Горе мертвого короля

1 Какой огонь, Ваше Величество?

— А ты уверен, Александер, что тебе так уж этого хочется? Несколько часов толкаться в толпе, в снег, в такую стужу, поморозить руки-ноги и вернуться несолоно хлебавши, потому что и увидеть-то ничего не удастся? Уверен?

— Уверен, мама, и потом, Бриско же будет со мной. Ты ведь идешь со мной, а, Бриско?

В доме Йоханссонов было еще темно. Только-только забрезживший рассвет процеживался сквозь запотевшие стекла маленького окошка. За длинным общим столом два взъерошенных, совсем еще заспанных мальчика сидели рядом в совершенно одинаковых позах: голова ушла в плечи, ладони охватывают дымящуюся кружку с молоком. Мать, стоя у плиты, оглянулась на них, очередной раз улыбнувшись тому, как они даже невольно копируют друг друга. Это была красивая молодая женщина, спокойная и ясная. Волосы у нее были забраны под завязанную сзади косынку, из-под которой выбилось несколько белокурых прядей.

— Ты правда хочешь пойти, Бриско?

— Если Алекс пойдет, то и я… — буркнул тот, что покруглее, не поднимая кудрявую голову от кружки.

— Видишь, мам, он хочет! — подхватил другой.

Женщина, давно привыкшая к нерушимой солидарности своих мальчиков, улыбнулась и принялась переворачивать ломтики ячменного хлеба, уже подрумянившиеся с одной стороны на раскаленном чугуне плиты. Под чугунной пластиной за стеклянной дверкой плясало пламя. Просторный открытый очаг в противоположном конце залы был еще не разожжен.

— Ладно, — чуть помедлив, сказала мать, — идите, я разрешаю, только обещайте не отходить друг от друга и хорошо себя вести.

— Мама!.. — вздохнул Алекс с утомленно-досадливым видом человека, сто раз уже слыхавшего все те же совершенно излишние наставления.

— Я знаю, вы уже вполне разумные, — поправилась та, — но сегодня, имейте в виду, не праздник. Все горюют. Так что не бегать, не орать — договорились?

— Договорились… — ответил за обоих Алекс.

Вообще-то молодая женщина была рада, что сын показал себя таким решительным. Когда они с мужем вернулись под утро, Алекс, едва их увидел, пожелал узнать, «как там было», и твердо вознамерился тоже пойти. Ничто его не поколебало — ни обещанный мороз, ни предстоящее долгое ожидание.

— Да что там для тебя интересного? — спрашивали его. — Почему тебе так хочется идти?

— Ну, я же хочу тоже попрощаться с королем, — заявлял он в ответ. — Я его очень любил.

Мать-то догадывалась, в чем дело. Он хотел видеть короля — это само собой, но главное — он хотел видеть мертвого короля. Он еще никогда не видел мертвых. А тут такой исключительный случай! Родители, когда вернулись, сами говорили: «У него такое умиротворенное лицо, как будто спит… такой красивый…» «Так что, — думал Алекс, — я смогу приобрести этот опыт — увидеть настоящего покойника — и не расплачиваться за него страхом. Кругом будет полно народу, и все это на улице, а не в какой-нибудь там темной комнате, и Бриско со мной».

Мать не боялась отпускать двух десятилетних мальчишек одних. Она не раз убеждалась в их осторожности и находчивости. Оба знали город как свои пять пальцев, до малейшего закоулка. Бегали они быстро, а в случае какой-нибудь опасности умели так спрятаться, что их никто бы никогда не нашел. Она сняла ломти хлеба с плиты и намазала их маслом, потом взяла каминные щипцы и вынула из топки четыре плоских камушка, которые завернула в тряпки и сунула в рукавицы, висевшие на гвозде у двери.

— И не болтайтесь потом по улицам. За ночь еще похолодало. Я не хочу, чтоб вы обморозились.

Никогда за всю свою жизнь мальчики не видели в городе столько народу. Едва они свернули со своей улочки за угол, их подхватил людской поток, стекавший к Главной площади. Они отдались течению, дивясь тому, что все так неузнаваемо на таких знакомых улицах. Им ничего не было видно, только спины, зады, ноги и, если запрокинуть голову, — белое небо.

Но больше всего поражала тишина. Люди шли, не переговариваясь, разве что вполголоса. Ни окликов, ни возгласов. Только приглушенный шум шагов и дыхания.

Где-то на полпути мальчики взобрались на невысокую стенку, а с нее — на чей-то подоконник. Оттуда, сверху, им открылось ошеломляющее зрелище заснеженной Главной площади. Словно картина какого-то живописца, огромная, далекая и безмолвная, но картина движущаяся. Несметная толпа медленным шагом продвигалась между деревянными загородками, образуя нескончаемую змею, раз двадцать обвивающуюся вокруг себя.

— Это не на один час! — вздохнул Бриско.

— Посмотрим, — сказал Алекс. — Может, нас пропустят?

Четверть часа спустя они заняли место в нескончаемой очереди, обмотанные шарфами, упрятав руки в карманы, грея пальцы о горячие камушки, готовые отстоять сколько понадобится.

Они были не так уж похожи друг на друга. Бриско, кудрявый крепыш, был шире в кости, плотнее. Только выражение глаз немного противоречило этому впечатлению силы. В них светилась трогательная детская доверчивость.

Алекс был тоньше, легче. Короткие темные волосы падали ему на лоб. И если кого-то из двоих можно было считать беспокойным, то скорее его. При этом у обоих — тот же рост, та же манера смотреть на все вокруг с ненасытным любопытством. Но главное — оба повиновались одному рефлексу: держаться рядом, чтоб можно было коснуться, чтоб все время чувствовать друг друга. У них это выходило самой собой, неосознанно, им даже взглядами не надо было обмениваться — как будто их связывала какая-то невидимая нить.

