Гора Крутая

…Шумит веселый народ на горе Крутой.

Кончилась школа, убрали скотину, повечеряли; старики на запечные места покарабкались, а вся молодежь кто с ледянками, кто с салазками, а иные счастливцы со скамейками на гору Крутую.

Крепко повязала Дуняшка полушалку, а бабушкины красные чулки веревочками завязала; на горе растрепаться немудрено, беспокойная эта гора.

Иван собирался тоже старательно, все привязал — и голицы и шапку ушастую, а поверх шубы красный галстук выпустил, считает себя Ванька первым пионером на селе. Как же, вот елки осенью рассаживали, кто больше всех насажал? — Он. А кто на сходе слово от пионеров говорил? — Он же.

Как тут не считать себя Ваньке первым пионером.

Так выкатили они скамейку, перевернули, заиневел ледок!

— Дай-ка водицы, — сказал Иван. Дуняша подала ему ковшик. Плеснул Иван раз-другой, и на ядреном морозце заиграла вода радугами.

— Эх, ты, гладенький! — Провел Иван рукавицей по свежему ледку.

— Эх, скамеечка самокаточка!

Эдакий ледок вывезти не шутка, сперва скамейку навозом обмажешь, разровняешь, снежку посыпешь, а уж потом водицей, и так каждое утро поливаешь. Чуть не так, чуть на один бок, и никуда скамейка не годна — заныряет.

— Гожа у Ваньки скамейка, все соседи говорят.

И гордится Иван скамейкой. По селу раскатит-раскатит.

— Сторонись — дай дороги!

Так и сейчас, поставил Иван скамейку, вытер сиденье подолом шубейки, «садись штоль», нарочно грубо сказал Дуняшке. А у Дуняшки и гляделки врозь! Прыгнула, вцепилась и от счастья слова сказать не решается.

Двинул Иван скамейку сперва тихо, у двора катыхи твердые, а как на дорогу выехали, навалился всей грудью, скакнул раза два, вскочил сам сзади, и пошла скамейка юлить по дороге.

— Эй, буржуи, — кричит Ванек встречным без скамеек, — сторонись, пролетарии едут!

— Ишь разошелся, — ворчат встречные, рюхая в снег. Как увидит Ванька впереди себя ледень иль салазки, из шкуры вылезет, а обгонит, да норовит невзначай стукнуть — хоть и легонько, а знай наших!

Дуняшка от восторга цветет маком, да нет-нет визгнет на особо страшном месте не на всю улицу, а с понятием, слегка.

— Струсила, — смеется Ванька, ему лестно.

Дуняшка захихикает и еще больше раскраснеется.

Так лихо доезжают до горы.

Шумит гора Крутая. Зимний перерыв в школе объявили.

Народу съехалось, как на ярмарку, деревня большая — два конца; поречный конец дворов шестьдесят да заречный — сорок, а гора на всех одна, толочется народ, галдит. Всяк старается первым катить, оттого задеваются, оттого и кувыркаются зря.

Ледней и салазок, скамеек всяких — целая очередь у горы, стали и Ванька с Дуняшкой в ряд. Задор у Ивана разыгрался, а тут вот жди.

— Эх, и катнет его ледянка, дальше всех, до незаезженного снега!

— Эй, вы тама, — кричит Ванька, — шевели, не задерживай.

И видит он, подныривают иные мимо череда.

— Кто там зря пущает?

— Да они сами…

— Как так то-есть сами?

— А вон глянь — гляди Парфенька опять!

Не вытерпел Иван, подскочил, цоп Парфеньку за шубу:

— Куда прешь, элемент несознательный!

— А ты чего шубу дерешь, — огрызнулся Парфенька.

— Не пущу, не рвись.

— Ну и оторви, оторви только…

— Тпру-тпру серый… стой, — поддразнивает Иван и держит Парфеньку за шубу, пока едет народ до его череда.

— Ну, Дуня, трогай! — Дуняшка пододвинула скамейку к самому краю, и сердце у нее забилось: ох, уж и страшно, ох, уж и ехать ли?

Ванька подпрыгнул, влепился сзади, ледянка провалилась, как в пропасть, поддала раз, поддала два, как крылатый конь перелетела ухабы и понеслась по ровному скату. Дух ветерком занимает…

Ух!.. — скамейка взрыла пухлый, нетронутый еще никем снег и Дуняшке залепило все глаза.

