Голова тигра

Глава 1

Весь день на слегка подмороженную землю падал пушистый снег. Франц Вимба то выглядывал в небольшое окно своего дома, то выходил во двор, смотрел на серую пелену неба и хмуро ворчал:

— Вот не вовремя выпал снег: напетляем следов, как зайцы по пороше. Хорошо, если он будет падать до утра, тогда и следы все засыпет. А если перестанет?..

Действительно, к вечеру снег прекратился. В разрывах низких туч замерцали неяркие звезды, а к полуночи небо очистилось, и над лесом показалась полная луна.

— Делать нечего. Придется все равно идти, — сердился Вимба, надевая огромные резиновые сапоги. Когда он надел на себя меховую куртку и шапку, то стал походить на медведя, вставшего на дыбы.

Несмотря на свои шестьдесят лет, Вимба отличался еще завидным здоровьем и исправно нес обязанности лесника. Жить бы ему спокойно на своем лесном хуторе: хозяйство исправное, сил ему не занимать, да и жена его Мирдза на здоровье не жалуется. Жить бы да радоваться. Но ни радости, ни покоя нет...

Вимба достал с полки стеклянный пузырек и засунул его в карман тужурки.

— Кажется, пора... Мирдза! — позвал он жену. — Ты закройся и гаси свет. Кто бы ни постучал, не откликайся.

— Да ладно. Не в первый раз. Кто тут придет в такую пору да еще ночью?

— Все может случиться, — ворчливо возразил Вимба и добавил: — Ты слушай, что я говорю, и делай, как велю.

— Ладно, ладно, — уже вслед уходящему мужу повторила Мирдза и закрыла крепкую дубовую дверь на надежный засов.

До места, где лесник должен был встретить «гостей», было около десяти километров. Местность Вимба знал хорошо и поэтому шел быстро, уверенно обходя небольшие озера, топкие болота и непроходимые заросли кустарника. Минуя открытые поляны и луга, он старался держаться в тени кустов и деревьев. Время от времени оглядывался, смотрел на четкие отпечатки своих огромных сапог на снегу и недовольно ворчал.

Лесник был зол на этот, так некстати выпавший снег, злился и на себя, потому что на старости лет начал заниматься таким делом, за которое, если дознаются, по головке не погладят.

«Эх, Гунар, Гунар, — сокрушался Вимба. — И куда тебя занесла нелегкая судьба твоя? Мало того, что сам оказался где-то за границей, но и отца втянул в это опасное дело».

...В последний раз он видел сына осенью 1944 года, перед тем как части латышской дивизии СС, где служил Гунар, поспешно отступали в Курляндию. Несколько лет о сыне не было никаких вестей, и вот, наконец, в прошлом году пришла весточка. Как-то днем на хутор зашел неизвестный человек и попросил напиться. Очень удивился Вимба этому пришельцу. «С виду городской, а не охотник. Что ему надо в такой глуши?» — подумал он тогда, но ничего не сказав, вынес ковшик кваса. Неизвестный напился и попросил разрешения отдохнуть немного.

— Садитесь. Отдыхайте, — пригласил Вимба, указав на скамейку, стоявшую у крыльца дома.

— А вы, дядя Франц, меня не узнали, — усаживаясь на скамью, вдруг произнес незнакомец.

Удивленный обращением к нему по имени, Вимба стал пристально всматриваться в лицо незнакомца. Он морщил лоб, прищуривал глаза, шевелил губами, напрягал память и наконец неуверенно произнес:

— Неужели это вы, господин Штокман?

— Ну вот. Наконец-то. Да, я Фердинанд Штокман. А не виделись мы с вами, кажется, лет десять. Верно?

Лесник, соглашаясь, кивнул головой.

— А я вас сразу узнал бы, даже встретив на улице в городе. Вы все такой же, почти не изменились.

Да, это был Фердинанд Штокман, в прошлом сын владельца мебельной фабрики в Риге. Вимба хорошо помнил тот год, когда его сын Гунар по окончании городского училища устроился работать на эту фабрику. Он мечтал поработать два-три года, скопить немного денег и продолжить учебу. Очень ему хотелось получить специальность лесовода. Там, на фабрике, Гунар познакомился с сыном хозяина, Фердинандом. Наслышавшись от Гунара о местах, богатых птицей и зверем, Фердинанд уговорил своего отца, и вот как-то весной к их дому подъехала легковая машина, а в ней сам Штокман с сыном и дочерью Эльзой, а с ними и Гунар. Пробыли они на хуторе два дня. Вимба водил старшего Штокмана на глухаря; Гунар с Фердинандом охотились на тетеревов, а Мирдза сходила с Эльзой к ближнему болоту, где они собирали перезимовавшую сладкую клюкву. Уезжали Штокманы очень довольные, благодарили Франца и его жену за гостеприимство и обещали приехать еще.

Верно, в том же году осенью Гунар приезжал с сыном хозяина на утиную охоту.

Больше он со Штокманами не встречался.

В очередной приезд на хутор Гунар рассказал, что несколько студентов политехнического института — немцы по национальности, в том числе и Фердинанд — из Риги уехали в Германию, где и будут заканчивать свое образование. Еще позже Гунар рассказал отцу, что в 1940 году, по восстановлении в Латвии Советской власти, фабрика Штокманов была национализирована, а в конце того же года в Риге появился Фердинанд. Он был в составе группы немецких представителей и занимался вопросами репатриации прибалтийских немцев в Германию. Гунар рассказал, как он провожал семейство Штокманов, отплывавшее пароходом из Рижского порта. Больше о семействе Штокманов Франц ничего не слыхал.

Уже шла война. Немцы оккупировали Латвию. Поддавшись неизвестно какому соблазну, Гунар в 1943 году вступил в сформированную латышскую дивизию «СС». Осенью 1944 года Гунар и с ним несколько человек его сослуживцев неожиданно появились на хуторе. Они были голодные, уставшие. Мирдза накормила их. Они очень торопились, и сын, уже прощаясь, сказал родителям, что они отступают в Курляндию. Улучив момент, Франц предложил сыну остаться на хуторе — бросить воевать, но тот не согласился. И с тех пор Франц ничего не знает о судьбе сына...

— А я ведь к вам сюда не случайно, — начал молодой Штокман. — Я знаю, что вы не имеете сведений о Гунаре, тревожитесь за его судьбу. Даже не знаете, жив ли он.

Услышав имя сына, лесник почувствовал слабость в ногах, сел рядом с гостем.

— Не волнуйтесь, дядя Франц. Гунар жив и здоров. Вот, смотрите, и письмо вам от него, — Фердинанд достал из кармана конверт и протянул его леснику. Но Вимба недоверчиво смотрел то на письмо, то на Фердинанда.

— Да берите же, вам оно от сына, от Гунара.

Дрожащей рукой Франц взял письмо и, приблизив его к глазам, стал читать.

Написано несомненно было рукой Гунара. В письме сын довольно лаконично сообщал, что жив, здоров, служит, неплохо зарабатывает, но мечтает вернуться на Родину и уже подал заявление в Советское посольство. Дальше он писал, что их старый знакомый Фердинанд, — очень нужный ему человек, и если он обратится с просьбой, то отец должен ему обязательно помочь и в дальнейшем держать с ним связь и слушаться его советов.

Вимба еще раз внимательно перечитал письмо и лишь после этого перевел взгляд на своего гостя. В глазах Франца отразились и радость, и, одновременно, недоумение: о какой просьбе может идти речь?

— Тетя Мирдза дома? — спросил Фердинанд.

— Нет. Она недавно ушла собирать ягоды. Вернется не скоро.

— Это хорошо. О моем приходе, о письме от сына и о моей просьбе никто пока не должен знать. Это нужно для дела, в котором заинтересован и Гунар. Позже я вам все подробно объясню.

— Нужно вот что, — Фердинанд поднялся со скамейки, и только тогда хозяин обратил внимание на то, что у гостя на спине рюкзак. — Этот рюкзак, — Фердинанд снял его и бережно поставил на скамейку, — нужно спрятать так, чтобы его не обнаружила тетя Мирдза. Можно это сделать?

— Конечно, можно, — немного подумав, согласился Франц. — У меня есть кладовка, она на замке, да туда жена и не заходит.

— Но это еще не все. Рюкзак вы не развязывайте, он, как видите, под пломбой, а через три дня привезите его на станцию Погребня к приходу даугавпилского поезда. Поднесите к четвертому вагону и передайте его мне... Да, вот что еще, — как бы спохватившись, продолжал гость, — Гунар просил передать вам деньги. Это его презент вам. — Фердинанд достал пачку советских денег. — Здесь ровно пять тысяч рублей[1]. Берите, не стесняйтесь. Это его трудом заработанные деньги.

Как под гипнозом взял тогда Вимба эти деньги и даже написал расписку. Ее потребовал Фердинанд, сказав, что деньги любят порядок и что он эту расписку перешлет Гунару.

Долго в тяжелом раздумье стоял Вимба на лесной дороге, глядя вслед удалявшемуся гостю.

Когда Мирдза вернулась домой и, заметив его необычное состояние, спросила, какая муха его укусила, Вимба только сердито мотнул головой, но ничего ей не ответил. Когда же он привез на станцию Погребня рюкзак и передал его Фердинанду, тот вместо благодарности назначил ему новую встречу, и вот тогда-то он получил это задание.

— Провались оно пропадом! — вслух выругался Вимба, прерывая свои нерадостные воспоминания.

Он остановился, внимательно осмотрелся и, убедившись, что идет правильно, зашагал дальше.

Перед тем как войти в густые заросли ольховника, Вимба еще раз остановился, обернулся назад, прислушался и, успокоенный тишиной, уверенно шагнул в чащу. Лавируя среди кустов, вышел на освещенную луной поляну. Там остановился, достал из кармана большие часы. Они показывали половину второго ночи. Он некоторое время стоял неподвижно, опустив голову, покрытую большой лохматой шапкой, и о чем-то думал. Наконец шумно вздохнул и полез в карман за трубкой. Яркий огонек зажигалки на миг осветил его крупное, заросшее седой щетиной лицо и густые нависшие брови.

Покурив, Вимба положил потухшую трубку в карман и медленно направился в глубь кустов. Прошло немного времени, лесник вновь показался на поляне, неся большую охапку хвороста. Дойдя до середины поляны, он внимательно осмотрел ее, как бы примеривая расстояние, разгреб ногами снег и сложил на расчищенное место хворост. Потом принес еще охапку и положил ее отдельно метрах в пятнадцати от первой. Когда лесник вновь посмотрел на часы, было уже без пяти минут два. Достав из кармана тужурки бутылочку, Франц полил из нее хворост, и сразу же в чистом воздухе резко запахло керосином...

Ровно гудя мотором, самолет типа «Летающая лодка» без бортовых огней и опознавательных знаков летел над Балтикой. Следовал самолет строго на северо-восток, на малой высоте, почти касаясь фюзеляжем холодных морских волн. Перед береговой полосой самолет резко взмыл вверх, нырнул в разрывы облаков и скрылся.

В тускло освещенном голубоватым светом салоне пассажиров было двое. В воздухе они пробыли уже пятьдесят минут и за это время не проронили ни слова. Каждый из них был занят своими мыслями и как будто не обращал внимания на другого.

Что эти двое знают друг о друге? Только то, что одного зовут Валдис, а другого Эдвард. Но это лишь условность.

Два часа тому назад они встретились на аэродроме. Провожавший капитан Дональд, уточнив некоторые детали маршрута, еще раз предупредил о том, что, приземлившись и достигнув станции Погребня, каждый пойдет своей дорогой.

И вот сейчас они в самолете и знают, что весь успех операции будет зависеть от того, насколько быстро они покинут место приземления и достигнут людных мест, где будут чувствовать себя в безопасности.

Самолет летит к родной земле. Она манит к себе и пугает: прыгать не страшно, в этом есть навыки, а вот как там сложатся обстоятельства?

«Как медленно тянется время», — Валдис в который раз уже посмотрел на ручные часы и, всем корпусом повернувшись в сторону своего попутчика, окликнул его:

— Эдвард, вы спите?

Медленно подняв голову, тот сперва посмотрел на свои часы и лишь после этого ответил:

— Разве уснешь? Я все время думаю: подготовил ли нам Вимба площадку для приземления? Встретит ли он нас? А то, может быть, придется прыгать куда попало, потом всю ночь искать выход на шоссе.

— Но капитан Дональд сказал, что Вимба предупрежден о прибытии и будет нас ждать сегодня в квадрате Б-9 ровно в два ноль-ноль.

— Да, сказал. Но мало ли что может случиться? — Эдвард опять посмотрел на часы и добавил: — Ровно через 11 минут Вимба должен зажечь свои костры...

В этот момент самолет, натужно взревев мотором, стремительно взмыл вверх, вдавив сидящих в спинки сидений и заставив их невольно сжаться и закрыть глаза. Как только самолет выровнялся и прекратился рев мотора, открылась овальная дверь и из пилотской кабины вышел коренастый человек в кожаной куртке. Это был штурман самолета. Его появление означало: необходимо приготовиться, скоро прыгать. Внимательно осмотрев обоих парашютистов, штурман ушел в свою кабину.

Выждав, пока за ним закроется дверь, Эдвард, с трудом поднимаясь с кресла, обратился к Валдису:

— А ну, вставайте! Давайте еще раз осмотрим снаряжение.

Парашютисты по очереди осмотрели друг друга, тщательно проверили и ощупали экипировку.

— Все в порядке, — сказал Валдис. В это время самолет резко качнуло влево. Чтобы не упасть, они ухватились друг за друга. Это самолет круто изменил свой курс. Сразу же опять открылась дверь пилотской кабины. Штурман быстро прошел вдоль кресел и остановился рядом с парашютистами.

— Все! — произнес он. — Сейчас мы будем над квадратом Б-9. Костры уже горят. — Он нажал на кнопку ручки и потянул дверь на себя.

Резко в уши ударил шум мотора, а в лица хлестнула холодная тугая струя ночного воздуха. Самолет, кренясь на правую плоскость, делал разворот. Далеко внизу, медленно уходя под крыло самолета, неярко мерцали два огонька.

— Прыгать! — перекрывая шум мотора, крикнул штурман и положил руку на плечо рядом стоящего парашютиста. Тот, оглянувшись на своего спутника, сделал два маленьких шага, скрестил руки на груди и плашмя вывалился из самолета. Следом за ним ринулся и другой...

«Не хотел бы я быть на месте этих парней», — подумал штурман, закрывая дверь. Самолет, меняя курс, резко пошел на снижение и, чуть не задевая верхушки высоких сосен, скрылся в сторону моря.

Глава 2

Прокурор Гвардейского района Куклин собирался в отпуск. Он тщательно просматривал свой служебный блокнот и время от времени обращался к сидящему у него в кабинете помощнику Гайлису, давал указания, что сделать за время его отсутствия. Гайлис, записывая задание в свой блокнот, непременно повторял:

— Не беспокойтесь, Юрис Фрицевич, будет обязательно сделано.

В это время зазвонил телефон. Куклин снял трубку.

— Да! Слушаю. Из Солнечного? Хорошо. Слушаю. Не торопитесь. — Гайлис заметил, как посерьезнело лицо Куклина. — У вас там есть участковый уполномоченный, пусть он до приезда следователя никого не подпускает к месту происшествия. И чтобы все осталось нетронутым. Да! Он немедленно выезжает.

— Вот беда, — озабоченно произнес прокурор, кладя трубку и обращаясь к Гайлису. — Пожалуйста, позовите сюда Фалина.

Куклин опять снял трубку и набрал номер.

— Девушка, говорит прокурор Куклин, мне срочно нужна Рига, а там номер 2534. Хорошо.

Куклин встал из-за стола и подошел к окну, выходящему в сад. Он смотрел на распустившуюся молодую зелень деревьев, на зеленую лужайку, залитую ярким солнечным светом, прислушивался к птичьему гомону и думал о том сообщении, которое только что получил из поселка Солнечный. Как оно не вязалось с этой жизнерадостной картиной.

В это время в кабинет поспешно вошел Гайлис, за ним следователь Фалин. Это был очень молодой человек среднего роста, хорошо сложенный. Немного полноватое лицо светилось ярким румянцем.

— Вы меня вызывали? — обратился он к стоящему у окна прокурору.

Куклин резко повернулся, шагнул к столу, и в это время вновь зазвонил телефон. Он поднял трубку.

— Да! Спасибо! Жду... Это экспертиза? Кто у телефона?.. Я прокурор Гвардейского района Куклин. Нужно срочно выслать врача-эксперта в поселок Солнечный для осмотра трупа. Туда сейчас выезжает наш следователь Фалин... Да. Да! Сейчас! Хорошо! — Прокурор положил трубку.

— Товарищ Фалин, недавно позвонили из Солнечного. Там обнаружили труп жены сменного инженера Путны. Выезжайте... Туда же поедет врач... Подождите! — остановил он готового уже выйти из кабинета Фалина, заметив, какой интерес зажегся в его глазах после сообщения. — Вы знаете, что я сегодня уезжаю в отпуск. За меня остается товарищ Гайлис. — Если нужно, обращайтесь за помощью к нему... Ведь такое дело у вас, кажется, впервые? — он внимательно посмотрел на Фалина.

— Да! Впервые, но методику расследования я знаю.

— Ну, методика, между прочим, ответа на все случаи жизни не дает, — прервал его прокурор.

— Я это понимаю. Можно идти? — Фалину явно не терпелось скорее вырваться на оперативный следственный простор.

— Да, поезжайте. Машину сразу же отпустите. А когда закончите там, позвоните, товарищ Гайлис машину вышлет.

Когда Фалин вышел, прокурор, как бы мысленно провожая его, произнес:

— Заметили, какой интерес проявил Фалин к этому заданию? — Гайлис утвердительно кивнул. — Что ж, это естественно: у каждого добросовестного работника должен быть профессиональный интерес. Без этого и хорошего качества не достичь.

Фалин быстро прошел в свой кабинет. Убрал со стола и положил в сейф бумаги. Взял следственный чемодан и кожаный портфель и уже через пять минут был во дворе, где стояла служебная машина прокуратуры.

— Привет, дядя Миша! Поехали скорей в Солнечный!

— А Юрис Фрицевич знает? Ведь я должен везти его на вокзал к поезду.

— Знает, знает. И его успеешь отвезти, — весело ответил Фалин, усаживаясь на переднее сиденье.

Машина быстро летела по шоссе, а Фалин, откинувшись на спинку сидения, думал о предстоящей работе:

«Интересно, что это за женщина — жена сменного инженера».

Фалин по натуре был общительным человеком. Он умел поддерживать разговор, ненавязчиво ставя интересующие его вопросы. Это качество помогало ему и в работе, когда приходилось допрашивать очень неразговорчивых свидетелей.

— Дядя Миша! — после недолгого молчания обратился Фалин к водителю. — Угадайте, какие дела нас там ожидают?

— Вы сами сказали, что едем в Солнечный и, наверное, не на свадьбу.

— Да, в Солнечный, и там нас ожидает труп, — чуть ли не по складам произнес Фалин.

— Я вот уже третий год работаю на этой машине и на свадьбу на ней ни разу никого не возил, все только на место убийства, к месту пожара, в морг, в суд... — начал перечислять дядя Миша.

Фалин рассмеялся.

— А как вы думаете: какая причина может заставить человека, ну, скажем, молодую женщину, вот сейчас, в наши дни покончить со своей жизнью?

Дядя Миша, не меняя позы, сосредоточенно смотрел вперед и лишь чуть заметно хмурил брови.

— Какие причины? — Он мельком взглянул на Фалина, немного убавил скорость. — А кто его знает! В жизни-то оно всякое бывает, — философски заключил водитель.

Некоторое время молчали, погруженные каждый в свои мысли, потом Фалин хотел еще что-то спросить, но заметил, что машина уже въезжала в поселок Солнечный.

Свернув с шоссе и миновав шлагбаум, дядя Миша повел машину по улице поселка, застроенного стандартными домами. У ворот одного из домов машину остановил старший лейтенант милиции.

— Участковый уполномоченный Круминь, — отрекомендовался он.

Фалин назвал себя.

— Здесь место происшествия?

— Да, здесь! — подтвердил Круминь.

Отпустив машину, Фалин в сопровождении Круминя обошел дом; за ним высился огромный каменный сарай под серой черепичной крышей.

У ворот стояли две молодые женщины и пожилой мужчина.

— Эти люди вам, видимо, потребуются в первую очередь. Я уже беседовал с ними и просил, чтобы они ждали здесь вашего приезда, — подходя к ним, сказал Круминь.

— Спасибо, — поблагодарил его Фалин.

Когда подошли к воротам сарая, Круминь отворил врезанную в них дверцу и вслед за Фалиным вошел внутрь помещения.

Проходя курс обучения в юридическом институте, Фалин действительно хорошо освоил методику расследования многих преступлений, несчастных случаев, а также и самоубийств, но здесь, в этом большом сарае, он впервые увидел труп человека не в учебной, а в реальной обстановке.

Труп женщины, одетой в светло-серый халат, висел на белой веревке, перекинутой через ступеньку лестницы, ведущей на чердак. Конец веревки был завязан за нижнюю ступеньку. Рядом валялся деревянный ящик.

— Наверное, она встала на этот ящик? — подал голос Круминь.

— Да, видимо, так, — согласился с ним Фалин.

— Можно к вам войти?!

Фалин обернулся на голос. У дверцы стоял молодой мужчина с чемоданчиком в руке.

— Я судмедэксперт, — представился он.

— Пожалуйста. Заходите. Ждем вас, — ответил Фалин, делая несколько шагов навстречу.

— Ванцевич Станислав. Прохожу стажировку у Арсения Владимировича, — пояснил вошедший.

— Вот и хорошо. Давайте приступим к делу...

Осмотр места происшествия, трупа, составление протоколов, предварительные допросы соседей, а также сослуживцев мужа покойной Надежды Громовой заняли вторую половину дня, и лишь к вечеру Фалин вернулся к себе в прокуратуру.

Несмотря на позднее время Гайлис находился еще в своем кабинете, и Фалин решил зайти к нему — проинформировать о проделанной работе.

— Долго вы задержались там и, наверное, голодны, без обеда? — Гайлис внимательно посмотрел на Фалина, который устало сел около его стола. — Сейчас и столовые закрыты, — продолжал Гайлис. — Идите к себе, оставьте там свои материалы, заходите за мной и пойдем к нам. Жена нас чем-нибудь накормит.

— Верно. Голоден, как волк. От предложения не откажусь, — тут же согласился Фалин.

После ужина они вышли в садик и сели на скамейку. Сквозь зелень деревьев проглядывала луна. Со всех сторон раздавалось соловьиное пение. Хотелось вот так сидеть, ни о чем не думая. Фалин даже старался не перебирать в памяти события минувшего дня, но у Гайлиса, видимо, было другое настроение, и он, закурив сигарету, спросил:

— Что за причина самоубийства той женщины? Что-нибудь прояснилось?

Фалин, немного подумав, ответил:

— Нет. Даже зацепочки пока никакой. Я беседовал и с соседями, и с сослуживцами ее мужа... Кстати сказать, он только вчера днем уехал в служебную командировку в Таллин. Ему туда сообщили по телефону, и он должен завтра вернуться.

— Они давно женаты? Дети есть?

— Нет, детей нет, а женаты они почти четыре года. Она по профессии учительница. Я завтра отправлюсь в ее школу, поговорю с коллегами. Может быть, там что-нибудь прояснится.

— Как правило, самоубийцы оставляют какую-нибудь записку, объясняют мотивы, а тут?

— Да и тут есть записка, — перебил Фалин Гайлиса. — Я с понятыми осмотрел квартиру инженера Путны, благо что она была не на замке. И там в спальне на туалетном столике лежала записка. В ней Громова написала, что уходит из жизни, что разочаровалась в ней. Вот и все. Но что поразительно, этот смысл изложен в стихотворной форме.

— Стихами? — недоверчиво спросил Гайлис.

— Вот именно стихами... она по специальности литератор. Но это ничего не объясняет. Завтра эксперт Ванцевич будет делать судебно-медицинское вскрытие покойной. Я поставил перед ним ряд вопросов, и он на них даст официальные ответы. Верно, формально и мне нужно бы присутствовать на этом вскрытии, но это отнимет у меня много времени. А я на завтра наметил очень многое. Квартиру Путны я опечатал. Как только он вернется домой, сюда позвонят, и я поеду туда. Я хочу в присутствии Путны самым тщательным образом осмотреть квартиру, может быть, осталась ее переписка с друзьями, это может пролить свет на ее поступок. В квартире есть два письменных стола, но ящики их закрыты.

Гайлис закурил новую сигарету.

— Вижу, у вас сомнений в самоубийстве Громовой нет. Остается узнать причину...

— Дело только начато. Не сомневаюсь, что и причина будет установлена, — несколько самоуверенным тоном заявил Фалин и, поднимаясь, добавил: — Большое спасибо вам за ужин, за беседу. Пора отдыхать.

— Да! Пора. Засиделись мы, — ответил Гайлис. — Идите. Спокойной вам ночи. А я вот докурю и тоже пойду.

Беседы с сослуживцами покойной Громовой не дали ничего такого, что могло бы объяснить причину ее самоубийства. Громову характеризовали как женщину очень выдержанную, культурную, доброжелательную; никаких неприятностей у нее по служебной линии не было. Не было и конфликтных ситуаций с сослуживцами. Особых, доверительных отношении она в школе ни с кем не имела.

— На состояние своего здоровья никогда не жаловалась. Был только один случай, — рассказывала директор школы, — когда Надя Громова попросила меня заменить ее на два урока, так как ей была назначена консультация в поликлинике. Это было недавно, примерно полмесяца назад, — уточнила она.

Прибыв в поликлинику, Фалин попросил показать ему лечебную карточку Громовой. В ней было подшито две или три врачебные справки, и одна из них, от врача-гинеколога, произвела на него определенное впечатление. В справке было указано, что на момент обследования у Громовой была обнаружена двухмесячная беременность.

«Ну, это совсем невероятно. Решиться на самоубийство, будучи беременной?» — мысленно воскликнул Фалин, прочитав это заключение врача.

— Что вас так заинтересовало? — спросила заведующая поликлиникой, в кабинете которой находился в это время Фалин.

— Вы только представьте себе, — положив на стол лечебную карточку Громовой, взволнованно произнес тот, — эта женщина покончила жизнь самоубийством, будучи беременной! Вам не кажется это странным?

Заведующая взяла карточку и внимательно прочитала справку.

— Конечно, это вопреки здравому смыслу, — подтвердила она, а затем, немного подумав, добавила: — Впрочем, врачебной практике известны случаи, когда у беременных женщин возникает психоз, сопровождаемый немотивированными действиями, даже агрессивность к окружающим, то есть временное психическое расстройство.

И тут Фалин вспомнил профессора Ролляна, читавшего в институте курс судебной психиатрии, и одну из его лекций, где как раз говорилось о случаях так называемой «предродовой горячки» у беременных, и он с некоторым апломбом произнес:

— Да, и судебной медицине случаи психоза подобного рода известны.

Только после обеда Фалин вернулся к себе в прокуратуру. Не успел он еще сесть за стол, как зазвонил телефон.

— Товарищ Фалин! Это я — участковый Круминь. Инженер Путна вернулся из командировки. Он хочет войти к себе, в свою квартиру, но она опечатана. Он пришел ко мне, страшно возмущается и требует, чтобы я снял печать. Я ему объяснил, что это можете сделать только вы.

— Хорошо! Передайте Путне, что я сейчас выезжаю в Солнечный. Попрошу вас быть у себя. Вы мне понадобитесь.

Фалин уже собрался выходить из кабинета, но снова раздался телефонный звонок.

— Товарищ Фалин! Это я — Ванцевич. Я вам звонил. Мне ваш начальник сказал, что вы, наверное, не сможете приехать, поэтому я вскрытие трупа Громовой решил произвести без вас. На все поставленные вами вопросы ответы отрицательные. Но, представьте себе, эта женщина была беременна...

— Это мне уже известно, — перебил его Фалин. — Завтра я сам заеду к вам и заберу акт вскрытия...

— Ну, дядя Миша, опять газуй в Солнечный, — усаживаясь рядом с водителем, произнес Фалин.

— А мне все равно что в Солнечный, что в Лунный, лишь бы ехать. Я не любитель спать в машине. Она для того и предназначена, чтобы на ней ездить, — с готовностью отреагировал тот, трогая машину с места...

«Интересно, что может сообщить муж покойной? Сможет ли он объяснить случившееся? Или это для него тоже абсолютная неожиданность? Как они жили, какие между ними были отношения?» — задавал Фалин мысленно вопросы, на которые должен ответить Арвид Путна. Хотя из бесед с соседями Фалин знал, что покойная с мужем жила мирно и никаких жалоб не высказывала, но он помнил, что «чужая жизнь — потемки» и что культурные люди свои житейские неурядицы выставлять напоказ не будут...

Как и вчера, на улице поселка их встретил участковый Круминь:

— Арвид Путна сейчас находится на квартире главного инженера. Вы подъезжайте к домику Арвида, а я схожу за ним.

— Может быть, подъехать на машине?

— Нет, нет. Это почти рядом.

Действительно, не успел Фалин выйти из машины, как увидел, что к дому идет Круминь в сопровождении молодого человека, одетого в светло-серый костюм. Походка четкая. Вид вполне спокойный.

«Не похож на убитого горем человека», — подумал Фалин, внимательно всматриваясь в незнакомца.

— Товарищ следователь! Это инженер Арвид Путна, — представил его Круминь.

— Здравствуйте, товарищ Путна, — сказал Фалин, не подавая руки.

— Здравствуйте, — каким-то ледяным тоном ответил тот.

— Товарищ Путна, мы вчера вашу квартиру опечатали. До этого она была не на замке. Я с понятыми, в том числе с товарищем Круминем, был в вашей квартире. Она и сейчас еще представляет интерес для следствия, поэтому войдемте в квартиру и там продолжим наш разговор.

Выслушав пояснения Фалина, Путна лишь молча кивнул головой.

— Товарищ Круминь, и вы с нами, — пригласил Фалин участкового.

Как только они втроем вошли в квартиру, Арвид сразу же обратился к Фалину:

— Товарищ Фалин! Мне Круминь сказал, что вы нашли здесь записку, оставленную Надей. Можно познакомиться с ее содержанием?

— Безусловно, — Фалин достал из портфеля листок бумаги и подал его Арвиду.

Тот быстро прочитал записку и вопросительно поглядел на Фалина.

— Но это рука не Надина... И тут нет ее подписи.

— Вы правы. Это копия. А подлинник я направил на графологическую экспертизу. Вам не кажется странным текст этой записки?

— Это вы относительно того, что написана она стихами?

— Да, именно.

Путна, немного подумав, ответил:

— Надя очень любила поэзию. А вообще-то, конечно, странно.

— Хорошо. Давайте вместе осмотрим квартиру. Не оставила ли покойная какую-нибудь еще записку.

В ответ на это Путна как-то вяло пожал плечами и безразличным голосом сказал:

— Смотрите, здесь все на виду.

— Но ваша жена имела с кем-нибудь переписку? Получала письма? Есть они?

— Да, есть. — Арвид открыл два ящика письменного стола и вынул небольшую пачку писем.

— Надя переписывалась только с подругой — Граниной. Она живет в Таджикистане. А вот в этой тетради Надя записывала все, что ее интересовало, в том числе и стихи поэтов и свои.

— Так она писала стихи? — удивился Фалин.

— Очень редко и немного.

Фалин взял поданную ему Арвидом большого формата тетрадь в коричневом переплете.

— Хорошо, я эти письма и тетрадь возьму с собой. А позже верну их вам.