Отстояв час, мальчики начинали подумывать, что ожидание затягивается; плитки у них в карманах были уже чуть теплыми. Иногда взрослые расступались и пропускали их на несколько мест вперед.

— Храбрые вы ребята, молодцы, — сказал им какой-то толстый лысый дядька, стоявший перед ними. — Король был бы вами доволен. Проходите-ка вперед.

И добавил, обращаясь к соседу:

— Я специально приехал с Большой Земли, все бросил — корабль, все дела — и сюда.

Тем не менее прошла еще вечность, прежде чем они смогли наконец увидеть величественное каменное ложе, воздвигнутое посреди площади. Подойти можно было только к изножью, с других сторон к ложу не пропускали — запретная зона. Оттуда, где они сейчас находились, лицо короля еще нельзя было разглядеть, только угадывалось большое лежащее тело в красной с золотом мантии да сапоги с торчащими вверх носками. Бриско потянул брата за рукав.

— Это он?

— Ясное дело, а ты думал кто?

Хотя сказано это было вполне залихватским тоном, Алекс был глубоко взволнован, даже ошеломлен. По углам ложа стояли четыре солдата — почетный караул. Разрешалось только дотронуться до сапога или колена короля, что, собственно, и делали люди.

Между последними загородками проход был такой узкий, что пришлось двигаться гуськом. Скоро впереди осталось человек десять, не больше. Алекс подтолкнул Бриско.

— Давай ты первый.

Они уже оказались перед ложем. Король лежал с непокрытой головой в нимбе пышной седой гривы. От мельтешащих в воздухе снежинок немного кружилась голова и казалось, что видишь сон, однако это была явь: король умер, и его тело покоилось здесь, на морозе, посреди Главной площади.

Бородатое лицо выглядело безмятежным, как будто король мирно отдыхал. Казалось, вот сейчас старческие руки, скрещенные на груди, приподнимутся при вдохе, но они оставались неподвижными, они застыли, как руки статуи. Казалось, вот сейчас разомкнутся веки, и голубые глаза взглянут на небо, но веки не размыкались. Они сомкнулись навсегда. Король Холунд не спал — он был мертв.

— Давайте, давайте, — поторопил солдат, — не задерживайтесь.

Бриско протянул руку, тронул край каменного ложа и отошел. Алекс же сделал еще шаг и дотянулся до королевского сапога. Пальцы коснулись холодной кожи, и его пробрала дрожь. «Я потрогал мертвого короля!»

— Ну давай, проходи! — сказал солдат, следивший, чтобы движение не застопорилось.

Он сказал это доброжелательно — не такой был день, чтоб покрикивать.

Но Алексу было мало, ему хотелось еще остаться, и он отважился на безумный экспромт. Еще секунду назад он ни о чем таком и не помышлял, а тут решился: вместо того чтоб проследовать дальше вместе с очередью вслед за Бриско и остальными, он сделал шаг в сторону, потом еще шаг, и еще, и встал как вкопанный. Солдаты никак на это не отреагировали. Почему? Трудно сказать. Возможно, потому, что он проделал свой маневр так естественно и невинно, не таясь. Возможно, потому, что каждый из четырех солдат понадеялся на трех остальных. Возможно, потому, что он был ребенком. Как бы то ни было, теперь он стоял здесь и едва осмеливался дышать. «Если я хоть глазом моргну, — думал он, — они меня сразу прогонят». Так что он и не моргал, и не двигался много долгих минут. Снег ложился ему на капюшон. Он его не стряхивал, и белая нашлепка у него на макушке росла сантиметр за сантиметром.

Когда Алекс почувствовал, что удержал за собой занятое место, что о нем практически забыли, убедившись, что он никому не мешает, он осмелился рассмотреть все как следует.

Во-первых, лицо короля. Это было самое интересное, потому что на него легко и нежно опускались снежинки. Сперва они забивались в пышную бороду, в волосы, брови, потом постепенно покрывали белым налетом лоб, скулы, щеки. Тогда солдат — всегда один и тот же, высокий и худощавый, стоявший слева у изголовья, — подходил и сдувал снег. Сдувал в несколько приемов, благоговейно, осторожно выдыхая: «Ф-фут… Ф-фут…» Снег разлетался, и лицо открывалось вновь. Алексу чудилось, что короля это забавляет, что на губах его проступает улыбка, но, скорее всего, эту иллюзию порождал мороз, сковавший черты покойного.

Король, казалось, спал. А перед ним проходил его закутанный народ. Алекс смотрел на это нескончаемое шествие. Толстые, худые, коротышки, верзилы. Люди со всего острова, с этого края света, называемого Малой Землей. Не пришли только больные да умирающие. Все остальные были тут: старые-престарые старики и старухи, знавшие короля еще ребенком, — они подходили и склонялись, почти раздавленные годами и горем; мужчины и женщины помоложе, которые останавливались на миг, прикасались к каменному ложу или к сапогу короля или прикладывались лбом к его сапогу или колену. Если кто-нибудь слишком долго не отходил, один из солдат легонько подталкивал его прикладом.

— Давайте, сударь, ну-ка, сударыня, проходите, не задерживайтесь, вон какая очередь.

Алекс уже не чувствовал пальцев на руках. Камушки в рукавицах давно остыли. А ноги? Замерзли они или, наоборот, горели? Вот уже больше часа он стоял неподвижно на морозе. Он не дрожал. Сперва ему было очень холодно, а потом это прошло. Должно быть, в какой-то момент он потерял сознание, задремал, что ли, стоя, потому что солдаты были уже другие. Караул сменился, а он и не знал. Новые солдаты тоже его не гнали. Раз прежний караул разрешал мальчишке тут стоять, так и пусть стоит — решили, видимо, они. Алекс был как каменный. От мороза каменело все, кроме соленых слез, катившихся по щекам.

Король был как лежачая статуя, а он — стоячая. Он засмеялся, представив себе, как, если он еще сколько-то постоит, настанет ночь, все разойдутся по домам — мужчины, женщины, лошади, солдаты, — и на опустевшей площади останутся только они двое: мертвый король на каменном ложе да он, Алекс, стоящий рядом. И снег будет падать на них всю ночь.

