Гоп-стоп, битте!

Часть первая

Когда застарелый геморрой и некурабельный простатит лишили древнего, как папирус, благородного Оскара фон Деринга возможности скакать на его любимом жеребце тракененской породы, старик спятил. Так, по крайней мере, решили его знакомые и в первую очередь единственный наследник его состояния — внук Михаэль.

Родители Михаэля погибли в автомобильной катастрофе, и его воспитанием занялся дед.

Первые симптомы старческого слабоумия внук обнаружил у престарелого дедушки еще тогда, когда тот приказал ему, с отличием окончившему Wirtschaftgymnasium — гимназию с экономическим уклоном, подать документы на ветеринарный факультет и одновременно поступать в дорогостоящую секцию дзюдо.

Дед не был деспотом. Он преследовал тайную, одному ему известную цель и ради ее осуществления был готов сломать хребет любому, кто встал бы у него на пути.

Хорошие люди не бывают хорошими воспитателями. Дед был воспитателем превосходным. Он знал, что ослушаться его нельзя.

Фамильный замок на берегу Рейна, завещанный внуку в случае неукоснительного выполнения его требований, служил отличной гарантией послушания.

Явное ухудшение психического состояния гроссфатера наступило через три года. Дед дождался, когда внук прослушает полный ветеринарный курс всего, что касается коневодства, приказал наследнику бросить ветеринарию и поступить на факультет славистики. Идиотский приказ совпал по времени с появлением в доме чешской немки Матильды.

Экономный до скупости хозяин особняка брал на работу в качестве Putzfrau[1] только молодых и хорошеньких, но даже последнее обстоятельство не позволило ни одной из девиц задержаться в доме дольше чем на полгода. Всех их принимали с так называемой Probezeit — испытательным сроком на полгода, что давало возможность работодателю по истечении указанного времени без всяких объяснений отказать в выдаче Fesfer Vertrag[2] и, сказав лицемерное: es tut mir so leid[3], — положить глаз на следующую мамзель.

Обольстительные формы молодого тела Матильды в сочетании с другими, известными только одному хозяину качествами, нарушили сложившуюся традицию. Матильда единственная из претенденток получила заветный Fester Vertrag и осталась в доме навсегда.

Михаэль безропотно выполнил странный приказ. Он оказался способным и прилежным учеником. Михаэль обучился разговорному русскому и кириллице, а студенты-славяне из бывших «стран народной демократии» — сербы, поляки, словаки, болгары и примкнувшие к ним русские немцы-аусзидлеры[4] — научили тихого в прошлом Михаэля хлестать водку, волочиться за барышнями, решать проблемы без вмешательства полиции и врать про несуществующий интим с матушками особо отличившихся негодяев чаще, чем это позволяли приличия.

Единственный сын и продолжатель дела успешных конезаводчиков из Восточной Пруссии, Оскар фон Деринг оделся как на дипломатический прием и велел секретарше пригласить внука на собеседование. Роскошный дом в земле Рейнланд-Пфальц родители успели купить еще до войны и тем самым смогли уберечь сына от разорения. Ни одна бомба не упала на крышу старинного особняка.

Михаэль пришел за час до назначенного времени. Опаздывать было никак нельзя. Дед записывал в личные враги каждого опоздавшего. По глубокому убеждению старого кавалериста и потомственного прусского офицера, уважительных причин для опоздания не существует.

Оскар приказал накрыть ужин в кабинете.

Матильда внесла на подносе шварцвальдскую ветчину, тирольскую колбасу с сыром и баварскую с острым перцем, черный хлеб для господина, серый — для его внука (белый хлеб едят только неженки, поэтому его подавали исключительно под французский сыр с плесенью).

Достала из бара и выставила стеклянной батареей бутылки с вином.

Зажгла свечи.

А когда наклонилась, чтобы из нижнего отдела старинного буфета достать дощечки для нарезания копченостей, и ткань узкой в бедрах юбки плотно облегла необыкновенной привлекательности зад, Михаэль перехватил заинтересованный взгляд деда и понял, что старый кавалерист разбирается не только в лошадях.

— Сухое красное располагает к беседе и в сочетании с черным хлебом улучшает пищеварение. — Оскар освободил от пробки бутылку Dornfelder, понюхал, остался доволен и продолжил: — Легкомысленный Sekt[5] делает мужчину смелей на любовном фронте, а даму — гораздо сговорчивей, старый добрый Doppel Korn[6] хорошо согревает в холодную погоду, но если его перебрать, человек утрачивает доброту и становится агрессивным, пиво расслабляет и клонит ко сну. Так что ты выпьешь, мой мальчик?

Мальчик с удовольствием накатил бы грамм двести водочки и залакировал бы ее потом кружкой холодного терпкого пива Jever, но он слишком хорошо знал деда.

Михаэль успел отметить на его пергаментных щеках слабый румянец, что было несомненным признаком волнения опы[7], приплюсовал к этому парадный костюм, перенос трапезы из столовой в кабинет, чтобы беседу не могла подслушать прислуга, суммировал наблюдения и протянул руку к бутылке мозельского.

Дед молча одобрил его выбор, произнес как молитву: «Gott segne den Winzerstand und das deutsche Vaterland»[8] — и наполнил бокал.

Затем поднял бокал. Прищурил по-снайперски один глаз. Отодвинул искусно граненый хрусталь на расстояние вытянутой руки, чтобы пламя ближайшей свечи полностью скрылось за контуром бокала и свет его лучей пронзил насквозь его содержимое.

Легким круговым движением окатил рубиновой волной хрустальные стенки, поволновал и успокоил вино, оценил цвет и прозрачность напитка; сказал, как выдохнул, традиционное prost[9], сделал большой глоток и произнес самую длинную речь в своей жизни.

Но сначала подвел внука к большому зеркалу, стал рядом и обратил внимание Михаэля на их поразительное сходство.

— Какие выкрутасы позволяет себе генетика? Ты похож на меня больше, чем на своего покойного отца.

После второго бокала дед уточнил:

— У тебя такие же синие глаза и такие же сильные ляжки, как у меня в молодости, а это значит, ты будешь таким же жеребцом, каким был я. Ляжки важнее бицепсов, потому что в них кроется мужская сила.

Третий бокал настроил деда на философский лад:

— Вчера ночью я прочел у Шиллера, а в нем я, чтоб ты знал на будущее, храню оригинал довоенного плана Инстербурга с точным указанием месторасположения дома твоего прадеда, так вот, вчера я прочитал: «Судьба и в милости мздоимец. Какой, какой ее любимец свой век не в бедствии кончал?» Бедствие — это что? Голод, холод, утрата близких? Да, это бедствие, конечно, но не все же голодают в старости, трясутся от холода и часто хоронят родных. И тем не менее бедствия не избежать. Почему? А потому что Шиллер имел в виду совсем другое. Он имел в виду то, что не минует никого, а именно — старость! А с нею немощь, болезни, уход от активной жизни и, как следствие, забвение. Люди вообще, чтоб ты знал, умирают не от старости. Они умирают от забвения. Но и активная старость не безгранична. Я думал, что мне сносу не будет, и вот… — Дед замолчал, прикончил бутылку и, сам того не подозревая, стал вдруг на сторону ненавистного ему основателя Первого Интернационала, провозгласившего главный жизненный принцип: «подвергай все сомнению».

— Какой, интересно, Arschloch[10] придумал, что «о мертвых либо хорошо, либо ничего»?

— Это древние римляне изрекли.

— Ну вот, я и говорю, что все они аршлохи. — Деда непросто было сбить с панталыку. Он потребовал сигару и продолжил, удивляя теперь уже парадоксами: — Человечество резко поглупело с тех пор, как научилось читать. — Дед заметил недоуменный взгляд внука и пояснил: — Один дурак написал, а другие уверовали в печатное слово и стали как попки повторять эту глупость. Как это — «либо хорошо, либо ничего?». А про Гитлера? А про Сталина? Тоже — хорошо?! Ни в коем случае! Следовательно, о мертвых нужно говорить «либо правду, либо ничего».

— Кстати, про Гитлера. — Дед на мгновение задумался. — До сих пор не пойму, как мне тогда удалось избежать виселицы. Ведь после покушения на фюрера репрессивная машина заработала с такой беспощадной производительностью, что до сих пор удивляюсь, как эти головорезы не обратили внимания на мою персону. Рядом, плечо к плечу, стоим с Клаусом на общем фото. Наши родители поддерживали приятельские отношения и раз в год ездили друг к другу в гости. Понимаешь ли ты, что это значило? Смертный приговор для меня. Вот что должно было это значить. Спас господь! А может, среди ищеек со свастикой на рукаве попался умный — такое бывает, — и он выяснил, что после детства наши пути разошлись. Не знаю. Так вот, если бы мой друг детства полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг, в прошлом офицер Баварского кавалерийского полка, снабдил бы портфель с адской машиной еще одним взрывателем и разнес бы бесноватого фюрера на куски, он считался бы избавителем человечества от дьявола или его записали бы в террористы? По всем существующим законам и юридическим нормам он, конечно же, террорист, но я бы лично за Клауса всю жизнь свечки ставил. Наша семья все потеряла из-за Адольфа. Все! Имение под Инстербургом, лучшие в Пруссии конюшни, а в конюшнях чистопородные тракены, — дед со вкусом втянул в себя дым, — но что я мог поделать, когда этот псих развязал войну? Как я мог избежать этой бойни, этой напасти? Как? Я офицер в четвертом поколении, принимал присягу. — Дед задумался, как будто хотел ретроспективно прокрутить варианты уклонения от военной службы в войсках Третьего рейха.

— Матильда, — негромко попросил дед, словно точно знал, что его слушают за дверью, — свари нам глювайн[11].

«Ну, все, — решил Михаэль, — сейчас предок закиснет от дымящегося пойла, скопытится, и вообще, разумно ли пить горячее вино в теплой комнате?»

Однако предок не закис и не скопытился. Наоборот, огненный глювайн согрел кровь, а возможно, даже включил память тела — напомнил организму то чудное состояние легкости, которое он испытывал в молодости, опрокидывая с друзьями стаканчик огненного напитка в рождественский морозец.

Дед явно протрезвел. Он включил кинокамеру, и на экране один за другим пошли кадры лошадей тракененской породы. Когда на экране появилась элегантная женщина на столь же элегантном вороном жеребце, дед остановил кадр.

— …Дампфросс и Пехмарин, дочь Темпельхютора, породили Пифагора. Его линия дала миру Пилигрима, а семя Пилигрима дало жизнь легендарному Пеплу. А эти идиоты… — В голосе деда слышался едкий сарказм. — Ненавижу, когда Инстербург приходится называть именем русского полководца, так вот, эти идиоты продали нам сыновей Галопа, Хога, Ореола и Халифа. За копейки продали и практически утратили линию Парсифаля. Испортили кровь тракенов голштинской и ганноверской породой. Тяжеловесные прусские жеребцы тоже в стороне не остались. Постарались на славу. Видел я, что там стало с породой: грубая голова, короткая шея, торцовые бабки, как у упряжных… — Оскар взглянул в лицо скучающего внука, все понял и сказал: — Но перейдем к делу.

Михаэль скосил глаза, и ему показалось, что свет, проникающий сквозь тонкую щель между массивной дверью и порогом, разделился надвое. Не ноги ли Матильды рассекли световой поток?

Дед снял со стены старенький, вытертый на карманах, но мастерски сработанный из великолепной кожи красноватого оттенка рюкзак.

— Вот с этим рюкзаком я покинул родину. Наше имение разбомбили. Сровняли с землей и погребли под обломками родителей. Теперь ты с этим же рюкзаком поедешь назад. Без чемодана, с одним рюкзаком, как я тогда. Так я решил и вижу в этом определенный символ удачи. Все время забываю изречение Гегеля, как там: «История повторяется дважды. Один раз в виде фарса, другой в виде трагедии». Вот видишь, какой у меня склероз? Он же, кажется, сказал наоборот: сначала трагедия, а потом — фарс. А как ты считаешь?

«Вот хитрюга дед! Проверяет мои знания в области классической философии. — Михаэль помедлил с ответом. — А вдруг не проверяет, а и вправду забыл? Удобно ли, продемонстрировав свою память, невольно отметить при этом ухудшение мыслительных способностей деда?»

— Я недавно прочел об очень интересном факте из биографии Гегеля, — уклонился от прямого ответа Михаэль. — Когда он окончил курс богословия в Тюбингенском университете, ему выдали аттестат, в котором черным по белому было написано: «Георг Вильгельм Фридрих Гегель обладает большими способностями, но не отличается ни прилежанием, ни знаниями, весьма не искусен в слове и может быть назван идиотом в философии». Как тебе это нравится?

— Сами они идиоты. Хорошо хоть, в психушку не отправили. У них это было запросто. А ты у меня молодец и поедешь не с пустыми руками.

Дед открыл сейф, понизил голос. За дверью можно было бы услышать лишь обрывки фраз, отдельные слова…

«На первое время хватит. Организация дела для прикрытия. Назови его как хочешь. Скажем, акционерное общество по восстановлению популяции лошадей тракененской породы «Деринг и К°». Это несущественно. Главное — поиск. Но если параллельно еще и дело пойдет — буду переводить через банк… Легально, на законных основаниях… В Маевке Verdammt noch mal[12] — не могу Георгенбург оскорблять русским названием… Там нет больше хороших кобыл… Линия англо-арабского Нана Сахиба хорошо сохранилась только в Белоруссии. Конезавод имени Доватора… Феноменальная прыгучесть…»

Мелодичный звон сомкнувшихся бокалов…

— Zum Wohle!..[13] Нет, ни эскудо, ни муадоров, ни дублонов, ни цехинов, ни луидоров, ни гиней, ни индийских рупий не было, мы же не пираты какие-нибудь. Были честно заработанные гульдены, польские злотые, венгерские форинты и румынские леи. Там наши предки двести лет продавали коней. И на императорские конюшни лошадей поставляли. А как же?.. На твой век хватит и еще внукам останется… Prost!.. Сперму — только на конезаводе имени Кирова. Ростовская область… А мы сами себя своим немецким усердием высекли… Ха-ха-ха… Быстрый селекционный успех означает столь же быстрый уход от родоначальников породы. Русские отстали в селекции, зато их родоначальники породы тракенов стоят ближе. Мы приливаем кровь английской чистокровной для усиления темперамента, а эти лежебоки, ничего не делая, сохранили ценнейшее, что называется Gewandtheit или Bosheit. Кстати, как это будет по-русски?

— Русские называют это качество натуры благозвучным и задорным словом «лихость».

Звуки наполняемых бокалов. Нетрезвые голоса.

— Нет, я не мог туда ехать. Моего сводного брата Густава — он был священник — пьяные русские солдаты прибили гвоздями к воротам кирхи. Распяли. Это страшно, но я не могу их судить. Позже я выяснил, где и когда был сформирован полк, и даже узнал фамилию командира. Все про них знаю, но судить их не могу.

— Почему?

— Потому что я видел в Белоруссии, как по телу расстрелянной нами партизанки ползал грудной ребенок. Про Хатынь я уже не говорю. Не будем об этом.

— Ты думаешь, мы туда вернемся?

Пауза.

— Я думаю, что ты сюда не вернешься.

…

Было далеко за полночь, когда без упреждающего стука в кабинет вошла Матильда. С неожиданной властностью подняла захмелевшего деда и повела в спальню. При этом от глаз Михаэля не ускользнуло кое-что интересное. Рука деда опустилась с талии любимой Putzfrau на правую ягодицу, но не задержалась на прелестной округлости, а шаловливо внедрилась ладонью между теплых холмов в самый низ, вдавило средним пальцем юбку в область вожделенного места, и Матильда не убрала его руку.

А когда благодетель заснул, она подсчитала в уме месячный цикл, тихонечко поднялась с постели и, неслышно ступая, направилась в спальню Гельмута — огненно-рыжего молодого конюха, давно и безнадежно влюбленного в ее изумительные округлости.

По-спортивному пружиня на каждой ступеньке, синеглазый молодой человек сошел с трапа самолета.

Авиалайнер прилетел в Калининград из Германии, и поэтому у дверей с надписью «таможенный досмотр» образовалась длинная очередь.

Молодой человек имел право избежать досмотра и пройти под надписью «зеленый коридор», но он побоялся нарушить, как ему показалось, установленный порядок и подошел к неприметному служащему таможни.

— Оружие, наркотики, валюта?

Настороженная вежливость, взгляд, как рентген.

— Валюта.

— Сколько?

— Сто тысяч марок. — Пассажир начал расстегивать потертый рюкзак.

— Не надо. — Таможенник явно оживился и сделал упреждающий жест. — Ввозить можно хоть миллион. Вывозить много нельзя.

Странную кличку имел бесцветный человек в погонах — Кассир. Еще более странным было то обстоятельство, что об этой кличке офицера был прекрасно осведомлен его непосредственный начальник.

Скользнул рукой по рюкзаку.

— Что у вас там, в банке?

— Пиво. Предложили в самолете. Взял с собой.

— Проходите.

Молодой человек прошел к выходу, а таможенник, он же Кассир, внимательно поглядел ему вслед и весело промурлыкал себе под нос на мотив патриотической песни «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!» абсолютную нелепость: «Белая куртка, красный рюкзак, там-тара-рам, тара-рам-пам-пам!»

Эту чушь услышал стоящий на выходе коллега. Услышал, но почему-то не удивился.

Молодой человек, ступивший на землю своих предков, осмотрелся и попытался прислушаться к внутренним ощущениям. Никакого душевного трепета почувствовать не успел — сразу окружили таксисты с меркантильными лицами. Неприятно поразила кислая вонь мужского пота — неужели не пользуются дезодорантами? И потом это амбре из туалета. Нет, в туалет он не зайдет, хотя не помешало бы. Придется потерпеть до гостиницы.

Он был прекрасно осведомлен о криминальной жизни России. А раз так, никому не удастся его ни «кинуть», ни «развести», как последнего лоха. Он знал обо всех методах ограбления, об изобретательности коварных клофелинщиц, об азолептинщицах, о регипнольщицах, о кидалах, о щипачах, о гоп-стопниках, о подлых приемах самой гнусной породы криминального мира — аферистов, гнусной, потому что они играют на самом святом — на доверии к ближнему. Он был подготовлен к поганке, внутренне напряжен, трезв и насторожен.

Прежде всего нужно оценить состояние машины. Старое грязное такси само по себе подозрительно не только в криминальном плане, но и в плане элементарной безопасности. На подержанной тачке больше шансов угодить в ДТП. Поэтому он оставил без внимания неприятных, назойливых как мух таксистов (скоро он узнает о мухах все, что о них только можно знать) и направился к стоянке такси.

У машин с шашечками на боку его опять окружили люди в черных кожаных куртках с порочными глазами, но теперь он мог выбирать таксиста, ориентируясь на качество автомобиля.

Оглядел ряд машин, приятно удивился, прочитав на кузове одной из машин Ledi. Удивился, но в машину к леди не сел. Женщина могла оказаться шантажисткой, могла попытаться склонить его к интиму, а потом обвинить в попытке изнасилования. Была еще одна причина, почему он не сел к женщине. Настоящий джентльмен должен заплатить даме гораздо больше, чем мужчине, — стыдно мелочиться при расчете с леди, но еще стыднее транжирить деньги деда, предназначенные для организации дела.

