Голливуд

Ах, как сложно попасть в Голливуд! Как непросто быть в него взятым! Ах! Ах, ах, ах! А кому он нужен, это вечный keep smiling? Потому что Голливуд, в первую очередь, именно с этой улыбкой-улыбищей ассоциируется. С улыбкой деланной — как надпись из гигантских букв над голливудскими холмами: это зубы расплывшегося в улыбке людоеда-Голливуда. Но разве не нравились мне эти прекрасные женщины, сделанные Голливудом: Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Рита Хэйворт?.. Но вот именно — сделанные. Надо полностью отречься от себя, своего «я» и отдаться этим голливудским челюстям. Сегодняшний пример — Жан Клод ван Дамм, бельгиец, от которого и следа не осталось. Узнают ли его родственники? Вообще, способен ли он ещё говорить по-французски или только по… хотела сказать «по-английски», но нет — по-голливудски! Потому что язык, запас слов, словарь у Голливуда свой. «Как сложно попасть в Голливуд!» Это название третьесортного порнофильма — голливудского. В нём старлетке приходится проходить сквозь кабинеты продюсеров и почему-то докторский кабинет-постель ужасного БОриса. Всех русских, то есть, плохих, в Голливуде любили называть БОрисами. Это, видимо, сэры маккартизма в 50-е годы. Самые популярные отрицательные персонажи мультфильмов той поры — красные БОрис и Наташа. Борис Карлофф, актёр русского происхождения, — личный монстр Голливуда. Ну, и у всех писателей были свои БОрисы. Вообще ни одна русская история за границей не обходится без ставшего уже именем нарицательным БОриса. У меня, конечно, тоже был свой БОрис в Америке. В 79-м году это был БОрис-пианист, БОрис-настройщик, БОрис-шоумен, а вообще-то он был Борькой из Одессы. Еврейский домашний мальчик с абсолютным слухом. Он, как и я, посещал дюжину частных классов в LA (в Лос-Анджелесе) — вокала, например. «Надо петь „му-у-у“ и нёбо, нёбо тянуть вверх, будто у тебя во рту горячая картофелина», — обменивались мы знаниями, приобретаемыми за 20 долларов в час. Ещё мы работали вместе в ресторане под названием «Клуб Миша'с». «Мишкин клуб». Прямо на знаменитом Сансет-бульваре в Голливуде. Но в сам Голливуд надо было ещё попасть. Это очень верное слово, как при стрельбе, — надо попасть в десятку. Потому что тысячи, сотни тысяч живут, ходят, ездят по Голливуду, ширяются на его тротуарах, тушат о них хабарики, оставляют на знаменитых звёздных квадратах свои следы крови в драках, и гильзы от пуль закатываются в щели, так что какому-нибудь детективу Маллоне, опять же голливудскому, приходится долго искать…

Как же мне хотелось за эти парамаунтовские белоснежные ворота, рядом с которыми я и жила в конце 70-х. И как нравилась мне Фэй Данауэй в фильме «Бонни и Клайд». Да мне, собственно, и «Войны звёзд» нравились (вот какой — голливудский — перевод), а разве «Апокалипсис сейчас» не потрясал? После вертолётов Копполы под Вагнера все последующие не шли ни в какие сравнения, и как глупо сравнивать Голливуд с европейским кино, авторским… Спилберг — разве не автор? Голливуд как Ватикан в Риме — государство в государстве. Это как ВПК в России — со своей системой отношений внутри него. Первый человек в этой цепочке, по которой лезут в Голливуд, — агент. Без агента вы вообще не человек. В Калифорнии, во-первых, спрашивают ваш знак зодиака, а потом — вашего агента. Потому что все хотят в Голливуд. И у всех есть агент. У меня вообще складывалось впечатление, что в Лос-Анджелесе не рождаются — туда приезжают, чтобы попасть в Голливуд. Каждая вторая официантка, конечно же, актриса. Каждый третий работник бензоколонки — актёр. У всех наготове их фотографии с именами и названием агента, агентства. Фотографии, на которых они выглядят так, как сказал им