Голос куррупиры

Из древних марсианских записей дошла до нас мрачная песнь создания, само существование которого было надолго забыто.

Джеймс Далтон быстро шагал через главный выставочный зал Нью-Йоркского Марсианского музея, лишь мельком поглядывая по сторонам, хотя со времён его последнего визита появилось немало нового. Ракеты теперь возвращались домой регулярно, и их самым ценным грузом, по крайней мере с точки зрения учёного, были реликты инопланетной цивилизации, извлечённые на свет археологами, раскапывающими великие мёртвые города.

Одна из новых экспозиций привлекла внимание Далтона. Он остановился и с интересом прочёл табличку:

ЧЕЛОВЕК С МАРСА:

Представленное здесь тело было найдено 12 декабря 2001 года исследовательской партией космического корабля «Невада» в марсианском городе, обозначенном как E-3. Оно сохранялось в витрине, подобной этой, в здании, которое, по всей видимости, являлось муниципальным музеем. В соседних витринах, чей покой не тревожили в течение приблизительно пятидесяти тысяч лет, находились земные артефакты. Эти находки доказали безо всякого сомнения, что на заре нашей истории Землю посетила марсианская научная экспедиция.

На табличку были тщательно скопированы марсианские глифы, найденные на первоначальном саркофаге мумии. Глаза Далтона проследовали прихотливым извивам линий – он был одним из очень немногих людей, потративших годы труда на умение читать марсианские надписи – и он улыбнулся, оценив шутку, которая вызревала пятьдесят тысяч лет – надпись гласила просто «Человек с Земли».

Мумия, лежащая на украшенном скульптурой помосте под стеклом, на удивление хорошо сохранилась – куда «живее» и невероятно старше любой египетской. Давно умершие марсианские бальзамировщики хорошо потрудились, несмотря на то, что имели дело с трупом инопланетного монстра.

Он был маленьким тощим мужчиной. Его кожа была тёмной, хотя её цвет мог объясняться мумификацией. Чертами лица он напоминал лесных индейцев. Рядом с ним лежали каменный топор, копьё с костяным наконечником и копьеметалка, сохранившиеся столь же хорошо благодаря чудесной химии.

Глядя на древнего безымянного предка Далтона предался возвышенным мыслям. Это создание стало первым человеком, совершившим грандиозный скачок на Марс, увидевшим его потерянную расу в расцвете славы, умершим там и сделавшимся музейным экспонатом для многочисленных глаз мудрых серых паукообразных чужаков.

- Интересуетесь Освальдом, сэр?

Далтон поднял глаза и увидел служителя.

- Я как раз подумал – если бы он только мог говорить! Так он получил имя?

Сторож улыбнулся.

- Ну, мы зовём его Освальдом. Без имени как-то неудобно. Когда я работал в Метрополитен-музее, мы звали всех фараонов и ассирийских царей по имени.

Далтон мысленно отметил ещё один пример глубокой человеческой потребности в вербальных инструментах овладения реальностью. Профессиональная мысль вернула его к текущим делам, и он взглянул на часы.

- У меня здесь на утро назначена встреча с доктором Оливером Туэйтом. Он уже пришёл?

- Археолог? Когда он на Земле, он здесь с утра до ночи. Сейчас он должен быть наверху в отделе каталогизации. Позвольте, я покажу…

- Я знаю, как пройти, - сказал Далтон. – Но всё равно спасибо.

Он поднялся на лифте на четвёртый этаж и нетерпеливо толкнул застеклённую дверь в главный каталогизационный зал.

В шкафах и на широких столах скучало множество странных артефактов, частью ещё покрытых коркой красного марсианского песка. В глубине комнаты мужчина с подстриженными усами в грубой рубашке с открытым воротом оторвался от объекта, который он очищал мягкой кистью.

- Доктор Туэйт? Я – Джим Далтон.

- Рад познакомиться с вами, профессор, - Туэйт бережно положил артефакт, затем поднялся, чтобы крепко пожать руку посетителя. – Вы не теряете времени.

- После того, как вы позвонили вчера вечером, мне удалось получить место на утренней ракете из Чикаго. Надеюсь, я вам не помешал?

- Вовсе нет. Мои ассистенты придут около девяти. Я тут занимался кое-какой работой, которую не доверяю их кривым ручонкам.