Молодой человек поступил мудро. Он ответил на предложение «подвезти» коротко вежливым: «Спасибо, меня встречают», — и вернулся в зал ожидания.

«Подожду, пока развезут пассажиров «Люфтганзы», а потом спокойно, без суеты подберу себе подходящую машину».

Цок-цок-цок. Ой, мамочки! Рядом с ним грациозно упала, неловко подвернув ногу, миловидная девушка. Еще одно «ой» при попытке встать с пола.

Протянул руку и помог ей подняться.

Белокура, свежа и необыкновенно женственна. За стеклами модных очков — серо-зеленые глаза. Создается странное впечатление, что не линзы с определенным количеством диоптрий, а простые стекла вмонтированы в изящную оправу.

Положила нежную руку на плечо, но не то, которое ближе к ней, а на другое — как обняла. Успел уловить едва ощутимый манкий запах. Не парфюма, именно тела. Смутилась. Поспешно убрала руку, но не устояла на одной ноге и снова взяла в кольцо его пальцы.

— Говорила мне мама не надевать шпильки, а я не послушалась. Теперь вам придется вызвать мне такси, я до автобуса одна не дохромаю.

Увлажнение глаз от огорчения, опять улыбка сквозь слезы, попытка шагнуть, очаровательная гримаска боли. Свежее дыхание на его щеке, крепкий захват горячей ладони, аромат шелковистых волос, многообещающее начало высокой груди в глубоком вырезе кофточки.

Оказалось, что им с ней в одну сторону. Какое везение! При свидетелях грабить не осмелятся. Главное, никого больше в пути не подсаживать. Пусть только попробует таксист тормознуть. Гони дальше, аршлох, кому говорят!

Они подошли к веренице машин, он сам выбрал автомобиль почище, но водитель послал их вперед к головной машине. Это обстоятельство не насторожило молодого человека. Соблюдение очередности — неписаный закон корпоративной вежливости извозчиков по отношению друг к другу неукоснительно выполняется и в Германии.

Наняли белую «Волгу». Не новье, но и не совсем «убитая» плохими дорогами. Она отказалась сесть рядом с водителем. Он тоже. Еще в Германии решил, что в русском такси будет ездить только на заднем сиденье. Так безопаснее при авариях.

Села рядом. И сразу нечаянный плотный контакт бедром. Он убрал ногу, она не приблизилась. А он хотел. Повел колено в ее сторону. Дала дотронуться и снова отодвинулась. Вот досада! Участился пульс. Захотелось пить. Соблазняла презентованная стюардессой баночка крепкого баварского пива, но он терпел. Он дал себе клятву: в дороге «кайн шлюк» — ни глотка. Потому и не выпил в самолете, а взял с собой.

— Нога болит — подвернула, голова трещит — не спала всю ночь. — Умопомрачительная улыбка и наклон прелестной головки в его сторону, как будто бы она хотела задремать на его плече, если бы ей позволили.

— А хорошие девочки должны ночью баиньки. — Таксист игриво взглянул в зеркало на симпатичную пассажирку.

— А хорошая девочка тоже хочет кушать. Вот и приходится сидеть на кассе по ночам. — Поймала глаза таксиста в зеркале, улыбнулась, и молодой человек вдруг почувствовал, что ревнует незнакомку к водителю.

— Возьми, — таксист, не оборачиваясь, протянул пачку пенталгина, — я только им и спасаюсь. Музычку включить?

И, не дожидаясь согласия пассажиров, нажал на клавишу.

«Гоп-стоп! Теперь пощады не проси», — запел магнитофон приятным голосом.

— А запить?! Я на сухую проглотить не могу. Остановите, пожалуйста, у ларька.

— Не надо останавливаться. — Ее спутник постарался максимально смягчить тон, но скрытый императив нельзя было спутать с просьбой. — Возьмите. — Достал банку баварского пива и протянул его спутнице.

— Откройте, я ноготь сломаю.

Повернулся к дверце такси, осторожно, чтобы не окатить спутницу пеной, открыл банку. Девушка положила таблетку в рот и сделала микроскопический глоток.

— Ой, да ведь это пиво?! Я думала, это тоник. Спасибо, я уже проглотила пенталгин. — Протянула банку назад.

Он не взял.

— Пейте! Пейте! Отличное немецкое пиво.

— А вы там живете? — Девушка решительно поставила банку ему на колени, и он вынужден был взять ее в руки, чтобы не облиться.

— Нет. Был у брата в гостях.

Он уже корил себя за болтливость. «Зря сказал, зря! Обещал же себе о себе не распространяться… Какое у нее аппетитное и горячее бедро! Чувствует, что я специально касаюсь ее колена, или нет? Глупо получилось с пивом. Банку не закроешь пробкой, как бутылку. Приходится держать как налитый доверху бокал, чтобы не пролить пиво на брюки. Зачем я вообще взял пиво с собой? Я же не пью баночное. Выбросить в окно? Удобно ли это? Подумает, что брезгую. Она прикоснулась губами к краешку. Я вижу отпечаток помады. Значит, прикоснувшись к этому месту, я ее как бы поцелую. Удобно ли? Что значит неудобно? Я же хочу этого. Русские считают, что хорошие манеры маскируют гадкую сущность, и не очень доверяют вежливым. Какое странное выражение глаз. Впервые вижу подобное. Что-то чувствую, но не могу точно сформулировать».

У него пересохло во рту, надоело держать в вертикальном положении открытую банку с пивом, но он терпел и не подносил банку к губам.

— Брезгуете после меня пить? — Изящный поворот головки в его сторону. Обворожительная улыбка. — Остановите машину и выбросьте. А то ведь все брюки обольете.

— Я брезгую? После такого красивого свежего рта? — Он сам удивился своей галантности, сделал глоток — и восприятие сразу изменилось.

Приятно одурманило и вместе с тем бесследно испарилось внутреннее напряжение, точно снежинка на румяной щеке растаяла недоверчивость, и настороженность уступила место беспечности.

Взял ее руку и поцеловал не тыльную сторону запястья, а душистую ладонь.

Посмотрела в глаза. В самые зрачки. Странен был взгляд. Более чем странен.

«Гоп-стоп! Семен, засунь ей под ребро. Гоп-стоп! Смотри, не обломи перо об это каменное сердце суки подколодной…»

Дорога сузилась. Кончились каштаны. Замелькали кусты.

«Гоп-стоп! Ты отказала в ласке мне. Гоп-стоп! Ты так любила звон монет…»

Ему не хотелось допивать пиво. Насторожило странное послевкусие. Но не держать же банку в руках из-за боязни облить брюки.

Последний глоток был особенно горек. Он допил, и сразу же приятное одурманивание трансформировалось в дурноту. Чудовищно ослаб и обмяк. Уткнулся лбом в спинку переднего сиденья.

Что это со мной? Отравили!

Шофер обернулся, коротко взглянул на пассажира и съехал с дороги.

Он удерживал сознание из последних сил. Отравили, но как? Все понял. В пачке из-под пенталгина лежали другие таблетки. Она взяла их в рот и тут же сплюнула в банку с пивом. Какой прокол!.. В бутылке он бы рассмотрел, а в банке… Не сдаваться. Бороться со сном… Вытаскивают из машины… Не показывать виду, что ослаб. Надо их перехитрить. Притвориться обессилевшим и, улучив момент, провести водителю болевой прием. Бороться нужно, пока не потерял сознание. Сначала крепко схватить за одежду, чтобы не вырвался, потом попытаться их уговорить. Надо им сказать… Обязательно надо им сказать… Что сказать? Ограбление — это Beraubung, но они не поймут. Они называют это «гоп-стоп». Надо сказать им… Путаница немецких и русских слов:

— Гоп-стоп, битте…

Он хотел сказать: «Гоп-стоп, битте, нихт» — не грабьте, пожалуйста. Мобилизовал все силы и ухватился, теряя сознание, за одежду таксиста.

У него был железный организм. Отравленный смертельной дозой препарата, он ухитрился встать на ватных ногах, мертвой хваткой вцепившись в куртку неприятеля.

«Гоп-стоп, битте…» Он не успел произнести nicht. Почему его всегда произносят после глагола? Ich will nicht — я хочу не. Почему отрицание в конце предложения? Ведь когда просят не стрелять, догадываются сказать сначала «нихт», а уж потом «шиссен». И это логично, потому что если сначала сказать «шиссен», то ведь можно и не успеть сказать «нихт».

«Гоп-стоп, битте», — он не разжимал судорожным усилием сведенные пальцы на куртке таксиста и не отпускал его от себя.

Удар в лицо ребристым металлом кастета, как вспышка магния перед глазами. Сноп разноцветных искр.

Закапало теплое. Ослабли руки. Упал на спину, и навалилась темнота.

— Ну что ты за человек, Чемодан? Он на ногах не стоит, а ты его уродуешь.

— Его вообще надо замочить. Оторвал карман, пидар! — Таксист пнул со всей силы ногой в лицо.

Дернулась от удара голова, кровь оросила траву, но пассажир не шевельнулся.

Подбежала, толкнула в грудь со всей силы.

— Хватит! Кассир сказал тебе, клиента не калечить!

— Влюбилась, Нинон?

Открыли рюкзак. Опа-на! Вытряхнули деньги. Обыскали. Раздели до трусов. Уложили одежду в рюкзак, отнесли в сторону, завалили травой и ветками. Вещдок! Вернулись. Чемодан извлек из бардачка бутылку «Жигулевского» и вылил пиво на ограбленного.

Сели в машину, проехали пару метров. Таксист нажал на тормоз.

— Нельзя его так оставлять, — водитель достал из-под сиденья монтировку, — пойду его грохну.

— Ты че, Чемодан? Он же в полном отрубоне.

— Так все-таки влюбилась? — Открыл дверцу, собираясь выйти из машины.

— Только попробуй! Скажу Кассиру, он тебя уроет.

— А если он потом нас вспомнит?

— Ни один еще не вспомнил.

— Ни один еще после такой дозы карманы мне не отрывал. — Водитель посмотрел в сторону поверженного пассажира, подумал немного, грязно выругался и нерешительно тронул с места.

Сидела с каменным лицом. Прикурила сигарету и тут же выбросила.

На фронтоне придорожного кафе «Ласточка» местный художник нарисовал птичку, похожую на летящего пингвина.

— Останови у «Ласточки». Живот скрутило.

Забежала в кафе, но пошла не в туалет, а к телефону.

— Верка, привет, — оглянулась, зашептала секретным голосом, — слушай, внимательно. Позвони в «Скорую». На шестом километре справа от столба, прямо за посадкой… Кто-кто? Клиент. Да, молодой. Да, красивый. Машина рядом? Отлично. Сгоняй. Укутай в одеяло — дубариловка. Пока «Скорая» приедет, он замерзнет на сто рядов… Да, влюбилась. А что, нельзя? Давай! Рассчитаюсь по-царски.

Вернулась. Села сзади. Закрыла глаза. Запрокинула голову.

Ей никто раньше не целовал ладонь. Он первый.

Белые стены приемного покоя и мучительно издалека, никак не понять откуда, бесстрастно, глухо, без модуляций:

— Фамилия? Как твоя фамилия?

— Не врубается, алкаш. — Женский голос, тоже лишенный сострадания.

— Ну, хорошо, а как маму-то зовут, помнишь?

— Не помнит! Как это, в сущности, ужасно, забыть имя матери. — Доктор в застиранном, тесном в подмышках халате покосился на смазливую медсестру и остался доволен произведенным впечатлением. — Смотрите, Леночка, был здоров от природы, можно сказать, как бык здоров. Живи — не хочу, но он, пьянь, целенаправленно, систематически, ежедневно отравлял себя зельем — и вот результат. Я понимаю, конечно, что алкоголизм — это болезнь, знаю, что из множества бытовых пьяниц, ежедневно употребляющих спиртное в течение нескольких лет, только восемь процентов превратятся в законченных алкоголиков, но не понимаю вот этого слабоволия, вернее, полного отсутствия воли. Ведь до того, как он приобрел болезненную зависимость от сивухи, он же мог остановиться? Мог?

— А почему только восемь?

— Ну это же всем известный медицинский факт. В войну солдатам каждый день давали так называемые наркомовские сто грамм. А потом война закончилась, и больше за обедом не наливали. Так вот, девяносто два человека из ста приступили к еде без стопарика, а восемь без стопарика есть не смогли и побежали искать спиртное. Вот они и составили восемь процентов. Статистика!

— Они за кайфом побежали.

— Ничего себе! За кайфом они побежали! Мне, например, тоже нравится состояние легкого опьянения, но я же понимаю, что у меня есть пациенты, работа, обязанности перед семьей, перед обществом, в конце концов, и именно поэтому я и не пью по утрам водку вместо чая.

— Ну и вонизм от него! Хоть закусывай!

— Это кровь, Леночка, пивом пахнет, кровь! Тут белой горячкой пахнет. Беспокоен слишком. Тревожен. Возбужден.

«Гоп-стоп, битте». Больной попытался приподняться, но ему не дали.

— Образованные алкаши пошли, — доктор надавил больному на плечи и придавил к кушетке, — типичный алкогольный бред. «Белочка», конечно. Давайте его в бокс для психов.

«Гоп-стоп, битте!» — кричал больной по дороге в бокс.

— У меня прямо мороз по коже от его гоп-стопа. Он же о чем-то важном просит. Я это как женщина чувствую. А может быть, он немец? — Лена зафиксировала локти больного специальным бинтом на железной раме кровати.

— Откуда немцу знать, что такое гоп-стоп?

— А может, это бандит, специализирующийся на ограблении иностранцев?

— Во что он был одет? Где его одежда?

— Вы не поверите. Он был в одних трусах.

— Это называется «налегке». Знаете, Леночка, старый анекдот? Студент пропустил лекцию и объясняет профессору, дескать, выскочил на балкон налегке и поэтому простыл. «Налегке — это как?» — спрашивает профессор. «Ну, в одном презервативе!»

— Не в презервативе, а в атласном одеяле.

— Как — в одеяле?

— А вот так. Как у себя в спальне. В лесу, без штанов, пьяный в сиську и в шикарном одеяле. Ночничка только не хватает. Главное, сам весь в крови, а одеяло чистое.

— Давайте, Леночка, обработаем ему лицо. Чем-то лоб и губы рассекли. Придется шовчики наложить. Потом поставим системку, прокапаем, попробуем снять интоксикацию. Полежит до утра, а завтра пусть с ним наркологи разбираются.

Две жирные мухи на потолке и одна худенькая на подоконнике подождали, пока за людьми в белых халатах захлопнется зарешеченная дверь, приземлились на грудь связанного больного, посучили задними ножками от удовольствия и принялись за ужин. На ужин подавали запекшуюся кровь с пивом.

Он почувствовал укус и резко дернул хорошо развитыми грудными мышцами. Мухи взлетели и снова опустились на то же место. Он повторил маневр, но хитрые мухи поняли, что он не может двигать руками, и спокойно продолжили ужин. Нельзя сказать, что они делали ему очень больно — скорее раздражали. Гораздо сильнее болел правый локтевой сустав.

Двигал в беспамятстве рукой. Толстая игла елозила в вене. Иногда она выпадала из нее, и тогда раствор вытекал мимо кровеносного сосуда, распирал ткани, причиняя страдание.

Хотелось в туалет.

Попытался освободиться от пут. Освободиться не удалось, а боль в результате безуспешных попыток усилилась. Скосил глаза и увидел на локтевом суставе нарастающую гематому.

Мухи вошли во вкус и принялись скусывать с кожи остатки крови. Жадно ели. Торопились, а потому травмировали эпидермис.

Хотелось просто потереть, почесать оскверненное нечистоплотными тварями место, но специальные манжеты прочно фиксировали локти и кисти. Ступни тоже были привязаны к спинке кровати и уже начинали отекать.

Распят. Самым жесточайшим образом казнен.

На чистом листе его сознания — он не помнил из прошлой жизни абсолютно ничего — высветилось когда-то прочитанное, что прибивать гвоздями, оказывается, гуманней, чем просто привязывать руки казненного к перекладине креста. Прибитый неминуемо инфицируется грязными гвоздями и быстро умирает от сепсиса, а привязанный погибает медленно и мучительно. Вывихиваются руки в плечевых суставах, рвутся связки, и чудовищно отекают ноги, точно так же, как сейчас отек его локтевой сустав. А больше всего казненным досаждают мухи — их невозможно прогнать, они облепляют тело несчастного, поедают еще живую плоть и усугубляют страдания.

Он снова и снова напрягал грудные мышцы — мухи не прекращали трапезу.

В него вливали жидкость, а он не имел возможности помочиться. Видел, что в прозрачной канюле раствор капает слишком быстро. Не помнил, откуда ему известно допустимое количество капель в минуту, но знал, твердо знал, что это «нихт гут» — нехорошо. Отныне он будет употреблять это определение гораздо чаще, чем в прошлой жизни, но произносить будет несколько иначе. В его земле изъяснялись на милом диалекте «пфэльциш» и поэтому произносили не литературное «нихт гут», а шепелявое «нишьт гут».

Мочевой пузырь раздулся до пупка.

Огляделся, ища кнопку звонка. Должно же быть устройство, при помощи которого даже связанный пациент может позвать медсестру.

Он не помнил, что лежал в университетской клинике города Майнца, когда ему удаляли гланды, но знал точно, что должен быть звонок вызова рядом с кроватью. Раз его нет на стене, значит, он должен быть вмонтирован в изголовье, чтобы пациент мог дотянуться до кнопки.

Осторожно запрокинул голову, болел зашитый лоб, закатил глаза.

На ржавой спинке кровати висел температурный лист. Звонка не было.

Нишьт гут!

Он не мог позвать на помощь максимально громко — разбитый ботинком таксиста рот едва открывался, но он кричал по-русски, по-немецки, дул на грудь, пытаясь прогнать мух.

Смотрел на худеющий полиэтиленовый сосуд с раствором и молился, чтобы он скорее опустел. Ведь тогда обязательно придет медсестра, чтобы освободить его от иглы. Но игла опять вышла из вены, и инфузия замедлилась.

Кап! Проклятие, когда же следующая?! Кап! Локтевой сустав раздулся, как его мочевой пузырь. Кап!

Крикнул громко, насколько позволяли разбитые губы: «Мухи!» — и опорожнил пузырь.

И в тот же момент вошла заспанная медсестра.

«Мухи», — сказал он тихо и заплакал.

Нишьт гут!

Нарколог Савушкин был нетрезв, но самокритичен. Пил давно и невоздержанно, но, вопреки прогнозам непьющих коллег, не только не заработал цирроз печени, но и каким-то образом ухитрился сохранить остатки памяти и ядро философского ума.

— Кладу здоровье на алтарь науки, как Дмитрий Иванович Менделеев. Цистерну засадил великий ученый, пока написал диссертацию «Рассуждение о соединении спирта с водой».

— С Менделеевым ясно, он определял идеальную крепость водки, а ты зачем пьешь?

— А я, дорогие мои коллеги, пью в научных целях, чтобы полнее изучить клинику болезни моих пациентов. На себе ставлю эксперимент, на себе.

Этим утром в результате пятидневного эксперимента сквозь адский шум мотора старенького «Запорожца» нарколог совершенно явственно услышал громкую мелодию популярной песни: «Листья желтые над городом кружатся».