агент, потому что агент знает всё! Что вам надо отрастить или обрезать, что приклеить, а что нарастить… Ну, у нас тут сегодня тоже немножко Голливуд. Все, кто хотя бы мизинцем касается местного шоу-бизнеса, считает своим долгом вас переодеть-перекрасить. Переделать, то есть. Разница только в том, что местное производство с этим никак не считается. Агент голливудский, как бы ненавистен он не был, считается как раз с производством Голливуда. «Что у нас тут продаётся? Ну-ка?» Когда вам 17 лет, вы хоть в зелёный цвет перекраситесь и нос переделаете, и груди нарастите или поуменьшите, — только бы вас взяли. В большинстве случаев это всё-таки не помогает. Вот какой он странный, Голливуд. Но нас с БОрисом взяли, да! Нам даже целиться особенно не надо было. Надо было быть в Мишкином клубе. Мишка (иначе его никто и не называл) был выходцем из Шанхая. Армянского происхождения семья его владела там рестораном, в котором пел Александр Вертинский. Этот факт очень повлиял на то, каким хотел видеть Мишка свой уже ресторан в Америке. Ещё он служил в американской армии в Европе и бывал в Париже. Там он, конечно, не прошёл мимо русских кабаре-ресторанов — кафешантанов, как называл их Алёша Дмитриевич. В общем, Мишка хотел белоэмигрантского шика и тоски, белогвардейского приюта душевного, хотя больше получался притон. Ну, Голливуд. Голливуд — это же Америка, а Америка немножко как порнуха — всё делает вульгарно-пародийным, ненастоящим и поверхностным. По-голливудски вас как бы заставляют полностью подстроиться под местные вкусы и нравы, но получается, что только на поверхности. Потом вы всё-таки должны выдать что-то своё, особенное, неподражаемое. То есть, чтобы влезть, быть взятым, надо как бы притвориться — прикинуться, что как все, как надо, как того требует голливудский спрос-рынок, но сохранить при этом свою индивидуальность. Похоже на наши советские условия: ща, я тут в комсомоле покручусь, потом в партию, тут, глядишь, и диссертацию защитю, а потом и загранку, ну и я уж выдам, потом-то я смогу выдать, что всю жизнь мечтал, с младенчества, считай, вынашивал… Ах, но редко кому удавалось сохранить идеал и мечту. А глядя на звёзд Голливуда, разве скажешь, что они скурвились? Де Ниро разве не личность? Дастин Хоффман, а? Голливудский закон — закон джунглей, и побеждает сильнейший, и слабых сжирают. Но в 17 лет мало кто отдаёт себе отчёт в таком вот положении вещей — и с потрохами влезает в мясорубку. Годам к 25 уже не узнаёт себя в зеркале. Голос свой пугает, потому что чужой. И на счету в банке — минус. Всё потрачено на переделывание, подстраивание себя под Голливуд.

Сам Мишка немного играл на балалайке. Пел, много пил и пытался переспать со всеми молодыми клиентками. А их было очень много, молодых калифорниек, то есть полураздетых, потому что жара. Поэтому шорты, маечки с открытыми плечами, спинами, животами. Кто официантка, кто в Голливуд целится, кто уже попал — поющая официантка. Они все очень лезли в этот ресторан Мишкин. А мы с БОрисом выступали. В Америке нельзя без «Хавы Нагилы», поэтому репертуар у нас был интернациональный: БОрис пел на идише «Мама» и американский поп — то, что население Америки пело в то время; меня же тянуло на старые, sophisticated песни-романсы Сары Воу, Марлен Дитрих, и сомнений не возникало, что по-русски я должна петь «Караван», а не репертуар Пугачёвой, «Сингапур» Вертинского, а не песни Резника, хотя тогда они были куда выше уровнем, чем сегодня. Кнут всё-таки держал советских поэтов-песенников на каком-то возвышенном эстетическом пьедестале. Сегодня экономический диктат вернул их к аутентичному, к их родному — к параше, то есть. Возьмите вот Танича и его шедевр «Лесоповал».