И то-то удивится первый утренний прохожий, наткнувшись на него! Удивится, взвалит его, негнущегося, как полено, себе на плечо или возьмет под мышку и понесет оттаивать.

Снежная шапка у него на голове все росла и росла. Она была уже не меньше четверти метра толщиной и угрожающе кренилась на левую сторону. Алекс чувствовал ее тяжесть. «Видел бы это Бриско — со смеху бы лопнул», — подумал он, стараясь не шевельнуть головой.

Тут-то как раз, в тот самый момент, как Алекс представил себе смеющегося брата, это и случилось. Это был сон — конечно же, просто сон, ведь мертвые не двигаются, это всем известно. А тут король Холунд, причем вполне мертвый, вдруг открыл глаза, голубые, как лед. Его длинные белые ресницы искрились от инея. Он медленно приподнялся и сел на своем каменном ложе. Снег съехал по его мантии и мягкой лавиной осыпался вокруг него. Глаза короля улыбались, как и всегда при жизни, но лицо было встревоженное, а улыбка вымученная.

— Бриско, — выдохнул он, глядя на мальчика.

— Я не Бриско, — хотел поправить Алекс, — я…

Но губы и щеки у него совершенно одеревенели, и он не мог произнести ни звука.

— Бриско, берегись огня…

Король покивал и повторил:

— Берегись огня, тебе говорю… — Голос у него был тихий и спокойный. И грустный.

— Огня? Какого огня? — безмолвно спросил Алекс.

Король как будто понял и ответил:

— Огня, который сжигает…

«Огонь, который сжигает! Ничего себе объяснил! Масло масляное!»

Люди между тем все шли и шли, приостанавливаясь перед ложем, чтобы поклониться останкам умершего короля, потому что тело как лежало на камне, так и лежало. И новый солдат так же, как прежний, сдувал снег с его лица. Король, сидящий на краю ложа, был словно сидячий двойник, вышедший из лежачего, некий скорбный призрак, которого никто, кроме Алекса, не видел.

— Огонь, который сжигает… — простонал он. — Огонь, который сжигает…

Он смотрел, как маленький ребенок, который знает всего три слова и повторяет их опять и опять в надежде, что кто-нибудь его наконец поймет.

Но Алекс не понимал. Здесь, на холодном острове Малая Земля, огонь не был врагом. Наоборот, его любили, его берегли, лелеяли — от горячих углей, которые сохраняют в печке, чтоб разжечь поутру, до высоких костров, которые трещат и вздымаются в ночное небо по праздникам.

— Огонь, который сжигает… — невнятно бормотал старый король, и выглядел он все печальней и печальней. — Берегись огня…

Он горестно вздохнул, сокрушаясь о своей беспомощности.

— Объясните получше, Ваше Величество, — попросил Алекс. — Какой огонь вы имеете в виду?

Но такое усилие превышало возможности мертвого короля. Несомненно, все его силы ушли на то, чтоб выйти из своего тела, сесть на край ложа и выговорить несколько слов.

— Огонь, который сжигает… — повторил он в последний раз, чуть не плача.

А потом действие стало разворачиваться очень быстро. Какой-то человек прорывался сквозь толпу, расталкивая очередь.

— Пропустите! У меня там сын!

Алекс повернул голову, и его снежная шапка, достигшая сантиметров тридцати в высоту, наконец обрушилась.

— Господи, Алекс! Это что ж ты творишь? С ума сошел, что ли?

Солдаты не успели вмешаться. Мужчина кинулся к мальчику, подхватил его, как перышко, прижал к груди и понес прочь. Через его плечо Алекс еще видел, как король простирал к нему руку жалким, безнадежным жестом.

— Бриско уже два часа как вернулся, а тебя все нет! — негодовал отец. — Мы с ума сходили!

Алекс пытался заговорить, но подбородок у него дрожал, и он с трудом выдавил:

— Я… х-хотел ви-видеть… м-м-мертвого… к-к-короля…

— Мертвого короля хотел видеть! Как же, знаю! Но король-то старик, он имел право умереть! А тебе всего десять лет!

— Он… с-со мн-ной… г-говорил… к-к-король…

— Что ты несешь?

— Г-говорил… с-сказал… б-берегись огня… т-только он… м-меня принял за Б-бриско…

Отец приложил свою загрубелую ладонь ко лбу мальчика, но никаких признаков жара не обнаружил. Лоб был таким же, как и все остальное: ледяным. Зубы стучали, как кастаньеты. Губы посинели.

Дома спешно разожгли очаг, не жалея дров. Алекса, раздетого догола, поставили перед огнем и принялись растирать побелевшую кожу горячими полотенцами. Все трое: мать, Сельма, терла плечи и спину, отец, Бьорн, — живот и ноги, Бриско — зад. Через четверть часа мальчик немного отошел, и стало можно усадить его, не переломив, в отцовское кресло, придвинутое к очагу. Он больше не дрожал и смог выговорить более внятно:

— Я хотел только немножко еще постоять, мне позволили. А потом хотел уйти и уже не мог, окоченел…

— Алекс, ох, Алекс… — простонала мать.

Ей хотелось отругать его как следует, чтоб мальчишке это стало уроком, но не получалось. Слишком велико было облегчение, что сын нашелся, живой и невредимый. И что самое удивительное — не подхватил ни бронхита, ни ангины, ни какой-нибудь еще хвори. Раз отогревшись, он оказался совершенно здоровым, правда, слегка очумелым, как будто не совсем очнулся от какого-то сна.

В этот вечер Бриско отправился в постель в девять, как всегда, и через десять минут уже крепко спал носом к стенке. Но Алексу не спалось. Время шло, а он все лежал, не смыкая глаз. Внизу голоса взрослых сливались в неразборчивый гул, такой привычный.