Напрасно надеялся Фалин на то, что Путна сможет объяснить самоубийство жены. Он только повторял одно: для него это страшная неожиданность — ничто в их совместной жизни не предвещало такой трагедии.

Озадачило Фалина недоумение, отразившееся на лице Арвида, когда зашла речь о беременности его жены.

— Какая беременность? — широко раскрыв удивленные глаза, переспросил Арвид. — Ни о какой беременности не было и речи. Надя мне об этом ничего не говорила.

На вопрос Фалина, хотел ли он иметь ребенка, Арвид после длительной паузы ответил, что по взаимному уговору они с женой решили на несколько лет воздержаться от прибавления семейства.

— Ну возможно ли вот так, без причины, уйти из жизни, которую она очень любила? Неужели это останется ее тайной? — спросил Арвид, когда их беседа с Фалиным подошла к концу.

— Без причины такое случиться не могло. И причина уже вырисовывается, — произнес Фалин, укладывая в портфель письма, тетрадь и протокол допроса.

Арвид с изумлением посмотрел на Фалина.

— Причиной могла стать ее беременность. Судебно-медицинской практике известны случаи так называемой предродовой горячки, когда женщина может совершать немотивированные поступки, — пояснил Фалин...

В тот же день поздно вечером он ознакомился с письмами и тетрадью, взятыми из квартиры Путны.

Все письма были от одного адресата — Г. Б. Граниной из города Кировабада.

Прочитав их, Фалин ничего полезного для следствия не нашел. Лишь в одном из них (судя по дате, последнем) Гранина в конце письма написала: «Молодец, Надюша! Правильно ты решила. Ведь в этом наше главное предназначенье в жизни».

— Нужно будет послать поручение в прокуратуру города Кировабада: пусть допросят Гранину, — решил Фалин, откладывая письма в сторону.

Теперь перед ним лежала большого формата тетрадь в переплете из плотного картона коричневого цвета. Страницы были пронумерованы от руки цветным карандашом и, видимо, для удобства заполнялись только нечетные.

Это была не «хозяйственная» книга, как назвал ее Арвид. В тетрадь Надежда Громова записывала короткие выдержки из прочитанных книг, афоризмы, пословицы, даты деятельности замечательных людей, стихотворения, полезные домашние советы и т. п.

Изучив все записи, Фалин и здесь ничего полезного для следствия не обнаружил.

Шли дни. Наряду с другими следственными делами Фалин занимался и расследованием самоубийства Громовой, но первоначальный интерес к делу заметно поубавился, так как оно уже стало казаться ему очень ординарным.

Глава 3

Когда секретарь вышла, Пешехонов взял со стола письмо. «Г. Кировабад, Тадж. ССР, ул. 12 тополей, дом 76, кв. 4, Г. Б. Гранина», — прочел он обратный адрес на конверте. Адресат был ему неизвестен. Но вот город...

Мысленно перед Пешехоновым промелькнули далекие годы его юности. Служба на границе с Афганистаном. Задержание контрабандистов. Стычки с басмачами. Вспоминались лица и фамилии товарищей по заставе, и точно из тумана выплыло светло-серое пятно на лбу верного друга — коня по кличке Дукат. «Как давно это было и как быстро пролетело время!» — подумал Пешехонов, вскрывая конверт.

В письме неизвестная Гранина писала: «Добрый день, уважаемый товарищ! Поймите, пожалуйста, что вопрос, с которым я обращаюсь к вам, имеет для меня самое важное значение. Сегодня я была вызвана в нашу городскую прокуратуру. Следователь Паншин объяснил мне, что имеет поручение прокуратуры города Гвардейска допросить меня как свидетеля. Позже следователь объявил мне, что Надя покончила с собой.

Что угодно, только не это! Лишь тот, кто не знал Нади, может поверить в подобное. Я же не верю и никогда не поверю. Я знаю, что ведется следствие, и что сведущие люди должны разобраться в происшедшем. Но у меня после беседы со следователем осталось какое-то тревожное чувство. Чем оно вызвано? Конкретно ничем. Следователь был любезен, внимателен. Он задавал вопросы, я отвечала. Когда же я стала читать свой протокол, то от содержания его повеяло сушью, формализмом, какой-то казенщиной. Я даже засомневалась, мои ли это показания. Но, оказывается, мои: точный смысл и полное содержание. Даже отдельные мои выражения. И все же это не то, что я хотела сказать. В протоколе записано, что я не верю в возможность самоубийства Нади. Это верно, но этого мало: все мое существо протестует. Я даже в мыслях не допускаю, чтобы она решилась на такой шаг.

Перед тем как подписать протокол, я в нем написала, что в самоубийство Нади не только не верю, но и никогда не поверю. И если бы сейчас свершилось чудо и живая Надя сказала бы мне, что она хочет добровольно уйти из жизни, я бы ей сказала: «Надя! Это говоришь не ты. Это за тебя говорит кто-то другой...» Следователь, закончив допрос, объяснил мне, что если я желаю, то могу собственноручно записать свои показания и в пределах возможного «отразить в них крик своей души» — это его выражение. Нет, я этого делать не буду. Я решила по-иному. Сейчас я должна выехать в командировку и сразу же иду в отпуск. Я сама приеду к вам в Ригу и постараюсь убедить всех вас в том, что Надя не самоубийца. И если она ушла из жизни, то не добровольно! Поймите! Не добровольно!..»

Дальше автор письма просила о самом тщательном расследовании этого дела.

Прочитав письмо, Пешехонов подумал немного, а затем, вырвав листок из блокнота, написал: «Тов. Дмитриев! Истребуйте дело из района. Ознакомьтесь лично и доложите мне». Скрепив листок с письмом, Пешехонов отложил его в сторону.

Прошло несколько дней. В суматохе постоянной занятости Пешехонов забыл об этом письме. Но вот в конце рабочего дня в дверь его кабинета постучали, и к нему вошла молодая женщина в сером костюме с большой дорожной сумкой в руках.

— К вам можно? — спросила она еще у двери.

— Пожалуйста. Входите.

— Вы начальник следственного отдела? — задала она вопрос, подходя к столу.

— Да, я, — ответил Пешехонов и, указав рукой на стул, предложил садиться.

Женщина поставила сумку у стола, села и некоторое время молча с каким-то любопытством разглядывала Пешехонова.

— Простите. Как вас зовут? — спросила она.

Пешехонов назвался.

— А меня зовут Галина Борисовна. Я прибыла из Таджикистана, из Кировабада.

Услышав название города, Пешехонов сразу же вспомнил и недавнее тревожное письмо, и фамилию посетительницы:

«Гранина? Да, Гранина. А что же сделано по ее письму?» — с тревогой подумал он.

— Я не знаю, — начала Гранина, — читали ли вы мое письмо? Я вам лично послала его две недели тому назад. — Она вопросительно посмотрела на Пешехонова.

— Читал, читал, — ответил ей Пешехонов. — Подождите минутку, — добавил он и поднял трубку телефона:

— Товарищ Дмитриев! Вы помните, я передал вам письмо Граниной и поручил познакомиться с делом Громовой? Хорошо. Зайдите сейчас ко мне. — Он положил трубку на рычаг и, обращаясь к Граниной, пояснил: — Я передал ваше письмо своему помощнику товарищу Дмитриеву. Сам я не имел возможности, так как уезжал в командировку. К тому же, надеюсь, вы понимаете, что лично изучить каждое дело я не могу. Нет физических возможностей. Для этого у меня есть помощники... Дел очень много, — как-то доверительно закончил он.

Гранина в знак согласия понимающе кивнула, а про себя подумала: «Не удивлюсь, если выяснится, что и у Дмитриева есть подчиненный».

— Давно вы живете в Кировабаде?

— Я окончила Саратовский медицинский институт и по назначению приехала туда. Думала, пробуду там два года, но вот уже четвертый год, а я все еще раздумываю: уезжать или оставаться?

— Похвально. Похвально. Места там дикие, но очень красивые, — задумчиво произнес Пешехонов.

В дверь постучали.

— Садитесь, товарищ Дмитриев, — пригласил Пешехонов вошедшего. — Вот видите, к нам приехала товарищ Гранина. Что вы сделали по ее письму? Вы сами дело изучали?

— Да. Я подробно изучил его по докладу следователя Фалина и ознакомился с основными следственными документами. На мой взгляд, дело простое и ясное. Факт самоубийства у меня лично сомнений не вызывает, — ответил Дмитриев.

— А вот товарищ Гранина сомневается в этом. Как же нам быть?

— Это ее личная точка зрения. Я внимательно прочитал ее письмо. Но ведь там одни только домыслы. Никаких опровергающих фактов она в нем не приводит.

— Итак, вы считаете...

— Да. Уверен, что у товарища Граниной никаких оснований для сомнений нет. Следствие проведено достаточно полно.

— Ну, а мотивы самоубийства?

— Установлены и мотивы, если их так можно назвать. Самоубийство могло произойти на почве предродовой горячки.

— Да что вы говорите! — будто взорвалась молчавшая до этого Гранина. — И кто только выдумал такое? Я сама врач...

— Успокоитесь, — остановил ее Пешехонов. — Об этом мы поговорим с вами потом.

— У вас все? — неожиданно сухо спросил он у Дмитриева.

— Да, все. Можно идти?

Пешехонов кивнул головой.

— Так что же получается, Галина Борисовна, — начал Пешехонов, как только закрылась дверь за Дмитриевым. — Видимо, не только решение следователя Фалина, но и мнение моего помощника вас не удовлетворяет?

— Да! Это меня не устраивает, — с жаром ответила Гранина.

— И что же вы хотите?

— Я хочу одного: чтобы была установлена действительная причина смерти Надюши. И это может сделать только опытный человек, а не такой, как следователь Фалин.

— Ну это вы зря. И вам лет, видимо, не больше, чем Фалину, а вы работаете врачом. Лечите людей и, может быть, уже кого-то спасали от смерти. Кстати, почему вы думаете, что Фалин молодой и неопытный? Это что же, ваши предположения?

— Нет! Вчера прямо с вокзала я поехала в Гвардейск, зашла в прокуратуру района. Мне удалось встретиться с Фалиным. Он очень сухо и вежливо выслушал меня и с большим апломбом заявил, что решение по делу Громовой бесспорное и принято на основании фактов. На мой вопрос, уверен ли он в том, что Надя сама лишила себя жизни, он ответил, что это абсолютно точно установлено проведенным им следствием и что это подтверждается оставленной ею предсмертной запиской. Упоминание о записке было для меня неожиданностью. Я не подозревала, что Надя оставила какую-то записку. Естественно, я попросила Фалина показать мне ее, но Фалин под предлогом, что это следственная тайна, отказал в этом.

Ну, скажите, Дмитрий Сергеевич, мог же он показать мне эту записку? — явно ища сочувствия и поддержки, обратилась она к Пешехонову. — Какая это тайна, когда человека нет уже в живых и дело прекращено?

Пешехонов неопределенно пожал плечами, но, увидя, какое недоумение вызвал на лице Граниной этот жест, поспешно добавил:

— Об этом более конкретно я скажу позже, а пока продолжайте.

— Хорошо, — несколько упавшим голосом произнесла Гранина. Она глубоко вздохнула и, глядя прямо в глаза Пешехонову, сказала: — Дмитрий Сергеевич! Поскольку я приехала к вам из такой дали, то очень прошу: выслушайте меня внимательно и будьте снисходительны, если я не смогу быть краткой. Я сейчас волнуюсь еще больше и теряю уверенность в том, что найду у вас поддержку.

Большие, лучистые глаза Граниной смотрели в упор на Пешехонова, как бы спрашивая: «Что вы за человек? Может быть, такой же сухарь, так и те?»

— Я вас слушаю. Внимательно слушаю. Говорите все, что найдете нужным, — как можно мягче ответил Пешехонов.

Тогда Гранина более уверенно продолжила:

— Вчера я ездила на квартиру Нади в поселок Солнечный и разговаривала с ее мужем Арвидом. Этим разговором я была расстроена еще больше, чем беседой с Фалиным. После посещения квартиры и этого разговора у меня на душе остался какой-то мутный осадок. Почему-то Арвид очень уверен в том, что Надя покончила с собой. Он даже меня пытался убедить, что у нее возникла предродовая горячка, когда у Нади была еще только двухмесячная беременность! — как бы споря с кем-то, вновь возмутилась Гранина. — Я спросила у Арвида, из чего он исходит, делая такой вывод? Он ответил, что так сказал ему следователь Фалин. Это, видимо, вполне его устраивает. Нужно откровенно сказать, Дмитрий Сергеевич, что я и раньше недолюбливала Арвида, но сейчас, после вчерашнего разговора, видя его бездушное и непонятное спокойствие, я просто возненавидела его. Более того, я уверена, что он что-то знает и умалчивает.

— Что же, по-вашему, он может скрывать? Кстати, как его фамилия?

— Фамилия его Путна. Но мне трудно ответить на ваш вопрос. Я ничем не располагаю. Просто это мое внутреннее убеждение. Ну, что-то интуитивное. Вам, кто привык опираться только на железную логику доказательств, могут показаться смешными и наивными те мои наблюдения, которые дали мне эту уверенность. — В этом месте Гранина сделала большую паузу и вопросительно посмотрела на Пешехонова.

— Нет, почему же... — заметив этот взгляд, сказал Пешехонов. — Если ваша интуиция основывается на чем-то реальном, если она исходит из наблюдений ваших и что-то подсказывает вам, создает у вас убежденность, тогда в этом нет ничего смешного и наивного. Если вы опираетесь на какие-то личные наблюдения за Арвидом, то на какие именно? И почему вы недолюбливали его? Это не секрет? Кстати, как давно вы знакомы с этой семьей?

— Разрешите, я подробно расскажу об этом?

Пешехонов молча кивнул.

— В 1941 году в Вологде я окончила среднюю школу. Началась война. Я переехала в Саратов, где жила моя тетя, и там поступила в медицинский институт. В том же году познакомилась с Надей. Она сирота, воспитывалась в детском доме. Окончила среднюю школу и поступила в Саратовский университет. Вскоре мы с ней очень подружились. Надя из общежития переехала к нам, и мы очень дружно жили в одной комнате коммунальной квартиры. В 1945 году Надя окончила учение и получила назначение в среднюю школу города Ярославля. Там же она вышла замуж за Арвида. Через год я по окончании института получила назначение в Таджикистан, но связи мы не потеряли — переписывались, а когда Надя с мужем переехали в Латвию, я каждый год ездила к ним... Я, кажется, увлеклась! — спохватилась Гранина и посмотрела на Пешехонова.

— Нет. Продолжайте и расскажите об Арвиде.

— Я знала, что Арвид не пылал большим чувством к Наде. У них была какая-то однобокая любовь. Об этом мне говорила и Надя, да я и сама наблюдала это, бывая у них. Мне было порой обидно за Надю. Она очень любила мужа, а он отвечал ей вежливым, холодным, чисто светским вниманием: вежлив, но не ласков; внимателен, но не заботлив. В нем не было к ней просто человеческой теплоты и сердечности. Меня просто бесило, когда я видела, как Надя бросалась к нему навстречу, лишь только он переступал порог квартиры. Я видела, как сияли ее глаза, когда она обнимала его, а он, вежливо отстранившись, спокойно целовал ее в висок и тут же поправлял лацкан своего безупречно отутюженного пиджака или приглаживал свою модную прическу, неосторожно потревоженную Надиными руками.

Они были очень разные. Арвид — лощеный красавец. Высокий, статный. Пижон. Надя не была писаной красавицей, но и не была дурнушкой. Она была очень женственна, и многие — в том числе и я — считали ее обаятельной. Конечно, Надя была проще во всем: она не умела так модно одеваться, как одевался он; не могла так подчеркнуто независимо, легко и непринужденно держаться в компании, как мог держаться он. У нее отсутствовал тот показной, внешний форс, которым особенно отличался Арвид. Но она была удивительно добрая, отзывчивая, с огромным запасом сердечной теплоты. Ее оптимизма и жизнелюбия хватило бы на многих людей.

Ведь что поразительно: Надя, как говорят, в одночасье лишилась отца и матери, с семи лет воспитывалась в детском доме. Но десять лет жизни в общей комнате детского дома не повлияли отрицательно на характер, привычки, наклонности Надюши. Она до конца своих дней была добрая, душевная, старалась помочь людям, чем могла. Любила читать, заниматься рукоделием...

Вы хотели бы знать, почему я давно уже недолюбливаю Арвида? Я сделала вывод, что он прежде всего эгоист, прямая противоположность Надюше. И она мне по секрету рассказывала (да я и сама, общаясь с ним, убедилась в этом), что он работу свою не любит, тяготится ею, считая, что по своим знаниям перерос должность сменного инженера.

К людям, не занимающим видного положения, относится свысока, пренебрежительно. Читает или технические книги, или произведения зарубежных писателей. Увлекается музыкой иностранных композиторов, к спиртному равнодушен, но любит хорошо и модно одеваться и внешностью старается походить на иностранца.

Я сама слышала, как он превозносил западный образ жизни, культуру обслуживания, развлечения, хотя за границей не был и знает ее лишь по кинофильмам...

Дело еще вот в чем. Отец Арвида латыш по национальности. Его, студента, в 1914 году мобилизовали в царскую армию. В 1917 году, будучи в звании подпоручика, он вместе с солдатами своего подразделения перешел на сторону революции, вступил в партию большевиков и до 1925 года находился в рядах Красной Армии.

А женился он на дочери вице-директора Московско-Казанской железной дороги. На первых порах революция и ей вскружила голову, но потом она стала обычной женщиной, домохозяйкой. Когда Арвид подрос, он любил слушать воспоминания своей матери. Она рассказывала ему, как жилось ей в доме родителей в Петрограде. У них была хорошая квартира, прислуга. Отец по службе имел свой персональный мягкий салон-вагон, в Финляндии — свою дачу. Два раза она с родителями ездила в Германию. После Октябрьской революции отец ее продолжал службу, но прежних благ уже не было. Вот эти рассказы матери о заграничной жизни, видимо, упали на благодатную почву.

Заметив вопросительный взгляд Пешехонова, Гранина, еще более накаляясь, продолжала:

— В 1941 году, когда началась война, Арвиду было 23 года и он был совершенно здоров, однако он не постеснялся воспользоваться бронью и из Москвы, где жил с родителями, эвакуировался, а его отец, коммунист, добровольно записался в народное ополчение и был тяжело ранен в бою под Смоленском.

В 1945 году Арвид женился на Наде, и жили они тогда в Ярославле. В это время Арвид создал проект какой-то ветро-водяной турбины и стал добиваться патента, но ему отказали. Он обращался в различные учреждения, но везде его проект браковали и (видимо, обоснованно) не признавали как изобретение. Арвид был очень обижен, возмущен. Он говорил, что будь его проект представлен в любом капиталистическом государстве, особенно в Англии или в США, там было бы все иначе... Об этом мне в свое время рассказала Надя, но под большим секретом, и взяла с меня слово никому не говорить об этом. Я твердо обещала и вам говорю об этом первому. Не хвалясь, скажу, что я была доверенным лицом Нади, всех ее, даже небольших, семейных секретов.

Позже они из Ярославля переехали в Ригу. Арвид поступил на работу в электромонтажное управление, но так как очень плохо было с квартирой и к тому же Надя не смогла устроиться там на работу, они переехали в поселок энергетиков Солнечный. Надя даже радовалась, что они уехали из большого города. Ей очень нравился этот уютный поселок, застроенный одинаковыми двухэтажными домами, где и река, и лес рядом. К тому же, как говорила Надя, Арвид забросил идею своего проекта и целиком отдался новой работе на гидроэлектростанции.

— Ой! Опять увлеклась! — спохватилась Гранина и уже другим, решительным тоном добавила: — Вот поэтому я питаю к Арвиду антипатию.

— А как реагировала на его настроения Надя?

— Она очень переживала, возмущалась, но Арвиду не показывала этого.

— Галина Борисовна, ваша антипатия к Путне понятна, но что же легло в основу вашего убеждения, будто Арвид что-то скрывает?

— Я очень хорошо изучила его манеру разговаривать с людьми. Раньше он, как бы опираясь на свою эрудицию, импозантную внешность, говорил уверенно, громко и чуть снисходительно, не скрывая при этом своего превосходства. Вчера же я заметила, что, разговаривая со мной, а вернее — отвечая на мои вопросы, Арвид упорно не хотел смотреть мне в глаза. Он все время отводил их в сторону, делал паузы и, помогая себе в трудных ответах, как-то необычно шевелил пальцами. Такого я за ним никогда не замечала. Раньше он таким не был.

— Это все? — как можно мягче спросил Пешехонов.

— Да... — как-то нерешительно ответила Гранина.

— Может быть, еще что-то есть? Говорите. Не стесняйтесь.

— Я даже не знаю, говорить ли об этом? Вчера, когда я была у Арвида, он очень интересовался, не получала ли я письма от Нади. И когда я получила от нее последнее письмо. Я ответила, что последнее письмо от нее я получила в феврале. Потом мне нужно было с дороги умыться, привести себя в порядок, и я пошла в ванную. А когда я вернулась, то мне показалось, что Арвид в мое отсутствие копался в моей сумке. Он, видимо, что-то там искал.

— Наверное, он не поверил вам и искал письмо Нади?

— Да. Больше ему искать было нечего.

— Она часто вам писала письма?

— Нет. Надя очень не любила писать. Она почти ни с кем не переписывалась, только со мной. Писала редко, но если напишет, то очень обстоятельно, со всеми подробностями. Дмитрий Сергеевич, я сразу же с первых его слов, с первого взгляда, сердцем почувствовала, что Арвид что-то знает... Недоговаривает... Скрывает... — Гранина при этих словах прижала руки к груди и, как бы чувствуя свое бессилие убедить собеседника в правоте своих слов, с жаром воскликнула:

— Нет! Видно, ни вам, ни кому-либо другому не понять меня и... — она заикнулась, подыскивая подходящее слово и, не найдя его, неожиданно закончила: — Неужели я зря приехала сюда, к вам? Неужели я не могу доказать, что я права?

Вопросительно и беспомощно смотрела она на Пешехонова.

— Вы пока не сказали конкретно, чего вы желаете, а уже делаете выводы. Не рано ли?

Гранина молчала. Она смотрела куда-то в угол кабинета и нервно комкала в руках носовой платок.

«Вот она, верная, бескорыстная дружба: даже смерть не смогла оборвать ее», — проникаясь уважением к Граниной, подумал Пешехонов, рассматривая ее красивое лицо без каких-либо косметических добавок, потом сказал вслух:

— Наш разговор, видимо, не закончен? Я жду, продолжайте.

— Вы извините меня за мой поспешный вывод. Действительно, я еще толком не изложила свою просьбу. Ну что я могу поделать, если... Мое сердце не может примириться со смертью Надюши, а разум не соглашается с теми выводами, к которым пришли и Фалин, и ваш Дмитриев. Я очень прошу вас, познакомьтесь с этим делом сами. Я отлично понимаю, что вы слишком заняты, чтобы читать все дела, но уважьте мою просьбу. Ведь я ехала к вам из такой дали. И я даю вам слово, что ваше мнение, ваше решение для меня будет окончательным, — Гранина просяще смотрела на Пешехонова.

— Хорошо, — чуть помедлив, ответил он. — Я сам познакомлюсь с этим делом. Не беру с вас слова заранее соглашаться с моей точкой зрения, но и не обещаю вам, что она будет совпадать с вашей. Как долго вы пробудете в Риге? — меняя тему разговора, спросил Пешехонов.

— Неделю. Самое большее десять дней. У меня отпуск, но мне нужно обязательно к родным, а оттуда домой.

— Где вы остановились?

— Представьте себе, нигде. Вчера из Солнечного я вернулась к вечеру. В ближайших к вокзалу гостиницах мест не было. Пришлось ехать на вокзал и переждать там ночь в комнате отдыха. Вот сейчас опять пойду, может быть, посчастливится.

— Подождите минутку.

Пешехонов написал на блокноте несколько слов, вырвал листок и, подавая его Граниной, сказал:

— Вот вам записка к администратору гостиницы и номер моего телефона. Как только устроитесь, позвоните мне и сообщите свои координаты. Не исключено, что вас пригласят еще сюда по этому делу.

Уже протянув руку для прощания, Гранина задержалась у стола.

— Дмитрий Сергеевич! У Нади была заветная тетрадь. Не дневник, а просто толстая тетрадь. Она записывала туда понравившиеся ей стихи, интересные мысли, факты. Есть там и ее стихи, но стихи она писала редко. Когда я приезжала к Наде, она всегда читала мне все новое, что успевала записывать за время нашей разлуки. Вчера я попросила Арвида отдать мне эту тетрадь на память о Наде, но он мне сказал, что тетрадь изъята следователем и находится у него. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы получить эту тетрадь? Конечно, после того, как она не будет уже нужна для дела, — поспешно пояснила она.

— Могу обещать лишь в том случае, если тетрадь не будет нужна для дела. Об этом мы поговорим несколько позже, — ответил ей Пешехонов.

Проводив Гранину до двери и пожелав ей хорошо отдохнуть, Пешехонов подошел к телефону:

— Товарищ Куклин? У вас имеется дело о самоубийстве Громовой. Я знаю, что с ним знакомился Дмитриев. Я хочу познакомиться сам. Завтра к 17 часам направьте ко мне Фалина вместе с делом.

Глава 4

Вагон электрички был совершенно пуст, и Фалин устроился в середине вагона у окна.

«И чем это дело снова заинтересовало начальство? — думал он, рассеянно глядя на деревья, мелькавшие за окном. — Наверное, это результат появления здесь этой интересной шатенки, Граниной, — решил он и тут же безмятежно сделал вывод: — Наверняка зададут несколько контрольных вопросов, полистают материалы дела и ограничатся этим...» Он погладил большой кожаный портфель: коричневый красавец, сверкая медными застежками, очень подходил к новой форменной одежде Фалина и вызывал у него чувство гордости за недавнюю покупку, которая придавала ему солидный вид и точно усиливала сияние маленьких звездочек на петлицах его кителя. В портфеле он вез дело и за качество следствия был совершенно спокоен.

На работу в органы прокуратуры Саша Фалин попал не случайно. Еще со школьной скамьи он увлекался детективными кинофильмами и книгами и твердо решил, что станет следователем. Родители Саши считали это детской мечтой и прочили ему военную карьеру. Но когда Саша окончил среднюю школу с золотой медалью, то вместе с аттестатом он принес и путевку райкома комсомола для поступления в юридический институт, и они смирились с этой затеей сына.

Теоретические дисциплины и практические занятия по криминалистике и судебной медицине Саше давались легко. Практику по профессии он проходил в одной из районных прокуратур столицы. И прокурор, подписывая отзыв в институт, дал ему понять, что не прочь бы со временем иметь его у себя следователем. Как окончивший институт с отличием, Саша при желании мог остаться в Москве, но предпочел Прибалтику. Ему хотелось иметь больше самостоятельности по службе и меньше родительской опеки в быту.

За годичный срок работы в районной прокуратуре г. Гвардейска Фалин расследовал около двух десятков дел. Но большого морального удовлетворения от этого не получил. Дела были, по его оценке, «серенькие». Ни одного дела по какому-нибудь загадочному убийству или крупному хищению, где можно, используя научные методы, проявить свои способности. Все это было пока не осуществленной мечтой молодого следователя. И даже дело о самоубийстве Надежды Громовой не оправдало его надежд. Он рассчитывал найти в нем интересную романтическую фабулу, распутать сложный клубок переживаний, игру страстей, а оказалось все просто, буднично и прозаично...

Как только вышел последний посетитель, Фалин смело открыл дверь.

— Товарищ начальник! Разрешите войти!

— Входите, товарищ Фалин, — взглянув на вошедшего, ответил Пешехонов.

У Пешехонова была удивительная зрительная память. Фалина он видел всего лишь дважды: первый раз — когда тот по направлению из Москвы только что прибыл в распоряжение прокуратуры республики и ждал своего назначения на должность следователя; и второй раз, да и то мельком, на республиканском совещании следственных работников.

Держа в руках портфель, Фалин, по-военному печатая шаг, прошел весь кабинет, остановился у стола и неестественно громко отрапортовал:

— Товарищ начальник! Следователь Фалин прибыл по вашему вызову.

«Что это вздумалось ему играть в солдатики? — невольно поморщившись, подумал Пешехонов. — Если мне память не изменяет, он и в армии-то не был».

— И долго вы в армии служили? — недовольным голосом спросил он у Фалина.

Уловив издевку в голосе Пешехонова, вошедший несколько растерялся. От его бравой выправки не осталось и следа.

«И дернул же меня черт изображать из себя военную косточку! А во всем виноваты сослуживцы. Это они перед выездом к Пешехонову наговорили о том, что тот, в прошлом кадровый офицер, полковник, до сего времени любит военную дисциплину. Вот тебе и «побаловал» начальника, доставил ему удовольствие».

Положив портфель на приставной столик и усаживаясь на широкий мягкий стул с высокой удобной спинкой, Фалин успокоился и решил, что этот первый промах постарается загладить отличным докладом по делу.

Но Пешехонов не торопился: он стал подробно расспрашивать Фалина о его семье, об учебе, о том, как тот устроился с жильем, каковы его взаимоотношения с сослуживцами, и лишь после этого тем же ровным спокойным голосом попросил показать ему дело Громовой.

Фалин с готовностью, быстро щелкнув застежками, достал из портфеля дело и передал его Пешехонову.

«Опять не то, — подумал он, видя, что Пешехонов, удобно устроившись в кресле, стал перелистывать дело. — Неужели он сейчас будет изучать его? Ведь для этого нужно часа два, не менее».

Но Пешехонов не собирался изучать дело. Он лишь неторопливо листал его и время от времени читал некоторые документы.

— Вы сами приняли это дело к производству или вам предложил прокурор? — не отрывая от дела глаз, спросил Пешехонов.

— Прокурор очень хотел, чтобы я включался в следствие, считая, что с ним не справится работник милиции. Но в этом была и моя инициатива.

— Почему же вы взяли это следствие на себя? Что, у вас других дел не было?

— Были и другие, но это дело на первых порах мне показалось интересным.

— Как это понять — интересным?

— В том смысле, что я ожидал найти в нем или доведение до самоубийства, какую-нибудь романтическую историю или на крайний случай такие факты, которые дали бы возможность сделать содержательные и нужные профилактические выводы для представления в советские или партийные органы. Я полагал...

Что он полагал, Фалин так и не досказал. Он прервал свою красивую, как ему казалось, речь, как только заметил, что Пешехонов почему-то опять недовольно поморщился, а затем, не сказав ни слова, вновь стал листать материалы дела.

От мысли, что может произвести на Пешехонова невыгодное впечатление, ему стало не по себе. Стул, на котором он сидел, сразу потерял свое удобство, и Фалин невольно заерзал на нем, стараясь скрыть свое смущение.

Прошло еще несколько томительных для Фалина минут, прежде чем он заметил, что Пешехонов внимательно читает постановление о прекращении дела.

«Ну вот. Наконец-то», — с облегчением подумал Фалин и вновь воспрянул духом, рассчитывая на свой последний козырь. Дело в том, что если, по оценке самого Фалина, следствие он провел на «хорошо», то постановление о прекращении дела было выполнено не менее чем на «отлично», и оно несомненно должно было понравиться Пешехонову.

«Здесь-то придраться не к чему, — думая о постановлении, мысленно рассуждал Фалин. — За что ни возьмись: будь то стиль изложения, его грамматический строй, логика доводов и процессуальное обоснование — все на своем месте и все безукоризненно, если не сказать большего».

