Голубой ажур

На костре вчера Его сжигали.

Был закат. Бледнели все инфанты…

Я смотрела в гаснущие дали,

И в колье алели бриллианты.

Гасло золото на синей черни, –

Закатившись, солнце угасало,

Звал куда-то колокол вечерний,

И горел костер, мерцая ало.

Дочитал монах беззвучно буллу,

Трижды проклял сумрачно и строго:

«Проклят будь служивший Вельзевулу,

Ты отвергший милосердье Бога!»

Дым взметнулся грозно, – чернокрылый,

Он взглянул мне в очи взором властным!

Отвести хотела взор, – нет силы

Перед взором царственно прекрасным.

Вижу я: …уходят в даль чертоги,

Дым курильниц предо мной клубится,

Он склонился в ярко-алой тоге,

Шепчет мне: «люби меня, царица!»

Посмотри, под арфы, и кимвалы

Жрицы славят царство Вельзевула?

Богохульством загорелись залы

В вихре оргий буйного разгула.

Черной мессы крепнут беснованья,

Стройных тел пылает вереница…

«Посмотри, как страстны их лобзанья?» –

Шепчет Он: «люби меня царица!»

И коснулся уст моих устами,

И забылась я в истоме страстной…

Вдруг исчезло все… Перед очами

Догорал костер багрово-красный.

Уходили бледные инфанты,

Пели что-то черные монахи,

Облака бежали как гиганты,

Как гиганты в безотчетном страхе.

И в усталом бархате печальном

Я ушла со свитою придворной,

И зловеще с криком погребальным

Надо мной кружился ворон черный.

Тишина могилы в старом замке,

Сном беззвучным вдаль уходят залы,

В рамке окон, золоченой рамке,

Свет зари мерцающий и алый.

Упадают сумрачно на пяльцы

Змеи кос, – рассыпалась прическа,

В кровь исколоты иголкой пальцы,

И лицо мое белее воска.

Мне не вышить белых нежных лилий,

Все выходят алые, как розы!

Пламенно желанья окрылили

Яркие, кощунственные грезы.

В эту ночь, едва смежила вежды,

Он явился и умчал с собою…

Ночь раскинула свои одежды,

Вышитые ярью голубою.

Серебрился серп луны двурогий,

Лес звенел аккордами созвучий,

Уходили вдаль, змеясь, дороги, –

Он сказал прекрасный и могучий:

«В этом мире жалки наслажденья! –

Вечный гнет бессилья над землею.

Счастлив тот, кто выпил яд забвенья,

И живет лишь жизнью неземною».

На поляне залитой огнями,

Сатаною бал давался странный, –

Танцевали девушки с козлами,

И уста алели точно раны.

Не забыть кощунственных обрядов,

Не забыть полночные восторги,

Глубину бездонно властных взглядов,

В буйном вихре вознесенных оргий.

Гаснет пурпур медленно в лазури,

Бьют часы во мраке старой башни,

Серп луны зажегся в амбразуре, –

Будет вечен этот сон вчерашний!

Мой властный взор мерцает строго,

Мой приговор всегда жесток, –

Я жгу костры во имя Бога,

Но что мне Бог? – бессильный Бог..

Когда звук колокола дальний

Сорвется с башни Notre Dame,

Внимаю я в исповедальне

Ее задумчивым шагам.

Пройдут маркизы горделиво

В своих сребристых париках,

И горожанки так трусливо

Утопят грех в моих очах.

И вот она в шумящем платье,

В своих печальных кружевах…

О, сколько снов в ее объятье! –

В ее таинственных словах.

Но я молчу в немой надежде –

Что делать мне? Что мне сказать?

Она уйдет грустна как прежде,

А я останусь вновь страдать.

Замрут медлительные звоны,

Дам отпущение грехам,

И в страсти я, к устам Мадонны,

Прильну к пылающим устам.

В исповедальне бледного абата

Грустили строго темные иконы,

В узорных окнах яркий свет заката

Зажег огнем гранитные колонны…

Но я ушла смятением объята,

Не положив обычные поклоны.

И в темной келье, с непонятной дрожью.

Ждала склонясь к пречистому подножью.

Казалось мне, на полотне картины

Стоял Исус в хитоне ярко-белом…

Грустила я печалью Магдалины

В своем порыве горестно-несмелом.

А вкруг меня, как сон, цвели долины,

Пьянила даль сверкающим пределом…

И странный взор ожившего Исуса

Манил меня вкусить запрет искуса.

На заре ее сегодня хоронили,

Шли монахи в серых капюшонах…

На заре ее сегодня хоронили,

При церковных, погребальных звонах.

И она была похожа на Мадонну,

В белом платье, с белыми цветами,

И она была похожа на Мадонну

С тонкими усталыми руками.