Не реже чем раз в неделю в большой зале собирались гости, часто бывало весело. За столом или перед очагом свободно помещалось человек двенадцать. Алекс всегда любил эту приглушенную разноголосицу разговоров, от которой становилось так спокойно, любил даже тогда, когда ни слова в них не понимал. Он прислушивался к взрывам смеха, перекрывающим друг друга голосам, монологам или дружеским спорам. В этой какофонии он различал то ясный отцовский голос, то нежный материнский, но больше всего ему нравился глубокий и естественный голос Кетиля, его дяди. Этот голос без малейшего усилия перекрывал все остальные. Иногда он что-нибудь рассказывал, иногда растолковывал. Это могло продолжаться долго, так долго, что частенько Алекс умиротворенно засыпал под этот голос.

Но сегодня все было по-другому. Возникали долгие паузы, и что-то смутное и тревожное расходилось от них по дому, поднималось вверх по лестнице и подступало к спальне. И Кетиль ничего не говорил.

Где-то через час, когда лежать уже стало невтерпеж, Алекс в ночной рубашке на цыпочках сошел вниз, почти уверенный, что его отругают. Но лица, обратившиеся к нему, осветились улыбками, и он почувствовал, что все рады ему, что ребенок своей славной рожицей и беспечным неведением нарушил торжественность момента.

Человек десять, кто в креслах, кто на стульях, кто на лавке, расположились перед очагом, в котором плясали красные и желтые языки пламени. Кетиль сидел верхом на стуле, облокотясь о спинку.

— Смотрите-ка, — только и сказал он, — вот и наш Алекс!

Мальчик пробрался прямо к матери, а она обняла его и взяла к себе на колени. Мало-помалу разговор возобновился, все говорили вполголоса. Алекс закрыл глаза. Как сквозь вату, до него доходили какие-то обрывки фраз:

— Не во время же траура… вряд ли он осмелится…

— Думаешь, у него есть хоть капля совести…

— Применит силу… рано или поздно…

— Надо собрать Совет…

— А ты как думаешь, Кетиль?

Рука матери тихонько поглаживала Алекса. Он почувствовал, что вот сейчас совсем уснет. Прежде чем погрузиться в сон, он хотел им помочь: отцу, матери, дяде, этим мужчинам и женщинам, которые вдруг показались ему такими беззащитными и испуганными. Он знал кое-что, чего не знали они, и хотел рассказать это, чтобы им помочь. Но дремота держала его в плену, обволокла коконом безмолвия. У него было ощущение, что он — как мертвый король, что у него ни на что больше нет сил.

Кто-то, скорей всего отец, подбросил в очаг полено, и огонь затрещал. Раскаленные угли, и без того красные, зардели еще ярче, как будто разозлились.

2 Ночь двух младенцев

В последующие дни в доме Йоханссонов непрерывно толокся народ. Часто оставался обедать Кетиль, а иногда и другие люди, которых Алекс никогда прежде не видел. Отец, Бьорн, чуть ли не каждый вечер уходил на какие-то собрания. Атмосфера в доме была непривычно напряженная. Алекса и Бриско держали в стороне от всего этого, но запретили отходить от дома, даже вдвоем, и только после похорон мальчики получили право на выход. Поскольку это был четверг, они отправились в Королевскую библиотеку.

Полозья двухместных саней скрипели по твердому укатанному снегу. Прижавшись друг к другу, укрытые одной полостью, мальчики смотрели, как мерно подпрыгивает впереди конский круп. Кучер стоял на запятках, держа вожжи, и направлял бег животного то легким поворотом запястья, то чмоканьем, а то и словом:

— Тихо, тихо, Буран, не балуй! Ну-ка, ну-ка, милый! Вот так, вот так…

Все кругом сверкало ослепительной белизной: дороги, крыши, заборы. Теперь сани неспешно скользили между рядами деревьев, искрящихся от инея. Алекс просто обожал эту дорогу. Он проезжал по ней десятки раз и всегда с тем же удовольствием. Отдаваться движению, тепло укрывшись, прижимаясь к Бриско, слушать песнь полозьев на снегу и спокойный голос кучера. Сперва рысью по главной улице, потом свернуть к северу, миновать дворец, обогнуть большой замерзший пруд, а дальше — шагом, вверх по серпантину, петляющему среди сосен. Вся дорога занимала минут двадцать, обратно немного меньше.

— Приехали! — объявил кучер, останавливая коня прямо перед высокой большой лестницей библиотечного крыльца.

Библиотека стояла посреди парка, словно в снежном ларце. Ее построили три века тому назад. Фундамент был каменный, а остальное здание — сплошь из бревен: лиственница, сосна, дуб. Строили ее, как строят соборы: с тем же усердием, с той же самоотверженностью, с той же бережностью.

— Да это и есть собор! — говаривал дядя Кетиль. — Хоть и без епископа, а все равно собор!

Для короля Холунда эта унаследованная от предков сокровищница, содержащая десятки тысяч редкостных и старинных книг, стала прямо-таки страстью. Он проводил в ней все свободное время, склоняясь над старинными миниатюрами или погружаясь в чтение какой-нибудь саги. Некоторые его за это корили, полагая, что лучше бы ему было заняться возведением укреплений для защиты от врагов.

— От врагов? — смеялся он. — От каких таких врагов?

На старости лет короля стал мучить ревматизм, и ему все труднее было передвигаться по библиотечным залам. А были эти залы многочисленны и обширны, и одни от других отстояли иногда очень далеко. И вот одному архитектору пришло в голову проложить для Его Величества рельсовый путь через все залы библиотеки и пустить по нему удобную тележку. Что об этом думает Его Величество?

Король Холунд был, безусловно, хорошим королем, но иногда уж очень чудаковатым.

— Да будет так, — сказал он, — но я хочу, чтобы все посетители могли пользоваться этим удобством наравне со мной. Так что разработайте соответствующий проект. Не бойтесь, если он покажется безумным! Я вас поддержу.