Нарколог сбросил газ — мелодия зазвучала тише. Нажал педаль акселератора, и песня полилась так, будто солист сидел на заднем сиденье автомобиля.

Савушкин не только не испугался слуховых галлюцинаций алкогольного генеза, наоборот, безмерно обрадовался давно ожидаемому симптому.

— Ага, дождался-таки. Вот они, глюки, вот они, родимые! Хоть на симпозиуме докладывай!

Открыл термос. Сорокаградусное лекарство сохранялось в нем ледяным, поэтому его можно было принимать без закуски.

Плеснул в крышечку, жахнул одним большим глотком. Не успел закрыть термос, как музыка выключилась. Полное клиническое выздоровление.

Подобное лечи подобным. Medice, cura te ipsum — врач, исцели себя сам.

Добрался до кабинета. Переоделся в ненужный, в сущности, халат.

На ходу пробежал по диагонали историю болезни поступившего накануне пациента и вошел в бокс.

Взлетели к потолку обожравшиеся мухи.

Ударил в нос запах мочи и прокисшего пива. Савушкин брезгливо покрутил носом, но чудовищное амбре не испортило ему настроения.

Самое неудобное и неприятное в пьянстве на работе — это постоянное, порой мучительное стремление выглядеть трезвым в глазах коллег.

В боксе же, наедине с таким же алкоголиком, как и он, ему, тайно подбалдевшему, не надо было «корчить из себя трезвого», как любил выражаться Савушкин, и завидовать легально запившему пациенту.

Нарколог уселся поудобнее, закинул ногу на ногу, положил на колени историю болезни, спросил фамилию, имя, отчество — ответа от больного не получил и задумался.

«Больной не врет — это очевидно. Он действительно ничего не помнит. Запах пива и непроизвольное мочеиспускание говорят о том, что в данном случае мы имеем дело не с классическим Abusus in Baccho — злоупотреблением вином, а модным ныне так называемым пивным алкоголизмом. Разбитое лицо, тревожность, побег из дому от воображаемых преследователей с одеялом в руках, беспокойство больного (все время порывается встать) плюс полная утрата памяти — все это очень похоже на клинику Корсаковского психоза. Это сколько же дней нужно квасить?»

— Сколько дней пьете?

— Я вообще не пью. Вернее, пью, но редко.

«Лживость — это один из важнейших симптомов алкоголизма. Вот я, например, все время вру окружающим, что я — трезвый. Хорошо, начнем сначала».

— А давайте, любезный, я буду перечислять мужские имена, и как только я назову ваше, вы мне скажете. Хорошо? Начали: Алексей, Владимир, Сергей, Константин, Олег, Игорь, Михаил.

— Михаэль! Михаэль! Михаэль!

— Замечательно! А какие у вас жалобы, Михаил? На что жалуетесь?

— Голова болит, рот плохо открывается.

— Очень хорошо! Еще есть жалобы?

— Мухи!

— Мухи? — Нарколог оглядел желтые стены. — Нет здесь никаких мух.

— Есть, — с непоколебимой уверенностью прошептал пациент.

Доктор вздохнул, отвинтил крышку термоса, сделал большой глоток микстуры, подумал немного и записал в историю болезни: «Бред, не поддающийся коррекции, зрительные галлюцинации, антероградная и ретроградная амнезия, последствия тяжелой алкогольной интоксикации.

Диагноз: Delirium tremens, осложненный Корсаковским синдромом».

Доктор назначил больному хорошо испытанную массивную и немудреную терапию: лошадиные дозы витаминов группы В и С, физраствор внутривенно капельно и, что самое замечательное и несомненно действенное, категорически запретил пациенту на период лечения прием любых алкогольных напитков.

Два дня безуспешно капали пациенту лечебный раствор. Больной продолжал кричать «мухи» и вел себя крайне беспокойно.

Медперсонал открывал железную дверь бокса. Хитрые насекомые взлетали с груди несчастного и прятались за занавеской. А когда люди уходили, они продолжали кусать грудь связанного больного, как остроклювые орлы терзали грудь мифического Прометея.

На третий день доктор Савушкин, донельзя раздраженный «желтыми листьями» — в тот день мелодия звучала в ушах особенно громко и навязчиво, спросил у ненормального:

— Сколько мух тебя кусают?

— Три.

— Три так три.

Он допил содержимое термоса, дописал в историю болезни еще один симптом: «Бред преследования тремя мухами» — и отправил Михаила в психушку.

Профессор Минкин осмотрел больного и срочно собрал консилиум.

— Дорогие коллеги, — начал он с юбилейной торжественностью, — вы, конечно, знаете, что в этом году я должен уйти на заслуженный отдых. — Он оглядел присутствующих и продолжил еще более значительно: — Ну, так знайте же: я не уйду на покой до тех пор, пока к нам на кафедру не привезут связанного по рукам и ногам доктора Савушкина с таким же идиотским диагнозом, с каким он направил к нам этого несчастного молодого человека. «Бред преследования тремя мухами» — это не просто ляпсус, за такие перлы нужно дипломов лишать. Вас, наверное, удивляет мой тон в присутствии больного, но должен вам сказать в свое оправдание, что больной полностью дезориентирован во времени, пространстве и, как я понимаю, в настоящий момент не совсем критичен. Итак, что мы видим? У больного тонкие запястья и замечательно развитая мускулатура. Это говорит о чем? О том, что пациент не был занят тяжелым физическим трудом, но систематически занимался гимнастикой, тренируя и совершенствуя тело. У него великолепные, без никотинового налета зубы, что свидетельствует о том, что, во-первых, он с детства ухаживал за полостью рта, а во-вторых — что больной никогда не курил. Обращаю также ваше внимание на здоровый цвет его лица без малейшего намека на повышение в крови билирубина, что свидетельствует о том, что больной не злоупотреблял алкогольными напитками. Сухожильные рефлексы можете простучать, но поверьте мне на слово, там нет ни малейшего намека на неврологические расстройства, без которых выставлять диагноз «корсаковский синдром» по меньшей мере неграмотно.

— А там, в истории болезни, еще написано про бред, не поддающийся коррекции, — наябедничал коллега.

— Бред, не поддающийся коррекции, он же паранойя, в настоящий момент наблюдается только у одного человека. И зовут этого сумасшедшего доктор Савушкин!

— Так что же случилось с молодым человеком? — спросил один из присутствующих.

— Не знаю, — профессор развел руками. — У меня есть серьезные подозрения, что вся эта история носит криминальный характер. Больной говорит с акцентом, часто вставляет в речь немецкие слова. Возможно, он немец, но для немца он слишком хорошо говорит по-русски. Скорее всего — это прибалт, преподаватель иностранных языков. Я думаю, что он был отравлен с целью ограбления, сейчас такие случаи нередки — во всех газетах пишут. Подмешали в вино любой мощный препарат, резко усиливающий действие алкоголя. Сейчас таких препаратов сотни. Упало артериальное давление до нуля, отравленный впал в предкоматозное состояние, но благодаря молодости и крепкому организму выжил. Так мне представляется ситуация. Единственное, что нарушает, простите за нескромность, стройную цепь моих умозаключений, — это наличие при ограбленном атласного одеяла.

— Ну, это элементарно, — подсказал импозантный, как Бетховен, коллега. — Его отравили не в отеле, а где-нибудь на даче или в частном доме. Завернули для маскировки в одеяло, сунули в багажник и вывезли подальше.

— Может быть, может быть. — Профессор был уверен, что такого быть не может (зачем разбрасываться дорогими атласными одеялами и разумно ли оставлять столь важную улику на ограбленном?), но спорить не стал и продолжил: — Вопросов, конечно, много. Подозреваю, что в данном случае мы имеем дело с сочетанным механизмом нарушения памяти. У больного рассечен лоб и разбиты губы. Черепно-мозговая травма замкнула память или интоксикация? Можем мы точно назвать первопричину недуга? Сомневаюсь. Что потребовал Михаил в первую очередь? Зубную щетку. Часто наши пациенты обращаются к нам с подобной просьбой? Не часто. Будем надеяться, что больной вспомнит профессиональные навыки, раз он не забыл универсальные. Меня сейчас беспокоит другое. Куда его девать без документов, без одежды и, как мы уже заметили, без памяти? Оставить у нас? Но согласитесь, коллеги, в нашем заведении и здоровый может двинуться умом. Ему нужна другая обстановка. Другие условия жизни. Его память сейчас как рулон скотча. Проведешь по нему пальцем — гладко. А нащупаешь невидимую глазом рисочку, зацепишь ногтем краешек ленты, и пошел разматываться клубок. Как там у евангелиста Иоанна? «В начале было Слово». Слово, всего одно ключевое слово иногда включает механизм памяти. Вот только как его найти?

Да его и искать было без надобности. Оно само прошло по больничному двору, хромоного влача за собой телегу с продуктами.

И ведь выглянул профессор в окно, отпустив больного, и уперся его взгляд в то, что специалисты назвали бы «пусковым моментом памяти» для его пациента, но не обратил внимания на лошадку и повернулся лицом к аудитории. А жаль!

Профессор делал вид, что внимательно слушает доклад начмеда о внутрибольничных делах, а сам думал о том, что хорошо бы обратить неустойчивое внимание интересного пациента на то, что на дворе уже по-зимнему зябко, напомнить ему чудное: «Я маленький, горло в ангине, за окнами падает снег». Именно — маленький! С самых ранних детских воспоминаний начинает раскручиваться поврежденная память. Были же в его детстве снежинки, такие же, как сейчас во дворе дома скорби. Срывались с неба пушистые белые звездочки и таяли на ладошке?

И обязательно нужно процитировать ему вот это всем известное: «Малыш уж заморозил пальчик», чтобы на физическом уровне ощутил боль и воспроизвел с фотографической точностью пережитое, пережил и вздрогнул от предчувствия сигнала из глубины сознания.

А как славно бередит душу: «Его лошадка, снег почуя…» Вот же она!

Не исключено, что Михаэль не знает стихов Пушкина и Самойлова, и тогда цитирование вышеупомянутых строф не вызовет у него ожидаемых ассоциаций, но… А не начать ли его лечение с сексуальной реабилитации у роскошной Матильды Степановны?

Благородный Оскар фон Деринг был так взволнован, что впору было накапать себе валерьянки для успокоения, но старый кавалерист признавал только одно средство релаксации: бокал вина и хорошую сигару на десерт.

Он, конечно же, переживал по поводу молчания Михаэля, но объяснял последнее обстоятельство типичным российским «шлямпераем» — халатностью, которую внук не мог не впитать, обучаясь на факультете славистики.

Неожиданное изменение в его личной, уже с небольшим ресурсом жизни потрясло деда настолько, что тревога за дела Михаэля в России отошла на задний план, но при этом дальнейшая судьба Михаэля в Германии, наоборот, стала как никогда раньше актуальной и явилась причиной глубоких раздумий.

Потрясение вполне объяснимо.

Матильда отказалась за обедом от бокала ее любимого «Шпетбургундера». На недоуменный вопрос: «Почему?» — она потупила взор, заалела лицом и сообщила, что на ранних стадиях беременности употребление алкогольных напитков особенно вредно для развития плода. Ее жеребчик, так она любовно называла в постели пылкого не по годам наездника, не хочет ведь, чтобы его ребенок родился уродом?

Теперь заалел скулами «жеребчик», но ему не дали возможности выразить свое отношение к происходящему, и следующей фразой едва не спровоцировали легкий удар, ибо попросили расчет и месячное пособие вперед за месяц. А далее сумбурно, со слезой…

Да, это подло по отношению к влюбленному в нее другу детства Карелу, но только так ребенок может получить законного отца…

Есть еще время вернуться на родину, кинуться ему в объятия и наврать наивному рогоносцу про беременность от него…

Карел ей физически противен, и она не может представить себя в его объятиях, Оскар ведь знает, что она любит только его одного — взгляд, исполненный страсти, сердечной признательности; горячее рукопожатие…

Она терпеть не может назойливого друга детства — он так неопрятен, но что делать? Она с ужасом и внутренним содроганием представляет себе, что ей придется лечь с нелюбимым в постель, но как ей быть? Как она будет воспитывать дитя на нищенскую зарплату путцфрау, как? Не настолько же она неблагодарная, чтобы претендовать на то, что завещано Михаэлю? Да разразит ее гром, и да отсохнут у нее руки, если она…

Отъезд! Сегодня же назад в Прагу, пока еще мало недель плоду любви. Ребенку нужен отец! — последнее было сказано с таким убедительным надрывом, что Оскар, почувствовав себя гнусным совратителем, готов был усыновить зародыша на стадии оплодотворения.

Старый кавалерист не понял, почему возраст человеческого эмбриона, его сына (разумеется, это сын), измеряется не месяцами, а неделями, но отчетливо вспомнил ощущение смертной тоски, когда он в автомобильной аварии потерял единственного сына. Вспомнил и возблагодарил Господа за милость его. Да, это безответственно перед будущим ребенком, ведь он не молод, прямо скажем — стар, и потом, он же обещал Михаэлю, да, обещал, но он же не может отказаться от радости отцовства на склоне лет?

Оскар фон Деринг встал перед Матильдой на колени, задрал ей подол выше пупка, приложил мшистое от старости ухо к плодоносному животу, поцеловал его и залил неожиданной слезой милые завитки пахового треугольничка.

По его строгому офицерскому приказу Матильда не носила трусов из уважения к возрастной скорострельности кавалера, ибо время, необходимое на процедуру раздевания, могло оказаться длиннее времени его боевой готовности.

Старик поднялся с колен, выпил вина, закурил, достал из сейфа завещание и потребовал к себе адвоката.

Смирных психов в целях скорейшего выздоровления занимали работой.

Они стирали, сушили, гладили в прачечной белье, убирали территорию, в больших закопченных термосах развозили на хромой лошадке еду по отделениям, возделывали обширный приусадебный участок, заготавливали на зиму овощи, а особо покладистые и покорные (как правило, хитрые симулянты) даже имели свободный выход в город.

Называли трудовой процесс скорбно-радостным словом — «реабилитация».

Утративший память Михаэль, он же Михаил, был изначально в числе благонадежных, не сидел взаперти и вместе с расконвоированными душевнобольными свободно передвигался по территории больницы.

Случилась, правда, с ним неприятность — и все из-за мух. Вернее, всего из-за одной мухи.

Муха была не очень старая, можно даже сказать, в расцвете сил и могла бы свободно пережить зиму, но какой-то кретин швырнул капустную кочерыжку — и наповал! Упала с изуродованным телом в чан с нашинкованной капустой — в психбольнице был сезон заготовок — и законсервировалась в рассоле до следующего урожая.

Подали на обед щи.

Как всякий немец, Михаэль хорошо относился к кислой капусте. Откуда-то с донышка сознания пытался пробиться наверх к полному осмыслению и органолептическому восприятию по памяти вкус запеченных в духовке свиных лыток с тушеной капустой.

Он, возможно, и восстановил бы утраченное гастрономическое ощущение, глотая отдающую посудной тряпкой кислую баланду, но всмотрелся повнимательней в содержимое алюминиевой миски и обнаружил, что серо-черный комочек — не перец.

У перца не должно быть ног и крылышек. Нишьт гут!

Михаэль не знал, как нужно вести себя в подобных случаях. Не потому, что позабыл азы этикета. Это было бы очень даже кстати — позабыть немецкий больничный сервис, уровень медицинской помощи, организацию буржуазного здравоохранения и правила поведения в обществе развитого капитализма. Иначе он просто умер бы от огорчения, вспомнив, например, как в больнице Мариенворт, где дедушке завязывали бантики на геморрагических узлах в интересном месте, он своими глазами видел на стене палаты недельное меню из четырех блюд на каждый обед.

А если бы он вспомнил, какой первый вопрос задают поступающим на стационарное лечение в клинике Диакони (дедушке там оперировали простату), прежде чем умереть от досады, он покалечил бы весь обслуживающий персонал. Ну, пусть не покалечил — это слишком, а максимально громко поведал бы окружающим, что в клинике Diakonie, как, впрочем, и во всех других больничных стационарах, интересуются в первую очередь вероисповеданием пациента, дабы, упаси Господи, не накормить нечаянно свининой ортодоксального иудея или правоверного мусульманина.

А надоедливых диетологов он и вспоминать бы не захотел, поскольку достали дедушку вопросами: «Сколько булочек он желал бы иметь на завтрак». Как будто бы они не знают, что старый кавалерист не употребляет сдобу по принципиальным соображениям.

Пшеничные булочки вызывали у деда непробиваемый запор.

Михаэль отодвинул от себя миску, встал из-за стола и направился к выходу.

— Сядь на место, идиот, — приказал высокий, странно узкоплечий санитар Хидякин.

В раннем детстве Хидякин был белобрыс и бледнокож. Он мечтал о бронзовом загаре, но из-за недостатка меланина его неоднократно облезшая кожа к концу лета приобретала мясной цвет. Ежедневное посещение солярия зимой тоже не приносило желаемых результатов. Худое тело упорно отторгало ультрафиолетовые лучи, но лицо охотно воспринимало обедненный спектр и становилось странно желтым, как у больного гепатитом.

Он — студент-медик — так комплексовал по поводу своего телосложения и цвета лица, что сам не заметил, как от зависти к нормально сложенным стал мизантропом.

Будущий доктор упорно пытался накачать мышцы — не получилось, и тогда он возненавидел всех мускулистых. Плохо сложенных ненавидел еще больше, потому что они своим видом напоминали ему о его физическом недостатке.

Желтолицый втайне мечтал доказать всему человечеству, дескать, худой, да посильнее вас коренастых буду. Мечтал и отрабатывал удары на душевнобольных.

Бил не всех, но все знали, что он может сильно ушибить каждого, а если и не ушибить, то пребольно ткнуть длинным ключом под ребра. Весь ужас состоял в том, что санитар Хидякин был абсолютно непредсказуем, а потому — тайно ненавидим запуганным им контингентом.

Всех без исключения сотрудников называли по именам и фамилиям, и только одному Хидякину придумали кличку Желтый Санитар.

Он знал, что его боятся, знал, что он практически безнаказан, и это ощущение безнаказанности, а главное, власти над беззащитными обитателями больницы было сладко, как оргазм.

Желтый Санитар знал точно, что во избежание синяков и кровоподтеков нельзя бить по лицу — и бил в основном по корпусу. Знал, что нельзя бить шизофреников — могут нажаловаться профессору Минкину. Он вообще не любил шизиков, ибо они умнее нормальных, а следовательно, паскудней. Если и бил «раздвоенных», то лишь тогда, когда те находились в состоянии аутизма — ухода в себя. Его лупишь, а он о чем-то напряженно размышляет. Красота!

Нежелательно было колотить маниакально-депрессивников. Вернее, не так, в стадии маниакального возбуждения бить можно: им, дуракам, так весело, что не обижаются, а вот в депрессивной стадии бить опасно. И без того понижен фон настроения, и без того злобен и раздражен. Затаит злобу и нападет сзади. Псих, что с него возьмешь?

Можно, в принципе, поколачивать альцгеймеров с выраженной фиксационной амнезией и старикашек с сенильными психозами — забудут пожаловаться, но здоровьишко у них слабенькое, косточки хрупкие, ломкие. Не рассчитал силу удара — и сыграет в ящик. А у него может оказаться влиятельная родня. Лучше не рисковать.