— Товарищ Фалин! — прервал его мысли Пешехонов. — Какую тетрадь вы изъяли из квартиры Громовой? Где она?

Фалин достал из портфеля толстую общую тетрадь в коричневом переплете и, подавая ее Пешехонову, пояснил:

— В ней нет ничего существенного, что имело бы значение для дела. Я внимательно с ней ознакомился. В основном там записаны стихи, справочные даты и еще кое-что...

— Хорошо, хорошо, — остановил его Пешехонов, принимая тетрадь.

Перелистывая ее и бегло читая записи, Пешехонов вполголоса как бы разговаривал сам с собой:

— Да. Стихи, стихи. А вот дата рождения Лилиан Войнич. А это время Грюнвальдской битвы. Опять стихи... А вы пытались установить, какие стихи написаны лично Громовой? — отрываясь от тетради и взглянув на Фалина, спросил Пешехонов.

— Нет... Не пытался... Мне казалось...

— А стоило бы. Она не только любила чужие стихи, но и писала сама. Ведь и в предсмертной записке тоже стихи?

На это Фалин не нашел, что ответить. Да Пешехонов, видимо, и не ожидал от него ответа. Он опять стал читать тетрадь, время от времени делая это вслух.

— Интересно, когда Громова начала свои записи? — задал он вопрос и тут же сам ответил: — Судя по первой дате, почти 10 лет тому назад. А когда же была сделана последняя ее запись? — Он опять перекинул страницы. — Пятнадцатого апреля этого года.

Полистав тетрадь еще несколько минут, Пешехонов положил ее на стол и с сожалением произнес:

— Вы, кажется, правы: ничего интересного в ней нет. — И тут же, не делая паузы, спросил у Фалина: — Что там у вас в пакете?

Фалин быстро развернул бумагу. В ней был завернут длинный моток толстой веревки и пачка писем. Пешехонов вышел из-за стола, остановился около Фалина и, рассматривая из-за его спины содержимое пакета, спросил:

— От кого эти письма? Вы их читали?

— Это старые письма от ее знакомой. Я их все прочитал. Для дела они никакого значения не имеют. Я хотел позже отдать их вместе с тетрадью мужу Громовой.

Посмотрев на веревку, Пешехонов спросил:

— Чем это она выпачкана? Краской?

Пожав недоуменно плечами, Фалин ответил:

— По-видимому, краской. — Он и сам еще раньше заметил, что новая светлого цвета бельевая веревка, на которой повесилась Громова, была местами слегка запачкана зеленой и коричневой краской, но не придал этому значения.

— Вы выяснили, кому принадлежит эта веревка?

— Да. Выяснил. Соседке Громовой. Она повесила ее в сарае для сушки белья.

— Что это за хозяйка, которая вешает чистое белье на запачканную краской веревку? — в раздумье произнес Пешехонов, а потом, обращаясь к Фалину, спросил:

— Лестница, на которой висел труп Громовой, окрашена? У вас в протоколе это отмечено?

— Да, кажется, окрашена, — не совсем уверенно ответил Фалин.

— А в протоколе отражено?

— Не помню. Разрешите, я посмотрю.

— Не нужно. Я сам.

Пешехонов вернулся к столу и стал листать дело.

«Вот привязался к этой веревке», — тоскливо подумал Фалин, наблюдая, как внимательно читает Пешехонов протокол осмотра места происшествия.

— Нет. В протоколе вы это не отразили, — произнес Пешехонов и, взглянув на опечаленного Фалина, добавил: — Да я не в претензии к вам, — явно желая его подбодрить, добавил: — Разве все предусмотришь? Сегодня возник вопрос, какой краской покрашена лестница, а завтра потребуется узнать, из какой породы дерева она сделана. Да мало ли чего еще может потребоваться.

Он помолчал, а потом сказал:

— Дело я пока оставляю у себя, а вы можете быть свободны.

Ритмично стучит маятник старинных часов в высоком дубовом корпусе, да чуть слышно шелестит бумага. В какой уже раз бьют часы, наполняя тишину кабинета густым звоном. Но Пешехонов, видимо, не замечает ни времени, ни сгущающихся сумерек.

Наконец он перевертывает последнюю страницу и торопливо делает запись в блокноте.

Устало откинувшись в кресле, он некоторое время сидит неподвижно, потом включает настольную лампу и снимает трубку телефона.

— Леонид Федорович? Зайдите ко мне минут через десять.

До прихода Дмитриева Пешехонов энергично шагает из угла в угол, расправляя на ходу плечи и спину. Эта короткая разминка помогает ему преодолеть усталость.

Ровно через десять минут вошел Дмитриев. Некоторое время Пешехонов листал блокнот, потом обратился к нему:

— Леонид Федорович! Я тщательно познакомился с делом о самоубийстве Громовой, — Дмитриев заметил, какое сделал ударение Пешехонов на слове «тщательно», — и мне хотелось бы поговорить о нем более подробно. Вы помните содержание этого дела?

— Да! Помню. Фалин очень подробно доложил мне все основные документы. У меня даже есть конспектная запись его доклада. — Дмитриев раскрыл принесенную им папку и достал из нее несколько исписанных листов бумаги.

— Хорошо! Хорошо! — мельком взглянув на эти листки, остановил его Пешехонов. — Значит, вы знаете это дело в основном. А я знаю его в деталях.

Он взял со стола блокнот и, как бы взвешивая его в руке, продолжал: — И вот эти детали дали мне основание не согласиться с вашей точкой зрения. Вы правы в том, что постановление Фалина о прекращении этого дела за отсутствием в нем состава преступления вполне соответствует собранным доказательствам и что эти доказательства не дают возможность сделать вывод о том, что Громова была убита или же доведена до самоубийства...

Немного подумав, Пешехонов спросил:

— Вы помните, на чем основывает Фалин свою версию о самоубийстве Громовой?

Дмитриев, прежде чем ответить, посмотрел в свои записи, а потом ответил:

— Судебно-медицинское вскрытие трупа Громовой не обнаружило на ее теле никаких следов насилия, если не считать следов на шее от веревки, на которой она повесилась. Кроме того установлено, что Громова повесилась в глухом, капитальной постройки сарае, дверь в который она сама закрыла изнутри, кроме нее закрыть дверь сарая никто не мог. Что же касается возможности доведения ее кем-либо до самоубийства, то это опровергается полностью, так как и на службе, и в семье у нее все обстояло благополучно. И главное, на мой взгляд, что подтверждает версию о самоубийстве, так это оставленная ею предсмертная записка. Подлинность ее сомнений не вызывает и это подтверждено графологической экспертизой. Разве этого мало?

— Нет. Не мало. На первый взгляд, это выглядит весьма убедительно, — ответил Пешехонов и, немного помолчав, добавил: — Только на поверхностный взгляд.

Дмитриев удивленно посмотрел на Пешехонова.

— Не удивляйтесь. Вы помните, какая сумбурная эта предсмертная записка?

— А что можно требовать от человека, уже одной ногой стоящего в могиле? — не сдавался Дмитриев.

— Ну хорошо, а вас не настораживает такой факт, что на самоубийство решилась беременная женщина? Может ли решиться женщина, готовящаяся стать матерью, загубить не только свою жизнь, но и жизнь еще не родившегося ребенка? Конечно, может, если это несчастная, обманутая, покинутая, озлобленная на жизнь, сломленная судьбою женщина. А в данном случае нет ничего похожего. Так ведь?

— Вот как раз эта беременность Громовой и могла явиться мотивом самоубийства, — твердо и уверенно ответил Дмитриев и, посмотрев в свои записи, добавил: — Временная невменяемость, вызванная предродовой горячкой, может толкнуть женщину на любые эксцессы. К тому же...

— Какая там предродовая, — поморщившись как от зубной боли, перебил его Пешехонов. — У Громовой была двухмесячная беременность. Эта горячка притянута за уши Фалиным, чтобы хоть чем-то объяснить мотивы самоубийства. Все это ерунда... Беда в том, что Фалин оказался в плену одной версии. Его субъективная точка зрения взяла верх и диктовала ход всему следствию. Я понимаю, что предсмертная записка Громовой и на щеколду закрытая изнутри дверь сарая были очень убедительными доказательствами. Но это не значит, что все остальное нужно подстраивать, подгонять к ним. Вы посмотрите, какие гладкие показания у всех свидетелей. Все их показания подходят к той версии, которую создал сам Фалин. Вы обратили внимание, сколько потребовалось ему времени, чтобы осмотреть место происшествия?

Пешеходов полистал дело и, найдя нужный ему документ, пояснил:

— Если верить протоколу — всего тридцать минут. И как результат этой поспешности — уйма невыясненных вопросов. Вот, например, когда и в чем запачкана веревка, на которой повесилась Громова? Веревка совершенно новая, светлая, чистая. А на ней почти на полтора метра видны следы, похожие на краску. Может быть, вы ответите, когда была запачкана веревка: до самоубийства, во время него или же после? — Пешехонов вопросительно смотрел на Дмитриева.

— К сожалению, я эту веревку не видел, — смущенно ответил тот.

— Да-да, конечно! Это ведь детали! — как бы не придавая значения своему вопросу и ответу Дмитриева, заметил Пешехонов, вновь листая свой блокнот. — Вот вы утверждаете, что на теле Громовой не было никаких следов насилия. А известно ли вам, что судебно-медицинское вскрытие трупа было неполным и проводил его молодой практикант? И, что самое возмутительное, Фалин на этом вскрытии не был; он ограничился формальными вопросами, на которые получил такие же ответы... Знакомясь сейчас с делом, я убедился, что следствие Фалиным проведено предвзято и поспешно.

Он отложил блокнот в сторону и, немного помолчав, сказал:

— Леонид Федорович! Я недоволен тем, что вы несерьезно отнеслись к моему поручению. Изучи вы это дело лично — наверняка выводы были бы сделаны другие. Я не предрешаю вопроса: может быть, дело Громовой так и будет прекращено за отсутствием в нем состава преступления, но сейчас оставлять его в таком состоянии нельзя. Его нужно доследовать. Я отменяю постановление Фалина о прекращении этого дела и возвращаю его на новое следствие.

Заметив смущение своего помощника, Пешехонов уже мягче добавил:

— Ничего, Леонид Федорович! С кем не бывает. Фалин очень молодой следователь, а вы очень еще не старый прокурор. Всему свое время... А я вот решил тряхнуть стариной. Включаюсь в это дело и вместе с Фалиным проведу расследование.

Глава 5

Ровно в десять часов утра синяя, видавшая виды «Победа», скрипнув тормозами, остановилась у ворот решетчатой ограды. Сквозь заросли сирени и стволы высоких сосен виднелся небольшой каменный особняк.

Пешехонов медленно шел по бетонной дорожке, с удовольствием смотрел на зеленые газоны, цветочные клумбы и глубоко вдыхал удивительно чистый, настоенный на смоле, воздух.

Дом, в котором размещалась районная прокуратура, когда-то принадлежал богатому фабриканту. Тот не пожалел денег для своей загородной резиденции и построил ее с большим комфортом в мавританском стиле.

Прежде чем подняться на крыльцо, Пешехонов в какой уже раз полюбовался фасадом дома, угловыми зубчатыми башенками и высоким шпилем резной мансарды.

Поднявшись по широкой каменной лестнице на второй этаж, Пешехонов без стука вошел в одну из комнат.

— Привет, Юрис Фрицевич! — обратился он к человеку, стоявшему у письменного стола, на котором большой грудой лежали дела.

— А! Дмитрий Сергеевич! — оглянувшись, воскликнул тот. — Вы как всегда пунктуальны.

Пешехонов сел на стул, стоявший у распахнутого окна.

— Ну как подремонтировались? — Он знал, что прокурор района Куклин недавно вернулся из крымского санатория.

— Подлечился я неплохо... Скверно то, что за эти полтора месяца тут немного запустили работу. Вот сейчас и приходится разбираться, — он показал рукой на груду дел, а потом с явным беспокойством спросил:

— Дмитрий Сергеевич! Что, Фалин здорово испортил следствие по делу Громовой?

— Да как вам сказать... Пока ясно одно: он поторопился. Допустил небрежность и прекратил совсем недоследованное дело. На первый взгляд, самоубийство Громовой сомнений не вызывает, и формально дело прекращено правильно. А вот причины самоубийства явно надуманы Фалиным и по сути дела не установлены. А это большой пробел в работе следователя. Сейчас у меня возник один вопрос, разрешить его можно только на месте происшествия. Вот почему я и решил вместе с Фалиным съездить туда, где повесилась Громова.

Пешехонов взглянул на часы.

— Ну, нам пора. Где Фалин? Нужно ехать.

А Фалин в это время стоял у окна своего кабинета и нетерпеливо ждал приглашения начальства. Он видел, как подъехала синяя «Победа», и был готов к предстоящей поездке. Через пару минут они уже мчались по ровному шоссе.

Всю дорогу Пешехонов молчал. Он внимательно смотрел на мелькавшие по сторонам небольшие нарядные березовые рощицы, на хуторские постройки из почерневшего от времени известняка, на крутые берега широкой реки. Сколько раз проезжал Пешехонов по этим местам, а всегда смотрел на них, точно видел все это впервые.

Вскоре показались плотина ГЭС и поселок энергетиков Солнечный. Свернув с шоссе и миновав шлагбаум, въехали на улицу, застроенную одинаковыми двухэтажными домами из красного кирпича с серыми черепичными крышами. Дома оград не имели, но густые, достигающие окон вторых этажей заросли сирени и акации живой изгородью отгораживали их от мостовой.

Поселок показался безлюдным. Проехали вдоль всей улицы, не встретив ни одного взрослого. Лишь несколько мальчуганов, заслышав шум мотора, выбежали на дорогу и с любопытством посмотрели вслед машине.

У последнего дома Фалин велел шоферу притормозить и свернуть влево. Обогнув дом, машина въехала во двор и остановилась у большого сарая. Это было сложенное на века здание, построенное из серого доломита.

«Не сарай, а крепость», — думал Пешехонов, идя вслед за Фалиным вдоль стены сарая. Он внимательно рассматривал толстые стены и высоко расположенные над землей продолговатые окна с запыленными стеклами. В сарай вели большие двухстворчатые дубовые ворота, узорно окованные железными гвоздями с квадратными шляпками. Ворота были наглухо закрыты, и ими явно давно не пользовались, это было видно по зеленой траве, обильно выросшей между каменными плитами дороги, идущей от самых ворот сарая.

Сбоку ворот была небольшая дверь, закрытая на тяжелый висячий замок.

— Я пойду узнаю, у кого ключ, — сказал Фалин, потрогав замок и убедившись, что он висит не для украшения.

Пока Фалина не было, Пешехонов не спеша обошел вокруг сарая. Противоположная от ворот стена его выходила в заросший старый сад, круто спускавшийся к берегу оврага. В конце оврага виднелась река.

Когда Пешехонов вернулся к воротам, его поджидали Фалин и с ним молодая женщина в ярком цветном платье. Она первая поздоровалась с Пешехоновым, быстро открыла замок, повесила его на гвоздь и толчком внутрь распахнула дверь. Пешехонов перешагнул высокий порог и вошел в сарай.

— Я нужна вам или могу уйти? — спросила женщина.

— Да, спасибо. Можете уйти, но вы еще нам понадобитесь, тогда позовем, — ответил, обернувшись к ней, Пешехонов.

Когда он читал протокол осмотра места происшествия, составленный Фалиным, то пытался и не мог ясно представить себе это место.

Сейчас же картина прояснилась. Солнечный свет, падая через окна и распахнутую дверь, освещал все уголки этого просторного помещения. Оно было почти пусто, лишь у левой от входа стены на утрамбованном, чисто подметенном земляном полу лежала различная рухлядь: разобранная металлическая кровать с панцирной сеткой; старый, облезлый велосипед без заднего колеса; огромный сундук, обшитый узкими полосками ржавой жести; на сундуке стоял коричневый чемодан с металлическими застежками и два сломанных венских стула. У противоположной от входа стены лежали четыре деревянных ящика. На стене сарая висели мотки старых электропроводов.

Дальняя от входа половина сарая имела чердак, открытый с обеих сторон. На чердак вела крутая, градусов под 60, деревянная лестница без перил. На эту лестницу и обратил особое внимание Пешехонов, как только вошел в сарай. Лестница представляла собой массивное сооружение, сделанное из цельных бревен с вделанными в них ступенями из толстых досок. Нижние концы лестницы углублялись в земляной пол, а верхние прикреплялись к балке чердака железными скобами.

Вся лестница была когда-то выкрашена зеленой краской, но на ступеньках она местами вытерлась, обнажив слой старой краски коричневого цвета. На первый взгляд казалось, что все ступеньки лестницы потерты одинаково, но пристально всмотревшись, Пешехонов заметил, что на седьмой от земли ступеньке в одном месте краска была стерта до самого дерева.

— На этой? — не сводя с нее взгляда, коротко спросил Пешехонов. Стоявший с ним рядом Фалин, проследив за его взглядом и сразу догадавшись, о чем идет речь, быстро ответил:

— Да! Веревка спускалась с этой ступеньки, а привязана была вот к этой. — Он нагнулся и рукой указал на вторую от земли ступеньку. А затем снова уставился на заинтересовавшую Пешехонова деталь лестницы...

Не так давно, в серый ненастный день, осматривая здесь висевший труп Громовой, Фалин просто не заметил отличительных особенностей этой ступеньки и тогда лаконично записал в протоколе, что веревка была привязана за вторую ступеньку, а петля перекинута через седьмую...

Пешехонов попытался ногтем отколупнуть слой краски, но давно засохшая, она не поддавалась.

Он подошел к двери и стал рассматривать щеколду, на которую ее можно было закрыть изнутри сарая. Кованая, массивная щеколда плотно входила в железный проем.

— Вы правы, — обращаясь к Фалину, сказал он, двигая щеколдой. — Задвинуть и отодвинуть эту щеколду можно только изнутри сарая. Снаружи это сделать невозможно.

Осмотрев так же тщательно ворота и убедившись, что они наглухо закрыты огромным деревянным засовом и давно не открывались, Пешехонов еще раз медленно прошел вдоль стен сарая, рассматривая каждое окно в отдельности: продольные стены помещения имели по три окна. Рамы окон были наглухо вделаны в косяки и забиты гвоздями. Но было еще два окна. Одно над воротами, другое в противоположной стороне. Они располагались намного выше остальных и предназначались для освещения чердака.

Окно над воротами было также забито гвоздями. Рама же другого окна имела навесы и могла открываться наружу. Пешехонов, подойдя к этой стене, поднялся на носки и с трудом дотянулся до подоконника рамы.

— Высоко. Так просто не влезть, — сказал он, отходя от стены, продолжая глядеть на окно.

Из материалов дела было известно, что через это окно влезал снаружи человек, который и обнаружил здесь труп Громовой.

Это было пятнадцатого мая. Соседка Громовой Милда Варкалн стирала белье. Часов в 11 утра она закончила стирку. Накрапывал дождь, и она решила развесить белье в сарае. Единственный ключ от замка сарая всегда находился у другой соседки — Веры Дорошкевич. Когда она зашла к ней за ключом, то узнала, что ключ еще накануне вечером взяла Надя Громова и обратно не вернула. Варкалн пошла к сараю и увидела, что замка на двери ворот нет. Она попробовала открыть дверь, но та оказалась закрытой изнутри. Постучав и не получив ответа, Варкалн вернулась и рассказала об этом Вере Дорошкевич. Через несколько минут они вместе подошли к двери, долго стучали в нее, но тщетно.

В это время на обеденный перерыв стали приходить другие жильцы дома. Мужчины принесли пожарную лестницу и приставили ее к окну сарая. Туда влез муж Веры Дорошкевич. Он первым и обнаружил в сарае труп Громовой.

Экспертизой было установлено, что смерть Громовой наступила примерно в 22-23 часа четырнадцатого мая.

— Как лежали эти ящики? — спросил Пешехонов у Фалина, указывая на четыре больших ящика, сбитых из досок и в беспорядке составленных теперь у стены слева от окна.

— Когда я осматривал сарай, ящики были на этом же месте, — ответил Фалин.

— А как они лежали до этого? Вы специально спрашивали кого-либо из свидетелей о том, в каком порядке лежали эти ящики и не нарушен ли этот порядок?

Фалин замялся, пытаясь что-то ответить, но потом откровенно сознался:

— Нет. Я это упустил. Не додумался.

— Ну ничего, — глядя на сконфуженное лицо Фалина, сказал. Пешехонов. — Это дело поправимое. — Он посмотрел на часы. — Идите сейчас и позовите владелицу веревки, а заодно принесите сюда и веревку, она лежит в машине в портфеле.

Через несколько минут Фалин вернулся и привел женщину, которая открывала сарай.

— Как вас зовут? — обратился к ней Пешехонов.

— Вера Петровна.

— Вы извините нас, Вера Петровна, за то, что вторично беспокоим. Но нам нужно уточнить несколько деталей. Прежде всего: какое назначение этого сарая, кто им пользуется?

— Ну, сарай как сарай. Старый он очень. Когда начали строить гидростанцию и наш поселок, то на этом месте был хутор. Все строения его снесли, а вот сарай оставили под склад. А когда закончили строительство, сарай так и остался нетронутым. Жильцы наших домов им почти не пользуются, у всех есть свои кладовки и веранды. Кто-то положил сюда ненужные вещи. Иногда здесь вешают белье, но очень редко. Недавно Арвид — муж Нади — принес сюда свой чемодан. Вон он стоит на сундуке, — показала она на коричневый чемодан.

— Так это его чемодан? — уточнил Пешехонов.

— Да. Его.

— Вы не помните, когда он поставил сюда чемодан: до смерти жены или после?

— Нет, не после, а за несколько дней до этого. Я помню, как пришла ко мне Надя, взяла ключ от сарая и сказала, что Арвид хочет поставить туда чемодан с ненужными пока вещами. Как поставили, так и стоит он на том же месте.

— Вы знаете, что это чемодан Путны? — обратился Пешехонов к Фалину.

— Нет... Как-то не обратил на него внимания.

— Хорошо. Давайте посмотрим, что в нем хранится. — Пешехонов подошел к сундуку. — Открывайте. Он, кажется, не на замке.

Фалин откинул застежки и открыл крышку чемодана. Он был почти пустой, если не считать двух пар мужских и женских ботинок с коньками, тюбика лыжной мази, спиннинговой катушки, мужского старого шерстяного свитера и пары кожаных перчаток.

— Не густо, — тихо произнес Пешехонов, закрывая крышку чемодана.

— Как вы думаете, была необходимость выносить сюда этот чемодан?

— По-моему, выносить его было ни к чему, — чуть помедлив, тихо ответил Фалин. — У них очень просторная двухкомнатная квартира. Мебели очень мало. К тому же есть две, почти пустые, кладовки.

— Хорошо. Это нужно будет учесть в дальнейшем.

Они вернулись к стоящей в отдалении Вере Петровне, и Пешехонов, обращаясь к ней, спросил:

— Часто Надя Громова или ее муж заходили сюда?

— Нет. Очень редко. Вот в этом году брали ключи, когда ставили сюда чемодан, и еще в тот вечер.

— Ключ тогда вы ей давали?

— Нет, меня не было дома и муж был на работе. Дома были только дети. Надя торопилась очень и просила скорее найти ключ от сарая. Ни ее, ни Арвида я ни в тот день, ни накануне не видела.

— После того как следователь Фалин закрыл дверь сарая и отдал вам ключ, сюда кто-нибудь заходил?

— Нет. Никто не заходил, да, наверное, и заходить-то сюда никто больше не будет.

— Еще один вопрос: Громова повесилась на вашей веревке?

Услышав это, Вера Петровна вздрогнула и посмотрела испуганно на Пешехонова.

— Вы не волнуйтесь, — успокоил он ее и попросил Фалина показать веревку, что тот и сделал.

— Вы узнаете? Эта ваша веревка?

Вера Петровна, лишь мельком взглянув на нее, отвела глаза и, зябко передернув плечами, ответила:

— Да! Это наша веревка.

— Вы можете объяснить, почему на ней оказались вот эти пятна? Вы видели эти пятна раньше?

Вера Петровна опять нехотя посмотрела на веревку, но, заметив на ней следы коричневой и зеленой краски, стала рассматривать ее более внимательно. Затем, недоуменно пожав плечами, ответила:

— Я не знаю: веревку мы купили в магазине, и она была совершенно новая, чистая. Мы ею не пользовались. Муж повесил ее в сарай примерно за неделю до смерти Нади. Один раз я вешала на ней сушить белье. Веревка была чистая, а не такая, как сейчас.

— Хорошо, Вера Петровна. А теперь скажите, кому принадлежат эти ящики?

— Это наши ящики: муж купил их на складе под картошку.

— Очень хорошо. А вы не помните, так ли лежали эти ящики, когда муж принес их в сарай?

Немного подумав, Вера Петровна ответила:

— Нет. Не так.

— А как же?

— Вдоль стены по два: один на другом.

— Это вы точно помните?

— Конечно, точно: я же сама их так поставила.

— Когда это было?

— Не помню, кажется, в марте этого года.

— И так они стояли все время?

— Да!

— А кто же их разбросал?

— Не знаю. После того случая здесь было много народу. Тогда вот и товарищ следователь сидел на одном из ящиков и что-то записывал, — она кивнула в сторону Фалина.

— Спасибо, Вера Петровна. Вы можете идти домой. А вы, товарищ Фалин, позже оформите ее показания протоколом.

Когда женщина вышла, Пешехонов, обращаясь к стоявшему у входа в сарай шоферу, попросил:

— Сережа! Возьми, пожалуйста, один ящик и принеси его к лестнице.

— Вот спасибо, — усаживаясь на ящик, устало произнес Пешехонов.

Некоторое время он смотрел на лестницу, переводя взгляд со ступеньки на ступеньку, а потом обратился к Фалину:

— Вы не будете возражать, если я скажу, что веревка выпачкана той же краской, которой выкрашена вон та ступенька? — он показал на седьмую ступеньку.

Стоявший у лестницы Фалин опять потрогал ее рукой, а потом вяло ответил:

— Похоже, что такой же.

— А почему вот следы краски на ней идут почти на полтора метра? Затрудняетесь ответить. Тогда давайте от слов перейдем к делу, а Сережа нам поможет. Не откажетесь?

— Что вы, Дмитрий Сергеевич, я с удовольствием, — ответил шофер.

— Отлично! А теперь на другом конце веревки сделаем петлю и перекинем веревку через вот эту седьмую ступеньку. Так. Хорошо. Товарищ Фалин, берите свободный конец и привязывайте его к нижней ступеньке.

Видно было, с каким старанием Пешехонов готовит этот следственный эксперимент. Оказавшись в роли следователя, он как бы возвращался в молодые годы.

— Сережа! Какой у тебя рост?

— Был всегда сто шестьдесят семь, а сейчас не знаю.

— Будем надеяться, что такой и остался. А какой у тебя вес?

— Приблизительно килограммов пятьдесят восемь — шестьдесят.

— Везет нам! Ты сейчас для нас самый подходящий помощник, — пошутил Пешехонов и уже серьезно попросил:

— Возьмись за петлю, повисни на ней и подергайся.

Когда Сережа проделал это, Пешехонов подтянул веревку к себе и стал рассматривать то место, которым она только что лежала на ступеньке.

Фалин тоже внимательно осмотрел это место, но кроме маленького зеленого пятнышка на ней ничего не обнаружил.

— Итак, товарищ следователь, какой вывод можно сделать из этого эксперимента?

Фалин как будто ждал этого вопроса.

— Если эта веревка была чистая, то испачкаться краской только под тяжестью тела Громовой она не могла. А как это все же могло произойти я, если разрешите, покажу, продолжив эксперимент.

Пешехонов улыбнулся и кивнул, разрешая. А Фалин перебросил тот же конец веревки через седьмую ступеньку и отпустил петлю до самой земли.

— Сережа! Не в службу, а в дружбу помоги и мне. Ты только продень эту петлю себе под мышки и ложись на пол, а я тебя подниму, как на блоке.

Когда шофер лег на землю, Фалин ухватился за веревку и стал с силой тянуть ее на себя, но при всем старании приподнять Сережу с пола не мог.

— Что, тяжело одному? Помочь? — спросил Пешехонов.

Он подошел к Фалину и, ухватившись за веревку, стал вместе с ним тянуть ее.

Медленно, с трудом они приподнимали с земли Сережу и неотрывно смотрели, как туго натянутая веревка, скользя по ступеньке, стирает с нее слои краски и местами окрашивается сама.

— Хватит, — скомандовал Пешехонов, когда Сережу подняли на весь рост. — Отвяжите!

Взяв в руки оба конца веревки, Пешехонов и Фалин внимательно осмотрели ее: обе части веревки теперь были окрашены почти одинаково.

— Неужели эту женщину вот таким способом кто-то задушил? — Задав этот вопрос, Сережа как от озноба передернул плечами и вопросительно перевел взгляд с Фалина на Пешехонова.

— Да, это так, — ответил Фалин и добавил: — Теперь все ясно...

— Все ли? — перебил его Пешехонов. — А ваше утверждение, что дверь в сарай могла закрыть только сама Громова? — Пешехонов опять испытывающе и строго смотрел на Фалина.

— Дмитрий Сергеевич! Как только вы начали расспрашивать вот про эти злополучные ящики, я сразу же понял, какую ошибку допустил тогда, когда впервые осматривал этот сарай...

Предсмертная записка Громовой, изнутри закрытая дверь и высоко расположенные окна сарая — все это и укрепило мою версию о самоубийстве Громовой. Теперь я убежден, что это было убийство.

— Ваше убеждение строится на только что проведенном следственном эксперименте с веревкой?

— Да! Несомненно.

— А как же убийца или убийцы смогли выбраться из сарая? Ведь на окно влезть без лестницы невозможно.

— А для этого и были использованы вон те ящики. — Фалин указал на три ящика, стоявшие в углу сарая.

— Но ведь когда муж Веры Петровны проник через окно в сарай, он ящиков под окном не видел, они лежали на полу в углу сарая.

— Да! Когда я осматривал сарай, то обратил внимание на эти ящики. Допрашивая свидетеля Дорошкевича, узнал, Что когда он снаружи влез в окно сарая и спрыгнул на пол, то ящиков у стены под окном не было. Они лежали в углу. И я тогда сделал вывод, что ими воспользоваться не могли. Теперь я понимаю, что задай я тогда вопрос Дорошкевичу: в таком ли порядке лежали эти ящики раньше, до происшествия, он бы, наверное, ответил на это отрицательно. И это обстоятельство заставило бы меня более тщательно отнестись к осмотру места происшествия. Теперь с уверенностью можно сказать, что, совершив свое подлое дело, убийцы, а их несомненно было несколько, имитировали обстановку самоубийства Громовой. Выпустив сообщников из сарая, оставшийся там человек закрыл дверь на щеколду, а сам выбрался наружу через окно. А как он сделал это и обвел меня вокруг пальца, я сейчас покажу.

Фалин снял со стены сарая два отрезка электропровода метров по десять длиной. Затем взял два ящика и поставил их один на другой у стены под окном.

Сережа неотрывно смотрел на действия Фалина. Любопытство было точно написано на его лице. А вот Пешехонов, усевшись опять на ящик, наблюдал за Фалиным, не показывая никакого любопытства, точно ему было уже известно то, что Фалин собирается сделать.

Так оно и было: Пешехонов уже догадался, каким образом преступник при помощи ящиков выбрался через окно и вместе с тем сумел эти ящики убрать из-под окна.

Фалин, продев концы проводов через доски ящиков и держа их в левой руке, уже забрался и сел на широкий подоконник. Затем концы провода, идущего от нижнего ящика, он подсунул под себя, концы же от верхнего ящика взял в обе руки и, приподняв немного ящик, стал раскачивать его из стороны в сторону. Когда амплитуда движения ящика стала предельно возможной, он выпустил один конец провода, и ящик отлетел, упав в углу сарая.