Архитектор прислушался к этим пожеланиям. Он разработал совершенно безумный проект невиданной системы галерей общей протяженностью более шестидесяти километров; галереи предполагалось обшить панелями и оборудовать рельсами и изящными масляными лампами, развешанными то справа, то слева на всем их протяжении. Придворным столярам была заказана «флотилия» из ста хорошеньких тележек. В каждой могло помещаться четыре пассажира — попарно друг против друга, для удобства беседы. Ведущие тросы протянули в стенах, так хорошо замаскировав их, что создавалось полное впечатление, будто тележки движутся по волшебству. На самом деле все тросы сходились в одном зале, где сменяющиеся бригады молодых парней манипулировали ими без особого труда благодаря хитроумной системе блоков. На воплощение проекта ушло несколько лет, и, к немалому удивлению скептиков, все получилось и работало безукоризненно. С тех пор библиотека стала вдвойне притягательной: жители Малой Земли и прежде любили ее, а теперь и вовсе признали лучшим местом на острове.

Мальчики откинули полость и выскочили из саней.

— Спасибо, господин Хольм, пока!

— Пока, близняшки! И не забудьте передать от меня привет госпоже Хольм.

— Нет-нет, не забудем.

Это было у них вроде игры. Господин Хольм вот уже который год каждый четверг возил их в королевскую библиотеку в санях, запряженных конем Бураном. А там их встречала госпожа Хольм со своей неизменной улыбкой. Они передавали ей привет от мужа, она благодарила, а когда через несколько часов они уходили, говорила в свой черед:

— До свидания, близняшки, и не забудьте передать от меня привет господину Хольму.

Этот ритуал никогда не нарушался.

Извозчик не спешил пускаться в обратный путь, провожая глазами мальчиков: вот они поднялись на крыльцо, вот, навалившись вдвоем, отворили тяжелую дверь и скрылись внутри. Хорошие ребята эти двое, вежливые, никогда не дуются. Он набил трубку и обернулся. Отсюда город казался спящим. Серые дымки поднимались, лениво завиваясь, и таяли в ясном небе. Снегопад прекратился еще вчера, сразу после похорон короля, как будто исполнил свою задачу — с почетом проводить умершего, не оставляя его до последней минуты. А дальше, за городом, — белый простор снегов, леса и холмы. Хольм полюбовался пейзажем и перевел испытующий взгляд на горизонт — туда, где на востоке лежало море. А еще дальше, за морем, — Большая Земля, где он никогда не бывал.

Он сказал «близняшки», их все так называли, а между тем на самом деле близнецами они не были. Знали об этом очень немногие. Сыном Сельмы был только Алекс. Зимней ночью десять лет назад она произвела его на свет — его, но не Бриско. А при каких удивительных обстоятельствах — об этом стоит рассказать.

Три часа ночи; в спальне на втором этаже в доме Йоханссонов — трое: младшая сестра Сельмы, приехавшая из провинции ей помочь, повитуха, за которой сбегали на соседнюю улицу, и она, Сельма, совсем молоденькая мать с тугим, как переполненный бурдюк, животом. Итого трое, а потом четверо — с появлением этой розовой и орущей человеческой единички, которой предстоит стать Александером Йоханссоном.

Внизу Бьорн, отец, ждет и волнуется, как волнуются в подобных случаях все отцы. Он — старший мастер в королевских столярных мастерских и не теряется ни перед какими трудностями, но тут он чувствует себя бессильным и лишним. Он слышит, как стонет, потом кричит та, кого он любит, — там, наверху, у него над головой. Перед ним туда-сюда, вверх-вниз торопливо снуют две женщины — то за горячей водой, то за полотенцами… И когда, наконец, его зовут посмотреть на сына — потому что это сын, — он взбегает по деревянной лестнице, и сердце так и рвется у него из груди. «Бьорн» означает «сильный, как медведь», но этот медведь выглядит на редкость смирным и неуклюжим, когда держит в своих широких лапищах новорожденного, который и не весит-то почти ничего. Слезы, смех, поцелуи — в общем, все, что полагается в честь рождения новой жизни. Но молодые родители еще не знают, какой невероятный сюрприз ожидает их в эту же ночь.

Едва младенец уснул у материнской груди в доме, куда вернулся покой, как во входную дверь стучат: бам, бам, бам! И так раз десять, не меньше. Бьорн идет открывать, ожидая увидеть кого-нибудь из коллег или, может быть, солдата. Чтобы стучать с такой силой, надо иметь крепкие мышцы и кулаки. Но что за диво? За дверью стоит маленькая, совсем маленькая женщина, черномазая, горбатая, вся в морщинах, стоит на морозе, всем видом выражая нетерпение. Бьорн ее знает — это старуха Брит, не то злая ведьма, не то добрая фея.

Впрочем, ее все знают. Дети боятся ее. Говорят, она питается сырыми крысами, съедает их целиком, даже с головой, но хвосты оставляет и хранит их в коробках — сотни и сотни хвостов. И для чего же? А вот для чего: она потихоньку, чтоб никто не видел, подсовывает эти хвосты тем, кому хочет навредить. Хвосты такие иссохшие, а она их так искусно прячет, что их никто никогда не находит, и на людей сыплются несчастья, а они и не знают, отчего. Однажды Бриско показалось, что он нашел один такой хвост под ларем с мукой.

— Мама! Папа! Алекс! — в панике заорал он. — Крысиный хвост колдуньи Брит! Крысиный хвост колдуньи Брит!

