Павел Амнуэль Собрание сочинений в 30 книгах Книга 25.
ГОЛУБОЙ АЛЬЦИОР

Содержание

П. Амнуэль. Фантастическая реальность мироздания

Звезда

Граница

День последний – день первый

Приди, Ибрагим

Последний

Белая штора

Выбери жизнь

Голубой Альциор

Зеленый лист

Я – виновен!

Контролер

И было утро…

Колония

Фантастика без границ

Взрыв

Взрыв 2

Крах

Поражение

Проблема Дискавери-11

Задать вопрос

Печка

К вопросу о вероятностях

О станции метро, но не только

Перепись

Тяжелое солнце

Шекспир Яго

Суд

Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору – Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

© Амнуэль П. Текст, 2022

© Шлосберг И. Обложка, 2022

П. Амнуэль. Фантастическая реальность мироздания

Современная художественная проза становится все больше похожей на фантастику. Возможно, потому, что все более фантастичной становится наша жизнь, меняющаяся так быстро, что мы не успеваем не то, чтобы понять, но даже сколько-нибудь привыкнуть к нововведениям. Все труднее найти книгу, в которой автор в том или ином месте в той или иной степени не вывел бы читателя за пределы реальности – то в область бессознательного, то в сторону чистой мистики, то еще куда-нибудь, куда реалистическая проза времен недавнего постмодернизма забредала лишь в редких случаях, считавшихся исключением из правил.

Правила изменились. Даже детектив, где расследование преступления ранее предполагалось действием сугубо рациональным, нынче сближается с фантастическим – все более странные мотивы движут убийцами, все более изощренными оказываются способы совершения преступлений, а уж какая фантастическая сила руководит порой действиями полиции или частных сыщиков – тема особого разговора.

Что первично, а что является следствием? Может быть, реальность заставляет литературу, отражающую жизнь, чаще пользоваться методами фантастики и описывать воображаемое, чтобы приблизиться к реально существующему? То ли, наоборот, литература, все более от реальности абстрагируясь, заставляет бытие подражать сознанию, а точнее – тому бессознательному, что, похоже, питает современную прозу идеями и сюжетами?

Область литературы, которую официально причисляют к фантастическому цеху, тем временем, тоже эволюционирует – в сторону большей развлекательности, меньшей нагруженности новыми идеями, и даже хотя бы относительная новизна сюжета уже не является необходимой.

И совсем в стороне от литературного процесса оказалась область фантастики, которая в свое время – всего полвека назад – накрепко связывала фантастическое с реальным. Более того: в России это направление фантастики официально похоронили, произнесли на могиле соответствующие речи (типа «умер Максим»…) и живое еще тело закопали в землю истории литературы, где покоятся действительно почившие соцреализм и славной памяти классицизм со всеми «нео» и «пост».

Речь о научной фантастике, о том направлении фантастической прозы, которое лет сорок назад называли «литературой новых идей». Но то ли идеи иссякли, то ли литераторы больше не успевали за учеными – в восьмидесятые уже годы русская научно-фантастическая проза перестала генерировать интересные гипотезы, а десятилетие спустя и вовсе рассеялась, как дым от догоревшего костра.

То, что сейчас называют научной фантастикой, так же отличается от НФ шестидесятых годов прошлого века, как весельная лодка от катера на подводных крыльях. Тогда были таки новые идеи, опережавшие науку и технику, сегодня – лишь оболочки идей, названия, антураж.

И объяснение этому явлению есть, причем вполне, казалось бы, логичное и правильное. Во времена Жюля Верна, Александра Беляева и даже Ивана Ефремова с Генрихом Альтовым было, как говорят сейчас, относительно просто предлагать новые фантастические идеи и бежать впереди паровоза науки и техники. С тех пор, однако, скорость технического прогресса и скорость изменений в науке настолько возросли, что не то что впереди бежать, но даже поспевать следом, держа руку на пульсе прогресса, способны уже немногие, а среди литераторов-фантастов – так и вовсе никто. Да и читателя перестали интересовать научно-технические прогнозы фантастов: во-первых, большая их часть сбывается быстрее, чем книга успевает дойти до читателя, а во-вторых, жизнь стала настолько сложной, что после работы хочется расслабиться и читать что-нибудь простенькое и бездумное, не задаваясь на досуге решением все тех же, по большей части нерешаемых, проблем бытия.

Вообще говоря, и то, и другое не совсем верно. Во-первых, за прошедшие годы изменилось направление прогнозов: со времен Жюля Верна и до конца шестидесятых годов прошлого века в научной фантастике популярны были прогнозы развития техники, фантасты занимались, в основном, изобретательством, а если делали социальные пророчества, то сводились они либо к тому, что в будущем все окажется хорошо (утопии типа «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова или «За горизонтом» Владимира Савчнко), либо что настанет постядерный апокалипсис (антиутопии типа «Гимн Лейбовицу» Уолтера Миллера или «Город» Клиффорда Саймака). Сейчас технические прогнозы практически исчезли со страниц НФ, и это, в частности, дало основание для объявления о смерти научной фантастики, как поджанра.

Во-вторых, желание читателя расслабиться и получать от чтения фантастики лишь временное удовольствие также не абсолютно. Во все времена большая часть читателей предпочитала серьезным произведениям легкое чтиво, и закон Старджона о том, что 90% всего, что пишется, – дерьмо, выведен не сегодня, а именно в те годы, когда НФ переживала расцвет и не собиралась сдавать позиции. Во все времена лишь 10% читателей искали в литературе – в том числе, в фантастике – пищу для ума, а не разрядку для глаз.

Научная фантастика развивается не только по законам литературы, но и по законам науковедения, поскольку сам этот поджанр находится на стыке этих двух направлений человеческой деятельности. Фантастическая наука, как и наука обычная, переживает свои кризисы, застои, взлеты и революции. Одна из таких революций произошла как-то незаметно для читателей (не исключено, что и для авторов) в 70-90-х годах прошлого века, что, в частности, и привело к нынешнему кризису новых научно-фантастических идей.

Революция же заключалась в том, что, прогностическая функция жесткой НФ себя на нынешнем уровне исчерпала. В фантастической науке, как и в науке «обычной», не то чтобы возникла (на самом деле она всегда была, только в разное время относились к ней по-разному), но стала развиваться новая парадигма, новое отношение к тому, какова цель научной фантастики на данном этапе.

В «обычной» науке спор о целях научных теорий ведется не первое десятилетие. Английский физик Дэвид Дойч ясно описал эту ситуацию в своей книге «Структура реальности», опубликованной, в том числе и на русском языке, несколько лет назад.

«Общая теория относительности, – пишет Дойч, — так важна не потому, что она может чуть более точно предсказать движение планет, чем теория Ньютона, а потому, что она открывает и объясняет такие аспекты действительности, как искривление пространства и времени, о которых ранее не подозревали».

Так и научно-фантастическая идея приобретает в наши дни важность и интерес не в том случае, когда она предсказывает какое бы то ни было техническое достижение ближайшего или относительно отдаленного будущего, а тогда, когда открывает и объясняет такие аспекты реальности, о которых читатели ранее не подозревали.

Иными словами, если раньше жесткая НФ (hard science fiction) имела дело, в основном, с фантастическими изобретениями, то сейчас настало время для фантастических открытий.

Однако, читатель НФ оказался не готов (или не вполне готов) к такому развитию событий. Как и в «реальной» науке, в науке фантастической роль объяснения все еще недооценивается.

Обратимся опять к книге Дойча:

«Некоторые философы, и даже ученые, недооценивают роль объяснения в науке. Для них основная цель научной теории заключается не в объяснении чего-либо, а в предсказании результатов экспериментов: все содержание теории заключено в формуле предсказания. Они считают, что теория может дать своим предсказаниям любое не противоречащее ей объяснение, а может и вовсе не давать такового до тех пор, пока ее предсказания верны. Такой взгляд называется инструментализмом (поскольку в этом случае теория – всего лишь „инструмент“ для предсказания)».

Известный физик Стивен Вайнберг (инструменталист – по определению Дойча), лауреат Нобелевской премии, писал, например, в книге «Гравитация и космология»:

«Важно иметь возможность предсказать картины звездного неба на фотоснимках астрономов, частоту спектральных линий и т. п., а то, припишем ли мы эти прогнозы физическому воздействию гравитационных полей на движение планет и фотонов или искривлению пространства и времени, просто не имеет значения».

Инструментализм главенствовал и в фантастической науке ХХ века. Объяснение структуры реальности авторы-фантасты оставляли ученым, сами же в большинстве случаев обращались к конкретным научно-техническим прогнозам, которые порой сбывались с удивлявшей читателей точностью и приводили к мысли, что эти прогнозы и есть одна из главных функций в НФ.


* * *

Фантастическая и «обычная» науки объясняют одну и ту же – окружающую нас – реальность. За полтора века произошли по крайней мере две революции в науке: в начале ХХ века и во второй его половине. Революции в фантастической науке прошли не столь бурно, но, тем не менее, были. Связаны эти революции с появлением в фантастике идей, в корне менявших представления авторов (да и ученых!) о мироздании, идей, создававших новые миры, новые исследовательские и литературные поля. Это были открытия сродни теории относительности.

Какие открытия, объясняющие структуру реальности, были сделаны писателями-фантастами? Перечислю лишь некоторые и прошу учесть, что речь идет не о привычных предсказаниях фантастов, о которых следует говорить «исполнилось – не исполнилось», а о гипотезах, так или иначе объясняющих нашу физическую реальность – о таких гипотезах нужно рассуждать в других терминах: не «исполнилось – не исполнилось», а соответствует современным научным объяснениям или не соответствует. При этом нужно иметь в виду, что верной, как показала жизнь, может, в конце концов, оказаться именно фантастическая гипотеза, а не сугубо научная.

Одно из самых интересных фантастических открытий: возможность передвижения не только по трем известным нам измерениям, но и по четвертому – времени. Сделал это открытие Герберт Уэллс в 1896 году на страницах романа «Машина времени».

Сама идея времени как четвертого измерения не принадлежит Г. Уэллсу. Писатель присутствовал на лекции американского астронома Саймона Ньюкома, излагавшего научные представления о сущности времени. Открытие фантаста заключалось в другом: он «обнаружил», что во времени, как и в пространстве, можно передвигаться, причем с очень большой скоростью.

Перемещение во времени стало принципиально новой идеей, не имевшей аналогов и открывшей для фантастической литературы необозримые возможности, до сих пор не раскрытые полностью. Сколько уже написано и еще будет написано произведений о хроноклазмах – парадоксах, неизбежно возникающих, если отправиться в прошлое! Невозможно перечислить все написанное о путешествиях по времени, даже если отбирать только произведения высокого класса: «Хроноклазм» Д. Уиндэма, «Конец Вечности» А. Азимова, «Патруль Времени» П. Андерсона, рассказы Р. Брэдбери, Р. Шекли и др…

Идея развивалась: после «Хроноклазма» невозможно стало писать о путешествиях в прошлое и будущее, как о линейном процессе, как о чем-то вроде поездки на автомобиле в другой город и последующем возвращении домой. Фантасты вынуждены были исследовать появление «временных петель», и фантастическая наука сделала неизбежный вывод о нелинейности истории – о том, что любое перемещение во времени изменяет исторический процесс и приводит к тому, что возвращается путешественник вовсе не в то настоящее, которое покинул. Поэтому фантастика пришла к идее параллельных миров и объединяющей параллельные миры идее Мультиверсума раньше, чем «обычная» наука.

В науке понятие Вселенной сменилось понятием о Мультиверсе – бесконечномерном мироздании, в котором наша Вселенная является лишь одной из множества физических реальностей. Каждое наше решение, каждый поступок создают новые ветви мироздания, и уж тем более – новые вселенные возникают при каждом путешествии во времени. Яснее всего это показано в опубликованном в 1996 году (через сто лет после создания уэллсовского прототипа) романе Стивена Бакстера «Корабли времени». Этот роман – прямое продолжение «Машины времени», но современный автор, обладая знаниями физики и фантастики конца ХХ века показал все возможности темпоральных перемещений в многомирии.

Ученые долгое время полагали идею о путешествиях по времени чистейшей и неосуществимой фантастикой. Признавался только один способ оказаться в ином времени – отправиться в полет на субсветовой скорости и вернуться к потомкам. Сейчас, после того, как идея Мультиверса вошла в ареал науки, ученые обсуждают возможность путешествий во времени – см., например, книгу доктора физико-математических наук А.К.Гуца «Элементы теории времени», работы Стивена Хокинга, Игоря Новикова и др.

Открытие возможности перемещения во времени относится к тем достижениям фантастики, которые сильнейшим образом возбудили научную мысль, заставили науку пересмотреть многие физические положения.

Сто лет понадобилось, чтобы ученые и писатели сошлись во мнении: научная фантастика и фантастическая наука одинаково описывают структуру физической реальности.


* * *

Два других фантастических открытия, о которых пойдет речь, напротив, оказались настолько актуальны, что достаточно быстро вошли в ареал науки. Сто лет назад Аристотелево предположение о том, что все состоит из атомов – неделимых частиц вещества, – было в науке общепринятым, высказывались уже идеи о том, что атом имеет сложную внутреннюю структуру, предлагались гипотезы, объяснявшие, как может быть устроен атом. Однако, до открытия Резерфорда оставалось еще четыре года, когда в России вышел роман Александра Богданова «Красная звезда». В этом романе впервые шла речь о том, что каждый атом обладает большой внутренней энергией, которую можно извлечь и использовать – в частности, в двигателях космического корабля-этеронефа.

Логичным следствием открытия деления атомов стала идея американского фантаста Ричарда Кеннеди, опубликовавшего в 1912 году роман «Тривселенная». Фантастическая наука сделала естественный шаг: если атом состоит из множества частиц, то устройство его может быть столь сложно, что внутри атома поместится своя замкнутая вселенная со всеми свойствами той единственной Вселенной, которая открывается нам в мире звезд и галактик.

Как литературное произведение роман Кеннеди не выдержал испытания временем, но его идея получила дальнейшее развитие в рамках фантастической науки. Тесная связь Вселенной и микрокосмоса проявляется в фантастике и таким образом: воздействуя на микромир, исследователь тем самым меняет мегаструктуру Вселенной. Бомбардируя элементарные частицы, мы меняем свойства квазаров в нашем же мире…

Идея Кеннеди – интересная попытка объяснения структуры физической реальности. Правомерность такого объяснения далеко не очевидна, но ясно стремление фантастов создать своего рода «единую теорию мироздания», связывающую все структурные уровни материального мира. Такие модели описаны, например, в рассказах В. Тивиса «Четвертое измерение» (1961 год), М. Емцева и Е. Парнова «Уравнение с Бледного Нептуна» (1964 год) и др.

Есть аналогичные идеи и в науке. Советский академик М. А. Марков писал о том, что может существовать мир, находящийся на грани исчезновения для внешнего наблюдателя. Воспринимается он как элементарная частица с массой в миллионную долю грамма. Такой объект (фридмон) может заключать в себе целую Метагалактику…


* * *

Для «реальной» науки после создания Эйнштейном частной теории относительности постоянство скорости света стало незыблемым принципом. Ничто не может двигаться быстрее света – этот постулат подтвержден всеми без исключения физическими экспериментами.

Для фантастической же науки изначально было ясно, что в структуре реальности непременно должны существовать законы, позволяющие преодолевать пространство между звездами со скоростями, значительно превышающими 300 тысяч километров в секунду. Если скорость света – предел скоростей, то человек никогда не полетит к звездам, поскольку полет продолжится сотни и тысячи лет и потеряет всякий смысл. Реальность – для начала фантастическая реальность – не может быть так сурова! Научная фантастика (и фантастическая наука!) после 1929 года, когда был опубликован роман Дока Смита «Звездный жаворонок» о первом полете к звездам, не могла развиваться без новых идей, объясняющих, почему все-таки для путешествий к другим планетным системам НЕ НУЖНО тратить жизни многих поколений.

Первой идеей, разрешающей противоречие и объясняющей, как все-таки можно обойти постулат Эйнштейна, стала гипотеза Джона Кемпбелла («Ловушка», 1934 год) о существовании гиперпространства – пятого измерения, где перемещения от одной точки к другой происходят вне времени. Возможность существования пятимерных пространств была открыта еще в 1921 году Теодором Калуцей и Оскаром Клейном, но эта абстрактная научная идея наполнилась реальным содержанием 13 лет спустя – точно так же, как в 1896 году наполнилась содержанием уже существовавшая в науке гипотеза о том, что четвертым измерением является время.

В 1960 году советский фантаст Генрих Альтов опубликовал рассказ «Полигон „Звездная река“», и в фантастической науке был сделан новый рывок: обнаружено физическое явление, заключающееся в том, что при определенном (например, импульсном) характере излучения света скорость его распространения может быть больше, чем 300 тысяч км/сек. Гипотезы Альтова и Кемпбелла по-разному объясняли, как обойти постулат Эйнштейна.

Поскольку звездолеты никогда не смогут преодолеть световой барьер, то существует иная возможность – увеличение скорости света. Казалось бы, фантастическая наука вступает здесь в конфликт с основами физики, и открытию Г. Альтова суждено навсегда остаться в арсенале фантастики: ведь речь идет об изменении одной из немногих фундаментальных мировых постоянных!

Однако нам, в сущности, не известны экспериментальные данные о величине скорости света в отдаленных областях Вселенной или при экстремальных характеристиках материи. Лишь будущие исследования покажут, станет ли открытие фантаста элементом реального научного знания.

Тем не менее, именно открытие Альтова привело к резкому рывку фантастической науки – в том направлении, в каком «обычная» физика еще и не начинала двигаться.

Предположение о том, что скорость света можно увеличить, – частный случай изменения известного закона природы. И потому естественным было появление новой гипотезы: поскольку существуют законы природы, то могут существовать и законы изменения этих законов, пока еще не известные науке (П. Амнуэль, «Все законы Вселенной», 1968 год, «Крутизна», 1975 год).

Мироздание – согласно современной фантастической науке – устроено таким образом, что всякий закон природы в той или иной степени подвержен изменениям. Все мировые постоянные, будучи природными законами, также способны меняться. Постоянство скорости света и других величин типа постоянной Планка, тонкой структуры и так далее —частный случай более общих природных законов и проявляет себя лишь в нашей области пространства-времени.

Во второй половине ХХ века «реальная» наука тоже пришла к заключению о том, что даже в нашей области мироздания физические постоянные могут меняться со временем и, следовательно, постоянными в строгом смысле не являются. Но в науке еще нет признания того, что стало уже пройденным этапом в НФ: все законы природы переменны, и существуют не познанные нами физические принципы, определяющие, как именно могут меняться известные нам природные законы – закон всемирного тяготения, например, или известные законы сохранения.


* * *

В реальной науке ученый пользуется принципом презумпции естественности. Принцип этот сформулировал известный советский астрофизик Самуил Иосифович Шкловский: всякое природное явление нужно объяснять естественными причинами до тех пор, пока не будет доказано обратное.

В фантастической науке нет подобного ограничения. Можно даже сказать, что для объяснения непонятных природных явлений фантастическая наука использует противоположный принцип – презумпцию искусственности: всякое природное явление считается созданным искусственно, пока «реальная» наука не докажет обратное.

Пока ученые в начале шестидесятых годов ХХ века исследовали странные свойства только что открытых квазаров и пытались найти естественное объяснение их огромной светимости и большому красному смещению, в фантастической науке была выдвинута гипотеза о том, что квазары являются искусственными объектами – это звездолеты, удаляющиеся от Земли.

Разумеется, такое объяснение просуществовало лишь до того момента, когда «реальная» наука объяснила феномен квазаров излучением вещества, падающего на сверхмассивную черную дыру. Из чего не следует, в частности, делать скоропалительные выводы о неприемлемости фантастической науки для объяснения структуры реальности. Ведь в то же время были рассмотрены и отброшены в рамках науки десятки гипотез, о которых сегодня никто и не вспоминает! Фантастическая гипотеза оказалась не лучше и не хуже любой другой, не прошедшей испытание реальностью.

К тому же, и отвергнутой гипотезу квазаров-звездолетов считать преждевременно – разве такой физический феномен невозможен в принципе? Возможен. И, следовательно, нельзя исключить его обнаружения в будущем.

Для развития фантастической науки принцип презумпции искусственности играет одну из основополагающих ролей. Если вернуться к обсуждавшейся выше идее о законах природы, объясняющих изменение других законов природы, то следующим очевидным шагом должно было стать предположение, объясняющие существование таких законов деятельностью высокоразвитых цивилизаций.

В 1971 году Станислав Лем опубликовал фантастическое эссе «Новая космогония», в котором постулировал, что известные законы природы являются результатом совместной деятельности цивилизаций. Реальных доказательств искусственного происхождения законов природы не обнаружено, но открытие Лема не противоречит и логике науки, нарушая, впрочем, известный принцип «бритвы Оккама» – не умножать сущностей сверх необходимого.

Кстати, и обратная гипотеза – о том, что законы природы возникли естественным путем – тоже наукой не доказана. Наука в данном случае выдвигает гипотезы, по выражению Дойча, инструментальные: космологи ищут подтверждения своим предсказаниям, вытекающим из той или иной теории Большого взрыва, но не пытаются объяснить, почему именно такие законы и именно так действовали при возникновении нашей Вселенной и почему именно такие законы действуют в нашей Вселенной сейчас. В некотором смысле попыткой объяснения является антропный принцип, гласящий, что Вселенная наша такова потому, что в ней есть мы. Если бы во Вселенной действовали иные физические законы, то разум человеческого типа не смог бы появиться, и искать объяснения было бы просто некому.

На мой взгляд, антропный принцип объясняет реальность ничуть не лучше, чем это делает фантастическая наука, используя (вот парадокс!) прием искусственности.

Гипотеза Лема, кстати, объясняет и то, почему мы не видим во Вселенной следов астроинженерной деятельности, хотя высокоразвитые цивилизации должны существовать и как-то проявлять себя. На самом деле – как это объясняет фантастическая наука – мы уже сейчас наблюдаем множество следов деятельности внеземных цивилизаций, но нам они предстают, как естественные физические (астрофизические) явления!

Примером астроинженерной деятельности, которую мы воспринимаем как естественное образование, являются, по идее Генриха Альтова («Порт Каменных Бурь», 1966 год), шаровые звездные скопления, которых только в нашей Галактике известно около 130. Альтов объясняет образование шаровых скоплений деятельностью цивилизаций, собравших свои планетные системы вместе для того, чтобы облегчить межзвездные перелеты и контакты. Произошло это давно, миллиарды лет назад, многие звезды успели закончить эволюцию и были цивилизациями оставлены. Мы же наблюдаем результат этой деятельности и воспринимаем его, как естественный природный процесс.