Таким же способом Фалин отбросил и другой ящик. Затем, открыв окно, спрыгнул во двор...

— Вот это здорово! — не мог удержаться от восхищения Сережа.

Открылась калитка и в сарай вошел сияющий Фалин. Он не спеша скрутил провода, повесил их обратно на стену и подошел к Пешехонову. Он явно ожидал похвалы.

— Могу сказать одно: следственный эксперимент вы провели очень хорошо. Но было бы прекрасно, если бы он был проведен во время первого осмотра места происшествия.

Видя, как потускнело лицо Фалина, он добавил:

— Ничего, не огорчайтесь. Я придерживаюсь пословицы: «Молодцу быль не в укор», но ошибки забывать не следует.

— Значит, здесь все ясно? — спросил Сережа Фалина. — А что остается неясным?

— Нужно выяснить, кто убил Громову и с какой целью.

— Правильно, — вмешался Пешехонов. — А как же быть с предсмертной запиской Громовой? Ведь она написана, бесспорно, ею?

— Да! — подтвердил Фалин. — Но это выяснится позже, когда мы выясним, кто и зачем ее убил.

— Не спешите. Может быть, ответ на вопрос, почему была написана записка, поможет ответить и на эти два вопроса.

Фалин вопросительно смотрел на Пешехонова, но тот, сменив тему, сказал:

— Вы оформляйте протоколы следственных экспериментов и допрос Веры Дорошкевич. А я пока пройдусь по берегу Даугавы...

Только к концу дня синяя «Победа», миновав шлагбаум, выбралась на шоссе и, набирая скорость, помчалась в сторону Гвардейска.

— Ну вот и мы! Быстро обернулись? — спросил Пешехонов, снова входя в кабинет Куклина.

— Ничего себе «быстро» — целый день пробыли. И, наверно, без обеда?

— Угадали. Да это нам и поделом, — с улыбкой глядя на Фалина, ответил Пешехонов.

А Фалин стоял у стола, теребил в смущении бахрому скатерти и ждал, когда Пешехонов начнет выкладывать Куклину о всех его упущениях по делу.

Но Пешехонов почему-то не спешил. Он опять подошел к раскрытому окну и, откровенно любуясь уголком видневшегося сада, шумно вдыхал смолистый воздух.

— Юрис Фрицевич! — вдруг заговорил Пешехонов. — Дело Громовой требует тщательного доследования.

«Ну, началось», — почти холодея, подумал Фалин, невольно втягивая голову в плечи.

— Я отменил постановление о прекращении этого дела. — Пешехонов сделал паузу, а затем, посмотрев на Фалина, добавил: — Однако дело к своему производству возьмет опять Фалин.

Это было так неожиданно и так совпадало с сокровенным желанием молодого следователя, что тот в первую минуту совершенно потерял дар речи и лишь после того, как Пешехонов выжидательно посмотрел на него, с жаром сказал:

— Спасибо, Дмитрий Сергеевич! Ваше доверие оправдаю!

— Ну и чудесно! Юрис Фрицевич, надеюсь, что и вы не будете возражать, если я освобожу вас от наблюдения за этим делом. Я буду сам помогать Фалину.

— Что вы, Дмитрий Сергеевич! Пожалуйста!

— Завтра же организуйте и проведите эксгумацию трупа Громовой и повторное судебно-медицинское вскрытие. Но только полное, — подчеркнул Пешехонов. — Договоритесь об этом с Арсением Владимировичем. Нужно, чтобы вскрытие произвел опытный специалист. Завтра я в прокуратуре буду часов в девятнадцать. К этому времени приезжайте с делом и планом. Понятно?

— Все понятно, — с радостной готовностью ответил Фалин, и по выражению его лица можно было понять, что он готов сейчас горы свернуть, лишь бы исправить свои упущения по этому делу...

Пешехонов сидел в своем кабинете и просматривал почту. Недавно звонил по телефону Фалин и сообщил, что придет к девятнадцати часам без задержки. «Ждите меня с интересной новостью», — пообещал он.

«Интересно, что это за новость?» — отрываясь от бумаг, думал Пешехонов и нетерпеливо посматривал на часы...

— Разрешите войти, Дмитрий Сергеевич?

— А! Арсений Владимирович! Заходите! Рад вас видеть.

Это был республиканский судебно-медицинский эксперт и криминалист, как всегда элегантно одетый и благоухающий крепкими духами. С виду он казался очень молодым, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. Вошедший сел у стола и, щуря сквозь выпуклые линзы очков свои очень близорукие глаза, сказал:

— Мы с Фалиным уговорились встретиться у вас и доложить результат повторного осмотра эксгумированного трупа Громовой.

Разговаривая, он машинально брал со стола то нож для разрезания бумаг, то металлическую рулетку, то курвиметр и, на секунду приблизив их к выпуклым стеклам очков, снова клал на место.

— Кто производил повторное вскрытие?

— Ваш покорный слуга.

— Неужели вы сами?!

— Да, сам лично. Следователь Фалин попросил меня об этом от вашего имени.

— Ну! Это уже эксцесс исполнителя, — рассмеялся Пешехонов. — Но я очень рад, что вы нашли время для этой работы.

— И я был рад: мне хотелось хотя бы немного загладить вину молодого коллеги Ванцевича. Он стажер-практикант, и если не служебную, то моральную ответственность за него несу я...

В это время в кабинет вошел Фалин. Сияющая улыбка на его лице была под стать блеску медных застежек его большого портфеля. Он поздоровался с Пешехоновым и, садясь за стол напротив Арсения Владимировича, как-то таинственно кивнул ему, а тот ответил таким же кивком. Это подметил Пешехонов.

«Ишь, заговорщики, — подумал он. — Видимо, и впрямь решили чем-то удивить меня».

Фалин не спеша раскрыл портфель, достал из него бумажный пакетик, а из него вынул какой-то небольшой круглый предмет и молча положил его на стол перед Пешехоновым.

Это была мельхиоровая пуговица темно-серого цвета, величиной с трехкопеечную монету.

Взяв пуговицу, Пешехонов на ее выпуклой стороне рассмотрел рельефное изображение головы тигра с оскаленной пастью.

— Откуда она? — кладя пуговицу на место и смотря то на Арсения Владимировича, то на Фалина, спросил он.

— Представьте себе, Дмитрий Сергеевич, этого «тигра» мы обнаружили сегодня во рту трупа Громовой, — ответил Арсений Владимирович. Он не спеша положил на стол свою очередную жертву — крышку от чернильницы — и, взяв пуговицу, как бы взвесил ее на ладони.

— Удивительно! Как же она могла попасть туда?

— Но это еще не все, — не отвечая на вопрос, продолжал эксперт. — Нам удалось установить, что на слизистой оболочке щек Громовой были кровоподтеки. — Он осторожно положил пуговицу на прежнее место, а Фалин, будто подтверждая его слова, положил перед Пешехоновым акт повторного судебно-медицинского вскрытия.

— Как же вы объясняете все это? — мельком посмотрев протокол, снова спросил Пешехонов.

— В этом вопросе мы с товарищем Фалиным пришли к такому выводу: прежде чем задушить Громову петлей, ей засунули в рот мягкий кляп: тряпку, платок, перчатку или что-либо подобное. Раскрывая ей насильно рот, нажимали пальцами на щеки. Этот кляп мог находиться в кармане преступника, там же могла лежать эта пуговица и вместе с ним незаметно попасть в рот Громовой. Когда дело было сделано, кляп вынули, а пуговица осталась за зубами убитой.

— Это вполне логично! Другого объяснения и я сейчас дать затрудняюсь. — Пешехонов снова взял пуговицу и, рассматривая ее, продолжал: — По-моему, эта пуговица не нашего, а скорее всего импортного производства. У нас таких, кажется, не вырабатывают. Как вы думаете, для какого вида одежды предназначаются такие пуговицы?

— Скорее всего для плащей, — высказал предположение Арсений Владимирович.

— И я думаю, что для плащей, но только для мужских: едва ли какая женщина согласится носить на своем плаще такое непривлекательное украшение, — высказал свое мнение Фалин.

— Да. Может быть, вы правы, — в раздумье произнес Пешехонов, не отрывая глаз от пуговицы, с которой на него в упор уставилась оскаленная морда зверя...

После ухода Арсения Владимировича Пешехонов стал внимательно читать план следствия. Фалин, сидя на краешке стула, напряженно всматривался в выражение лица Пешехонова, стараясь угадать: «Одобрит? Раскритикует?»

— Ну, что же. В основном все правильно, все нужно, — отрываясь от плана, наконец произнес Пешехонов. — Следует лишь добавить в него те действия, которые подсказывает ваша сегодняшняя находка. Ведь к пуговице нужно пришить плащ, не так ли? — пошутил он.

Фалин поспешно кивнул головой и в тон Пешехонову добавил:

— А потом этот плащ надеть на человека.

— Верно! — подтвердил Пешехонов. — Только задача эта не из легких. То, что Громова была убита, сейчас уже вне сомнений. Остается неясным маленький пустячок: кто мог сделать это и с какой целью? — он выжидательно смотрел на Фалина.

— Под подозрением пока нет никого.

— Ну, это не ответ... Что вы думаете в отношении мужа Громовой? У вас не возникало предположения?

— Нет! — почти не задумываясь, ответил Фалин. И тут же пояснил: — Ведь в день убийства Арвид Путна находился в служебной командировке в городе Таллине. В деле имеются подтверждающие это документы: командировочное предписание с отметками о прибытии, железнодорожные билеты. А также допросы его сослуживцев. Они провожали Арвида на поезд четырнадцатого мая. То, что он четырнадцатого в 11 часов 45 минут поездом № 14 выехал в Таллин и вернулся оттуда шестнадцатого мая в 23 часа, сомнений не вызывает.

— Это его алиби?

— Безусловно.

— Никакими данными против Путны и я не располагаю. Его алиби как будто вполне убедительно. Но давайте-ка еще раз тщательно перепроверим это.

Глава 6

— Приглашайте свидетеля.

Фалин открыл дверь в коридор и громко позвал:

— Гражданин Стеблов! Заходите.

В кабинет нерешительно вошел молодой человек, одетый в светло-серый костюм. У него были пухлые, румяные щеки и, точно надутые, ярко-красные губы. Серые, круглые, с какой-то телячьей поволокой глаза не выражали ни мысли, ни эмоций.

— Садитесь! — пригласил его Пешехонов, указывая рукой на стул. — Ваша фамилия Стеблов?

— Да, Стеблов.

— Вас уже допрашивали по этому делу. Сейчас возникла надобность уточнить некоторые вопросы. Скажите, пожалуйста, какая была у вас необходимость провожать Арвида Путну четырнадцатого мая этого года, когда он выезжал в командировку в Таллин? День был рабочий, да и уезжал он всего на три-четыре дня.

Стеблов почему-то испуганно и нерешительно промямлил:

— Да никакой необходимости в этом не было. Просто он позвонил мне на работу и сказал: «Завтра я уезжаю в командировку. Если хочешь проводить, а заодно посидеть в буфете, то приходи. Можешь пригласить с собою Люсю». Люся это моя девушка. На другой день мы с Люсей пришли на вокзал, дождались прихода электрички, на которой из Солнечного приехал Арвид, и до отхода его поезда на Таллин сидели в буфете.

Говорил Стеблов так, будто каждое слово доставал из глубокого кармана.

— У вас было принято провожать друг друга при отъезде из города?

— Нет! Это было только один раз.

— Давно вы знаете Арвида?

— Около двух лет.

— За это время вам приходилось выезжать в командировки?

— Да. Выезжал в Ленинград и Таллин раза три или четыре.

— Вы не приглашали Арвида проводить вас на поезд?

— Нет, не приглашал.

— Вы не помните, в каком настроении был Арвид в момент отъезда?

— По-моему, в обычном своем.

— А в какой вагон поезда он сел?

— Не помню. Но, кажется, вагон был в середине состава...

Через несколько минут перед Пешехоновым сидела молодая крашеная блондинка с фиолетовыми губами и накладными, густо накрашенными ресницами. Несмотря на то, что на ней было легонькое, почти прозрачное платье, ей было жарко, и она поминутно обмахивалась носовым платочком. Было заметно, что она очень волнуется.

Заметив состояние свидетельницы, Пешехонов спросил ее:

— Почему вы так нервничаете?

Комкая в руке платочек, она, немного помедлив, ответила:

— Видите ли, в чем дело. Я недавно вышла замуж, всего три недели тому назад. Мой муж уже немолодой человек и с солидным служебным положением. Мне крайне не хотелось бы причинить ему огорчение: я боюсь, что он узнает о моем вызове на допрос сюда, в прокуратуру, и может подумать что-либо плохое обо мне. Я бы...

— Успокойтесь! Мы не собираемся афишировать ваш вызов на допрос, — прервал ее Пешехонов. — К тому же, между прочим, явиться в прокуратуру и исполнить свои гражданские обязанности — ваш долг. И никто не упрекнет вас за это.

— Это так. Но поймите... — залепетала блондинка.

— Хорошо! — опять прервал ее Пешехонов. — Давайте приступим к делу. — Ваша фамилия Сольц? Или вы уже носите другую фамилию?

— Нет. У меня осталась прежняя фамилия — Сольц. Мы пока еще не зарегистрировались, — пояснила она.

— Вы не можете объяснить мне, почему вы оказались в роли провожатой Арвида Путны, когда он четырнадцатого мая уезжал в Таллин? Вы с ним близко знакомы? Дружите?

— Нет! Что вы! Никакой он мне не друг. Я его видела всего два-три раза. Меня познакомил с ним Виктор Стеблов. Я с Виктором дружила еще до замужества, — пояснила она и еще энергичнее замахала своим платочком. — Виктор позвонил мне на работу и сказал: «Завтра я провожаю Арвида. Он уезжает в Таллин. Приходи на вокзал, там все вместе посидим в буфете». Я согласилась.

— Вы помните, в какой вагон сел Арвид?

— Да, помню! — без колебания ответила Сольц. — Он сел в шестой вагон.

— Может быть, это неточно? Ведь это было не вчера, — усомнился Пешехонов. — Почему вы запомнили номер вагона?

— Я говорю вам точно. Арвид сел в шестой вагон. А запомнила вот почему. Представьте себе, за свои двадцать три года я никуда из Риги ни разу не выезжала, если не считать нашей пригородной электрички, — уточнила она. — А в этом году, в феврале, мне удалось побывать в Таллине, причем по какой-то случайности и туда и обратно мы ехали в шестом вагоне. Когда Арвид садился в вагон, я посмотрела на номер, и он тоже оказался шестым. Вот поэтому я так хорошо запомнила...

Нужные справки о поездной бригаде Фалин получил очень быстро, и через день в кабинете Пешехонова уже была новая свидетельница. На вид ей было лет сорок. Она без тени смущения вошла в кабинет, смело, решительно подошла к столу, и протягивая повестку, звонким голосом спросила:

— Это, видимо, вы соскучились по мне? — Она при этом играла глазами и, кокетливо улыбаясь, показывала два ряда удивительно белых и ровных зубов.

«Вот развязная особа», — подумал Пешехонов, принимая повестку и невольно разглядывая эту пышущую здоровьем, плотно сбитую женщину.

— Садитесь, — пригласил он.

— С удовольствием. — Она плотно уселась на стул, свободно откинулась на спинку и без тени смущения, с откровенным любопытством стала рассматривать Пешехонова. В ее не по годам молодых, красивых и нагловатых глазах все время переливались задорные огоньки.

«Ну и ну», — подумал Пешехонов, встретившись взглядом с глазами посетительницы. Пока он рассматривал повестку, пододвигал к себе блокнот, карандаш, женщина, все так же весело улыбаясь, быстро достала из сумочки небольшое зеркальце, посмотрелась в него и, видимо, оставшись довольной, спрятала его на место.

— Вы Листовская? — наконец задал ей вопрос Пешехонов.

— Да! Листовская, — повторила женщина и, стрельнув глазами, добавила: — Прошу любить и жаловать. А зовут меня Елена.

В первую минуту Пешехонов хотел было пресечь эту неуместную развязность свидетельницы, но потом решил: «Не буду портить ей настроение. Пусть! Может, так будет лучше».

— Очень приятно, — сказал он. — Так вот, товарищ Елена. Нам предстоит серьезный разговор, и я надеюсь, что вы со всей ответственностью отнесетесь к своим обязанностям свидетеля.

— Пожалуйста. Спрашивайте. Я готова ответить на все ваши вопросы.

— Отлично! Так вот, меня очень интересует ваша поездка четырнадцатого мая в поезде № 14. Нам известно, что вы тогда обслуживали вагон № 6. С того дня уже прошло много времени, но я все же решил обратиться к вам: может, вы нам поможете... — Убедившись, что свидетельница слушает его внимательно, Пешехонов продолжал: — Тогда в ваш вагон здесь, в Риге, сел один молодой человек...

— Красивый? — не выдержав минутной серьезности, спросила, опять улыбаясь, Листовская.

— Красивый, красивый! — в тон ей ответил Пешехонов. — Вот смотрите. Может быть, узнаете своего пассажира? — Он достал из папки несколько фотокарточек и передал их Листовской. Та разложила их перед собой на столе и, лишь взглянув, сразу же схватила одну из них.

— Вот этого молодчика я узнала! — весело воскликнула она, продолжая рассматривать фотокарточку.

— Покажите мне своего избранника, — протягивая руку, проговорил Пешехонов. Он уже заметил, что Листовская держит в руке фотоснимок Арвида Путны.

— О-о! Я его помню, — громко продолжала Листовская, отдавая фото. — Я его заметила, когда он с друзьями еще только стоял у моего вагона: такой видный, шикарный, красивый и разговорчивый... Мне нравятся такие мужчины, — простодушно призналась она и посмотрела на Пешехонова задорно и вызывающе.

«Ну и особа», — опять подумал Пешехонов, отводя взгляд от ее белозубой улыбки. — Это хорошо, что он вам понравился.

— А вам какая корысть от этого? — насмешливо перебила его Листовская.

— Корысть, не корысть, а польза есть.

— Какая польза? Кому? — снова спросила Листовская.

— Вот об этом-то я скажу вам несколько позже. А пока давайте условимся, что вопросы буду задавать я, а потом уже вы. — Пешехонов при этом так посмотрел на Листовскую, что та сразу же присмирела и сделалась серьезной.

— Расскажите, пожалуйста, как вел себя этот человек в вашем вагоне. Надеюсь, он не приставал к вам?

— Нет, не приставал, — как-то вяло и с явным сожалением ответила Листовская. Она посмотрела на Пешехонова и, видя, что он слегка улыбается, сразу же ободрилась и уже весело добавила: — Он только угостил меня конфетами, спросил, есть ли у меня муж и где я живу.

— О чем вы еще беседовали с ним?

— Кажется, ни о чем. Ведь он скоро сошел с нашего поезда.

— Разве он ехал не до Таллина?

— Нет! Когда мы подъезжали к станции Сигулда, он вышел ко мне в тамбур. В руке у него был маленький чемоданчик. Я спросила, почему он сходит, а не едет до Таллина? Он ответил, что решил сойти в Сигулде, а в Таллин приедет следующим поездом. Он еще спросил у меня, когда я поеду обратным рейсом. Я ему ответила, и он сказал, что постарается попасть на этот поезд и обязательно в мой вагон. Он сошел, и больше я его не видела... А что с ним?

— С ним ничего. Жив, здоров, все благополучно.

Задав еще несколько вопросов, Пешехонов сказал:

— Свидетельница Листовская, я прошу вас о нашем разговоре пока никому ничего не говорить. Хорошо?

— Хорошо! — ответила ему в тон Листовская. Лицо ее было серьезно, лишь в шальных глазах по-прежнему прыгали бесенята.

Отпустив свидетельницу, Пешехонов вышел из-за стола и, вышагивая по кабинету, продолжал думать:

«Вот тебе и алиби Арвида Путны. Интересно, как он поведет себя на допросе? Но прежде нужно будет Фалину съездить в Таллин и выяснить, как удалось Арвиду получить отметки на командировочном удостоверении. И еще кое-что...»

По тому, как он вошел в кабинет, подошел к столу, сел за приставной столик напротив сидящего там же Фалина, трудно было и подумать, что за плечами этого человека есть какая-либо вина. Держался он непринужденно, говорил веско, уверенно и смотрел прямо в глаза собеседнику.

«Не похож на портрет, нарисованный Граниной», — подумал Пешехонов, внимательно взглянув на Путну. Спокойствие, даже какая-то солидность. Цепкие, серо-стального цвета глаза, как бы спрашивали: «И что вам еще нужно от меня, товарищ прокурор?»

— Вы меня извините, гражданин Путна, — начал Пешехонов, — но возникла необходимость вновь побеседовать с вами по тому, печальному для вас, делу, — Пешехонов сделал паузу.

— Простите! Но, насколько мне известно, это дело уже прекращено?! — Путна требовательно, чуть ли не с вызовом посмотрел сперва на Фалина, а потом перевел взгляд на Пешехонова.

— Да! Дело, к сожалению, было прекращено.

— Почему «к сожалению», если это не секрет?

— Какой же может быть от вас секрет? — медленно, как бы в раздумье, произнес Пешехонов. — Видите ли, гражданин Путна, следователь Фалин лишь установил, а вернее, подтвердил факт самоубийства вашей жены, но совершенно не выяснил причин, которые толкнули ее на это.

— Прошу извинить. Но следователь Фалин сам лично говорил мне, что эта причина им установлена! — Путна опять посмотрел на Фалина, будто требуя от него подтверждения. Но тот с невозмутимым видом делал какие-то пометки в своем блокноте.

— Какие же это причины? Как вы думаете?

Арвид пожал плечами, как будто удивляясь такой неосведомленности Пешехонова, и ответил:

— Она покончила с собой, когда была в состоянии невменяемости. У нее была предродовая горячка. — Это он произнес твердо, четко, как заученную аксиому.

— И вы верите этому?

— А почему не верить? — Арвид снова пожал плечами. — Ведь этот вывод сделал следователь!

— А вы сами не думали над этим вопросом? Не искали иную причину?

— Думал. И долго. Но ничем другим я тоже не могу объяснить. Поступок ее так же нелеп, как и трагичен. — Лицо Арвида приняло скорбное выражение, и он печально покачал головой.

— Вы очень любили свою жену?

Арвид посмотрел на Пешехонова вдруг погрустневшими глазами и ответил:

— Да! Я очень любил ее. Хотя, быть может, внешне это не проявлялось. Но это объясняется моим очень уравновешенным характером.

— У вашей жены имелись основания быть вами недовольной?

Арвид внимательно посмотрел на Пешехонова, а затем ответил:

— Безусловно, были... Характер у меня далеко не ангельский, я был очень требователен...

— Нет! Вы не так меня поняли, — перебил его Пешехонов. — Я имею в виду: были ли вы верны своей жене? И была ли она уверена в этом?

Арвид сделал рукой протестующий жест и брезгливо поморщился:

— Что вы! Я был очень далек от чего-либо подобного. Проще говоря, меня другие женщины совершенно не интересовали.

— Вы часто ездили в командировки?

— Нет. Не часто. Всего два раза в Ленинград и два-три раза в Таллин.

— Вы уезжали один? Или вас к поезду провожали: жена, приятели?

— Жена в тот раз была на работе...

— Нет, — прервал его Пешехонов. — Я имею в виду, вообще, когда вы уезжали в командировки.

Взглянув на Арвида и на мгновение встретившись с его глазами, Пешехонов заметил, что этот вопрос заставил его насторожиться.

— Я сейчас точно не помню, — медленно, раздельно ответил он. — Иногда провожала жена, а иногда приятели.

— А вы не можете припомнить, кто из приятелей и когда именно провожал вас в командировки?

Арвид, наморщив лоб и уставившись в угол кабинета, некоторое время думал, а затем вздохнул и ответил:

— Прошу извинить! Но сейчас я не могу вспомнить. Если это очень важно, я позже постараюсь вспомнить и сообщить вам.

— Хорошо, хорошо! — как бы не придавая этому большого значения согласился Пешехонов. — Вот вы уезжали четырнадцатого мая в Таллин, почему вы пригласили проводить вас именно Виктора Стеблова? Вы с ним очень дружили?

— Нет. Виктор просто мой знакомый. Я приглашал тогда еще одного знакомого Юрия Котомина, но он был занят и прийти не смог.

— Скажите, пожалуйста: а зачем вам нужны были эти проводы? Вы уезжали всего на три-четыре дня, да и день тогда был обычный — рабочий.

— Конечно, — быстро согласился Арвид, — это было не обязательно. Но просто хотелось до отхода поезда побыть в компании. Посидеть... Поговорить, — как-то неуверенно закончил он.

«А глаза у него уже не столь спокойны», — успев перехватить его взгляд, подумал Пешехонов.

— Когда вы узнали о том, что четырнадцатого мая вам будет нужно выехать в Таллин? Накануне? За день? За два? — уточнял вопрос Пешехонов. — Или это была плановая командировка?

— Да, я знал, что мне предстоит эта поездка.

— А за сколько дней вы узнали об этом? — вновь допытывался Пешехонов.

— Примерно... за две или три недели, точно не помню.

— Это меня устраивает вполне. Вы в Таллин выехали поездом номер 14?

— Да! Этим поездом.

— А когда вы прибыли в Таллин?

Снова огонек беспокойства зажегся в серых глазах Арвида. Зажегся и тут же погас.

— Приехали мы вечером. Время точно не помню, кажется, часов в восемь или девять. На завод я пришел утром и сделал отметку о том, что прибыл накануне. А днем там же, на заводе, мне сообщили о несчастье с моей женой, и я немедленно выехал в Ригу, и даже не сделал отметку об убытии. Не до этого было, — сокрушенно добавил Путна и вздохнул.

— Да. Вы правы, тут уже было не до формальностей, — сочувственно согласился Пешехонов. — Но вы не ответили, в тот же день, четырнадцатого мая, вы прибыли в Таллин или на следующий день?

Даже Фалин, на миг оторвавшись от своего блокнота, заметил, что пальцы Арвида нервно забегали по синей скатерти стола. Но это продолжалось считанные секунды. Он вновь овладел собой и деланно недовольным тоном ответил:

— Вы же знаете, что поезд до Таллина идет всего девять или десять часов...

— Это мне хорошо известно, — перебил его Пешехонов. — Я даже знаю, что поезд номер 14 приходит в Таллин в двадцать два часа 24 минуты. Но меня интересует: в день ли отъезда вы прибыли в Таллин? Или вы приехали туда лишь на другой день, то есть пятнадцатого мая?

— Я вам уже ответил, что в тот же день. — Арвид явно нервничал.

— В каком вагоне вы ехали из Риги?

— Сейчас точно не помню.

— Если верить билету, который вы сдали в бухгалтерию, то вы ехали в вагоне номер 6.

— Возможно, что в шестом.

Ответы Арвида стали злы и отрывочны. Пешехонов будто не замечал этого состояния и продолжал допрос:

— Гражданин Путна, я хочу, чтобы вы подробно рассказали, где вы были от момента прибытия поезда, то есть с 22 часов 24 минут и до прихода вашего на завод. Нам известно, что на завод вы прибыли не утром пятнадцатого мая, а лишь в 15 часов 30 минут.

— А позвольте узнать, в качестве кого меня вы допрашиваете? — с вызовом спросил Путна. Он уже вполне овладел собой и спокойно смотрел на Пешехонова.

— Разве вы не понимаете? Конечно, в качестве свидетеля, — так же спокойно ответил Пешехонов.

— Хорошо. Я могу подробно ответить на ваш вопрос. — Путна немного подумал. — В Таллин я приехал вечером четырнадцатого мая. Обращаться в гостиницы было бесполезно, в лучшем случае можно было получить койку в общем номере. Днем я хорошо выспался в вагоне, а поэтому после ужина в привокзальном ресторане пошел бродить по городу. Была теплая и светлая ночь, и я прогулял до утра, а потом сел на скамейку приморского парка. Уснул и проснулся часов в десять утра. Сходил к заливу, умылся. Потом пошел завтракать. У меня были поручения жены купить кое-что в магазинах. Чтобы не забыть об этом, я решил сперва выполнить ее просьбу, а потом уже ехать на завод. Короче говоря, я задержался и пришел туда после обеденного перерыва. Вот все подробности, — закончил Путна.

— И это все? Этому можно верить?

Путна небрежно пожал плечами, точно говоря этим: «Хотите верьте, хотите нет». Он даже демонстративно отвернулся от Пешехонова и поверх головы Фалина рассматривал содержимое книжного шкафа.

— Вы знаете, гражданин Путна, такую пословицу: «Чем дальше в лес, тем больше дров»?

Путна перевел взгляд на Пешехонова и спросил:

— К чему эта пословица?

— А к тому, что если вы не сойдете с тропинки лжи, она непременно заведет вас в такие дебри, откуда вам уже не выбраться.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Ну хорошо. Давайте начистоту. Почему вы не говорите о том, что, отъехав от Риги всего шестьдесят километров, вы прервали свою поездку и сошли на станции Сигулда?

«А нервы у него не железные», — тут же подумал Пешехонов, видя, как заерзал на стуле Арвид, как забегали его встревоженные глаза и вновь забарабанили по столу пальцы с аккуратно постриженными ногтями. От высокомерия Путны не осталось и следа. Он точно обмяк и несколько раз нервно вскидывал подбородок, вытягивая шею, как будто ему стал тесен ворот рубашки. Пауза затянулась.

— Ну, что же вы молчите? Вам повторить вопрос?

— Нет. Не нужно, — точно выдавил из себя Арвид. — Есть вопросы, на которые вам не ответит ни один порядочный мужчина.

— Как это понять?

Арвид эффектно прижал руки к груди и, вкладывая в голос как можно больше убедительности, ответил:

— Поймите меня, товарищ прокурор! Это не только моя тайна, но и тайна одной... уважаемой мною женщины. А имя ее я открыть не могу. Она замужняя, и подвести ее было бы подло с моей стороны. Вы должны меня понять... Войти в мое положение. Ведь вы не только прокурор, но и... мужчина! — неожиданно закончил он.

— Это может быть благородно с вашей стороны, но хочу, чтобы вы на минуту представили себе такую ситуацию: вас подозревают в каком-то тяжком преступлении, ну, например, в убийстве жены...

— Но позвольте! — протестующе начал Путна.

— Я же вам сказал, чтобы вы лишь теоретически представили себе такую ситуацию, — успокоил его Пешехонов и продолжал: — И вот от этого тяжкого, необоснованного обвинения вас может спасти, подтвердив ваше алиби, только эта неизвестная нам женщина... Так неужели она будет молчать, зная, что только одно ее слово решит вашу судьбу... а может быть, и жизнь?

Пешехонов заметил, как зябко передернул плечами Арвид, услышав последнюю фразу, и терпеливо ждал ответа.

Наконец Путна произнес:

— За себя я вам уже сказал. А за эту женщину ответить не могу. Может быть, если бы мне действительно угрожала такая опасность, она сама бы раскрыла нашу тайну. Но это ее дело... И я надеюсь, товарищ прокурор, что мои личные дела не должны интересовать кого-либо, а тем более прокуратуру. Смею вас заверить, что они никакого отношения к делу самоубийства моей жены не имеют! — Арвид уже успел взять себя в руки и последнее слово произнес даже твердо и решительно.

— Будем надеяться, что это именно так... Рад буду за вас, — как бы соглашаясь с ним, спокойно произнес Пешехонов...