Далтон взглянул на предмет, который очищал археолог. Это была тростниковая флейта, свирель Пана античности.

- Этот образец выглядит не особо по-марсиански, - прокомментировал он.

- Марсиане, не имея губ, вряд ли могли извлечь из неё много пользы, - сказал Туэйт. – Это предмет земного происхождения – один из марсианских образцов с Земли, сохранённый неизменным в течение всего этого времени, способом, который и нам не мешало бы узнать. Чудесная находка, первый из известных человеческих музыкальных инструментов – почти такая же интересная, как и запись.

Глаза Далтона загорелись.

- Вы уже прослушали запись?

- Нет. Вчера вечером нам удалось запустить машину и прогнать некоторые марсианские записи. Чисто, как колокольчик. Но главное блюдо я оставил для вас, - Туэйт повернулся к боковой двери, выуживая ключ из кармана. – Проигрыватель здесь.

Аппарат, занимавший крепкий стол в маленькой комнате за дверью, имел вид экспериментальной модели, собранной на скорую руку. Но он был почти что чудом для тех, кто понимал, как его создали – на основе радиосхем разрушенных устройств, откопанных на Марсе.

Однако ещё более интригующим выглядел ряд аккуратно подписанных ящичков на полке. Там в мягких гнёздах покоились маленькие цилиндры из потускневшего от времени металла, на которых, если приблизиться вплотную, можно было разглядеть слабо выделяющиеся линии и завитки марсианских письмен. Это были наиболее сохранные из всех найденных образцов марсианских записей.

Звуки и рисунки, оттиснутые на них, свидетельства победоносной науки, столь давние, что кодекс Хаммурапи или иероглифы Хуфу выглядели по сравнению с ними вчерашней газетой. Теперь люди Земли были готовы вызвать из небытия древние голоса, но воспроизвести стереоскопические изображения человеческой технологии было ещё не по силам.

Далтон внимательно присмотрелся к одной из этикеток.

- Странно, - сказал он. – Я прекрасно представляю себе, как много смогут предоставить нам марсианские архивы, когда мы овладеем их разговорным языком, но, несмотря на это, я больше всего хочу услышать именно эту запись, ту, что марсиане сделали здесь – на Земле.

Туэйт понимающе закивал.

- Человеческая раса подобна больному амнезией, который проснулся в возрасте сорока лет и обнаружил у себя весьма процветающий бизнес, жену, детей и ипотеку, но никаких воспоминаний юности или детства, и никого вокруг, кто мог мы рассказать ему, как он стал тем, кто он есть. Мы чертовски поздно изобрели письменность. А теперь мы достигли Марса и обнаружили там людей, которые узнали нас до того, как мы сами узнали себя, но они умерли, или, может быть, просто ушли отсюда, - он использовал обе руки, чтобы достать драгоценный серый цилиндр из ящичка. – И, конечно, в том числе и для вас, лингвистов, это открытие – большой шаг вперёд.

- Если это запись человеческой речи, она будет старейшей из когда-либо найденных. Для сравнительно-исторической лингвистики это может стать тем же, чем стал Розеттский камень для египтологии, - Далтон улыбнулся мальчишеской улыбкой. – Некоторые из нас даже лелеют надежду сделать что-нибудь с нашей старой головной болью – проблемой происхождения языка. Это был один из важнейших, может быть самый важный шаг в развитии человека, а мы не знаем как, или когда, или почему!

- Я слышал про боу-воу-теорию и про динь-дон-теорию, - сказал Туэйт, пока его руки занимались машиной.

- Чистая спекуляция. Факт в том, что мы не можем даже сделать обоснованного предположения, поскольку то, на что мы можем полагаться – письменные записи уходят вглубь только на примерно шесть тысяч лет. Расовая амнезия, как вы сказали. Лично я питаю слабость к магической теории – что люди изобрели язык в поисках магической формулы, слова силы. В отличие от других теорий, эта предполагает мотивирующую силу, не только пассивную подражательность, но и исходящую от человека волю. Даже бессловесный предчеловек должен был заметить, что он может влиять на поведение животных своего или других видов, производя определённые шумы – брачный призыв или крик устрашения, например. Отсюда твёрдое убеждение, что можно получить то, что хочешь, если просто правильно управлять своими губами и знать должные мольбы или проклятия.