* * *

Вернемся, однако, к тому, как фантастическая наука объясняет структуру реальности. Если одной из возможных причин, по которым сформировались физические законы, могло быть путешествие персонажа фантастического рассказа в Кокон Вселенной (П. Амнуэль, «Невиновен», 1981), то следующий естественный вопрос, который должна была решить фантастическая наука: по какой причине произошел Большой взрыв, породивший Вселенную, и что было ДО взрыва, в той вселенной, которая существовала прежде нашей и стала ее прародительницей?

Ответ: причиной взрыва Кокона Вселенной, того самого Большого взрыва, была деятельность цивилизаций, обитавших ДО взрыва, в предшествующей вселенной (П. Амнуэль, «Через двадцать миллиардов лет после конца света», 1984 год).природный процесс.

ми оставлены. ля того, чтобы

«– Я не очень понял, – осторожно сказал Сахнин. – Еще до появления нашей Вселенной, до взрыва, было нечто… Ну, тоже Вселенная? Другая? И в ней разумные существа, такие могучие, что смогли уничтожить весь свой мир, свою Вселенную? Сделали это и погибли? И тогда появился наш мир? И значит, наша Вселенная – это труп той, прежней, что была живой? И галактики – это осколки, след удара, нечто вроде гриба от атомного взрыва?

– Ну… Примерно так. На деле все гораздо сложнее. Сейчас считается, что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад, и это было началом всех начал. А я говорю, что это был конец. Конец света. Вселенная до взрыва была бесконечно сложным, бесконечно непонятным и бесконечно разумным миром. Действовали иные законы природы, иные причинно-следственные связи. Материя была иной. Мысль, разум, а не мертвое движение, как сейчас, были ее основными атрибутами»…

По Лему, нынешние природные законы сформировались в результате целенаправленной деятельности высокоразвитых цивилизаций. Однако, могли ли разные, в принципе, цивилизации действовать сообща, создавая гармонию всех законов Вселенной? Фантастическая наука дает ответ и на этот вопрос (П. Амнуэль, «Преодоление», 1981 год):

«Изучая природу, люди веками отвергали многие вопросы как ненаучные. Считалось бессмысленным спрашивать: почему ускорение пропорционально силе? Почему сохраняется энергия?.. Но вот люди начали изменять законы природы. И оказалось, что нельзя развивать науку, не ответив на все эти еретические „почему“… А вывод был такой. В законах природы нет единства, потому что они искусственны. Давно, задолго до возникновения рода людского, законы мироздания были иными, более стройными. Все законы природы объединяла система, возникшая в момент большого взрыва Вселенной двадцать миллиардов лет назад. Но когда-то во Вселенной впервые возникла жизнь… Разум… Потом еще… И как мы сейчас, древние цивилизации начали изменять законы природы… Причем каждый разум действовал в собственных интересах. Одному для межзвездных полетов понадобилось ускорить свет. Другой пожелал изменить закон тяготения. Третий занялся переустройством квантовых законов… И мир менялся. Как мы когда-то оправдывали уничтожение лесов, так и те, могущественные, оправдывали нуждами развития этот хаос, приходящий на смену порядку. На каверзные „почему“ о массе фотона, скорости света можно было легко ответить тогда, но впоследствии эти вопросы действительно потеряли всякий смысл. Какая логика в хаосе? Из гармонии законов природы возникла их свалка. Вот так… Мы с вами живем в пору экологического кризиса, захватившего всю Вселенную…»


* * *

Читатель наверняка скажет: как это тривиально – все сущее объяснять чьей-то разумной деятельностью. Это все равно, что апеллировать к высшим силам или к самому Богу.

Не менее тривиально – для «реальной» науки – объяснять все сущее только естественными причинами. Тривиально, но правильно. У реальной физики именно таков путь познания – путь, кстати говоря, полный противоречий. Эти противоречия привели к тому, что в середине ХХ века в физике начала господствовать парадигма инструменталистов, о которой пишет Дойч: правильное предсказание важнее объяснения. Могут ли ученые объяснить, почему электрон ведет себя одновременно, как волна и как частица? Вот что пишет в книге «Элегантная Вселенная» известный физик Брайан Грин:

«Те, кто использует квантовую механику, просто следуют формулам и правилам, установленным „отцами-основателями“ теории, и четким и недвусмысленным вычислительным процедурам, но без реального понимания того, почему эти процедуры работают, или что они в действительности означают. В отличие от теории относительности едва ли найдется много людей, если такие найдутся вообще, кто смог понять квантовую механику на „интуитивном“ уровне».

«Обычная» наука предсказывает результаты экспериментов, не объясняя причин природных законов. Фантастическая наука пытается объяснить те же процессы, непротиворечиво описать то же самое мироздание. Фантасты практически всегда используют новые научные идеи для построения или проверки своих гипотез. А часто ли ученые используют гипотезы фантастов? Любимый фантастами принцип презумпции искусственности не оправдался, когда Энтони Хьюиш в первые дни после открытия пульсара пытался объяснить его излучение деятельностью иной цивилизации. Следует ли из этого, что презумпцию искусственности нужно использовать только на страницах фантастических романов?

Понятно, почему «реальная» наука пользуется презумпцией естественности, и почему в науке фантастической часто применяется презумпция искусственности. «Реальная» наука безличностна – во всяком случае, была безличностной, пока в ареал научных идей не вошла теория Эверетта, которая через полвека после своего появления привела к тому, что многие физики поняли: без привлечения личности НАБЛЮДАТЕЛЯ невозможно объяснить физическую структуру реальности. В науку сейчас проникают идеи, которые еще недавно были достоянием научной фантастики. Если верны предположения современных физиков Джулиана Барбура, Михаила Менского, Дэвида Дойча, Мари Гелл-Манна, Мэтью Доналда и других, личный выбор НАБЛЮДАТЕЛЯ играет в объяснении структуры мироздания принципиально важную роль – именно личный выбор, о котором много лет говорила фантастическая наука, создает ту ветвь Мультиверса, в которой предстоит жить познающему мир субъекту. Принцип презумпции естественности, похоже, начинает подводить там, где физики ожидали меньше всего.


* * *

Фантастическая и «обычная» науки объясняют одну и ту же – окружающую нас – реальность. Принципы объяснения у них разные, что естественно, поскольку фантастическая наука наполовину все-таки литература. Но идеями и гипотезами две науки друг друга обогащают. Реальность-то у нас одна, пусть и бесконечно сложная…

Вести-Окна, 1 декабря 2005, стр. 26—28

ЗВЕЗДА

Имя той звезде – Полынь.

Иоанн Богослов, 8, 11

Она сверкала в ночи в ногах Змееносца, переливаясь всеми цветами радуги, будто любуясь собой: так красавица перебирает румяна, глядя в зеркало и зная, что она – единственная.

Он дождался рассвета, стоя у окна. Солнце взошло, день настал, а звезда продолжала светить и даже – так ему показалось – стала ярче.

И было утро, и наступил вечер – десятое октября тысяча шестьсот четвертого года от Рождества Господа нашего Иисуса.


***

Десять лет. Десять лет как десять дней. Десять дней как десять часов. Десять часов как десять минут. Жизнь… Тлен.

Он тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Понимал, что вестник, кто бы это ни был, уже в пути, и скоро – через минуту, равную дню, или через день, равный году, или через год, равный прожитой жизни, – в дверь постучат. Он будет готов. Он и сейчас готов. Он готов всегда. Мог бы исчезнуть тихо, но… Не все, что человек сделать может, он должен делать.

Человек. Вот ключевое слово. Божье создание. Задуманное совершенство, которое…

В дверь постучали. Один удар дверным молотком. Второй – сильнее. Не дожидаясь третьего, способного разбудить слуг, он поспешил вниз и успел повернуть в замке ключ, прежде чем нежданный (да неужели?) гость стуком привлек внимание соседей по аристократическому району Флоренции, где тишину ночей прерывал лишь пунктир выкриков городской стражи, напоминавший звуки увертюры к нововведению, так называемой опере некоего маэстро Джакопо Пери, которую он вынужден был дослушать до конца, потому что не мог встать и выйти в присутствии Джулиано де Медичи, пожелавшего именно в тот день присутствовать на громком и безвкусном представлении.

– Сейчас, сейчас, – бормотал он, поворачивая ключ и зная уже, какой гость к нему пожаловал.

Значит, пора.

– Прошу прощения, дорогой синьор делле Коломбе, – сказал впущенный в прихожую Франческо Русполи, поэт, доставлявший немалые восторги поклонникам и немалые огорчения противникам его безудержного таланта. При свете единственной свечи, которую делле Коломбе держал в руке, грузное тело поэта казалось необъятным и заполнявшим вселенную.

Одет Русполи был небрежно – похоже, сам одевался и не имел времени, а может, и желания изображать светского льва, к которому привыкла флорентийская знать.

– Проходите, дорогой синьор Франческо, – любезно пригласил Лодовико делле Коломбе. – Сюда, в кабинет. Осторожно, не оступитесь. Сейчас я зажгу все свечи…

– Не надо, – излишне резко и неподобающе быстро сказал Русполи и придержал локоть хозяина. – Мы могли бы поговорить здесь, время дорого.

– Как угодно, – сухо произнес Лодовико, но два канделябра все-таки зажег, пока гость усаживался на длинную скамью у окна, за которым свернувшейся в клубок черной кошкой, притаилась ночь, безликая, как список осужденных на казнь, и молчаливая, как терпение.

В прихожей стало светлее – ровно настолько, чтобы Лодовико разглядел тревогу на лице гостя вместо обычного для поэта выражения гордого превосходства над слушателями, не способными понять тонкости стихосложения.

Лодовико сел на другую скамью – у противоположной стены. Не хотел показывать неприязни, которую испытывал к Русполи, – знал, для чего пришел поэт, представлял, какой пойдет разговор, и предвидел непременный финал, о котором гость пока не догадывался.

– Слушаю вас, синьор Русполи. – Лодовико не собирался вести светскую беседу, вынужденно предварявшую любой серьезный диалог.

Русполи откинул полы теплого плаща и сложил на коленях руки, сцепив пальцы.

– За вами придут, синьор Лодовико! – заявил он, стараясь сдерживать эмоции. – Это вопрос часов, а может, минут. И… – добавил он дрогнувшим голосом, – я не хочу, чтобы папская стража застала меня здесь. Поэтому… Просто мне стало известно… Неважно, от кого…

– Спасибо, – спокойно произнес Лодовико. – Это очень благородно с вашей стороны, синьор Франческо, учитывая наши, мягко говоря, непростые отношения.

– Да-да, – быстро заговорил поэт, – я много чего о вас написал, но всегда уважал и полагал…

– Я знаю, – мягко проговорил Лодовико. – Дорогой синьор Русполи, должен сказать, что, если бы вы не писали обо мне пасквили, мне пришлось бы найти кого-то другого, кто делал бы это, но вряд ли кто-нибудь во Флоренции способен сочинять лучше, чем Франческо Русполи.

– Вы! – Поэт приподнялся, он всего ожидал от человека, которому посвятил самые язвительные свои стихи, но то, что услышал, превосходило его богатую фантазию.

– Да, – подтвердил Лодовико. – И хочу вам кое-что объяснить, прежде чем вы уйдете, выполнив миссию, от которой ваша совесть не могла отказаться. Не смотрите в окно, стражники будут здесь не раньше чем через час. Я услышу их приближение, и у вас будет время покинуть мой дом и предоставить меня судьбе, от которой не уйдет никто: ни я, ни вы, ни сам папа Лев, ибо все предначертано на небе.

Русполи смотрел на Лодовико, будто на неожиданно вышедшее из стены привидение.

– Я знаю, кто написал на меня донос, и знаю, что это не вы, – продолжал Лодовико, не обращая внимания на состояние гостя, превратившегося в подобие соляного столпа, каковым стала жена Лота, непозволительно оглянувшаяся на покинутый в спешке город. – Знаю, что многие – нет, не вы, это мне тоже известно, – полагают, будто донос на синьора Галилея написал я. Этого я, естественно, не делал, а имени доносчика не открою. Это ничтожное имя, и я не желаю, чтобы оно осталось в истории. А хочу я сказать вот что, дорогой синьор Франческо. Галилео Галилей – величайший ум современности, а может, и многих столетий. Все его мысли и многие эксперименты верны. Вокруг Юпитера действительно обращаются четыре луны. На Луне есть горы, долины и моря, и это так же верно, как то, что Арно весной выходит из берегов. Земля, на которой мы стоим, обращается вокруг оси за двадцать четыре часа, и вряд ли в этом есть сомнения.

– Но позвольте! – возопил Русполи, вскочив на ноги и взмахнув руками, подобно курице, захотевшей взлететь, но не нашедшей в крыльях достаточной силы для полета. – О чем вы говорите, синьор делле Коломбе! Разве не вы… – Слов для выражения чувств у него не было, только стихи, которыми он не раз приколачивал Лодовико делле Коломбе к столбу презрения, и неожиданно для себя поэт выкрикнул строфу, в свое время обошедшую Флоренцию:


И вот опять ритор ничтожный,

Восстал пигмеем пред титаном,

И свой язык неосторожный

Направил в цель тупым тараном.


Лодовико расхохотался. Смеялся он от всей души, откинувшись к стене и вытирая пальцами выступившие слезы. Поэт стоял посреди комнаты и смотрел на смеявшегося хозяина, будто видел впервые в жизни.

Отсмеявшись, Лодовико указал гостю на скамью, дождался, пока поэт усядется, не отрывая взгляда от точки на стене, где не было ничего, кроме светлого пятна от снятой вчера и упакованной картины, изображавшей мадонну с младенцем. Картина была плохая, намалевал ее уличный художник, неумелым творчеством зарабатывавший на кусок хлеба. Делле Коломбе купил ее лет пять назад, пожалев несчастного, и хотел выбросить, но интуиция, зову которой он всегда подчинялся, велела повесить картину в прихожей для всеобщего обозрения, что он и сделал с ощущением исполненного, но все равно непонятого долга.

– Это! – Русполи кивнул, показывая на след от картины. Он не добавил ни слова, но вопрос был понятен.

– Да, – с сожалением сказал Лодовико. – Плохая картина, но содержался в ней некий символ. А сейчас… – Он пожал плечами.

– Вот! – удовлетворенно констатировал поэт. – Вы поняли, наконец, что полотно – гадость, гадость, гадость! Сколько раз я говорил вам, синьор Лодовико, что сие творение недостойно внимания, но вы, упрямец этакий…

– Это вы, любезный синьор Франческо, – перебил гостя Лодовико, – не понимали, да так, похоже, и не поняли, смысл замечательной картины, которую мне пришлось снять не потому, что она плоха, а единственно по причине, которая и вас, друг-враг мой, привела ко мне в этот предрассветный час.

– Не вижу связи… – пробормотал поэт, сбитый с толка неожиданно страстной речью хозяина.

Лодовико встал, подошел к бледному прямоугольнику на стене, возложил правую ладонь в центр и заговорил задумчиво, медленно и рассудительно:

– Плохая картина, говорите вы? Да, в сравнении с работами Леонардо, Рафаэля, Боттичелли и Микеланджело. Только в сравнении! Если бы никто не писал плохих картин, знали бы мы, что «Леда и лебедь» – шедевр? Смог бы Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы, если бы не стремился ввысь, к ангелам господним? Ввысь! Но для этого надо знать, что существует дно, верно? Путь – от плохого к лучшему. Понимаете, дорогой Франческо? Вы много лет нападали на меня за то, что я противоречил синьору Галилею, уповая на авторитет Аристотеля и не видя того, что каждый мог разглядеть в оптическую трубу. Но подумайте: если бы не было сомневающихся, ставил бы Галилей свои опыты? Смотрел бы в небо? Если бы я своими сомнениями, пасквилями, уличными опытами, придирками не заставлял ум великого человека работать в нужном направлении… Да, синьор Франческо, вы не ослышались: в нужном мне направлении! Может, и не было бы у синьора Галилея такого авторитета? Возился бы он со своими камешками, и никто не обращал бы внимания на выжившего из ума старика. А? Вы-то, дорогой Франческо, прекрасно знаете, сколько раз вызывал я синьора Галилея на открытый диспут: мои аргументы против его опытов, моя схоластика против его. Уж вы-то знаете, что Галилей ни разу не принял мой вызов! Уклонялся, не отвечал на письма, утверждал, что Лодовико делле Коломбе – бездарь, ничего не понимающий в природе вещей. Слишком, мол, много чести… А, синьор Франческо?

Поэт сидел, привалившись к стене, слушал, закрыв глаза, будто зрение мешало ему сосредоточиться и понять смысл фраз, произносимых вовсе не громко; напротив, Лодовико почти шептал, но каждое слово жило собственной жизнью, слова усиливали друг друга, нагромождались друг на друга, в воздухе будто висел звуковой шар, расширяясь и грозя заполнить все пространство. У поэта стучало в висках, и он не сразу смог ответить на прямо заданный вопрос. Лодовико замолчал, стоял перед поэтом, сложив руки на груди, ждал.

Русполи разлепил веки и чужим сиплым голосом произнес:

– Что ж, синьор делле Коломбе, вы правы. Галилей ни разу не принял ваш вызов. Уж не думаете ли вы, что он не уверен в своих словах?

– Нет, – спокойно, будто актер, отыгравший важный для пьесы монолог и пожелавший отдохнуть от напряжения, сказал Лодовико. – Безусловно, Галилей убежден в своей правоте. Что говорить, он, конечно, прав! Но если бы я не подгонял его мысль, не заставлял его мозг придумывать ответы на мои, как он полагал, бездарные, а на самом деле глубоко продуманные вопросы и аргументы, если бы он мог блестяще на них ответить и снискать себе еще большую славу, неужели он…

Лодовико замолчал на полуслове, прислушался и шагнул к окну, чтобы слышать лучше.

– Что? – спросил Русполи, встав и отступив в угол, куда не проникал свет от десятка горевших свечей. Инстинкт, да.

– Четыре, – тихо, будто себе сообщая, а не гостю, произнес Лодовико. – Колокол Сан Джованни. Я всегда по нему сверяю время.

Он не стал садиться, прислонился к стене у окна, на поэта не смотрел, да и не видел его, забившегося в темный угол. Две свечи в большом канделябре успели погаснуть, и тьма возобладала над светом, казалось, на веки вечные. Звуки застревали в темноте, им некуда и незачем было двигаться без света.

«Мир, – подумал Русполи, – это прежде всего звуки, слова. Вся наша жизнь – звуки, речь. Поэзия – ибо нет речи более выразительной, более являющей суть человека».

Он хотел произнести это вслух, но в горле пересохло, и сказал он совсем другое:

– Нет ли у вас воды, синьор Лодовико?

– Не лучше ли вина, дорогой Франческо?

Графин стоял на столике в том же углу, где притаился поэт. Разглядел он и две узкие бронзовые чаши тончайшей работы, будто сошедшие с древних греческих фресок. Русполи налил вина – себе меньше, хозяину больше. Лодовико подошел, принял чашу из руки Франческо, и оба поняли, что отношения между ними изменились. Вино сблизило их или иные материи, или вовсе даже не материи, а нечто, возникшее после слов Лодовико, после боя колокола, после чего-то, повисшего в воздухе невидимой мысленной пылью?

Оба почувствовали друг к другу симпатию, которой не было минуту назад. Франческо пришел сюда по зову совести. Сейчас он был уверен, что привело его совсем другое чувство, более высокое: братство.

Стоявший тенью в двух шагах Лодовико осушил чашу, поставил на стол, отступил, чтобы оказаться в круге света от большого канделябра, и заговорил, будто продолжая фразу с того места и момента, где и когда ее прервал звук колокола.

– Синьор Галилео понимал, с кем имеет дело. Только он и понимал, а потому не вступал со мной в открытую дискуссию.

Франческо кашлянул, давая понять, что, если не понимал никто, значит, и он, и хорошо бы объясниться. Лодовико кивнул.

– Как-то герцог Борджа спросил, почему я, будучи первым, увидевшим новую звезду в ночь на десятое октября тысяча шестьсот четвертого года, не написал о своем открытии хотя бы анаграммой, как это сделал Галилей, разглядев четыре звезды, движущиеся около Юпитера. Почему не возразил, когда господин Кеплер приписал открытие себе? «Почему вы постоянно уходите в тень, Лодовико?» – спросил меня герцог, и я ответил: «Потому что только будучи в тени могу делать то, что поручил мне Господь». Герцог счел мои слова дерзкими, посмотрел на меня оценивающим взглядом и, пожав плечами, отошел к другим гостям. Больше он меня в свой дворец не звал.

Да, вспомнил поэт, это многим показалось странным. Все же Лодовико делле Коломбе был во Флоренции человеком известным, и отлучение, о котором узнали все в тот же вечер, хотя никто не мог слышать обмена парой фраз, стало знаком. Многие после этого отказали синьору Лодовико от дома, а он, Франческо Русполи, написал прекрасную эпиграмму.

– Кто вы, синьор Лодовико?

Вопрос вырвался неожиданно, Русполи не хотел быть навязчивым, но мысль стала словом, поскольку есть мысли, умирающие, не будучи высказаны вслух, вдруг, сами собой. А о том, кто таков этот человек, появившийся в городе почти четверть века назад, поэт думал давно, с того дня, когда синьор Лодовико, услышав о забавах Галилея, жившего тогда в Пизе и развлекавшегося, бросая предметы с верхнего яруса колокольни собора Санта Марии Ассунты, сказал громко, чтобы все слышали:

– Если бросить оттуда живое, то, упав, оно становится мертвым. Станет ли живым упавшее с колокольни мертвое?

– Кто я? – переспросил Лодовико. – Вы удивитесь, синьор Франческо, если я скажу правду.

Он помолчал. Молчал и Русполи, огорченный собственной дерзостью.

– Этот вопрос будет первым, что задаст судья-инквизитор, когда… если меня к нему сегодня доставят.

– Я не хотел… – пробормотал поэт, но делле Коломбе не расслышал или не придал значения.

– Я… – сказал он, глядя поверх головы гостя – не на стену, скрытую во мраке, а гораздо дальше, выше и глубже. – Я тот, кто призван Господом подталкивать людей к целям высоким и дерзким, если они сами не считают себя готовыми к этим целям подниматься.

Поэт тряхнул головой, будто освобождая в мозгу место, куда мог сложить сказанное синьором Лодовико и попытаться понять на досуге, ибо сейчас не понял ничего и не решался задать уточняющий вопрос. Боялся услышать правду.

– О да, – продолжал Лодовико и задал вопрос, содержавший в себе ответ. Вот уж чего не ожидал услышать Русполи:

– Знаете ли вы, синьор Франческо, что я – еврей?

Поэт скрылся от вопроса во тьме. Стать невидимым – не знать, не слышать. Не то чтобы он не понял вопроса – он его не принял. Единственно возможным ответом могло стать только молчание.