Глава 7

...Плавно урчит мотор. Слышно, как из-под колес машины выскакивают и бьют по глушителю мелкие камешки. Шоссе, идущее на взморье, почти безлюдно. Время уже позднее.

Пешехонов решил сегодня поехать и переночевать в своей комнате на даче. Там его никто не ждет. Ему просто хочется побыть вблизи моря, послушать, как с легким шумом на гладкий песчаный пляж набегают неторопливые волны.

— Сережа! — прерывает молчание Пешехонов. — Когда же ты надумаешь жениться?

Водитель, не отрывая взгляда от дороги, с улыбкой отвечает:

— А вы, Дмитрий Сергеевич, наверное, хотите погулять на моей свадьбе?

— Если пригласишь — приму участие.

— Спасибо. Но с женитьбой я пока торопиться не буду.

— Что, невеста еще не подросла?

— Невест много. Просто хочу еще несколько лет походить в женихах.

— Тебе сколько уже стукнуло?

— Уже двадцать два.

— Да. Повременить можно, — согласился Пешехонов.

Сереже очень хотелось спросить: «А вы почему не женитесь?» Но чувство такта удержало его от этого вопроса.

«Двадцать два... Вся жизнь еще впереди. А мне вот уже сорок пять», — думал в это время Пешехонов.

Прошло уже пять лет с того ужасного дня, когда так трагически оборвалась жизнь любимого человека — жены, друга, матери его двух детей. Нелепый случай: грузовая машина с пьяным водителем на людной улице выскочила на тротуар и унесла две жизни и трех человек покалечила.

«Ей бы сейчас было только сорок лет, — продолжал думать Пешехонов. — Сколько радости еще могло быть у нас!»

Это чувство тяжелой утраты с годами не притуплялось, и ему казалось, что не пройдет никогда. Их было четверо, а сейчас он один: сын — уже лейтенант, служит за границей, дочь с мужем на Дальнем Востоке.

От тоски по детям, от переживаний по дорогому человеку у него единственное спасение — любимая работа. И он ей отдает себя почти без остатка. Начальство пыталось повлиять на него, советовало не переутомляться, не засиживаться допоздна на работе, но потом отступилось, решив, что время — лучший лекарь...

— Стой! — прерывая свои невеселые мысли, произнес Пешехонов. — Я тут сойду. Выйду на берег и доберусь пешком, а ты возвращайся в город.

Прогулка по берегу несколько рассеяла невеселые думы Пешехонова, и он подходил к своей даче с твердым намерением переодеться и перед сном искупаться в море.

В большой двухэтажной даче, где Пешехонов занимал изолированную комнату и кухню, проживали еще три семьи. Соседом по лестничной площадке была семья известного в городе адвоката Гипслиса. Пешехонов иногда по приглашению заходил к нему сыграть партию в шахматы или послушать интересные пластинки. Но как только заметил, что хозяйка квартиры Вероника уж очень неприкрыто старается женить его на своей сестре Христине, стал бывать там как можно реже.

Еще подходя к калитке, Пешехонов сквозь заросли сирени заметил, что в квартире Гипслисов горит яркий свет, а из раскрытых окон доносятся музыка, смех и громкие голоса.

«Вот не хотелось бы мне встретиться сейчас с кем-либо из соседей», — подумал Пешехонов, и тут, как нарочно, раздался громкий басовитый лай собаки.

— Рекс, это я, — тихо произнес Пешехонов и погладил подбежавшего к нему огромного пятнистого дога.

— Рекс! Ты что же своих не узнаешь? — послышался голос хозяина собаки, соседа, живущего на первом этаже. — Добрый вечер, Дмитрий Сергеевич! Что-то давно вас не было. Что, все дела да дела?

— Да, дела, — подтвердил Пешехонов. — Вот сейчас спешу переодеться, взять полотенце и на пляж. Хочу искупаться.

Не успел Пешехонов войти в свою квартиру, как раздался звонок. Он открыл дверь.

— К вам можно? — и, не ожидая ответа, женщина вошла в коридор.

Это была Вероника Гипслис. Немного полноватую, но не утратившую своих форм, тридцатипятилетнюю жену адвоката все считали обворожительной женщиной, и в компаниях она была душой общества: играла на многих музыкальных инструментах, недурно пела, умела рассказывать забавные истории и комично копировать голоса и жестомимику своих знакомых.

От Вероники пахло духами и вином.

— Дорогой Дмитрий Сергеевич! А я ведь вас ждала, — на пышущем здоровьем лице Вероники сияла обворожительная улыбка.

— Как вы могли ждать? Ведь я и сам не знал — поеду сюда сегодня или останусь в городе.

— А я вот знала, была уверена, что вы приедете.

— Что это — телепатия?

— Объясняйте как хотите, и довольно нам стоять здесь в коридоре, вы меня не приглашаете, так я вас приглашаю к себе: у меня сегодня день рождения.

— Вы меня извините: время уже позднее, и я здорово устал.

Ни заманчивые слова, ни обворожительные улыбки не возымели нужного действия: Пешехонов не изменил своего решения. Поздравив соседку с днем рождения, он закрыл за нею дверь.

Отказ пойти в компанию к соседям не объяснялся характером Пешехонова, он был общительным человеком, любил бывать в компании своих добрых знакомых, сослуживцев, но случайных знакомств старался избегать. Он и подчиненных своих учил быть очень разборчивыми в знакомствах, помня, что их особое служебное положение кто-то пожелает использовать в корыстных целях.

Быстро переодевшись, Пешехонов пошел на пляж.

Несмотря на купание в море и усталость, сон не приходил. Всплывали в памяти и менялись, как в калейдоскопе, события минувших дней.

«Что же удалось установить нового?» — думал Пешехонов. Он лежал на кушетке, смотрел в темноту комнаты и чутко ловил ночные звуки. Он уже несколько раз в разных вариантах мысленно восстанавливал картину убийства Нади Громовой там, в старом сарае. Но кто и зачем совершил его? Пока единственный, кого можно подозревать, это Арвид Путна. Его алиби, что в момент смерти жены он находился в Таллине, развеялось, как утренний туман на болоте. А какие мотивы для убийства? Чтобы избавиться от нелюбимой жены, а потом сойтись с другой, у которой провел ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая? Нет, это не мотив. Да к тому же он, видимо, просто выдумал это, надеясь создать себе новое алиби, считая, что в конечном счете не он должен доказывать свою невиновность, а мы его вину. А как объяснить оставленную Громовой предсмертную записку? Записка эта никак не увязывается с версией об убийстве. Почему она написана ею именно в день смерти? А может быть, действительно существует эта дама в Сигулде? Кто она? Как она выглядит?..

Перед закрытыми глазами, как из тумана, выплыл смеющийся рот Елены Листовской, затем на миг возникло испуганное накрашенное лицо Люси Сольц и, наконец, с оскаленной морды тигра на него уставились серо-стальные немигающие глаза Арвида...

Глава 8

Уже давно ушел последний посетитель. Не тревожат больше звонки телефона. Стало немного прохладней.

Пешехонов включил вентилятор и подошел к раскрытому окну. Шумный людской поток, еще недавно двигавшийся в сторону вокзала, заметно поредел. Сегодня суббота: мало кто в такую погоду оставался в городе.

«Хорошо бы сейчас на взморье: посидеть на скамейке у береговых дюн, послушать, как тихо шумят над головой верхушки высоких, розовых от заката, сосен, смотреть, как набегают ленивые волны на белый прибрежный песок...»

— Хорошо, да не очень, — уже вслух проговорил он и быстро, как от опасного соблазна, отошел от окна.

Он ждал этого субботнего вечера, чтобы в спокойной обстановке продолжить работу.

Пешехонов уже настолько изучил все материалы следствия, что мог бы, закрыв глаза, по памяти отыскать в деле Громовой любой документ. Но сейчас его интересовала только ее предсмертная записка.

Этот небольшой листок бумаги в клетку, с текстом, написанным синим химическим карандашом, был обнаружен следователем Фалиным днем пятнадцатого мая, когда он вместе с понятыми вошел в квартиру Громовой. Записка лежала на туалетном столике, а на ней стояла фотокарточка ее мужа Арвида.

Те факты, которыми располагало следствие, давали основание предположить, что Громова была убита. Но этому как раз и противоречила злополучная записка.

Еще впервые прочитав ее, Пешехонов долго не мог отделаться от мысли, что написать предсмертную записку стихами — это что-то из ряда вон выходящее. Он вынул из конверта записку и в который уже раз, чуть ли не по складам прочитал ее:

То, что записка была написана Надей Громовой, сомнений не вызывало. Это подтвердила и экспертиза. Но вот сумбурность, смысловая неопределенность содержания и то, что записка никак не увязывалась с убийством ее автора, не давали покоя Пешехонову.

«Не могли же Громову принудить написать эту записку, а потом убить? Нет. Это невозможно».

Пешехонов отложил записку в сторону. Потом взял тетрадь в коричневом переплете и внимательно сравнил ее исписанные страницы с предсмертной запиской.

«Удивительно, никакой разницы в написании. А не вырван ли этот лист из этой тетради?» — сделал предположение Пешехонов.

Он стал поспешно листать тетрадь, проверяя ее нумерацию. Действительно, после 66-й шла страница 68-я, а между этими листами виднелась линия отреза.

— Вот оно что! — воскликнул Пешехонов и с помощью лупы детально рассмотрел правый верхний угол записки.

— Так и есть. Тут поработано резинкой, — заключил он, рассмотрев вместо номера лишь тусклое пятнышко.

А когда же могла быть записана в тетрадь эта предсмертная записка?

Посмотрев даты, стоящие на 65-й и 68-й страницах тетради, Пешехонов окончательно убедился в том, что сделать запись на этом листе можно было не раньше четырнадцатого и не позже двадцатого июля позапрошлого года, а не четырнадцатого мая этого года.

Занеся свои выводы в блокнот, Пешехонов почему-то вспомнил наивную просьбу Граниной отдать ей на память тетрадь Громовой, и мысленно возразил ей: «Нет! Эту тетрадь, Галина Борисовна, вам отдать никак нельзя. Она еще должна помочь нам. И я уверен, что она станет одной из улик по делу убийства вашей подруги...»

«Да! А когда же должна уезжать из Риги эта симпатичная свидетельница? — вдруг спохватился он. — Если не изменяет память, она была здесь дней десять тому назад. Как бы она не уехала: ее еще нужно допросить». Пешехонов быстро перелистал блокнот. Найдя нужную запись, он снял трубку телефона, набрал номер.

— Это гостиница «Темпо»? Соедините меня с двадцать девятым номером... Товарищ Гранина? Вот удача! Звоню, хотя не имею никакой уверенности застать вас. Думаю: кто в такой вечер будет сидеть в городе, когда так хорошо сейчас на взморье... Ну, я не в счет. У меня просто нет времени... Галина Борисовна, не могли бы вы сейчас прийти сюда, в прокуратуру?.. Хорошо! Я вас жду.

Прошло минут двадцать, и в дверь постучали. Это была Гранина.

— Как удачно, что вы оказались на месте, — поднимаясь навстречу ей произнес Пешехонов. — Садитесь, пожалуйста... Чем это объяснить, что в такой чудесный теплый день вы сидите в душном номере гостиницы, а не гуляете по нашему взморью?

— Была бы жива Надюша, мы бы обязательно поехали погулять по взморью, а сейчас, одной, тоскливо. Не хочется, — тихо ответила Гранина.

— Понимаю вас и сочувствую... К сожалению, пригласив вас сюда, я не обещаю, что развею ваше настроение. Ничего веселого, приятного в нашем разговоре не предвидится. Но что делать? Такова необходимость.

— Пожалуйста. Мне спешить совершенно некуда.

— Хорошо. Тогда давайте приступим к делу. — Пешехонов взял тетрадь в коричневом переплете и положил ее перед Граниной.

— Что это? — мельком взглянув на нее, спросила Гранина.

— Посмотрите внимательно. Она вам знакома?

Гранина подвинула к себе тетрадь — сразу же точно тень пробежала по ее лицу. Как бы собираясь с мыслями, она на мгновенье закрыла глаза, а затем, торопливо полистав тетрадь, ответила:

— Да! Это тетрадь Надюши. Когда я приезжала к ней, она всегда давала мне эту тетрадь, и я находила в ней что-нибудь новое. Вы помните, я просила у вас отдать мне эту тетрадь на память? — обратилась она к Пешехонову.

— Конечно, помню, — ответил он и тут же спросил: — Когда вы были в последний раз у Громовой?

— Я вам уже говорила, что была у них с двадцатого по тридцатое мая прошлого года, — недоуменно глядя на Пешехонова, ответила Гранина.

— Да. Да, — как бы вспомнив, подтвердил Пешехонов.

Он раскрыл папку и достал из нее листок бумаги, на который он заранее переписал текст предсмертной записки Громовой.

— А вы не можете припомнить, было ли в тетради записано что-нибудь похожее вот на это? — он передал листок Граниной.

Та взяла его и стала читать.

Закончив чтение, она некоторое время сидела молча, опустив голову, затем, как бы спохватившись, быстро пробежала текст еще раз и, перевернув листок на другую сторону, вопросительно уставилась на Пешехонова.

— Что вы ищете? — спросил он у нее.

— Но это не все: нет конца.

— Так, значит, вам знакома предсмертная записка Нади?

— Какая предсмертная записка?!

— Вот эта! Вы ее только что прочитали, — спокойно ответил Пешехонов.

— Да что вы говорите, Дмитрий Сергеевич? Какая же это предсмертная записка? Вы же сами видите, что написана она не Надиной рукой. Здесь просто начало стихотворения. Я его читала в прошлом году вот в этой тетради. — Гранина быстро взяла со стола тетрадь и стала ее перелистывать.

— Не трудитесь, Галина Борисовна, в тетради этого стихотворения нет.

— Почему нет?! Я же сама его читала именно здесь! — Она еще быстрее стала листать тетрадь.

— Не трудитесь. Уверяю вас, что этого стихотворения там нет. Может быть, вы читали его в другом месте?

Гранина положила тетрадь на место, рывком поднялась со стула, и глядя на Пешехонова широко раскрытыми глазами, быстро заговорила:

— Дмитрий Сергеевич! Поверьте мне, я как сейчас помню, что это стихотворение читала вот в этой тетради. Мне оно тогда очень не понравилось своей мрачностью и обреченностью. И хотя автор в конце пишет, что это лишь сон, все равно неприятный осадок оставался... Поверьте мне... Я помню... Я не ошиблась!.. — От волнения чуть смуглое лицо Граниной покрылось густым румянцем; глаза смотрели умоляюще; для убедительности она прижала обе руки к груди и стояла так, ожидая: поверит ей Пешехонов или нет?

— Да не волнуйтесь вы так! Я вам верю. Садитесь, и мы продолжим нашу беседу, — успокоил ее Пешехонов. Гранина послушно села.

— А вы не знаете, откуда это стихотворение попало к Наде?

— Нет. Не знаю, — быстро ответила та, но тут же добавила: — Кажется, она нашла его в каком-то старом журнале, еще дореволюционного времени.

— Вы этот журнал видели?

— Нет. Не видела. Надя говорила, что брала читать его у кого-то из знакомых.

Пешехонов достал из конверта предсмертную записку Громовой, положил ее на стол и спросил:

— А это вам знакомо?

Едва взглянув на записку, Гранина воскликнула:

— Это Надина рука... и стихотворение то самое. Но почему нет конца? Нижняя половина листа будто оторвана или отрезана. Где она?

В ответ Пешехонов лишь пожал плечами.

— И это все, что вы можете сказать об этой записке? — спросил он.

— А что можно еще сказать?

— Вы не очень внимательно прочитали эту записку...

— Но я же читала это еще раньше, — перебила его Гранина.

— Не в этом дело! Почему вы не обращаете внимания на дату, которая стоит в конце записки? — Пешехонов пальцем показал ей место на странице.

— Четырнадцатое мая, — вслух прочитала Гранина. Некоторое время она смущенно, растерянно смотрела то на записку, то на Пешехонова. — Это дата смерти Надюши?! Не может быть. Надя записала стихотворение не в этом, а в позапрошлом году!

— А как же вы объясните эту дату?

Вместо ответа Гранина лишь слегка пожала плечами, потом, хмуря брови и морща свой чистый, высокий лоб, стала пристально смотреть в дальний угол кабинета, точно там можно было получить нужный ей ответ.

— Как вы думаете, Галина Борисовна, могла Надя использовать это стихотворение в качестве своей предсмертной записки: отрезала нужную ей часть, поставила новую дату...

— Нет! Нет! И еще раз нет! — перебила Гранина. — Вам, юристам, может прийти такое в голову... Извините меня, Дмитрий Сергеевич! Я не хотела этим обидеть вас, но я чисто по-человечески подхожу к этому вопросу. Я так хорошо знала Надю, а это дает мне право сказать, что я не верю вашему предположению: Надя не такая!.. И больше того: я не верю в самоубийство. Я не верю в то, что вот эта бумажка — ее предсмертная записка. Нет никакой предсмертной записки!.. Надю просто убили! — Гранина так разволновалась, что не смогла сдержать слез.

— Успокойтесь. Поверьте мне, что я не меньше вашего заинтересован в том, чтобы раскрыть эту тайну.

Когда гостья чуть успокоилась, Пешехонов продолжал:

— Вот вы уверены, что эта записка не предсмертная. У вас это получается просто: вы основываетесь на своих чувствах. Вы верите своему сердцу, вам подсказывает ваша интуиция. Но это лишь эмоции, а мы ими руководствоваться не можем. Нам нужны не предположения, не подозрения, а логические доказательства. Вот вы убеждены, что «Надю просто убили». Допустим, что это так, но возникает естественный вопрос: кому и для чего это было нужно? Вы-то сами что об этом думаете?

Гранина в ответ лишь виновато смотрела на него своими большими лучистыми глазами и беспомощно пожимала плечами.

— А можете вы подозревать кого-либо в этом? Не стесняйтесь ни ваших чувств, ни вашей интуиции. Может быть, что-либо они подскажут нам. Любая деталь, какой-либо штрих, необычайное слово, даже интонация может стать путеводной ниточкой... Вы, например, допускаете, что подобное мог совершить Арвид? — уже прямо спросил ее Пешехонов.

Гранина, видимо, ожидала этого вопроса. Почти не задумываясь, она твердо ответила:

— Нет! — И тут же поспешно объяснила: — Не потому, что не способен на такое — в душу человека не влезешь, а потому, что для этого у него не было оснований.

— А ревность? А нежелание обременять себя детьми?..

— Для того чтобы ревновать, нужно любить... Ну, а ребенок не мог помешать ему, если бы он вздумал развестись с Надей. Она из чувства собственного достоинства не стала бы на его пути. Об этом она говорила мне даже в присутствии Арвида. Надя имела хорошую специальность и могла бы прожить с ребенком без помощи Арвида... Нет! У Арвида не было никаких оснований, и он не мог убить Надю! — еще раз твердо повторила Гранина.

— Да! Вы, кажется, правы. У него для этого не было причин, — согласился Пешехонов. Он некоторое время перелистывал блокнот, а затем взял со стола конверт и сказал:

— Галина Борисовна! Я вам покажу одну вещь. Присмотритесь внимательно, мобилизуйте всю вашу память и скажите, видели вы что-либо подобное или нет? — он положил перед Граниной конверт и достал из него мельхиоровую пуговицу. Гранина с минуту молча рассматривала ее, а затем неуверенно ответила:

— Кажется, я такую пуговицу уже где-то видела. Но где?.. Когда?.. Не помню.

— А вы подумайте. Я вас не тороплю. Только учтите, что это очень и очень важно.

Не желая мешать, Пешехонов отошел к раскрытому окну.

Положив пуговицу перед собой, Гранина откинулась на спинку стула, прищурила глаза и, почти не мигая, уставилась в дальний угол кабинета. Временами она машинально прикусывала край нижней, чуть припухлой губы, хмурила полукружья своих удивительно красивых, темных бровей, мучительно стараясь вызвать в памяти все то, что было связано с этой злосчастной пуговицей. Но чем больше она напрягала свою память, тем безнадежнее казалась ей эта задача...

Шли минуты. В кабинете по углам сгущались сумерки. День угасал. Под широкими, густыми кронами высоких деревьев уже было почти темно. Улица была пустынна, лишь слабый звук шагов прохожих да мягкий шорох автомобильных шин по асфальту изредка нарушали тишину.

«Осилит ли эта маленькая головка неумолимый ход времени? — думал Пешехонов, незаметно наблюдая за Граниной. — Сможет ли она по незначительной детали вызвать нужные ассоциации?»

Прошло еще несколько минут, и Гранина, точно угадывая его мысли, разочарованно всплеснула руками.

— Дмитрий Сергеевич! Не могу! Хоть убейте, но не могу вспомнить. Лезет в голову всякая ерунда... Даже в висках застучало. — Она прижала пальцы к вискам. — Одно могу сказать, что видела где-то эту пуговицу, а вот где? Не помню.

— Может быть, в зоопарке? — пошутил Пешехонов.

— Нет, не в зоопарке, — не уловив шутки, с досадой ответила Гранина.

«Дальше так дело не пойдет. Ей нужно отвлечься», — подумал Пешехонов. Он отлично понимал, насколько трудно думать под принуждением. Нужно было временно отвлечь Гранину и дать ей возможность отдохнуть.

— Галина Борисовна, вы пока забудьте об этой пуговице, расскажите немного о себе.

Гранина удивленно посмотрела на Пешехонова.

— Да, да. Расскажите. Мне это интересно.

— Ну что рассказать о себе? Биография самая заурядная... Родилась в Вологде (родители и сейчас там живут). В Саратове закончила мединститут и по направлению попала в Таджикистан. Очень люблю поэзию, немного музицирую. Замужем, под судом и следствием не была, — шутливо закончила Гранина.

— У вас все еще впереди, — занятый своими мыслями, а потому и невпопад заметил Пешехонов.

— Как? И следствие? И суд? — с деланным ужасом воскликнула Гранина.

— Нет, не это, — с улыбкой успокоил ее Пешехонов. — Галина Борисовна! А теперь я вам расскажу занимательную историю. Подойдите сюда к окну, пожалуйста.

Показывая рукой на видневшиеся из окна три гигантских дуба, верхушки которых, казалось, подпирают небо, Пешехонов спросил:

— Вы ничего не слышали об этих деревьях? Впрочем, ничего удивительного, что не слышали — вы ведь не здешняя... А между тем у них интересная история. Это не просто деревья...

И Пешехонов не спеша стал рассказывать когда-то слышанную им легенду...

Легенду Гранина слушала невнимательно. «Неужели так и не вспомнит?» — подумал Дмитрий Сергеевич, с удовольствием рассматривая красивый профиль своей собеседницы. В этот момент она схватила его за руку и воскликнула:

— Ну, конечно же, на плаще! Дмитрий Сергеевич! Я вспомнила! — Гранина смотрела на него сияющими, счастливыми глазами и повторяла: — Я вспомнила! Я вспомнила!

— Ну вот и хорошо, — не выдавая своей радости, как можно спокойнее произнес он. — Я был уверен, что вы вспомните. Это так и должно быть...

— Да. У меня голова чуть не разлетелась на кусочки! — задетая обыденностью его голоса, обиделась Гранина.

— А вот вашу головку мне было бы очень и очень жаль, — не то шутя, не то серьезно ответил Пешехонов. — Так что же вы вспомнили? Может быть, расскажете?

И Гранина рассказала о том, как в прошлом году, когда она гостила у Нади, в один из воскресных дней Арвид уехал в какой-то населенный пункт — «к знакомому для обмена марками», как пояснил он тогда. Погода была теплая и солнечная, а потом пошел дождь. Арвид уехал без плаща, а когда вернулся, на нем был мокрый, забрызганный грязью плащ цвета хаки. Арвид сказал, что приехал попутной машиной, а плащ ему дал его знакомый, Генрих.

— К тебе, Надюша, торопился, потому не стал пережидать дождь, — улыбаясь, пояснил Арвид и попросил Надю почистить плащ. Надя отнесла плащ в ванную комнату, замыла грязь на нем и повесила его там сушить. Вечером, когда Гранина зашла в ванную, плащ еще висел там. Она обратила внимание на то, что он был не наш, а импортный, и тогда же она увидела на нем пуговицы с ощеренной пастью тигра. Кажется, на другой день Арвид этот плащ унес.

— Во всяком случае я этого плаща больше в квартире не видела, — закончила свой рассказ Гранина.

— У вас чудесная память. Спасибо за то, что сейчас сообщили. И разрешите еще один и, наверное, последний вопрос. Я вас уже достаточно утомил. Вам не известна фамилия того Генриха, у которого он брал плащ? Или его адрес?

В ответ Гранина энергично замотала головой.

— Ну, может быть, знаете в какую сторону от поселка ездил тогда Арвид?

— Это я, кажется, помню, — немного подумав, ответила Гранина. — Мы тогда с Надей ходили провожать Арвида до шоссе. Помню, что мы стояли и ждали автобус...

— С какой стороны? — не вытерпел Пешехонов.

— Со стороны Риги. Но подошла какая-то грузовая машина, Арвид остановил ее, сел в кабину с шофером и уехал. Мы недолго погуляли у опушки леса и вернулись домой.

— Вот и все! Больше ничего не требуется, — радостно воскликнул Пешехонов.

— Я могу идти домой?

— Нет. Подождите. Ведь еще нужно оформить протокол вашего допроса.

Он пододвинул к себе стопу линованной бумаги и стал писать, время от времени заглядывая в блокнот.

В кабинете установилась тишина; тихо сидела на стуле Гранина; мерно отстукивал маятник больших часов да чуть слышно шелестела бумага. Граниной показалось, что Пешехонов совершенно забыл о ее присутствии, о том, что она устала. «Один лист... Второй... Третий», — мысленно считала Гранина, наблюдая, как ложатся один на другой исписанные Пешехоновым листы протокола.

— Ну вот! Теперь все, — раздался, наконец, голос Пешехонова. Он собрал в стопку листы и сказал:

— Вам, Галина Борисовна, остается только прочитать и подписаться.

...На улицу вышли вместе. Было уже темно. Прощаясь у подъезда гостиницы, Пешехонов сказал:

— Спасибо вам, Галина Борисовна, за помощь. Когда будете уезжать из Риги — позвоните. На всякий случай я сейчас пожелаю вам счастливого пути. Если напишете из дома о благополучном прибытии, буду рад... Как закончится дело, я обязательно извещу вас...

Он стоял, пока Гранина входила в подъезд. Видел, как она с улыбкой помахала ему рукой и, лишь когда ее силуэт скрылся за широкой стеклянной дверью, медленно, усталой походкой пошел обратно.

Глава 9

— Ну, какова ваша точка зрения в отношении Путны? — кладя трубку на аппарат и как бы продолжая ранее начатый разговор, спросил Пешехонов у вошедшего в кабинет Фалина.

— Сейчас есть основания считать его под большим подозрением. Ведь до сих пор он не желает сказать, где находился в те часы, когда была убита его жена. К тому же на нем был плащ с такими же пуговицами, как и та, что мы нашли у убитой. Это уже немало.

— Да. Арвида мы можем только подозревать в убийстве, а вот доказательств его причастности к убийству у нас пока недостаточно. Не так ли?

Фалин молча кивнул головой.

— Самое главное, — продолжал Пешехонов, — неизвестны мотивы убийства и нет никаких данных о соучастнике или соучастниках. Ведь бесспорно, что одному совершить это было невозможно. Сейчас нас в первую очередь интересует человек, у которого в прошлом году брал плащ Путна. Возможно, это и есть соучастник. Но брать быка за рога и спрашивать у Арвида о нем нельзя: как только он узнает, что мы вышли на его сообщника, они вместе немедленно предпримут контрмеры. Значит, на того человека нам нужно выходить, минуя Арвида. Как вы решаете этот вопрос?

— Есть два пути. Первый мне подсказал следователь прокуратуры Куприн. Он весной этого года в городе Кулдига видел очень пожилого человека, одетого в плащ цвета хаки с точно такими же пуговицами. Поэтому не исключено, что интересующий нас плащ уникальным не является. Возможно, такие плащи были в продаже и в нашей республике. Я продумал план и набросал схему своих действий через торгующие организации республики. Вот эта схема.

— Сто́ящее дело! — одобрительно отозвался Пешехонов, просмотрев схему.

— А вот второй путь, — продолжал Фалин. — Тут хочешь, не хочешь, а без самого Путны не обойтись. Я хочу при очередной встрече с Арвидом предложить ему (конечно, под благовидным предлогом), составить список всех его близких знакомых с указанием места жительства и работы. Нам известно, что у него есть знакомый, который увлекается марками, по имени Генрих, у него он, видимо, когда-то брал плащ. Если Генрих к смерти Громовой никакого отношения не имеет, то Арвиду не будет смысла не указывать его в своем списке. В противном же случае он его не включит, ну и это будет уже негативной уликой против них обоих...

За дни, проведенные вместе, Пешехонов и Фалин ближе узнали друг друга. Фалин уже не испытывал робости и неуверенности в присутствии своего начальника; исчезло то чувство профессиональной неполноценности, которое появилось у него после предметных уроков, преподанных ему Пешехоновым там, в старом сарае. Отличные теоретические знания, прилежность, хорошая работоспособность Фалина не прошли мимо внимания Пешехонова, и он при каждом удобном случае давал понять, что промах по делу Громовой лишь случайный эпизод и что он верит в возможности своего молодого коллеги.

Пешехонов имел твердое убеждение в том, что хвалить, награждать грамотами человека лишь за то, что он качественно выполняет свою работу, не следует, ибо каждый честный человек должен работать хорошо, добросовестно. Вот за отличную работу, когда человек в труде сознательно выходит за рамки обычного и на него можно равняться другим, и должно следовать поощрение. Такая точка зрения объяснялась, видимо, его армейской школой: в Вооруженных Силах Пешехонов прослужил более двадцати пяти лет.

По складу своего несколько замкнутого характера Пешехонов не считал нужным посвящать кого-либо из сослуживцев в свои личные дела, переживания. И тем более не пытался так, ради интереса, без достаточных оснований вникать и в их личные дела. Но когда он своим наметанным глазом и каким-то внутренним чутьем замечал, что с человеком что-то происходит необычное, тут он равнодушным не оставался: деликатно и тонко мог расположить к доверительному разговору исключительно ради того, чтобы помочь советом, а если требовалось, то и действием.

К следователю Фалину Пешехонов, несмотря на короткое общение с ним, проникся теплым чувством, и оно не позволило ему осудить резко то несерьезное отношение, которое допустил он, ведя следствие по делу Громовой.

Пешехонов ловил себя на мысли, что это чувство, эта его снисходительность проистекает от сравнения Фалина с сыном Виктором: они однолетки и даже внешне чем-то похожи друг на друга. И рост у них одинаков, и глаза такие чистые, бесхитростные. Верно, Виктор уже почти год как женат, а Фалин еще холост. Ну что же, ему еще только двадцать три года. Успеется.

Как-то, отвлекшись от служебных разговоров, Пешехонов поинтересовался о дальнейших жизненных планах Фалина.

— Вы имеете в виду мою дальнейшую служебную карьеру или все вместе взятое? — уточнил Фалин.

— Ну, конечно, все, — улыбаясь, пояснил Пешехонов.

— Тогда так, — начал Фалин. — Мне очень нравится профессия следователя. И я хотел бы достичь такого совершенства и успехов, ну, не как Лев Романович Шейнин, а хотя бы как следователь по важнейшим делам вашей прокуратуры Арнольд Тринкуль. И вы знаете, профессия прокурора меня совершенно не привлекает, хотя среди моих коллег бытует такое изречение: «Плох тот следователь, который не мечтает стать прокурором». По-моему, это неверно.