- Логический вывод из анимистической точки зрения, - сказал Туэйт. Он пыхтел над нелёгкой задачей запуска плёнки, не оставляя разговор. – Вы получили фотокопию сопроводительной надписи? Что вы из неё поняли?

- Не больше, чем Хендерсон на Марсе. Она содержит дату записи и место – долгота нам ни о чём не говорит, поскольку мы всё ещё не знаем, где марсиане зафиксировали нулевой меридиан. Но это где-то рядом с экватором и, как следует из текста, в тропическом лесу, вероятно в Африке или Южной Америке. Кроме того, там была фраза, которую Хендерсон не смог разобрать. Она плохо видна, точнее сильно стёрлась, но, очевидно, представляет собой комментарий - неблагоприятный, по теме записи. В нём дважды встречается разновидность междометия-наречия, который в других контекстах предполагает отвращение – что-то вроде «тьфу»!

- Забавно. Такие страшилища, как марсиане, увидели на Земле что-то, что им не понравилось. Как жаль, что мы ещё не умеем воспроизводить визуальные записи.

Далтон ответил рассудительно:

- Словарь марсиан показывает, что при всём их физическом отличии от нас, их эмоции очень близки человеческим. Что бы они не увидели, это должно быть чем-то, что и нам не понравилось бы.

Проигрыватель тихо загудел. Туэйт включил мотор, и древняя плёнка мягко выскользнула из футляра. Динамик взорвался странной смесью шумов, щелчков, щебета, трелей, модулированного гудения и жужжания – звук, похожий на стрекотание кузнечиков на летнем выжженном поле.

Далтон слушал сосредоточенно, как будто с помощью предельной концентрации он мог прямо сейчас установить соответствие между звуками марсианской речи – услышанными сегодня впервые – и письменными символами, над которыми он работал годами. Но, конечно же, он не мог – требовался кропотливый корреляционный анализ.

- Очевидно, это вступление или комментарий, - сказал археолог. – Волновой анализ показал, что паттерны в начале и конце плёнки типично марсианские, а вот в середине – нет. Средняя часть – это то, что было записано здесь, на Земле.

- Если бы только последняя часть была переводом..., - произнёс Далтон с надеждой. Но тут инопланетный шёпот из динамика прекратился, и он резко прервался и наклонился вперёд.

На протяжении вдоха сохранялась тишина. Потом вступил иной голос, голос с Земли, мёртвый уже сотни веков.

Это был не человеческий голос – не более, чем первый. Но марсианские звуки были всего лишь чужими, а эти были ужасающими.

Больше всего это походило на кваканье гигантской лягушки, восставшей с мычанием из бездонного первобытного болота – вонючего, лишённого солнечного света, с пузырями, булькающими в чёрной тине. Затем этот гул снизился до инфразвуковых пульсаций, скрутивших нервы в смертной тоске.

Далтон инстинктивно вскочил на ноги, протянув руку к выключателю, но остановился, пошатываясь. Его голова закружилась, зрение померкло. В его потрясённом мозгу ревел всёзаполняющий голос и могучие тона под уровнем слышимости долбили в стены сокровенной крепости человеческой воли.

На пике этого оглушительного штурма голос начал меняться. Цепенящий гром загрохотал вновь, возвращая боль и чувство угрозы, но за ним послышалось тихое пение и манящий зов: «Приди… приди… приди…». И оглушённая добыча шла на спотыкающихся ногах, дрожа от ужаса, не в состоянии сбросить чары. Туда, где приземистая чёрная машина была чем-то ещё… тоже приземистым, и чёрным и огромным. Оно неподвижно затаилось, слепое под слоем ила, и только от его пульсирующего раздувшегося горла расходилось демоническое кваканье. И беспомощную жертву влекло всё ближе к пасти, широко открытой с бесконечными рядами острых зубов…

Чудовищная песня внезапно прекратилась. Затем ещё один голос издал короткий слабый вскрик отчаяния и агонии. Это был человеческий голос.

Каждый из двух мужчин видел перед собой побелевшее искажённое лицо. Они стояли по разные стороны стола и между ними была умолкнувшая машина. Затем она снова застрекотала голосом марсианского комментатора, быстрым и неразборчивым.

Туэйт одеревеневшими пальцами нащупал выключатель. Как по команде они отступили от чёрной машины. Никто из них даже не попытался разыграть фальшивый спектакль самообладания. Достаточно было одного взгляда на чужие расширенные глаза, чтобы понять, что они пережили и увидели одно и то же.