Самые безопасные и потому удобные «мешки» для постановки удара — олигофрены. Но и тут своя тонкость: дебила дубасить нужно умеючи, иначе в случае осложнений — переломов ребер, перитонитов, разрывов печени, селезенки — у дебила может наступить временное прояснение ума (как правило, перед смертью), и он успеет нажаловаться, свинья!

А вот представителей двух других градаций олигофрении — имбецилов и идиотов — бей не хочу! Кто поверит человеку, неспособному к социальной адаптации? Кто проникнется жалостью к индивиду, не умеющему считать деньги? Никто. А идиот с имбецилом тем и отличаются от дебила, что последний рублики считать может, а идиот с имбецилом собирать денежки любят, но вот подсчитать накопленное не в состоянии.

Желтый Санитар не посчитал нужным выяснить точный диагноз Михаэля.

Нарушитель должен быть поставлен на место и немедленно наказан за непослушание. В противном случае остальные психи перестанут бояться и, как следствие, перестанут слушаться.

— Я кому сказал, сядь на место? — Желтый Санитар встал в проеме двери, загородив выход из столовой. — Все пожрут, тогда пойдешь.

— Там муха.

Михаэль попытался обойти препятствие, но Хидякин схватил его за шиворот левой рукой, а правой ударил крюком под дых.

Ударил и сразу ощутил разницу. Кулак не утонул в мягкой требухе, а уткнулся в твердую, как дерево, мышечную защиту, и псих не упал и не согнулся от удара, как это происходило в ста процентах случаев раньше.

Еще один удар. На этот раз кулак Желтого Санитара больно ушибся об поставленный для защиты локоть, и опять нарушитель не ойкнул и не согнулся пополам.

Одним коротким рубящим движением Михаэль освободил воротник от цепкой кисти Желтого Санитара, пошел назад к столу, но не сел, а прислонился спиной к стене, ожидая окончания обеда.

Михаэль не ударил обидчика, он его проигнорировал, и это было поражением для Хидякина — тем более позорным, что не было в столовой человека, мысленно не зааплодировавшего бунтарю.

Он знал, на чьей стороне публика, и так же хорошо знал, как можно переломить ситуацию в свою пользу. Нужно унизить ослушника, а это можно сделать, лишь поставив его в смешное или неловкое положение.

— Сядь, я сказал, козел.

Михаэль помедлил самую малость и сел за стол.

На этом можно было и закончить, но Хидякин счел, что псих унижен недостаточно. Он наклонился над Михаэлем, положил ему руку на плечо и сделал участливое выражение лица. Это было смешно. Желтый Санитар заметил подобие улыбки у сидящего рядом, и это усилило кураж:

— Аппетитика у нас сегодня нет? Не покакали с утра? Животик у нас сегодня бо-бо? А мы щас тебя из ложечки покормим. Открой-ка ротик, детка.

Желтый Санитар зачерпнул ложку щей, поднес ее ко рту неподвижно сидящего Михаэля, и…

Миска, сноровисто подброшенная рукой Михаэля, взлетела, и мерзкая баланда окатила лицо кормильца. Капуста запуталась в волосах. Засаднило от кислого веки. На брови повисла вареная муха.

Схватился за глаза. Закричал как ошпаренный, хотя щи давно остыли.

Подбежал на крик помощник и растянулся во весь рост, как будто ему дали подножку. Засвистел милицейской трелью Хидякин. Нажал на тревожную кнопку. Вбежали санитары с лицами тюремных надзирателей и с радостной готовностью к насилию. Заломили руки бунтарю, обездвижили в смирительной рубашке и помчались к Минкину с жалобой на злоумышленника. Заорал, дескать, как сумасшедший: «Муха!» — и нанес телесные повреждения сотруднику при исполнении. Плеснул в лицо горячими, как кипяток, щами и, возможно, повредил будущему врачу зрение.

Конфуз! Значит, прав был доктор Савушкин, когда написал в диагнозе про «бред преследования тремя мухами». Нехорошо, неколлегиально получилось, хотя, с другой стороны, прогресс налицо. Раньше преследовали три мухи, а теперь только одна. Пошел процесс лечения. Глядишь, скоро преследование мухами прекратится, а пока нужно как-то успокоить больного и назначить ему кое-что покрепче.

Ну и конечно, до полной ремиссии — закрытый режим. Под замок. Прогулки без сопровождения запретить. А то, не ровен час, нападет сзади на нянечку…

Профессор Минкин не был злым человеком. Он не хотел травить и без того отравленный организм Михаэля вредными таблетками, но ведь история болезни пишется не для себя, а для прокурора. А кроме прокурора уже дышит в затылок и наступает на пятки потенциальный преемник, сволочь, коллега, похожий на Бетховена.

Заполнишь неверно историю болезни, и жди от Бетховена портянку в Минздрав.

Значит, нужно бдить и внимательнейшим образом расспросить больного, а потом заполнить историю жизни — анамнез вита, историю заболевания — анамнез морби, описать имеющиеся объективные данные, выставить на их основании диагноз и, конечно же, назначить лечение.

И тут частенько приходится придумывать симптомы и даже синдромы для обоснования того или другого назначения.

В данном случае ни историю жизни, ни историю болезни выяснить не удалось, но ведь была жалоба от Хидякина? Была! Облил при свидетелях кипящими щами одного и грохнул о бетонный пол другого.

Было дело.

А почему больной взбеленился? Склонность к аффектам злобы? Мания преследования мухой? Значит, нужно успокоить, а чем?

Профессор подумал, дописал в историю болезни: «Склонность к аффектам злобы», — и назначил больному дополнительное лечение от «злобности».

В российских домах скорби не увидишь румяного лица — все больше серые лики, как, впрочем, и само существование больных душою.

Не был исключением и Михаил. Он побледнел и стал апатичен. Ему бы хитрить, делать вид, что проглотил таблетку, а самому сплевывать в унитаз, но этой премудрости его никто не научил, вот и чах потихоньку, огорчая отсутствием прогресса в лечении добрейшего профессора Минкина.

А тут еще новая напасть. Стал мочиться в постель. Пытались лечить его от энуреза, но безуспешно. Больной стеснялся неприличного недуга, замкнулся в себе, поскольку заметил, что из-за невыносимого запаха даже сердобольный профессор старается поскорее отойти от его кровати.

И все чаще вырывались немецкие слова, что тут же использовал против него Желтый Санитар. Сползла с его ядовитого языка кличка Фриц и намертво приклеилась. Так и стали звать беспамятного и беспаспортного пациента — Мишка Фриц.

А между тем у больного не было никакого энуреза.

Михаэля гнобил Желтый Санитар с помощником. Он прочитал в истории болезни, что в боксе у больного случилось непроизвольное мочеиспускание, и у оскорбленного санитара возник в голове план мщения. Он приносил с собой на ночное дежурство бутылочку кока-колы, и, когда загруженный успокоительным препаратом Михаэль находился в тяжелом забытьи, мочился в опустошенный сосуд, ставил на стрем помощника и выливал ее Фрицу в постель.

Михаэль старался не пить во второй половине дня, отказался от ужина, эффект был нулевой. Он ложился сухим, просыпался мокрым.

Простыни намокали не каждую ночь, а только в дежурство Хидякина, но кто обращает внимание на такие мелочи?

Впрочем, оговоримся, был человек, который обратил на «такие мелочи» внимание, но почему-то не среагировал должным образом, как будто ждал особого случая для разоблачения злоумышленника.

Случись подобный недуг в цивилизованном обществе, и не было бы никакой трагедии. Во всех стационарах Европы каждое утро меняют постель независимо от того, мокрая она или сухая. И душ есть в каждой палате Германии. А вот когда постельное и нательное белье меняют раз в десять дней, тут больному с недержанием мочи хоть вешайся. Такое амбре от казенных кальсон — миазмы!

И стал Михаэль подумывать о нехорошем. Подробно расспрашивал у закрытых под замок рецидивистов-суицидальников о способах ухода из жизни, думал, размышлял, готовился.

Позади была темная пропасть беспамятства, впереди — не светлее.

Занимала, одновременно пугая невероятностью, одна маленькая деталь во время инцидента со щами. Конечно, он был не в себе, когда утратил контроль и плеснул щи в лицо нехорошему человеку. Но, даже будучи в крайне возбужденном состоянии, он смог различить сквозь вопль Желтого Санитара откуда-то сзади слова одобрения.

Михаэлю показалось, да что там показалось, он совершенно отчетливо слышал, как в момент визга Хидякина и странного падения его помощника кто-то отчетливо произнес на хорошем немецком: Gut gemacht![14]

Туалет был единственным местом, где сохранившие, несмотря на интенсивное лечение, остатки разума пациенты могли общаться без недремлющего ока надзирателей.

— Ты что, на самом деле глотаешь эту гадость?

— Но ведь они дают запить и рот заставляют открыть для контроля.

— Святая наивность. Хотя меня это не удивляет. Честный немец.

— Вы в этом убеждены?

— Как в самом себе. Давай знакомиться, и предлагаю перейти на «ты». — Недавно поступивший на лечение протянул Михаэлю руку. — Князь Мышкин, он же старший лейтенант артиллерии, а ты Мишка-фриц, во что я ни на йоту не верю, потому что ты либо Маттиас, либо Михаэль, либо Маркус, но уж никак не Миша и не Мишель.

— Да, я Михаэль.

— Вспомнил?

— Нет, чувствую.

— Это весьма интересно с точки зрения психиатрии, ты мне вообще интересен. Меня привезли в тот день, когда ты Желтого Санитара щами окатил. А тебя не удивил факт падения его помощника на ровном месте?

— Удивил.

— Это я ему ножку подставил.

— Так это вы, прости, ты сказал: «Gut gemacht»?

— А то!

— Знаешь немецкий?

— Я знаю все. Поэтому и нахожусь в настоящий момент в этом заведении. Единственный дефект в моей психической организации знаешь какой? Говорю, но только по секрету. Я никогда не могу точно сказать, какой сегодня день недели. Это, в сущности, не дефект, скорее свидетельство глубокой концентрации на чем-то более существенном, чем пристальное и совершенно бесполезное наблюдение за стремительно убывающим календарным временем. Я тщательно скрываю мой незначительный порок и, прежде чем идти на собеседование к условно нормальным, а на самом деле абсолютно сумасшедшим специалистам, всегда смотрю на календарь. Жалко, что ты не читал Роберта Стоуна. У него есть прелестная вещичка «Апологетика бреда». Он пишет: «Отличие сумасшедшего от психически здорового индивидуума кроется глубоко в мотивировке поведенческих актов. Наиболее интересные результаты получены в процессе изучения действий здорового сознания, помещенного в среду сумасшедшего дома. В этих условиях все разумные действия индивида воспринимаются окружением как психопатические, поскольку расходятся с общепринятыми нормами». Как это верно! Но у нас мало времени, и вот тебе маленький ликбез, ликвидация безграмотности, если угодно. Слушай внимательно, дорогой Михаэль: «В мировой и отечественной психиатрии нет лекарств, не имеющих вредных побочных действий. Есть, конечно, совершенно безобидные препараты, изготовленные на основе сырья, добытого из головного мозга быков, всякие там церебролизины, ноотропилы, но применяются они исключительно для улучшения питания мыслительного аппарата и стимуляции психической деятельности. Все остальные препараты, как то: седативные, антидепрессанты и нейролептики, в особенности бьют по печени как молотком и оказывают разрушительное влияние на лабораторию организма. Поэтому ты и стал неблагородно бледен».

Создавалось впечатление, будто князь Мышкин не вспоминает прочитанное, а читает текст.

— А что, бывает бледность благородная?

— А как же, мой юный друг! Царь Соломон был бледен и худ, и надо полагать, что бледен был благородно. А может быть, это Куприн наврал в своем рассказе «Суламифь»? Вот мой полный тезка у Достоевского был белокур, но не бледен.

Тут Мышкин опять стал декламировать, как будто читает классика: «…роста повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькую, почти совершенно белую бородкой. В руках его болтался тощий узелок из старого полинялого фуляра».

— Я, как ты видишь, полная ему противоположность: коренаст, как и положено штангисту, в отличие от моего тезки — брюнет, но тоже густоволос, а главное сходство с героем заключается в кажущемся дефекте нервно-психической деятельности. Но я отвлекся от темы. Итак, тебе дают таблетку, ты на миг отворачиваешь лицо в сторону, как будто тебя окликнули, и в этот момент незаметным движением языка смещаешь пилюлю в пространство между нижними центральными резцами и губой. Запиваешь водой, при этом твой хорошо выраженный кадык производит характерное глотательное движение снизу вверх и обратно. Открываешь рот, максимально высовываешь язык, убивая при этом трех зайцев: первое — «показывая им язык», то есть тайно их, дураков, дразня, и второе — одновременно изображая покорность. Не отсюда ли пошло выражение «эзопов язык»? Видишь, я заговариваюсь и ухожу от темы, привыкай, у меня такой способ мышления, я же ненормален, и третье, самое главное, — прикрываешь кончиком языка чуточку деформированную спрятанной таблеткой нижнюю губу. Может быть, тебе удобнее будет прятать таблетку под языком, может быть, между верхними резцами и губой или даже между коренными зубами и щекой. Все зависит от строения твоего жевательного аппарата. Вот смотри. — Мышкин достал из кармана капсулу и детально продемонстрировал механизм обмана. — Не научишься обманывать этих сук — будешь не только писаться, но и какаться. Научишься не глотать эту отраву — пропадут сонливость и апатия, перестанешь дрыхнуть как сурок, порозовеешь, излечишься от несуществующего энуреза, и вообще все будет у нас о’кей. Einverstanden?[15]

— Einverstanden, а почему ты князь?

— А я не только князь. Я уже успел проинформировать тебя, что ваш покорный слуга еще и старший лейтенант от артиллерии. Разжалован за вольнодумство. Упоминание занимаемой мною в прошлом военной должности считаю бахвальством, поэтому скромно ограничиваюсь обозначением княжеского титула. Вопрос, вообще-то, не нов, но охотно объясню. Объявляя себя князем, я опять же убиваю двух зайцев. Во-первых, автоматически гарантирую себе диагноз «мания величия». Кстати, пока не забыл, вон видишь у окна изможденного господина с мертвыми глазами, не смотри так пристально — обидится, он же Петр Первый. Представь себе, что год назад это был цветущий мужчина в расцвете лет. И знаешь, почему с ним случилась такая ужасная метаморфоза? Потому что он так и не научился симулировать проглатывание таблеток. Видишь, как славно его пролечили? Загружен, угнетен и обезличен. Обрати внимание, я умышленно употребляю слово «обезличен», то есть без лика, без величия. Ничего общего с российским самодержцем.

— А вы, а ты был здесь в прошлом году?

— Да, был по поводу придуманной мне профессором мании величия. А сейчас спасаюсь от судебного преследования за разглашение военной тайны. Меня профессор Минкин уже не раз спасал от тюрьмы. Хороший старик. Ты обратил внимание, что я все время ухожу от темы, но заметь, я никогда не забываю возвратиться к тому, с чего начал. Итак, заяц номер два. Даже не заяц, а причина. Нет, все-таки заяц. Я про него не забыл, но хрен с ним, с моим зайцем, — это неинтересно. Слушай! Читаю на немецком «Мастера и Маргариту» и натыкаюсь на… Ну, в том месте, где Воланд дискутирует с Берлиозом, и там про внезапность смерти, ну, помнишь, конечно, что-то там про то, что человек не только смертен, но внезапно смертен, и далее читаю на немецком: da liegt der Hase im Pfeffer — вот лежит заяц в перце. Это еще что за самодеятельность? Помню точно, у Булгакова написано: «вот где собака зарыта». Неужели идентичный смысл? Ведь можно же сказать на немецком про зарытую собаку? Можно! В таком случае возникает вопрос, кто позволил благородное животное заменить на трусливое косоглазое ничтожество и кто разрешил переводчику подобную вольность? Кто позволил курочить текст? А как это будет на немецком, ну-ка, ну-ка?

Князь Мышкин с нескрываемым любопытством смотрел на собеседника.

— Da ligt der Hund begraben[16].

— Замечательно, замечательно! — Мышкин захлопал в ладоши. — А теперь напряги извилины и скажи, ты ведь читал роман «Мастер и Маргарита»? Не важно, был это дойч или кириллица. Я ведь не настолько идиот, чтобы с моим бытовым немецким тестировать тебя на знание родного языка. Так читал или не читал?

— Читал, точно знаю, что читал, но не помню содержание.

— Очень хорошо! Тебя надо встряхнуть, есть у меня некоторые мыслишки насчет тебя. Но я еще не закончил об оригинальности моего мышления. Замечаешь симптомы бреда величия? Нет? Es freut mich[17]. На самом деле я думаю и излагаю на манер русской частушки. «Дверь захлопнулась, крючок качается, а мой миленочек со мной прощается». При чем тут крючок? Для чего крючок? Нет, этот пример, вижу по тебе, неубедителен. Вот это старое с бородой, обыгранное армянским радио, будет убедительней. Армянскому радио задают вопрос: «Что такое частушка?» Они отвечают: «Частушка — это четверостишие, в котором содержание двух первых строк не соответствует содержанию двух других. Например:

Так и я: начну одним, заканчиваю другим. Я — Близнец по гороскопу, а Близнецы сначала бегут, а только потом думают: «А куда это я побежал?» Самое интересное, что в большинстве случаев потом оказывается, что они бежали в нужном направлении. — Мышкин выглянул в щелочку между дверью и косяком и продолжил: — Как я мог не попасть в психушку, если я запрограммирован предками на идиотизм. Объясняю, меня зовут Лев Николаевич Мышкин. Точно такие же инициалы имел всемирно известный идиот Федора Михайловича Достоевского. Как мои просвещенные родители могли позволить себе такую небрежность? Собственно, какое там просвещение? Просвещение кончилось вместе с Серебряным веком. Но могли они назвать меня не Львом, а любым другим именем? Но что с них взять, если они не читали ни Горбовского, ни Павла Флоренского, ни Минцлова, а самое главное, не удосужились прочесть ведущего специалиста в области антропонимики Никонова. Спокойно, Михаэль, за нами идут санитары. Потом продолжим. И знай, я никогда и ничего не забываю.

Лев Николаевич Мышкин действительно помнил все, кроме бытовых мелочей. Он не врал, говоря, что не может назвать, не взглянув на календарь, число или день недели, но это не было следствием плохой памяти. Ни в коем случае. Просто от рождения он был наделен умом, безошибочно определявшем, что нужно удержать в голове, а что безжалостно выбросить, дабы не засорять извилины ненужной информацией.

Он вырос в баптистской деревне в Омской области, и, общаясь со сверстниками, незаметно для себя выучил немецкий язык.

Проштудировав с помощью аристократической бабушки английский — она успела до высылки в Сибирь окончить иняз, — обнаглел и поехал поступать не куда-нибудь, а в Институт международных отношений в Москву.

Трудно сказать, насколько объективным было решение приемной комиссии, но, получив приличные по сравнению с другими оценки, он почему-то не увидел своей фамилии в списке счастливчиков, зачисленных в престижный институт.

— А какой номер партийного билета у твоего отца? — поинтересовался такой же неудачник, как и он.

— У меня отец беспартийный.