Как на старой выцветшей иконе

Были строги бледные ланиты,

Как на старой выцветшей иконе

Были косы розами увиты.

Почему, один монах печальный

Взял из гроба розу незаметно?

Почему, один монах печальный

Задрожал испуганно ответно?

И в капелле мрачной и угрюмой.

Долго ждал у голубой иконы.

И в капелле мрачной и угрюмой

Целовал уста святой Мадонны!

Прозвучала призывно труба,

И мессир опускает забрало,

И на черни высокого вала

Ярко синяя сталь засверкала.

Перед нами бессильна мольба!

Зарыдают затворы у келий, –

Будет черная месса в капелле…

Прозвучала зловеще труба! –

На поруганном девичьем теле

Будут странно рыдать иммортели.

Перед нами бессильна мольба!

А на утро с добычею вместе,

Сделав к шлемам красивые кисти,

Мы на солнце блеснем золотистей, –

Прозвучала призывно труба!

В белой тоге, затканной лиловым,

На покрытом пурпуром коне,

Ты волнуешь сердце чем-то новым, –

Ты всегда волнуешь сердце мне!

Проезжаешь золотисто гордый,

И знамена светятся пестро,

В сталь закованы твои кагорты,

И на шлемах блещет серебро.

И взметая пыльные опилки,

Обгоняешь ряд цветных квадриг,

Вызывая в потрясенном цирке

Исступленный и безумный крик.

И в последнем боевом ударе, –

Ты спокойный и жестокий Марс!

Падает сраженный ратиарий,

Гибкий и медлительный как барс.

Но когда окрасит золотисто

Вечер задремавшие пруды,

Ты мечтой великого артиста

Очаруешь трепетно сады.

И формингу медленно настроив,

Позабыв мятежности стихий,

О пожаре и паденьи Трои,

Декламируешь свои стихи.

Замечталась черная рабыня,

Прислонившись к мрамору амфоры! –

Грезится далекая пустыня,

В золоте вечерние просторы.

Грезится лиловый дым курений,

Шелестят лебяжьи опахала,

Чуткий сон тропических растений

Шепчет что-то знойно и устало.

Юный вождь поник главой у трона,

Опьяняют складки и изгибы,

И дрожат на золоте хитона

Птицы лучезарные и рыбы.

И мечты алеют как зарница,

И забыт позор в немом гареме, –

Грезится, что вновь она царица,

В царской изумрудной диадеме!

Я ландыш нежный Ваал-Гомона,

В сияньи светлом как в диадеме,

Подобной нет мне в полях Сарона,

В подлунном мире, в святом Эдеме.

Спустился сумрак с гор Галаада,

Потухли звуки, потухли дали,

В саду тенистом цветет прохлада, –

Лобзаний страстных часы настали.

Приди, мой нежный! мой благовонный! –

Рабыней буду твоей у трона.

Сорви свой ландыш, свой белолонный, –

Подобной нет мне в полях Сарона!

Настал час жданный вечерней жатвы, –

До дна мне выпей лобзаньем душу!

Хранить две груди, – давала клятвы,

Давала клятвы, теперь нарушу.

Венки созвездий, – краса Вселенной,

Цветы и песни, – краса земная,

Но светоч жизни над смертью тленной,

Царит над миром любовь святая!

Пели страсть и арфы, и тимпаны,

И изгибы стройных танцовщиц,

И горели пламенно дурманы

На устах царицы из цариц.

Колебался синий дым курений,

Содрогались мускулы лица,

Перед ней склонившого колени

Бледного, влюбленного жреца.

О, царица! светлая царица!

Я проник в заветный саркофаг,

Где рубины блещут как зарница,

Бриллианты шепчут тайны саг.

Одаренные волшебной силой

Бриллианты я тебе принес;

Красный – светит кровью голубиной:

Белый – сном невыплаканных слез.

Я хочу, чтоб оба были красных!

Нет забвенья в сне бессильных слез…

В содраганьях трепетно-прекрасных

Опьянимся ароматом роз.

И когда над знойно спящим Нилом

Полосы жемчужные легли,

Сириус, – сияющий могилам.

Что-то стал шептать цветам земли.

Ты ко мне не придешь еще раз

Опьяненная страстью царица,

Чтоб изведать безумный экстаз,

Золотыми словами упиться.

Две косы ты овила вкруг лба

И поправила гордо корону,

И забыла безумца раба,

Улыбнувшись рабу фараону.

И закованный цепью с тех пор

Я, как пес, ожидаю несмело,

Чтоб смотреть, забывая позор,

На твое обнаженное тело.

Это тело я грубо ласкал,

Гнал с лица золотистые тени,

Волоса упоенно лобзал,

И лобзал упоенно колени.