— Вон куда хватила!

— Здорово… — протирает Дуняшка глаза и видит, заехали они в самые незаезжаемые места.

— Никто кроме нас! — Иван повертывает скамейку и чертит новый круг по незатоптанному снегу.

С горы все видят, рукавами кажут — эко Иванова скамейка куда маханула!

Лезет Иван на гору, топает громче всех, а девчата, что галчата, облепили скат и орут:

— Скати Иван, Ваня скатни… меня, скатни меня!

— Поспеете, — как можно важней говорит Иван и становится в новый черед.

Дуняшка победоносно оглядывается; что, дескать, взяли, и любовь к брату, не променявшего ее ни на кого, сверкает в ее глазах. Парфенька теперь вперед не лез, а стоял сбоку смирненький и руки под полой держал…

Вот опять двинул Иван скамейку и опять забилось у Дуняшки сердце… ой, спрыгну! Но уж поздно, скамейка ринулась.

Раз, — что-то вдруг хрустнуло, и взметнулся вверх взрытый снег, ножки скамейки, дунькины красные чулки.

Иван вскочил, отряхнулся и, не понимая в чем дело, таращил глаза.

— Это Парфенька, Парфенька кинул, — галдели с горы девчата. Ванька нагнулся к скамейке, повернул дно и увидел с угла на угол прочерченную борозду, лед, снесенный напрочь… рядом на горе валялся кусок кирпича!

— Ах ты гад! — Сжал Ванька кулак, и слеза у него брызнула. Скрыл ее Ванька, чтоб не позориться, и, надвинув шапку на брови, полез обратно на гору… Сзади охала и чего-то причитала Дуняшка.

— Это что полагается камни бросать, — подошел Иван к Парфеньке и взял обидчика за ворот, — я говорю, полагается?

— Ребята, чего он лезет, — рвался Парфенька, — пущай на свой конец идут, не нужны нам заречные, это гора наша… не имеешь права! Наша гора, отчепись!

— Не тронь, не тронь, — обступили ребята Ивана и ухватили за руки…

— Отойдись все, — Иван вырвался. — А за скамейку должен ответить, признаешь, гад?!

— Катись ты… — Парфенька не договорил. Закипело у Ивана ретивое, хоть нельзя пионеру драться, забыл Иван и законы и обычаи, забыл все, кроме своей обиды, и мазнул он Парфеньку рукавицей по губам! Не так больно, как здорово…

— Бьют, — заревел Парфенька, — наших бьют!

— Кто, кто, бей заречных!

— Бей под ряд!

— Заречные, свои в кучу! — Закомандовал кто-то у заречных. Ванька увидал завсегдашнего задиралу Урвана.

— Мы вас шугнем, навсегда не пустим на свою гору!

— Не пустим, посмотрим кто кого…

— Вот она, в-от, во-от, ана-вот! — задирали кто посмелее, расходясь на две партии, насыкая кулаки.

Ну, похоже драка, и Ванька, оглядывая свою кучу, вдвое меньше поречных, и держа перед лицом рукавицу, пятился к ним, соображая, как бы лучше отбиться и не дать себя поколотить.

— А ну, заречные-запечные отчаливай, крой домой на полати, на теплые места! Наступали, насмешничая, поречные драчуны.

Девчата, везя на веревочках по нескольку салазок, ледней и решет жались поодаль, переминаясь в снегу, тоже разными кучками — заречные особо, поречные особо. Девчата помалкивали.

— Берем их штоль, берем враз! — Враждебная стенка накатилась, и раздались первые несмелые удары.

— Держись зарека, Ванька с нами! — подбадривал Урван.

Все знали Ивана за крепыша. Не хотелось Ивану драться, говорили ведь в отряде — стенку не устраивать, да показать труса не лестно, и он нехотя взял на себя команду напуганной зарекой.

— Плотней стань, плотней, што ли, — прикрикнул он на толочившихся зря своих вояк. Скоро зарека приняла воинственный и сплоченный вид.

— Вот-она, вот, вот, вот, она-вот! — Сильней заголосили зачинщики, вертясь вокруг тех и других, звонко хлопая рукавицами. Слыша шум, от села подходили взрослые и становились наблюдать драку.