— Беспартийный?! — Неудачник посмотрел на Льва как на сумасшедшего. — Да знаешь ли ты, дорогой мой сибиряк, что сюда зачисляют только потомков лояльных членов Коммунистической партии, да и то только до тысячи.

— Как это до тысячи?

— Святая наивность! Партийный билет № 1 у дедушки Ленина посмертно, билет № 2 — у действующего генерального секретаря, первая десятка — у членов Политбюро, сотня — у рядом пристроившихся прихлебателей, потом идут секретари обкомов и райкомов. Короче, если билет твоего родителя имеет номер тысяча первый, шансы на поступление резко уменьшаются, а если в партийном билете красуется номер, состоящий из пяти цифр, считай, что шансы на поступление равны нулю.

— Бред какой-то! Есть же люди, которых приняли в партию еще до войны. У них по определению не может быть номер билета, как ты говоришь, «до тысячи».

— А партийные «чистки»? А смена партийных билетов ради чистоты рядов?

— Нет. Меня прокатили по другой причине.

— По какой же?

— Меня прокатили по причине отличной памяти на фоне отсутствия патриотизма.

Лев вспомнил, как изменилось выражение лица экзаменатора, когда он (черт его дернул вдаваться в такие подробности), рассказывая о славной победе русского войска под началом Александра Невского на Чудском озере, решил блеснуть эрудицией и высказал альтернативную точку зрения на известное историческое событие.

Ах, ему ли, князю Мышкину, было не знать предложенную для собеседования тему, когда полководец был из того же сословия, что и он. Ведь вопрос так и был сформулирован: «Историческое значение победы русских войск под руководством князя Александра Ярославовича Невского над немецкими «псами-рыцарями». Ему ли было не знать, когда он в свое время на одном дыхании прочитал у известного исследователя Разина все, касающееся этого знаменательного события.

Он отвечал на вопрос, детально представляя себе, как стояли наши войска на Чудском озере севернее урочища Узмень у острова Вороний Камень, а к ним тяжким галопом приближались закованные в железо вороги, заострив фронт «свинским» клином.

«Воя великого князя Александра исполнишася духа ратна, бяху бо сердце их аки львом» — вот из-за этого словосочетания: тезки — льва и князя в одном предложении — он и запомнил летопись на древнеславянском и гордился своим именем и княжеским титулом. Он давно, еще до неприятностей из-за психического недомогания, тайно называл себя князем, оправдываясь перед самим собой и перекладывая вину на неразумных родителей: «А надо было не навязывать мне инициалы «идиота», князя Мышкина».

Предельно доходчиво и красочно он описал, как ряды стрелков, мужественно принявших на себя основной удар «железного полка», в конечном счете были разорваны и оборонительные порядки русского «чела» были частично смяты, но именно они-то и расстроили продвижение врага. А когда завязалась ожесточенная рукопашная схватка, по сигналу князя Александра Невского во всю мощь ударили по вражеским флангам полки правой и левой руки.

Начитанный абитуриент не забыл упомянуть наличие запасного конного полка, завершившего полный разгром позорно убегающего врага.

«Якоже озеру померзшу двигнутись, и не бевигети леду, покры бо ся кровию».

Триумф князя Невского и триумф князя Мышкина! Ну зачем нужно было продолжать, когда его об этом не просили? Зачем нужно было демонстрировать эрудицию? Подсказывало же чутье, что не надо упоминать численность противоборствующих сторон. Но он зачем-то, сам не зная зачем, дополнил живописный рассказ, тянущий на гарантированную пятерку, маленьким и весьма неприятным обстоятельством. Он сообщил экзаменатору, что немецких рыцарей было десять тысяч, а нашего войску — пятнадцать тысяч.

Заметил, нельзя было не заметить, как омрачилось лицо бородатого экзаменатора, ведь, имея численное преимущество в пять тысяч воинов, было бы смешно не выиграть битву. Где же тут ратный подвиг, когда нас было так много?

Хотел, очень хотел абитуриент умным ответом уесть бородатого, но заметил очевидное: доброжелательное лицо экзаменатора на глазах преобразилось в жесткую личину экзекутора. Щелкнуло еще раз в голове, включились на этот раз спасительные, ответственные за изворотливость ума механизмы, но он промямлил что-то невразумительное и получил заниженную оценку.

Неудача не сломила, а только закалила; он успел подать документы и в тот же год поступил в артиллерийское училище.

Князь Мышкин сделал соответствующие выводы — лишнего не болтал, учился на отлично, успешно совмещая военную науку с занятиями тяжелой атлетикой. Распределился как нельзя лучше, вскоре получил звание старшего лейтенанта, а там уже и до капитана рукой подать, но подвел очередной щелчок в голове.

Замполит Красноглазов был редким тупицей и негодяем. Каждую весну он приводил на свой огород взвод солдат. При этом каждый раз они не успевали управиться с посадкой картофеля до обеда. И тогда на крыльцо выходил сытенький замполит, держа в потной руке ровно четыре рубля.

Он строил солдат в две шеренги, подзывал к себе взводного, торжественно вручал ему четыре рубля, не забывая напомнить усталым защитникам Отечества об их гражданском долге и ответственности перед Родиной, давал команду: «Направо, шагом марш», — и отпускал голодных солдат в часть.

Бутылка «Московской» стоила два рубля восемьдесят семь копеек, значит, на закуску оставался один рубль тринадцать копеек. Делим на количество голодных желудков, если точнее — на тридцать человек. Получаем по три копейки с небольшим на брата. Не густо. Нетароват был на угощение замполит, нетароват!

Мог ли Мышкин отказать старшему по званию и не предоставить солдатиков для унизительной поденщины? Не мог.

Отпустил, но дал короткий, как выстрел, инструктаж командиру взвода.

Долго ждал всходов в тот год замполит. Каково же было его удивление, когда вместо стройных рядов зеленых ростков на самой середине его участка вдруг попер к небу мощный куст ботвы в три обхвата толщиной.

Сообразил гад, в чем тут причина, но ведь и пожаловаться начальству нельзя. Закопали солдатики пять мешков рассады в центре огорода, ну и что? А имел ты право отрывать защитников Родины от занятий по боевой подготовке и эксплуатировать их на собственном огороде? Не имел!

И смолчал Красноглазов, но стал строчить начальству кляузы на недопустимо низкий уровень политической подготовки подведомственных Мышкину солдат. И сработало. Пронесли мимо усов и не повесили в нужный срок четвертую звездочку на погоны. Вот тогда и щелкнуло снова.

В День Советской армии 23 февраля зам по тылу полковник Бабахенко раскошелился и выдал каждому защитнику Родины ровно по четыре штуки сухого печенья.

Профессиональный праздник был дружно ненавидим солдатами, потому что в этот день политинформация была особенно нудной и длинной.

Замполит Красноглазов битый час терзал аудиторию пространным докладом, сучил препаскудно коленом, как будто ему жали в паху парадные галифе, а в конце доклада заставил сухопутных воинов спеть хором песню о крейсере «Варяг». Это было объяснимо, поскольку бессмертный подвиг матросы совершили в феврале 1904 года.

Пропели нестройно и нестарательно. Большинство не знали слов, кроме первых двух куплетов, и поэтому поступали хитро: ждали, когда вылетит звук из брыластого горла Красноглазова, а потом подхватывали, словно хорошо помнили и никогда не забывали слова любимой песни.

Старший лейтенант Мышкин дождался, когда затихнет последний патриотический звук, и сообщил, что в песне не хватает одного куплета.

— Как это не хватает? — Красноглазов нервно потянул себя за мотню (брюки действительно давили на промежность).

— Очень просто. — Щелчок в мозгу Мышкина произошел, и внутренняя самоцензура дала сбой. Он процитировал:

А затем сообщил присутствующим, что слова песни о подвиге русских моряков написал почему-то не славянин, а австрийский поэт Рудольф Грейнц (что обидно) и что в песне под названием der Warjag был вышеупомянутый куплет, но его упразднили, поскольку в Первую мировую японцы стали нашими союзниками и обзывать соратников желтолицыми чертями стало неприлично.

Далее он ошарашил присутствующих неизвестными ранее подробностями. Оказывается, незадолго до исторического сражения были проведены морские учения, на которых выяснилось, что канониры крейсера «Варяг» произвели сто сорок пять залпов, ухитрившись поразить учебную мишень только тремя снарядами. Факт был тщательно скрыт от императора Николая Второго, были посланы победные реляции о высочайшем уровне военной подготовки моряков. Во время же известного сражения в корейской бухте Чемульпо «Варяг» выпустил тысячу сто пять снарядов, не причинив япошкам ни малейшего вреда по причине недостаточной дальности полета отечественных снарядов.

Никто корабль специально не топил. Причиной всему послужил отлив, во время которого крейсер сел на мель, и матросы пешком ушли по мелководью на берег, не удосужившись даже снять с пушек замки.

Когда начался прилив, корпус крейсера на четверть торчал над водой. Японцы подняли крейсер, обозвали его пищевым продуктом «Сойя» и ввели в состав своего флота.

В тот же день замполит накатал наверх докладную, в которой сообщал командованию части о грязной клевете старшего лейтенанта Мышкина, пытавшегося принизить бессмертный подвиг русских моряков.

Мышкина пригласили в штаб и потребовали объяснений. Он сообщил источник информации и наотрез отказался выступить перед солдатами с покаянной речью. Его разжаловали и уволили из рядов Советской армии. Мышкин возмутился и стал писать жалобы.

Он написал сто писем — безрезультатно. Ему не вернули звание и не восстановили на работе.

Тогда он описал подробно хорошо известный ему армейский бардак и послал письмо министру обороны.

«Учитывая тот факт, — писал Мышкин, — что наш так называемый ядерный щит существует только в воспаленном воображении ожиревших от дармовой жратвы штабных крыс, считаю своим долгом предложить следующие рекомендации по коренной реорганизации армии и усилению боеспособности наших войск…»

Он предложил расформировать все до одной танковые бригады, поскольку в современных условиях танк с высоты вражеского вертолета, вооруженного ракетой, есть не что иное, как «железный гроб».

Разжалованный офицер рекомендовал снять с танков башни с пушками, «переплавить мечи на орала», а сами гусеничные машины использовать в сельском хозяйстве. Например, за танк можно без проблем зацепить сеялку или плуг. Можно себе представить, насколько увеличится производительность труда хлеборобов, когда вместо тихоходного трактора на скорости шестьдесят километров в час стальная машина помчит за собой жатку.

В конце послания бывший офицер выражал уверенность, что мы и на хер не нужны американцам и что следующая война будет с китайцами.

«События на острове Даманский, — писал Мышкин, — были не чем иным, как генеральной репетицией будущей войны, а пока что китайцы осуществляют тихую экспансию, которая закончится полной оккупацией Сибири, если министр обороны не примет во внимание изложенные в письме аргументы».

Возможно, министр и принял бы во внимание изложенные в письме аргументы, если бы Мышкин смог остановиться и не стал вдаваться в подробности конфликта на острове Даманский. Но он же, ненормальный, с дотошной вредностью разобрался в происшедшем и пришел к выводу, что китайцы были правы, а когда у кого-то дело правое, то и победа будет за ним.

Мышкин выяснил, что в соответствии с международной практикой границы между государствами проводятся по фарватеру реки, однако из-за слабости Китая Российская империя смогла добиться проведения границы на реке Уссури по китайскому берегу. Таким образом, все острова оказались сначала незаконно российскими, а затем советскими территориями. Разжалованный офицер вошел в раж и указал министру на недопустимо халатное проведение военной операции. Он привел факты абсолютно противоречивых и взаимоисключающих идиотских приказов, в результате которых мы и потеряли столько солдат и офицеров.

«Какой идиот, — возмущенно вопрошал будущий пациент психбольницы, — отдал приказ в самый разгар боевых действий 14 марта 1969 года ровно в 15.00 убрать с острова пограничный отряд? И только через семь часов тот же умник приказал занять остров. И все эти семь часов оставленные на поле боя раненые оставались на снегу».

С особой горечью Мышкин напомнил министру, что этот чертов остров, из-за которого столько русских матерей не дождались своих сыновей, не представляет для родины никакой ценности, так как во время паводка полностью скрывается под водой.

Министр обороны принял во внимание изложенные в письме аргументы, и за Мышкиным приехали люди в белых халатах.

Никогда за все годы своей врачебной деятельности профессор Минкин не мучился так долго над формулировкой диагноза. Старик сам чуть не двинулся умом, когда написал: «Мания величия. Обостренное чувство социальной несправедливости».

Минкин перечитал написанное и покраснел от стыда. Как он, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой психиатрии, профессор, мог написать подобную ересь в печально известной манере и стилистике доктора Савушкина? Как? Вот если бы он написал: «Обостренная реакция на проявление социальной несправедливости», — это было бы верно, но если за подобное поведение изолировать людей в психбольницах, то кто же в таком случае останется на свободе? Только равнодушные обыватели, у которых начисто отсутствует реакция на проявление социальной несправедливости.

Можно ли жить в подобном социуме?

А что, если выставить ему «манию правдоискательства?»

Этот диагноз тоже не подходил, ибо пациент правды не искал, он знал ее лучше других. Профессор подумал и размашисто написал на титульном листе истории болезни: «Мания величия, осложненная синдромом субъективно трактуемой справедливости».

Он продержал Мышкина необходимое количество дней, с удовольствием пообщался с умным пациентом и выписал его домой.

Когда на надоевшего жалобщика завели уголовное дело с формулировкой: «Разглашение военной тайны», профессор Минкин придумал больному еще один диагноз, спрятал интересного собеседника у себя в клинике и спас его от верной тюрьмы. Диагноз «бред кверулянта»[18] сочетал в себе необъяснимый ужас с латинским благозвучием.

Савушкину перестало помогать лекарство. Назойливая мелодия Раймонда Паулса на слова Петерса и Шаферана «Листья желтые над городом кружатся» больше не купировалась глотком водки из термоса. Стойкая бессонница, беспричинная тревога, крупный алкогольный тремор, сотрясавший доктора во время утренних планерок, страх разоблачения, увольнения с работы, непорядок с потенцией — все это вместе взятое неотвратимо, как утренний позыв к физиологическому отправлению, приближало Савушкина к трагическому концу.

Он уже привык к тому, что песня звучит в ушах непрестанно, и особенно не раздражался по этому поводу, но когда изменились слова и «листья» заменились на «лица», он стал испуган и подозрителен.

Нет человека, а есть ситуация! Рядом с поликлиникой открылся маленький китайский рынок. Люди с желтыми лицами торопливо сновали мимо, а некоторые даже заходили в больницу по поводу гриппа или банальной простуды.

«Лица желтые над городом кружатся», — настырно пропели в сотый раз в самое ухо, и доктор свихнулся окончательно.

Ну конечно, это десант, ну несомненно, эти желтолицые спекулянты на рынке есть не что иное, как вражеские агенты, и, конечно же, они занимаются подрывной деятельностью против нашего государства, и всех их нужно обязательно разоблачить. Вот этот узкоглазый надавыш в мао-цзэдуновском кителе торгует для конспирации термосами и делает вид, что слушает китайскую музыку, а на самом деле у него в ушах не проводки от плеера, а микрофон суперсовременного радиопередатчика. Прямо из Пекина резидент вражеской разведки получает инструкции по организации шпионской деятельности. А рядом, и тоже с псевдонаушниками, стоит китайская радистка Кэт. Так не бывать же этому.

Савушкин хлебнул из малообъемного отечественного термоса, старательно завинтил крышку, повесил его себе на шею «вместо креста» — как он любил говорить, подернул глаз белогорячечным безумством и кинулся на шпиона. Мог ли доктор знать, что настоящий бой с куда более сильным противником ему предстоит ровно через день.

Упал на спину сбитый с ног «китайский резидент», закричала обалдевшая Кэт, упал стеллаж с живописно разрисованными термосами, покатились колбаской под ноги зевак драконы на боках хрупких сосудов, подбежали на помощь земляку торговцы. Он валил их дюжинами — сказывалась разница весовых категорий, от мощных ударов дебелого доктора мелкие китайцы сыпались на землю горохом, но повисли шкеты на руках, как ляхи на Тарасе Бульбе, и повязали ненормального.

Его никто не стал бы сдавать в психушку, обошлись бы все тем же боксом с тремя мухами на потолке. Не было никакой необходимости прятать коллегу у профессора Минкина, поскольку очумевший доктор, к счастью, никому не нанес существенных телесных повреждений, но когда подсчитали стоимость раздавленных и украденных толпой термосов, единственным вариантом спасения нарколога от долговой ямы остался дурдом.

«Есть бог на свете», — тихо сказал профессор Минкин, радостно оглядывая рыночную пыль на помятом лице доктора Савушкина.

Он не стал церемониться с доставленным на консультацию пациентом.

— Я в курсе ваших дел, коллега, и, признаюсь, ждал подобного финала. Ну нельзя же, батенька Николай Николаевич, столько времени проводить опасные эксперименты над собственным организмом. Вы мне назовите хотя бы одного, кто, злоупотребляя в таких дозах крепкими алкогольными напитками, остался бы здоровым. Не можете назвать? Я тоже. Сейчас проблема не в этом. Прокапаем вас, отдохнете от алкоголя, восстановится восприятие окружающей действительности, и станете адекватны, как и все условно нормальные граждане. Но скажите мне, доктор, что бы вы такое придумали, будучи на моем месте, чтобы оградить вас от уголовного преследования и в то же время не навесить на вас ярлык душевнобольного? Согласитесь, с таким клеймом можно ставить крест на вашей врачебной деятельности. Объявить вас невменяемым на момент преступления? Это нетрудно, но ведь тогда придется признаться в причине заболевания. Как вы думаете, доктор, попавший на лечение с диагнозом «белая горячка», может продолжать работать наркологом? Вопрос риторический. Будем думать, как выйти из положения, а пока давайте-ка лечиться.

Профессор нажал на кнопку. Вошла медсестра.

— Вот что, милая. Прикажите-ка освободить маленькую палату. Нужно составить доктору хорошую компанию, ну не селить же коллегу с…

Профессор, видимо, хотел сказать «с психами», но передумал.

— Я думаю, общество князя Мышкина и Михаила его вполне устроит.

Наблюдательная сотрудница заметила, как споткнулся о слово «псих» уважаемый профессор, но не удивилась этому обстоятельству — она сама их иначе не называла, но расценила запинку как знак уважения профессора к «запсиховавшему» наркологу.

— Яков Пинхацевич, Мишка Фриц, извините, Михаил, он же мочится.

Профессор встал и внимательнейшим образом изучил вывешенный на стене график работы сотрудников больницы.

— Я знаю, милая, но имею серьезные подозрения, что уже сегодня ночью Михаил излечится от энуреза.

Профессор улыбнулся, и впервые за много лет совместной работы чуткая медсестра не смогла угадать ход его мыслей.

Ах, умен был профессор, ах, умен! Да плевать ему было на душевный дискомфорт допившегося до белой горячки Савушкина. Да он бы эту пьянь с удовольствием к неадекватным хоть на денечек поселил (профессор принципиально не употреблял слова «буйный»), чтобы тот увидел, как вопят связанные варварским методом «принудительной иммобилизации», как бьют себя по лицу одержимые, как сует себе в задницу холодную кашу параноик — «икотку» кормит, иначе терзает икота весь день.