Далтон рухнул в кресло, тьма всё ещё кружилась угрожающе в его мозгу. Немного спустя он произнёс:

- Выражение воли – да, это так. Но воли – не человеческой.

Джеймс Далтон взял отпуск. Спустя несколько дней он посетил психиатра, который обнаружил обычные симптомы переутомления и беспокойства и рекомендовал сменить обстановку – отдохнуть в деревне.

В первую же ночь на уединённой ферме у друзей Далтон проснулся в холодном поту. Откуда-то неподалёку сквозь открытое окно доносилась адская серенада, хор лягушек – высокие нервные голоса квакш, перемежаемые низким ленивым мычанием лягушек-быков.

Лингвист набросил одежду и на бешеной скорости укатил туда, где были огни и звуки, исходящие от человека и его машин. Он провёл остаток отпуска, укрываясь в шуме города, чья сталь и асфальт провозглашали победу человека над всякой травой произрастающей.

Вскоре ему стало лучше, и он вновь ощутил потребность в работе. Он взялся за запланированное исследование марсианских записей с целью установить соответствие между устной речью и уже изученной им письменной.

Марсианский музей охотно предоставил ему для работы затребованные записи, включая сделанную на Земле. Он исследовал её марсианскую часть и добился определённых успехов в переводе, но никогда больше не проигрывал среднюю секцию плёнки.

Однако настал день, когда он заметил, что ничего не слышно о Туэйте. Он навёл справки через Музей и узнал, что археолог подал заявление на отпуск и уехал ещё до того, как оно было удовлетворено. Куда? Музейные работники не знали, однако Туэйт не пытался замести следы. Запрос в Глобальную аэросеть дал нужную информацию.

Холодок предчувствия поднялся по позвоночнику, но, к собственному удивлению, Далтон мыслил и действовал абсолютно спокойно. Снова аэросеть – теперь отдел заказа билетов.

- Какой самый ранний рейс на Белен? – спросил он.

Чтобы собрать вещи и успеть на ракету, оставалось не больше часа. Он поспешил в Музей. Это место было довольно популярно среди туристов, что было не на руку Далтону, поскольку его планы теперь включали кражу.

Он ждал перед зданием Музея, пока не остался в одиночестве, потом рукой, обмотанной платком, разбил стекло и нажал на рычаг пожарной тревоги. Через несколько минут вой сирен и рёв моторов заполнили главный выставочный зал. Полицейские и пожарные вертолёты жужжали над головой. Волна испуга, смешанного с любопытством вымела посетителей и служителей через двери.

Далтон задержался, пока единственным, кто его мог увидеть не остался человек в безвоздушной стеклянной гробницы, чьи глаза ослепли века назад. Его суровое лицо было загадочным под покровом тишины тысячелетий.

- Прости меня, Освальд, - прошептал Далтон. – Я хочу позаимствовать кое-что у тебя, но уверен, ты не будешь возражать.

Тростниковая флейта находилась в длинной витрине, посвящённой земным предметам. Далтон решительно разбил стекло.

Бразилия – огромная страна, и Далтон потратил много сил, времени и денег, пока не перехватил Туэйта в захолустном речном городишке на той границе, где цивилизация встречается с огромным морем растительности, называемым мато. Когда Далтон прибыл, только что опустилась ночь. Он нашёл Туэйта одного в освещённой комнате единственной в городе неряшливой гостиницы – одного и очень занятого.

Археолог зарос щетиной. Он поднял глаза и произнёс что-то, что могло быть приветствием, безо всякого удивления. Далтон состроил извиняющуюся гримасу и вынул восковые затычки из ушей, объясняющим жестом показав на мир за окном, где древесные лягушки оглушительно пели в жаркой шевелящейся тьме ближнего леса.

- Как вы это выдерживаете? – спросил он.

Губы Туэйта раздвинулись, показав зубы.

- Я борюсь с этим, - ответил он коротко, возвращаясь к работе. На кровати, где он сидел были рассыпаны обоймы со стальными патронами. Он поочерёдно обрабатывал их маленьким напильником, аккуратно делая глубокий крестообразный надрез на мягком наконечнике каждой пули. Поблизости прислонилась к шкафу крупнокалиберная винтовка. Другие вещи говорили сами за себя – ботинки, фляжки, рюкзаки, прочная одежда, необходимая человеку в мато.