— Конечно, неверно, — подтвердил Пешехонов. — Хорошие следователи нужны не меньше, чем хорошие прокуроры.

— Так что с избранной дороги я не сверну.

— Ну, а планы житейские? Ведь и семьей обзаводиться нужно?

Заметив, что Фалин медлит с ответом, Пешехонов уточнил:

— Невеста у вас есть?

— Есть у меня невеста, — нерешительно ответил Фалин. — Но до женитьбы еще далеко.

— Почему далеко?

— Ей еще год учиться... А потом ее родители хотят, чтобы она осталась в Москве. Они уговаривают моих родителей, пишут мне, чтобы я приложил все усилия и добился перевода в Москву. У них веский довод: здесь, в Гвардейске, она не сможет найти работу по специальности. А мой довод, что я не хочу жить под постоянным контролем многочисленных предков, они во внимание не берут.

— А как относится к этой ситуации ваша невеста? Кстати, как ее зовут? Какая у нее будет специальность?

— Зовут ее Наташа. А будет она радиоинженером. Хотя она послушная дочь, однако не прочь выйти из-под родительской опеки... Но перспектива остаться здесь без любимой работы ее огорчает... И она в нерешительности.

— Вот что, Саша, — Пешехонов впервые и как-то неожиданно назвал его по имени. — Это дело поправимое: Наташе еще целый год учиться, а тебе еще этот год работать здесь. А потом можно будет оформить твой перевод в Ригу. Причина у тебя для этого будет, и я помогу тебе в этом.

— Вот спасибо!

— Не сомневайся, все будет хорошо. Напиши об этом Наташе.

Глава 10

— Сколько можно травмировать человека вызовами и допросами?

Путна в упор смотрел на Фалина и нервно барабанил пальцами по столу.

— К сожалению, я не гарантирую вам, что это последняя наша встреча. Но то, что она необходима, вы сами сейчас убедитесь. — Фалин полистал лежащее перед ним дело и продолжал: — Вы знаете, что мое постановление о прекращении дела отменено. Между нами говоря, — Фалин понизил голос, — мне лично это очень неприятно. Ведь это удар по моему престижу.

— Еще бы. Это может отразиться на вашей карьере.

Будто не замечая издевки в реплике Арвида, Фалин добродушно сказал:

— Нет. Причем тут карьера. Я следователь молодой, свою работу люблю, в прокуроры мне еще рано. А свои ошибки каждый из нас должен исправлять.

— Но чего же вы хотите от меня?

Фалин улыбнулся и как можно доверительнее сказал:

— Мой шеф считает, что одно дело — самоубийство на почве предродовой горячки, другое дело — если человека довели до самоубийства. Конечно, у меня нет никаких данных, что вы жестоким обращением довели до самоубийства. Но, учитывая ее состояние в то время, можно предположить, что даже простая невнимательность, холодность или грубость... — Фалин сделал паузу, — а тем более факт вашей неверности — все это могло стать роковым толчком. Помните: «Семейная лодка разбилась о быт»?

— Но этого!.. — воскликнул Арвид и точно прикусил язык, уже более спокойно продолжив: — Но этого она не могла знать и не знала. Уверяю вас!

— Однако вы уже признались нам в том, что у вас все же есть любовница. А жена ваша могла узнать это каким-либо образом. Где гарантия, что не нашлись доброжелатели и не рассказали ей о вашей неверности. А много ли нужно, чтобы вывести из душевного равновесия беременную женщину?

— Так, что же, по-вашему, моя жена, узнав об этом и даже не поговорив со мною, сразу же должна была надеть на себя петлю?

— А почему бы и нет? — выдержав взгляд Арвида, ответил Фалин. — Ведь вы были согласны с моей версией, что ваша жена, будучи беременной, могла болезненно, не как все нормальные люди, реагировать на любой раздражающий фактор.

— Да. Это так. Я согласен и допускаю мысль, что в тот день кто-то — соседи или сослуживцы — могли чем-то расстроить Надю... Был бы я дома, беды, наверное бы, не случилось. — Арвид произнес это тихим голосом с оттенком грусти и сожаления.

— Может быть, — согласился Фалин. — Вы знаете, я приложил немало сил и умения для того, чтобы подтвердить версию о самоубийстве вашей жены. Но сейчас мне предстоит выяснить, не была ли она доведена кем-либо до самоубийства.

— А я-то причем? — неприязненно глядя на Фалина, спросил Путна. — Наша семейная жизнь была на виду у многих: у соседей, у знакомых...

— Совершенно верно! — перебил его Фалин. — Эти люди и должны подтвердить вашу непричастность. А для этого я вынужден буду допросить всех ваших друзей, приятелей, близких знакомых, которые знали вас, вашу жену, вашу жизнь, через них я уточню и ваши семейные отношения и этот щекотливый вопрос: знал ли кто из них о вашей даме сердца и не сообщил ли об этом вашей жене. Это логично? — Фалин выжидательно смотрел на Путну, точно ища у него одобрения.

— Напрасный труд! Вы потеряете только время. Уверяю вас! — Путна произнес это твердо и с каким-то оттенком высокомерия.

— Все может быть, — спокойно согласился Фалин. — Но не будем терять времени... Вот вам блокнот; ручка, вижу, у вас есть. Давайте составлять список будущих свидетелей. Меня будут интересовать только те ваши друзья и знакомые, с которыми вы поддерживали отношения последние два, три года. По возможности укажите их адреса или место работы.

— Все это напрасно... — принимая блокнот, повторил Путна.

— Временем я вас не ограничиваю. Вы занимайтесь своим делом, а я своим.

Фалин стал деловито копаться в каких-то записках, краем глаза наблюдая за Путной, а тот, как видно, не торопился. Он держал в руках блокнот и ручку и сосредоточенно смотрел куда-то в сторону.

«Интересно, о чем сейчас он размышляет? — подумал Фалин. — Припоминает своих знакомых или же пытается прежде уяснить значение данного ему задания?»

Наконец Путна положил блокнот на стол и начал писать, время от времени делая паузы. Так прошло минут десять.

— Готово?! — обрадованно спросил Фалин, заметив, что Путна, после небольшого раздумья, решительно положил ручку в нагрудный карман тужурки.

— Да! Список готов. Только я не у всех мог указать домашние адреса. У меня их нет под рукой. Если нужно, я сообщу их позже.

— Хорошо! Хорошо! — согласился Фалин, заглядывая в блокнот со списком. — Всего четырнадцать человек? Никого не забыли?

— Нет. Кажется, всех записал. — И видя, что Фалин просматривает список и не обращает на него внимания, Путна спросил:

— Все? Я могу уйти?

— Да. Вот подпишите протокол и можете быть свободны.

Прошло три дня. Все это время Пешехонов находился в отъезде, а Фалин, как метеор, носился то по Крустпилскому району, то по торговым учреждениям города. Он совершенно не отдыхал: спал урывками, питался как придется, но разработки по делу так увлекли его, что он не чувствовал усталости. И сейчас ему не терпелось скорее доложить Пешехонову о том, что уже сделано за эти дни. Верно, по второму варианту докладывать было почти нечего: в списке, составленном Путной, человека по имени Генрих, проживающего в сельском районе, не оказалось. Видимо, Арвид умышленно не включил его.

«Негативный след», — сделал вывод Фалин.

Едва он переступил порог кабинета, Пешехонов, глядя на сияющие глаза и веселую улыбку подчиненного, догадался, что его ожидают приятные новости.

— Ну, садись. Выкладывай, — приветливо поздоровавшись, пригласил он.

Фалин, сдерживая свое нетерпение, не спеша открыл портфель, достал блокнот и приступил к подробному изложению всех своих действий...

— Конечно, этого можно было ожидать, — подытожил Пешехонов. — Но не показывая в списке этого Генриха, Путна тем самым невольно набрасывает на него тень. Значит, дело не только в том плаще, но и в самом владельце плаща. Так?

В ответ Фалин утвердительно кивнул.

— Ну, хорошо. А как обстоят торговые дела?

— Очень неплохо. И можно сказать, что держусь уже не за одну, а за шесть пуговиц.

— Ну, ну. Рассказывай. Не томи.

— Представьте себе, Дмитрий Сергеевич, мне повезло, и я довольно быстро узнал, что с такими пуговицами были плащи финского производства. Поступили они в позапрошлом году осенью на главную базу Латпотребсоюза. Всего их прибыло сто штук. И все они были распределены по районам республики. Меня прежде всего интересовал Крустпилский район, где, вероятнее всего, может жить этот Генрих. Оказалось, что на базу потребобщества этого района тогда же было направлено шесть плащей. Там на месте я узнал, что три плаща были проданы через магазин района, а три плаща направлены в магазин сельпо поселка Груя. На мое счастье завмагазином райпо об этих плащах помнил, и как только я показал ему пуговицу, он сразу же сказал, кому они были проданы.

— Наверное, начальству? — подал реплику Пешехонов.

— Почти так. Вот список. Один из плащей был продан заврайздравотделом Нудельману; второй — заврайфинотделом Кудре; третий — редактору газеты Калниншу, — прочитал по бумажке Фалин. — Пришлось пойти на всякие ухищрения, чтобы установить, целы ли пуговицы на их плащах. И оказалось, что у Кудри и Калнинша все пуговицы на месте, а вот у Нудельмана и плаща-то нет. Он подарил его сыну, приезжавшему к нему весной прошлого года с Дальнего Востока.

— А запасных пуговиц к плащам не полагалось? — уточнил Пешехонов.

— Нет. Только четыре спереди и по одной на обшлагах рукавов.

— Значит, эти трое вас не интересуют!

— Да! По-моему, они вне подозрения. А вот с плащами, что попали в магазин поселка Груя, несколько интереснее и сложнее. Они достались: один директору школы Берзиню, второй — мужу завмагазином, его фамилия Тумба, а третий — электрику Эглиту. Я установил, что у Берзиня на плаще все пуговицы целы, у Тумбы же на плаще остались только две фирменные пуговицы, а остальные пришиты разномастные, как говорится «с бору по сосенке». А вот у Эглита как будто и плаща того нет, он сейчас носит плащ другого цвета и покроя.

— Где же плащ, вы не выяснили?

— К сожалению, пока нет. Над этим вопросом я пока думаю, но установочные данные на этих людей уже получил: Берзинь — это очень пожилой человек, инвалид Великой Отечественной войны. Был в партизанском отряде, там и потерял правую руку. Он конечно, вне подозрения. А вот Тумба, он не только пуговицы, но и плащ мог потерять: пьянчуга, почти нигде не работает, живет на иждивении жены (она старше его лет на двадцать), по неделям не бывает дома. В Грую Тумба приехал из Казахстана, где отбывал наказание по приговору суда. Судили его за воровство. А вот зовут его... Генрих, — Фалин посмотрел на Пешехонова, видимо рассчитывая, что произвел на него особое впечатление этим именем, но тот спокойно ожидал продолжения доклада.

— Оказывается, этот Тумба, — продолжал Фалин, — в часы протрезвления увлекается марками, коллекционирует их. А вовлек его в это занятие сосед — его тезка, Генрих Эглит, тот, кому достался третий плащ. О нем у меня более полные данные: его отец, Карл Эглит, еще до начала первой мировой войны жил в Петрограде, окончил там политехнический институт. В 1919 году переехал в Латвию. Генрих родился в 1914 году. Окончил Рижский политехнический институт и работал электромехаником на предприятии своего отца Карла Эглита, владевшего лесопильным заводом. С восстановлением в Латвии Советской власти их предприятие национализировали, но отцу и сыну разрешили работать на этом же заводе. В начале Отечественной войны дом Эглитов и их бывший завод сгорели во время пожара, а они стали ходить по окрестным хуторам, клали печи и монтировали электродвижки у местных жителей. Уже после окончания Великой Отечественной войны старшего Эглита пригласили на службу в управление лесного хозяйства республики. Он был весьма доволен своей должностью. Проработав около двух лет, старший Эглит умер, а вслед за ним умерла и его жена. Их сын Генрих устроился на работу в лесосплавную контору электромонтером. Живет в местечке Груя. Своей семьи не имеет. У вдовы Мельниковой снимает комнату. Сама хозяйка живет с малолетним сыном и работает в почтовом отделении. К службе Эглит относится хорошо, ведет трезвый образ жизни. Увлекается рыбалкой, сбором грибов и коллекционирует марки. Должность его сезонная: с ноября по март он увольняется и уезжает на сезонные заработки куда-то на Север или устраивается на работу в местный дорожный участок. По месту работы Эглит имеет комнату.

— Итак, — резюмировал Пешехонов, — у нас остаются два Генриха.

— Мне кажется, что не два, а полтора: уж больно Генрих Тумба не подходит для того, чтобы быть приятелем Арвида Путны.

— Как же вы думаете выяснить окончательно, есть или нет у Эглита тот плащ, который нас интересует? А если нет, то куда он его дел?

— Конечно, спрашивать даже у Тумбы, куда он дел недостающие четыре пуговицы, я не собираюсь, тем более у Эглита. Даже у Мельниковой спрашивать о плаще нельзя, так как я не знаю ее взаимоотношений с постояльцем, и нет гарантии, что о нашей с ней беседе она не расскажет Эглиту... У нее есть сынишка Костя. Лет ему 10-11, и он почему-то не благоволит к их постояльцу. Может быть, мне удастся узнать что-либо нужное у него? Конечно, и Тумбу я из поля зрения упускать не собираюсь...

Глава 11

Поездку в поселок Груя, где жили Эглит и Тумба, и необходимые оперативные действия там Пешехонов решил поручить старшему следователю Куприну.

...Ровная лента влажного от росы асфальта мчится навстречу, бросая в лицо упругую струю прохладного воздуха. Лишь подъехав к бетонному мосту через неширокую, сильно обмелевшую речушку, Куприн сбавил скорость.

Сразу же за кустами показались дома поселка. Въехав в улицу, мотоцикл, работавший до этого как часы, стал давать оглушительные выхлопы, а затем, чихнув несколько раз, окончательно заглох. Куприн слез с машины и попробовал завести двигатель. После нескольких попыток мотор наконец заработал, но метров через сто пятьдесят опять забарахлил: пришлось остановиться. Напрасно хозяин мотоцикла крутил рукоятку газа и толкал педаль, мотор не подавал никаких признаков жизни.

Осмотревшись по сторонам, Куприн облюбовал место у небольшого домика, где под деревьями стояла деревянная скамья, и подвел туда мотоцикл. Было уже жарко. Куприн снял кепку, рюкзак, кожаную тужурку и присел на скамейку, посматривая то на мотоцикл, то (незаметно) на домик, стоявший напротив через дорогу. Отдохнув несколько минут, он засучил рукава рубашки, достал из сумки инструмент и стал отвинчивать детали мотора, аккуратно раскладывая их на скамейке. Работая, Куприн постоянно наблюдал за домиком через дорогу. Прошло несколько минут, и на улице показался мальчуган.

Он подошел к скамейке и молча, с любопытством стал следить за работой приезжего. На вид ему было лет десять-двенадцать. На детском личике его со вздернутым, усеянным веснушками носом необычными были глаза: серые, большие, опушенные густыми ресницами, они были не по годам серьезными и пытливыми.

Помолчав немного, мальчик спросил:

— Что, испортился?

— Да. Как видишь, не хочет ехать.

— А что с ним случилось?

— Кто его знает: может, бензин не поступает, а может, еще что, — охотно поддержал разговор Куприн. — А ты что-нибудь понимаешь в мотоцикле?

Взглянув пристально на взрослого дядю и убедившись, что он спрашивает серьезно, мальчуган солидно ответил:

— Немного понимаю: знаю, как нужно чинить камеру и куда заливать бензин.

— О-о! Это уже хорошо. Не каждый парень знает это. Тебя как зовут?

— Костя.

— Константин, значит? Очень хорошее имя. А меня зовут Николай Васильевич, а проще дядя Коля. Вот мы и познакомились... Ты живешь в этом доме?

— Нет. Вон в том, — и Костя показал на дом через дорогу.

Занимаясь мотоциклом, Куприн все время поддерживал разговор с мальчиком. А тот, совершенно освоившись, охотно помогал ему, подавая то ключ, то гайки.

— Вы, наверное, с рыбалки едете? — посмотрев на рюкзак и торчащий из него разобранный спиннинг, спросил Костя, когда работа уже подошла к концу.

— Почти угадал. Только не с рыбалки, а на рыбалку.

— А почему так поздно?

— Да вот из-за этого упрямца: барахлил всю дорогу, не езда, а мучение.

— Куда же вы теперь поедете?

— Хотел доехать до Лидумского озера, но теперь уже опоздал. Придется порыбачить где-нибудь здесь — на Даугаве. А ты тоже интересуешься рыбалкой?

— Да, я умею рыбачить на удочку и на донку, — поспешно ответил мальчуган и, покосившись на рюкзак, нетвердо добавил: — И на спиннинг... немного.

— Ты и места хорошие, наверное, знаешь?

— Конечно, знаю, — радостно подтвердил Костя. — Хотите, покажу?

— Идет!.. Вот только если мотоцикл капризничать не будет. А тебя родители отпустят на реку? — Куприн вопросительно посмотрел на мальчугана.

— У меня мама только. Да ее дома нет. Вы не беспокойтесь, — торопливо говорил мальчуган, — она меня пускает даже одного.

...— Теперь налево! — громко кричит Костя. Он сидит сзади и цепко, как краб, держится за Куприна.

Осторожно притормаживая на спуске, Куприн вывел мотоцикл к реке. Остановившись у крутого обрыва, он не спеша собрал спиннинг, поставил катушку и тщательно подобрал блесну.

— Ну! Ловись рыбка не маленькая, а большая, — крикнул он, делая первый заброс.

Побросав еще несколько минут, он, подмотав блесну, передал спиннинг Косте. Первый же его заброс был неудачным: катушка, смотав изрядный кусок лески, сделала большую «бороду».

— Ничего, Костя. Это у всех бывает, — успокоил его Куприн. — Ты пока распутывай, а я буду готовить обед. Все равно время сейчас не для клева.

Сидя у большого плоского камня и угощая мальчугана городской закуской и лимонадом, Куприн незаметно расспрашивал его.

— А у дяди Генриха много блесен?

— Много, — почему-то вздохнув, ответил Костя. — Больше, чем у вас.

— А почему он не обучил тебя владеть спиннингом? Ты, конечно, умеешь, но можно еще лучше...

— Да он мне никогда спиннинг не дает. Говорит: поломаешь. Лови лучше на донку, — с обидой и копируя чужой голос, ответил Костя. — А я разве поломал у вас? — Он мельком взглянул на лежащий спиннинг с нераспутанной еще леской и быстро отвел взгляд.

— А куда вы с ним ходите?

— Вот сюда, на Даугаву, а в другие места не берет. Говорит, что далеко, и я устану. И ничего я не устану! — с жаром продолжал мальчуган. — Если хотите, я до самого Лидумса дойду... Или до Коряжьего. А это тоже не близко: почти пять километров.

Из дальнейших расспросов Куприн установил, что действительно никакой привязанности у мальчугана к своему постояльцу не было, говорил о нем неохотно и не скрывал своей детской обиды на него.

Когда обед подходил к концу, Куприн достал коробку с блеснами и, раскладывая их на газете, незаметно положил туда и мельхиоровую пуговицу с головой тигра. Как он и рассчитывал, Костя сразу же обратил на нее внимание. Он взял пуговицу и стал с интересом ее рассматривать.

— Что это ты смотришь? — спросил его Куприн.

Мальчуган помолчал, а затем спросил:

— Зачем она вам?

— Я использую ее на леске у блесны, — схитрил Куприн.

— А у вас много таких пуговиц?

— Нет. Только одна.

— А я знаю, где есть еще такие.

— Наверное, не такие... — явно подзадоривая мальчугана, усомнился Куприн.

— Такие же. Точно такие! — упрямо повторил Костя. — Они были пришиты к плащу дяди Генриха.

— А где же сейчас этот плащ?

— Он сжег его почему-то и в землю закопал.

Стараясь не выдавать своего интереса, Куприн умело ставил вопросы и узнал от мальчугана все, что имело значение для дела. Оказывается, месяца два тому назад, Костя, увидев что дядя Генрих с ведром и лопатой пошел к лесу, где протекала маленькая речушка, незаметно отправился за ним. Он подумал, что тот тайком от него опять пошел копать личинки миноги, решил подсмотреть и узнать, где обитает эта наживка, на которую ловится крупная рыба. Скрываясь в кустарнике, Костя незаметно следовал за дядей Генрихом и подсмотрел, как тот, опустившись в овраг, собрал кучу хвороста, разжег костер, достал из ведра свой плащ с такими же вот пуговицами, сжег его, а затем вырыл яму и закопал в нее остатки костра. На вопрос Куприна, не разрывал ли Костя эту яму и не говорил ли об этом матери или кому-либо другому, мальчик ответил отрицательно.

— Почему ты, Костя, не рассказал об этом свой маме?

Костя удивленно посмотрел на Куприна.

— А если бы мама проговорилась дяде Генриху? А я его немного боюсь. Он такой сердитый и, конечно, уж не стал бы меня брать с собою на рыбалку.

— Это ты правильно рассуждаешь. Подсматривать и ябедничать не хорошо. Ты же не девчонка, — видя, как сконфузился мальчишка, Куприн спас его: — Но мне-то ты рассказал не умышленно, а случайно? И это больше не повторится, так ведь?

Костя энергично, с облегчением мотнул головой.

— А ты можешь найти и показать мне это место?

— Конечно, могу, — уверенно ответил Костя. — На то место дядя Генрих навалил большущий камень. Вот какой! Не меньше. — Он показал на один из огромных камней, валявшихся под обрывом.

— Вот что, Константин, — как можно серьезнее сказал Куприн, положив руку на плечо Кости. — Я вижу, что ты умеешь держать язык за зубами. Это очень хорошо, и я хочу, чтобы ты никому не говорил о том, что рассказал мне. Договорились?

— Конечно, не скажу!

— Отлично! — похвалил Куприн. — Я тебе привезу настоящий спиннинг и блесны. Вот тогда мы с тобой порыбачим как следует...

Когда на другой день утром ГАЗ-67 подъехал к знакомому бетонному мостику через речушку, там уже маячила одинокая фигурка мальчугана.

Выйдя из машины и поздоровавшись с Костей, как со взрослым, Куприн посадил его рядом с шофером, а сам сел на заднее сиденье, где уже находились двое незнакомых Косте людей.

Через несколько минут подъехали к молодому сосновому лесу. Все вылезли из машины и, взяв с собой лопату и металлическое сито, пошли вслед за Костей.

Прыгая с камня на камень, перебрались на другой берег речушки, прошли через густой кустарник и спустились в овраг, дно которого было усеяно камнями. Костя подошел к большому валуну и, показывая на него, уверенно сказал:

— Вот здесь!

— Ну и здоров твой дядя, — проговорил Куприн, когда вместе с другими товарищами с трудом сдвинул этот камень. Орудуя лопатой, он быстро снял верхний слой песка, а когда показались первые признаки костра, стал тщательно просеивать его через сито. Прошло несколько минут и на ладони Куприна уже лежало пять почерневших от огня мельхиоровых пуговиц, с которых смотрела ощеренная морда тигра.

— Одна да пять, сколько будет? — завертывая пуговицы в бумагу и улыбаясь, обратился Куприн к Косте, который молча наблюдал за его работой.

— Шесть... — неуверенно ответил Костя, не понимая, в шутку или всерьез задают ему такую пустяковую задачу.

Глава 12

Войдя в свою комнату, Эглит закрыл дверь на щеколду и посмотрел на часы.

— Скоро прием, — пробормотал он вполголоса и, подойдя к столу, включил радиоприемник «Телефункен». Послышалась веселая мелодия. Эглит сел к столу, пододвинул к себе листок бумаги, взял карандаш и вновь посмотрел на часы. В это время раздались позывные Москвы: передавалась проверка времени. Было ровно шестнадцать часов. Эглит быстро переключил приемник на короткие волны и тщательно настроил его на какую-то станцию. Несколько минут мелодичный женский голос на английском языке исполнял веселые песенки. Потом и голос, и звуки сопровождавшего его аккордеона стали затухать, а на смену им стал слышен голос диктора: «Двадцать девять, сорок один, шестьдесят четыре, сто двенадцать, одиннадцать...» Эглит торопливо записывал...

Примерно через полминуты передача прекратилась, и вновь зазвучал аккордеон. Эглит быстро подошел к полке и достал книгу (это был роман В. Лациса «Опаленные крылья») и стал поспешно листать страницы, заглядывая в свой список с цифрами. Постояв немного в раздумье, он положил книгу на прежнее место, зажег спичку, сжег на ней бумажку, пепел тщательно растер в ладонях и сдул его в открытую форточку. Переключив приемник на длинные волны, тяжело опустился на диван. Сидел неподвижно, глядя на пульсирующий зеленый глазок индикатора приемника, но ни свет, ни звуки не доходили до его сознания. Он мысленно повторял текст шифрованного указания и думал о предстоящих действиях. «Давать указания, конечно, легче, чем выполнять их... Но решение, видимо, правильное: «Лорд» сильно надломился. Груз для него оказался тяжеловатым. Его все еще вызывают в прокуратуру. Хотя у него неплохое алиби, им не удастся доказать, что он в ту ночь не был у своей возлюбленной, а больше они ничем против него не располагают. Но нельзя не учитывать, что сопротивление его слабеет, и как он поведет себя в дальнейшем, неизвестно...»

«А я вот допустил ошибку, — продолжал свою мысль Эглит, — мне нужно было не спрашивать их решения, а самому предложить то, что они сегодня предложили мне. Это, несомненно, вошло бы в мой актив».

Он тяжело вздохнул, затем рывком поднялся с дивана. Выключив приемник, Эглит тщательно задернул занавеску на окне, отодвинул диван от стены, приподнял кусок плинтуса и, просунув в щель ладонь, достал небольшой сверток, положил его в карман тужурки...

Через полчаса он вышел во двор и, заметив в огороде хозяйку, крикнул:

— Лидия Ивановна! Я поеду к себе на работу, в контору. Пробуду там дня три. До свидания!

— До свидания, Генрих Карлович! На попутной поедете?

— Да! Как обычно, — ответил Генрих и зашагал в сторону магазина, мимо которого проходило шоссе.

Добравшись до места, Генрих не спеша направился к сплавной конторе. Он шел очень медленно, время от времени останавливаясь и прикладывая руку к сердцу. Подойдя к воротам, открыл калитку.

— Что это вы вернулись на ночь глядя? — спросил его сторож Янис. — В поселке-то у вас комната получше, чем здесь.

— Да не хотел я сегодня возвращаться, мне что-то нездоровится, но завтра нужно отремонтировать мотор транспортера. Вот и пришлось вернуться, — ответил Генрих и пошел по дорожке к своему домику, расположенному недалеко от реки.

Примерно через час, увидев идущего мимо Яниса, Эглит распахнул окно и негромко позвал:

— Янис! Янис! Зайди ко мне на минутку! — затем быстро отошел от окна, лег на кровать и укрылся одеялом.

— Ну что, не полегчало? — войдя в комнату, спросил сторож.

— Пока нет. Голова разламывается и грудь болит. Я тебя вот зачем позвал: я сейчас приму лекарство и снотворное, поэтому боюсь проспать, а мне нужно завтра встать ровно в шесть часов. Так ты уж разбуди меня, если я сам не проснусь к этому времени. Понятно?

— Ну как не понять. Не беспокойтесь. Спите. Разбужу. Только не болейте. Окно закрыть?

— Нет, не нужно. Я встану и сам закрою и дверь, и окно.

Через несколько минут Эглит поднялся с постели, торопливо оделся, закрыв и занавесив окно, вышел из домика. Подойдя к глухому дощатому забору, он отодвинул одну из широких досок, пролез в проем и, поставив доску на место, быстро направился в сторону шоссе.

Глава 13

— Итак, ты считаешь, что арест Арвида Путны необходим?

— Да, и как можно скорее! — Фалин стал перечислять все улики, подтверждающие причастность Эглита к убийству.

— Да! Ты прав. Арест необходим.

Пешехонов снял трубку телефона и набрал номер:

— Виктор Иванович! Мне с Фалиным нужно сейчас зайти к вам по делу. Да! Срочно!.. Хорошо.

Прокурор республики Виктор Иванович Лиепиньш знал все, что было связано с делом об убийстве Громовой, поэтому, поднимаясь из-за стола навстречу вошедшим, он нарочито серьезно произнес:

— А! Вот и товарищ Фалин, наш новый Шерлок Холмс. Рад знакомству с вами. — Он подал Фалину руку и пригласил садиться.

Присаживаясь вместе с Пешехоновым к столу, Фалин не смог определить, как понимать фразу прокурора: насмешка за прежний промах по делу или поощрение за его нынешнее старание? Так непосредственно с прокурором он встречался впервые, а до этого видел его только один раз на совещании следственных работников республики.

— Ну, слушаю вас, — усаживаясь за стол и внимательно рассматривая Фалина, произнес прокурор. — Что нового добыли вы по делу?

— Добыто уже немало, и можно смело утверждать, что напали на след другого соучастника преступления. Но сейчас стоит вопрос об аресте только Арвида Путны. Нахождение его на свободе может повлиять на ход следствия, к тому же не исключено, что в самый последний момент он может скрыться.

— И вы такого же мнения? — обратился прокурор к Фалину.

— Да! Только арест Путны поможет раскрыть до конца это преступление и ускорит окончание дела.

— В таком случае доложите подробно, какие есть улики против Путны.

Фалин как-то растерянно посмотрел на Пешехонова.

— Докладывайте. Меня убедили, теперь убедите и Виктора Ивановича, — подбодрил его Пешехонов.

— Причастность Арвида Путны к убийству жены, — начал несколько неуверенно Фалин, — подтверждается такими уликами: в момент убийства жены он должен был находиться в Таллине, но его там не было, а где он был в это время, Путна объяснить не желает; так называемая предсмертная записка явно сфабрикована, и сделать это мог только Путна; история с чемоданом, — уже более уверенно продолжал Фалин, — тоже не в пользу Путны. Можно сделать заключение, что для совершения убийства с последующей инсценировкой самоубийства сарай был самым подходящим местом. Но ведь в сарай-то Надю Громову нужно было заманить, — уже увлеченно докладывал Фалин, — и вот для этого Путна заранее отнес туда чемодан с какими-то ненужными ему вещами. По всей вероятности, сойдя с поезда на станции Сигулда, Путна в тот же день вернулся домой и вечером, под предлогом, что ему нужно взять вещи из чемодана, зашел в сарай с Надей, и там было совершено это преступление. И самое главное, он знает, кому принадлежал плащ с теми пуговицами, одна из которых была обнаружена во рту убитой, но умышленно скрывает владельца плаща, то есть Генриха Эглита.

— Хорошо! А каковы мотивы убийства? — Прокурор перевел взгляд с Фалина на Пешехонова.

— Мотивы нам еще предстоит выяснить, — ответил тот.

— А что вы думаете делать с Эглитом?

— Это будет решено сразу после ареста Путны и его допроса. Допрашивать Путну о том, у кого он брал плащ, сейчас, когда он на свободе, нельзя. Он сможет предупредить Эглита.

— Да. Путна непременно расскажет ему о ходе следствия. Эглит, вероятно, тоже сейчас чувствует себя не очень уютно, — задумчиво произнес Виктор Иванович. — Ничто не соединяет так крепко, как общее преступление.

— Верно. Но эти крепкие узы подобны веревке на шее, от которой каждый из них не прочь освободиться, — добавил Пешехонов...

Получив санкцию на арест Арвида Путны и выйдя из кабинета прокурора республики, Пешехонов прямо на ходу стал давать указания Фалину.