Но это оказался просто завалявшийся пыльный обрывок шерстяной нитки. Много тогда было смеху, и забавный случай стал достоянием всего околотка. Когда Алексу вздумается доводить брата, он передразнивает его, пища карикатурно жалобным голоском: «Мамочка, спаси, помоги! Крысиный хвост колдуньи Брит!» Тогда Бриско в притворной ярости бросается на него, и начинается веселая потасовка. Братья даже решили, что если когда-нибудь один из них окажется в опасности, он скажет: «Крысиный хвост колдуньи Брит!» — как пароль, как тайный знак, понятный только им двоим, — и тогда другой придет ему на помощь, жизни не пожалеет, и ничто его не остановит. Они дали клятву — клятву на жизнь и на смерть, и оба плюнули на землю и смешали плевки палкой.

Еще говорят, что Брит может в любой мороз ночи напролет проводить под открытым небом и даже насморка не подхватить: явное доказательство того, что изнутри ее согревает адское пламя. По той же причине она может пройти босиком по раскаленным углям и не обжечься — ясное дело, потому, что ей к этому не привыкать.

Это что касается дурной славы. Но если кто-то нуждается в ее помощи, она тоже не отказывает и никакой платы за это не берет. Может, например, обегать все ланды, обдирая руки и ноги, чтоб отыскать в почти недоступной глубине какого-нибудь оврага известную только ей траву, чтобы вылечить больного ребенка, унять жар, прекратить кашель или заживить рану.

— Бьорн, впусти-ка меня х-с-с… х-с-с… скорей!

Она держит на руках еще одного новорожденного младенца, завернутого в одеяло, такого же горластого и голодного, как и первый, с одной только разницей: этот уже обжился на белом свете. Бьорн, разумеется, впускает ее. На улице мороз градусов пятнадцать.

— Ему всего сутки… голодный, х-с-с… х-с-с… — говорит старуха.

При каждом вдохе она издает странный звук, похожий на свист ледяного ветра над равниной: х-с-с… х-с-с… Это невозможно воспроизвести, а звучит довольно жутко. Возможно, с этим присвистом проходит воздух в дыры между ее зубами.

— Мать у него умерла родами… кровью истекла… х-с-с… х-с-с… пускай Сельма его возьмет… потом другую кормилицу найдем… всего несколько дней… пускай покормит, х-с-с… х-с-с… я-то не могу, титьки у меня как сухие сливы, х-с-с… х-с-с… понимаешь?

Он понимает, и Сельма тоже не видит причин для отказа. Если она может помочь… и если это всего на несколько дней… Ребенка относят к ней. Он красивый и крепенький. На его левой ладошке у основания большого пальца отчетливо виден немного выпуклый крест, буроватый, словно выжженный. Да какая разница! Молока у Сельмы больше чем достаточно, и она дает ребенку грудь. Он сосет взахлеб, а через четверть часа оба младенца уже спят рядышком, словно детеныши из одного выводка. В первый раз они мостятся друг к дружке, бок о бок, плечом к плечу — в первый, но отнюдь не в последний.

Потому что никакая другая кормилица так и не появляется, ни через несколько дней, ни вообще, и никто не предъявляет прав на ребенка. И Брит больше не показывается.

Уходя в ту ночь, она обернулась с порога, уставилась Бьорну в глаза своими маленькими выцветшими глазками и прошептала:

— Не надо никому про него рассказывать х-с-с… х-с-с… это может принести ребенку несчастье… мой вам совет — помалкивать… а пока говорите всем х-с-с… х-с-с… что Сельма родила двойню, да и все… живот-то у ней вон какой большой был… А то не было б мальчонке беды, я уж говорила тебе это, Бьорн…

— Как его зовут? — спросил он вслед удаляющейся во тьму Брит.

Не оборачиваясь, колдунья развела руками в знак неведения и скрылась из виду.

И вот, пусть Йоханссоны и не верят во всякие такие глупости, они говорят себе, что лучше не рисковать — ребенок, как-никак! — и держат язык за зубами. Сестра и повитуха тоже обещают молчать. Что касается имени, то, пока ждали ребенка, они долго колебались, назвать его (если будет мальчик) Александером или Бриско. Александер уже есть, значит, пусть будет Бриско.

Они растут вместе, как братья-близнецы, которыми они не родились, но тем не менее оказались — в общем-то, это все равно. Они одного роста и могут не задумываться, где чья одежда. Если у дверей висит два плаща, первый, кому понадобится, берет первый попавшийся, вот и все. Второй берет оставшийся. То же и со штанами, башмаками, шапками. Оба едят ту же еду, пьют то же молоко, одновременно подхватывают те же болезни, от которых одновременно же выздоравливают. Обоих ругают за те же проказы, обоих хвалят, когда есть за что. Не одну тысячу часов играют они вместе, и не устают друг от друга, и никогда не ссорятся. Александер превращается в Алекса, потому что это короче и лучше звучит. Бриско остается Бриско.

Годы идут, и Сельма раз десять чуть не открывает Бриско правду. Как-никак, он имеет право знать, и объяснить это не так уж трудно:

— Послушай, Бриско. Ты уже большой, семь лет — это сознательный возраст, и я должна сказать тебе вот что: я тебе, конечно, мать, была, и есть, и буду всегда, но, видишь ли, когда ты родился, твоя настоящая мать, я имею в виду, женщина, которая… Нет, не годится.

— Послушай, Бриско, ты уже многое понимаешь, восемь лет, как-никак, так вот знай: ты не появился у меня из живота, как Алекс. Тебя мне принесли совсем маленького, потому что… Нет, так тоже не годится.

— Бриско, сейчас, когда тебе исполнилось десять, я хочу сказать тебе одну вещь: для матери важнее всего не то, что она родила ребенка, то есть это, конечно, важно, но важнее всего все, что она… все, что он… что они вместе…

Нет, решительно не годится. Ни один вариант не годится. Она боится, что он поглядит на нее растерянно и разрыдается:

— Значит, у меня нет мамы…

Еще больше она боится вспышки гнева:

— Зачем ты мне это сказала? Я этого не знал — и пусть бы не знал! Мне было хорошо! А какая мне радость от того, что я теперь знаю?

Так что она молчит.