Дед Проня притащился один из первых и, попыхивая сопелкой, прошамкал:

— Люблю… во каким был, — два зуба на этой горе вычикнули… вот уж которая драка, чай с тыщу тут их было… люблю, пра, ей богу! — Остальные мужики свертывали цыгарки и подзадоривали ребят:

— Эй Парфень, ты чего же, лупи их тараканью зареку!

— Где там Урван? Урван, ты чего спуску даешь, а?

— Полезь кто на Ивана Зазвонкина, он те угадает…

— Порека не зевай, Тимошку-бондаря кликни! Тимошка-а! — От села уж бежал и Тимошка-бондарь, тоже силач и всегдашний противник Ваньки.

Поречные, завидев его, набрались решимости и налетели на упористую зареку. Произошла свалка. В главном клубке дрался Иван, и там валился народ друг через друга. Края зареки закруглились и подались, но середка пошла вперед, круша направо и налево.

— Берем-берем, — кричал Парфенька, отбегая назад, держась за подбитый глаз… угадал его Иван.

— Осади их крепче! — гаркнул, подбегая, Тимошка-бондарь.

Поречные нажали и двинулись вперед. Иван запнулся и упал. Поречные полезли отчаянней. Иван остался в чужих рядах, стоя на одном колене. Лежачих не бьют. Встать на одно колено, означает, что боец «лег».

Иван оглянулся — рядом стояли человек пять, караулили, как он встанет… Притворяясь, Иван зачерпнул горсть снега и, вместо того чтобы приложить ее к лицу, кинул в ближайшего и, ринувшись, очутился в своих рядах.

— Иван, крой их, крой, — заорал Урван, бегая с одного конца свалки на другой.

Иван вломился в гущу, и отошедшая зарека опять пошла вперед… Тимошка все не вступался — он ждал, когда Иван немного упарится, тогда-то он его сшибет! Тимошка следит за Иваном и считает все кулаки, которые тому попадают.

Вот Иван хватился за глаз… Теперь пора.

— А ну решительная! А-ну порека! — Тимошка пошел прямо на Ивана.

Досадно прозеванный кулак залепил Ивану в глаз. Моргал-моргал, течет слеза, да и на! А тут еще употел — рукавица на руке распарилась, как тряпка.

Ей ударишь, а она чмок и не больно… незадача.

Перед расстроенным Иваном вырос Тимошка. Один пионер, другой — ярый пионерский противник, сын бондаря.

— Ана-на, смотри, смотри, сразились! — Привстали мужики, и дед Проня в волнении вынул коптилку изо рта.

Свалка затихла; в самой середке бились Иван и Тимошка, один на один.

— Так-так, так-та-так. — Колотились удары, как вальки на речке в отчаянную стирку.

— Ого не сдает, так его Иван!

— Нет он бондарь знает… во-во попал. — Ваньку брало зло, и не покачнулся ни разу бондарь от его ударов, а у него заныло под ложечкой.

— Шлеп-шлеп, тюх, — начали по мордам.

Вдруг Ванька сел и закрылся рукой…

— Ой-ой-ой, берем, наша взяла! — заголосили поречные и с шумом погнали растерявшуюся зареку…

Ванька снегом остановил кровь из носа, в голове шумело, ноги подгибались, забушевала еще хлеще обида в его груди, и, пренебрегая правилами стенки, он неожиданно вскочил и ударил сбоку бондаря прямо в глаз…

Тимошка взвыл, ухватил его за грудку, и оба повалились на дорогу отчаянно колотя друг друга.

— Лежачего не бьют… лежачего не бьют, ой лежачего! — голосил кто-то.

Драка началась отчаянная.

От села бежали матери и старшие сестры растаскивать озверевших ребят.

Ванька три дня не выходил в люди, с печки да на полати, срамотно, вся рожа, как пивной котел разбухла.

Говорят, и Тимошку что-то не видать. На горе ребят мало, слышен лишь отчаянный визг девчат.

Сегодня и Дуняшка пришла поцарапанная и всхлипывала всю ночь.

— Окончательно гонят? — спросил Иван.

— И не подпускают.

— Мм…

Обыкновенно после драк, обождав денька три, начинали кататься тем же порядком, как ни в чем не бывало. А теперь ишь ты — не подпускают.

Наутро убрав скотину, после завтрака Ванька пошел на гору сам. Кучка поречных ребят встретила его на полдороге и издалека кричала:

— Обходи дальше!

— Это почему?