Делле Коломбе вздохнул. Он мог и не говорить того, что сказал. Вообще-то – не должен был говорить. Ни при каких обстоятельствах. Он жил с этим много лет. Жил и скрывал. Скрывал и знал. Знал и предполагал. Предполагал и жил.

Ни при каких обстоятельствах? Да.

Есть лишь одно исключение: воля Божья.

– Воля Божья, – повторил он вслух и расслышал – не увидел во мраке, а только расслышал – легкое движение, что-то зашелестело (одежда?), что-то со стуком упало (небольшой предмет… Кошелек?).

Лодовико сел на скамью и сложил руки на коленях. Это было самое светлое место в комнате, он хотел, чтобы Русполи видел выражение его лица, взгляд, понимал: все сказанное – правда.

Правду можно не понять, правду можно не принять, правду можно отвергнуть. Но правду нужно услышать. И потому Лодовико говорил медленно, внятно, отделяя фразы друг от друга не только голосом, но и легкими ударами ладоней о колени.

– Наверняка, дорогой синьор Русполи, вы, как и все во Флоренции, строили предположения – откуда я приехал. Кто я родом? Где приобрел знания. Аристократизм. Состояние. Не вы… Вы только слушали. Но мне известно: молодой Медичи как-то даже отправил людей в Мадрид и Париж, чтобы те разведали и доложили. Посланцы вернулись ни с чем. Долгое время это было предметом бесплодных сплетен и бесполезных домыслов. Даже доносов – беспредметных, поскольку никто ничего не мог обо мне сказать, кроме домыслов и сплетен. Ведь так, синьор Франческо? Не отвечайте, я знаю, что это так.

Со временем я был принят в обществе. Я достиг своей цели, и Господь сказал мне: пора. Тысячелетнее странствие твое продолжается, сказал Господь, и настало время покинуть Флоренцию. Не знаю, куда лежит мой путь, синьор Франческо. Это знает лишь Господь, ведущий меня. Но я прихожу туда и тогда, где и когда в мире должны произойти перемены. Перемены, которые без меня, скорее всего, не случились бы. Волей Господа я…

Лодовико закашлялся, а поэт неожиданно обнаружил, что стоит посреди комнаты в мерцающем свете большого канделябра и смотрит на делле Коломбе, читает его слова, будто написанные на стене большими буквами готическим шрифтом – не слышит, а видит, не понимает, но принимает на веру. Хочет подойти ближе, чтобы услышать слова увиденные, но еще не понятые, и не может сделать ни шагу, потому что во взгляде Лодовико уже прочитал имя. Имя, которое знал. Имя, которое знали все.

– Еврей… – пробормотал он. Нужно было догадаться раньше. Невозможно было раньше догадаться.

Откашлявшись, Лодовико растер ладонями грудь, где что-то тихо клокотало, будто пробуждался вулкан. Так Этна дает знать о скором извержении – тихим грозным ворчанием из глубины.

– Имя мое, данное отцом не земным, а небесным…

Имя Франческо увидел написанным висевшим в воздухе дымным облаком. Не услышал – хотя Лодовико назвал себя громко и отрывисто, – но увидел и прочитал непослушными губами:

– Агасфер.

– Вечный Жид, – усмехнулся Лодовико. – Да, дорогой Франческо. Удивлены? Поражены? Шокированы?

Странно: сомнений в том, что делле Коломбе говорит правду, у поэта не возникло. Шокирован? Нет. Поражен? Нет. Он не был даже удивлен.

– Вот оно как… – сказал Франческо. Или только подумал?

Все сложилось. Мозаика. Как в церкви Марии Новеллы, сгоревшей лет десять назад. Там были прекрасные мозаичные витражи, и кое-что даже сохранилось, но мозаику собирали по кусочкам и восстанавливали по памяти. Франческо помнил ощущение восторга, когда он увидел восстановленные витражи – будто ангел обнял его крыльями, и что-то возникло внутри, чего не было прежде. Он долго не мог оценить новое свое состояние, потом понял: возрождение ценнее созидания. Создаешь – по плану, который можешь менять по мере выполнения задуманного. Возрождая, обязан понять план, структуру, замысел. В том числе – замысел Божий. Это труднее.

– Вот оно как… – повторил поэт, укрепившись в мысли и знании. Синьор Лодовико делле Коломбе явился во Флоренцию в январе тысяча пятьсот девяносто седьмого года, вскоре после Рождества, когда отшумели празднества. Он пришел не один, трое сопровождали его, но исчезли из города на следующий день, будто и не было. На вопросы – кто, откуда, зачем – пришедший отвечал туманными намеками или не отвечал вовсе, но был он вежлив, красив, аристократичен – в этом ни у кого не возникло сомнений, – деньгами не бросался, но деньги у него были. Остановился он сначала в «Приюте фантазий», но неделю спустя купил дом на берегу Арно, давно выставленный на продажу графом Мартелли. Говорили – заплатил золотом и не торговался.

Все, что знали о делле Коломбе: прибыл он откуда-то из Ломбардии, но никто не мог назвать конкретной местности. Образование наверняка имел прекрасное, ибо ориентировался в науках, хотя, как утверждали знатоки – по верхам. Тем не менее, порой ставил в тупик знатоков, не всегда находивших ответы на его большей частью каверзные вопросы.

Любил бродить один по улицам Флоренции, даже ночью, во времена небезопасные, тем более для человека, о котором знали, что деньги у него водятся, и кошель с золотыми монетами всегда при нем. Тем не менее, не было случая (Франческо о таком не слышал), чтобы делле Коломбе ограбили. Поэт и сам, возвращаясь после попойки с друзьями и плохо держась на ногах, неоднократно встречал на темных и безлюдных улицах долговязую фигуру, которую можно было узнать сразу. Синьор Лодовико был высок, худ, с узким лицом и запавшими глазами мученика. Был он лысоват и первые годы гладко выбрит. Однажды отпустил бороду, оказавшуюся – к всеобщему удивлению – седой, а ведь лет в ту пору синьору Лодовико было около сорока. Поговаривали, что родился он в тысяча пятьсот пятьдесят шестом, при папе Клименте. Никто не знал, откуда взялась именно эта дата, хотя синьор Мерелли уверял, что видел некий документ, где год рождения делле Коломбе был упомянут.

Лодовико обзавелся слугами, у которых невозможно было что-либо выяснить – выучены были держать язык за зубами. Поговаривали, что в доме делле Коломбе была тайная комната, куда даже его камердинеру вход был закрыт. Кто прибирался там? Кто мыл пол, окна? Об этом посудачили и перестали – ответов все равно никто не знал.

А потом на небе – стоял октябрь тысяча шестьсот четвертого – вспыхнула новая звезда, и первым, кто увидел ее на предутреннем небе, был синьор Лодовико. Звезда светила так ярко, будто была зажжена Господом для освещения ночных улиц. Поистине удивительное, божественное явление. Поговаривали, что синьор делле Коломбе пишет о звезде книгу, но Лодовико лишь посмеивался в бороду, и первым о новой звезде написал проживавший в Праге ученый по имени Иоганн Кеплер, астроном при дворе императора Рудольфа.

Обладая характером скорее меланхолическим, чем общительным, синьор Лодовико предпочитал проводить время за чтением книг. Женщины, что казалось самым странным, его не интересовали. Не то чтобы он отвергал всякие знакомства и можно было заподозрить причины иного свойства, но был до отвращения равнодушен. Женщины, которых он изредка удостаивал вниманием, позже только пожимали плечами и рассказывали о делле Коломбе скабрезности, явно сочиненные на потребу падкой до слухов публики. Видимо, была у синьора Лодовико в юности трагическая любовь, которую он не мог забыть. Возможно, это стало причиной его бегства и появления во Флоренции. Версия устроила многих, а те, кого не устроила, все равно не могли предложить ничего, более похожего на правду.

– Вот оно как… – в который раз пробормотал поэт и, как за соломинку, ухватился за последний пришедший в голову аргумент.

– Вечный Жид – это…

Он не договорил, потому что не додумал, а не додумал, поскольку о проклятии Вечного Жида читал и слышал, как-то сочинил поэму, точнее начал сочинять да бросил, не сумел, не получилось. Незачем ему было сейчас думать о том, о чем передумало много раз. Он просто вспомнил.

– Скиталец, проклятый Богом, – усмехнулся Лодовико, закончив фразу. – Да, синьор Франческо. Полтора тысячелетия нет мне покоя. Полтора тысячелетия я брожу по грешной земле, среди людей, за которых Иисус принял смерть на кресте. Мое имя при рождении Исаак бен Шломо, и я не позволил Иисусу, тащившему на горбу тяжелый крест, прислониться к стене моей лавки и отдохнуть. Но послушайте, синьор Франческо, разве моя лавка была единственной на Виа Долороса? Разве Иисус не мог прислониться к другой лавке – их там были десятки, – и вряд ли Авраам, Иегуда или, скажем, Бен Заккай, чьи лавки были рядом с моей, отказали бы в его просьбе? Авраам не отказал бы – он терпеть не мог римлян, всячески выказывал им свое презрение, бывал за это бит и как-то осужден на двенадцать ударов плетьми, стойко выдержал наказание и, отпущенный, плюнул под ноги центуриону. Он не только позволил бы Иисусу прислониться к стене, он дал бы мученику напиться и преклонил бы перед ним колени. Но Иисус миновал его лавку, как и многие другие. Вы когда-нибудь спрашивали себя: почему? Почему именно я, Исаак бен Шломо?

– Вот оно как… – бормотал Франческо, слушая и веря, веря и понимая, понимая и ужасаясь. Он видел эту улицу, стены, белые в ослепительном солнечном свете, лавки, евреев, стоявших на пороге, и их жен, прятавшихся за их спинами. Их сочувствующие взгляды он ловил, собирал в ладонь и знал: да, каждый позволил бы Иисусу отдохнуть, подал бы ему чашу с водой, сказал бы тихо и даже во весь голос: «Храни тебя Господь!»

– Вам не приходило в голову, – громыхал голос синьора Лодовико, хотя говорил он на самом деле тихо, будто про себя, да и то верно: про себя говорил, о себе, вспоминая и переживая заново, – вам не приходило в голову, что все, тогда происходившее, творилось по воле Господа и не могло быть иначе, ибо Творец находился в тот день в теле сына своего. Вам не приходило в голову, что Иисус заранее знал о предательстве Иуды, знал, когда придут стражники, знал, что прокуратор Иудеи умоет руки, знал, по какому пути пойдет и где поставит крест, знал, сколько ему на кресте висеть и какие муки ему предстоят?

Знал… знал… знал… Слово билось в мозгу поэта, будто о стены тюремной камеры.

– Знал он, конечно, и то, что остановится именно у моей лавки, знал, что я откажу ему в милости, знал, что Творец осудит меня на вечные скитания. Почему? Да потому, синьор Франческо, что наказание Господа есть высшая Его милость! Творец всемогущий и всеведущий знал, конечно, что со смертью и вознесением Его сына люди не перестанут грешить, совершать подлости, изменять, прелюбодействовать, убивать и лжесвидетельствовать. Творцу нужен был свидетель, посланник, человек, ходящий среди людей из года в год, из страны в страну, из века в век. Человек, который будет одновременно и символом Божьего гнева, и погонщиком, заставляющим людей становиться если не лучше, то хотя бы милосерднее и умнее. Умнее, синьор Франческо! Мудрее. Изобретательнее. Получив от Господа свободу воли, человек использовал свободу, чтобы нарушать заповеди, а не соблюдать их. Иисус взял на себя грехи, но кто-то должен был взять на себя иную миссию: подталкивать людей к новому, неизведанному. Он выбрал меня. Он отправил меня в вечное странствие по земле. По воле Его я подсказал Герону Александрийскому идею машины, которая использует пар, чтобы создавать движение. Творец направил меня к Птолемею, и тот придумал систему расчетов, в которых я не понимаю ничего, но умнейшие мудрецы вот уж тысячелетие точно счисляют движение планет. Алхимия, алгебра… Что я понимаю в этих науках? Но если бы не мои беседы, мои провокационные вопросы, мои попытки понять то, что мне понять не дано… Синьор Франческо, вот в чем было наказание Господа: стать причиной гениальных прозрений, не имея возможности их понять!

Многие века провел я на Востоке: Китай, Индия, Персия… Я ведь простой сапожник, но поднаторел за это время. Однако не я изобрел бумагу, а китаец Цай Лунь, с которым мы много беседовали о полезных вещах. Не я изобрел замечательную игру в шахматы, а индус Чатуранга, я только подначивал его. Он мог, и он сделал. Не я изобрел стеклянные зеркала и очки – но как долго пришлось, болтая со знающими людьми и задавая глупые вопросы, заставлять их думать, изобретать! Гутенберг… Святые угодники! Иоганн радовался, как ребенок, когда однажды под утро, когда мы распили не помню которую по счету бутылку «рейнского», хлопнул себя по лбу и заговорил о вещах, которые я поначалу не понял, но через месяц увидел в действии…

Придя милостью Господа во Флоренцию, я не ведал, какая миссия предстоит мне здесь.

– Галилей… – пробормотал поэт.

– Да, – кивнул Лодовико. – Это я понял не сразу. Нужно было осознать себя в новых обстоятельствах, разобраться, кто есть кто. Кто способен изменить мир к лучшему, а кто – пустое место, на которое не нужно тратить данных мне Господом сил и способностей. Я спорил с Галилеем отчаянно, на виду у всей Флоренции, Галилео называл меня невеждой и презирал как выскочку…

– Нет, он… – пробормотал Франческо, пытаясь объяснить, что синьор Галилео вовсе не таков. – Он, я слышал своими ушами, отзывался о вас с искренним уважением, но не принимал аргументов, считал их – аргументы, а вовсе не вас, синьор делле Коломбе! – глупыми.

– Да! – воскликнул Лодовико. – Впрочем, это нормально. Протестуя, отвергая, споря хотя бы мысленно – выдумываешь новые идеи, которые в иных обстоятельствах, более благоприятных, в голову не пришли бы. Понимаете, Франческо?

Поэт что-то пробормотал, качая головой, и неожиданно – он вовсе не хотел смущать синьора Лодовико неудобными для него вопросами – громко спросил:

– Комната на втором этаже… там…

Он не успел договорить. Делле Коломбе сделал два быстрых шага, встал перед поэтом так близко, что Франческо в испуге отпрянул, рука инстинктивно потянулась к левому бедру, где висела в ножнах короткая шпага, скорее декоративная, нежели боевая; он никогда ее не обнажал, фехтовать не умел и от грабителей на темной улице точно не отбился бы.

– Простите, – сказал делле Коломбе, отступив. Повернулся к поэту спиной, демонстрируя полное доверие к гостю, и отошел к окну. Вгляделся в темноту, будто мог различить оттенки черного. Произнес, не оборачиваясь:

– Вам я скажу, синьор Франческо. Во-первых, это важно. Скорее для меня, нежели для вас. Во-вторых, комната уже пуста, дверь распахнута, и те, кто придут по мою душу, не найдут там ничего, кроме книг, которые есть в каждой домашней библиотеке. «Божественная комедия», «Деяния апостолов», труды Аристотеля…

Он наконец обернулся и посмотрел поэту в глаза.

– В той комнате я молился Господу. – Лодовико не повышал голоса, но поэту показалось, что слова заполнили комнату, как вода заполняет сосуд, будучи налита по самый край. – Господу, чьим сыном был Иисус. Тому, кто проклял меня и отправил в вечное странствие. Тому, кто возложил на меня миссию, которую мне предстоит исполнять во веки веков.

– Во веки веков… – эхом повторил Франческо, представив стоявший посреди комнаты еврейский семисвечник и лежавшую на столе еврейскую книгу, в которой имя Творца было запрещено к упоминанию, и бело-голубую накидку, которую поэт видел на плечах евреев Флоренции, живших в гетто на противоположном берегу Арно. Почему-то все это, чуждое ему, но странно притягательное, легко ассоциировалось с личностью и образом синьора Лодовико делле Коломбе.

Колокол на колокольне Сан Джованни пробил пять раз, и где-то эхом отозвались еще несколько колоколов, среди которых гулким низким звоном выделялся колокол Собора Санта Марии дель Фьоре.

– Пора, – деловито произнес Лодовико. – Они будут здесь через полчаса. Может, чуть раньше.

Поэт не знал, когда явится стража, он не мог назвать синьору Лодовико время. И не называл. Откуда же тот…

– Я знаю, – усмехнулся делле Коломбе. – Спасибо, синьор Франческо, за то, что вы пришли, я буду помнить… Но о том, что за мной придут, я знал еще вчера днем.

Вчера днем этого не знал никто. Приказ был отдан, когда над городом опустился вечер. Поэт услышал разговор, не предназначенный для его ушей, ближе к полуночи, покидая дом, где провел несколько часов, читая свои стихи и слушая других поэтов.

– А теперь уходите, – сказал Лодовико и протянул поэту руку. – Вас не должны здесь застать. Спасибо – и прощайте.

Пожатие оказалось твердым и дружественным. Франческо хотел сказать… что же он хотел… слова не приходили… мысли путались… То, что он услышал, лишь сейчас начало укладываться в голове. Он слушал и верил. Верил и понимал. Понимал и слушал. Но лишь теперь, когда Агасфер, Вечный Жид, еврей, проживший полтора тысячелетия и собиравшийся жить вечно, открыл перед ним дверь в черную пустоту флорентийской ночи, в предутренний кошмар реальности, лишь теперь поэта охватил ужас, какого он не испытывал никогда. Он стоял на пороге и не решался сделать шаг. Не улица родного города была перед ним, а дорога в иную жизнь. Старое осталось позади, при свете канделябров, а впереди – путь, который ему предстояло пройти с новым знанием и твердой уверенностью, что он никогда, ни при каких обстоятельствах, даже под страхом смерти знанием своим ни с кем не поделится.

– Прощайте и идите с миром, – в спину ему произнес Исаак бен Шломо. Голос Агасфера приобрел новые оттенки, в короткой фразе было множество смыслов, которые поэту еще предстояло понять.

Он шагнул в темноту, из которой пришел час назад. Час? Или вечность?

Чьи-то тяжелые шаги послышались справа. Кто-то – двое? трое? четверо? – приближался, топал, похохатывал, грозил, требовал…

Они пришли.

Франческо оглянулся, но дверь уже была закрыта, и дом выглядел мертвым. Поэт положил ладонь на эфес бесполезной шпажонки и почти бегом направился в сторону, противоположную приближавшимся стражникам.

Скорее… Прочь…

Агасфер уйти не мог. Но он уйдет, как уходил много раз. И вернется. Когда? Куда?

Небо на востоке посветлело, будто там разгорался пожар. Яркая звезда поднялась над крышами, предшествуя солнцу.

«Звезда была – Полынь», – подумал поэт Франческо Русполи. И услышал голос. Перекликались колокола многочисленных соборов Флоренции, и в их – на разных тонах – перезвоне он услышал слова, которые не могли быть сказаны никем, кроме Творца, Единого и Единственного.

– Послушайте, синьор Франческо, дорогой поэт, почему вы – не вы лично, но вы, люди – полагаете, что во Втором пришествии вам явится Иисус? Мессия – да. Посланник Божий – конечно. Он давно среди вас, и вы знаете его имя.

– Агасфер, – пробормотал Франческо, глядя в глаза поднявшейся звезде. – Вечный Жид.

Что-то ухнуло за спиной, и поэт ускорил шаг, убегая то ли от самого себя, то ли от истины, которую он только что открыл, осознал, принял сердцем и закрыл в сердце навсегда.


2019

ГРАНИЦА

– Следующий!

К стойке подошел мужчина лет двадцати пяти, высокий и худощавый, чуть лысоватый, с аристократическими усами. Как положено, протянул паспорт и визу. Бертран взял документы, почувствовал, как мелко, едва ощутимо, дрожат у туриста пальцы, и сказал успокаивающе:

– Первый раз?

В первый раз все волнуются. Никого не обходит чаша сия – ни эллина, ни иудея. Бертран не помнил, откуда эта прилепившаяся в сознании фраза, но мысленно повторял по тридцать раз за смену – ровно столько, сколько пропускал туристов на ту сторону. Возвращались они по другому переходу, однако многие приходили второй, третий, десятый раз, таких Бертран пропускал без разговоров, давно научился отличать конвенционального путешественника от искателя приключений.

– Первый, да, – пробормотал мужчина, глядя на паспортиста.

Бертран перелистал паспорт, сверил антропометрическое описание с физиономией стоявшего перед ним туриста, прочитал визу, составленную по всем бюрократическим правилам.

– Инструктаж? – спросил Бертран.

– П-прошел, там написано. – Турист смотрел, стараясь придать взгляду показное равнодушие, но волнение скрыть не мог, да и зачем? В первый раз все волнуются, это нормально.

Написано, да. Документы в порядке. Личный досмотр провели коллеги-пограничники. Вещевой мешок проверили коллеги-таможенники. Бертрану оставалось шлепнуть печать на восьмую страницу паспорта, сказать «Добро пожаловать в одна тысяча триста девяностый год» и открыть дверь.

Не мог. Внутреннее ощущение, которому он привык доверять, не позволяло положить паспорт с визой в нужную ячейку и нажать на нужную кнопку. Что-то было… не так? Все так, все как надо, но…

– Цель путешествия?

Турист, должно быть, выучил ответ, как трижды семь из таблицы умножения, и ответил быстрее, чем Бертран успел произнести два коротких слова:

– Плавание по Эгейскому морю. Осмотр островов.

Популярный маршрут, да.

– Путевку, пожалуйста.

Сейчас турист возмутится. Путевку он сдал на этапе инструктажа, какое дело паспортисту до его личных планов?

Во взгляде туриста мелькнуло сначала легкое беспокойство, потом удивление, сменившееся страхом.

Что это с ним?

– Послушайте, офицер, – сказал турист, справившись с волнением, страхом и еще какими-то эмоциями, которые Бертран не успел отследить. – Путевку я…

Бертран сделал вид, будто только что вспомнил инструкцию, и поспешил загладить ошибку, нарушив еще один пункт внутреннего распорядка. Он не мог иначе. Навык расследователя не исчезает ни с возрастом, ни с переводом на более спокойную работу, ни даже с болезнью, из-за которой пришлось расстаться с любимой профессией и согласиться на нехитрую должность «штамповщика паспортов».

Была, впрочем, в работе тонкость, о которой не знали (во всяком случае, не должны были знать) туристы. Только из-за этого Бертран после болезни согласился на предложение начальника спецотдела Конрада Буайо и не ушел на заслуженную пенсию.

Паспортист, в принципе, имел право не пустить туриста на ту сторону. Не пустить – и все. После всех проверок, инструкций и учебных мероприятий. Показалось что-то. Не понравилось. Интуиция. Неважно. «Извините, в переходе границы вам отказано. Документы возвратят в комнате номер четырнадцать». И никаких разговоров, скандалов, жалоб.

Интуиция у Бертрана была еще со времен, когда он служил спецагентом.