Он затем поселил их вместе, чтобы выяснить: узнает ли Михаил своего бывшего врача? Если узнает, значит, память фиксирует события, произошедшие сразу же после выхода больного из бессознательного состояния. Узнает, вспомнит себя связанным, капельницу, гематому вокруг вены вспомнит, боль, страх, тоску неизвестности ощутит, ужаснется и попытается прокрутить ленту памяти назад. События, предшествовавшие черепно-мозговой травме, как правило, запоминаются. Сам момент травмы — никогда. Детали, предшествовавшие отравлению, вспоминают реже, но чем черт не шутит? Надо как-то встряхнуть, взволновать, чем-то потрясти воображение, зацепить краешек памяти. Дочь Урана и Геи, мать девяти муз, богиня памяти Мнемозина, абсолютно непредсказуема, такие фортели иногда выкидывает — диву даешься.

Он поселил их вместе, чтобы сконфузить спившегося доктора перед пациентом, ибо стыд — лучшее средство очищения от скверны.

Он поселил их вместе еще и потому, что князь Мышкин умен, авантюрен, необыкновенно силен физически и владеет немецким языком. Он любопытен и доброжелателен. Ему интересен и приятен Михаил. Князь не пьет таблетки, это очевидно, и, следовательно…

Профессор снял трубку, набрал номер.

— Матильда Степановна, голубушка, — заворковал помолодевшим голосом профессор, — с приездом. Как конференция? Ага… Ага… Академику Громову привет передали? Спасибо… Нет, не сексуальный невроз, нет, не суицид, но очень-очень интересен… Похоже на диссоциативную амнезию. Знаю, что не ваш профиль. Знаю, что берете не всех… На вид не более двадцати пяти. Аполлон! Вся надежда на вас. Ему для восстановления памяти нужна эмоциональная зацепка. Самые стойкие ассоциации вызывают запахи. Вид, запах и вкус очаровательной женщины врачует эффективнее любого лекарства…Что, что? Не наговаривайте на себя, блистательная Матильда Степановна. Вы не развращаете, а искушаете, и, если честно, я завидую моему пациенту.

Михаэля сводили в душ, побрили, выдали чистое белье и новенький халат. Провели между корпусами больницы в стоящее на отшибе двухэтажное здание. Усадили на стул перед кабинетом. Михаэль прочитал на двери: «Врач-сексолог Милославская Матильда Степановна».

Матильда, Матильда, Матильда! Высветилось цветным кадром не Матильда, а тонкая полоска света из-под очень знакомой двери. Он точно помнил, что полоска раздваивалась. Почему?

Додумать не успел. Пригласили в кабинет.

Мягко щелкнул язычок английского замка, интимно отгораживая уютный кабинет от казенной неприкаянности коридора. Ну какой же это кабинет? Скорее будуар. Мягкая мебель, ковер, приглушенная музыка.

Приятная молодая женщина поднялась из-за стола, подошла, почти коснувшись высоким бюстом. Подала руку. Энергичное рукопожатие. Горячая, сухая, очень мягкая ладонь.

— Меня зовут Матильда. Мне больше тридцати, но меньше сорока. Сколько — не скажу. Вам уже говорили, что для меня не существует мужчин старше двадцати пяти. Вам сколько?

Не дождалась ответа, усадила на тахту, подвинула кресло, села напротив.

— Неужели ничего не помните? Ой как интересно! Вы не мой профиль, но в вас что-то есть. Что? Еще не знаю. Не знаю, но чувствую. Слушайте, Михаэль, а правда, что вас сначала доктор Савушкин назвал Михаилом, а теперь оказалось, что вы Михаэль?

— Да, я Михаэль.

— Замечательно! Слушайте, Михаэль. У меня приятель — судебный эксперт, прозектор. Мы с ним в одной группе учились. Его тоже Мишей зовут, он толстенький такой, так мы его медвежонком звали. Представьте, приезжает к нам в город женщина из Канады по туристической путевке и внезапно умирает от инфаркта миокарда. Медвежонок ее вскрывал. И знаете что? У нее даже цвет подкожной жировой клетчатки абсолютно не такой, как у наших гражданок. Вот что значит другое питание, другая вода, другая экологическая среда. Вот мне кажется, что и у вас цвет подкожной жировой клетчатки резко отличается от цвета жировой прослойки наших мужчин. Встаньте, разденьтесь.

Увидела смущение, улыбнулась.

— Ну хорошо, хорошо, разденьтесь только до пояса.

Михаэль снял халат и остался в кальсонах.

Оглядела, подошла, положила ладони на мощно развитые грудные мышцы, поводила указательными пальцами вокруг сосков.

— Вы мне нравитесь. А вам нравится запах моих духов, понюхайте, как пахнет у меня за ушком.

Михаэль нагнулся, ощутил теплый аромат и нечаянно дотронулся губами до мочки уха.

Отодвинулась. Опустила глаза. Задержала взгляд на интересном. Отметила положительную динамику.

— Садитесь пока, милый Михаэль. Если вам холодно, можете накинуть халат. Не холодно? Я так и знала. А вы знаете, мне в первый раз приходится иметь дело с пациентом, утратившим память. Обычно профессор Минкин присылает ко мне молодых людей, я уже сказала, не старше двадцати пяти. Говорила или нет?

— Говорили.

— Очень хорошо.

— Спрашивается, какое отношение имеет сексопатолог, сейчас модно говорить «сексолог», какое отношение имеет сексолог к человеку, совершившему попытку суицида. Вы знаете, что такое суицид?

— Суицид — это самоубийство.

— Умница, можно я вас поцелую?

Дотронулась губами до краешка рта, и Михаэль вздрогнул от чудного томления внизу.

— А откуда вы знаете?

— Мне кажется, я знал это всегда.

— Так какое отношение я имею к молодым самоубийцам? Отвечаю. Самое прямое. В девяноста девяти и девяти десятых случаев основная причина самоубийств — непорядок в нижнем этаже мужчины. Нет, тут не Фрейд. Фрейда самого нужно было сдать в психлечебницу, и знаете почему? Потому что только законченный половой извращенец станет подводить сексуальный базис под взаимоотношения сына, матери и отца. Ну не ревнует сын отца к матери, а если и ревнует, то не на сексуальной почве. Животные ведь тоже ревнуют, без всякой на то половой причины. У меня есть два щенка, совершенно изумительные создания. Так вот, если я одного глажу, а другого нет, знаете как обделенный вниманием расстраивается? При чем тут взаимоотношения полов? Об этом не только писать псевдонаучные труды, об этом думать нельзя. Табу! Мужчина ласкает женскую грудь, у нее набухают соски и увлажняется от предвкушения близости лоно. Но тот же сосок женщина дает ребенку, и нет больше любовницы, а есть мадонна, кормящая младенца, у которой нет и не может быть никаких других чувств, кроме материнской нежности, умиления и благостности. Оставьте взаимоотношения матери и ребенка в их первозданной природной чистоте. Есть что-то грязное, нечистое во всех этих попытках осквернить святое, прикрываясь методом психоанализа. Самые мерзопакостные извращенцы в современном обществе — это душеведы-психотерапевты. Только всех других извращенцев презирают, а этим еще и платят за услуги. А как звали Фрейда?

— Зигмунд.

— Нет, я сейчас умру. Я прямо сейчас же позвоню милейшему профессору Минкину и сообщу, что вы коварный симулянт. Не помнит ни тяти, ни мамы, но знает, как звали гнусного специалиста по психоанализу. Именно гнусного. У них же как? Если вас влечет к замужним женщинам, значит, вы латентный гомосексуалист и хотите переспать с их мужьями-рогоносцами, а если интимный контакт с мужским телом вам противен, то это потому, что в душе вам это нравится. Следуя этой логике до конца, если вам отвратителен контакт с трупом, значит, вы тайный некрофил. А если такой психоаналитик попросит вас нарисовать что-нибудь на ваш вкус и вы нарисуете параллелепипед, это будет для него означать, что вы нарисовали гроб и готовитесь к суициду. Так вот, о самоубийцах. Представьте. Молодой самец, амбициозный, надутый как индюк, — и вдруг осечка в постели. Караул, импотенция, катастрофа! Боится неудачи, а раз боится, она обязательно повторится. А вокруг здоровые самцы-конкуренты, ну и как следствие — ревность, комплексы, неврозы ожидания, страхи, депрессия, петля. А органики никакой нет. Банальный сексуальный невроз, который прекрасно лечится. Методов множество. Подход строго индивидуальный. Все зависит от моего понимания сущности его натуры. Ограниченным, грубоватым — одно, усредненным — другое, утонченным — третье. Больше всего я люблю работать с пациентами, одаренными богатым воображением. Для них намек важнее действия. Воображение несравненно богаче, чем окружающая нас действительность. Вы, как мне кажется, абсолютно здоровы в сексуальном плане, и демонстрировать вам порнушку с последующим контактом — скучно и неинтересно. Мне вообще неинтересно чисто механическое действие. Давайте будем совмещать приятное с полезным. Давайте попытаемся разгибать пружину внизу и одновременно распрямлять извилины вверху. Говорят, что в известной европейской клинике, где пластические хирурги восстанавливают утраченные детородные органы, существует целый штат молодых женщин, которые на легальных основаниях помогают мужчинам поверить в себя и вернуть утраченную силу. Здорово, правда? Они же не развращают при этом мужчин, а ис-ку-ша-ют! Вот и я буду вас искушать, а вы потом будете думать обо мне, вспоминать, смаковать особо понравившееся, поразившее, будете хотеть меня, это я вам обещаю, и, что самое важное, станете сравнивать меня с вашими прежними любовницами. Но чтобы сравнить, нужно по крайней мере вспомнить хотя бы, как их звали. Убедила? Умная я? А вам нравится имя Матильда? Вам не приходилось спать с девушкой по имени Матильда? А знаете, кто деликатнее всех описывает эротические сцены? Не пытайтесь угадать. Самый изысканный и деликатный эротописец — это Николай Агнивцев.

Матильда Степановна взяла с полки книгу. Прочитала вслух название:

— «Похождение маркиза Гильома де Рошефора». Это такая прелесть. Здесь ровно десять прелестных любовных сцен. Пойдемте за ширму. Я лягу в гинекологическое кресло и прочту вам любую сцену, а вы попробуете все живо представить, ну знаете, конечно, «воображением мятежным ля-ля-ля-ля и сердцем пламенным и нежным».

Не раздеваясь, легла в кресло. Согнула ноги в коленях и положила их на никелированные полукруглые подставки. Широко развела гладко налитые бедра. Попросила подойти максимально близко. Раскрыла книгу. Поставила ее себе на грудь.

Лицо скрылось за обложкой, как будто она закрылась томиком Агнивцева от стыда.

Стала читать:

Он стоял перед призывно раскинутыми ногами и не видел ее лица.

Тонкая ткань юбки сместилась назад, в точности повторила форму бедер и, внедрившись между ними, заслонила сиреневую полоску нижнего белья. Создавалось впечатление полной обнаженности. Возникло непреодолимое желание приподнять подол и…

Она продолжала читать:

Убрала с груди книгу. Посмотрела испытующе. Прикрыла глаза. Увлажнила языком губы и снова закрылась книгой.

Проглотил внезапно набежавшую слюну. Осторожно двумя пальцами приподнял ткань. Ощутила она оголенность или нет?

Она лежала слишком высоко.

— Если тебе кажется, что я лежу слишком высоко, можешь воспользоваться ступенькой. Она у тебя под ногами. Но послушай дальше:

Свела бедра, как будто хотела укрыть от его глаз наготу, разомкнула, еще раз крепко свела и, наконец, с запретной сладостью бесстыдства широко раскинула в стороны розовые колени.

Если ты хочешь снять с меня трусики, я не буду возражать…

…

— Да ты законспирированный Казанова, милый мой синеглазый Михаэль, — говорила она после, закурив душистую сигаретку.

— Она стояла за дверью, я точно помню.

— Не пугай меня, ты о чем?

— Я точно помню, как Матильда стояла за дверью дедушкиного кабинета.

— Хорошо, хорошо, уговорил, давай я буду тебе подыгрывать и притворюсь ненормальной. Не надо мне объяснять, кто такая Матильда. Тут какая-то странная ассоциация с моим редким именем. По всей видимости, мы имеем дело с реминисценциями или конфабуляциями, я в этом разбираюсь как свинья в апельсинах. А как ты узнал, что эта загадочная Матильда стояла за дверями дедушкиного кабинета?

— Я обратил внимание, что тонкий пучок света из-под двери разделен надвое. Это могли быть ее ноги.

— Вот видишь, милый, я разбудила у тебя сексуальную фантазию, и ты сразу же вспомнил о другой. Неблагодарный! У нее аппетитные ноги?

— Да, как у вас.

— Спасибо за комплимент. Она подслушивала?

— Да.

— Какая коварная! А зачем?

— Не знаю. Мы с дедом славно тогда надрались. Я пил мозельское, а дед «Дорнфельдер».

— А чем закусывали? Пармской ветчиной?

— Ну что вы. Пармская ветчина появляется в продаже только в декабре.

— Правда? А я всегда полагала, что в цивилизованном мире не бывает дефицита продуктов.

— Это не из-за дефицита. Ее же… не знаю, как это сказать, но точно помню, прямо ясно вижу, что на коробочке написано: «Прошутто ди Парма, оригинал Пармашинкен цвельф монат люфтгетрокен». Ее же не менее четырнадцати месяцев готовят. Нарезанная, она продается круглый год, а окороками или большими кусками — только в начале декабря. А мы закусывали шварцвальдской ветчиной. Она продается всегда.

— А какие еще продукты, кроме овощей, продаются у вас в строго определенное время? Я такая любопытная и ни разу не была за границей. Свозишь меня к себе? Я хочу попробовать мозельское, а еще «Дорнфельдер». Обожаю сухие вина, но ничего, кроме столовых грузинских, рислинга и кислой «Гамзы», не пила. Нет, я не поеду к тебе. Я передумала. Я там у тебя сопьюсь. Я ужасная пьяница. Мне один генацвале — мой бывший клиент и милейший человек — привозит иногда. Так я пока все вино не выдую — не успокоюсь.

— «Дорнфельдер» бывает трех сортов: сухой, полусухой и полусладкий. Дед любит сухие. Они крепче. А вообще, в нашей земле произрастают двадцать восемь сортов виноградной лозы, включая и «Шпэтбургундер» — позднее бургундское.

Он сидел на тахте, положив руки на колени. Так сидят за партой прилежные ученики.

Матильда подошла к нему. Запрокинула голову. Поцеловала глаза. Прижала его лицо к груди.

— Я всегда подозревала, что мыслительные центры мужчин располагаются не в лобной части мозга, а гораздо ниже пояса. Неужели так и есть? Пять минут назад ты говорил медленно, как будто бы тебе физически трудно было раскрывать рот. Одно хорошо мною подготовленное и предельно успешно реализованное эротическое упражнение, и ты заговорил. Заговорил! Валаамова ты ослица. Ты знаешь, что означает это выражение?

— Да, конечно, это из Библии. Там ослица прорицателя Валаама заговорила человеческим языком.

— Милый мой! У тебя красивое лицо послушного мальчика. И, кажется, я влюбилась в это лицо. Этого мне только не хватало! Так какие еще продукты появляются на европейских прилавках поздней осенью? Вспоминай. Это так интересно.

Присела на ковер спиной к нему. Раздвинула плечами его ноги. Ощутила затылком низ мускулистого живота.

— В октябре появляется молодое белое вино «Федервайсер». Точно в третий четверг ноября появляется молодое красное французское вино «Божоле», а в декабре, я сейчас вспомнил, продают еще «Прошутто валь Леоне», пишут «Проскиутто», а произносят итальянцы «Прошутто». А может, я что-то путаю, и итальянцы произносят по-другому. Не важно. Окорок пакуют на соломке в коробочки с двумя окошечками, а еще, а еще… вспомнил! В это время я пил крепкое, очень темное густое пиво «Доппель Бок» — двойной козел. Его варят перед самым Рождеством.

— А какая ветчина вкуснее, пармская или леонская?

— Я не вижу существенной разницы, но пармская, как бы это поточнее выразиться… Забыл слово… Сейчас, сейчас… Ага, вспомнил: «традиции». Так вот, традиции приготовления «Прошутто ди Парма» не изменились со времен римских императоров. Каждый окорок имеет свой номер и название района, где выросла свинья. А еще в каждый окорок перед засолкой вставляют жетон со знаком Ассоциации пармской ветчины, а после окончания всех манипуляций и выдержки окорок получает еще один знак — клеймо с короной и словом «Парма».

— А как зовут твоего дедушку?

— Этого я не помню, но чувствую, что обязательно вспомню. Только не сейчас. — Осторожно убрал с ее лба каштановый локон, нежно дотронулся кончиками пальцев до бровей, провел по ним, как погладил, положил ладони на виски и взял голову в нежные тиски.

— Я тоже чувствую, что ты все вспомнишь, только не сейчас. — И повернулась к нему лицом…

Он ушел от Матильды, держа в голове впечатления, а в руке — ее визитную карточку.

В отделении ожидал приятный сюрприз. Его перевели в маленькую палату на троих.

У окна стоял князь Мышкин, а на кровати у двери лежал под капельницей нарколог Савушкин.

Савушкин узнал своего пациента. Похмельная тревога удесятерила угрызения совести. Он закрыл глаза и притворился спящим.

— Относительно мистики имен, господин Никонов, специалист в области антропонимики — науки об именах, — Мышкин заметил недоумение в глазах Михаэля, — не смотри на меня так, дорогой мой, я же сказал, что ничего не забываю. О чем мы говорили последний раз? А говорили мы о значении имени в судьбе человека. Забыл? Ну так вот, Никонов в своей книге «Имя и общество» вспоминает рассказ Джека Лондона, где одна женщина называет своих сыновей именем погибшего любимого брата Самуила, и их всех четверых, одного за другим, уносит смерть.

— А ты не знаешь, Лев, как толкуют специалисты значение имени Матильда?

— Вредный ты человек, Михаэль! Шучу, про Матильду ничего не знаю, и именно о ней ты и спросил. Но имя мое ты запомнил, значит, выздоравливаешь. Рад за тебя. А почему ты не спрашиваешь, что пишут специалисты про Михаила?

— Спрашиваю.

Князь Мышкин на мгновение задумался.

— Михаил по-древнееврейски — «подобный богу». Наделен логическим складом ума. Любит домашних животных. Ты любишь животных?

По больничному двору хромая лошадь развозила ужин. Падал пушистый снег.

— Больше всего вот их люблю. — Михаэль показал рукой в окно.

— Ну и что это за особь?

— Беспородная больная лошадка.

— А какие породы ты знаешь?

— Легче сказать, какую не знаю.

— Что-то я не понял. Кто из нас потерял память, ты или я? Нет, я от тебя так просто не отстану. Давай называй породы. Савушкин, хватит притворяться мертвым. Вы присутствуете при чуде исцеления. Такое бывает не каждый день. Так какие, дорогой Михаэль, ты знаешь породы лошадей?

— Ну, их же очень много. Назови любую букву, так легче.

— А!

— Арабская, англо-арабская, английская чистокровная, ахалтекинская, андалузская.

— Буква «л»!

— Липпицианская. Выведена специально для ездового искусства венского королевского двора. Порода покоряет своим изяществом, легкостью и элегантностью.