К тому времени я побывала почти на всех студиях Голливуда, снималась в эпизодиках, пробовалась, часто была в телепередачах как манекенщица, ну и вообще, как я сказала, моё первое жилище в Лос-Анджелесе находилось прямо напротив знаменитых ворот в Paramount. Голливуд не был для меня этим манящим городом-грибом, построенным на дрожжах иллюзий, надежд, как писал Фицджеральд в незавершённом романе «Последний магнат». Тем более, все эти иллюзии и надежды развеиваются, когда в который раз голливудское божество — casting person — те, чьё имя российские переводчики голливудской видеопродукции даже не считают нужным упоминать, но от которых зависит, быть вам в Голливуде или не быть. Эти самые «casting by» становятся злыми и жестокими монстрами… «Вы очень красивая, intelligent looking (то есть, умно выглядящая) женщина, но по фильму наш русский профессор, с которым вы приехали в Америку, должен остаться здесь из-за нашей американской героини, а она не такая красивая, как вы. Получится неправдоподобно, понимаете ли…» И вы, конечно, понимаете. Иногда жалеете, что вам не 50, что вы не толстуха Токарева. Вот кого бы взяли в Голливуд 70-х — начала 80-х.

Джозеф Вамбау был когда-то полицейским. Ещё до отъезда из Советского Союза я смотрела фильм «Новые центурионы», снятый по его роману. В Америке же помню разрекламированный фильм «Луковое поле». Но Вамбау полицейским уже не был. И просто писателем ему, видно, наскучило быть. Голливуд же рядом! Как этого в фильме «Get Shorty» с Траволтой — «Схватить коротышку»… В Лос-Анджелесе даже наркодельцы лезут снимать кино. Так что этот бывший полицейский сам решил снять своё кино. Ну, как всегда: идиот-продюсер не понимает моей истории, звукорежиссёр ни черта не смыслит в моих персонажах… Вамбау сам выступал в роли продюсера. Я даже после премьеры фильма не поняла, почему он назван был «Чёрный шарик». Это же название по-русски красовалось на промо-майках — красных, конечно. «Black Marble».

Хорошо быть взятым в Голливуд! Так, чтобы на вас первым указал перстом своим самый главный. Тогда и все его подручные относятся к вам иначе. Они не видели вас в пресмыкающемся состоянии. Вы не обивали их пороги, не сидели в приёмных. Не трезвонили этим тёткам, — как на подбор, сукам! Вам не надо было ни с кем (обычно не с тем) спать, никому ничего сосать или лизать! Меня выбрал сам Вамбау. Можно сказать, сам пришёл ко мне. К Мишке в клуб. И выбрал за то, какая я есть. Это меня, наверное, очень извратило. Я думала, что так и должно и быть. И поэтому никому ничего не сосала и не лизала. А может, зря! Была бы, может, звездой! С кинематографическим багажом КГБ-шницы, а? Ну, у Вамбау в романе ничего оригинального не было. Была какая-то русского происхождения Наташа (я уже поэтому Наташей оставаться не могла) и главный персонаж — полицейский. Он с ней спит и ходит в русский ресторан, и танцует у неё дома под русскую музыку — под вальс. Музыка и слова Листова. Этого я тогда не знала. Это сейчас я сбегала в другую комнату и прочла имя автора в сборнике музыки отдыха «Ночь светла». Этот вальс я тоже пела, который купил мой металлический принц, гитарист и вокалист кошмарной «Коррозии металла». Так что утверждать, что металлисты слушают только своих, станет неверным.