– Да-да, – очень вежливо и даже уважительно сказал он. – Вы правы, путевку вы оставили на хранение, но я имел в виду не бумажку, а…

Бертран сделал едва заметную паузу, точно зная, как отреагирует турист. Тот, конечо, попался в ловушку.

– А что же? – спросил он с некоторым высокомерием, понимая, что одержал победу над тупым паспортистом, превысившим полномочия.

– В путевке, – принялся отвечать Бертран, – указан пункт назначения: остров Эвбея в Эгейском море. И маршрут: от контрольного пункта по Абедонской дороге в гавань Тирос, оттуда на остров Крит, где практически всегда путешественники задерживаются, чаще всего на весь срок путевки, поскольку – вам наверняка известно – на Крите более чем достаточно уникальных мест, одна пещера Минотавра чего стоит!

Турист что-то пробормотал, Бертран не расслышал, но ему и не нужно было слышать, он прекрасно знал, что буркнул путешественник. За годы службы слышал сто тринадцать (подсчитал однажды) разных вариантов бурчания и был уверен, что, прислушавшись, различил бы вариант номер семьдесят три: «О Господи, кому сдался этот давно сдохший бык!»

– Что вы сказали? – переспросил он, не поднимая взгляда.

– Ничего… – смешался турист.

– Если вы о быке, то в вашу путевку посещение пещер не включено. Могу ли я спросить – не формальности ради, а из чисто человеческого любопытства: почему? Все смотрят, а вы не хотите. Можете не отвечать, конечно, я просто…

Бертран сделал рукой неопределенный жест, будто заканчивая предложение словами: «Я весь день только и делаю, что паспорта штампую, словом перекинуться не с кем, инструкция не одобряет, но…»

Эта незатейливая мысль тоже заканчивалась многоточием, но тут сам турист мог подставить вместо точек все, что беспокоило его самого.

– Понимаю, – протянул турист, поставив себя на место служаки-паспортиста. Неужели, – обязательно подумал он, этот пожилой мужчина сам никогда не пересекал границу, не вдыхал сладостный воздух странствий, не пробовал местного вина, которое нельзя взять с собой, возвращаясь… Турист прекрасно понимал своего визави, а мысль, что понимал неправильно, на ум ему не приходила и прийти не могла.

– Вот видите! – воскликнул Бертран, закрепляя успех.

– Бык, – раздумчиво произнес турист, глядя поверх головы Бертрана: видимо, представил себе темную пещеру, стены, по которым сочитася вода, смрад… Смрад представляли все, о запахе рассказывал каждый второй турист, а каждый первый делал вид, что не запах вынудил его покинуть знаменитую пещеру Минотавра, а трубный рев приближавшегося монстра. Трубил в рог кто-нибудь из семейки Кроатисов – отец или один из трех сыновей, иногда и мать помогала, имитируя страшные крики пожираемой чудовищем девственницы.

– Бык, – повторил турист, так и не разглядев на стене за спиной Бертрана ничего интересного, – это старая эллинская легенда, миф, никто быка никогда не видел, верно?

Бертран промолчал, даже не кивнул в ответ, предоставив туристу развивать мысль. Пора для нового вопроса настанет чуть позже, через две-три фразы, просчитано…

– Никто, – сам себе ответил турист и привычным жестом попытался достать из кармана камзола пачку папиросок. Бертран позволил себе улыбнуться – очень косвенно, даже не углами губ, а желанием изобразить улыбку. Натуры грубые, коих большинство проходило через паспортный контроль, не замечали этой тени улыбки, но турист-то принадлежал к иной категории рода человеческого, интеллектуал, как сказано в оперативке. Бертран и без оперативной бумаги видел, что представлял собой турист: из тех, кто поздно встает, выпивает чашечку кофе, читает умные книги и воображает, будто сам написал бы лучше, днем просиживает штаны в библиотеках, а вечера проводит с друзьями в кафе, непременно выбирая те, что ближе к башне господина Эйфеля, новомодной громоздкой монструозной конструкции, оставшейся после прошлогодней Всемирной выставки. Творческая личность. От таких больше всего неприятностей, а какую ожидать конкретно от этого – нужна вся смекалка, потому здесь сидит Бертран, а не Бурк или Дорнье.

Тень улыбки турист, кстати, заметил, как и ожидал Бертран. Смутился – скорее внутренне, но и пара лицевых мышц на мгновение сократилась, что не ушло от внимания паспортиста. Сейчас турист скажет то, что ожидал Бертран. Например: «Если не слушать местных легенд, можно увидеть гораздо больше».

– С детства не любил легенды, сказки, мифы, – сообщил турист, уже настроенный на нужную волну. Практик, однако. Самому все увидеть, пощупать…

– Да… – счел нужным протянуть Бертран, очень неопределенно, поддакивая всему, что мог произнести турист.

Не обнаружив папиросок, а заодно и кармана, где пачка могла находиться, турист вернулся в реальность из воображаемого мира, вспомнил, что он еще не на той стороне границы, а паспортист вызывал доверие, желание говорить, рассказывать. Не сумев закурить, турист незаметным, как ему казалось, жестом дотронулся до воротника типа жабо, смутился, сделал вид, будто ему стало душно, но Бертран понял жест как надо: под воротником на шее туриста, скорее всего, висел медальон. Будь там что-то иное, предмет конфисковали бы на таможне. Медальон – обычное дело. У каждого второго мужчины, пересекающего границу…

«Этот – не каждый», – буркнула интуиция.

Бертран понимающе заглянул туристу в глаза, теперь уже можно было установить прямой зрительный контакт, турист был готов к диалогу, нужные ощущения перетекли и впитались.

– Там, – тихо произнес Бертран, кивая на закрытую зеленую дверь, – все выглядит легендой, и знаете, по-моему, все легендой и является, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Вы… – турист еще раз дотронулся до воротника. – Вы часто бываете за границей?

Ради этого вопроса Бертран и сидел тут с девяти утра до шести вечера, иногда задерживаясь до полуночи, если границу переходила группа.

Он мечтательно посмотрел на дверь, перевел взгляд на туриста, точнее – на воротник, под которым прятался медальон, – и покачал головой.

– Нет? – спросил турист, не сумев скрыть удивления.

– Ни разу не был, – погрешил Бертран против правды. Бывал он, конечно, – и за этой границей, и за многими другими. Если точно, то двенадцать раз. Посещения входили в практический курс. Трижды Бертран ходил в Грецию времен Гераклита, пять раз к бриттам, дважды бывал в Санкт-Петербурге в годы царствования Ее величества Анны Иоанновны, и по разу – в ознакомительных целях перед экзаменами по курсу теории пограничности – в Китае девятого века (кто тогда был императором?.. Да какая разница – в дыре, куда его отправили, о властях и слыхом не слыхивали), а еще в Виттенберге аккурат в год, когда Лютер написал свои девяносто пять тезисов. И почему туристов тянет во времена, где жить современному человеку невмоготу?

Турист изумился.

– Ни разу?

Бертран позволил визави выстроить систему предположений и, выждав минуту, произнес задумчиво:

– Нужна мечта, верно? Не так чтобы посмотреть, погулять, с людьми о политике и женщинах поболтать. Места красивые посетить. А мечта… как вера. Или она есть, или ее нет.

– Вы… не верите? – Турист впервые посмотрел Бертрану в глаза. Не удивленно, однако, а с вызовом, точно так, как ожидал паспортист. «Господи, – подумал он, – как легко с ними все просчитывается».

– Верю, конечно, – избавил Бертран туриста от размышлений о Всевышнем. – Верю, иначе не сидел бы сейчас на этом месте. Вера есть, а мечты нет. Не дано мне от Бога – мечтать. А отправляться за границу, не имея мечты… Это как ходить в церковь, не веря в Творца.

Турист, конечно, ухватился за «оговорку»:

– А что, – заинтересованно спросил он, впадая в нужный Бертрану тон разговора, – на должность… ээ…

– Паспортиста, – подсказал Бертран.

– Да. Не берут… ээ…

– Нет. Это давняя традиция. Вы не знаете?

Естественно, турист не знал. Откуда бы? Пограничная служба умела хранить секреты.

Турист покачал головой, и Бертран продолжил, доверительно наклонившись вперед:

– После Великой революции начали строить пограничные укрепления и пункты перехода границы… Когда же это?..

Он сделал едва уловимую паузу, пусть турист покажет, знает ли он хотя бы историю.

– В тысяча семьсот восемьдесят девятом, – подсказал турист.

– Да-да, сто лет назад. Тогда какое время было… Безбожники: Марат, Лафайет, Дантон… Указ о границах издал еще Луи Шестнадцатый. Последний его указ, да… Набожный был король, первым понял, что без границ не обойтись. А Робеспьер сразу предложил указ отменить.

– Знаю, – сказал турист с досадой. Торопится. Скоро вечер, нужно успеть на ночлег устроиться, в Париже четырнадцатого века это не так просто, как нынче: чужаков скорее боятся, чем привечают.

– Конечно, знаете, – добродушно отозвался Бертран. – Но, похоже, вам неизвестно, что против стен и границ возражали безбожники. А ратовали за границу…

– Понял. – Турист начал проявлять признаки нетерпения. Правильно, так и нужно.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Бертран. – Указ Луи Шестнадцатого остался в силе, и стены построили. Начали здесь, в Париже, а потом – по всему свету. Раньше-то как? Ходили без разбора из века в век, болезни переносили, изобретения, открытия, предметы… Торговля, натуральный обмен… Хаос… Сейчас никто и не понимает, почему раньше не догадались строить пограничные стены!

Турист мрачно покачал головой, взгляд его сделалсяя темным, нетерпимым. Не нравилось ему пограничье, понятное дело. Творческая личность, таким барьеры не по душе.

– Вот вы, – с энтузиазмом продолжал Бертран, подводя разговор к кульминации, – не будь границы, что бы сделали? Перешли овраг, оказались бы в четырнадцатом веке, году в тысяча триста девяностом от Рождества Христова… И первый же уличный дозор потребовал бы от вас подорожную, а ее нет. И где бы вы сейчас прозябали с вашей мечтой? В подвале, с колодками на ногах и цепью на руках. А? Это вы понимаете?

Турист, понимал, конечно, все они понимают, но если мечта… если цель… ожидание Несбыточного… В прошлом можно найти то, что исчезло в настоящем. Диффундировало, как говорят физики. Этот, как его… Брюллиэн, да. Из Высшей нормальной школы. Специально приходил, читал для пограничников лекцию, будто в Академии. Диффузия времени в пространство. Постоянно из головы вылетает. А ведь объяснял профессор: прошлое, мол, существует одновременно с настоящим – в одном пространстве. «Прошлое, – так он говорил, – от настоящего отделают заборы. С обычными границами, как между государствами. Есть граница между Францией и Испанией, например. А есть граница между Францией сегодняшней и Францией средневековой. И вы на этой границе служите. Обычные пограничники, обычные таможенники. Вот вы, например, месье… да, Бертран. Сегодня вы на одной границе, завтра на другой. Куда майор направит, верно?»

– Диффузия времени, – будто прочитав мысли Бертрана, подхватил турист. И закончил, наконец, свою часть диалога:

– А мечта у меня есть, конечно.

Бертран прикрыл веки. Дело сделано. Теперь турист все сам выложит, расскажет, можно будет его паспорт проштамповать или… В зависимости от того, какая у туриста мечта. Зачем ему на самом деле четырнадцатый век, в котором даже канализации нет, и нечистоты текут по улицам?

Турист перестал, наконец, теребить спрятанный под камзолом медальон. Распахнул ворот и снял веревочку с шеи.

Бертран широко раскрыл глаза. Взгляд привычно отметил: стандартная штука, три франка, на Монмартре такие можно купить в любой лавке.

Турист помедлил и, щелкнув замочком, откинул золотистую крышку.

Господи…

Бертран чуть ли не уронил ручку с металлическим пером, чуть ли не вскрикнул от восхищения.

Прекрасная работа. Изумительный художник. Может, новый Рембрандт. Или Караваджо.

Женщина была не прекрасна. Земные слова вообще не имели к ней отношения, земные слова пусты и ничтожны перед небесной, божественной красотой. Женщина смотрела на Бертрана, но видела не его, он ей был не нужен, кто он такой, клоп презренный, таракан убогий. Женщина смотрела на туриста, без сомнения, видела только его. Взгляд с портрета обращен был на Бертрана, но это всего лишь геометрия, направление, а на самом деле эти двое – турист и Она – жили друг другом, друг для друга… «Я к твоему склоняюсь изголовью, – говорила Она. – В моих объятьях ты, о, милый мой!»

Сразу стало понятно, почему турист так рвался в четырнадцатый век и почему прятал медальон.

Мечта… Да он за такой мечтой сам отправился бы не только через границу, но в Ад, как Орфей. Хоть в самый Девятый круг, как великий Дант.

– Она… – только и сумел произнести Бертран, протянув руку, но не решаясь дотронуться до медальона.

Вещица лежала у туриста на ладони, но ощущение было таким, будто изображение возлежит в воздухе, невесомое, неощутимое, возвышенное и земное, зовущее и не подпускающее к себе.

Откуда…

Он хотел спросить, обязан был поинтересоваться происхождением портрета, но слова произносились только мысленно, а вопрос остался в глазах, немой, как старик, встречавшийся Бертрану каждое утро на углу улиц Сен-Сет и Клари. Старик что-то спрашивал, а Бертран что-то отвечал, проходя мимо, и оба хорошо понимали друг друга, хотя за многие годы, что Бертран работал в пограничной службе, ни одно слово не было произнесено вслух.

Как сейчас.

«Портрет достался мне от матери, – сказал турист, – а матери – от деда, ее отца, а деду – от его отца, моего прадеда…»

«Понимаю, – говорил взглядом Бертран, – прадед принес медальон из-за границы. То есть границы-то в те годы еще не было, каждый мог перейти овраг, пожить в четырнадцатом веке и вернуться. Медальон – оттуда, верно? Не говорите, я вижу, что оттуда».

«Оттуда, – соглашался турист, – и художник неизвестен. Я хочу… Я долго собирался… Мечтал… И знаете, офицер, мечтал порой о том, чтобы мечта не осуществилась, потому что…»

«Понимаю. Потому что такой красоты не бывает в подлунном мире».

«Не бываает, – соглашался турист, – но, в конце концов, я решился. Не могу больше жить в неизвестности. Потому что…»

«О… – взглядом перебил Бертран непроизнесенные слова туриста. – Сначала, когда вы были ребенком, а потом молодым повесой, то попросту не могли ни осознать, ни понять всей красоты и того, что женщина эта существует реально, ведь кто-то ее рисовал, кому-то она позировала…»

– Вы меня понимаете! – воскликнул турист и испуганно оглянулся, сообразив, что здесь и у стен наверняка есть уши, и нельзя произносить вслух то, что даже от себя скрывал столько лет.

«Понимаю, – кивнул Бертран. – Вы вдруг осознали, что любите, верно? Любовь…»

– Это сон упоительный, свет жизни, источник живительный… Ведь в жизни одна красота – мечта, дорогая мечта… – Турист бормотал едва слышно, но Бертран воспринимал звуки не ушами, а душой, великим слушателем и понимателем.

«Я должен найти ее… там. Иначе…»

«Жизнь потеряет смысл».

«Да».

«Но вы даже не знаете ее имени».

«Знаю», – сказал турист и неуловимым движением пальцев вытащил портрет из огранки, перевернул, и на обратной стороне Бертран прочитал вырезанные в золоте слова: «Принцесса Мелиссинда».

У Бертрана защемило сердце.

Нельзя ему туда. В несбывшееся. В несбывающееся. Ему ли не знать…

«Не пущу!»

– Найдите ее! – услышал Бертран и не сразу понял, что эти слова произнес он сам, почти выкрикнул. И успокоился. Перестал слышать неслышимое, видеть невидимое, ощущать неощутимое. Перед ним сидел молодой мужчина, двадцати пяти лет по паспорту, собравшийся искать за границей, в 1390 году от Рождества Христова, самую красивую женщину, свою любовь. Мечту дорогую, неясную, далекую…

– Найду, – коротко и решительно ответил турист, повесил шнурок на шею, медальон исчез за воротом камзола, какие носят в четырнадцатом веке в Южной Франции, по ту сторону границы. В комнате стало темнее. Вечер ли наступил, или в глазах потемнело?

Бертран взял правой рукой паспорт туриста, левой – печать с изображением герба Французской Республики, тиснул печать на восьмую страницу и положил документ в ячейку верхнего левого ящика. Паспорт турист получит по возвращении.

Если вернется.

Вернется ли?

Что ж, значит, хотя бы одному человеку удалось осуществить мечту. Недостижимую. Божественную. Единственную.

«Любовь – это сон упоительный, свет жизни, источник живительный…»

Бертран поднялся и, нарушая инструкцию, протянул руку туристу. Пожатие оказалось крепким, мужским, доверительным и – прощальным.

Турист повернулся и вышел в открывшуюся зеленую дверь. На ту сторону.

Дверь закрылась.

Бертран посидел, представил, как турист сейчас шагает по давно проложенной тропе к пристани, где наверняка можно найти отходящий в плавание парусник. Шхуну или каравеллу. И ветер с моря дует в лицо…

Бертран достал из ячейки паспорт и прочитал на первой странице имя человека, которому он только что позволил отправиться за мечтой. За своей Принцессой Грёзой.

– Эдмон Эжен Алексис Ростан1.

2020

ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ – ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

«Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего

и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.»

Откровение святого Иоанна Богослова, 1; 3

ТАКАЯ ДОЛГАЯ СУББОТА…

«…и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал.»

Бытие, 2; 2

Мессия явился на Землю в последнюю субботу августа. У винного магазина, что на углу, собрались мужчины – до одиннадцати часов оставалось всего ничего, и слух прошел, что выбросят перцовую по дотированным ценам. Очередь была небольшая, человек пятьдесят. Мирно обсуждали возможность нового повышения цен на мясо и достигли консенсуса в том смысле, что все сошлись во мнении: повышать будут, и не только на мясо, и не только повышать, но и понижать тоже – на костюмы производства фабрики «Москвичка».

Ненадолго стало тихо – тема для новой дискуссии еще не родилась. Может быть, поэтому все сразу увидели человека, вид которого заставил усомниться в его умственной полноценности. Он стоял посреди мостовой на перекрестке, где обычно в часы пик возвышается надутый от сознания собственной значимости регулировщик. Человек был высок, худ, бородат, длинная нестриженная шевелюра закрученными локонами спадала на плечи. Волосы казались выгоревшими на солнце и обрамляли узкое лицо с горящими ярко-голубыми глазами, большим тонкогубым ртом и орлиным носом явно семитского происхождения. На вид мужчина был не так уж и молод, лет тридцати пяти. Дело в том, что вся одежда незнакомца состояла из грязного серого дерюжного балахона, больше похожего на мешок, в котором прежде хранили картошку. Из-под мешка выглядывали загорелые ноги в сандалиях. Какой вывод могла сделать очередь? Псих или артист, или на худой конец солист рок-группы. Очередь была консервативна, как всякая толпа, и склонялась к тому, что – псих.

До открытия магазина оставалась четверть часа, и очередь не прочь была позабавиться.

– Эй! – крикнул кто-то. – Становись за мной, последним будешь!

Человек подошел ближе и произнес гортанным голосом, четко выговаривая звонкие согласные, совершенно непонятную фразу, и люди затихли, потому что, независимо от желания, началась в их мозгах титаническая работа, о возможности которой никто прежде не подозревал. Секунд через десять очередь облегченно вздохнула, потому что, завершившись, титаническая работа мысли привела к ясному осознанию сказанного:

– Люди, я пришел к вам, чтобы понять и не более того, ибо судить и прощать не в моей власти.

– Хэ-эх, – сказал наш сосед Митяй, – во дает, как по писаному. Имей в виду, парень, без очереди прежде себя не пущу.

Сказано было ясно, но человек, судя по всему, не понял. Он заговорил опять, на этот раз по-русски, во всяком случае, так уверяли все, да я и сам впоследствии испытал этот процесс адаптации – мозг будто привыкал, настраивался, и потом уже невозможно было определить, на каком языке говорит Мессия на самом деле. Слова не соответствовали артикуляции губ, но на это никто не обращал внимания.

Дальнейший разговор приобрел хаотический характер. Мессия спрашивал, проповедовал и пытался понять – я так и не выяснил, что и как, потому что очередь была наэлектризована мгновенно: псих, и речь его дурная, и заткнись ты, ради Бога, и пошел бы ты в свой дурдом, или, если не хочешь, то в Кремль, там таких любят и сразу на трибуне место дают, а представителей народа гонят в шею, потому что они-то не психи, а настоящие мужики, ясно?

Думаю, что Мессии многое было ясно и прежде. Во всяком случае, свои соображения он изложил мне впоследствии с полным пониманием ситуации.

События развивались вполне предсказуемо. Зануд и интеллигентов, будь они хоть в вечернем костюме, хоть в латаной дерюге, распознают быстро и отношение к ним однозначное.

И был он бит, к счастью, не камнями, и отступил, смущенный своим первым провалом, с синяком под глазом. Синяк этот, как первая боевая медаль, остался у него надолго.

В это время из двери магазина выглянул продавец, оценил размеры толпы, сказал, что, видать, без милиции не обойтись – и действительно, от одного лишь вида знакомого работника прилавка началась у дверей немыслимая толкотня с выяснением кто за кем и руганью, многоэтажность которой достигала высоты главного здания МГУ.

О Мессии забыли мгновенно. Я спросил у него потом, почему он ушел и почему он всегда отступал, когда мог одним словом или даже интонацией голоса привлечь внимание, заставить слушать себя, обращать заблудших. Ведь в том и должна была состоять его Миссия. Он покачал головой и сказал:

– Нет, не в этом. Я не стремлюсь, чтобы меня понимали, не стремлюсь ничего изменить. Я хочу понять сам, понять до корня корней. Только это.

– Бог не понимает сути собственного творения? – горько спросил я.

– Все не так просто, – тогда Мессия уклонился от ответа. Я узнал ответ позднее, и оказался он вовсе не таким, какого я ждал.

Наш район, кстати, вовсе не худший в Москве. С начала пресловутой перестройки он, правда, приобрел запущенный вид, а за десять лет, прошедших после развала Союза, никто так и не удосужился взяться за реконструкцию. Но жить я всегда хотел только здесь – вблизи от бульваров, загазованных, впрочем, до такой степени, что летом листья на деревьях были скорее бурыми, чем зелеными. Я любил сидеть на бульваре с книжкой, а вечерами мы с Линой бродили по темным аллеям, и было это, в отличие от других районов, вполне безопасно. Правда, однажды нам предложили купить за два куска вполне сносный ТТ, и Лина, увидев оружие, чуть не отдала Богу душу, но все обошлось, стрелять продавец не собирался. Если Мессия хотел сделать, так сказать, срез нашей жизни, то район выбрал более или менее благополучный.