Мало того: она никогда не забывает зловещего предупреждения колдуньи Брит: «Это может принести ребенку несчастье». Так сказала старуха, и еще повторила: «Не было б мальчонке беды». До сих пор ему сопутствовало счастье. Может, именно потому, что они молчали? Вот и не верь в такие вещи…

Еще один ее неотвязный страх — что когда-нибудь кто-нибудь, желая зла Бриско — из-за пустого спора, из-за любой ерунды — бросит ему в лицо жестокое оскорбление:

— Эй, Бриско! А ты ведь Сельме не сын, ты незнамо чей ублюдок! Не знал? Вот теперь знай! Ублюдок, ублюдок, незнамо чей ублюдок! Поди-ка спроси у ней, спроси у своей мамочки! И погляди, как ее перекосит, когда ты спросишь! И увидишь, правду ли я говорю!

Но пока никто еще не желал Бриско зла. Да и как можно желать зла такому милому мальчику? Да и людей, посвященных в тайну, раз, два и обчелся. Есть, само собой, она, Сельма. Есть ее сестра. Есть Бьорн. Есть повитуха. Так чего же бояться? Из этих никто не проговорится. Однако ей ли не знать, что она сама себя обманывает, убаюкивая свои тревоги, потому что есть, обязательно есть еще люди, которые знают. И прежде всего — колдунья Брит, которая делает вид, что ничего никогда не было.

Сельма как-то раз попробовала ее расспросить, но старуха развернулась и пошла прочь, не проронив в ответ ни слова, даже своего х-с-с… х-с-с… А ведь есть и другие, кто знает. Ребенок ведь не с неба свалился. Сельме часто снится один и тот же кошмар: три всадника, одетых в черное, стучатся в дверь и говорят ей: «Спасибо, Сельма, что позаботилась о ребенке, но он не твой, и ты это знаешь. Нас прислали забрать его обратно. Отдавай-ка мальчика, да без фокусов».

Она просыпается в холодном поту, кидается к кровати Бриско и плачет, и гладит руку спящего ребенка.

— Сыночек мой, — говорит она. — Мальчик мой родной…

Потому что теперь это ее мальчик, точно такой же, как другой, да, такой же родной. Она не подозревает, что беда и впрямь случится, но совсем не похожая на ее кошмар. И что беда эта совсем близко.

3 Скачи за луной… на смерти верхом…

Александер и Бриско проследовали через величественный холл Королевской библиотеки. Они казались совсем крохотными в этом огромном зале с высоким сводчатым потолком. На экспозиционных стеллажах красовались тысячи всевозможных книг. Приятно пахло деревом, кожей, бумагой. Как ни соблазнительно было побежать наперегонки к длинному столу, за которым с тремя другими дамами восседала госпожа Хольм, мальчики от этого удержались. Госпожа Хольм ждала, когда они подойдут, похожая на сову в своих очках с толстыми стеклами.

— Вам привет от господина Хольма! — еще не дойдя до нее, не утерпел Бриско.

— Да что вы говорите! Вот спасибо! — отвечала она, по мере сил сохраняя серьезность. — Как он поживает, надеюсь, хорошо?

— Превосходно! — заверил Алекс. — Сегодня утром вид у него был, по-моему, прямо цветущий!

Она рассмеялась. Ей тоже никогда не надоедала эта незатейливая игра. Они поболтали еще немного, потом стали подходить новые посетители, и пришлось закругляться.

— Так куда вы сегодня, ребятки?

— К «Сожжению Ньяля»! — в один голос ответили они.

— Опять! Да вы его наизусть знаете!

— Ну и что, хотим перечитать. Да и по дороге кое-где задержимся.

— Хорошо. Что ж, дорогу вы знаете: тележка 47, сойдете в зале Дымов, оттуда — тележка 47-В до конца. Счастливого пути! И если будут какие-то проблемы, не забудьте…

— …про красную ручку! — договорил за нее Бриско. — Знаем, знаем!

Читать и перечитывать «Сагу о Ньяле» они любили, безусловно, из-за того, что в ней переплеталось столько удивительных и таких живых историй, — но не только. Еще и из-за того, что маршрут, ведущий к этой книге, был самым интересным во всей библиотеке.

— Пока! — весело попрощались они и пошли дальше.

Госпожа Хольм, как перед этим ее муж, проводила их растроганным взглядом и вскоре о них забыла.

Мальчики направились туда, где на большой вывеске из некрашеного дерева разноцветными буквами было написано: «ОТПРАВЛЕНИЕ». За ней возвышалась стена, состоящая из сотни боксов, расположенных рядами в несколько этажей. В большинстве боксов стояли в ожидании пассажиров тележки. К тележке под номером 47 надо было подняться по боковой лестнице и пройти по подвесному мостику — вполне безопасному, с надежными перилами. Они уселись бок о бок на пухлое сиденье, очень довольные, что попутчиков у них не оказалось.

Они сняли плащи и положили их себе на колени. Бриско вольготно вытянул ноги и закинул руку на плечи Алексу. Другой рукой он поглаживал полированное дерево бортика. Вряд ли кому-нибудь удалось бы найти хоть одну занозу во всей библиотеке.

— Давай ты, Алекс! Стартуй!

У них над головами висели два витых шнура, каждый с шариком на конце. Алекс дернул за желтый. Не прошло и полминуты, как в стене открылись двустворчатые ворота, и тележка покатилась вниз по пологой галерее, освещенной висящими через каждые десять метров масляными лампами. Так они ехали несколько минут, потом дорога повернула вправо и пошла на подъем. Теперь тележку, казалось, тянула какая-то невидимая и неслышная сила.

Дальше потянулся ровный участок, без подъемов и спусков, и вот они выехали в зал Дымов. Этот зал представлял собой череду небольших каменных бассейнов с голубоватой водой, над которой колыхалась легкая дымка. Человек десять мужчин и женщин в длинных купальных рубахах сидели в них по шею в воде.

— Окунемся? — предложил Алекс.