- Вы ищете её.

Глаза Туэйта лихорадочно блестели.

- Да. Думаете, я сумасшедший?

Далтон подтянул к себе расшатанный стул и сел, широко расставив ноги.

- Я не знаю, - сказал он медленно. – Очень похоже, что это существо последнего межледникового периода. Ледник мог уничтожить этот вид.

- Ледник никогда не доходил до экваториальных лесов, - Туэйт улыбнулся неприятной улыбкой. – И индейцы, и старые поселенцы в этих местах рассказывают истории – про нечто, что испускает зов в мато, что может парализовать человека страхом. Они зовут её куррупира. Я думаю, эти истории стоят в одном ряду с множеством других, из разных стран и времён – про сирен, например, или Лорелею. Это всё древние легенды. Но, возможно, здесь, в пойме Амазонки, в лесах, которые никогда не вырубали, в болотах, которые никогда не осушали, куррупира всё ещё существует, всё ещё живёт. Я надеюсь на это!

- Почему?

- Я хочу встретиться с ней. Хочу показать ей, что люди могут уничтожить её со всей её нечестивой мощью.

Туэйт с яростью налёг на напильник, и яркие свинцовые опилки заблестели на полу рядом с его ногами.

Далтон смотрел на него понимающим взглядом. Он слышал лягушачий хор, то усиливающийся, то опадающий за окном, это душераздирающее напоминание о воплощённом богохульстве, и понимал, что спорить бесполезно.

- Вспомните, я тоже слышал её, - сказал Далтон. – И я чувствовал то же самое. Этот голос, или какая-то комбинация частот или обертонов в нём, резонируют с сущностью зла – фундаментального жизнеотрицающего самуразрушительного зла в человеке – если даже короткое прослушивание этой безмозглой твари, этой насмешки природы, попирает всё человеческое, что человек должен…

Далтон остановился, взяв себя в руки.

- Но, полагаю, оскорбление было смыто, человечество одержало победу над чудовищем давным-давно. Что, если они полностью вымерли? Этой записи пятьдесят тысяч лет.

- Что вы сделали с записью? – Туэйт кольнул его взглядом.

- Я стёр их – голос и относящиеся к нему изображения с плёнки до того, как вернул её в Музей.

Туэйт глубоко вздохнул.

- Хорошо. Я проклинал себя за то, что не сделал этого до своего отъезда.

Заговорил лингвист:

- Я думаю, здесь кроется ответ на мой вопрос. Происхождение речи лежит в воле к власти, в стремлении господствовать над другими людьми, используя их слабости и пороки. Первые люди не просто предполагали, что подобная сила существует, они это знали – тварь научила их, и они пытались подражать ей – пророки и тираны, на протяжении целых эпох, голосами, тамтамами, и рогами, и трубами. Почему так трудно жить с памятью об этом голосе? Не потому ли, что мы знаем – то, к чему он взывает – часть человеческой природы?

Туэйт не ответил. Он положил тяжёлую винтовку к себе на колени и методично проверял работу хорошо смазанного затвора.

Далтон устало поднялся и взял свой чемодан.

- Пойду возьму номер. Полагаю, мы продолжим разговор утром. Может быть при дневном свете всё покажется иным.

Но утром Туэйт ушёл, по словам аборигенов – вверх по реке с наёмным лодочником. Оставленная им записка гласила лишь «Простите. Но нет толка говорить о человечестве – это личное».

Далтон гневно скомкал записку, бормоча себе под нос: «Дурак! Разве он не понял, что я пошёл бы с ним?» Он отшвырнул в сторону смятую бумажку и вышел искать проводника.

Они медленно тащились на запад вверх по огороженной зелёными стенами реке, темноводном притоке, впадавшем где-то в Шингу. Через четыре дня у них возникла надежда нагнать Туэйта. Его смуглолицый проводник, Жоао, ныне занимавшийся земледелием, оказался настоящим волшебником. Он сумел заклясть древний навесной мотор на лодке типа шаланды, которую Далтон купил у местного рыбака.

Солнце садилось в сумрак и вода, медленно колыхавшаяся впереди, была цвета ведьминой крови. Под её непроницаемым покровом mae dágua, Мать Вод, властвовала над скользкими тварями с острыми зубами. В черноте под сенью больших деревьев, где темно даже в полдень, было царство других существ.

