Голубые города

Ю.Семенов

Голубые города

Дом был старый, рубленный крепко и надолго. Бревна - большие, мореные, хранящие в себе до сих пор пьяные запахи летней тайги. Пакля - перевитая, белая, будто на старом паруснике. В красном углу висели иконы - без серебра, в строгой кедровой рамке. Лица святых были строги, вавилонские, длинные глаза смотрели пристально и жарко.

Здесь, под образами, на двух сдвинутых одна к другой кедровых лавках жил прораб.

После трех лет, когда мы расстались на разъезде Балыксу, который он построил за месяц, я разыскал его снова в самом глухом углу тайги, на берегу Казыра, в стороне от жилья. Он стиснул мою руку своей, жестяной и шершавой.

- Садись, - сказал он, - сейчас напою чаем.

Мы сидели под образами и пили чай, настоянный на сухой малине. Жар разливался по телу, густо тяжелели ноги, у висков проступала испарина.

- Все воюешь? - спросил я его.

- Воюю.

- Долго что-то...

- Тише едешь, дело мастера боится.

Этот парень, с лицом мясистым и грубым, с громадными плечами и короткой шеей борца, был одержим идеей. Она жила в нем, взявшись неизвестно откуда - как у солдата из светловской "Гренады". Он, мой прораб, жил мечтой о "голубых городах".

В первую нашу встречу мы сидели в холодном бараке, в тайге, а вокруг нас были колючая проволока в три ряда, но она уже не страшна была тогда, потому что лагеря не было и все его обитатели разъехались по домам. Мы топили "буржуйку", прораб смотрел на пареньков, приехавших сюда с путевками МК, которые сейчас спали, укрывшись старыми тулупами, оставшимися здесь от стражи. Прораб тогда говорил:

- Помнишь, у Толстого? Голубые города. Бред солдата-архитектора, обжорливость нэпа, проклятое спокойствие насытившихся обывателей. Помнишь? А он мечтал о голубых городах на берегах рек, он мечтал о стеклянных улицах и алюминиевых домах. Но для этого тогда ему нужен был пожар, чтобы спалить старые домишки и охотнорядческие улицы. Это было, когда килограмм хлеба стоил миллионы, а сыпняк валил людей прямо на холодные полы российских вокзалов. А потом стали строить города с ростральными колоннами и с карнизами, на которых лепили цементное изобилие. Мне по душе Карбюзье. Он по духу космонавт, он хотел приподнять здания, он хотел нарушить закон заземления.

- Ты строитель, - говорил я ему тогда, - ты же обязан быть реалистом, а сам проповедуешь, как чревовещатель в цирке.

- Про цирк - молчи. Вы все думаете, что цирк - это тюлени и Кио. А цирк - это арена, для цирка Гомер писал.

- Гомер писал для себя.

- Для себя моя племянница пишет, она только пять букв знает. А вот ты мне можешь объяснить, зачем сюда в тайгу завозить сборно-щелевые дома, когда лес на просеках без толку лежит? Почему не строить здесь коттеджи двухэтажные, красивые, вписанные в красоту тайги? Почему надо возить сюда уроды-шкафы из Москвы, а не сделать в коттеджах стеллажи из кедра или пихты? Ты мне можешь это объяснить?

- Не могу.

- Можешь. Просто тебе лень. Все наши неурядицы от лени. Я хочу, чтобы здесь, рядом с рельсами, выросли голубые города, понимаешь ты? Мне не нужны алюминий и стекло. Мне нужен лес, а он тут есть. Даровой. Я хочу сделать здесь поселки из розового кедрача, я хочу обставить дома мебелью, сделанной здесь же, за верстаками. Я хочу, чтобы было все красиво, понимаешь?

Он вышел на крыльцо и поманил меня пальцем. Я стал рядом с ним и сразу вспомнил Пастернака: "Надмирно высились созвездья в туманной бездне января..." Сторожевые будки покосились, а если налетал ветер, они скрипели, как мачты затонувшего корабля. По нафталинному насту снега петляли пьяные следы хитрого зайца. Луна светила хорошо поставленным театральным светом, делая тайгу нереальной и декоративной, как задник в театре.

- Я понимаю художника, - задумчиво сказал прораб, - он любит работать на чистом холсте. Вот мой холст, - он кивнул на тайгу, - и я обещаю тебе сделать здесь неплохую картину, как бы мне ни пришлось воевать за это.

И вот мы сидим и пьем чай, настоянный на малине, а позади - три года, громадные и одновременно короткие, как память.

- Ну, - говорю я, - где голубые города?

- Протри глаза, - посоветовал прораб.

- Думаешь, тогда увижу?

- Увидишь.

Он открыл свой чемодан, измятый, словно лицо пьяницы, и разложил на столе грохочущие листы ватмана. Я увидел дома будущего таежного поселка. Окна были громадны и разнообразны, как в здании "Известий". Здание столовой было похоже на салун в Клондайке. Танцверанда была вынесена к реке - пронзительно-синей, как небо у Сарьяна. Дома были вписаны в тайгу, дорога бережно петляла среди пихт, и только высоко вверху, по-над сопками, шли рельсы, безжалостно разметая все на своем пути. Станция была тоже новой - простой и полукруглой, подсвеченной неоном.

- Красиво, - сказал я, - только это не голубой город. Он скорее розовый, как и всякая фантазия.

- Смотри ниже, - предложил прораб, - вот что здесь самое красивое. Видишь?

Подпись. Это уже не мечта. Это директива.

Потное мясистое лицо его расплылось в улыбке. Круглые зеленые глаза смеялись.

Большие руки мечтателя лежали на кедровом столе. Они пахли у него смолой, как у художника.

- Если хочешь, можешь завтра поехать с нами на седьмой километр.

- А что?

- Ничего, - ответил он, сдерживая высокомерную улыбку победителя. Просто мы там закладываем этот город.

Мы продирались через тайгу, вышагивая топкие километры следом за трактором.

Тайга была безмолвна, как зрительный зал. Мы шли за прорабом, растянувшись в цепочку. Он привел нас на пригорок, сбросил рюкзак в синий мох и срубил длинную осинку.

- Очисть ее от веток, - попросил он Рыбкина.

Пока Рыбкин срезал здоровым тесаком ветки, прораб вынул из рюкзака фанерку, на которой чернильным карандашом было написано:

"Здесь будет город".

Потом прораб прибил к осине эту фанерную дощечку, а осину вкопал в жирную рыжую землю.

- Вот так, - сказал он, - и не иначе.

И - засмеялся. И ребята засмеялись. И тайга отозвалась им, как зрительный зал, который приветствует актера.

Когда мы шли обратно, прораб отстал. Я шел с ним рядом. Лоб его собрался морщинами, а круглые глаза спрятались под бровями.

- Слушай, - сказал он, - если победителей не судят, то я выскочу.

- О чем ты?

- О том, что подписи на проектах я подделал.

- Это плохое слово...

- Зато дело хорошее.