Слухи распространяются быстро. К вечеру понедельника, когда я вернулся из командировки и тащился от станции метро домой с тяжеленным «дипломатом», в районе не было никого, кто бы так или иначе не участвовал во встречах с Мессией. О нем знали все. И что же? Падали ниц, ходили за ним толпами, молились, каялись, протягивали руки за помощью? Отворачивались, побивали каменьями, проклинали? Нет! По улицам бродил человек в рубище и к вечеру понедельника примелькался настолько, что, например, в толпе, собравшейся у кинотеатра «Луч» на митинг партии «Возрождение России» (лозунг был «Доколе продавать Россию позволит бедный русский люд?»), на Мессию просто не обратили внимания.

Может быть, он сам того хотел – пути Господни неисповедимы.


* * *

Я позвонил Лине из Домодедова – не было терпения ждать, когда я доеду до дома. Трубку не снимали, и мое настроение мгновенно упало на дно Марианской впадины. Что-то случилось. Лина жила с матерью-пенсионеркой и сестрой, разошедшейся с мужем. Кто-нибудь из них обычно был дома. Мне начали мерещиться ужасы один нелепее другого, и я бросился на стоянку такси. Конечно, получил удовольствие – никто не желал везти дешевле, чем за двадцать долларов. Зеленые, однако, я потратил в Крыму, да и деревянных оставалось после командировки всего восемьдесят тысяч, как раз на бутылку чешского пива.

Пришлось ехать автобусом, время шло, и я нервничал все больше. Наши с Линой отношения время от времени доводили кого-нибудь из нас до отчаяния. Встречались мы уже пятый год, а до того я успел жениться и развестись, и полгода моей супружеской жизни были так замечательны, что я и думать не хотел о том, чтобы жениться вторично.

Познакомились мы с Линой на автобусной остановке. О чем можно говорить с женщиной, стоя на задней площадке переполненного автобуса, прижавшись спиной к поручню? О давке, о скудости нашей жизни, о том, что зарплату не выдают по полгода, о работе, до которой приходится добираться двумя видами транспорта? Наверно, мы и об этом говорили, не помню. Помню только, что в тот день на очередной вечеринке в кругу друзей я сидел как потерянный и думал: что я здесь делаю? Почему я здесь, а не там?

Впоследствии я часто ловил себя на подобной мысли. Я защитил диссертацию, устроился работать в астрономический институт, публиковал научные труды, ездил в командировки, на наблюдения, проматывая деньги из международных фондов. Бывал у друзей, но все делал с мыслью, что у меня есть Лина, и с каждым днем, с каждой нашей встречей (Господи, сколько мы с ней виделись, час-другой в день!) я втягивался все больше. Мы бродили по улицам, разговаривали, целовались, не обращая внимания на прохожих, смотрели друг другу в глаза и знали, что клясться в вечном чувстве незачем – оно есть, и оно будет.

Почему мы не поженились? Почему в те нечастые минуты, когда мы оставались вдвоем в моей комнате, которую я снимал у дальней родственницы, тетки Лиды, я все же не говорил Лине: не уходи? Почему провожал ее? Чтобы тосковать и не суметь перешагнуть через воспоминания, которых не должно было быть? Чего же я тогда стоил, и чего стоил сейчас, возвращаясь не к женщине, которую люблю, а в пустую и неуютную комнату к тетке Лиде?

Я бросил «дипломат» в угол и набрал номер. Лина была дома, я услышал голос, все интонации которого знал, и сразу успокоился. Так было всегда: когда мы не виделись или хотя бы не переговаривались по телефону, я был напряжен, мне казалось, что я теряю себя, и лишь услышав голос, я чувствовал, что напряжение уходит, выливается, будто вода из бассейна, мне даже начинало казаться, что вокруг меня образуется лужа из этого покинувшего меня ощущения.

– Господи, Стас, – ахнула она, – ты вернулся!

Будто я приехал не из Крымской обсерватории, а с Луны, и отсутствовал не десять дней, а по крайней мере год!

– Линочка, – сказал я, – где ты пропадала? Я звонил из аэропорта…

– Господи, это неважно! Расскажи, как у тебя. Ты провел наблюдения? Погода была? Стас, как я соскучилась! Неужели мы увидимся только завтра?

Завтра – значит, во время обеденного перерыва, когда мы сядем на нашей скамейке в парке около проектного института, где работала Лина, и будем смотреть друг на друга, и говорить, говорить… Почему завтра? Сейчас! Вот только отдохну немного. У Лины все в порядке, а голова с дороги тяжелая, нужно отоспаться… В общем, как обычно.

– Завтра в час, – сказал я фразу, ставшую за эти годы такой же привычной, как чтение книг перед сном. Я успокоился. Лина ждала меня, завтра я расскажу ей о том, какое в Крыму глубокое небо, о линиях железа в спектре Новой Орла и украинской валюте, которую я не сумел обменять – обо всем.

– Хорошо, – согласилась Лина, и я положил трубку, думая о том, как хорошо смогу поспать до утра – ни наблюдений, ни ночных диспутов!

О Мессии я впервые услышал за ужином.

– Тут один псих объявился, – сказала тетка Лида. – Мессия.

– Не понял, – сказал я.

– Типичный Христос, если смотреть издали.

Пришелец, как я понял из рассказа тетки Лиды, не объявлял своего имени. Почему же – Мессия? Только потому, что похож на Христа? Таких нынче пруд пруди.

– Ну, понятно – не настоящий Мессия, – согласилась тетка Лида, – тот бы как ахнул весь этот бардак… Псих, блаженный, ходит, беседует. В церковь, говорят, забрел, постоял перед образами, не понравилось, на распятие смотрел, головой качал… С людьми разговаривает – о прошлом, о будущем.

– И с вами говорил? – спросил я.

Оказалось – говорил. Странный был, судя по всему, разговор. Продолжался он несколько минут – тетка Лида торопилась к дочери, живущей с мужем аж в Бирюлево, и посматривала на часы, но успела рассказать мужчине, подошедшему к ней в нашем дворе, все, что только можно и нельзя – всю свою жизнь, и жизнь дочери, и о зяте рассказала, большом, по ее словам, хапуге. И даже о квартиранте, дальнем родственнике, тихом ученом, считающем звезды. О войне, эвакуации, погибших братьях, бедности, работе, смерти мужа… Типичную жизнь советской женщины, застрявшей в грязной луже на покрытой колдобинами дороге к коммунизму.

– Да вот он, – сказала тетка Лида, выглянув в окно.

В колодце двора стоял некто, и я видел только заросшую макушку. Заныло сердце и по левой руке побежали мурашки – толпой вниз, к ладони. И заломило в затылке. А мужчина, то ли ощутив мой взгляд, то ли еще почему-то поднял голову. Вряд ли он мог высмотреть меня в окне четвертого этажа, и все-таки наши взгляды встретились.

Я взлетел. Точно! Мне показалось, что ноги не ощущают опоры, я болтал ими в воздухе, спешил вцепиться руками во что-нибудь надежное – в гардинную перекладину под потолком. А человек смотрел мне в глаза, и я, вовсе не отличаясь остротой зрения, видел каждую пору на его скуластом бородатом лице, темно-коричневом от крепкого южного загара.

В следующее мгновение я понял, что по-прежнему сижу за кухонным столом у окна, никакой левитации нет в помине, а есть, наверно, гипноз или что-нибудь в этом духе, потому что неожиданно захотелось спуститься вниз и выслушать этого человека.

Что я и сделал.

Он ждал меня у высокого тополя на детской площадке. Голос у него был низким, со множеством обертонов, и менялся как луч света, проходящий сквозь призмы разной толщины.

– Мир тебе, – сказал он, и мы обнялись. Я почему-то точно знал, что сделать нужно именно так, что это – естественная форма приветствия. Где – естественная?

– Тебя называют Мессией, – сказал я, оглядев его с головы до ног. Пожалуй, если бы я был художником, то действительно назвал бы так написанный с него портрет.

– Я здесь, чтобы понять и ответить.

– Что понять и на что ответить?

– Бог сотворил Мир и человека в нем для того, чтобы воцарилась гармония. Без человека Мир был пуст и бездарен. И повелел Бог Мессии являться в Мир в эпохи перемен и оценивать содеянное человеком и, представ пред очами Всевышнего, отвечать – так ли жил человек, так ли творил, как замыслил Создатель.

– Инспектор, значит, – сказал я.

Что-то мешало мне сказать очевидное – псих. Я понял что: запах. От этого человека исходил томительный запах юга, пустыни, может быть, святости – не знаю. Во всяком случае, никакой москвич, даже сбежавший с Канатчиковой дачи, так пахнуть не мог. Особенно сейчас, когда ни в одном магазине не достать ничего, способного пахнуть чем-то, кроме тухлятины.

Но почему он стоял в нашем дворе, почему смотрел на мое окно, странным мысленным призывом позвал именно меня, а не тетку Лиду или Митяя с третьего этажа, всегда готового раздавить бутылку?

Я не задал этого вопроса вслух, но человек ответил:

– Так нужно.

– Как тебя зовут? – спросил я. – Ведь не Мессия же в самом деле?

– Мое имя Иешуа, – сказал он.

– Иисус, значит, – с иронией перевел я.

– Иешуа, – повторил он.

– Хорошо, – сказал я примирительно, – откуда ты, Иешуа?

Он покачал головой.

– Есть истины, – сказал он, – которые хранятся в памяти. Откуда я – ты знаешь.

– В самом деле?.. А жить тебе есть где? – неожиданно для себя спросил я. Действительно, если он ответит «нет», не поселю же я его в своей комнате!

– Я живу, – коротко сказал он, и ответ этот был столь же не определен, сколь и точен.

– Ну ладно, – отступил я, – что ты собираешься делать в Москве? Город наш не очень приспособлен для блаженных и праведников. Сейчас особенно, народ совсем озверел, да ты сам видел. Если ты будешь продолжать игру, тебе придется нести людям слово Божие – на улицах, в храмах, и тебя изобьют до смерти. Чем-чем, а проповедями люди сыты.

– Да, – сказал он, – слова не нужны, нужно дело. Потому я пришел к тебе.

Я опешил.

– А что я? Предлагаешь занять место Ельцина? Между прочим, я астрофизик, а не экономист и не политик. Говорят, что зимой опять взлетят цены, и будет бунт. В прошлом году обошлось, а в этом? Бунт – это кровь. И ничего не сделаешь.

Я повернулся и пошел домой. Не потому, что все было сказано. Просто сила, заставившая меня спуститься, исчезла, и мне показалось странным, что я стою с неизвестным мужиком и веду совершенно нелепый разговор вопреки всем моим правилам. Я ушел, а Иешуа, или как его там звали, смотрел мне вслед.


* * *

Потом была ночь. Я не знаю, спал или нет. Мне казалось, что я сижу на большом камне посреди пустынной местности, а Иешуа стоит рядом, и в руках у него длинный свиток, откуда он читает довольно монотонным голосом:

– …убил он три миллиона врагов своих, назвав их врагами революции, и не раскаялся в душе. Потом Сталин. Семнадцать миллионов невинно убиенных, ибо ни на каких весах добра и зла не была взвешена их вина. Гитлер – еще пятьдесят миллионов… Потом был мир, но счет шел. Корея – сотни тысяч. Вьетнам – миллион. Афганистан – миллион. Иран и Ирак – полтора миллиона. Что еще? И в том ли смысл судеб людских – быть убитыми или выжить? Господь сотворил человека для счастья. Ибо без счастья нет совершенства. А без совершенства нет гармонии в природе. И сказал Господь человеку, говоря: живи для счастья своего и счастья ближних своих, и каждой твари земной, чтобы было счастье их. Вот тебе Мир – живи, вот сердце – возлюби, вот голова – думай. И ненависть сотворил Господь, потому что одна лишь любовь, без противоположности своей, не есть гармония.

– Из противоречий складывается путь, иначе – топтание на месте, – усмехнулся я, подумав, что Иешуа, кто бы он ни был на самом деле, вполне усвоил курс диалектики.

Я протянул вперед руку и увидел, что она в крови, но боли не было, я понял, что эта кровь – не моя, закричал и проснулся.

Рассвет только занимался, я лежал и, вместо того, чтобы думать об интерпретации полученного в Крыму наблюдательного материала, размышлял над проблемой, нимало не волновавшей меня раньше: должно ли человечество жить, если ясно, что нет в жизни смысла? Нет развития без противоречий. И нет противоречий, если любовь существует без ненависти, богатство – без бедности, рождения – без смертей. Значит, всегда будет неизбежно счастье одних и горе других. Счастье сегодня и горе завтра. Хочу я счастья для себя? Конечно! Но нет мне счастья без Лины. И нет ей счастья без меня. Но мы не вместе, потому что я не в силах изменить свой характер, и нет счастья мне, нет счастья Лине – диалектика жизни.

Потом я задумался над тем, как отчитаться о командировке. Шеф скажет: съездил, ну и ладно, как там на таможне, украинцы здорово свирепствуют? И потечет обычная река жизни, название которой Рутина – река без берегов, с вялым течением, по которой плывешь куда-то и зачем-то, а потом течение ускоряется, и река обрывается порогом, и срывается в бездну, имя которой – Смерть.

Подумав об этом, я сразу вспомнил свой странный сон. А что если, – подумал я, – если Иешуа действительно Мессия? Допустим в порядке мысленного эксперимента. Прошли два тысячелетия, и Мессия, которого так долго ждали, явился. И что же? Да ничего! Если он даже явит божественные чудеса, если накормит семью хлебами народы всея Руси, кто в нашем изверившемся обществе побежит каяться? Да и зачем? Наш Мир – это река Рутина, и если на ее поверхности появляется некто, способный ходить по воде аки посуху, поверит ли даже Патриарх Московский во второе пришествие? Скорее – в божественность полтергейста или Бермудского треугольника, или в предсказания астрологов – они реальны, их можно увидеть, убедить себя в необъяснимости и, следовательно, в божественности.

Впрочем, может, я и не прав. В Бога я не верил и полагал, что глупо верить в нечто недоказуемое. Религию принимал как свод нравственных установок, сконструированных в результате анализа реальных событий древности, описаний, перемешанных с интерпретациями, порой далеко уводящими от сути происходивших событий. Библию я читал, и было мне скучно, хотя сюжетов там, конечно, навалом – хватило ведь на века писателям, художникам, музыкантам. Вот только естествоиспытателям там делать нечего.

Так что Иешуа – вполне нормальный тип для нашего издерганного общества. Ему стоило бы проповедовать не здесь, а в Вечном городе Иерусалиме, где и о Мессии, и о Боге знают значительно больше. Я попытался представить себе это, и мысли переключились на Марика Перельмана, уехавшего в этот самый Иерусалим десяти лет назад, в разгар большого исхода евреев. Мы были приятелями, и я одним из первых узнал о его решении, и поздравил его – человек уезжал от жизни без перспектив, с отрицательным градиентом развития, уезжал от придирок по пятому пункту, от возможных, хотя так пока и не случившихся, погромов – в жизнь, полную неизвестности, но, по крайней мере, новую своими возможностями. Письма его были сначала панические, потом более спокойные, но все равно тоскливые: страна маленькая, приезжающих множество, работы нет, доктора наук подметают улицы, наука не нужна, денег на нее нет. Каждое письмо вопило о помощи, я отвечал редко – дела, заботы, а потом перестал писать вообще. Может быть, Марик, хотя он тоже безбожник, увидел бы в Иешуа, явившемся, скажем, народу у Стены плача, того, кто нужен ему для душевного успокоения?

Я уснул опять, и – удивительно! – сон продолжался. Моя рука была в крови, я смотрел на нее с ужасом, но больно не было, это была не моя кровь.

– Да, – сказал Иешуа. – Это дела людей. И не стереть.

– Не всех людей, – прошептал я. – Есть и праведники. Есть благие цели, и благие намерения, и благие поступки. И жизни благие тоже есть.

– Кто же?

– Сахаров. Солженицын. Маркс. Лев Толстой. Ганди…

– Сахаров – водородная бомба. Солженицын – да, страдалец, но дай ему волю, и он заставит страдать других, чтобы достичь благой цели – возрождения Российского государства. Маркс мечтал о коммунизме, но – на крови эксплуататоров. Даже Ганди в мыслях своих не был праведником до конца. А это – лучшие…

– Это люди, – сказал я, – а ты, если ты действительно Мессия, поведи их в царство Божие.

Иешуа покачал головой.

– Не получится. Как и два тысячелетия назад все кончится Голгофой. Люди ждут Мессию не для того, чтобы внимать ему и идти за ним. Они ждут, что Мессия отпустит им грехи их. А пойдут они своим путем. Тем же.

Он помолчал и добавил:

– В крови только одна твоя рука. А вторая?

Я посмотрел на левую руку – на ней была липкая, жирная, пахучая болотная грязь, капавшая на чистый золотой песок пустыни. Мне стало противно, и я опять проснулся.

Кончилась ночь, наступило утро.

ВСЕ ЕЩЕ СУББОТА

«И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал…»

Бытие, 2; 2

Мессия присматривался, прислушивался, появлялся порой в самых неожиданных местах (например, в кабинете секретаря райкома ЛДПР, куда возбужденные кадеты явились требовать для себя комнату), но его ни разу не видели за пределами района, ограниченного улицами Второй Сиреневой, Рязанской, Калашниковой и Большим бульваром. В этом квадрате было несколько школ, два кинотеатра, филиал театра имени Ермоловой, одна церковь действующая и одна, лишь год назад переданная святой Епархии и еще не ремонтированная, отделение милиции, восемнадцать распивочных, двадцать два фирменных магазина, и десяток торговых объектов, торговавших товарами, дотированными государством. Было еще два проектных института и неисчислимое множество контор и фирм неизвестного назначения, три сквера, где собирались пенсионеры и играли дети, бульвар, на котором можно было встретить кого угодно, и площадь перед кинотеатром, приспособленная для проведения митингов.

Все эти так называемые места скопления народа Мессия посещал с регулярностью участкового инспектора и время от времени пытался пророчествовать. В церкви, говорят, с ним долго беседовал отец Михаил, после чего вывел Мессию на паперть и отпустил, сказав: «Иди, сын мой, и не кощунствуй более». На следующее утро поп произнес проповедь о втором пришествии, каковое, несомненно, обставлено будет совершенно иначе, причем божественная сущность посланца проявится сразу, и настанет Судный день, когда… и так далее. Смысл проповеди мне впоследствии поведал сам Иешуа, обескураженный приемом и особенно – собственным провалом на митинге, устроенном партией «Возрождение России» против международного сионизма, погубившего, наконец-таки, русскую нацию. Мессию побили, едва он сказал, что евреи – избранный народ, потому что именно им Господь дал Тору на горе Синай, а из Торы выросли и христианство, и ислам.

Несколько дней, пока Иешуа занимался просветительской деятельностью (где он ел? где спал? как приводил в порядок бороду?) и не являлся мне во снах, я провел в привычном ритме – отчитался за командировку, подал заявку на стипендию из фонда Гершфельда, сходил с Линой на «Горца-5», приобрел на распродаже кроссовки «Рибок» для себя и босоножки (без фирменного знака!) для Лины. В общем, мы были почти как молодожены (из-за этого «почти» мы и ссорились время от времени), и рассказы о похождениях странного оборванца нас не волновали: о сне своем я Лине, конечно, рассказал, и мы, обсудив его, решили, что это всего лишь искаженные воспоминания о прочитанной не так давно Библии.

Все изменилось на пятый день после моего возвращения. В булочную на углу, где торговали дотированным хлебом, не завезли товар. Не в первый раз. Я шел на работу – точнее, бежал к метро, с утра у нас в отделе был назначен семинар, который мы называли «Плач по планете Земля», футурологическое сборище непуганых пророков, не имевшее отношения к тематике института. Возле булочной стояла толпа – человек двести, в основном, бабули, но, судя по зычным выкрикам, встречались и отставные полковники, получавшие после военной реформы мизерную пенсию и не имевшие возможности покупать хлеб в нормальном коммерческом магазине. Я прошел было мимо, но в это время увидел Мессию, стоявшего на противоположной стороне улицы и что-то бормотавшего, глядя на толпу. Я не видел его четверо суток и обратил внимание на перемену: в бороде появились седые пряди, на балахоне – темные пятна, а под правым глазом нетрудно было разглядеть начавший уже розоветь синяк.

Иешуа поднял руку, и внутри булочной возник гул, будто несколько барабанщиков начали колотить в большие барабаны. Толпа отшатнулась, кто-то взвизгнул. Иешуа опустил руку, и барабанный бой смолк. Что-то крикнули в глубине, зазвенело стекло, посыпались осколки. Дверь не выдержала, и толпа начала продавливаться внутрь. Крикнули: «По одному батону в руки!» Сюда бы конную милицию, – подумал я.

Крик: «На всех хватит, не напирайте!» Но было поздно, я с ужасом представил себе, что творится сейчас в булочной. Иешуа поднял ладони к глазам и стоял так. Я подошел к нему и тронул за плечо. От Мессии исходил удивительный запах горячей земли и восточных пряностей.

– Я не хотел, – сказал он. – Ты знаешь.

Что я должен был знать? Я взял его под руку и поволок за собой, что-то подтолкнуло меня – интуиция? В следующий момент я услышал крики «Вот он!», «Это он!», «Хлеба!», и толпа распалась – мужчины, старухи, женщины вполне интеллигентного вида бросились в нашу сторону. Мы свернули за угол. Иешуа сначала упирался, но потом затих, бежал быстро, легко, не то, что я – одышка появилась почти сразу. Я втолкнул Иешуа в ближайший подъезд, захлопнул дверь, здесь был электронный запор, естественно, сломаный, но был и обычный крюк, который я накинул.

Мы медленно поднялись в лифте на девятый этаж, здесь было тихо, да и снизу не доносились подозрительные звуки – похоже, что в дверь никто не ломился. У чердачной лестницы стояла старая скамья, и я плюхнулся на нее.

– Рассказывай, – потребовал я. – Что это было? Ты что – барабашка или как их там?

– Я хотел накормить людей…

– Семью хлебами?

– Все как тогда… Нет – хуже…

– Как когда?

Иешуа промолчал, смотрел мне в глаза, взгляд у него был грустным, что-то еще было в нем – вопрос какой-то или недоумение, я не понял.

Иешуа пошевелил пальцами, между ними пробежали искры и возник бледно-розовый ореол вроде огней святого Эльма. Ореол был ярким несколько секунд, потом угас, Иешуа прижал ладони к вискам и замер.

– Вот так, – сказал он. – Так каждый раз.

– Сочувствую, – отозвался я. Прежде мне не приходилось видеть ауру, да и не верил я в существование всех этих эманаций. – Так кто же ты, Иешуа? Ведь не Мессия, в самом деле?