— Ну, на «х» уж точно нет!

— Хафлингер. Масть соловая или рыжая. Идеальная психика. Невероятная устойчивость на горных склонах. «Альпийский трактор».

— Ш!

— Шайрская! Масть только вороная. Рассадник породы Линкольншир.

— Потрясающе! Я, выражаясь на ненавистном благородному князю сленге, балдею.

Князь Мышкин подошел к Савушкину. Потряс его за плечо:

— Проснитесь, это интересно. Провожу сеанс групповой терапии. Валаамова ослица заговорила.

— Меня сегодня уже обзывали говорящей ослицей.

— Савушкин, не спать! — Мышкин, точно гипнотизер, пощелкал пальцами перед глазами Савушкина. — Прошу следить за дальнейшим развитием эксперимента. Продолжим, дорогой Михаэль. А чем больна эта беспородная лошадка за окном, как ты считаешь?

— Я думаю, у нее банальные наминки. Кузнец — нишьт гут! Произвел неправильную бухтовку подковы, сделал ее короткой или узкой, и по этой причине лошадка травмирует при ходьбе основу кожи подошвы и заворотную часть копыта. Я уже сказал, что называется этот недуг «наминкой». Это легко лечится. Куется круглая подкова с прорезиненным дном и прослойкой пакли, пропитанной дегтем. Недельки две поносит лечебную подкову, и все пройдет.

— Савушкин, вы слышали? Дай я тебя обниму, мой дорогой Михаэль, и ради бога, дальше, раз процесс пошел. Признайся, вернее, вспомни твой род занятий. Ты либо ветеринар, чего по тебе не скажешь, либо, и это ближе к истине, имеешь отношение к криминальному ипподромному бизнесу. Ты перекрасил резвого арабского скакуна в соловую масть и выиграл в тотализатор большие бабки, выдав его за «неходягу» хафлингера. Такой зехер описан в литературе. На тебя затаили падло букмекеры, они же «жучки» или «буки», к ним примкнули ипподромники — «татошники», ну и наказали. Садись-ка рядом и, ради бога, не молчи.

— Ты играл на тотализаторе? — Михаэль спросил не из интереса, а чтобы прокатать на языке восстановленное в памяти слово.

— А как же! Во что я только в своей жизни не играл. Давай садись и поведай нам про лошадей.

Михаэль присел. Он вспомнил и рассказал, что такая же история с «наминкой» произошла с легендарным Пеплом в 1972 году на мюнхенской Олимпиаде — дедушка сидел в первом ряду и видел припухший сустав своими глазами.

В тот год из-за жесткого допинг-контроля было запрещено вводить в больной сустав новокаин, но Пепел — не простой конь. Он — личность! Осознал ответственность момента — Михаэль сам удивлялся, как легко ему стало говорить по-русски, как будто он излечился от временного онемения, — осознал ответственность момента вороной жеребец тракененской породы и менял аллюры так естественно, что никто и не заподозрил, чего ему это стоило. В результате невероятной самоотверженности коня эта русская композиция оставила у придирчивых судей незабываемое впечатление «слияния коня с наездницей», ну и, конечно, впечатление неповторимой грации, изящества и божественной гармонии.

…

Больно ткнул ключами под ребра Желтый Санитар Хидякин, выгоняя на ужин, но Михаэль не возмутился. Не хотелось отвлекаться на мелочи, чтобы не дать мраку беспамятства возвратиться на отвоеванную у него территорию. На самом деле мрака уже не было. Были сумерки, но не вечерние, а предутренние.

Темное пространство между настоящим и прошлым озарялось вспышками воспроизведенных в сознании фрагментов прошлой жизни, и светлело, как светлеет небо после грозы. Оставалось связать отдельные фрагменты воспоминаний в одно целое.

Бульк! Пауза. Бульк! Из полной бутылочки с узким горлышком можно вылить жидкость бесшумно, но для этого необходимо соблюдать оптимальный градус наклона, что сделать в полутемной палате практически невозможно.

Между началом тихого бульканья и моментом неохотного пробуждения прошло совсем немного времени, но именно в эти секунды Михаэль успел просмотреть яркий, насыщенный событиями сон.

Бульк! Крупные снежинки падают почему-то прямо на стол в кабинете деда. Он видит себя маленьким. На дворе время Адвента[19]. Он с мамой и отцом в автомобиле, а за рулем почему-то Матильда Степановна. Едут покупать подарки. Снова кабинет деда. Две Матильды за столом. Дед строит глазки обеим, но он не ревнует. Запах дорогого табака, гости, свечи, елка. Все поют трогательно и старательно: «О танненбаум, о танненбаум, ви грюне дайне блеттер!» — «О елочка, о елочка, как зелены твои листья». Он думает во сне: «А почему листья, а не иголки?» Бульк! Наполняют бокалы. Чокаются с Еленой Петушковой. Подносят шампанское Пеплу. Он просунул умную голову в окно и пьет из фужера. Чем меньше остается шампанского в бокале, тем горизонтальней дедушка наклоняет сосуд. Бульк!

— Нельзя животным шампанское! — кричит Матильда — чешская немка.

— Ввозить можно сколько угодно, вывозить нельзя, — говорит неприметный сотрудник таможни.

И на протяжении всего сна — гнетущее чувство вины перед дедом. Что-то он обещал и не выполнил. Стыдно так, как никогда раньше. Нужно сходить в туалет, но тоже почему-то стыдно. А уже нет сил терпеть, и доктор Савушкин не отвязывает, и мухи, мухи, мухи на груди. Бульк!

— Ах ты сука китайская! — Крик доктора Савушкина.

Он увидел желтое лицо Хидякина, склонившееся над Михаэлем, и принял его за торговца термосами на китайском рынке.

Гнев праведный, усиленный стыдом неврастенического испуга. Скрип покидаемой кровати. Удар, падение, возня.

— Ах ты, сука!

Упала на пол бутылочка с мочой, бульк-бульк-бульк!

Тень второго санитара.

Михаэль уже на ногах. Мокрые кальсоны. Лужица на полу. Все понял.

Шайзе![20]

Савушкин один против двоих. Хидякин пытается вылезти из-под тяжелого нарколога. Второй санитар пинает доктора. Не пинает, а топчет каблуком мощную шею. Увидел подбегающего Михаэля. Отклячил зад, широко расставил ноги, руки в положении защиты.

Рывок на себя. Мгновенный поворот с одновременным легким приседанием. Технически безукоризненный бросок через бедро. Умышленное падение всем телом на грудь поверженного врага. Хруст травмированной грудины. Шайзе!

Свисток Желтого Санитара. Успел-таки! Топот ног подбегающих к палате надзирателей.

— Ключи, — спокойный голос князя Мышкина.

Бьет по первому подбежавшему, как кувалдой, — упал, как умер. Удар по второму — лег рядом ногами к косяку, головой в коридор.

Хидякин пытается выбежать из палаты. Наперерез ему Михаэль.

Подсечка, падение, шея в капкане профессионально выполненного захвата. Хидякин на полу. Михаэль на боку сверху. Душит Желтого Санитара. Хрип, стук ботинок по полу.

— Ключи! — Князь поднимает одного из упавших надзирателей как штангу. Одной рукой схватил за пах, другой за воротник халата. Шмякающий звук удара тела о пол.

Наклоняется, вынимает из кармана лягушкой распластанного врага ключи.

Поворот ключа. Ловушка закрылась.

За всю историю больницы психи еще ни разу так не метелили санитаров.

— В лицо не бить, — рекомендация князя, — наказывать их же методами.

Удар! Еще удар! Удар! Ой, сука, яйца!

Звук разрываемых простыней. Фиксация санитаров к кроватям пациентов.

Барабанная дробь ударов по двери палаты снаружи.

Князь Мышкин спокоен, если не меланхоличен. Ходит по палате, живописно сложив мускулистые руки на груди.

— Геродот указывает точное число защитников ущелья при Фермопилах. «Там у селения Альпены за Фермопилами есть проезжая дорога только для одной повозки. На запад от Фермопил поднимается недоступная, обрывистая и высокая гора, простирающаяся до Эты. На востоке же проход непосредственно к морю и болотам». Так вот, мои психически ненормальные друзья, там кроме трехсот спартанцев были еще тяжеловооруженные гоплиты. Из Тегеи — пятьсот, из Аркадии и Фокиды — по тысяче. А почему только спартанцы вошли в историю? Объясняю… Предатель Эпиальт провел по горной тропе двадцать тысяч персов в тыл грекам, они ушли в свои города, и только спартанцы решили умереть, но не отступить. Что они и сделали. Честь им и хвала. Склоняю голову. Эпитафия на камне трогает до слез: «Путник случайный, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне. Все мы здесь полегли, повинуясь законам». Повинуясь законам! А вы подумали, что я сошел с ума, вспомнив про спартанцев. Просто я пытался провести аналогию. Нескромно, конечно.

— Яков Пинхацевич, — князь Мышкин подходит к двери. — Яков на древнееврейском означает «следует по пятам». Вот вам и доказательство. Такое впечатление, что уважаемый профессор не ложился спать, потому что точно прогнозировал ход событий и пришел за санитарами-карателями по пятам. Уважаю!

Мышкин повернул ключ. Профессор остановился на пороге. Оглядел связанных санитаров. Увидел лужицу на полу. Повернулся к стоящим за спиной санитарам.

— Все по отделениям.

Зашел в палату, затворил за собой дверь.

— Сосуд сохранили?

— Вот. — Михаэль подал профессору бутылочку из под кока-колы. На дне оставалось немного мочи.

— Я так и знал. Развяжите их.

Хидякин скрючился, держась за живот. Второй санитар поддерживал его при ходьбе. У него было тоже скорбное из-за боли в грудине выражение лица.

Минкин молча подождал, пока уйдут санитары. Присел на кровать Михаэля.

— Приходилось раньше драться?

— Да.

— С кем, когда?

— Последний раз — с венгром по фамилии Сабо.

— Из-за чего был конфликт?

— Из-за девушки.

— Как зовут девушку?

— Джессика.

— У вас есть родители?

— Нет, они погибли в автокатастрофе. Меня воспитал дед.

— Вспомнили фамилию?

— Нет, но знаю, что зовут деда Оскар.

Профессор встал, потрепал Михаэля по плечу. Улыбнулся.

— Все вспомнишь. Ничего, что я с тобой на «ты»? Теперь я за тебя спокоен и очень, очень рад. Жаль, что ухожу на пенсию. Подайте-ка мне орудие преступления. — Минкин взял брезгливо бутылочку с остатками мочи двумя пальцами за горлышко.

Уходя, обернулся:

— Я прикажу сменить белье и постель.

Михаэль лежал с закрытыми глазами, но не спал.

Он вспомнил все. Оставался темным лишь маленький, четко ограниченный кусочек жизни между поездкой в такси и пробуждением в палате с мухами. Он никогда не восстановит недостающие детали самого момента отравления в хронике событий, да это уже и не имеет большого значения. Ему достаточно было вспомнить события, предшествовавшие госпитализации, чтобы осознать масштаб катастрофы. Он проходил таможенный досмотр со ста тысячами марок в рюкзаке из красной кожи, а очнулся без одежды, без денег, без памяти, без документов и, что самое огорчительное, без малейшей перспективы выполнить поручение Оскара фон Деринга. Это угнетало больше всего. Михаэль всегда старался выполнять обещания, но в данном случае он не видел ни малейшей возможности исправить ситуацию и реабилитироваться перед дедом.

Тоскливый ужас, безнадега, невыносимое чувство вины, глубокое презрение к самому себе как к самому глупому, доверчивому, беспечному и ничтожнейшему человеку на земле — все это заполнило сознание и начисто вытеснило сон. Он перебирал в уме варианты спасения и не находил выхода из сложившейся ситуации.

Например, он обращается в милицию с подробным рассказом о происшедшем с ним несчастье. Его выслушивают и задают деликатный вопрос, касающийся въездной визы. Ах, нет визы? Ну так мы вам поможем, а пока пожалуйте-ка в обезьянник к бомжам до выяснения обстоятельств вашего появления на территории российского государства.

Или его не закрывают в камере предварительного заключения, а идут навстречу его пожеланиям и просят посольство Германии принять посильное участие в судьбе их соотечественника. Его содержат на территории консульства, выясняют обстоятельства и за свои деньги привозят в дом к деду. Сможет он взглянуть старому кавалеристу в глаза? Не сможет, потому что, если даже дед и простит утрату ста тысяч марок, сможет ли он простить утрату документа, зашитого в подкладку рюкзака? Не сможет! Господи, как тяжело! Что делать? Ни копейки денег, да о чем разговор? Штанов нет. Зима на дворе.

Вздохнул тяжело.

Закончится когда-нибудь эта самая черная ночь в его жизни? Пришла в голову и почти позабавила интересная мысль. Вынужден был признать, что когда он очнулся в боксе под нетрезвым взглядом сейчас лежащего рядом нарколога, то и тогда было легче, потому что не было еще полного осмысления происшедшего.

Князь тоже не спал. Встал, подошел к кровати Михаэля, присел рядом.

Странный получился разговор. Михаэль был так удручен, так раздавлен обрушившимся на него несчастьем, что не смог тотчас же переключить внимание. Он уже привык к манере изложения князя Мышкина и знал, что его многословие всегда заканчивается конкретным выводом, часто актуальным и в большинстве случаев значительным. Следовательно, начало можно пропустить.

— Американский психолог Филипп Зимбардо провел самый известный из экспериментов в социальной психологии…

«А что, если все рассказать князю, посоветоваться? — думал Михаэль, вполуха прислушиваясь к повествованию. — Человек он, судя по всему, честный, бесстрашный и многоопытный…»

— Все началось с обычного университетского семинара. Группа студентов Стенфордского университета под руководством Филиппа Зимбардо…

«Обратиться за помощью к Матильде? Нет, это исключено. Есть в самой мысли об этом нечто порочное и дурнопахнущее. Ну не альфонс же я!»

— Рассматривалось влияние тюрьмы на психологию заключенных и надзирателей. Миниатюрную тюрьму оборудовали прямо в подвале факультета психологии. Решетки, нары, карцер и прочее. В качестве консультанта пригласили старого зэка Карла Праскоту — восемнадцать лет тюрьмы. Среди участников эксперимента — ни одного асоциального типа. Ни одного наркомана, психически больного. Только законопослушные граждане. Полная обезличенность. «Заключенные» в робах. Называть всех только по номерам. Исполняющие роли надзирателей в строгой форме…

«Почему я все время думаю о ней? Она необыкновенная. С ней так просто и в то же время интересно. Сколько ей лет на самом деле? Говорит, что больше тридцати, но меньше сорока? Я бы ей и тридцати не дал. Ненужное кокетство, но оно ей идет. Откровенна до цинизма, и это тоже ее не портит. Безумно хочу ее. Безумно!»

— Представь, дорогой Михаэль! Ха-ха-ха! Эксперимент был рассчитан на две недели, а уже через три дня добропорядочные пацифисты так вошли в роль надзирателей, что стали натуральнейшим образом истязать нарушителей. Заметь, что все издевательства снимались на видеокамеру. Один заключенный отказался есть сосиски. Его кинули в карцер. Не желает есть, свинья! Связали и размазали по физиономии сосиску вместе с гарниром. Такова людская сущность, начисто опровергающая известный тезис, что добро должно быть с кулаками. Основываясь на данных эксперимента, осмелюсь выдвинуть его модификацию: «Если добру дать кулаки, оно быстро превратится во зло». И что нам в таком случае ждать от генетических мерзавцев, получивших неофициальное разрешение на использование кулаков в целях поддержания больничного порядка? Ничего хорошего я от них не жду. И если милейшему Якову Пинхацевичу с его врожденной иудейской способностью к администрированию удавалось сдерживать церберов на коротком поводке, то с его уходом здесь воцарится…

«Зачем нужно было зашивать документ в подкладку? Какая глупость! Нужно было свернуть в трубочку, распороть подкладку пояса брюк и вставить в прорезь. Никто и никогда бы не нашел».

— Знаменитая своим беспределом Казанка будет отдыхать…

«Брюки могли постирать. Ну и что? Проклятие! О чем я думаю? У меня же и брюк этих нет. Пусть чернила размоются, зато никто не сможет прочитать, если и найдут. Это хорошо, что постирают».

— В их арсенале разнообразные медицинские средства. Сульфазин в жопень — это, брат мой, похуже, чем на осиновый кол посадить. Температура сорок один, и ягодица воспалена, как при обширном нагноении. Шаг сделать нельзя — такая боль.

«Интересно, смог бы я узнать свои брюки?»

— Методы физического воздействия. — Князь заподозрил отсутствие должного внимания со стороны Михаэля и повторил, повысив голос: — Методы физического воздействия у них отработаны до автоматизма. Влажная укрутка, например. Объясняю. Больного пеленают мокрой простыней, виток за витком накручивая на тело. Ну и что страшного, спросишь ты? А то, что, высыхая, простыня уменьшается в размере и начинает постепенно сдавливать тело. Мучения такие, что больные кричат. Испанский сапог на все тело, только в условно гуманном варианте…

«А зачем мне мои брюки, если там нет документа. Рюкзак! Где, интересно, мой рюкзак?»

— Из режимных мер воздействия я отбрасываю мелочи типа лишения прогулок, запрета на курение, лишения свиданий, лишения права на переписку. Все это чепуха. А вот бессрочная отмена представления на выписку с одновременным помещением в палату к тяжелым психопатам — это уже существенно. Там кроме так называемых буйных полно симулянтов, укрывающихся от правосудия за совершение тяжких преступлений. Они легко покупаются незаконными льготами и элементарно натравливаются на непослушного. И это смертельно опасно. Эти суки не простят нам сегодняшнего унижения. Как только к власти придет Бетховен — нас расселят по разным палатам. Начнут с малого: с подначки, с пинка, с подзатыльника, с болезненного и очень оскорбительного тычка ключами под ребра, а когда, доведенные до известной черты, мы возбухнем, нас уничтожат поодиночке. Короче, курорт скоро закончится.

— И что же делать?

— Пока я не придумал ничего, заслуживающего обсуждения.

Михаэль поднялся с постели. Подошел к окну. Светало. Сквозь легкую изморозь окна просматривался занесенный снегом больничный двор.

В его земле далеко не каждый год выпадал снег на Рождество. Однажды родители специально повезли его на светлый праздник Рождества Христова на самый север страны в город Киль. За городом начиналась загадочная Дания. Вот был восторг! Мог ли он тогда предположить, летя на легких саночках с крутой горки в сугроб, что через двадцать лет судьба забросит его в столь же заснеженную родину его предков, где вместо радости он в полной мере ощутит сначала остановку потока времени, затем амнестическое отупение, неожиданное озарение с последующим осмыслением несчастья, а вместе с ним дикую тоску и крушение всех надежд.

По двору, чуть согнувшись и балансируя руками, чтобы не поскользнуться на обледенелой тропинке, прошла главная повариха. Она первая приходила на работу. Сейчас должны будут включить радио. Что делать дальше? Одному не вылезти из этой профунды[21]. Что делать?

«Ария Роберта из оперы Чайковского «Иоланта», — объявили по радио, и приятный баритон запел: «Кто может сравниться с Матильдой моей?»