В саркофаге таинственном из базальта лилового

  Гордый взор не мерцал!

Затаил глубину мечты неизведанно нового

  Побледневший овал.

Ты царица-цариц любви! Ты искала забвения

  В алых вспышках зарниц,

В голубой высоте небес, в темной бездне падения,

  И в мечте без границ.

Ты забвенье найдешь теперь, – в голубой усыпальнице,

  В волосах твоих – лавр,

И осветит лицо твое, – ненашедшей искальницы,

  Звездоликий Центавр.

Я сегодня другой! Я сегодня влюбленный трувер,

Я сегодня забуду печаль ненашедших исканий,

И тебе расскажу про любовь кружевных Кавальер,

И про белую птицу в далеком, чужом океане.

Я тебе расскажу (ты забудь наши хмурые дни?!),

Про далекие страны, где жрицами черные девы…

И с улыбкой вздохнув ты доверчиво, нежно усни, –

Я твой верный трувер. Я с тобой. Я у ног королевы.

Будет сниться тебе о другой золотистой весне,

И о стройных растеньях тропически яркого сада.

И я буду следить, – ты опять улыбнешься во сне,

И улыбка твоя будет мне дорогая награда.

Как все бледны и строги кружевные маркизы?

Но бледней всех и строже Орлеанская Дама.

Черный гроб покрывает как огонь Орифламма,

А у гроба знамена голубые Ислама.

От свечей золотятся расписные карнизы,

На иконах так странно загораются ризы,

И колеблются тени в темных впадинах храма.

Как все бледны и строги кружевные маркизы?

Но бледней всех и строже Орлеанская Дама.

В лиловом сумраке сиреневых аллей

Звучал оркестр, – куда то звали скрипки,

И на сирень, меж палевых ветвей,

Луна струила бледные улыбки.

Маркиза чистила кокетливо гранат…

«Как хороша прелюдия маэстро?»

«Но я люблю ваш бирюзовый взгляд!» –

Сказал маркиз, не слушая оркестра.

Амуры сонные смеялись вдалеке,

На пьедестале у лазурной урны,

А соловей в сиренях на реке

Запел свои любовные ноктюрны.

В полумраке задумчивом золотистой гостинной

Статуетки на столиках затаили угрозы, –

Вы смеялись изысканно и, с улыбкой невинной,

Обрывали кокетливо лепестки туберозы.

И в руке детски маленькой, с кистью тонкой и длинной,

Лепестки розоватые мне струили наркозы!

И на мех леопардовый их, с небрежностью чинной,

Вы бросали насмешливо, не нарушивши позы.

И казалось, – касаяся рук в тяжелых браслетах,

Лепестки розоватые, побледнев, умирали…

И в очах ваших бархатных, в лиловатых отсветах,

Я блуждал очарованный, – в голубом фимиаме.

И казалось, – сказали вы, так жестоко сказали:

Как смеюсь я, – смотрите-ка, – над живыми цветами?!»

В твоих очах цветет волшебный сад!

И в том саду, я вижу, ты – другая,

Свершаешь снов магический обряд

Пред алтарем несбыточного рая.

В венке из роз и снежных хризантем

Проходишь ты, и взоры грез лилейны;

Колышат жемчуг звездных диадем,

Сафирные, волшебные бассейны.

И как отрадно там с тобою мне

Пить аромат неведомых растений,

Любить тебя в твоем лазурном сне,

Слагать мечтой напевы песнопений.

Но почему вдруг крупный жемчуг слез?

Не слушаешь… поникла вдруг, рыдая…

В твоих очах есть сад волшебных грез,

И в том саду, я вижу, ты другая…

Темно-синяя ночь колебала горящую, звездную ризу,

Вы чуть-чуть прижимались изящным усталым плечом…

И вы были похожи на бледную крошку-маркизу,

И хотелось вам плакать, – не зная, не зная о чем.

Может быть вы хотели умчаться в безбрежные, звездные сферы,

Где планеты смыкают круги непонятных орбит?

Может быть, голубые цветы вам казались печальны и серы,

И душа зарыдала от тихих неясных обид?

Вы сбежали одна с бело-мраморной тихой террасы,

И склонившись у клумбы, нарвали букет резеды,

И ушли по дорожке туда, где цветочные, темные массы

Закрывали печальной листвой голубые пруды.

Вам так к лицу лиловый туалет, –

Вы так бледны, и так всегда печальны…

Вам скоро будет тридцать восемь лет,

И светлый луч любви первоначальной

Давно угас. К нему возврата нет!

Вам так к лицу лиловый туалет.

Я так люблю ваш грустный будуар,

Где на стенах застыли гобелены,

На них под звуки песен и кифар

Кружатся в танцах легкие силены.