— Теперь вот что: идите в одиннадцатую комнату, там вам помогут соединиться по телефону с гидростанцией. Переговорите с директором. Он вас знает? — Фалин утвердительно кивнул. — Тогда узнайте, где сейчас находится Путна. А я пока договорюсь с милицией, чтобы нам выслали оперативную машину. Выезд назначим на двадцать ноль-ноль. До отъезда еще успеем перекусить в угловом кафе. Что это будет — поздний обед или ранний ужин?

— И то и другое вместе, — ответил Фалин.

Через несколько минут он вошел в кабинет Пешехонова и доложил, что Путна сейчас у себя дома, а ровно в двадцать четыре ноль-ноль должен заступить на дежурство.

— Отлично. Я на несколько минут задержусь здесь, а вы идите в кафе, закажите что-нибудь повкуснее, я подойду чуть позже...

Глава 14

...Арвид налил из бутылки в маленькую рюмку, подержал ее в руке, а потом поставил обратно на стол. Нет. Пить не хотелось. И напрасно он убеждал себя, что нужно немного выпить и пройдет это гнетущее состояние. Оно преследует его с самого утра. Он уже выпил несколько рюмок вина, но желанной разрядки не наступило. Арвид встал, подошел к окну и резким толчком распахнул раму. Солнце садилось за кромку ближнего леса. Из окна был виден левый берег реки и часть плотины, с высоты которой с шумом падала вода и белопенным потоком мчалась мимо каменистого берега.

В дверь позвонили. «Длинный, опять длинный, короткий, еще короткий», — отметил про себя Арвид. Он некоторое время стоял, не шевелясь, а потом поспешно подошел к входной двери и, не спрашивая, открыл ее. За дверью стоял Генрих Эглит.

— Проходите в комнату. — Повернув ключ в замке, Арвид вошел вслед за гостем и включил свет.

— Закройте окно! — это прозвучало для Арвида непривычно резко. Он удивленно посмотрел, но, ничего не сказав, медленно подошел к окну. Прежде чем закрыть створки, посмотрел на плотину. Там в этот миг вспыхнули яркие фонари и причудливыми огнями отразились в кипении воды. Арвид сел к столу напротив Эглита.

— Я вас не ожидал сегодня. Хотите выпить?

— Нет. Не сейчас. Сперва о деле. — Эглит понизил голос. — Вчера состоялась связь с шефом. Он опасается и предложил отправить вас за пределы Прибалтики. Там вы переждете некоторое время, и вас перебросят через границу, — он сделал паузу и добавил, пристально взглянув на Путну: — Ведь вы давно мечтаете об этом? — Эглит внимательно посмотрел на Арвида и удивился его безучастному виду. Он сидел, облокотившись на стол, глядел в окно и, казалось, что сказанное его совершенно не касается. — Вы слышали, что я сказал?

— Да, — тихо ответил Путна и потянулся к налитой рюмке.

— Не время! — отвел его руку Эглит. — Вам скоро заступать на дежурство. Нельзя допускать, чтобы появилась еще неприятность по службе. — Арвид безвольно убрал руку.

«Да, надломился он очень», — вновь подумал Эглит и спросил: — Как же вы относитесь к такому указанию?

Арвид мельком взглянул на Эглита, покачал головой, горько улыбаясь:

— С моим ростом, с моей внешностью я буду, как белая ворона, и меня сцапают сразу же, как начнется розыск. Я не понимаю, зачем мне сейчас бежать, скрываться? Ведь никаких новых улик против меня, как, впрочем, и против вас, нет? — Эглит молча слушал. — Чего я действительно боялся, так это письма Нади к ее подруге Граниной. Но мне, видимо, это только показалось: никакого письма она ей не посылала.

— Нет! — оживляясь, продолжал он. — Мне безопаснее пока оставаться на месте. Я уверен, что ничего нового они не добудут. Я вам говорил о своей последней встрече с Фалиным, он сейчас весь поглощен разработкой версии о возможности доведения Нади до самоубийства. Он предполагает, что ей стало известно о моей неверности. Ну и пусть тянет эту волынку, сколько ему вздумается. А вот что касается моей переброски за границу, то вы правы — это моя мечта. Вы же знаете, что я свое задание выполнил, и мое пребывание здесь уже не нужно. Хорошо бы как можно скорее организовать мою переброску за границу. А пока время работает на нас, — закончил Путна и опять предложил: — Давайте выпьем. Я знаю, что вы не любите такое, — он кивнул на бутылку вина, — так у меня есть покрепче, — и, не дожидаясь согласия, встал, подошел к буфету, достал из него бутылку водки, бутылку рижского бальзама, выбрал высокий фужер из тонкого голубоватого стекла и поставил все это перед Эглитом. — Наливайте сами, по вкусу. — Арвид сел на свое место.

— Нет, — после некоторого раздумья сказал Эглит. — Я так пить не хочу — проголодался очень. Нет ли чего у вас закусить?

— Хотите яичницу со шпиком?

— С удовольствием!

— Хорошо. Я это быстро приготовлю, — и Арвид пошел на кухню.

Эглит встал вслед за ним и, проводив его до двери, попросил:

— Если есть, то дайте и огурчик.

— Хорошо! — ответил Арвид.

Эглит вернулся в комнату и, с опаской поглядывая на дверь, достал из кармана куртки маленький стеклянный флакон и вытряхнул из него в рюмку Путны несколько светлых кристалликов. Упав на дно рюмки они моментально растворились, выделив чуть заметные пузырьки газа.

— Ну вот и готово! — Арвид внес на подносе закуску и расставил все на столе возле Эглита.

— А вы? — видя только один прибор, спросил тот.

— Я не хочу. Недавно ужинал. Наливайте себе сами, по своему вкусу.

Эглит налил себе водки, добавил бальзама, быстро взял свой фужер и, протягивая его к рюмке Арвида, сказал:

— Прозит![2] За наш успех!

Арвид взял свою рюмку.

— Прозит, — произнес он и медленно выпил содержимое. — Что же вы не пьете? — ставя рюмку на стол, спросил он, и тут же резко откинулся на спинку стула, схватившись руками за грудь, а потом за горло. Лицо его исказилось от удушья, стало багровым.

— Душно! Давит! Окно! — выдохнул он и сделал попытку подняться, но, едва приподнявшись со стула, сразу упал на пол.

Стиснув зубы, Эглит наблюдал за Арвидом. Наполненный фужер дрожал в его руке, и темно-коричневая жидкость выплескивалась на скатерть. Он осторожно поставил фужер и посмотрел через стол на неподвижно лежащего Аренда. В этот момент до слуха его донесся шум подъехавшей к дому автомашины. Эглит в несколько прыжков добежал до окна смежной комнаты и посмотрел во двор. Против дома разворачивалась легковушка, а следом за ней въезжала крытая спецмашина.

«Это милиция. Неужели влип?»

Эглит подскочил к входной двери и, убедившись, что она закрыта на замок, быстро вбежал в комнату. Очутившись у окна, тихо распахнул створки и заглянул вниз. Свет из окна нижней квартиры, падая сквозь занавеску, неярким квадратом освещал цветочную клумбу. Эглит спрыгнул вниз. Он даже не упал, лишь слегка коснулся земли левой рукой и, выхватив из кармана пистолет, не разгибаясь, легкой тенью скользнул в темноту зарослей сирени.

Глава 15

В половине второго ночи Эглит прежним путем незаметно вернулся на территорию конторы. Пробравшись в комнату, он, не зажигая света, разделся и лег в постель.

«Мое отсутствие здесь никто не заметил. Это очень хорошо, — думал Эглит. — Как же я вовремя успел: опоздай я на час, и Арвид был бы арестован. Ведь милицейская машина была там не случайно. А как бы повел себя Арвид дальше, отгадать не трудно: он, конечно, провалил бы все то дело, на которое мы потратили столько сил, выдумки и денег... Конечно, жаль его. Он был неплохим исполнителем и честно заработал то, что положили на его текущий счет там, куда он так стремился... Но не информировать шефа о моральном состоянии Арвида я не мог. Его дальнейшее поведение вызывало у меня тревогу за успех всего дела. Но я не предполагал, что шеф примет такое решение, которое мне пришлось выполнить. Чем было вызвано именно такое решение: невозможностью немедленно перебросить Арвида за кордон?.. А может быть, его просто обманули, и никакой переброски его за границу и не предполагалось... А что, если и со мною Фердинанд и Дональд ведут такую же игру, и, когда я выполню задание, меня, в лучшем случае, отблагодарят деньгами, но туда, в Западную Германию, к моей Эльзе не переправят?.. А может, и со мною так же, как я с Арвидом?..»

От этой мысли Генриху стало не по себе. Он даже приподнялся на кровати и стал смотреть на окно, за которым уже намечался рассвет нового дня.

«Нет. Такое невозможно. Фердинанд мой друг детства. Он не допустит этого. Он знает, что меня ждет его сестра».

Эглит старался не думать о том, что произошло там, в Солнечном, три часа тому назад, и чтобы отвлечь себя, стал припоминать свои давние годы.

Он помнил себя лет с пяти. Когда подошло время поступать в школу, его отец, хорошо знавший русский язык, поместил сына в Рижскую школу, где в качестве иностранного изучался и русский язык. В этой школе вместе с ним начал учиться сын известного в Риге владельца мебельной фабрики Фердинанд Штокман. Три года спустя в эту же школу поступила и сестра Фердинанда — Эльза.

По окончании школы он вместе с Фердинандом поступил в Рижский политехнический институт на электромеханический факультет.

В 1938 году, когда они были уже на третьем курсе, Фердинанд уехал в Берлин. Прощаясь с Генрихом, он сказал, что вождь немецкого народа Адольф Гитлер призвал всех немецкоподданных юношей, живущих в Прибалтике, приехать в Германию и закончить образование в местных учебных заведениях, но что по окончании учебы он обязательно вернется в Ригу.

К этому времени Эльза, с которой Генрих очень подружился, поступила в Рижский университет. Детская дружба переросла в любовь, и они мечтали пожениться, как только Эльза закончит учебу и получит специальность.

Карл Эглит был знаком со старшим Штокманом, знал и о том, что Генрих мечтает о женитьбе на Эльзе. Он не был против этого, но как-то, в разговоре с сыном, сказал: «Я бы на твоем месте, если не хочешь жениться на латышке, взял в жены русскую девушку. Их в Латвии много, бери на выбор». Но более подробно он о предстоящей женитьбе сына не распространялся...

Генрих закончил институт и стал работать на предприятии своего отца.

Вскоре, в 1940 году, в Латвии, как и в Литве, и Эстонии, была восстановлена Советская власть. Генриху было тогда, да и сейчас, странно, что отец не очень сокрушался по поводу конфискации своего небольшого предприятия. Был даже доволен тем, что ему разрешили работать там же по своей специальности. Конечно, ему было жаль, что хозяйство сгорело во время войны. Войну он ненавидел и говорил, что если немцы выиграют эту войну, то они из Латвии не уйдут и Родина свободной не будет...

Осенью 1940 года к ним в дом заехал Фердинанд. Это было очень неожиданно. Он был в какой-то полувоенной форме. Фердинанд рассказал и о своем пребывании в Германии, и о том, с каким заданием он приехал в Ригу. Оказалось, что Гитлер приказал всем немецким подданным немедленно покинуть пределы Прибалтики и переехать на постоянное жительство в Германию. В составе приехавшей группы немецких чиновников, занимавшихся вопросами репатриации, оказался и Фердинанд.

Осенью того же года Генрих провожал в Германию семью Штокманов и свою любовь — Эльзу. Они стояли на берегу Даугавы на пароходной пристани. Эльза плакала, тяжело было и Генриху. К ним подошел Фердинанд. Он нарочито бодрым голосом стал их успокаивать и тут же, обращаясь к Генриху, сказал:

— Генрих, не печалься. Не все у вас потеряно. Наступит время, и вам опять представится возможность быть вместе.

Генрих непонимающе посмотрел на Фердинанда, но тот коротко добавил:

— Верь мне. Вы расстаетесь не навсегда. Тебе и Эльзе только следует переждать некоторое время и, главное, сохранить свои чувства.

Генрих стоял на пристани и смотрел вслед удаляющемуся пароходу, увозившему дорогую ему Эльзу.

Вспомнились Генриху военные годы, оккупация Латвии немецкими войсками. У него теплилась надежда на то, что вновь появится в Риге Фердинанд, но его не было. Генрих даже пытался узнать точный адрес семьи Штокманов и написать письмо Эльзе, но из этого ничего не получилось.

Шли годы, но чувство его к Эльзе не проходило, он жил, не теряя надежды на встречу с нею, хотя и не мог реально представить, как это может произойти.

И вот встреча произошла. Правда, не с Эльзой, а с ее братом Фердинандом. Случилось это в день Лиго[3].

На краю поселка у березовой рощи ярко пылал костер. Вокруг него собрались почти все местные жители, многие были в национальных костюмах. Водили хоровод, пели старинные песни. Ребята посмелее, разбежавшись, прыгали через костер, вызывая возгласы испуга и одобрения. Все, кто носил имя Ян, были украшены венками из дубовых листьев.

Время шло к вечеру. Генрих в одиночестве стоял у высокой березы и наблюдал за хороводом девушек. В это время он заметил, что от крайнего дома поселка к костру направляется незнакомый человек. Когда он подошел ближе, Генрих рассмотрел его подробнее: подчеркнуто изысканный костюм, берет на голове, дымчатые очки, рыжеватые усы, холеная бородка, красивая трость. «Видимо, иностранец», — подумал Генрих.

Неизвестный приблизился к костру, а затем медленно стал обходить гуляющих, внимательно всматриваясь в лица мужчин. Было видно, что он кого-то ищет. Потом, посмотрев в его сторону, быстро направился к нему...

Да. Трудно было узнать старого приятеля Фердинанда в этом «денди», а это был он.

В ту радостную встречу Фердинанд торопился вернуться в город. Он только кратко рассказал, что вся семья его, а главное Эльза, живы, здоровы, живут в Мюнхене. Что он всю войну провел в Швеции в качестве сотрудника немецкой торговой фирмы. После войны он там же устроился на предприятие по строительству мельничных комбинатов. А сейчас с группой специалистов по заказу Советского правительства участвует в строительстве мелькомбината на территории Латвии, возглавляя монтаж электродвигателей.

Садясь в поджидавшее его такси, Фердинанд дал свой адрес, и они условились встретиться в ближайшее воскресенье.

Жил Фердинанд тогда в гостинице «Вентспилс», занимал небольшой со всеми удобствами номер.

Во время второй встречи Фердинанд уже более подробно рассказал ему о годах, прошедших с момента их расставания в Рижском речном порту осенью 1940 года.

Волнение и радость принесло Эглиту сообщение о том, что Эльза жива, здорова, преподает в гимназии, еще не замужем, но что к ней сватается их дальний родственник. Видимо, заметив тревогу в его глазах, Фердинанд засмеялся и сказал:

— Не тревожься, я уже послал Эльзе телеграмму и сообщил, что разыскал тебя. — Тогда же он предложил: — Пиши, друг Генрих, письмо Эльзе. Я на днях по делам еду в Стокгольм, а оттуда на неделю в Мюнхен, потом — обратно в Ригу.

Написал он тогда письмо Эльзе, и ответ от нее привез Фердинанд. И снова луч надежды засиял перед ним...

За окном послышались шаги, затем тихий стук в раму и негромкий голос Яна:

— Генрих! Генрих! Вставать пора.

Генрих встал с постели и подошел к окну.

— Спасибо, Янис. Я не сплю.

— А здоровье как?

— Спасибо. Лучше. Я скоро выйду.

Глава 16

— Что у вас случилось? — войдя в кабинет Пешехонова, спросил Виктор Иванович. Но тот не только не слышал вопроса, но даже не заметил вошедшего. Он сидел вполоборота к двери и, крепко прижав к уху трубку телефона и закрыв глаза, напряженно слушал. Прокурор тихо подошел к приставному столу и сел сбоку от Пешехонова.

— Слушаю! Слушаю! Говорите! — время от времени кричал в трубку Пешехонов и еще плотнее прижимал ее к уху. Виктор Иванович внимательно посмотрел на лицо Пешехонова и даже удивился, как изменилось оно за столь короткое время: какой-то сероватый оттенок, мешки под глазами, резко обозначились морщины. Было заметно, как дрожит рука с зажатой в ней трубкой.

«Устал, видно, очень, — заботливо думал он. — Стареем, друг. Хотя до старости еще далеко. Мне пятьдесят, а ты годика на три моложе меня... Все это война, война. Это она прибавила нам годочков, поубавила силы, разукрасила лицо морщинами и побелила головы...»

— Хорошо! Буду ждать звонка! Нет! Нет! Все время буду ждать! Звоните!

Только положив трубку на место, Пешехонов заметил Виктора Ивановича и даже вздрогнул от неожиданности.

— Вот запарился. Даже начальство перестал замечать. Ну, выкладывай, что там стряслось?

Пешехонов энергично потер ладонями лицо.

— Не успели мы арестовать Путну, — устало произнес он.

— Неужели сбежал?

— Нет, по-видимому, убийство, и совершено оно совсем незадолго до того, как мы, не разыскав Путну, вскрыли его квартиру, где и обнаружили его труп. Убийца очень торопился и не успел уничтожить свои следы: отпечатки пальцев оставлены им и на фужере, и на подоконнике.

— И вы подозреваете, конечно, Эглита?

— Да! Пока только его...

С места происшествия Фалина с работником милиции я на своей машине отправил в поселок, где постоянно живет Эглит, для его задержания. Но оказывается, что со вчерашнего дня Эглит находится на товарном складе сплавной конторы — это километров в сорока от поселка. Фалин решил выехать на склад, но испортилась машина. Сейчас ее ремонтируют. Я дал указание Фалину доставить Эглита сюда. Здесь мы сравним отпечатки его пальцев. Если они сойдутся с теми, что оставлены неизвестным в квартире Путны, мы арестуем Эглита.

— Чем отравлен Путна?

— Вскрытие недавно начали. Химический анализ будет сделан позднее. Но Арсений Владимирович высказал предположение, что использована синильная кислота.

«Крепко связывает совместный грех», — опять пришло на память Виктору Ивановичу. Он задал еще несколько вопросов и, уходя, сказал:

— Устал ты здорово, и уйти нельзя. Может быть, ты приляжешь на диван и поспишь пару часов? А у телефона посади дежурного. — Но Пешехонов только отрицательно мотнул головой. — Ну, хорошо. Я сейчас скажу секретарю, чтобы она сварила и принесла тебе крепкий кофе.

— Вот это отлично будет, — согласился Пешехонов, и опять потянулся к телефону...

Он с наслаждением пил уже третью чашку кофе, когда секретарша принесла утреннюю почту. Поверх всяких служебных бумаг лежал нераспечатанный конверт. Пешехонов допил кофе, отнес прибор на угловой столик и взял письмо. «Знакомый почерк», — лишь взглянув на конверт, подумал Пешехонов. Обратного адреса не было. Он разорвал конверт. Письмо было от Граниной.

«Уважаемый Дмитрий Сергеевич! Вчера вернулась домой. В мои планы не входило писать вам немедленно, но дело вот в чем. Дома меня ожидало письмо. И знаете от кого? Даже страшно сказать: от Надюши. Это письмо она написала за несколько дней до своей смерти. Но, написав адрес, не указала нашу республику. И вот письмо, судя по штемпелям, попало в Азербайджан — там тоже есть город Кировабад, — а потом уже к нам. Но не в этом главное. В письме есть непонятные строки. Я чувствую, что за ними что-то скрывается. Может быть, они что-нибудь подскажут вам? Жду с нетерпением окончания дела и весточки от вас. Желаю вам удачи. С уважением Г. Гранина».

Письмо Громовой к Граниной действительно было очень длинным. Она подробно сообщала о своей жизни: о работе, о кинокартинах, о прочитанной книге и т. д. Все это интереса не представляло. Но вот дальше шли подчеркнутые (видимо, Граниной) строки:

«...А на днях произошел ужасный конфуз. Я пришла домой в час дня, а должна была прийти лишь в четыре. Арвид в этот день не работал, так как заступал в вечернюю смену. Но его дома не оказалось. Я только успела переодеться, как услышала его шаги на лестнице. Мне захотелось подурачиться. Недолго думая, я юркнула в наш большой шифоньер и неплотно прикрыла за собою дверь. И ты можешь представить мое положение, когда в комнату вошел Арвид, а с ним его знакомый — Генрих. Я не смогла решить, что делать. Вылезать из шифоньера на глазах у малознакомого человека — глупо, нелепо, смешно; оставаться там неизвестно сколько времени — тоже приятного мало... Все же я решила оставаться там. На мое счастье, Генрих скоро ушел. Оказывается, он принес какой-то радиоприемник. Меня поразил тон его разговора с Арвидом, и поэтому я запомнила его почти дословно:

— Учти, что передатчик мне нужен через три дня. Пропустить сеанс нельзя. Буду ждать тебя ровно в девять вечера.

— Хорошо, Генрих. Сделаю к сроку, — как-то покорно ответил Арвид.

— Смотри, чтобы никто не видел, — уже уходя, сказал Генрих.

— Будь спокоен, — ответил ему Арвид, провожая до дверей.

Когда Арвид, выпустив гостя, вернулся в столовую, я уже стояла у окна и улыбалась, как дурочка. Увидя меня, Арвид почему-то очень растерялся. Он некоторое время смотрел на меня, как на привидение. А мне было очень неудобно видеть это.

Я ему сказала:

— Арвид! Я хотела пошутить. Разыграть тебя. Извини меня за эту глупую шутку.

Лишь после этого Арвид вспылил и стал кричать на меня. Я долго объясняла ему глупость своей шутки и просила не сердиться. Наконец Арвид успокоился и стал рассказывать мне, что Генрих готовится к соревнованию по «охоте на лис». Все время усиленно тренируется. Но не хочет, чтобы заранее кто-нибудь знал об этом, так как он не состоит ни в каком спортивном обществе и думает выступить как любитель-одиночка. Но у него испортился приемник, и он принес починить его. Мне это было совсем не интересно, но я была рада, что все прошло и Арвид уже не сердится. Но это не все: через несколько дней у меня с Арвидом опять была неприятная стычка. Я ждала его дома. Уже стемнело, а его все не было. Тогда я решила встретить его. Я прошла уже улицу и выходила к шоссе, когда увидела, что там стоят Арвид и опять этот противный Генрих. В это время подошел автобус, и Генрих сел в него. Заметив меня, Арвид быстро подошел ко мне и беспричинно грубо стал разговаривать. Он даже употребил такую фразу: «Ты опять шпионишь за мной?»

В последние дни он стал какой-то нервный и раздражительный».

Дальше Надя опять сообщала о различных житейских мелочах.

Едва дочитав письмо до конца, Пешехонов схватил трубку телефона и стал лихорадочно крутить диск.

«Так вот тут какой завязывается узел! — думал он, ожидая ответа с другого конца провода. — Лишь бы успеть! Как бы не опоздать». Наконец он услышал голос Фалина.

— Фалин! Саша! Ты хорошо слышишь меня? — кричит в трубку Пешехонов и замечает, как дрожит его рука с зажатой в ней телефонной трубкой и как ненужно громко кричит он. — Саша! Слушай меня внимательно, — уже тише и спокойнее говорит Пешехонов. — Прибыл домой Эглит или нет? Нет?! Это очень хорошо. А хозяйка Эглита знает, что его ожидают работники милиции? Нет?! Ты уверен в этом? Хорошо! Так вот, немедленно возвращайтесь сюда. Слышишь? Немедленно. Чтобы духу вашего там не было. Ты понял? Повтори. Так, правильно. Приезжай прямо ко мне. — Пешехонов положил трубку на рычаг и, облегченно вздохнув, отвалился на спинку кресла, но тут же вскочил и направился в кабинет прокурора...

— Да! Удачно все сложилось у вас, — выслушав Пешехонова, произнес Виктор Иванович, — еще немного и обрубили бы мы концы. — Прокурор задумался, а потом сказал: — Готовьте постановление о передаче этого дела в КГБ. Я сейчас позвоню генералу Упельнику и поставлю его об этом в известность...

— Ян Эдуардович! — говорил он уже генералу. — Есть интересное дело. Мы с Дмитрием Сергеевичем пришли к заключению, что настала необходимость передать дело в ваш аппарат. Нужны срочные оперативные действия... Нет. Всем занимался сам Дмитрий Сергеевич... Да. Он лично проинформирует, и я думаю, что вы придете к такому же заключению... Хорошо. Он сейчас же будет у вас.

Глава 17

С Яном Эдуардовичем Упельником Пешехонов был знаком с первых дней войны: военный прокурор и начальник отдела смерша 22-й стрелковой дивизии работали в дружном контакте и поддерживали между собой добрые личные отношения...

— Заходи, заходи! — поднялся навстречу Пешехонову Ян Эдуардович. Он крепко пожал протянутую руку и, подведя к стоявшему в углу кабинета столику, усадил Пешехонова в глубокое кожаное кресло, сам сел напротив него.

— Ну как дела? Пишут тебе твои ребята? Или как мои — все ограничиваются поздравительными телеграммами?

Поговорив несколько минут о своих семейных делах, Упельник спросил:

— Какое же дело ускорило нашу встречу?

Пешехонов обстоятельно стал излагать содержание дела Громовой. Внимательно слушая Пешехонова, Упельник время от времени делал какие-то записи в блокноте.

— Значит, оснований у вас для ареста этого Генриха более чем достаточно: пуговица изобличает его в причастности к убийству Громовой, и есть основание подозревать его в отравлении Арвида. Конечно, это все уголовщина. А вот наличие у него радиоаппарата, видимо, передатчика, это уже для нас представляет интерес. Но вы уверены в том, что ваши следственные мероприятия ему не стали известны?

— О том, что следствие интересуется, кому были проданы финские плащи, может, и стало известно Эглиту, но подозрения вызвать у него не могло, так как была создана видимость, что проверяется продажа всех импортных дефицитных товаров.

— Но ведь Генрих неспроста решил сжечь свой импортный плащ. Значит, ему стало известно, что следствие интересуется именно такими плащами.

— Нет, не так, — возразил Пешехонов. — Согласно рассказу мальчика Кости, Генрих сжег этот плащ еще задолго до того, как мы обнаружили пуговицу во рту убитой Громовой. По-видимому, после убийства Громовой Генрих, обнаружив, что у него из кармана пропала ранее оторванная пуговица, решил избавиться и от плаща. Это говорит об особой проницательности и осторожности преступника. Но нужно учитывать, что Костя все же не совсем надежный союзник: мальчик есть мальчик, и не исключено, что он может кому-либо рассказать то, что он рассказал нашему работнику.

— Да, да, — согласился Упельник. — Эту возможность необходимо исключить...

Глава 18

Прошло уже четверо суток со дня отравления Арвида Путны. Все эти дни Эглит провел безвыходно на территории конторы и делал вид, что ему нездоровится: у всех на виду принимал какие-то таблетки, морщился, запивая их водой.

Перед концом работы его вызвал к себе начальник конторы.

— Вам, кажется, нездоровится? — глядя на кислое выражение лица Генриха, спросил он.

— Да! Что-то разладился немножко.

— Ну, это пустяки. От того, что я вам сообщу, сразу полегчает. С первого участка уходит начальник. Он поедет на курсы повышения квалификации. Начальство решило на эту должность назначить вас. Довольно вам быть сезонником. Эта должность постоянная и оклад намного больше.

Постоянная должность раньше не входила в планы Эглита, и он чуть ли не отказался от этого предложения, но тут же спохватился, подумав: «Теперь эта должность мне уже не помешает». Он даже сумел выразить на лице радостное недоумение.

— Но это еще не все. Только что позвонили из города и сообщили, что на нашу контору выделили две путевки для поездки в Москву на Выставку достижений народного хозяйства сроком на двенадцать дней, и предложили послать вас и таксатора второго участка Вейсманиса. Эх! Везет же людям, — с ноткой сожаления добавил он. — Ну ничего, повезет и нашему производству. Вы там особо внимательно осмотрите павильон деревообработки. Это вам в будущем пригодится. Отъезд через три дня вместе с остальными представителями нашей республики.

— Спасибо, — как можно скромнее поблагодарил Эглит, — буду стараться и на новой должности.

— Сейчас вы постарайтесь избавиться от хвори. Завтра вам нужно быть в городе, оформить все документы. Так что сегодня поезжайте домой, готовьтесь к отъезду...

Сойдя с попутной автомашины у своего дома, Эглит несколько удивился тому, что поблизости не видит Костю, который в это время всегда бегал у своего дома.

Открыв калитку и войдя во двор, он удивился еще больше, когда увидел свою хозяйку, которая развешивала стиранное белье, а рядом стояла незнакомая девушка и помогала ей, держа корзину с бельем.

— О! Генрих, это вы? — воскликнула хозяйка, услышав за спиной шаги. — Давно вас не было.

— Работы было много, да и болел немного, — ответил Генрих и направился к дому.

Через несколько минут он появился снова с ведром в руке и пошел к калитке.

— Подождите минутку, — остановила его девушка. — Разрешите мне сходить за водой. Мне очень нравится доставать воду из колодца. Это так интересно, — произнесла она, протягивая руку к ведру.

Просьба была так неожиданна и убедительна, что Эглит, отдавая ей ведро, лишь сказал:

— Спасибо. Для городских жителей это действительно интересно.

В ожидании девушки Эглит присел на скамейку и тут же к нему подошла хозяйка, села рядом.

— Кто эта красивая девушка? — кивнув в сторону калитки, спросил Генрих.

— О! Это целая история. Вы знаете, что у меня есть тетя. Так вот она сняла комнату на взморье недалеко от Слоки. Там же и море рядом. Вчера она приехала сюда и сказала, что на работе достала для Кости путевку в пионерский лагерь, он там же у Слоки. Мне было жаль расставаться с Костей, но тетя меня убедила, и я собрала его, они вчера уехали.

Вчера же ко мне на работу пришел директор школы вот с этой девушкой, зовут ее Лия. Оказывается, что она по направлению министерства приехала к нам учительницей. Но квартиры для нее пока нет. И вот директор попросил меня временно, на две-три недели, принять эту девушку, сказав, что ей комната при школе уже ремонтируется.

Вот и решила: Кости нет, я целыми днями на почте, вечерами одной скучно. Пусть поживет. Мне она не помешает, а вам тем более. Она такая добрая, услужливая.

— Конечно, не помешает. К тому же я через три дня уезжаю в Москву, — сказал Эглит, поднимаясь со скамейки навстречу девушке...

Собрать нужное в дорогу и уложить в небольшой чемодан было делом нескольких минут.

Поставив кофейник на спиртовку, Эглит достал с книжной полки толстую книгу, нашел нужную страницу. Глядя на колонку цифр, написанных карандашом на ее полях, он быстро в уме подсчитал, что к следующему «сеансу» успеет возвратиться из Москвы.

За последние дни Эглит все чаще анализировал свою, Арвида и еще двух помощников деятельность, направленную на выполнение задания, полученного от Дональда.

«Все шло хорошо, — думал он. — Но эти истории с Арвидом и его женой такие нелепые — они серьезно осложнили работу... Есть ли у прокуратуры основания зацепить меня по делу смерти Громовой? Конечно, нет, а вот Арвид влип основательно».

Эглит не раз пытался вспомнить, где же он мог выронить из кармана пуговицу от плаща. И даже допускал мысль, что случайно обронил ее там, в сарае.

