Голос в темноте

Владимир Владко Голос в темноте

Четыре гитлеровских автоматчика в белых маскировочных халатах вошли в село с южной стороны и, не колеблясь, направились вдоль улицы, к площади, где в сумерках еле видны были развалины церкви и здания сельсовета. Автоматчики шли, ни у кого не спрашивая дорогу; да и спрашивать было не у кого на безлюдной улице.

Впереди, низко надвинув капюшон, шел высокий солдат. В руках он держал наготове автомат. Видимо, он знал дорогу лучше остальных, молча шедших вслед за ним. Гитлеровцы ежились от холода. Миновав несколько переулков, они оказались возле дома, в окне которого мерцал желтый огонек каганца[1]. Высокий солдат несколько раз грубо ударил сапогом в калитку.

— Кто там? — раздался со двора мужской голос.

— Староста надо, — коротко ответил высокий.

На дворе засуетились. Отворилась калитка. Из-за нее выглянул маленький мужчина в ушанке, со взъерошенной бородкой. Увидев гитлеровцев с автоматами наготове, он испуганно забормотал:

— Я — староста. Я, господа немцы. Чего изволите?

Высокий презрительно толкнул его автоматом в грудь:

— Место спать… кушать… харашо кушать… ферштейн?..

Староста засуетился еще сильнее:

— Сейчас будет сполнено, господин старшой. У нас для господ немцев специально поповский дом приспособлен, очень хороший. И харч вполне подходящий, сальце, хлебушко белый, молочко.

— Млеко, — сказал фашист, еле шевеля замерзшими губами.

— Млеко, млеко, — обрадовался староста. — И тепло будет, натопим как следует. Пожалте, господа, я покажу куда!

Он трусцой побежал по тропинке, протоптанной в снегу. Высокий, обернувшись к спутникам, подмигнул им:

— Форвертс! — приказал он.

Через полчаса автоматчики, сбросив маскировочные халаты и шинели, сидели за столом и ели. В печи пылали дрова, закутанная в большой платок женщина принесла соломы, готовя на полу постель. А суетливый староста все еще никак не мог успокоиться. Он подходил к солдатам и подобострастно спрашивал, все время кланяясь:

— Может, господам немцам еще что-то надо? Только скажите…

Солдаты были слишком заняты едой, чтобы ответить ему. Наконец староста улыбаясь, прошептал на ухо высокому солдату:

— Если желаете развлечься, то в один момент. Водочки?.. Гм, девушек исправных?.. Только подмигните!..

Высокий повернул голову. Оглянулись и другие. Староста, ожидая ответа, предупредительно пощипывал бородку.

— Потом… потом, — ответил высокий. И, указывая на окна, приказал: — Надо закрыть этот… ставень, да? Много света улица…

— Сейчас, сейчас, — засуетился староста. Он выбежал на улицу. Через минуту застучали ставни. Потом в двери комнаты открылось маленькое окошко. В нем снова показалось лицо старосты. Он сладко проговорил:

— А если насчет развлечься, только подмигните, господа. Вмиг водочки поставлю, и все, что надо…

— Шляфен! — через плечо бросил высокий солдат

Лицо старосты исчезло, окошко в двери закрылось. Высокий все еще прислушивался. Хлопнула входная дверь. Староста ушел. Высокий пожал плечами и налил себе стакан горячего молока.

Несколько минут в комнате царила тишина. Солдаты ужинали. Высокий выпил молоко, встал, прошелся по комнате, потом вышел из комнаты и вскоре вернулся. Дрова в печке уже догорали. Высокий солдат сел у стола, вынул кисет и свернул цигарку. Заклеивая ее, он внимательно посмотрел на остальных.

— Ох и мерзавец же этот староста, — сказал он на чистом украинском языке. Второй солдат охотно откликнулся:

— Два раза, товарищ лейтенант, рука у меня чуть сама на спуск автомата не нажала. Это тогда, когда он там, у ворот, льстил. И еще…

Он не закончил, его перебил коренастый юноша, сидевший рядом:

— Первая гадина, это факт! И обратите внимание, товарищ лейтенант, у него все как по маслу. И еда для господ немцев готова, дом поповский… Плачет по нему пуля в моем автомате, товарищ лейтенант, ей-богу, плачет…

— Спокойно, товарищи! — остановил обоих высокий. — У нас другие дела, другая задача. А уж если у кого-то руки чешутся на таких гадов, то, поверьте, у меня больше, чем у вас. Я, когда еще селом шли, чего только не передумал… все знакомо… И улицы, и дома…

— Но вы же не из этого села, — заметил коренастый.