«Чёрный шарик» Вамбау выпускала студия «Twentieth Century Fox» — «Двадцатый век Фокс». Главным-режиссёром был Франк Капра-младший. Его папа — суперрежиссёр Голливуда прошлого. А музыку к фильму писал Морис Жарр. Видимо, Вамбау пригласил его из-за «Доктора Живаго». К тому времени американцы считали тему Лары из фильма исключительно русской музыкой. Жарр также должен был аранжировать этот самый старинный вальс в моём исполнении, и запись должна была состояться в звукостудии «Фокс», а съёмки с моим участием проходили в «Мишкином клубе». Я и БОрис, собственно, изображали привычную нам рутину — выступали. На пол перед сценой был настлан ещё слой пола, и на него были уложены рельсы, по которым, как по маслу, возили тележку с оператором и камерой. Мне очень понравился человек с микрофоном на длинющем шесте. Он, как прыгун в высоту, бесшумно, на кошачьих будто подушечках передвигался с этим шестом с микрофоном, одетым в шубу, и ловил каждое слово. Можно было говорить еле живым шёпотом — и микрофон всё фиксировал. Когда мне представился этот человек задействованным в шоу: нагло-шикарная певица орёт, шепчет на сцене, мотаясь туда-сюда, а полуобнажённый атлет с этим шестом и микрофоном следует как заворожённый, нет, лучше как раб за каждым её звуком… Он бы олицетворял человека, поистине ловящего каждый мой вздох. Это, конечно, была бы я — нагло-шикарная певица — с плёткой! Я бы делала обманные движения и хлестала бы его — раба с шестом и микрофоном, когда бы он не поспевал за мной! О-о-о, какое бы это было зрелище! Но ничего подобного в фильме Вамбау, конечно, не было. Все русские, так сказать, сцены фильма были типично русскими — в представлении Голливуда. Ну и всей Америки, собственно. Балалайки, косоворотки и косорыловки (водка, то есть). Несмотря на советскую угрозу, выраженную наличием ядерного оружия, то есть, развитостью страны, её культуру западный мир отсылал к началу века, к временам крепостного права. Я никогда не могла понять, почему это так: верить в какой-то всемирный заговор против России, СССР было почти так же дремуче, как и воспринимать саму Россию/СССР исключительно по Чехову, которого ставили все театры Америки. С другой стороны, и сам СССР этому способствовал: фильмы Михалкова, опять же, по Чехову, ансамбли Моисеева и «Берёзки», Зыкины и «Лебединые озёра», икра и «Столичная», матрёшки и балалайки — вот российский набор экспорта. Надо сказать, что глядя из сегодня, пошли министерство культуры в Америку «Машину времени» или «Аквариум» тех времён, это бы картины не изменило, судя по отношению к звуку этих рокеров. А может, родилось бы новое течение в музыке — русский рок? Но дело прошлого. Сегодня они уже все туда съездили и подтвердили свою несостоятельность коммерческой неокупаемостью. Впрочем, это не аргумент — деньги. Или?.. А группа «Горький парк» стала обычной, средней руки, американской рок-группой.