Из лесу доносились плачущие, хрюкающие, ухающие голоса жизни, пробудившейся с приходом ночи, более свирепой и беспокойной, чем жизнь дневная. Человеку с севера чудится что-то непристойное в бурном лихорадочном бурлении здешней жизни. По сравнению с лесами умеренного пояса, мато было как мегаполис по сравнению с сонной деревней.

- Что это? – резко спросил Далтон, когда мерзкий одинокий вскрик пронёсся над водой.

- Nao é nada. A bicharia agitase, - Жоао пожал плечами. – Зверинец зазывает публику.

Его тон говорил, что bichinho, произведшие шум, не заслуживают внимания.

Но мгновение спустя маленький смуглый человек застыл. Он привстал на корме лодки, затем наклонился и выключил мотор. В относительной тишине его спутник услышал это – далёкий и неясный, из глубин чёрного мато, голос, чьё полное ненасытного голода знакомое кваканье заставило похолодеть его внутренности.

- Currupira, - сказал Жоао напряжённо. - Currupira sai á caçada da noite.

Он посмотрел на иностранца глазами, которые мерцали в гаснущем свете как отшлифованный оникс.

- Avante! – рявкнул Далтон. – Может, она ползёт к реке прямо сейчас.

Не первый раз они слышали этот зовущий голос, с тех пор как забрались глубоко в безлюдную страну болот, о которой в поселениях ниже по реке шёпотом рассказывали страшные истории.

Проводник молча завёл двигатель. Вода за кормой забурлила. Далтон напряг глаза, вглядываясь в темнеющий берег, за которым он бесплодно наблюдал на протяжении столь многих миль.

Но теперь, пока они скользили вдоль плавной излучины реки, он заметил маленькую красноватую искру вблизи берега. Затем, в последнем проблеске медленно гаснущих сумерек, он различил лодку, стоящую под изогнутыми древесными корнями. Это всё, что он разглядел, но движение красной искры рассказало ему, что человек, сидящий в лодке, курит сигарету.

- Туда, - приказал он тихо, но Жоао уже и сам увидел и направил руль к берегу.

Сигарета полетела в воду и зашипев погасла. Они услышали шуршание и плеск воды о борта, которые означали, что мужчина в лодке поднялся.

Они увидели его, когда Далтон включил фонарь. Приземистый смуглый мужчина с резкими чертами лица – caboclo, то есть человек со смешанной белой и индейской кровью. Он невозмутимо сощурил глаза от света.

- Где американский учёный? – спросил Далтон по-португальски.

- Quem sabe? Foi-se.

- Куда он пошёл?

- Nao importa. O doutor é doido; nao ha-de-voltar, - быстро ответил мужчина. – Не важно. Доктор сумасшедший – он не вернётся.

- Отвечай, чёрт побери! Куда?

Caboclo нервно дёрнул плечами и показал.

- Идём! – сказал Далтон и вскарабкался на берег, пока Жоао выключал мотор и спешно устанавливал лодку рядом с другой. – Он ушёл только что!

Лес был чёрным лабиринтом. Темнота его спутанных ветвей, казалось, выпивала луч мощного фонаря Далтона. Он боялся звать Туэйта и напрягал слух, но тревожные лесные шорохи и вскрики окружали его, поглощая звук человеческого движения. Он безрассудно ломился вперёд, несомый некоей инерцией предопределённости; за ним следовал Жоао, на деревянных ногах, бормоча под нос молитвы.

Потом, где-то очень близко громкий голос квакнул коротко и замолчал – так близко, что слушателя захлестнула волна слабости, будто парализующий электрический импульс прошёл по двигательным нервам.

Жоао упал на колени и обхватил обеими руками ствол дерева. В луче света его смуглое лицо блестело от пота, его глаза были расширены и невидящи. Далтон хлопнул его по плечу, но тот только сильнее обхватил ствол и жалобно захныкал:

- Assombra-me – Это сводит меня с ума!

Далтон направил луч фонаря вперёд, но ничего не увидел. Затем внезапно не дальше, чем в пятидесяти ярдах из темноты появился одиночный пылающий глаз, пролетел по воздуху и ударился об землю, вспыхнув ослепительным блеском с белым дымом. Яркий, как дневной, свет залил прогалину, и Далтон увидел силуэт человека, сжимающего винтовку и водящего её стволом из стороны в сторону.