— Не из этого, правда, — согласился высокий. — Мое село соседнее, в пяти километрах отсюда… было, пока фашисты не сожгли его. Ну, а сюда я частенько бегал, когда мальчишкой был, к деду и бабушке, к семье моей матери. Она отсюда была…

— Была? — неосторожно спросил коренастый.

— Да, была товарищ Соколов, — неожиданно сухо ответил лейтенант. — И хватит разговоров! Вставать придется рано утром. Спать пора. Дежурим по часу, я — первый.

Товарищи укоризненно посмотрели на Соколова, который и сам был не рад своей болтливости, и стали устраиваться на соломе. Через несколько минут они уже спали: усталость от напряженного опасного перехода давала о себе знать. Заснул и Соколов, коря себя за неуместный вопрос. Ведь он знал, что мать лейтенанта Савченко гитлеровцы сожгли вместе со всеми крестьянами. Об этом в роте знали все. И надо же было ему спросить, разбередить рану лейтенанта!

А Савченко сидел у стола и думал. Он хорошо помнил это село, помнил и этот большой каменный поповский дом, мимо которого мальчишкой боялся бегать: отсюда всегда могла выскочить большая собака. Хорошо жил поп, дом у него хороший, с толстыми стенами, дубовыми дверями и ставнями…

Лейтенант Савченко встал, прошелся по комнате. Да, вопрос Соколова действительно словно ножом резанул его. Он увидел знакомые улицы села, по которым бегал мальчишкой. Вспомнил деда, который вырезал ему из дерева игрушки, бабушку, у которой всегда был для любимого внука Василия медовый пряник… и мать, ласковую мать… Теперь их нет. Умерли и дед, и бабушка, и мама…

Нет! Хватит думать об этом. Не время! Впереди еще много дел, опасных, тяжелых, для которых будут нужны силы — и его самого, и его товарищей-разведчиков.

Легкий шум за окном привлек его внимание. Он прислушался, положив руку на автомат. Нет, это, видимо, ветер шуршит сухим снегом. Просто он слишком возбужден сегодня. Даже голова болит, что случается с ним редко.

Лейтенант посмотрел на товарищей, которые спали на полу. Да, если бы не знакомые лица, — настоящие фрицы в зеленых мундирах. Да и сам он… Наверно, не стоило так старательно прикрывать лицо капюшоном, когда входили в село. Кто узнал бы его в немецкой форме?

А вот голова все-таки болит — и все больше. Лампа воняет, что ли? В воздухе неприятный запах, словно чад. Открыть дверь?

Лейтенант Савченко подошел к дверям, толкнул их. Они не открывались. Он быстро осмотрел их: может, кто-то из ребят закрыл дверь на засов? Нет. Что же тогда?.. Он еще раз нажал на дверь. Как будто кто-то снаружи подпер ее бревном.

Лейтенант оглянулся. На столе горела лампа, вокруг нее стояли тарелки с едой, кувшины, миски, лежал хлеб. На полу на соломе спали товарищи. Все было как и раньше. Но дверь… Соколов пошевелился, тихо застонал и сонно провел рукой по лбу. Да, и головная боль… и этот чад…

Савченко быстро подошел к окну, нажал на железный стержень ставни, проходивший внутрь комнаты сквозь отверстие в стене. Стержень не поддавался.

Встал Соколов, присел, медленно оглянулся. Он увидел лицо командира — напряженное, серьезное. В один миг солдат был на ногах. И вдруг он пошатнулся и едва не упал. Растерянно и смущенно посмотрел на командира.

— Голова не варит, товарищ лейтенант. Болит очень.

— Разбудите товарищей, — коротко приказал Савченко. Соколов наклонился и вновь едва удержался на ногах.

Он старательно расталкивал товарищей, но они только бормотали что-то непонятное и вновь засыпали. Наконец, более молодой и крепкий Черножук поднялся. Лицо его было бледно. Петренко не просыпался. Неужели чад уже успел подействовать на него?..

Савченко заглянул в печь: там все еще вспыхивали синие огоньки. Воды!

Воды в комнате не было.