Морис Жарр звонил мне домой для уточнения тональности вальса. Я уже, конечно, отрепетировала его с моим педагогом вокала Джозефом, самозабвенно мне аккомпанирующим, прикрывающим глаза и мечтательно говорящим мне, что белые офицеры сошли бы с ума, услышь они меня… Ну, они и без меня сошли многие. Жарр сразу рассказал про свою русскую бабушку и вместо привычного для Америки spelling фамилии, то есть, произношения её по буквам, привёл для сравнения русскую сказку про Жар-птицу. В общем, я попросила Жарптицына подождать и бросилась из кухни, где находился телефон, в living-room, в салон к пианино. Гости, сидящие в комнате, в недоумении проследили за этой моей пробежкой по комнате и по клавиатуре. Да, эти мои гости-друзья, они недоумевали: зачем мне, зачем мне лезть в тот же Голливуд? Ведь они-то уже со мной! Любят меня, ценят. Им вообще казалось, что я петь больше не должна, видимо, раз они уже меня полюбили и выбрали для всеобщей любви. Вот, вот кто является основным тормозом! Не враги, не недоброжелатели и завистники, не тот же Голливуд, вас не берущий, — друзья, мужья, любовники: всё это кобелиное отродье работает огнетушителем на ваш пожар инициативы. Они гасят его, они забирают весь ваш энтузиастский пыл и жар… И это при том, что влюбились они в вас, когда вы были на сцене, когда вы одаривали их своими страстями, помноженными на талант плюс работа. Не-е-ет, этого они знать не хотят. Какая там работа? На фиг тебе вообще ходить на эти частные уроки? Да ты там, небось, и не пением занимаешься? Сколько лет этому Джозефу? Он импотент, что ли? На кой тебе ехать на классы, поехали лучше в мотель! Последняя фраза особенно часто звучала от моего тогдашнего возлюбленного, с которым я, кстати, в мотеле и посмотрела фильм о том, как сложно попасть в Голливуд. Там этот доктор БОрис содомизирует старлетку, немыслимо намылив её в ванной. «Ты же знаешь, как сложно попасть в Голливуд», — ехидно шутил Вовик-любовник. «Чтобы вам всем гореть в аду, проклятые клопы!» Впрочем, их судьбы и так не очень-то баловали. Вовик не один раз уже отсидел — за любовь к искусству, конечно: поддельные предметы антиквариата. Тогдашнего мужа Сашу донашивает Успенская, Люба-Любонька. Женщины с такими тяжёлыми челюстями отличаются чрезвычайной лёгкостью верхней части черепа, в которой и помещается серое вещество. Вернее, ему там негде уже разместиться: всё ушло на жевательный аппарат. Ах, какая я ужасная! Но… они тоже были не лучше! Вся эта дружеская и родственная сволота даже не пошла на премьеру фильма!

«Не звоните нам, мы вам позвоним». Голливудская формула. Это вовсе не значит автоматический отказ. Это скорее значит иметь невероятную волю и терпение. И ещё хитрость — сразу всем себя навязывать, чтобы увеличить шанс ответного звонка. У нас здесь даже позвонить не обещают сегодня. Наша русская дыра, она всё пожирает и даже не рыгнёт, пардон, в ответ, не среагирует на проглоченное. Когда вы имеете дело с «Twentieth Century Fox», то можно и понять их занятость, но когда вы сталкиваетесь с РДМ местным… Вы вот знаете, что это такое? Кто это? Вот именно… Оркестр студии «Лис ХХ века» — самый хитрый, то есть, самый умелый, самый-самый лис — приветствовал меня стоя. По взмаху дирижёрской палочки Жарптицына, стоящего на пьедестальчике, все эти балалаечники, домбристы, скрипачи и контрабасисты кланялись мне, прижимая свои инструменты к груди, будто заверяя, что они преданы им и только и музыка поэтому будет волшебная. Это был звёздный час без году певицы — девочки, родившейся в Ленинграде, ходившей в 253-ю среднюю школу, занимающейся фигурным катанием, учащейся музыкальной школы по классу фортепьяно, и которая (пианино ей подарила бабушка) девочка прогуливала уроки сольфеджио, а они-то ей как раз бы и пригодились! Передо