– Почему нет? – слабо улыбнулся он.

Как же! Стал бы Мессия бегать от толпы! Да и не появился бы он в Москве, есть канонический маршрут – Иудея. Мессия должен проповедовать, помогать страждущим, нести, так сказать, слово Божие…

– Мессия должен смотреть и анализировать, – сказал Иешуа, в очередной раз проявив недюжинные способности к чтению мыслей.

– Да? – сказал я. – Насколько я помню Библию…

– Господин мой, Библию писали люди, пытавшиеся понять, но не сумевшие даже запомнить и толком записать то, что было им сказано. Истина одна, и Бог един, а книг о нем – разных – много.

– Тем более, кто ты?

– Иешуа… Извини, господин, я должен идти. Я вернусь и скажу все. И ты решишь.

Легкие шаги его на лестнице стихли почти сразу, и минуту спустя я уже не понимал, что здесь делаю. Случившееся выглядело бы нелепой комедией, если бы не стоял в ушах вопль толпы и звон бьющегося стекла.

Я спустился в лифте, в подъезде было пусто, на улице – спокойно, озабоченные прохожие не обращали на меня внимания.

На работе мне стало не до Иешуа. На работе я не думал даже о Лине, хотя, как мне казалось, думал о ней всегда. Семинар был безумно интересным до грустной тошноты истинности, числа назывались, надо полагать, близкие к реальным, и получалось, что прогноз Павла Глоба (слушая его, я думал, что ребята просто набивают себе цену, пугая людей) – цветочки по сравнению с ожидающей нас реальностью. Послушать футурологов – жить не стоит, и уж во всяком случае, не стоит рожать детей. Впрочем, футурологи – оптимисты. Я-то думал, что вывести из штопора такую огромную страну как Россия вообще невозможно. Один выход – разделиться на губернии, пусть каждая выбирается сама. А потом, если возникнет такое желание, объединиться вновь.

Я сидел в последнем ряду, и мне то и дело чудилось, что у самой трибуны мелькает черная грива Иешуа. Это была иллюзия, впереди сидели профессора, а шевелюра принадлежала заведующему кафедрой общей астрономии Мерликину, типу невыносимому в общении, антисемиту и русофобу, если только такое сочетание возможно в одном человеке. Он ненавидел евреев за то, что они погубили Россию, и ненавидел русских, потому что они, будучи нацией слабых, не сумели оказать сопротивления масонскому заговору. Впрочем, из двух зол он предпочитал меньшее и потому был одним из районных активистов ЛДПР.

После семинара народ еще долго обсуждал мрачное и безысходное наше будущее, работать никто не торопился. Господи, до звезд ли, если через месяц придется ехать копать картошку, потому что только так можно заполучить почти задаром мешок-другой на предстоящую зиму.

С этими мыслями я и помчался на свидание к Лине, мы, как обычно, бродили по университетским рощицам, я рассказал ей об утреннем происшествии, и Лина сказала нечто, поразившее меня:

– Стас, мы разучились верить. Вообще разучились! Даже в то, что чувствуем. За эти дни я наслушалась о нем всякого. Чего только не говорили! Кроме одного: никто не верит, что он на самом деле Мессия. Верующим Мессия не нужен. Для них это нечто вроде коммунизма… Что-то там, за горизонтом, и никогда не будет. Ничего реального. А остальным просто не до Мессии. Бродяга с претензиями. Псих.

– Линочка, что ты говоришь? Уж не думаешь ли ты, что этот Иешуа на самом деле…

– Стас… Может, это глупо, но я почему-то уверена… Если у нас с тобой настоящее, если мы… Тогда и он – настоящий. Мессия. Тот, кто все решит. Он ведь пришел к тебе. Ни к кому другому – к тебе. Почему?

– Лина, может быть, он таким же манером являлся доброй половине населения нашего района?

– Действительно – почему нашего? Только нашего. Его не видели больше нигде, он ни разу не пересек бульвара. Он как в клетке. Нарисуй границы и посмотри. Твой дом – в центре.

– Ты думаешь? – неуверенно сказал я.

– Стас, я знаю. Я все о тебе знаю. И это тоже.

Мы молча вернулись к институту, где работала Лина – обеденный перерыв кончился. В нашем отделе все еще обсуждали итоги семинара, я посидел в библиотеке, полистал новые астрофизические журналы, сосредоточиться не удавалось, и я отправился домой.

Выйдя из метро, я увидел Иешуа, стоявшего, раскинув в стороны руки – живой крест, да и только. Накидка его была порвана и свисала с левого плеча как знамя, побывавшее в бою. Казалось, что он падает и не может упасть. Иешуа будто опирался на невидимую преграду, пытаясь то ли обнять ее, то ли оттолкнуть. Около него стояли два знакомых мордоворота – вышибалы из ближайшей распивочной. Время от времени один из них лениво взмахивал рукой, на спину Иешуа обрушивался удар, от которого тот содрогался, но не падал, а продолжал полулежать в воздухе, глядя на меня каким-то по библейски покорным взглядом, в котором, впрочем, не видно было никакого страдания – одно лишь благостное смирение.

Я инстинктивно сделал шаг, но взгляд Иешуа остановил меня. После очередного удара Мессия сказал своим гортанным голосом:

– А теперь камни, не так ли?

– Обойдешься, – сказал мордоворот и вытер ладонь о накидку Иешуа. – Поговорили, и хватит.

Вышибалы повернулись и пошли по месту основной службы, громко смеясь развлечению, и лишь тогда к Иешуа подбежали люди; засуетились старушки, кто-то принес мокрый платок и начал вытирать Мессии лицо, в общем, началась забота о ближнем, не отягощенная страхом за собственную шкуру.

Чем я был лучше других? Да ничем, я тоже подошел.

– Не смог, – сказал мне Иешуа. – Ничего не смог. Опять.

– Что именно? – спросил я.

– Убедить. Научить. Доказать.

Что он имел в виду? Неожиданно я понял – Лина была права, перед входом в метро проходила невидимая преграда. Иешуа не мог переступить черту, он опирался на барьер, когда его били, и потому не падал. Это было физически бессмысленно, такого быть не могло, но для него – было.

Проявив заботу и попытавшись даже вызвать скорую (попытку эту Иешуа решительно пресек), люди начали расходиться. Иешуа смиренно ждал, когда я подойду к нему. Господи, почему я? Что ему, действительно, нужно?

– Я готов говорить, – сказал Иешуа.

– Со мной? – спросил я. – Почему со мной? Ты извини, но я не верю ни в Бога, ни во второе пришествие, как, впрочем, и в первое. Я астроном. Чего ты от меня хочешь, не понимаю! О чем нам говорить?

– Об Итоге.

Он так и произнес это слово – с большой буквы. Что я должен был делать? Рассмеяться, рассердиться, уйти? Я промолчал.

Говорить об Итоге оказалось сподручнее на тихой боковой аллее бульвара, скрытой от любопытных взглядов высоким кустарником. Здесь стояла скамья с проломленной спинкой, валялись несколько бутылок, окурки, осколки стакана, а на ветке висел, будто лопнувший воздушный шарик, презерватив. Самое место для подведения Итога.

Мы сели на скамью, оказавшуюся на редкость неудобной. Иешуа смотрел на меня глазами страдальца, и я понял, совершенно не прилагая к тому усилий, что страдает он не за себя. В нем чувствовалась скрытая сила, но не разрушающая (я не мог представить, чтобы он ударил меня или, скажем, выдрал из земли куст), а сила уверенного в себе человека. Так стоял обычно перед аудиторией покойный академик Зельдович, коренастый и знающий себе цену.

Иешуа смотрел мне в глаза, и я сказал:

– Покажи Итог, каким бы он ни оказался.

Не знаю, почему я произнес именно эту фразу. Я прекрасно все понимал, вовсе не думал, что подвергаюсь какому-то внушению, но слова почему-то произносились сами собой, и меня это не пугало. Я должен был сказать так – вот и все.

Он показал.

Это не было ни внушением, ни сном наяву. Просто мгновение спустя я знал все, что хотел мне поведать Иешуа. Чтобы узнать, потребовалось мгновение. Чтобы рассказать, нужно время. И время, чтобы осознать.

Путей Господних, а по-нашему, по-простому, сценариев развития человечества было всего три. Три основных и миллионы побочных, не менявших Итога.

Вариант первый.

К середине XXI века на седьмой части суши, именуемой Россией, возникают пятьдесят три независимых государства, которые никак не могут разобраться в запутанных хозяйственных и финансовых связях друг с другом. Парламенты принимают взаимоисключающие решения, хаос нарастает, и все больше проявляются «естественные» качества людей: эгоизм, агрессивность, завистливость. Религия на помогает умиротворению. Люди обращают взоры к Господу, невозмутимо следящему за страданиями своих созданий. Но это не мешает им, понимая Бога, не понимать друг друга. В ХХI веке невозможна война, которая не стала бы мировой. Пятьдесят три враждующих страны, пусть даже и понимающих, насколько опасна конфронтация, – это котел с кипящим варевом, который стараются закрыть наглухо крышкой без запоров. Взрыв неминуем, и он происходит.

Атака начинается – исламские страны Средней Азии пытаются отбить у России земли, которые они по праву или без него считают своими. Попытки западных стран погасить пожар приводят лишь к тому, что им приходится самим вступить в драку. На чьей стороне? Вопрос не праздный, потому что, заступись они за Россию, и мусульмане всего мира, не думая о последствиях (когда они об этом думали?), придут на помощь братьям по вере. Заступись за азиатов, и доведенная до отчаяния Россия, не желая терять ни земли, ни авторитета, применит оружие массового поражения. Выжидание ничем не лучше. Выбор невелик, армии стран НАТО входят на территорию бывшей Российской империи, и на этом кончается история цивилизованного общества планеты Земля…

Господи, то, что я видел… Лучше умереть самому. Несколько тысячелетий поднимался человек от звериного своего состояния до высот разумности, и достаточно оказалось месяца… Как мало среди людей истинно разумных! И что они смогли? Ничего. Разум поднял человека, и разум позволил ему пасть.

Я заслонил глаза руками, я не хотел видеть, не мог я видеть этого! «Нет, – крикнул я. – Если ты Мессия, и если есть Бог, как можно допустить это?!» Я услышал: «Создавший причину, не может не допустить и следствий из нее». Не может – Бог?

«Да, – услышал я, – в этом была ошибка, и ты это знаешь».

– Я знаю это?

– Конечно.

Я не знал, я об этом не думал, я не хотел думать об этом – сейчас.

«Что ж, – услышал я, – вот второй путь».

Сначала он был хорош. Меня интересовала Россия, и я увидел ее. Люди не опустились на четвереньки. Были бунты, но возникло и убеждение, что нужно делать дело, а не раздирать одеяло, которым много лет (кое как!) укрывались от холода. Россия едва держалась на ногах, поддерживаемая займами, но – жила. Удалось пригасить и пожары, то и дело вспыхивавшие в разных концах планеты. Люди привыкли к диктатуре, к твердой власти, демократию принимали с трудом, хотя говорили о ней много и по-разному. Россия так и не достигла уровня жизни развитых стран – спокойствие в этом регионе всегда было относительным, хотя хлебные бунты начала ХХI века ушли в историю.

Меня не покидало ощущение несоответствия, двойственности. Может, потому (так мне думалось), что я привык с детства представлять ХХI век иным. Я любил фантастику и верил (действительно верил!), что лет этак через сто единая к тому времени семья народов построит общество, в котором будет хорошо всем. А всем – хорошо не было. И быть не могло. Не было хорошо беднякам Средней Азии, где и в середине ХХI века дети пухли от голода. Не было хорошо шахтерам Сибири и Севера – то и дело аварии, тяжкий, все еще мало оплачиваемый труд. Не было хорошо эфиопам, впавшим в бесконечную гражданскую войну. И латиноамериканцам было не лучше – процветание сменилось глубоким экономическим кризисом, и не было просвета…

Люди искали утешения в религии, но и в Бога верили как-то странно – ждали милости свыше, продолжая унижать, убивать. И Бог должен был прощать грехи, потому что невозможно не грешить, если жить в реальном, а не воображаемом мире.

У человечества не было цели, смысла, как не было их и прежде – ни в античные, ни в средние века. На другие планеты люди так и не высадились – слишком великую цену пришлось бы заплатить за радость минутного успеха.

Странное у меня возникло ощущение, когда я узнавал – не видел, а именно узнавал это будущее. Внешне более или менее благополучное, оно не имело права быть, оно оскорбляло мои представления о смысле жизни человечества. Людям нечего было бы сказать в свое оправдание на Божьем суде, если бы он состоялся.

Я отгородился от этого будущего обеими руками, я сказал:

– Почему – так? Не хочу!

– Твоя воля, – произнес Иешуа смиренно.

И возник третий путь.

Прибалтика и Закавказье после полувековой конфронтации вновь примкнули к России. Было, вероятно, в этом союзе нечто, не позволявшее окончательно порушиться связям. Стало спокойно и на Ближнем востоке – несколько переворотов и локальных войн, не обошлось без вмешательства «великих держав», и диктатуры пали.

Я витал над Землей и наблюдал, как строятся города, как пробирается вглубь джунглей сеть шоссейных дорог, видел сверху, с высоты птичьего полета (сам я не был птицей, не ощущал тела, я был – глаза, мысль), как люди, живущие теперь спокойнее и лучше, работают, ходят в гости, путешествуют, и замечал – там, где люди жили сытнее всего, больше и убивали. Ночью, днем, на улицах, в домах, по одному и целыми семьями. И еще: наркоманом стал каждый второй. Почему? От сытости? От никчемности существования?

Чем стал человек? Почему, выбирая между добром и злом, декларируя вечную тягу к добру, предпочитал зло? Любя, плодил ненависть? Строил города, уничтожая леса?

Устремляясь вверх, падал вниз. И на какую же глубину можно упасть, поднимаясь?

Я очнулся. Я стоял посреди аллеи. Иешуа смотрел на меня и ждал. Этакий живой знак вопроса, и что я должен был ответить?

– Выбор, – сказал Иешуа.

Он показал – я увидел. И баста. Что выбирать? Идею? Сюжет? Он действительно ждал от меня ни много, ни мало – ответа на вопрос: как жить людям? Будто то, что он мне показал – единственные возможности. Не Золотой век, не всеобщее счастье, не любовь, а такое вот… Да не нужно тогда жить вовсе, ни по первому, ни по второму, ни по третьему – не нужно. Бессмысленно. Если Господь, создавая человека, не ведал, что творил, пусть вернет все назад и начнет сначала. А если ведал, пусть скажет себе: «Я такой же, как они – я создал людей по своему образу и подобию, и значит я, Бог, в сущности, огромное вселенское дерьмо, и незачем мне быть, как незачем быть моему нелепому творению».

Вот только детей жалко.

И женщин.

И – мадонн Рафаэля, музыку Верди, книги Достоевского – все, что я любил.

И Лину, потому что она – другая. Для кого-то, может, такая же, а для меня другая, отдельная от всего человечества.

А себя – жалко? Себя – нет. Я такой же, как все.

Простая альтернатива: быть или не быть. Если бы Гамлет предвидел будущее… Вот первое. Вот второе. Вот третье. И что?

Не быть.

– Это решение окончательно? – спросил Иешуа.

О, Господи! Он смотрел на меня так, будто не мнение о собственных фантазиях спрашивал, а действительно стоял у пульта с тремя кнопками и раздумывал – какую нажать. Нет, на пульте было четыре кнопки. Одна красная: возврат к Истоку.

Мне стало жутко. Почему? Что я – Бог, играющий Миром? Скажу я «один» или «ни одного» – что изменится?

Я должен был послать Иешуа куда подальше. Я молчал. Слишком серьезным был взгляд Мессии, это был взгляд беспредельно измученного человека, способного лишь на единственное оставшееся в его жизни усилие, и именно от меня он ждал решения – какое усилие сделать. Чтобы потом упасть и умереть.

Я знал, что никуда не уйду, пока не отвечу. Вот должен именно я, по его мнению, здесь и сейчас решить судьбу Мира – должен, и все тут. Свою судьбу я решить не в состоянии, а судьбу Мира – пожалуйста. Это нормально – куда как легко решать, если от тебя ничего не зависит.

– Кто же, если не ты? – спросил Иешуа.

– И когда же, если не сейчас? – подхватил я, усмехнувшись. Иешуа кивнул.

– Ты считаешь, что у человечества нет будущего? – спросил я.

– Я ничего не считаю, – Иешуа покачал головой, – я вестник.

– Ну конечно, ты вестник, а откуда… Хорошо, это бессмысленный вопрос. Значит – выбор. Могу я подумать? Посоветоваться?

– Не спрашивай меня, ты сам знаешь, что делать.

– Тогда – прощай.

Я повернулся и пошел по аллее к дому, не оборачиваясь, чтобы не встретить взгляд этого ненормального. Каждый шаг причинял боль – нет, не физическую, просто после каждого моего шага в картинках будущего что-то менялось к худшему (шаг – и в мире номер три возникло новое зрелище, и люди вовсе перестали думать о великом и вечном…). Собственно, не знаю, видел ли я (как я мог видеть все сразу?) или – только чувствовал.

И еще была тоска. Все пропало. Все кончено.


* * *

Вечером мы с Линой пошли в кино. Не то, чтобы фильм попался интересный, но просто некуда было деться. К ней пойти мы не могли, очень уж мне не хотелось пить чай в обществе мамы и сестры. Не могли и ко мне – тетка Лида пригласила соседку и кормила ее вчерашними слухами. А по улицам ходить было тошно – дождь, по углам стоят какие-то типы, мимо то и дело на малой скорости взревывают бэтээры…

Зал был наполовину пуст, и мы сели поближе – Лина плохо видела, – и в темноте смотрели больше не на экран, а друг на друга. Наклонившись к уху Лины, чувствуя губами прикосновения волос, я рассказал о том, что произошло у метро и затем – в аллее бульвара.

– И ты, конечно, ничего ему не ответил, – сказала Лина. – Это твой стиль – ничего не решать.

– Линочка, что я должен был решать?!

– Стас, как ты думаешь, для себя, в душе – Бог есть?

Хорошее время и место для такого вопроса! Бога нет, потому что я в него не верю. Если бы я в него верил, то он, конечно, был бы. По-моему, это совершенно очевидно: если Бог нематериален, если он – дух, управляющий Миром, то его существование никак не может быть объективной истиной. Вопрос «Есть ли Бог?» бессмыслен по сути своей как бессмыслен вопрос «Существует ли совесть?» Конечно, не существует, если предполагать, что совесть можно пощупать, извлечь из человека и вставить обратно. И конечно, совесть существует, поскольку я верю, что она есть, следую ее указаниям, мучаюсь от ее уколов. Совесть – как и Бог – может убить. Совесть – как и Бог – может спасти… Так я думаю. Для меня эти понятия равнозначны. Для верующего человека Бог бесконечно выше, но природа того и другого едина, в этом я убежден.

– Есть Бог, Лина, – сказал я. – А Мессии нет и быть не может. Бог нематериален. А этот Иешуа, что слоняется по улицам, вполне реальный мужик. Он пахнет пустыней, может, даже иудейской. У него шершавые ладони земледельца. Он – человек.

– Если он псих, то почему пахнет пустыней, а не больницей?

Я промолчал. На экране вместо перестрелки героя-супермена с мафиози я увидел вдруг нечто совершенно иное – человеческий муравейник, в котором ничто не может измениться к лучшему, потому что у этого общества нет разума. Мне подумалось, что люди и муравьи – противоположные и потому подобные сущности. Каждый муравей неразумен, но муравейник выглядит разумным. Каждый человек разумен, но человечество ничего, в сущности, не соображает. Разум человечества как целого гаснет. В начале нашего века он достиг вершины и с тех пор неуклонно деградирует. Наука и техника развиваются, но разве они определяют разумность вида? Скорее наоборот: теряя разум, человечество заменяет его приборами.

– Лина, – сказал я, – мне кажется, что это тупик. Для людей. Все, что сейчас происходит, все, что мы делаем, – напрасно, потому что мы рвемся вперед. А из тупика так не выбраться. Нужно вернуться. В прошлое. Чтобы изменить природу человека. Может, уже и во времена Христа было поздно, иначе у него, если он был, что-нибудь получилось бы. Значит, нужно возвращаться в пещерные времена. К первобытным людям. Или еще раньше – до человека.

– Человек – ошибка? Вся наша история?

Лина смотрела мне в глаза, и я поцеловал ее.

– Линочка, – прошептал я, – как человек может быть ошибкой? Если бы его не было, не было бы и нас с тобой. Ходили бы по земле не люди, а крысодраконы.

– И в образе крысодракона ты, возможно, был бы решительнее, – сказала она, и я уловил в ее голосе интонации, которые мне были хорошо знакомы и предвещали ссору. Конечно, я был ослом – Буридановым или иным, нормальным хлипким ослом-интеллигентом, не способным сделать свой выбор. Иешуа, конечно, не мог найти более «удачной» кандидатуры, чтобы задавать свои вопросы. Впрочем, может, он был прав – глобальные проблемы, где от моих поступков ничего не зависело, я обычно решал быстро и без особых сомнений. С человечеством, к примеру, мне все было ясно. Природа слепа и действует классическим методом проб и ошибок. Биологическая эволюция прошла длинный путь, было время пробовать и ошибаться – на животных. Но другого человечества на земле природа не создала – это была ее первая и пока единственная попытка создать разумный вид. Было бы странно, если бы эта первая проба оказалась еще и успешной. Вот когда человечество погибнет, и пролетят века, и возникнет новый разумный вид, отличный от нашего, и тоже погибнет, потому что будет несовершенным, а потом появится и погибнет третий, а за ним – четвертый, тогда на какой-нибудь триста семьдесят второй попытке в неимоверно далеком будущем, может быть, природа и создаст существа, полностью соответствующие библейским нравственным принципам (принципы-то хороши, но человек не про них создан!) … А еще лучше было бы начать весь эксперимент заново, изменить начальные условия – тогда, миллиарды лет назад. Такая попытка была бы чище методологически, я так бы и поступил, если бы от меня хоть что-то зависело в этом мире.

Фильм кончился, добро восторжествовало, как обычно торжествует теоретическое добро, мы вышли на улицу, и здесь произошло событие, изменившее мир. Впрочем, это я понял лишь впоследствии, а тогда меня беспокоила Лина. Она шла рядом, но была далеко, я знал эти ее настроения, она думала о том, что через полчаса мы опять расстанемся, она вернется к матери и сестре, я – к тетке Лиде, и сколько бы я ни ссылался на обстоятельства, это ровно ничего не изменит в ее жизни. Я знал – сейчас Лина вспыхнет, и мы поссоримся. Я этого не хотел, но в подобных случаях слова не помогали. Нужно было что-то…

Со стороны бульваров я услышал крики, навстречу нам бежали человек десять, впереди Иешуа. Лина потянула меня за рукав, я стоял, как обычно, совершенно не представляя что делать. Иешуа заметил нас и остановился – шагах в двадцати. Его мгновенно окружили, и я стал действовать как автомат.