И в их очах огонь забытых чар…

Я так люблю ваш грустный будуар.

Кругом разлит лиловый мертвый свет.

Садитесь вы на кресло под картиной,

Чтоб дать лицу изысканный отсвет,

Подвинув вазу с томною малиной…

Вам скоро будет тридцать восемь лет.

Кругом разлит лиловый мертвый свет.

Гасли краски заката, окровавились клены, –

Возвращался с пуанта голубой лимузин;

Плыли мимо поляны так печально-зелены,

И шоссе шелестело от упругих резин.

В ярком платье из шелка, из цветного алача,

В черных узких перчатках, и в боа кружевном, –

Вы смеялись устало, от тоски чуть не плача,

Загоревшись презреньем, – золотистым огнем.

И как чуждо далеки в этот миг были люди!

Вы мечтали о храме, где молитва чиста,

Где печаль утихает в фимиаме прелюдий,

Где пунцовые розы у распятья Христа.

И хотели забыть вы, – эти бледные лица,

Эти шумные залы, где надменен порок,

И одеть снова платье из грошевого ситца,

И принцессою-нищей жить в безбрежье дорог.

На озере лазоревом у розовой беседки,

Где отразились радостно сиреневые ветки,

Купаются, и плещутся хорошенькие детки.

Их тельца так затейливо дрожат на сонной влаге,

Их визги полны счастия и радостной отваги, –

Они пускают лодочки из розовой бумаги.

А небо опрокинулось, но воды безмятежны,

И облака весенние так ярки, и так нежны,

Плывут в лазурном озере лучисто-белоснежны.

Улыбки солнца радостны, улыбки солнца зыбки,

Но ярче солнца светятся их детские улыбки, –

Когда мелькнут и скроются серебряные рыбки.

На дорожках парка солнечные пятна,

Кружево узоров на сухом песке,

В липовой аллее смех звучит невнятно, –

Там играют дети с фрейлен в бильбоке.

Голубые банты, белые накидки

В зелени пестреют ярко на лужке.

Фрейлен приколола к лифу маргаритки, –

Смотрит, как мелькают лебеди в пруде.

Тиховейный ветер голубые нитки,

Тонкой паутины разбросал везде…

В белом павильоне замирают гаммы…

Отразился профиль в голубой воде

У одной красивой и печальной дамы.

Восток лилово разгорается

Чаруя вечностью в моменте, –

Король подъехал и склоняется

К широкой, бирюзовой ленте.

Он видит: лилии невинные

Грустят печалью серебристой,

Их пальцы, тонкие и длинные,

Покрыли в перстнях аметисты.

Уста их девственно-несмелые

Ответных уст не целовали,

И одиноко платья белые

Грустили в дремлющей эмали.

Дается знак рукой властительной

В перчатке светло-желтой кожи, –

И подает букет почтительно

Слуга, на девочку похожий.

И осененный белоснежностью,

Вдыхая запах свеже – тонкий,

Король целует с детской нежностью

Их золотистые коронки.

И видит он лицо Сивилии,

Когда она уйдя от свиты,

У алтаря положит лилии,

На бело-мраморные плиты.

Еще не угаснут закатно-лиловые нити,

Тускнеющий запад хранить будет отблеск пожара, –

Я бледно увижу созвездие Лиры в зените,

И тихо пройду по аллее немого бульвара.

Мне будет казаться, что лица блуждающих женщин

Так странно знакомы, призывный их взгляд неслучайный,

И, что я король, равнодушной толпою развенчан,

И, что нас связали намеки немыслимой тайны.

Когда они будут смеяться навстречу безумно,

Их бледные лица, – бледней будут девственных лилий…

Мне будет казаться, – проносятся мимо бесшумно

Зловещие птицы, с каймой у сверкающих крылий.

И буду рыдать я у старой чугунной решетки,

Бессильный король от напрасных исканий усталый,

А в воды канала рассыпит небесные четки

Созвездие Лиры, – свои синеватые лалы.

Когда огнистый Орион

Взойдет стезею бледно-синей,

В его теченьи над пустыней

Читаю скрытое времен.

Их было много гордых лиц,

Мечтой искавших неземное,

Но в алом пламени зарниц

Есть что-то грозно роковое.

Надеждой ярко-золотой

Им всем сиял Озирис-Сагу,

И к золотому саркофагу

Привел в забвенье и покой.

Лишь пирамиды, – бред веков,

Хранят забытое начало,

Как робкий след среди песков

Пустыни трепетной и алой.

Все тленно!.. счастье, боль обид,

И слава… Смерть не знает меры.

Строй выше зданье пирамид! –

Мечту Хеопса и Менкеры.