мной на пюпитр положили партитуру. Ну, это было не самым сложным произведением в моей жизни. К тому времени, тем более, я знала его наизусть, вдоль и поперёк. А Вамбау знал этот вальс по пластинке Рубашкина. Как жаль, что Вамбау не слушал Tom Waits'a. В 71-м году этот безумец с июля по декабрь записывал в Лос-Анджелесе свои романсы, можно сказать. А что это, как не романс? «Я ваша полуночная проститутка» под фортепиано или под гитару акустическую — «песня Франка»? Но в том-то и дело, что это современные, живущие со своим временем романсы. Поэтому и «Проститутка», и «Женщина, которая сломала Франка», и подача интонационная — инструментально своего времени, циничная, хотя и лиричная, хотя и ущербная, потому что все революции уже просрали, самоироничная, потому что совершили уже все путешествия, трипы для приближения satisfaction, а оно всё равно не приходит и не придёт, поэтому чрезвычайная тоска. Но эта же тоска Рубашкина нравилась, видимо, больше — тем, что принадлежала какой-то другой эпохе и другому миру, душе, выдержана временем была. Только если вы смотрели документальные фильмы о Голливуде, вы знаете, как выглядели его отцы — Голдуин и Мейер, например. А у нас — мы все знаем, как выглядит Медведев. Они два фильма в год снимают, но зато каждый день по телику. Все знают, кто такой Зосимов, Айзеншпиц. Они почти так же часто на экране, как и их звёзды. В то же время мало кто знает, как выглядит Алан Паркер. А Мадонна, которую он снял в «Эвите», наверное, более звезда, чем Лена Зосимова. Ой, прости Господи вообще за упоминание.

Жарптицын вставил в мои дрожащие пальцы пластиковый стаканчик с кофе. Коленки у меня тоже дрожали, но они были прикрыты белыми ботфортами. Вообще, мой внешний вид совершенно не соответствовал тому, что я должна была спеть в жарптицынской аранжировке. Всё у него было так правильно. Ни одного изъяна, который обязательно должен присутствовать в современной интерпретации старинного вальса. Иначе надо слушать Обухову или Козловского. Изъян должен заключаться в более вольном исполнении. Собственно, русские романсы, — это soul music, душевная музыка, музыка души, только не чёрной, а русской. Рубашкин, конечно, не Козловский, да и пластинка его датировалась 70-ми годами, и изъянов у него было больше, чем требовалось: он пел с акцентом, часто, видимо, даже не понимая слов. Надо сказать, что, разумеется, рубашкинская версия «Я помню вальса звук прелестный» по звучанию, то есть, по технологии записи, очень отличалась от тогдашних советских пластинок: Грибадзе, например, или того же Козловского, у которого всё звучит старенько, задействованы исключительно высокие частоты, у него у самого тенор, и сочная середина отсутствует, середина, которая и делает всю разницу. Вальс у Жарра получился совершенно не танцевальным, а ведь главные герои как раз под него и должны, перейдя от движений танца, слиться в движениях экстаза. Но у Жарра было много тормозов-пауз в партитуре, которые вовсе не заполнялись вокалом. У меня тоже были паузы. Поэтому вальс получался дырявым. Я смотрела на экран, по которому показывали плохую копию этой отснятой уже сцены, следила за нотами и за руками Жарптицына. Мы записали несколько дублей. Вамбау и Жарр пошушукались, и мы записали ещё раз. Я покурила за углом будки-студии, находящейся в гигантском павильоне, с советским балалаечником. Остальные музыканты были американцами. Да, конечно, в Америке существует даже союз американских балалаечников и домбристов. Этот, единственный в оркестре из тогдашнего СССР, прошёл какой-то немыслимый отбор, конкурс и экзамены. А я проходила свой экзамен в клубе «Мишка». И там я пела совсем иначе. С БОрисом мы были живее. То есть, жизненнее, настоящее. Надо было Вамбау привести туда Жарптицына. Но Морис Жарр