Он бросился на сияние осветительного патрона, крича:

- Туэйт, идиот! Вы не сможете…

И тут куррупира заговорила.

Её рёв шёл как будто со всех сторон, от земли, с деревьев, с воздуха. Он был как удар под дых, от которого перехватывает дыхание. Он ревел, связывая волю слышащих, гася и втаптывая её, как угли тухнущего костра.

Далтон нащупал одной рукой карман, но его рука ускользнула в безвещественную пустоту, в то время как на его зрение угрожающе наступала слепота. Смутно он видел Туэйта, в двух шагах перед собой, начавшего поднимать оружие, но застывшего и лишь чуть покачивавшегося под ударами волн звука.

Уже пошла вторая тема – гипнотизирующее облигато приглашения к смерти, манящее сюда… сюда… от муки и ужаса, которыми затоплял сознание чудовищный голос.

Туэйт сделал шаг негнущимися ногами, потом ещё и ещё, по направлению к чёрной стене мато, что вздымалась за прогалиной. С содроганием Далтон понял, что тоже сделал безвольный шаг вперёд. Голос куррупиры триумфально усилился.

Могучим усилием воли Далтон приблизил пальцы, которых не чувствовал, к вещи в своём кармане. Как будто поднимая гору, он поднёс её к своим губам.

Высокая мелодичная нота ножом прорезалась сквозь грохот кошмарных барабанов. На пределе возможностей Далтон двигал пальцами и дул, и дул…

Пронзительный и тягучий, звук свирели тёк по его венам, царапая иголками, сражаясь с цепенящим ядом песни куррупиры.

Далтон не был музыкантом, но, как ему казалось позже, родовой инстинкт был с ним, направляя его дыхание и его пальцы. Сила чудовища слагалась из тьмы, холода и усталости от существования, отвращающих от жизни и толкающих в небытие.

Но сила свирели слагалась из жизни, света и тепла, возрождения жизни после ухода зимы, из зелени, смеха и любви. В ней была жизнь, жизнь людей, умерших за тысячи поколений, даже жизнь мастера на чужой планете, сохранившего её форму и сущность ради этого мгновения.

Далтон заставил себя двигаться, пока не очутился рядом с Туэйтом, но тот оставался недвижимым, а Далтон не осмеливался прерваться ни на мгновение, пока чудовище всё ещё ревёт во тьме перед ним. Свет патрона краснел, умирая…

Спустя, казалось, вечность, он заметил движение, увидел, как дуло винтовки поднимается вверх. Выстрел оглушил его, но принёс несравненное облегчение. И тут же голос куррупиры смолк. В кустах перед ними, среди изломанных ветвей, они почувствовали стремительное скользящее движение огромного тела.

Они бросились вслед за шумом, одержимые каким-то неистовством, не обращая внимания на шипы и хлещущие ветки. Свет фонаря вонзился во тьму, но ничего не обнаружил. Из-под покрова теней снова донёсся квакающий бас, но Туэйт выстрелил дважды, и вновь наступила тишина, прерываемая хрустом веток.

По краю воды, полускрытое среди силуэтов деревьев, двигалось что-то чёрное, огромное, влажно блестящее. Туэйт упал на одно колено и открыл по нему огонь, опустошая магазин.

Они ринулись вперёд к границе болота, хлюпая ногами по глубокой грязи. Далтон водил фонариком по поверхности воды, и ещё не успокоившаяся рябь на ней, казалось, отливала красным.

Туэйт первым нарушил тишину. Он мрачно произнёс:

- Чертовски удачно для меня то, что вы оказались здесь. Оно овладело мной.

Далтон без слов кивнул.

- Но откуда вы узнали, что делать? – спросил Туэйт.

- Это не моё открытие, - спокойно ответил лингвист. – Наши далёкие предки встретили эту угрозу и изобрели оружие против неё. Иначе человек не смог бы выжить. Детали я узнал из марсианской записи, когда сумел её перевести. К счастью марсиане также сохранили образец оружия, изобретённого нашими предками.

Он поднял маленькую тростниковую флейту и глаза археолога расширились от узнавания.

Далтон поглядел на тёмную трясину, поверхность которой постепенно успокаивалась.

- В начале был голос зла – но была также и музыка добра, созданная, чтобы сражаться с ним. Слава Богу, что в замысле Его больше одной основной ноты!