То есть, я прекрасно понимал, чего хочу, и делал именно то, что хотел, но не знал, почему хочу именно этого. То, что я сделал, настолько было на меня не похоже, что Лина просто не успела меня удержать. Я раздвинул мужичков, будто ледокол – торосы в океане. Иешуа был бледен, по щеке его струйкой стекала кровь, и почему-то именно это привело меня в бешенство. Со мной только раз в жизни случалось такое – когда восемь лет назад мы крепко поругались с женой, обоим было ясно, что это конец, и мы бросали друг в друга грубые и несправедливые слова, а потом я, потеряв контроль над собой, ударил ее, и стало мне невыносимо стыдно, но я ударил еще и – ушел. К тетке Лиде, потому что родители жили у черта на рогах, в Хабаровске, и там мне совершенно нечего было делать.

Я двинул в ухо какому-то коротышу, тыкавшему кулаком Иешуа под ребра.

– Ты что – Христос? – крикнул я. – Тебя бьют, а ты…

Иешуа улыбнулся, улыбка была испуганной, и мне показалось, что боится он за меня – не за себя.

– Ты решил? – спросил он одними губами.

Нашел время!

– Что решил?! – закричал я. – Кому все это нужно? Мне – нет!

Иешуа взял меня за локоть и пошел, а толпа почему-то расступилась, мы прошли сквозь нее, подошли к Лине, готовой уже заплакать, я подхватил ее под руку, и мы втроем быстро зашагали по вечерней улице.

– Все, – сказал я. – Надоело.

– Ты решил, – сказал Иешуа.

Я был усталым, злым, все виделось мне в мрачном свете, в том числе и мое с Линой будущее, и будущее всех людей, живущих в этих домах, и в других тоже, и на всей Земле. Тупик. Раньше нужно было менять что-то в людях. Раньше. А сейчас все равно, что первый сценарий, что третий, что двадцать пятый. Тупик. Была бы у меня машина времени, я отправился бы к истокам, когда жизнь на планете только нарождалась, и совершил бы нечто (что?!), способное перевернуть мир: пусть все идет заново, по иной, как говорят фантасты, мировой линии. Сначала. С самого сотворения. А поскольку сотворения не было, то – с Большого взрыва. А поскольку это невозможно, то все – чушь.

– Ты решил, – повторил Иешуа, хотя я, кажется, не произнес ни слова.

Почему-то слова Иешуа взорвали меня – как запал взрывает бомбу. Я кричал, я проклинал свою жизнь, проклинал Иешуа (за что?), требовал, чтобы Лина ушла, и чтобы она не бросала меня, потому что я один, и никого нет – нет людей, нет, нет и не было, и не будет, и пусть провалится тот, кто создал это человечество (я еще о человечестве думал!).

Потом я пришел в себя; Лина обнимала меня за плечи, а Иешуа стоял поодаль, и мне показалось, что он стал то ли меньше ростом, то ли наоборот, не знаю – просто он стал каким-то другим.

– Откуда ты взялся? – спросил я с тоской. – И чего, в конце концов, ты хочешь от меня?

– Ты знаешь, – Иешуа провел рукой из стороны в сторону жестом, который показался мне знакомым, но который я все-таки не смог узнать. – Мои отношения с тобой – отношения слуги и господина. Слуга – я.

– Вот как? Если ты Мессия, то кто, по твоему мнению, я?

– Бог.

– Пойдем домой, – сказала Лина. – Вы оба сошли с ума.

Мы ушли, а Иешуа остался, и я знал, что еще увижу его. Лина прижалась ко мне, ей было страшно, и я знал – почему. Я еще многое знал в тот момент, вот только не знал, что именно я знаю. Частично я понял это ночью во сне, который оказался ясным и четким, как фильм на прекрасной кодаковской пленке.

Проводив Лину и возвращаясь домой по пустынному бульвару, я неожиданно выловил из подсознания мысль, в правильности которой у меня почему-то не возникло сомнений: время человечества кончилось, потому что я захотел этого.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

«И сотворил Бог человека по образу Своему,

по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их…

И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма.

И был вечер, и было утро: день шестый.»

Бытие, 1; 27, 31

Он появлялся в роковые для мира времена.

Было это трижды.

Впервые он понял, что видит свет, оказавшись посреди американской саванны, неподалеку от какого-то стойбища. Существа, жившие здесь, были еще не вполне людьми. Низкий лоб над близко посаженными маленькими глазками, волосатое тело, длинные, почти до земли, руки, походка вразвалочку. И почти полное отсутствие разума. Почти. Все же именно это племя было самым разумным на планете. А могло – должно было! – стать первым действительно разумным.

У него не было имени, и внешность его тоже была не из тех, о каких складывают легенды. Он стал жить среди племени, охотиться с мужчинами, спать с женщинами. И не сразу понял, что он – посланник Бога. Он, и никто другой, должен дать этому племени – и никакому другому – оружие, которое изменит мир. Не топор: топоры, пусть каменные, у них уже были. Не огонь – огонь они уже научились хранить. Он должен был дать им Веру, ибо разум без Веры существовать не может. Без Веры нет будущего, без Веры существует лишь миг, который сейчас и который проходит, не оставив ничего. Без Веры не нужно и знание, ибо знание само по себе не цель, а средство. Можно знать мир, ничего в нем не понимая. Только Вера позволяет ответить на вопросы «Для чего это?», «В чем цель?» Знание лишь говорит: «Это так».

А Веры у них еще не было.

Он взял себе женщину, которая родила ему сына, и он назвал сына Адамом, не зная, почему дал ребенку именно это имя. Он говорил, и у тварей, только-только ставших людьми, рождалась вера в то, что существует Некто, способный дать и отнять лесные ягоды, и другой Некто, помогающий на охоте, и третий Некто, приносящий дожди и снег…

Рождалась языческая религия, и Мессия-Первый тянул к ней людей, чтобы потом оставить их. Он хотел уйти сам, но не получилось. Он был странным. Он выделялся. Он учил. Его слушали, ему верили, его боялись, но его просто не могли не убить. Может, это изначально было заложено в природе человека – убить Учителя, чтобы поверить в его учение?

Он погиб во время охоты, получив удар топором в спину, и уходя в мир, из которого пришел, – в небытие – подумал лишь, что не успел выполнить свою Миссию. Люди сотворили идолов, но это не та Вера, которая дает знание цели. Однако, сознание угасало, и голос Бога сказал:

– Сын мой, ты сделал дело, пусть теперь они идут своей дорогой…

Второй раз он явился в мир и стал воином в племени атлантов, побежденном ацтеками. Победы, поражения, изгнание и возвращение, рабство и свобода – все это было нормально для рода людского, в муках выходившего из язычества. И новое рабство – в стране ацтеков – было нормально. Ненормальной, вопиющей стала привычка к рабству. Раб не способен понять цель. Раб не способен воспринять Откровение. Ни знание, ни вера не могут принадлежать рабам, потому что рабы сами кому-то принадлежат.

Он был среди них, и ему не оставалось ничего иного, как стать во главе, повести народ. Он должен был дать им знание, внушить веру – не ту, к которой они привыкли. Но сначала должен был освободить их. Нет, не их – замученных, грязных, с тоской глядящих по сторонам, а других, тех, кто придет потом, сыновей их, в памяти которых не останется ни плена, ни рабства. Освободить дух можно, если свободно место для новой веры.

И он поднял восстание, и увел свой народ в саванну, и вел людей кругами сорок лет, и лишь в день, когда умер последний из стариков, видевших пирамиды ацтеков, сказал: теперь вы узнаете, для чего нужно жить. И как нужно жить.

По узкому перешейку он привел свой народ в страну мечты посреди океана и назвал ту страну Атлантидой.

Он дал людям веру и ушел – на этот раз сам, зная, что выполнил Миссию. Увы, труд его не был вознагражден – достигнув расцвета, государство атлантов погибло. Ни знание, ни вера не спасли от потопа…

В третий раз явившись в мир, он осознал себя мальчиком в Иудее, и история его жизни в образе Иешуа-Иисуса стала известна всем. Достиг ли он цели – тогда? Указал ли путь? Глядя сверху, с креста, на гогочущих римских легионеров, на молча стоящих поодаль иудеев, предавших его, он думал, принимая муки за дело, которое было смыслом его существования, что Господь был прав, посылая его сюда и сейчас. Чтобы запомнили, чтобы поверили, чтобы пошли – не чудеса нужны, а шок, боль, стыд. Они, эти люди, запомнят, как каплет кровь с его прибитых к кресту ладоней. Они запомнят Бога, пославшего его в мир. Многое придумают сами – и тоже запомнят.

Он умер в муках, и это его третье явление изменило мир сильнее всего.


* * *

Не хотелось ни вставать, ни идти на работу, ни вообще думать о чем-то. Не было смысла. Я должен был найти Иешуа, если его еще можно было где-то найти, и задать ему пару вопросов – теперь я знал каких.

Вставать было трудно – я будто воз тащил. Даже не воз, а нечто, более громоздкое, тяжелое. Не воз – мир. Я доковылял до окна – конечно, Иешуа стоял во дворе у беседки и смотрел вверх. Наши взгляды встретились, и произошел диалог, в котором не нужны были слова.

– Я понял, кто ты, – сказал я, – но еще не понял, кто я.

– Ты понял и это. Понял, но еще не принял.

– Да.

– Суббота кончилась, когда ты принял решение. Начался День восьмой. Началась работа. Я не нужен тебе больше. Я могу уйти.

– Нет, – сказал я, – рано.

– Тебе не нужен помощник. Ты всегда все делал сам.

– Кто я?

– Ты хочешь услышать то, что и сам знаешь?

– Я хочу услышать то, чего пока не знаю.

– Ты знаешь все. Но пока не кончилась Суббота, ты ничего не умел.

– Долго же она продолжалась…

– Кто считал? Это была твоя Суббота. Миллионы лет? Миллиарды? По-твоему – день один.

– Чтобы начать все сначала, нужно к началу вернуться.

– Или идти вперед, что то же самое.

– Да, – сказал я, вспоминая и это. – Но людей жалко.

– Разве? – сказал Иешуа.

Я промолчал. Я действительно знал теперь многое, и посланник был мне больше не нужен. Не нужен, чтобы знать. Но еще необходим, чтобы сполна ощутить себя тем, кем я был всегда – миллиарды лет.

Я стоял у окна и одновременно парил в воздухе и видел себя со стороны – нелепую фигуру в трусах и майке, с взлохмаченной шевелюрой. Я парил в воздухе и одновременно видел землю с высоты птичьего полета. Видел муравьев, ползущих коричневой лентой к своему муравейнику в подмосковном лесу, и видел львов в пустыне, кружащих около автомобиля, в котором, выставив ружье, сидел мужчина лет сорока, и видел, как умирал от голода опухший, с тонкими будто спицы ножками, эфиопский мальчик, и видел, как в Замбии висели в воздухе вертолеты «Апачи», готовые к выполнению боевого задания, и видел, как просыпается вулкан на севере Канады, и как поднимаются в корабль астронавты на мысе Канаверал, и как убивают заложников, захваченных в Лачине армянскими боевиками, видел весь мир, и многое еще, и не жалел о принятом решении, потому что мир этот был вовсе не таков, каким задумал его Бог (кто? Бог? или… нет, эта мысль еще не утвердилась даже в подсознании…), и виноват, конечно, был Он сам – Его бесконечная по человеческим меркам Суббота…

И еще я видел и чувствовал, как Лина лежит, закутавшись в летнюю простыню, ей тоже не хочется вставать, она думает обо мне, о нас, и, пожалуй, это было единственное знание, которое мне мешало. Я был еще бессилен, а так – бессилен вдвойне.


* * *

По дороге к метро я прошел мимо булочной, хлеб завезли рано, наши московские пенсионеры стояли спокойно, кое-кто рассуждал о вчерашнем происшествии, общее мнение склонялось к тому, что имел место «нормальный» полтергейст, и что только полтергейст или пришельцы способны вернуть Россию на путь истинный. Никто, впрочем, не знал, что есть – путь истинный. Чтобы было хорошо – и все.

Я шел вдоль бульвара, город казался вымершим, несмотря на то, что люди спешили по делам, толкались на остановках, ругали власти и мафию, Ельцина и Чубайса, а заодно Хавьера Солану и Саддама Хусейна; утренняя жизнь бурлила, но у меня было ощущение, что ничего этого уже нет. Город чист, пуст и прозрачен. Я видел внутренности домов, квартиры – тоже пустые, и в этой тотальной освобожденности от людского духа проступала гармония, которую уничтожил своим явлением человек. Я примеривал миру новую (старую?) одежду, и она была хороша.

Любил ли я людей? Мне всегда казалось, что любил. Мне и сейчас это казалось, и верилось, что принятое решение – для людей. Не этих вот, конкретных, а для людей вообще – для человечества. Я знал: если опыт не удался и последствия неустранимы, то нужно начинать все заново. С нуля. Чтобы во второй раз не повторять ошибок первого.

Пожалуй, мне еще нужен был Иешуа – не для того, чтобы что-то узнать о себе, но чтобы укрепиться в своем знании. Я уже знал почти все, и знал, что все – правда. Убеждение явилось из глубины, всплыло, взлетело, воспарило, ни на чем, вроде бы, не основанное, но как только что забетонированное основание – готовое затвердеть мгновенно и навеки.

Иешуа я увидел в боковой аллее, как и ожидал – судя по всему, он проповедовал основы иудаизма, иначе зачем его стали бы колотить по чувствительным местам двое типов в черных куртках «соколов Жириновского»? Увидев меня, Иешуа, видимо, вспомнил о том, что существует и другой способ самообороны, кроме классического «если бьют по правой, подставь левую». Он дернулся, отчего его собеседники повалились как кегли, и пошел ко мне, и над головой его слабо светился ореол святости или, как сказали бы экстрасенсы, – аура мышления. Красиво.

– Кончилась суббота, – сказал я. – Какой же сегодня день – восьмой или шестой? Вперед мы идем или назад?

– Вперед, – сказал Иешуа, – но день сегодня шестой.

– Конечно, – согласился я, – нет движения без противоречий.


* * *

Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы он не повторялся из поколения в поколение. Деда по отцовской линии я видел, естественно, лишь на фотографиях в семейном альбоме – этакий бравый боец Красной Армии, кадровый военный, прошедший гражданскую и отечественную без единой царапины, дослужившийся до полковника и умерший от сердечного приступа в возрасте шестидесяти трех лет как раз в тот день (или даже миг?), когда в роддоме на Сретенке я издал первый крик.

Историю эту рассказал как-то дед по материнской линии. Мне было лет десять, и я не придал рассказу значения. Много позднее я понял, что в семье относятся очень серьезно к этой, скажем так, странности. Насколько я узнал, расспрашивая родственников, наша семейная «традиция» не имела исключений. Цепочка рождений и смертей прослеживалась до одного из современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке около недавно основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже, если верить преданиям, испанских. Конечно, кроме фактов, подтвержденных документально, были и легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука и продолжает жить в иной ипостаси.

Мне казалось сейчас, что одна из множества моих бывших душ и сущностей знала этого Иешуа – я еще не мог вспомнить деталей, но когда он сказал об окончании Субботы, у меня возникло четкое ощущение, что это уже было, и тогда, в первый раз, я сказал ему, что Суббота священна, кончиться она не может и… что еще?

– Тебя, видно, немало били в последние дни, – сказал я.

– Да, господин мой. Я привык.

– Ты привык. А я нет. И кое-чего не понимаю. Объясни.

– Что, господин?

– В предках своих – деде, прапрадеде – это был я, и линия моей жизни не прерывалась ни на миг?

– Конечно. Как могла она прерваться?

– Когда она началась?

– Ты и сам знаешь ответ.

Я знал ответ: она не начиналась никогда, потому что всегда была.

– Иешуа, – сказал я, – не говорю, что не знаю ответа. Я не понимаю его.

– Мне ли объяснять? Ты понимаешь все, господин, но еще не все помнишь.

Иешуа остановился. Мы дошли до перекрестка аллей, откуда была видна ажурная арка станции метро.

– Дальше пойду один, – сказал я. – А что будешь делать ты?

– Моя миссия завершена, господин. Отпусти меня.

Он был прав, но мне не хотелось, чтобы он исчезал без следа. Мне еще многое предстояло вспомнить и понять в себе, и хотя я мог сейчас больше, чем понимал, предчувствие пустынного и беспросветного одиночества сдавило виски, и я сказал:

– Останься. Пока. Мне трудно.

Иешуа кивнул, хотя я и видел сомнение в его глазах.

– Подожди меня дома, – сказал я. – В диспуты не встревай. Не хочу, чтобы тебя повесили на фонарном столбе или пырнули ножом. Распятия сейчас не в моде.

Я не стал ждать ответа и пошел к метро. Ключ я Иешуа не дал – войдет и так.

В холле института стояли Рыков и Фильшин, аспиранты кафедры космологии, и хохотали. Увидев меня, Фильшин перестал смеяться и сказал, как говорил уже битый час каждому входящему:

– Хочешь новость? Обалдеешь! Мейл из МАСа: красные смещения в спектрах всех галактик, отснятых этой ночью, сменились на голубые. Ха-ха! Вселенная вывернулась наизнанку! Или в штаб-квартире МАС кто-то рехнулся. Твое мнение?

– Всех таки галактик? – деловито переспросил я.

Вот оно!

Я знал все это. Но какие же разные ощущения – быть без видимой причины уверенным в чем-то и услышать о том же от посторонних. Доказать себе. Поверить.

– Всех, чьи спектрограммы успели обработать, – сказал Рыков, глядя на меня с подозрением: не издеваюсь ли.

– Что же тут смешного?

Аспиранты повернулись ко мне спиной. Они были правы: говорить со мной не стоило. Смещения могли быть только красными, потому что Вселенная расширялась вот уже двадцать миллиардов лет. Она не могла вдруг начать сжиматься, как не может сам по себе дать задний ход автомобиль, мчащийся с огромной скоростью по утреннему шоссе. Впрочем, с автомобилем можно еще что-нибудь придумать, а со Вселенной – попробуй-ка!

Но я-то знал, что наблюдатели не впали в детство, и впервые, стоя в холле института под большим портретом Бредихина, почувствовал (не поверил, а именно почувствовал) себя тем, кем, как я теперь это точно знал, был всегда.

Конечно, смена расширения Вселенной на сжатие и должна была стать первым шагом после Решения. Такой была программа. Что ж, предстоят дела посложнее. День восьмой как День шестой. Люди. Я должен был начать с них. С деяния, противоположного тому, которым закончил свою первую неделю.

А я не мог.

Я прошел мимо сотрудников, стоявших у конференц-зала и обсуждавших новость, не имевшую с их точки зрения, физического смысла. Я заперся в своей комнатке, где помещались только стол, стул и два стеллажа с книгами.

Я сосредоточился, но вместо того, чтобы привести в порядок мысли, начал вспоминать. Воспоминания были яркими, цветными, объемными – я в детстве, ну, это понятно, отец у меня железнодорожник, я изредка ездил с ним на тепловозе, недалеко, конечно. Я помнил, как мы подъезжали к перрону Курского вокзала, и я свысока смотрел на суетящихся пассажиров, и был горд до невозможности, мне казалось, что именно от меня зависят судьбы этих людей – куда они попадут: домой или в удивительную страну сказки.

И сразу – воспоминание, которого быть не могло, во всяком случае, – в моей жизни: бескрайнее поле, над которым стоит узкая как ятаган утренняя луна, а передо мной армия – люди в доспехах, со щитами, многие на лошадях, закованных в латы, гомон, крики, кого-то бьют вдалеке, я тоже на коне, в латах, едва могу пошевелиться, а рядом мои верные оруженосцы, сейчас я скомандую «к бою!», и все дрогнет и пойдет за мной – куда? Противник у меня за спиной, я даю последний смотр войскам, и вот-вот…

Но не было «вот-вот» – по странной ассоциации я вспомнил как меня тащили к отцу Аннунцио. Он сидел, небрежно накинув халат, сонный, не похожий на инквизитора, добрый дядюшка, а я стоял перед ним, трясся от страха, готов был целовать подошвы его башмаков, только бы он позволил мне сказать, облегчить душу, и в то же время я чувствовал совсем иное – свою способность уничтожить и этого надутого индюка, и весь его проклятый клан, способность, равную моей злости, и злость, равную моему желанию понять, кто я на самом деле и что за силы во мне.

Нет – не силы, сил-то как раз никаких не было: способности, которые, как я теперь знал, во мне есть, никак не проявляли себя, откуда же я знал, что они существуют? Ниоткуда – просто знал. Всегда.

Я позвал Иешуа. Назвал мысленно его имя, и он пришел, он стоял во дворе, и сейчас вокруг соберутся сотрудники. Я сбежал в холл и вышел во двор. Иешуа стоял там одинокий, неприкаянный, смотрел на меня, ждал. Я увлек его в аллею, ведущую к главному корпусу Университета. Скамеек тут отродясь не водилось, и мы сели на короткую рыжую траву.

– День восьмой начался, – сказал я. – В институте паника – галактики сближаются. Пока никто не верит. А когда явление подтвердится, от науки останутся рожки да ножки.

– Наука, – сказал Иешуа, поводя прутиком по траве, – создана людьми. Какое значение имеет наука, если ты решил вернуть мир к Истоку?

– Решил, – буркнул я. – Вот тут самый большой вопрос. Я чувствую и знаю, что могу решать, но это не мое амплуа, это чувство и это знание возникли вдруг, на пустом месте, вчера еще ничего такого не было, я был как все, даже хуже, чем многие, потому что всю жизнь боялся решать что-то за кого-то, да и за себя тоже. А уж по части действий… Потом явился ты, и все изменилось. Даже если я способен решать, мог ли я решить – так? Да, люди часто глупы, подлы, жадны, они убийцы и варвары, по-настоящему хороших людей один на тысячу или меньше. Я видел то, что ты показал мне, и это ужасно. Такое человечество не должно жить. Я сказал – вернуться к Истоку. Но я не представлял, что… Нет, не то. Слушай, а может, это происходит только в моем воображении? Может, я все-таки сошел с ума – ведь то, что происходит, попросту невозможно!

– Чего ты ждешь от меня, господин?

– Не знаю, – я дрожал, хотя день выдался душный. – Я люблю Лину. Люблю родителей, уважаю коллег, многих и многое ненавижу… Почему, если человек так плох, его не изменили тогда, две тысячи лет назад? Или еще раньше? Когда он не натворил еще ничего такого…

– Именно поэтому, – сказал Иешуа. – Тогда ты не желал возвращаться к Истоку. Ты любил свое творение и себя в нем. Хотя уже знал, что ошибся.