— Не подходи близь… тебе сказано…

— Я не кататься…

— Все равно, проваливай.

— Я только гору осмотреть… может там другую можно выгадать…

— Без никаких поворот! — Ребята стали насыкать кулаки. В сердцах повернул Иван домой и не сказал больше ни слова. По дороге встретил поречного мужика — дядю Карпа, отцова знакомца.

— Ну, что Иван отживел, а? Кулакастый он бондарь-то, не сдержала, брат, твоя пионерская сила… — подсмеялся дядя Карп.

Затосковал Иван еще пуще от этих слов, считал он себя настоящим крепким пионером, а тут поддался кулаку.

Бродил Иван в раздумье тенью, и сестренка Дунька боялась к нему подойти.

Вечерами веселый гомон стоял на горе, катались поречные, раскатывались как назло до самой ночи и от веселья ихнего обиженным заречным не спалось.

Не спалось ребятам заречным, но больше всего не спалось Ивану.

— Ну, постойте, постойте… — повторял он, ворочаясь с боку на бок.

…В самую глубокую ночь бежали над селом растрепанные дикие облака, холодный ветер гнал поземку, отчего казалось, выползают из леска, из овражков, перебегают от куста к кусту, шныряют между сараями и по селу чьи-то жуткие тени и повизгивают и подвывают волчьими голосами. Пробирался в эту ночку Иван к горе Крутой. Застывало его сердце от страха, и только обида большая поддерживала в нем теплоту и двигала к задуманному делу.

Вот и мостик, вот плетень, вот и гора чернеет утоптанным снегом и космы поземки треплются снизу и затягивают ее полосками диковинной пряжи. Сжимая в руках лопату, спустился Ванька вниз, и, не оглядываясь на жуткие заваленные сугробами поля и овражки, в которых что-то подвывает и повизгивает, стал он копать под самым скатом подкоп.

Копает Ванька, спешит, а что-то так и тянет взглянуть туда, где поля и овраги, и косит он глазом и видит там мигающие огоньки волчьих глаз… перебегают, перебегают ближе…

Холодеет Ванькино сердце. Стиснув зубы, прорывает он подкоп. Вот яма стала ему с головкой и скоро зарылся он, как крот, в длинную пещеру. В пещере стало ничего, не так жутко, но когда вылезал Ванька раскидать навороченный снег, душа его уходила в пятки, и он прощался с жизнью.

Волчьи тени в бегущих волнах поземки так и ныряли кругом. Кончил все-таки Ванька пещеру, вылез, ухватил в обнимку лопату и бросился, не сдерживая страха, со всех ног домой, обгоняя поземку, обгоняя ветер…

Остаток ночи он бредил, вскакивал и порывался куда-то бежать.

Ой, зима, ой, проказница! Прячет, прячет она солнышко, держит его в облаках, как в мучном мешке, и соскучатся по нем ребята, соскучатся девки, соскучатся старые старики.

Навалит кругом, кругом сугробов, рассахарит их оттепелью, да как закует морозом, как посыпет сверху снежными блестками, да вдруг исподтишка как выпустит утречком солнце!

Заблестят голубым блеском снега, заиграют огнем снежинки, и щурятся, выбежав на улицу, ребятишки и с места не могут сойти, визжат у колодцев девки, оступаясь в сугробы, не разберешь где яма, где ровень, а старые старики стоят у ворот и будто плачут.

Невозможно глазу человеческому оглянуть весь блестящий необыкновенный простор.

И воробьи на осыпанных инеем ветелках (как девки в сказочных бусах стоят неузнаваемые ветелки, перезваниваясь от малейшего ветерка), чирикают воробьи на все лады и озоруют, осыпая иней, и падает иней, как серебряный дождь.

А коровы ревут протяжней и, выйдя на водопой, норовят забзыкать. И собаки валяются по сугробам, задрав кверху лапы, виляя хвостом.

Вот уж всех развеселит зима нежданным солнышком!

Так и сегодня, встали поречные ребятки и ахнули. Горит надо всей землей необыкновенное желтое солнце, и сияют кругом сугробы, и блестят снежные крыши избенок, и распушились в инее, горят ветелки. Не узнать привычных мест, как в сказке!

Потоптались, поразмялись ребятки, полюбовались на зимние чудеса и кучами повалили на гору с ледянками, салазками, самодельными лыжами, обгоняя друг друга.

Радостно всем, особо девчонке Шурке.