Савченко схватил со стола кувшин и выплеснул в печь молоко. Угли зашипели — громко, яростно. Комнату наполнил запах пригоревшего молока. Воздух, нужен свежий воздух!

Лейтенант оглянулся. Черножук и Соколов смотрели на него. Они все еще не понимали, что случилось. Коротко и быстро Савченко объяснил:

— Нас закрыли. Двери подперты снаружи. Ставни тоже. Печь закрыта слишком рано. Нас отравляют чадом. Понятно?

— Разрешите выбить стекло, товарищ лейтенант, — предложил Соколов.

Савченко пожал плечами.

— Попробуйте. Но ставни здесь очень крепкие. Вот если бы удалось выбить и их… да где уж там!

Он вспомнил: ставни в поповском доме тоже дубовые.

Соколов замахнулся автоматом. Зазвенело разбитое стекло. Яростно, изо всей силы Соколов ударил прикладом по ставням. Бесполезно! Дубовые ставни даже не шелохнулись. Зато сам Соколов едва удержался на ногах.

— Голова идет кругом, товарищ лейтенант, — смущенно сказал он, потирая лоб.

Сзади что-то грохнуло. И сразу стало темно. Это Черножук со стоном упал на пол. Он задел стол, опрокинул его, лампа разбилась. В темноте было слышно тяжелое дыхание Соколова и слабый стон Черножука. А Петренко? Что с ним?

И в этот миг за дверью послышался шорох. Что-то скрипнуло. В темноте лейтенант Савченко увидел, как в дубовых дверях засветилась щель. Кто-то снаружи открывал окошко, прорезанное в них. Раздался тихий женский голос:

— Наверное, уже готовы.

Ей ответил мужчина так же тихо:

— Погоди, спешить некуда! — Это был голос старосты, но уже совсем другой, куда только делись услужливые, льстивые нотки.

Чье-то лицо неясно и смутно виднелось в окошке. Лейтенант почувствовал прикосновение руки Соколова, услышал его возбужденный шепот:

— Это что же, расшифровал нас гад, что ли?..

Как тихо не прошептал это Соколов, за дверью его услышали. Лицо исчезло. Послышался шепот, прерывистый, взволнованный. И тогда неясные очертания лица вновь появились в окошке. Раздался голос тихий, но твердый:

— Еще не все подохли, проклятые? Еще шевелитесь? Так вот вам напоследок, перед смертью вашей собачьей, мои слова. Будьте вы прокляты на этом и на том свете. Подохните, ироды! Это вам расплата за все. И за наше сожженное село, и за жизнь нашу разбитую…

Голос в темноте на мгновение смолк, словно от гнева у человека перехватило дыхание. Лейтенант Савченко стоял посреди комнаты, потрясенный. Он чувствовал, как тяжело повис на его руке Соколов. А голос, взволнованный женский голос продолжал:

— Будете и вы, окаянные, лежать в сырой земле, как все те, что приходили уже сюда. Восемнадцать фашистов я уже положила в погреб. И вы ляжете, нет вам спасения, дьяволы! Моей деревни нет, хаты нет, ничего не осталось, только я сама живу с моей яростью. На всех вас хватит. И придут, и еще лягут, как те, как вы. Все погибнете, все до одного на земле нашей пропадете. Подыхайте, как собаки!..

Тогда лейтенант Савченко, шатаясь, сделал шаг к двери. Протягивая вперед руки, он вскрикнул:

— Мама! Мамочка!

За дверью раздался крик. Лейтенант снова крикнул, чувствуя, как сжимает его голову раскаленный обруч чада:

— Мама! Это я, Василий… Мама! — и упал.

За дверью загрохотало, кто-то вбежал в комнату, кто-то быстро распахнул ставни, морозный воздух свежей ледяной волной ворвался в комнату. Уставшим неровным голосом Соколов укоризненно прошептал:

— Этак, вы бы и правда нас на тот свет отправили, друзья…

Лейтенант Савченко лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как его плечи обнимают знакомые ласковые руки, как падают ему на лицо большие горячие слезы и сразу высыхают под частыми неудержимыми поцелуями той, в чьем материнском сердце неразлучно соединились — пылкая любовь к Родине и великая гневная ненависть к ее врагам.

В. Владко. Голос у темряві (1944)

Перевод Семена Гоголина.

Иллюстрация Георгия Малакова.