к тому времени был на коне. После «Лоуренса Аравийского» и «Доктора Живаго» ему некогда было ходить по «Мишкам». Хотя он был любителем ресторанчиков в компании с молодыми девушками. Об этом я, правда, узнала через несколько лет. По моей просьбе мы записали ещё одну, последнюю версию, и я уж постаралась. Я вспомнила все наставления Джозефа, его мечтания по поводу белых офицеров. «Где ж этот вальс, старинный, томный…» — страдала я, представляя Турбиных из романа Булгакова, — «И за окном метут метели, и звуки вальса не звучат». Ужасная революция, и большевики отобрали вальс, рояль расстроен, ажурная занавеска развевается под ветром, врывающимся в салон из разбитого окна… Разорённое дворянское гнездо! Бедная Мэри-Машенька! Всё кончено, мы погибли!.. Где ж этот дивный вальс?.. А вот не произойди этой революции, бабушка Рубашкина не эмигрировала бы, Рубашкин не стал бы эмигрантом и не записал бы этот вальс. И Вамбау его бы не услышал. И меня бы не пригласили его исполнить. Не говоря уже о том, что и Жарр был бы Жарптицыным и жил бы в Одессе. И не написал бы темы Лары. Не было бы Лары, как и Живаго бы не было. О, ужасная и кошмарная революция, скольких ты обеспечила темами, сюжетами и страстями! О да, кровожадная, ты отняла сотни тысяч жизней, но ты и дала жизнь. Ты обанкротила и пустила по ветру капиталы российской левой буржуазии, которая хотела, не принимая активно участие в классовой борьбе, из окошка, безопасно, сохранять добрую революционную совесть. Ха-ха-ха! Ты выбила стёкла из этих окон и по ветру, по ветру разнесла в пух и прах их денежки! Но какая ты умница, революция: их внучата, Жарры и Рубашкины, получили всё назад, да ещё как преумножив! Ну, а про ценные бумаги Российской империи обычных её подданных, то есть, обычных французских граждан, о возмещении собирается заботиться нынешнее правительство России. Наша жизнь здесь похожа на первичную стадию эмиграции. А ведь Голливуд тоже в какой-то степени создан эмигрантами. С той только разницей, что они — Голдуины, Мейеры или какие-то другие — все они приезжали туда, на тот пустырь, и привозили с собой что-то. А мы наоборот. Никуда не едем. Нам всё привозят. И, конечно, за время привозки продукт модифицируется, а иногда и просто портится. Гниёт. А иногда и вообще товар перепутали: получатель коробку открывает, а оттуда — «Hollywood!» Ой, holy shit! Только и остаётся — развести руками и спеть «Семь сорок». Это и к Голливуду, и к нам подходит.

Я ехала по безумному Пико Бульвар, тянущемуся через весь необъятный Лос-Анджелес. Начинающийся в Тихом океане, он обрывался прямо на границе в даунтаун, так называемый деловой центр города, а в Лос-Анджелесе — невероятный бомжатник. 80 с лишним километров — длина Пико Бульвар. Я чуть только отъехала от студии «Twentieth Century Fox» и почему-то расплакалась. Я помню, остановилась у тротуара, тянувшегося вдоль какого-то дорогого гольф-клуба. Сама я сидела в дорогом серебристом мерседесе. На мне была дорогая одежда из бутиков Беверли-Хиллс. Мне было так грустно и жаль себя. Мне было жаль, что никто не узнает об этих пережитых мною двух часах необычайного волнения, смешанного с гордостью, трепета — с возвышенностью, уничижения — с самоуверенностью: ни моя бабушка, ни мама. Почему-то я очень переживала из-за бабушки. «Бабуленька, я сейчас!.. Я, я!.. Я пела вальс, и там все дядьки взрослые, они мне аккомпанировали, и самый-самый главный, Морис, он мне целовал ручку и сожалел, что не был знаком раньше. И они все на меня смотрели как на чудо!» Но мне так грустно и тоскливо-щемяще, будто что-то умерло тогда, когда что-то отпустил, оторвал от себя — и всё, больше тебе не принадлежит. Ведь неправда, что вся моя рьяная критика лишила меня чувства и желания передать его, отдать… насовсем… навсегда.