– Кто ошибся? Я? В чем? Я человек. Станислав Корецкий. И то, что сейчас происходит, бред моего…

– Ты знаешь, что нет. Просто ты еще не вышел из оболочки, в которой пребывал твой дух много лет. Мысль твоя еще раздваивается, иногда ты – это ты, иногда – он.

Я сжал ладонями виски.

– С ума… Верно, я чувствую, что… Если так, могу ли я усилием воли… ну… повалить этот дуб? Я ведь должен уметь все?

Иешуа молчал, глаза его были закрыты. Думал? Мне действительно захотелось попробовать, хотя я и предвидел результат.

Падай, – сказал я дубу, – только не на меня, а в сторону.

Дуб стоял.

– Видишь ли, господин, – сказал Иешуа, – ты не сможешь повалить это дерево сегодня, в День восьмой.

– Почему? – с усмешкой спросил я. – Если уж я умею поворачивать галактики…

– Ты не можешь и этого. Сегодня ты можешь только решать. И ты сделал это. Загляни в себя. Лишь так ты поймешь.

Он был прав. Я вспоминал, я понимал то, что вспоминал, и теперь я уже верил тому, что понимал.

Моя личность, мой дух были всегда. Когда умирал один из моих предков, личность моя переходила в его потомка. Я проследил этот процесс глубоко в прошлое и не нашел начала, оно терялось где-то и когда-то, когда человека еще не было на Земле. И кем же я был в то время? Дух мой витал над водами?

Я был Богом? Тем, кто создал Мир, отделил свет от тьмы, дал жизнь людям? И что? Сам стал человеком среди своих чад? А если так, почему допустил, чтобы люди стали такими? Ведь к Богу – ко мне? – обращали свои молитвы миллионы и миллионы. Я не слышал?

Я слышал все. Почему никогда – ни разу! – не вмешался? Суббота? Отдых? Забытье? Нет. Насколько я понимал сейчас сам себя, я не вмешивался потому, что не мог. Был бессилен.

Почему?

Не знаю. То есть, пока не могу понять. После создания человека, после наступления большой Субботы Бог – я? – мог только одно: решить. Да или нет. Продолжать или вернуться. Один раз.

И что дальше? Допустим, я решил. Галактики (ну-ну…) вопреки всякому физическому смыслу повернули вспять. Но пройдут ведь миллиарды лет, прежде чем что-то действительно изменится на Земле!.. Нет, в этом рассуждении есть ошибка.

– Конечно, – подтвердил Иешуа, – и ты знаешь – какая.

Я знал. Знал, что время сжимаемо, и нет смысла отсчитывать годы.

Если бы Лина была рядом, мне было бы легче. Или труднее?

Я сидел под дубом на мягкой земле и думал, и думалось мне тяжко, и я удивлялся своим мыслям – их нелепости и истинности.

И еще. На разных континентах и в разных странах начали исчезать люди, принимая участь свою по грехам своим.

Не умирать – исчезать.

Будто и не было.

Куда? В подпространство? В антимир? Вопросы были бессмысленны и задавал их себе не я – тот, кем был на самом деле, – а астрофизик Станислав Корецкий, пытавшийся связать со своей примитивной наукой события, происходившие в Мире, бесконечно более сложном.

Я вслушивался в себя и знал, что Вселенная уже сжалась вдвое, и что на всех обсерваториях не то, чтобы паника, но состояние столбняка, когда нельзя верить приборам, но и не верить нельзя тоже.

Люди исчезали посреди улиц на глазах у прохожих. Шел человек – и не стало. Во время брачной церемонии у алтаря исчез жених, во время речи в парламенте – политический деятель. При заходе пассажирского лайнера на посадку исчез командир корабля, и машину едва удалось спасти – второй пилот перехватил управление, но минуту спустя, отведя самолет с посадочной полосы, опустил голову на штурвал и потерял сознание.

Люди исчезали, однако, пока не здесь, но скоро и сюда добежит волна. Дикторы телевидения, не веря и ничего не понимая, уже начинали читать сообщения, в которых не видели смысла.

И станет страшно.

Я должен был быть сейчас с Линой, потому что до смертного мига человечества – мига искупления – оставались не миллиарды лет, не годы и не месяцы даже – часы.

Я не стал возвращаться на работу (в этом не было смысла), не стал заходить домой (в этом не было необходимости) и поехал к Лине. Сегодня у нее библиотечный день, и она собиралась с утра действительно позаниматься, а потом – святое дело! – побегать по очередям. Я надеялся застать Лину дома. Обычно я не являлся без предупреждения, но сейчас эта мелочь не имела значения.

– Лина, – сказал я, – осталось мало времени, и мы должны быть вместе.

За моей спиной маячил в темноте прихожей Иешуа, совершенно ненужный свидетель.

– Проходи, Стас, – сказала Лина.

– Да-да, – засуетилась моя будущая теща, – попьем чаю и поговорим. Раз уж у вас так все изменилось. И вы тоже – это ваш товарищ, Стас?

– Спасибо, – сказал я, – у нас с Линой действительно мало времени.

– Куда вы собрались? – поджав губы и изменив тон, осведомилась моя несостоявшаяся теща.

Я не ответил. Лина тоже молчала, она всегда чувствовала мои желания лучше, чем я сам, и сейчас, не понимая, знала подсознательно, что не должна ни возражать, ни сомневаться. Через несколько минут она была готова – документы, косметичка, легкое пальто – уходит то ли до вечера, то ли на всю жизнь.

– Скорее, – сказал я, и мы ушли.

Лина взяла меня под руку, Иешуа пристроился сзади, сосредоточенный, молчаливый, он свое дело сделал и не знал теперь, какова его миссия и судьба. Город казался вымершим – по радио и телевидению передали уже о волне исчезновений, и о повороте галактик тоже сообщили, не связав, впрочем, два этих процесса.

– Стас, – сказала Лина, – ты слышал, что происходит? Это что, конец света? Мы идем к тебе?

Вопросы выглядели несвязанными, но на самом деле мысли Лины никогда не перескакивали. Ей казалось совершенно очевидным, что, если наступает конец света, и если мы встретим его вдвоем, то единственное место на планете, где она не будет бояться – это моя комната.

– Что происходит, Стас? – повторила Лина, уверенная, что у меня есть объяснение любому явлению.

– Конец света, – подтвердил я. – Конец, о котором так долго говорили служители культа, свершился.

– Ты так легко об этом…

– Не легко, Лина. И будет еще тяжелее.

Мы пришли – тетки Лиды не было, она, судя по записке, сбежала к дочери сразу после первого телевизионного сообщения. В моей комнате Лина успокоилась, но только немного, ее смущал Иешуа, который, правда, вел себя смирно, он не знал, чем заняться и ждал моих указаний, а мне было не до него. Я подумал, что хорошо бы выпить чаю и поесть, и Иешуа, уловив желание, направился в кухню. Я обнял Лину, мы поцеловались, поцелуй был протяжным как безысходная тоскливая песня. Мне тоже было страшно, неуютно, я лишь сейчас начинал представлять себе не только причины своего решения, но и следствия.

– Линочка, – сказал я, – это совсем не больно. И это нужно.

– Кому? – задала она вопрос, действительно, пожалуй, необходимый.

Кому? Людям, которые в День восьмой от сотворения Мира исчезнут с лица Земли, как не было их еще в День пятый? Или мне – ведь я решал их судьбу? Нет, я пока тоже ощущал себя человеком, особенно рядом с Линой, и мне было безумно жаль всего, хотя я и знал, что все происходящее нужно именно мне, только мне, никому больше, потому что завтра на Земле попросту не будет никого, кто мог бы о чем-то жалеть и чего-то хотеть.

Иешуа принес на подносе чашки с чаем, пахнувшим пряностями, каких у меня никогда не было, и чем-то еще, по-человечески совершенно неопределимым. Я отпил немного (Господи – нектар…) и спросил:

– Ты знаешь меня, Линочка, я всегда был бесхребетным, верно?

– Ты всегда был упрямым, – сказала она, – и делал только то, что считал нужным.

– Но ты говорила…

– Мало ли… Я хотела, чтобы мы были вместе, а ты не решался.

– Вот видишь…

– Нет, не то. Ты считал почему-то, что рано. И я хотела тебя растормошить.

– Ну, неважно, я сам себя считал тюфяком. А несколько дней назад явился вот этот – Иешуа. И потребовал решения. Как, по-твоему, кто он?

– Мессия, – не задумываясь, ответила Лина. – Посланник Божий.

Она была совершенно серьезна!

– Ты веришь, что есть Бог?

– Он есть, – сказала Лина, и я подумал, что совсем не знаю женщину, которую люблю.

– Я имею в виду не того Бога, который в нас, который дух, природа и все такое…

– Я тоже не это имею в виду, Стас. Родной мой, говори все, что думаешь. Я вижу, что творится с тобой. И слышу – особенно сегодня. Не мог весь мир сойти с ума! Говорят, что это конец света. Пришел Мессия и возвестил. Вот он. И если он действительно Мессия, и если это конец, и если он подает тебе чай…

– Тебе тоже…

– Стас, это какое-то безумие.

– Линочка, послушай меня. После сотворения Мира Бог отдыхал, началась Суббота, которая длилась миллионы лет, и дух Божий обрел оболочку в одном из тех существ, что он сам создал – в человеке. Я пока не могу вспомнить все, но одно знаю: Бог был всемогущим, когда из Хаоса творил Вселенную. Тогда он действительно мог все. Но уже после Дня первого сила его (или точнее сказать – энергия?) перестала быть бесконечной. Еще меньше стала она после Дня второго. Сила передавалась его созданиям, растворялась в них. Бог отдавал Миру себя и слабел. Создавая человека, он и сам уже был почти человеком. Приближалась Суббота, время, когда Бог не мог больше ничего. Сотворив людей, Бог сам стал человеком. Он переходил из одной человеческой оболочки в другую и со временем вовсе забыл, кем был и что умел. Человечество оказалось предоставлено себе. Оно жило не под Богом, а рядом с ним, вместе.

Лина смотрела мне в глаза, не слушала меня, а высматривала мои мысли, и я видел – понимала больше, чем я мог выразить словами. Женщины, – подумал я, – никому не дано понять их, даже Богу.

– Это ты…

– Да. Я – тряпка, бесхребетный российский интеллигент, но я тот, кто должен был решить.

– Быть или не быть – всем?

– Первая попытка сотворить разум. Первая попытка всегда обречена на неудачу. И нужно начать сначала. С самого Истока, потому что нужна – опять! – бесконечная сила. Не очень большая, не огромная, а бесконечная.

– Чтобы повернуть галактики…

– Сила не нужна была. Достаточно решения. Сеятель слово сеет. Все остальное было заложено Богом еще тогда, когда он в силах был это сделать. Вначале. И решить – да или нет – мог только Он.

– То есть, ты?

– Ты думаешь, что я несу чушь, Линочка?

– Стас, я люблю тебя. Я знаю тебя. Ты себя не знал, а я знала.

– Что знала? – ошеломленно сказал я.

– Ты не такой как все. То, что ты сейчас говорил, я не очень поняла. То, что сейчас происходит, я не понимаю вообще. Но… Если мы будем вместе… Мне больше ничего не нужно. И не страшно. Ничего! Понимаешь?

Я обошел стол и обнял Лину. Иешуа тихо вышел из комнаты. Я повернул Лину к себе вместе со стулом, опустился на колени, я погружался взглядом в ее глаза, будто падал в бездну собственной памяти. Я знал, что Лина видит сейчас и чувствует то же, что и я. Была ли это телепатия или нечто иное, духовно более высокое? Я мог бы ответить на этот вопрос, как и на многие другие, но меня интересовало иное.

Мы вспоминали.


* * *

«И стоял народ вдали; а Моисей вступил во мрак, где Бог.»

Исход, 20; 21

Гора была – Синай. Угрюмые скалы, похожие на лунные кратеры, и ни на что земное не похожие вообще. Смотреть вниз – страшно, смотреть вверх – трудно и страшно тоже. У тех, кто карабкался по валунам, пытаясь добраться до огромного бурого пятна на вершине, были суровые лица странников, бородатые, с большими, нависающими тучей, бровями. Одеты они были, впрочем, традиционно для местных жителей – грубая дерюга едва покрывала тело, избитое частыми падениями и ночлегом на голых камнях.

Они стремились достичь вершины, потому что видели в этом некий высший смысл, в очертаниях бурого пятна чудился им призыв, божественное послание – нечто, без чего им уже невмоготу было жить.

Первым карабкался молодой гигант, голубоглазый и широкоскулый. Он был ловчее прочих и, подобно героям, рвущимся первыми в отчаянную атаку, не вынес бы, если бы не достиг цели раньше всех.

Я стоял за скалой над пропастью, у самого пятна – это был всего лишь причудливо изломанный выход на поверхность железной руды. Красиво, конечно, но ко мне, ждущему, не имело никакого отношения. Приманка – не более. Я жил здесь давно, и отец мой жил здесь, и дед, мы были из того же племени иудеев, но племя разделилось, покидая родину, наш клан пошел на юг и жил здесь, а сейчас я ждал этого гиганта, которого звали Моше, потому что настало время сказать ему Слово. Я думал над Словом много веков, во всех поколениях, и теперь оно стало Истиной. Не для меня – я знал эту Истину всегда, я сам ее придумал и хранил.

Кое-что я еще умел, хотя и с трудом, с мучительными головными болями, дрожью в руках и слабостью в ногах. И когда Моше схватился рукой за выступ и перепрыгнул через небольшой провал, а спутники его – их было трое – отстали, не решаясь это сделать, я сказал себе «пора», и острогранная скала чуть повыше путников пошатнулась и рухнула. Она промчалась вниз, грохоча и разламываясь на части, от неожиданности и испуга спутники Моше остановились, на миг ослабли их руки, и этого оказалось достаточно: все трое не удержались на ногах, и общий вопль ужаса отразился от скал.

Надо отдать должное Моше, он даже не оглянулся, он понял, что произошло, но не остановился, продолжая карабкаться вверх, он уже почти добрался до ровной площадки, цель была близка, и в буром пятне чудилась ему кровь людская, кровь народа его, оставшегося внизу, на равнине, и ждущего – чего? Он еще не знал.

Теперь нас было двое здесь, я вышел из своего укрытия и стоял на фоне слепящего послеполуденного солнца. Моше видел только мой силуэт, и его распаленному воображению предстало существо, сияющее огнем.

Моше стоял у самой кромки рудного выхода и ждал. Он увидел Бога в огненном шаре, и Бог повелел ему слушать и запоминать.

Я не в силах был переделать природу человека. Но мог попытаться убедить. Что ж, пора начинать.

Я протянул вперед руки, положил пальцы на голову Моше, и гигант медленно опустился на колени, глаза его закрылись, он слушал.

Я говорил о Хаосе, каким был Мир, и говорил о себе и тех временах, когда я еще мог все. Говорил о красоте молодой планеты, о первожизни, которую я создал в океане из неживой материи, и о перволюдях – в них я вложил последние свои силы и выпустил в Мир, чтобы они в нем жили.

Наконец я подошел к главному: люди живут не так, как должны жить разумные существа. Они предоставлены себе, и в мыслях у них хаос, подобный тому, каким был Мир до Дня первого.

Жить нужно по-людски. Почитать мать и отца. Не убивать. Не прелюбодействовать. Не красть. Не произносить ложного свидетельства на ближнего своего. Не желать дома ближнего своего; не желать жены ближнего своего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его – ничего.

Человек – высшее существо на этой планете, у него есть разум, и поэтому не может быть у него полной свободы. Человечество – гигантская система, в которой все действия подсистем – людей – должны быть взаимно согласованы. Этого нет сейчас. Это должно быть. Должен существовать Закон. Должны существовать Заповеди. Вот они.

Моше понимал, может быть, десятую часть того, что я говорил. А из понятого еще только десятую часть мог пересказать своими словами. Я знал, что пройдут века, и пересказ Моше, сам уже во многом сфантазированный, обрастет нелепыми подробностями. Но это было неизбежно – рождалась Книга.

Я должен был дать ему что-нибудь с собой, что-то вполне материальное, что он мог бы держать в руках и показывать: вот Книга, дарованная Богом. Каменные пластины я обтачивал год, выбивал на них буквы, понятные народу Моше. Конечно, это был не весь текст: ровно столько, сколько голубоглазый гигант смог бы унести.

Я кончил говорить, когда до захода солнца оставался час. Моше должен был еще совершить нелегкий спуск, и я не хотел, чтобы он сломал себе шею. Очнувшись от транса, Моше огляделся (я отошел за камни), увидел у своих ног божественные скрижали, и сдавленный вопль вырвался из его груди.

– Иди! – сказал я.

Моше затолкал пластины в заплечный мешок, где лежали остатки еды, и побежал по камням вниз – слишком резво, как мне показалось.

Он кричал что-то, но я не понимал слов, я возвращался к своим, предвкушая горячий ужин и теплую постель под холодными звездами. Жена моя ждала своего мужа и повелителя, чтобы этой ночью зачать сына, которому предстоит родить своего через двадцать с небольшим лет, и тогда умрет это мое тело, а дух мой перейдет в потомка, чтобы продолжить цепь жизни. Я был человеком среди людей, и Заповеди, которые я дал Моше и его народу, были Заповедями и для меня. Я знал, как трудно исполнять их. И как нужно, чтобы они были исполнены.

Моше Рабейну – Моисей – спускался с горы Синай к своему народу.


* * *

Мы смотрели друг другу в глаза. Мы были совсем одни. И Лине уже не было страшно. Я спросил:

– День восьмой продолжается. Ты хочешь видеть?

Она кивнула.

Отсчет времени шел, и сила моя росла. Нет, она была еще ничтожна, я оставался, в сущности, тем же Станиславом Корецким, но уже мог кое-что, чего не умел еще час или даже минуту назад. Не сделать нечто (на это сил не хватило), но – увидеть и понять.

День восьмой продолжался. В подмосковном городе Можайске пылали пожары. Началось с того, что исчез – по грехам его – сторож продовольственного склада. Дружок, распивавший с ним в закутке традиционную бутыль, решил воспользоваться ситуацией и начал выносить коробки с голландским маслом. Он исчез – по грехам своим, – когда его уже засекли горожане, и это, возможно, спасло бедолагу от худшего конца. Но склад это не спасло; в суматохе и темноте (кто-то перерезал проводку) загорелись от искры картонные коробки из-под апельсинов и киви. Тушить не стали – не до того было. Потом, когда все сгорело, недосчитались нескольких человек, и никто не мог понять, что с ними случилось: исчезли как многие другие или погибли, когда рухнули перекрытия.

А в индусском селении на юге Кашмира (я видел все, что происходило на планете, но не все допускал в мозг, не все охватывал сознанием) первой исчезла – по грехам ее – женщина, стиравшая на реке белье, и это было сочтено началом Суда Кришны. Когда час спустя исчез молодой Радж Гупта, избивавший свою жену по всякому поводу и без него, старейшины, понимая свою ответственность глашатаев судьбы, выбрали следующую жертву Бога – богатого Джамну, нажившего состояние с помощью нечестных махинаций. И оказались правы, и день этот продолжался при полном, так сказать, понимании момента. Все селение собралось у храма, сидели, ждали, и когда жертва, назначенная старейшинами, покидала Мир, люди согласно кивали головами – так, верно судит Бог, верно…

А в Кении шел бой между повстанцами и правительственными войсками. Когда исчез – по грехам его – главнокомандующий, солдат охватила паника, чем повстанцы не замедлили воспользоваться. Сражение было проиграно вчистую, и министр обороны принял самоубийственное решение о применении химических боеприпасов. Я попытался спасти хотя бы жителей близлежащих селений, чей час еще не настал, это были люди, близкие к природе, грешившие, быть может, чуть меньше прочих. И я действительно спас их, с удовольствием ощущая растущую во мне силу, отогнал газы в глубокие овраги, где не водилось никакой живности, кроме змей. Но больше половины повстанческой армии, совершенно не готовой к газовой атаке, погибло на месте.

Я отвернул глаза Лины от этой трагедии и показал ей поселок неподалеку от Смоленска. Узкие кривые улочки на окраине и широкий проспект в центре. Первым здесь исчез – по грехам его – некий Власов, арестованный по подозрению в том, что именно он на протяжении последнего года убил молодых девушек в количестве, как он выразился на допросе, восьми штук. Особь, измерявшая девушек штуками, не должна была жить, и она исчезла из камеры предварительного заключения, вызвав переполох в райотделе. Переполох перешел в панику, когда час спустя во время оперативного совещания исчез – по грехам его – начальник отдела майор Кузнецов. Вот ирония судьбы – прегрешения Кузнецова были ненамного меньше Власовских. Не взятки, конечно – это тьфу. А не хотите ли участие в ограблении кооперативного кафе? Кузнецов разработал план, нанятые профессионалы с блеском исполнили, а потом майор навесил это дело в число нераскрытых – одним больше, одним меньше…

Когда майор исчез, сотрудники разбежались по домам – защищать семьи табельным оружием от неизвестного безжалостного и невидимого врага.

Чуть позже десятка два мужчин с ломами и железными прутьями начали штурмовать запертое помещение райотдела – народ желал обзавестись хотя бы пистолетами, чтобы обороняться от нечистой силы. Массивная дверь не поддавалась, и осаждающие начали переговоры.

– Слышь, начальник, – закричал рослый детина, на котором, несмотря на прохладную погоду, были только майка да широкие брюки, – слышь, открой, никто вас не тронет, те же вишь, что делается, нечистая, едрит твою, ну человек ты или дерьмо? Баба есть у тебя или нет, хрен ты ненужный? Открывай, сволочь!

Сволочь не открывала, из помещения не доносилось ни звука – там никого не было.

В сотне метров от райотдела в квартире на первом этаже забаррикадировалась семья: муж, тщедушный на вид инженер, смотрел в окно, стараясь быть незамеченным, а жена сидела на диване у дальней стены, прижав к груди семимесячного ребенка. Она не боялась, женским чутьем понимала, что кара настигает грешников, а грехов за собой она не знала. Муж этого не понимал и страдал от полной своей неспособности что бы то ни было понять. Догадывался только, что баррикады не спасут от этого страшного полтергейста – его приятель, человек большой силы, но гад, каких мало, исчез из закрытой квартиры еще два часа назад.

Объяснения этому не было. И потому возник ужас, которым невозможно управлять. В поселке была небольшая церковка, до начала перестройки ее использовали для складирования никуда не годной продукции местной текстильной фабрики. В восемьдесят седьмом помещение вернули церкви, списав все содержимое, и на пожертвования прихожан – не столь уж и щедрые – произвели кое-какой ремонт. Сегодня церковь была переполнена, люди толпились на паперти, вслушиваясь в гулкий бас священника, призывавшего каяться и не грешить более.

Загрузка...