Живет Шурка плохо, мать у нее бедная, коровы даже нет. И не было у Шурки плохенького решета замороженного. Жалеет мать Шурку, и вот, заработав на поденке, решила всех удивить и купила ей за двугривенный замечательные салазки.

Ах, салазки, что за салазки — белые загибы, как лебяжьи шеи, а донышко лыковое и красненькое. Ишь в какой денек обновлять пришлось! Солнце и то радуется таким салазкам!

Высыпали ребята в перегонки. Шурка от радости ног под собою не чует, всех обогнала!

Вот гора. Свежая, морозная, блестит, как сахарная.

Уселась Шурка, ух!

За ней Парфенька на скамейке. Здоровущая скамейка, трехместная. Только снежок завихрился вдогонку!

Подбежали остальные ребята, и вдруг слышат крик, видят, кувыркнулись Шуркины салазки, прямо за ними Парфенькина скамейка и шесть пар ног и валенец чей-то в сторону отлетел!

— Стой, стой, — заорал откуда-то из сугробов Парфенька, — гору перекопали!

Ребята спустились к злополучному месту и развели руками, увидев рухнувший подкоп.

Таща из него вдребезги разбитые салазки, плакала, заливалась Шурка, позабывая утирать текущую из рассеченной губы кровь.

Ребята шумно обсуждали злодейство. Девчонки утешали Шурку. Но как было утешить ее? Ведь этот день, яркий и веселый, погубил ее салазки.

— Двугривенник ведь за них мамка, двугривенник платила! — причитала Шурка.

Катанья на горе в этот день больше не было.

Яму ребята завалили, а в следующие дни перед тем, как скатиться, осматривали гору. На месте засыпанной пещеры стали салазки и скамейки подпрыгивать вверх на аршин, и визгу и смеха на горе стало еще больше.

Слышат ребята заречные и все завидуют.

Глядит с Сорочьего мостика Иван на веселое катанье, и зло его берет пуще прежнего. Не знает он, что погубил Шуркины салазки, не видел ее слез. У него одна думка: «постойте, постойте, жадюги поречные, мы вам еще устроим».

И думает Иван и не придумает новую штуку.

Но не один Иван думал, и не знал даже он, как еще в одну ночку, тоже темную и жуткую, прокрались через Сорочий мостик несколько девчонок, закулеманных в полушалки, и рассыпали по всей горе что-то черное…

Пришли на утро поречане: усыпана гора золой и сажей, и угольки под ногами поскрипывают. Не только съехать, салазки с места не стащишь!

Золу с горы не счистишь, придется ждать новых метелей.

И опустела гора Крутая и во всем селе ни смеха, ни веселья. Выйдут ребята заречные на свой Сорочий мостик, посмотрят, посмотрят на гору — тихо. Не завидно им больше, но и самим не весело.

Долго глядел и Иван с Сорочьего мостика на гору. Узнал он про золу и теперь успокоился: никому, так никому. Осмотрел он весь крутой берег реки Сороки и первый раз подумал: а гор-то ведь много, только налаженная одна, нельзя ли другие наладить? Вон они горы-то и повыше Крутой есть!

Собрал Иван ребят несколько человек и пошли осматривать горы. Только забрались на одну, смотрят бегут от села поречане, да не пустые, а с кольями. Пришлось удирать.

Так ничего и не вышло. Так тянулось скучное время, и стояли одинаковые дни, тихие, без морозов и без метелей, и понуро чернела гора Крутая.

После зимнего перерыва открылась опять школа.

В деревне своей школы нет, и приходится ребятам переть за три, почитай, версты в соседнее село.

Не пошли ребята всей деревней вместе: отдельно пошли поречные и отдельно пошли заречные.

Вот приходят в школу, стали раздеваться да одежи на вешалку вешать. А вешалка одна.

— Не хотим рядом вешаться, — отталкивают заречные поречных — наша вешалка, мы ее прибили!

— Ан нет, зато место наше, когда еще зареки вашей не было — здесь наши вешались! Убирай свою вешалку, мы гвоздей набьем.

— Нет не уберем!

— Мы одежи снимем!

— Ну, попробуйте…

Опять дело к драке ближе, да хорошо звонок вовремя. Побежали садиться. А садиться опять вместе не хотят, как раньше сидели. Выбирают новые места, а места-то уж заняты, да и неудобно приходится. Учительница давно пришла, а у них все шум, едва успокоились.