Михаэль прослушал арию до конца, покосился на спящего доктора Савушкина, решительно повернулся и подошел к князю Мышкину.

— Князь, мне нужно с тобой посоветоваться.

Князь Мышкин не перебил Михаэля ни разу. Но начал ответ, как обычно, издалека, цитируя, как по писаному: «И, решительно откашлявшись, он рассказал Остапу Бендеру, первому встреченному им проходимцу, все, что было ему известно о бриллиантах со слов умирающей тещи».

Приосанился, как оратор перед выступлением и продолжил:

— Не удивляйся, дорогой мой Михаэль, что я цитирую неизвестных тебе авторов. Я уже выразил свое сожаление по этому поводу. Михаэль! Ты не просто честный немец, ты святой. А обманывать святых — это святотатство. Это все равно как украсть у слепого или нагадить в храме. Так что можешь на меня положиться. У нас мало времени, скоро завтрак, хочу успеть высказать свои соображения до того, как нас угостят спитым чаем и бутербродом с прогорклым маслом. Недавно в целях дальнейшего самоусовершенствования я прочитал священное писание мусульман — Коран. Там много интересного, местами противоречивого, нравоучительного, безусловно, мудрого, но вот конкретно, что касается твоей ситуации: «А может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, а может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас — зло». Смотри, что получается. Утрата памяти — большое несчастье, но представь, что после ограбления ты был бы в здравом уме и твердой памяти. Как бы ты себя повел? Не важно как, но в любом случае ты бы не стал скрывать от следователя свои паспортные данные. И что было бы дальше? А дальше был бы звонок деду, перевод денежек на обратную дорогу, бесславное возвращение в Германию и пожизненные угрызения совести. Теперь же, когда ты — человек без имени и паспорта, ты свободен во многих своих начинаниях. Ты сбежишь отсюда, и тебя не будут искать ни доктора, ни менты. Безымянных не ищут. А скажи ты свою фамилию, и тот же деликатный Яков Пинхацевич из самых лучших побуждений радостно передал бы их кому следует. Ну, а дальше все пошло бы по накатанной схеме. Пойдем пофрюштюкаем[22] и будем думать, что делать дальше. А пока совет тебе или, если угодно, рекомендация, заложенная в мудрой немецко-русской пословице: Schweigen ist Gold — молчание — золото. Ты не вспомнил свою фамилию и не знаешь, кто ты по национальности. Никому ни слова, иначе тебя могут депортировать в твой любимый фатерланд раньше, чем мы начнем твою реабилитацию перед дедом.

— Но я же говорил по-немецки, когда был не при памяти.

— На немецком, дорогой мой Михаэль, кроме тебя говорят австрийцы, швейцарцы, подданные датской короны, фарерцы и фризы. Граждане Люксембурга, заселившие берег реки Мозель, кроме французского владеют еще и немецким, итальянцы, проживающие в пограничных деревнях южной Тиролии, все старые мадьяры и приличная часть их детей, населяющих территорию бывшей Австро-Венгерской империи. Даже чешский соловей Карел Готт — и тот бегло изъясняется на немецком. Я уж не говорю про триста тысяч обрусевших немцев, проживающих в чистеньких деревнях Омской области, среди которых твой покорный слуга имел счастье дорасти до половой зрелости и выучить твой родной язык. Убедил я тебя? Вот видишь, как русские умеют напрасно терять время. Зачем, спрашивается, убеждать тебя в том, в чем ты разбираешься лучше меня? А твою настоящую фамилию и национальность в настоящий момент знают только те козлы, которые вместе с деньгами отобрали у тебя документы.

Профессор Минкин провел утреннюю планерку, отпустил сотрудников и задумался.

Как и следовало ожидать, больше всех возмущался ночным происшествием доктор, похожий на Бетховена. Пришлось показать присутствующим бутылочку с остатками мочи и пообещать уволить санитара Хидякина с последующим уведомлением о его поступке учебной части института и передачей вещественного доказательства его преступления в прокуратуру. А кроме того, профессор настоятельно потребовал разобрать позорный инцидент на расширенном медсовете.

Ближайший медсовет будет проходить уже без него (профессор ни на минуту не забывал последнего обстоятельства), но нужно было лишить Бетховена инициативы хотя бы на ближайшие шесть дней до его выхода на пенсию.

Профессор прекрасно понимал, что привлечь Хидякина к уголовной ответственности не удастся. Пациенты с нарушением психики с точки зрения уголовного права не являются дееспособными, следовательно, не могут давать свидетельские показания. А без них не то что отдать под суд, уволить подлеца — и то не получится. Он опротестует увольнение, и замучаешься ходить по судам. Нужно ему это на старости лет? Не нужно.

Но каков мерзавец! Без пяти минут врач. Родители с большими связями. Спит и видит себя психиатром. Он для того и пошел подрабатывать санитаром, чтобы… чтобы что? Чтобы насладиться властью над убогими и бесправными? Пожалуй. Можно себе представить, какие тут будут порядки через короткое время. Ну а ему-то, пенсионеру, что за дело? Ему, уходящему на заслуженный отдых, до них дела нет, но все равно обидно.

Он, как и все его коллеги, не избежал, конечно, профессионального ущерба от общения с душевнобольными, очерствел душой, даже не очерствел, а внутренне оградил себя от жалости к ним — и вот тебе на.

С первого взгляда он кожей почувствовал, что Михаил, Михаэль ли, сделан из другого, не совкового теста. Может быть, потому его так жалко, что он не приспособлен выживать в таких условиях. Дворняжки, брошенные хозяевами, приспосабливаются, быстро находят себе источники питания: побираются у пищевых ларьков, копаются в мусорных ящиках, пьют из луж, а породистые собаки гибнут.

Зима на дворе, а у него нет документов, и из одежды — одно атласное одеяло. Нет, он не уйдет на пенсию, пока не придумает, как ему помочь. Не уйдет.

Профессор рассеянно полистал настольный календарь. Взгляд уперся в номер телефона Матильды Степановны.

Ах, Матильда! Ах, чаровница! Откуда такое имя? Родители прослушали оперу и, потрясенные сюжетом, наградили девочку именем графини Лотарингии?

Он принимал у нее экзамен. Давно это было? Да не так уж и давно — лет пятнадцать назад. Завысил, конечно, оценку. Трудно быть объективным, когда такая прелесть, розовая от смущения, сидит напротив и зависит от твоего настроения, даже не от настроения, а от твоего к ней отношения. Хотела понравиться ему как мужчине? Явно хотела. И это ей удалось. Инсценировала доступность или на самом деле была готова на все ради оценки? И эта жилка на виске, и похотливая, но почти естественная для любого мужика, не утратившего потенцию, мыслишка: поставить красавице заслуженную двойку, а потом назначить вечером переэкзаменовку у себя в кабинете.

А сколько же ему тогда было лет? Пятьдесят? Да ведь он был совсем еще молодым по сравнению с нынешним возрастом. Больше всего на свете жалко утраченной молодости. Дело даже ведь не в физическом состоянии организма, а в том, что меняется отношение к жизни. Уходит веселость, приходит печаль.

Он знал ее мужа. Доктор Милославский был франт, умница и жуир. Подающий надежды ученый. Доклады на научных советах, симпозиумы, загранкомандировки. Почему ослабел душой и повесился в ванной на трубе водяного отопления? Причины самоубийства не знает никто. Впрочем, не исключено, что жена знала побудительные мотивы поступка.

Не потому ли Матильда стала специализироваться на лечении пациентов, склонных к суициду?

Доктор Милославский был приблизительно одного роста с Михаэлем. Значит, при желании бездетная Матильда могла бы одеть пациента. Еще как могла бы! На докторе Милославском не было ни одной отечественной нитки. Как узнать, понравился он ей или нет?

Профессор снял трубку, набрал номер.

— Матильда Степановна! Доброе утро… Это хорошо, что узнаете голос с первых звуков. Голос молодой? Вы мне льстите, но все равно приятно. Если честно, стал стесняться своего возраста… Да уж, да уж… Мне уже столько лет, что, когда что-то не получается, уже и не стыдно… Скажите мне, моя радость, я похож на сводника?.. Угадали. Именно о нем. Умница! Вот что значит интуиция! А может быть, вы и без моего звонка думали о нем? Думали? Значит, и я немножко умный. Буду краток. Я хочу его выписать, но у него из одежды — одно атласное одеяло. Я не шучу. Его нашли в лесу без сознания, голого, окровавленного, в новеньком и, что самое главное, в абсолютно чистом одеяле. Такое впечатление, что его сначала отравили с целью ограбления, потом избили, потому что он не хотел засыпать и сопротивлялся из последних сил, потом раздели, а когда взглянули на его холодеющее, прекрасно сложенное античное тело, пожалели, сбегали домой за одеялом и укутали, чтобы не замерз. Заинтриговал? Вот и я подозреваю, что среди грабителей была женщина. Ревнуете? Я бы тоже ревновал. А куда он пойдет? Вот вопрос из вопросов. Он с вашей помощью почти все вспомнил. Надо бы продолжить сеансы с вами, но обстоятельства складываются таким образом, что я в течение этой недели должен сочинить ему представление на выписку. Привести его к вам? Когда? Сегодня? Всенепременно, и спасибо вам, голубушка. Как это за что? За то, что вы есть.

Профессор положил трубку. Удовлетворенно потер руки и поймал себя на мысли, что, будь у него под рукой рюмочка коньяку, он — убежденный противник пьянства на работе — с удовольствием опрокинул бы стопарь.

Он не даст возможности Хидякину и иже с ним поглумиться над обидчиками. Не даст. Они ждут, когда он уйдет, а он перед уходом постарается решить судьбу Михаэля и выписать из стационара для дальнейшего амбулаторного лечения князя Мышкина и доктора Савушкина.

Профессор еще не знал, какой козырь против него появился у доктора, похожего на Бетховена.

Бетховен зашел в кабинет с таким сладким выражением лица, что у профессора не осталось никаких сомнений, что потенциальному преемнику не терпится сообщить какую-то гадость.

— Я к вам по поводу Хидякина…

Странную мысль обсасывал пациент на пути к кабинету доктора Матильды Степановны. Михаэль пытался проанализировать новое душевное состояние, в котором он пребывал после пережитой амнезии и полного осмысления произошедшего.

Без всякой видимой связи возник в голове и упорно не хотел покидать сознание кусок интересной телевизионной передачи. Давно, года за три до отъезда, он смотрел занимательное шоу, но почему-то именно сегодня вспомнил подробности.

Осень. На проселочной дороге между пшеничными полями установили переносной светофор, рядом с ним — плакат. В плакат вмонтирована миниатюрная камера наблюдения.

Подъезжает машина. Горит красный свет. Водитель терпеливо ждет, когда загорится зеленый. Проходит минута, другая. Светофор не меняет свет.

Водитель выходит из автомобиля, приближается к плакату, читает инструкцию: «Для того чтобы загорелся зеленый, нужно положить лежащий рядом кирпич на специальную педаль светофора».

Водитель послушно поднимает кирпич, ставит его на чувствительную к тяжести педаль, и тотчас же загорается зеленый свет.

Заходит в машину, трогается с места, и вдруг загорается красный.

Водитель повторяет прием, но теперь он уже не идет, а бежит от светофора к машине, чтобы успеть проехать раньше, чем загорится красный. Тщетно! Как только он трогается с места, загорается красный свет. Рядом — ни души. Он может проехать на запрещающий знак светофора, и никто об этом не узнает. Может, конечно, может, но он же хорошо выдрессированный законопослушный немец, а не какой-нибудь плохо организованный гражданин другой национальности.

Итог: семь водителей сдали назад — шоссе находилось рядом — и поехали к месту назначения по объездной. Три, всего три человека осмелились нарушить правила дорожного движения.

Михаэль вспомнил, что он тогда не осуждал тех дисциплинированных семерых, сдавших назад, наоборот, внутренне желал, чтобы трое, проехавшие на красный свет, были непременно наказаны. Теперь же, ощущая спиной недобрый взгляд сопровождающего охранника, он был убежден, что те трое поступили правильно. Почему? Он не мог точно сформулировать мысль, но знал, что, доведись ему попасть сейчас в точно такую же ситуацию, он бы обязательно промчался мимо, проигнорировав запрещающий знак. Да что там «промчался», он бы нарочно остановился, вышел из машины и помочился в знак протеста на идиотский в своей ненужности светофор.

Любой русский, по его мнению, сделал бы точно так же, потому что сотни лет крепостного права научили русских хорошо изображать покорность, в душе игнорируя любые запреты и ограничения.

Михаэль не мог провести аналогии между своим положением и положением тех, кто был поставлен перед ненужным, в сущности, выбором, но он понял, что трое, нарушившие правила и проскочившие на красный свет, могли таким образом уйти от предполагаемой погони и спастись, а семеро законопослушных — нет.

Все это предстояло еще осмыслить и переварить, а пока его усадили перед дверью кабинета на шаткий стул с изорванной казенной обивкой.

Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышел пожилой человек с усталыми глазами, и по выражению его лица начавший уже ревновать Михаэль понял, что этому пациенту не читали деликатную эротику Николая Агнивцева.

— Только не говори, что я все это время не выходила у тебя из головы, — Матильда сидела за столом с официальным выражением лица, — но то, что я возбудила твою временно уснувшую память, ты как порядочный человек должен признать.

Она встала, подошла к Михаэлю, обняла за шею, дотронулась губами до рта легким, едва ощутимым и оттого необыкновенно чувственным прикосновением.

— Возбудила? — Не дала ответить. — Память, я имела в виду, па-мя-ть! И можешь обращаться ко мне на «ты». Разрешаю.

— Я думал о тебе и ужасно тебя хотел.

— Хотел? А сейчас не хочешь? Я тоже хочу, чтобы ты согласился примерить эти вещи. — Она подвела Михаэля к шифоньеру. — Раздевайся. Казенная одежда отдает, да что там отдает, от нее просто разит бедой. Если бы под этим серым халатом не скрывалось твое великолепно накачанное тело, я бы сказала, что твой халат пахнет нищетой. Только не обижайся. Это суровая правда жизни. Снимай эти тряпки и надень другие.

— Ой, какая прелесть! — оглядела Михаэля в новом одеянии.

— Мне кажется, брюки чуть великоваты.

— Ненавижу, когда ткань плотно обтягивает ягодицы у мужчин. Такие брюки носят только педерасты. Кстати, как на немецком будет педераст?

— Швуль.

— Как гадко. Хотя тут уж не до благозвучия. Ну-ка повернись. Туфли не жмут? Итальянские, между прочим, и ни разу не надеванные. — Захлопала в ладоши. — Браво! Брависсимо! Ну, самец! Вылитый жиголо. Только другим напрокат я тебя не отдам. И не надейся.

— Ну-ка примерь вот это элегантное кожаное пальто. Муж из Югославии привез. Супермодным будешь. С меховой подбивкой. Жарко станет — отстегнешь. Все на замках. Хотела тебе его дубленочку презентовать, но нахожу цвет слишком ярким — больше красного, чем бежевого. А как тебе свитерок? Великолепно! Видишь, как чудно сочетается зеленая нитка по вырезу и на ромбиках с твоими синими глазами.

Михаэль надел кожаное пальто, по-немецки основательно всадив в рукав до упора правую руку, а потом с не меньшим старанием левую; встряхнул плечами, поднял локти на уровень груди, свел их — убедился, что не тянет в подмышках, подошел к зеркалу, и последнее недостающее звено в цепи его воспоминаний, точно ключ в паз замка, вошло в сознание. Слово «красный», произнесенное Матильдой, высветило в памяти потертый на карманах красный рюкзак. Он вспомнил, как он мешал ему удобно усесться на заднем сиденье такси, и, кроме того, он вдруг точно воспроизвел в памяти ощущения от прикосновения колена девушки.

Только что услышанное слово «элегантное» нарисовало последнюю недостающую деталь образа — элегантные очки с простыми стеклами вместо линз. Сероватую зелень ее глаз он тоже вспомнил, глядя на зеленые ромбики свитера. Вспомнил все до мельчайших подробностей, и лицо его ожесточилось.

Зазвонил телефон. И по мере того, как Матильда слушала, с ее лицом тоже происходила метаморфоза. Оно становилось тревожным.

— Кто звонил?

Матильда молчала.

— Что-то случилось?

— Подожди, милый, я думаю.

— Кто звонил?

— Звонил профессор Минкин. Ему только что доложил негодяй Бетховен, что санитар Хидякин при смерти. У него закрытая травма живота, разрыв селезенки. В общем, вы перестарались.

— На проходной не пропустят человека в больничном халате?

— Ни за что не пропустят.

— А в гражданской одежде? В этом пальто, например?

— Пропустят, но куда ты пойдешь без документов и без денег?

— Я пойду на красный свет.

— Не поняла.

— Зато я все понял. В России, чтобы не пропасть и чего-нибудь добиться, нужно уметь переходить дорогу на красный свет. А немцы по поводу моей ситуации сказали бы очень подходящую пословицу с совершенно определенной рекомендацией: Geld verloren — nichts verloren — «Деньги потерял — ничего не потерял», Zeit verloren — viel verloren, — «Время потерял — много потерял», Mut verloren — alles verloren. — «Мужество потерял — все потерял».

Матильда порылась в сумочке и протянула ему бумажник.

— Возьми.

— Я верну. — Он взял деньги.

— Не надо. Деньги — дерьмо. Я буду ждать не деньги, а тебя. Ты не потерял мою визитку? Там адрес и телефон.

— Хорошо, что напомнила, там на обратной стороне князь Мышкин несколько адресов написал. — Он достал из халата визитку и положил в карман брюк.

Прижалась к нему, поцеловала и перекрестила.

— Господи! Ну почему мне так не везет?

— Что ты скажешь моему сопровождающему? Он ждет в коридоре.

— Скажу, что мой сексуально одаренный пациент убежал от меня голеньким на мороз.

— У тебя могут быть из-за меня неприятности?

— Обязательно будут, но уже придумала, как их избежать. Тебе по всем медицинским показаниям просто необходим электросон. Кабинет электросна — рядом через коридор. Больного укладывают на кушетку, надевают на глаза импульсные очки, и он засыпает. Процедура длительная. Твой охранник сам закемарит на стуле в коридоре. А сейчас разденься. Пройдешь в больничном халате мимо цербера и усыпишь его бдительность. Я занесу тебе вещи вот в этом целлофановом пакете и даже закрою тебя снаружи на ключ, чтобы сопровождающий видел. Через полчаса открою и подниму тревогу из-за побега пациента с амнезией.

Прошли в кабинет. Снял халат. Присел на кушетку. Она подала ему плавки и брюки. Взял за руку, притянул к себе. Уткнулся лицом в живот. Положил руки на голени сзади и медленно провел ладонями вверх по бедру — под подол. Запрокинул голову, посмотрел вопросительно.

Отстранилась. Покачала головой.

— Нет, мой золотой, нет, мой желанный. Сейчас не могу.

— Но почему?

— Потому что над тобой нависла угроза, а когда мой возлюбленный в опасности, я чувствую себя уже не любовницей, а матерью. Так устроены русские бабы. Не обижайся. Беги. И запомни, пожалуйста, если на моем кухонном окне занавески не задернуты, значит, я тебя жду.

Открыл окно. Осмотрелся. Махнул ей рукой и выпрыгнул на заснеженный тротуар.