«Ну и что? — успокаивал он себя. — Ведь только хозяйка как-то спросила его о плаще, а он сказал, что, возвращаясь из города на попутной машине и торопясь спрыгнуть с кузова, забыл там свой плащ. Так бы он ответил и на следствии. Пусть бы поискали эту машину».

Мысленно он не раз воспроизводил последнюю встречу с Арвидом: «Хотел я создать идеальную обстановку самоубийства Арвида, да помешали мне. И наследил здорово — отпечатки пальцев не могли не остаться и на бутылке, и на фужере, и, конечно, на подоконнике... Впрочем, это не страшно, ведь дактилоскопической карточки на меня нигде не заводили. И даже то, что я был знаком с Арвидом, никто, кроме его жены, не знает. Ищи, как говорится, ветра в поле...»

Глава 19

— Разрешите войти?

— Да, входите. Садитесь, — пригласил Ян Эдуардович вошедшего подполковника Спрогиса. — Что вы успели за это время, пока я был в отъезде?

— Сделано немало: сейчас основная фигура по этому делу — Генрих Эглит. Из письма убитой Громовой можно сделать вывод о том, что у него был и, возможно, есть какой-то радиоаппарат, который нужно было срочно отремонтировать. По всей вероятности, это радиопередатчик. Мы проанализировали свои материалы, связанные с появлением в эфире неизвестного нам корреспондента.

Начиная с февраля прошлого года зафиксированы три передачи, но так как они были по времени очень короткими, запеленговать места передачи тогда не удалось. Еще раньше, а точнее, ночью девятого января прошлого года, неизвестным самолетом было нарушено воздушное пространство нашей республики.

— Да, помню. Тогда кое-кому за это безнаказанное нарушение крепко досталось, — вставил свое замечание Ян Эдуардович. — Ладно, продолжайте.

— В тот же день охотник капитан запаса Звонов повстречал двух неизвестных, которые, по его мнению, были парашютистами, и одного из них ему удалось задержать, а следы второго обнаружить так и не удалось.

— А это уже на нашей совести, — вставил опять Ян Эдуардович.

— Вы помните, товарищ генерал, что неизвестный, пытавшийся в поезде убить Звонова, сам при падении из вагона получил тяжкие повреждения внутренних органов и скончался в больнице на второй день. Его допросить нам не удалось.

Генерал молча кивнул.

— Так вот, мы обратились за помощью к Звонову и устроили так, чтобы он незаметно смог посмотреть на Эглита на территории конторы, где тот работает, и Звонов заявил нам, что он более чем уверен, что это второй парашютист, с которым произошла его памятная встреча.

— Занятно! Здорово! Молодец капитан, — не удержался от реплики Ян Эдуардович. — Если мне не изменяет память, его тогда наградили?

— Да. Именным охотничьим ружьем, — подтвердил подполковник.

— Хорошо. Продолжайте.

— Все это вместе взятое дает нам основание считать, что Эглит и может быть тем неизвестным радистом. Главная наша задача заключается в том, чтобы найти его радиопередатчик и, конечно, расшифровать то, что им было передано за те три передачи и принято по радиоприемнику. Наши специалисты уверены в том, что и передачи отсюда арифметических знаков азбукой морзе, и те цифровые передачи, которые время от времени открытым текстом передаются на коротких волнах, являются простым книжным шифром. С виду он действительно прост: не требуется специальных шифровальных таблиц; из определенной книги набираются слова, нужные для текста передачи, а корреспондент, записывая цифры и имея такую же книгу, по указанию страницы, строчки и номера слова, находит это слово.

Для выполнения этих задач нами предприняты следующие действия...

— Хорошо! Одобряю, — выслушав доклад, произнес генерал, и спросил: — А на сколько дней Эглит уехал в Москву?

— На две недели.

— Подключайте кого угодно, но за это время все намеченное выполнить должны. Смотрите, самое главное не вызвать у Эглита ни малейших подозрений.

— Да. Все продумывается тщательно. И люди подобраны опытные. Разрешите идти?

— Да. Желаю удачи.

— Сделаем все, чтобы она была...

Прошло еще несколько дней, прежде чем подполковник Спрогис попросил разрешения прийти на очередной доклад.

Ян Эдуардович, поудобнее усевшись в кресле, сказал:

— Я вас слушаю, докладывайте подробнее.

— Да, тут без подробностей не обойтись, — произнес Спрогис. — За эти дни много поработали и много получили. Прежде всего хочу доложить о том, что сделали наши «учительница» Лия и ее «подруга» Вера. Им пришлось перелистать десятки книг из тех, что находятся в комнате Эглита, и все же они нашли те, по которым и шифровались и расшифровывались радиопередачи. Это оказались: роман В. Лациса «Опаленные крылья» еще довоенного издания и роман А. Упита «Земля зеленая». Судя по расшифрованным указаниям из их центра и донесениям Эглита, можно предположить, что речь идет о диверсии. Но что именно, где и когда, в тех документах не указывается.

Мы склонны думать, что Арвид Путна тоже был замешан в эту операцию, поэтому сейчас вся территория ГЭС тщательно, но незаметно обследуется.

Нашли и радиопередатчик. Хранил его Эглит в комнате под полом. Причем доска пола была так тщательно пригнана, что простым взглядом обнаружить тайник было невозможно. И лишь миноискатель помог нам найти это место.

Завтра Эглит возвращается из Москвы. Нами запланированы следующие мероприятия...

Глава 20

Большую часть пути до Москвы Эглит провел в коридоре вагона. В купе было душно, к тому же его раздражали разговоры спутников, тоже ехавших в Москву. Они были довольны, радостны, в приподнятом настроении и шумно обменивались своими мнениями по поводу предстоящих московских развлечений. Особенно неприятной показалась уж очень пожилая женщина с какой-то медалью на синем вязаном жакете. Она рассказывала, как осенью 1940 года ее, владелицу небольшого хутора вблизи станции Икшкиле, за выращенный ею какой-то сорт картофеля послали в Москву на сельхозвыставку, а там вручили эту медаль. С приходом немцев она спрятала в погреб медаль и боялась, что кто-нибудь из соседей выдаст ее — расскажет о поездке в Москву и ее награде. Но все обошлось благополучно; сейчас она в колхозе и вновь едет на выставку...

Он смотрел в окно. Мимо пробегали незнакомые места, станции, села и города. Они были для него не только незнакомые, но даже чужие. Это была Россия, которую он знал по учебникам да рассказам отца.

Эглит вспомнил тот день, когда вернулся Фердинанд и привез ему долгожданное письмо от Эльзы.

— Ну как, отошло? — глядя на взволнованного приятеля, спросил Фердинанд. — Ну вот, связь восстановлена, а остальное будет зависеть от вас, а вернее, от тебя, Генрих.

Эглит спросил, что же может зависеть от него, ведь Эльза в Мюнхене, а он здесь. И что можно предпринять в такой ситуации, он не знает.

— Не беспокойся. Придет время, вы будете вместе. Есть у меня план помочь тебе, но об этом скажу позже, — уверенно ответил Фердинанд.

Он всячески подчеркивал ущербность жизни Эглита здесь, в Латвии, ее непривлекательность в противоположность жизни на Западе. А когда убедился, что Эглит с ним согласен, открыл часть своего плана:

— Я смогу тебя перебросить в ФРГ, — заявил Фердинанд, — но только нелегально... Совершенно не обязательно, чтобы тебя там встречали с оркестром, — добавил он, заметив, видимо, тревогу в его глазах.

Но это было только началом плана.

В конце концов Эглиту дали понять, что для того, чтобы он смог соединиться с Эльзой, ему нужно будет выполнить определенное задание. В чем оно конкретно будет заключаться, Фердинанд не сказал, пояснив лишь, что Генриху предстоит нелегально перебраться в ФРГ, пройти там курс подготовки и лишь после этого тем же путем вернуться обратно и приступить к выполнению задания. Когда же оно будет выполнено, он окончательно переберется в ФРГ, где его будет ждать не только дорогая Эльза, но и весьма солидная сумма на его текущем счету и обеспеченная работа по специальности.

Вспомнил Генрих свои раздумья, сомнения, колебания. Он понимал, что впереди будут трудности, опасности и даже потеря Родины. Но последнее его особенно не тревожило. Советскую Латвию он уже перестал считать своей Родиной: не мог примириться с потерей отцовского завода, дома и удивлялся тому, как безразлично отнесся к этому его покойный отец и как он активно работал на большевиков до самой своей смерти. Отец даже гордился тем, что его несколько раз награждали почетными грамотами.

«Непонятный он был человек, — продолжал думать Генрих, — он и к русским почему-то относился уважительно и не изменил этого отношения несмотря ни на что. Меня не переубедить никакими грамотами, ни этой поездкой в Москву, от которой не мог отказаться, чтобы не вызвать ненужных подозрений».

— Товарищ Эглит! — раздался мужской голос.

У раскрытой двери в купе стоял один из его спутников.

— Вы забыли, что у вас место не сидячее, а лежачее и даже на нижней полке, — продолжал тот. — Заходите, принесли из ресторана свежего пива. Посидим вместе.

— Спасибо, — сдержанно ответил Генрих, но все же поднялся и вошел в купе...

Спать не хотелось и мысленно он опять возвращался к тем дням, событиям, которые резко изменили ход его личной жизни. Он вспомнил, как поздней осенью плыл с провожатым на лодке по озеру, заросшему высоким камышом. В светлое время дня они отсиживались в густых зарослях, а по темноте толкали шестом лодку или волоком перетаскивали ее по мелководью. Он знал, что даже в этой глухомани можно было напороться на пограничников. Но переход через границу прошел для них благополучно. А там, уже с документами на имя жителя ФРГ, он беспрепятственно добрался до города, где ему предстояла встреча с неким Дональдом. Тот был очень предупредителен, подробно ввел в курс дела и в тот же день отвез его в небольшой населенный пункт, где размещался штаб подготовки.

За два месяца его научили многому, в том числе работе с портативным радиопередатчиком и даже прыжкам с самолета на парашюте. В конце обучения его куратор Дональд объявил:

— Генрих! Я знаю, что вам очень хотелось бы встретиться с Эльзой, но это сейчас невозможно. Единственное, что я могу для вас сделать, так это телефонный разговор.

И действительно, через день этот разговор состоялся. А спустя два дня его и еще одного человека отвезли на аэродром, расположенный на берегу моря, поздно вечером посадили в самолет, и глубокой ночью они в установленном месте спрыгнули с парашютами. На земле их встретил лесник Вимба. Выполняя указание Дональда, Эглит передал леснику конверт с деньгами, якобы от его сына, находившегося в то время в ФРГ.

Задание, порученное Эглиту, оказалось более сложным, чем он предполагал, и ему пришлось бы туго, если бы Фердинанд уже не подготовил исполнителей и в их числе — инженера Арвида, на которого возлагалась вся техническая сторона задуманной диверсии.

Фердинанд подробно рассказал, как завербовал Путну для участия в этом деле.

Оказывается, Фердинанд имел довольно широкий круг знакомств в Риге, и ему стало известно о мытарствах Арвида с каким-то своим изобретением. Познакомившись с Путной, Фердинанд предложил ему продвинуть его изобретение через одну из фирм в ФРГ, на что тот дал согласие и даже письменно подтвердил право Фердинанда на ведение дальнейших дел по использованию его изобретения.

Через несколько месяцев Фердинанд вручил Путне аванс в сумме трех тысяч рублей и сообщил, что их фирма нашла изобретение Арвида вполне конкурентоспособным и в скором времени начнет выпуск его портативных ветро-водяных двигателей, а это, в конечном счете, принесет Арвиду Путне немалые деньги...

Фердинанд был опытным резидентом: пустив в ход идеологическую обработку, обещания райской жизни за рубежом, а также угрозы, он в конце концов добился того, что Арвид дал согласие выполнить задание по организации диверсии с условием, что потом его нелегально переправят в Швейцарию, где он будет устроен на работу.

Глава 21

Почти двухнедельное пребывание в Москве (хорошая гостиница, организованное питание, пребывание на выставке, посещение театров и музеев) подействовало успокаивающе на взбудораженные нервы Эглита. Он стал общителен, вступал в разговоры с экскурсантами-земляками. И возвращаясь к себе домой, доро́гой в вагоне почти не спал. Он лежал на верхней полке купе и под мерный стук колес день за днем восстанавливал в своей памяти время, проведенное в Москве.

Ему, выросшему в буржуазном государстве, где каждый за себя, где за все получаемое нужно платить, где лишь деньги источник жизни и благополучия, было трудно понять: почему сейчас, когда страна еще восстанавливает разрушенное войной хозяйство, медицинская помощь и образование — бесплатные, квартирная плата в государственных домах до смешного маленькая. А их группа из сорока пяти человек в течение двенадцати дней была на полном государственном обеспечении. И это никак не отразится на их очередном отпуске и зарплате.

Генрих вспомнил, что, работая на отцовском заводе, он да и все остальные знали, что за каждый не отработанный день старый Эглит или вычтет из зарплаты, или и без того короткий отпуск сократит.

«Нет, вылетят эти русские со своей системой в трубу», — сделал вывод Эглит...

Сойдя с попутной машины и подходя к дому, Эглит увидел хозяйку и Лию. Они сидели на скамейке у калитки и о чем-то оживленно разговаривали.

— Добрый вечер, — приветствовал он их.

— Добрый вечер. С приездом! — ответила хозяйка.

— Не скучали без меня? — пошутил, улыбаясь, Эглит.

Хозяйка даже несколько удивилась и шуткам, и улыбке Генриха: за все время, пока он жил в ее доме, это было впервые.

— Да нет. Не скучали, вдвоем было не скучно. Присаживайтесь, отдыхайте, — предложила она, явно не рассчитывая на согласие квартиранта.

Но он, поставив чемоданчик на землю, сел на скамейку.

— Как идет ремонт ваших апартаментов? — с улыбкой спросил Эглит девушку.

За нее быстро ответила хозяйка:

— Еще ремонтируют. Да я ее до возвращения Кости никуда не отпущу. Мне с ней хорошо.

— Да. Мне здесь с тетей Анной было очень приятно, — подтвердила Лия.

— Тогда не буду мешать вашему общению. Вы меня извините. Пойду к себе, наведу там порядок, проветрю комнату.

Ему нравилась эта комната, где было все самое необходимое. Он открыл рамы окна, выходящего в садик, от которого тропка через поляну вела прямо к берегу реки.

Прежде всего взял с полки книгу, нашел нужную страницу и, лишь бегло взглянув, вполголоса произнес:

— Все правильно, передача будет в воскресенье. Ровно в четырнадцать тридцать...

Воскресным утром Генрих собрался на реку искупаться и пригласил хозяйку и Лию. Анна, глядя то на Лию, то на постояльца, дала согласие, подумав при этом: «Что это с ним? Совсем не такой: Москва повлияла или Лия понравилась?» Согласилась пойти и Лия. С реки вернулись лишь к обеду.

— Может быть, вы зайдете к нам. У нас к обеду все готово, — предложила хозяйка Генриху.

— Нет, спасибо. У меня что-то, от перегрева, видно, разболелась голова, — вежливо отказался тот и прошел в свою комнату.

На этот раз передача цифр была необычно долгой — продолжалась ровно три минуты.

«Что это за послание?» — думал Эглит, внимательно слушая и тщательно записывая каждую цифру, звучащую из приемника.

Закончив прием, Генрих достал с привычного места книгу и принялся за расшифровку.

«Двадцать пятого ровно четырнадцать часов от горбатого мостика слева на третьей скамейке наш представитель брюнет высокого роста левой щеке родинка правой руке газета назовет имя вашей матери ваш ответ имя отца. Подробно введите в курс дела. Дальше следуйте только его указаниям».

«Ну что же, — думал Эглит, тщательно растирая в пепельнице пепел от сожженной шифровки, — видимо, в заключительный этап операции меня не посвящают, и этим займется новый человек. Хотя в техническую сторону операции ему вряд ли удастся войти, да и надобности в этом нет. Ну, это дело их...» — решил он, сдувая пепел через открытое окно...

Глава 22

В тринадцать часов сорок минут по дорожке парка шел высокий мужчина, в руке он держал газету. Дойдя до Горбатого мостика через канал, он повернул обратно и сел на третью от края скамейку. На аллее почти никого не было, лишь на берегу канала собралось десятка полтора взрослых и детей. Бросая в воду кусочки хлеба, они кормили плавающих там черных лебедей.

Мужчина развернул газету и бегло просматривал последнюю страницу. В это время к нему вплотную подсела молодая цыганка. Она бесцеремонно схватила его руку и потянула к себе.

— Красавец ты мой! Золотце драгоценное! Дай ручку, я погадаю тебе, — начала она громко и нараспев.

Мужчина отодвинулся, резко выдернул свою руку и сердито посмотрел на цыганку.

Но это не остановило ее. Она опять подвинулась к нему, пытаясь завладеть его рукой.

— Что ты сердишься, душа моя? Ну дай погадаю. Всю судьбу твою расскажу...

— Отстань от меня, — зло сказал мужчина. — Я дам тебе трешку и катись отсюда. Ты мешаешь мне читать!

— Да не нужны мне твои деньги, и не читай ты газеты, там все врут, я тебе скажу истинную правду! — Гадалка опять схватила свою жертву за руку.

— Ладно, я дам тебе десять рублей, только оставь меня в покое.

Мужчина видел, что громкий голос цыганки уже привлек внимание прохожих. Он поспешно вытащил из кармана бумажник, и тут же в него вцепились руки цыганки. Еще миг, и бумажник был бы в ее руках, но мужчина с такой силой сжал ее руку, что она выпустила свою добычу и тут же подняла такой крик, будто ее режут:

— Ой-ой-ой! Убил меня, душегуб проклятый! Все мне руки поломал! Люди добрые, помогите! — кричала она и одной рукой цепко держала мужчину за полу тужурки.

У скамейки уже стояли люди и наблюдали за этой сценой. Тут же неизвестно откуда появился молодой цыган и тоже стал громко кричать, наступая на мужчину.

— Ты что это издеваешься над моей сестрой! Думаешь, раз она цыганка, то с ней все можно?

Видя, что она не одна, цыганка стала кричать еще громче.

— В чем дело? Что за крик? — стараясь перекричать цыганку, спросил подошедший милиционер.

— Ой, убил! Ой, искалечил меня этот злодей! — кричала цыганка.

— Ладно, перестань кричать! Разберемся! Граждане, кто свидетель, останьтесь, а остальных прошу разойтись.

Мужчина, до этого молчавший, обращаясь к милиционеру, сказал:

— Она, видимо, ненормальная. Пристала ко мне с гаданием, а потом пыталась выхватить у меня бумажник с деньгами.

— Врет он! Врет! — вопила цыганка.

— Да! Тут не разобраться. Придется пойти в отделение.

— Но мне некогда! — промолвил мужчина.

— Ничего не поделаешь. Придется все же пройти, — решительно возразил ему милиционер.

В вагоне электрички было душно и тесно. Всю дорогу до города Эглит простоял в тамбуре, даже не пытаясь войти в вагон. В него на каждой остановке вталкивались все новые пассажиры.

На перроне вокзала Эглит посмотрел на свои наручные часы. Они показывали тринадцать часов тридцать минут.

«Еще рано. До Горбатого мостика идти не больше десяти минут», — подумал Эглит, направляясь к выходу в город. Но тут он услышал за спиной торопливые шаги, и кто-то громко произнес:

— Это он. Кроме него, некому!

Эглит обернулся, и на него чуть не налетели милиционер и молодой мужчина.

Милиционер вежливо поприветствовал Эглита и, указывая рукой на мужчину, сказал:

— Вот этот гражданин имеет к вам претензию: у него в вагоне вытащили из кармана бумажник.

— Ну, а я-то причем? — недовольно спросил Эглит.

— Да это и мне пока неясно. Но он говорит, что вы стояли с ним рядом, и подозревает вас.

Эглит, внимательно посмотрев на мужчину, узнал в нем своего соседа по тамбуру вагона.

— Да, мы стояли рядом. Но рядом стояло еще много людей. Почему же я?

— Потому, что вы стояли слева от меня, и бумажник лежал в левом кармане, — с жаром пояснил мужчина.

— Ну хотите, я сейчас выверну все свои карманы и вы убедитесь, что вашего бумажника у меня нет и не было, — и Эглит решительно сунул руку в карман своего пиджака.

— Нет! Только не здесь! — остановил его милиционер. — Пройдемте в комнату дежурного. Это вот здесь рядом.

— Хорошо. Только, пожалуйста, быстрее, я очень тороплюсь, — согласился Эглит.

— Товарищ лейтенант, — обратился милиционер к сидевшему за столом дежурному. — Вот гражданина подозревают в карманной краже.

— Видно, новенький. У нас впервые, — пристально вглядываясь в мужчину, произнес дежурный.

— Да нет. Не он, а вот этот, — исправляя ошибку лейтенанта, произнес милиционер, показывая на Эглита.

— Да он же по возрасту вам в отцы годится. Какой же он карманник? — удивленно посмотрев на Эглита, сказал дежурный и укоризненно покачал головой.

— Я не знаю в отцы или в деды он годится. Но он был рядом...

— Ладно, — прервал мужчину дежурный. — Пишите заявление. Укажите, что у вас украли.

— И вы тоже напишите объяснение, — обращаясь к Эглиту, добавил он.

— О чем же мне писать?

— Напишите, что этого гражданина видите впервые и никакой кражи у него не совершали...

— Так. Хорошо, — прочитав написанное, сказал лейтенант. — А теперь нужно еще вот что. Гражданин Эглит, чтобы снять с себя подозрение, не могли бы вы показать содержимое своих карманов?

С трудом сдерживая себя от ярости, Эглит молча стал выкладывать на стол все, что было в карманах его одежды.

— Вот все! Больше у меня карманов нет. Ботинки снимать не нужно? — уже с вызовом спросил он.

— Нет. Не нужно, — спокойно ответил лейтенант. — Сейчас я это оформлю протоколом...

Было ровно четырнадцать часов, когда Эглит вышел на привокзальную площадь. На такси была огромная очередь, и он быстрым шагом направился в сторону парка.

До Горбатого мостика он шел ровно десять минут и, выйдя на середину его, внимательно осмотрел аллею: редкие прохожие, на третьей скамейке слева от мостика — мужчина.

Медленно, с видом уставшего человека, Эглит двинулся по аллее в сторону третьей скамейки и зорко всматривался в сидевшего на ней.

«Рост, видимо, высокий; брюнет; в руке газета. А вот родинку не видно. Может быть, она на левой щеке?» — думал Эглит, подходя к скамейке. А когда незнакомец слегка повернул голову в сторону Эглита, стала видна и родинка.

«Все сходится», — решил Эглит, присаживаясь рядом.

— Ну и жарко сегодня, — сказал он, снимая с головы берет.

— Да. Жарковато, — охотно откликнулся мужчина. — Не думал я, что здесь в Прибалтике может быть такая погода.

— Так вы не местный? — спросил Эглит.

— Нет, я из Краснодара. Хорошо бы сейчас холодного пивка. Говорят, что у вас в городе неплохое пиво.

— Правду говорят, — согласился Эглит.

— Когда я вчера ехал сюда, мне один попутчик по вагону говорил, что здесь где-то на Гертрудинской улице есть отличный бар, где к пиву подают различные солености. Это верно?

«Ну вот и последняя примета: Гертруда — это имя моей матери», — облегченно подумал Эглит и ответил:

— Все верно. Но к сожалению дом, где находится бар, сейчас на капитальном ремонте. Однако есть другой бар, он не хуже того и находится на улице Карла Маркса. Это недалеко отсюда.

— Почему вы опоздали на целых десять минут? — уже строго спросил брюнет.

Эглит объяснил причину своего опоздания.

— А у вас этот инцидент не вызывает подозрения?

— Да нет, — не задумываясь, ответил Эглит. — Просто случайность.

— Хорошо, если так... А вы за эти два года совершенно не изменились, Генрих.

Эглит удивленно посмотрел на собеседника.

— Не удивляйтесь. Я сравнивал вас с фотографией, которую вы там на память оставили о себе.

— Да. Два года срок небольшой, — согласился Эглит. — Как вы устроились? Не нужна ли моя помощь? Как вас звать?

— Зовут меня Альберт. Документы у меня надежные. А вот жилья у меня нет. В гостиницу не хочу. Нужна ваша помощь.

— Я вас могу устроить в комнату на взморье. Есть там знакомая старушка. У нее свой маленький домик. Там будет удобно и спокойно.

— Вот и отлично. А теперь поговорим о делах. Вы не подумайте, что вам не доверяют и поэтому послали меня. У меня свои задачи. Прежде всего я уточню вашу готовность, а затем мне потребуется помощь ваших людей.

— У вас с собой есть какой-то багаж?

— Всего один небольшой чемоданчик. Он сейчас в камере хранения на вокзале... Время моего знакомства с вашими людьми мы уточним немного позже. Сегодня у вас две задачи: устроить меня на квартиру, а затем ввести в курс ваших мероприятий...

С жильем для Альберта никаких затруднений не оказалось: знакомая старушка была дома и согласилась принять квартиранта.

Они пообедали в ближайшей столовой, а затем, во время прогулки по взморью, Эглит подробно доложил Альберту о том, что уже сделано и что осталось сделать.

Выслушав, Альберт сказал:

— Я вам уже говорил, что мои задачи заключаются в том, чтобы уточнить вашу готовность и определить точно время выполнения задания. Кроме этого, я доставил сюда две сотни листовок. После диверсии их нужно будет разбросать в разных городах республики. Это создаст видимость, что действует националистическая организация и что эта акция дело ее рук.

Послезавтра ровно в девять часов вечера вы вместе со своими помощниками соберетесь у меня, я дам им эти листовки и проинструктирую когда, где и каким способом их распространить.

...Хотя встреча на квартире у Альберта была назначена на девять часов, Генрих на взморье приехал намного раньше. Он сошел на станции Булдури, не торопясь вышел на берег моря. Оно было спокойно и лениво накатывало на песчаный берег низенькие волны. Прошедшей ночью штормило, на это указывали выброшенные на берег продолговатые холмики придонного мусора.

В детские годы, бывая с родителями на взморье, Генрих любил копаться в этом мусоре, добывая кусочки янтаря.

И сейчас, идя по гладкому песчаному пляжу, Эглит, вспомнив детство, настолько увлекся поисками янтаря, что и не заметил, как дошел до деревянного настила, ведущего от пляжа вверх на дюны к станции Дзинтари.

До встречи оставалось еще полчаса. Он отошел от кромки берега и присел на скамью. Солнце опускалось к морскому горизонту, ярко освещая верхушки высоких сосен. Генрих разжал кулак. На ладони лежали его трофеи: камушки были различны не только по размеру и по форме, но и по своим оттенкам. Он сосчитал их. Выходило тринадцать.

«Мое счастливое число», — улыбнувшись, подумал Генрих. Он пересыпал янтарь с ладони в ладонь, сдув прилипшие песчинки, а затем положил добычу в карман.

Уже были густые сумерки, когда Эглит шел по тихой маленькой улице, приближаясь к знакомой калитке. Небольшой домик стоял в глубине тенистого сада. От калитки к домику вела дорожка, посыпанная светлым песком. У домика Генрих встретил хозяйку.

— Добрый вечер, тетя Марта!

— А, это вы, господин Эглит. Здравствуйте.

— Ну какой же я «господин». Ведь сейчас не принято так обращаться.

— Принято — не принято. Я очень старый человек и ни к чему мне переучиваться. Да я все равно не запомню, кого называть гражданин, а кого товарищ.

— Вы и Альберта так называете?

— А как же? Первое время протестовал, а сейчас привык, — со смехом ответила хозяйка.

— Он сейчас дома?

— А где же ему быть. Он почти все время дома. Все читает, читает.

Войдя в комнату и поздоровавшись с Альбертом, Генрих очень удивился яркому освещению и тому, что на покрытом белой скатертью столе стояли две бутылки вина, а большое блюдо было наполнено различными бутербродами. Там же стояли пять небольших тарелочек и столько же рюмок.

— Не удивляйтесь, — заметив вопросительный взгляд Генриха, сказал Альберт. — Это не больше, как камуфляж. Пить мы не будем. А между прочим, сегодня не грех и выпить, ведь у меня сегодня день рождения.

— Вот неожиданность! Поздравляю!

— Спасибо, — ответил Альберт. — Вы знаете, у меня есть план: когда мы обсудим наши дела и отпустим ваших ребят, не заглянуть ли нам с вами в ресторан. Возьмем бутылочку вина, закажем хороший ужин. Посидим, послушаем музыку, к тому же я сегодня очень скромно пообедал и крепко проголодался. Ну, как вы смотрите на это?

— Хорошо. Я согласен, — ответил Генрих.

Альберт посмотрел на часы.

— Ого, уже десять минут десятого. Что-то задерживаются ваши. Вы им хорошо растолковали маршрут? Такую крохотную улочку и днем-то найти сложно.

— Не беспокойтесь. Все они люди аккуратные. Взморье знают. Просто наши электрички взяли себе за правило немного опаздывать. Сейчас должны явиться.

И точно подтверждая это, в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Альберт.

Открылась дверь и в комнату, пригибая голову, вошел широкоплечий, атлетического вида молодой мужчина.

Генрих с удивлением посмотрел на вошедшего, а затем перевел взгляд на Альберта.

— Не беспокойтесь, Генрих. Это наш человек. Познакомьтесь, — обратился он к вошедшему.

Генрих встал со стула и протянул руку.

— Капитан Бокша, — густым басом представился тот и так стиснул руку Генриха, что тот от боли даже застонал и бессильно опустился на стул. Тут же и другая рука Генриха оказалась в таких же тисках.

Стоявший сзади Альберт одной рукой схватил Генриха за подбородок, а другой быстро ощупал те места его одежды, где могло быть спрятано оружие.

— Все в порядке, — сказал он, и тут же щелкнули металлические наручники, обхватив запястья Генриха.

— Альберт! Что это значит! — пытаясь улыбнуться, спросил Генрих.

— Ваш Альберт вот уже пять дней сидит за решеткой. И ждет встречи с вами. А зовут меня Александр Дзенис. Майор Дзенис, — добавил он. — Товарищ Бокша, как дела там?

— Все в порядке. Все трое уже в машине.

— Ну, поднимайтесь, Эглит. Пойдемте. — Он помог ему подняться со стула. — Вы, товарищ Бокша, завтра заедете сюда и рассчитаетесь с любезной тетей Мартой за мое здесь пребывание...

«Добрый день, уважаемая Галина Борисовна!

Выполняю свое обещание и сообщаю то, что заинтересует Вас. Но прежде всего хочу сказать, что Вы очень наблюдательный и проницательный человек: от Вас не укрылись даже незначительные изменения в поведении Арвида при первом разговоре с ним, после смерти Нади, и Вам делает честь то, что Вы в ворохе житейских мелочей, изложенных в письме Нади, сумели выделить тот факт, который помог следствию выйти на диверсанта.

На днях состоялся суд. Его ход коротко был освещен на страницах нашей республиканской газеты. Да, Арвид Путна действительно не был советским патриотом. В этом Вы были абсолютно правы. Его потянуло на Запад, он попался на удочку ловких диверсантов и согласился помочь им в совершении взрыва на своей электростанции. Но вместо райской жизни на Западе он от своих хозяев получил порцию яда. Его отравил тот неизвестный для Вас Генрих, на след которого навела памятная для Вас пуговица. Он и трое его сообщников получили по заслугам.

Одновременно хочу сообщить приятную для Вас новость: решением руководства КГБ республики Вам приготовлен памятный подарок. От Вас будет зависеть, приехать сюда самой или же получить подарок по почте. Что касается меня, то я за первый вариант. Он даст мне возможность еще раз встретиться с Вами, лично поздравить и поблагодарить Вас за все.