— Что это вы, сорокинцы, возню подняли? Что это вы так неладно расселись?

Молчат поречные, и заречные тоже помалкивают. Помолчала и учительница. Стала урок объяснять, задачи задавать.

А учительница-то на всю школу одна, вот и приходится, то одному парню из старших младшим помогать, то другому. Послала учительница Ивана проверить у первогодников диктант, он у заречных проверил, а к пореке и не подходит.

— Ты что же у этих не проверил? — говорит учительница. Молчит Иван. Учительница тоже больше не спрашивает. Только вдруг Парфенька встает и говорит:

— Позвольте выйти.

Ладно, вышел. Вышел, побыл немного и вертается. Сел. Глянул кто-то из заречных в щелку в коридор:

— Он наши одежи скинул!

И что тут поднялось! Кинулись заречные к своим сваленным одежам, а поречные, думая, что они теперь ихние одежи сбросят, за ними всей кучей. Чуть учительницу не задавили. Вот уж в коридоре и драка!

— Ну, — говорит учительница, — я так с вами и заниматься не буду, до тех пор, пока свою внутреннюю жизнь не уладите, я не приду, — сказала и ушла.

— Варвара Петровна, — кричат местные ребята, — а мы этих сорокинцев совсем выгоним, раз они чужие да еще скандалят!

— Как хотите, мне уж надоело!

Поднялся шум по всей школе, наперли местные ребята на сорокинцев, толкают их к дверям: — Убирайтесь отсюда совсем, выкатывайтесь от нас. Через вас одна склока!

— Это не мы, это поречные!

— Нет, это зарека!

— Все равно, все вы, сорокинцы, выметайтесь!

На шум прибежал Тараска, при школе сторож и дровосек. Был Тараска недавно в Красной армии и теперь заведует у пионеров строем и физкультурой.

— В чем дело? — кричит Тарас. — Смирно! Так здорово гаркнул, что все немного стихли.

— Ну, чего контрреволюцию подняли?!

Да вот сорокинцы тут передрались.

— Это не мы, это зарека!

— Ну, поймешь вас тут, давай собрание по порядку, выходи говори!

Выходит от зареки Иван:

— Этих поречных, надо усмирить, самые колчаки, с горы нас прогнали…

Выходит от пореки Парфенька:

— Это заречные виноваты, они гору испортили и перерыли, и золой засыпали, и Шурке салазки сломали, а главный контра — Иван — пионер!

— Эх ты, — качает головой Тараска, — это впрямь дело, а помириться вам невозможно?

— Нет, пускай на гору пустят!

— Куда пустить, когда она не действует, испорчена, исправьте сперва.

— Ее теперь уж не справишь… тю-тю гора!

— Гора пропала… и Шуркины салазки.

Тараска почесал в затылке.

— Кто же виноват-то?

— Да кто, знамо Иван, а пионером зовется.

— Нет, Парфенька первым начал.

Махнул рукой Тараска.

— Ладно, не разберешь, чья тут вина, а получилось негодно, а все отчего, — вот хотя бы Иван, да и ваши пионеры, на словах-то вы пионеры, а коснись дело, так вы и все забыли! Вот отчего все плохо и получается!

Задумались ребята.

— Верно, — сказал тут Иван, — сознаю, ошибался я, как самая последняя несознательность. И очень мне от этого совестно… Вот я что предлагаю: сделаем по-пионерски, сделаем гору новую, есть у нас горы еще выше Крутой горы…

— Сделаем общую! — подхватили поречане.

— И Шурке салазки!

— Гоже, — сказал Тараска, — а мы тоже вам поможем, только не канительтесь больше!

Выделилось несколько человек и вечером ходили по крутому берегу Сороки и облюбовали гору-горище, чуть не вдвое выше Крутой. Только поперек ее проходит ров глубокий, да растут внизу, на самом скате, корявые дубки и орешник. Надо эти кустари порубить, а ров снегом засыпать, и будет гора что надо!

На другое утро при полной школе вышли выборные и рассказали всем, что они надумали.

— Верно, правильно, — поддержали все ребята, как один человек.

— А драки у нас не получится? Не погоните вы нас, — спросили кое-кто из заречных.

— Ну, это гора законная будет, трудовая! — ответили поречные хором.

Дружно пошла работа на горе.