Они обожали купаться в этой упоительно горячей воде, поступающей из недр земли. Иногда даже специально приходили в библиотеку, чтоб понежиться часок в одном из бассейнов.

— Некогда! — возразил Бриско. — Пошли на 47-В!

Они выпрыгнули из своей тележки и пересели в другую, конечной остановкой которой была комната Саг. Дорога туда несколько сотен метров шла более или менее ровно, а потом резко переходила в такой крутой спуск, что пассажиры словно ныряли в бездну и в последующие несколько секунд испытывали полное ощущение свободного падения. Скатываясь вниз, мальчики, как всегда в этом месте, уцепились друг за друга, вопя от ужаса и восторга. Взрослых этот этап пути не особенно радовал, но дети так его любили, что в конце концов горку оставили как есть.

Вскоре они прибыли в следующий зал, стены которого сплошь состояли из стеллажей с книгами. Человек десять читали, расположившись в стоящих там и сям креслах. Кучка ребятишек, сидя на скамеечках, слушала сказочника, который, стоя перед ними, читал вслух. Он драпировался в широкий плащ, а торчащая дыбом седая шевелюра придавала ему вид безумного ученого.

— Остановимся, послушаем? — предложил Бриско.

— Ладно, — согласился Алекс.

Он потянул за зеленый шнур. Тележка замедлила ход и плавно, без толчка остановилась.

— Как известно, — объяснял сказочник, и в его устах каждое слово обретало вес, — афтерхэнги — это страшные выходцы с того света. Они приходят за живыми, чтоб утащить их с собой. Чтобы одолеть афтерхэнгу, надо обладать властью священника или же нечеловеческой силой. Хотите послушать легенду про одно такое привидение? Заранее предупреждаю, история довольно страшная. Есть кто-нибудь, кто предпочитает уйти?

— Нет, нет! — закричали дети, и ни один не двинулся с места.

— Ну что ж, тогда вот вам легенда про дьякона из Мирки.

— Ух ты! — прошептал Бриско. — Я ее знаю, жуть какая страшная!

— Однажды, — начал священник, — дьякон из Мирки решил поехать в Бэгизу и пригласить свою невесту Гудрун отпраздновать с ним Рождество.

— А что такое дьякон? — спросила маленькая девочка с дыркой на месте выпавшего молочного зуба.

— Дьякон — это человек, который прислуживает в церкви. Так вот, дьякон из Мирки собрался, оседлал своего коня Факси и пустился в путь. А дело было зимой…

Ясный, хорошо поставленный голос уже заворожил маленьких слушателей. Взрослые, хоть и не показывая виду, тоже прислушивались, как нетрудно было заметить. Сказочник описал коня Факси — его светлую масть и серую гриву, перечислил все, что вез в своей котомке путник, рассказал про заснеженную дорогу, про крики птиц в низко нависшем небе. Рассказал, как дьякон, желая переправиться через реку Хооргу, неосторожно доверился ледяному мосту, а тот под ним проломился.

— Молодой дьякон провалился в воду и погиб — то ли захлебнулся, то ли поранился насмерть, то ли и то и другое. Когда впоследствии нашли его труп, то увидели, что ледяная глыба проломила ему затылок. Но в тот день, когда случилось несчастье, никто об этом не знал, потому что место было дикое и безлюдное. Поэтому, когда Гудрун увидела перед своим домом коня Факси, она была уверена, что человек, представший перед ней…

— …ее жених!

— Да, ее жених, дьякон. А был-то это, как вы уже догадались, его призрак, афтерхэнга. Ни о чем таком не подозревая, она охотно приняла приглашение, собрала вещички и села на коня позади всадника.

Приближался момент, которого так ждал Бриско. Он подтолкнул брата локтем.

— Вот, слушай! Сейчас будет страшно…

Сказочник понизил голос и сделал большие глаза:

— Некоторое время они скакали молча. Потом из-за туч выглянула луна, и жених обернулся к Гудрун. И сказал такие слова: «Скачи за луной… на смерти верхом… видишь этот белый знак на моем затылке… Гарун… Гарун…»

Последние слова сказочник произнес зловещим шепотом, и на секунду могло показаться, что он сам и есть афтерхэнга. Ребятишки слушали, разинув рот, совершенно оцепеневшие.

— Все понятно! — ужаснулась Гудрун и соскочила с коня! И очень вовремя, потому что в этот самый миг всадник въезжал на кладбище, где и канул в разрытую могилу! Призрак выдал себя: как все ему подобные, он не мог произносить имя Божье — «Гуд», а стало быть, и имя «Гуд-рун», которое ему пришлось превратить в «Га-рун». Девушка, ни жива ни мертва от страха, кинулась звонить в кладбищенский колокол и звонила, пока не сбежались люди. Потом она долго еще не могла оставаться одна, и каждую ночь кто-нибудь должен был с ней сидеть. В конце концов Гудрун оправилась, но, говорят, так никогда и не стала прежней…

Сказка кончилась. Воцарилось молчание, а потом дети бурно зааплодировали — отчасти, чтобы поблагодарить сказочника, а больше для того, чтоб разогнать все страхи веселым шумом.

Все это время мальчики сидели, оборотившись к сказочнику. Когда же они вернулись в прежнее положение, чтобы ехать дальше, то так и подскочили. Рядом с тележкой стояла какая-то женщина и улыбалась им. Очень элегантная белокурая дама.

— О! — рассмеялась она. — Сожалею, если напугала вас. Вы тоже едете в комнату Саг?

— Да, — сказал Бриско.

— Тогда я должна вас предупредить, что 47-В туда сегодня не пойдет. На линии ремонт, и нам придется добираться в объезд. Пойдемте, я покажу куда.

Голос у нее был низкий, а необычно раскатистое «р» и что-то неуловимое в манере строить фразы наводило на мысль, что она говорит не на родном языке. Все это складывалось в странную мелодию, чарующую и в то же время настораживающую.

— А, вот оно что! — откликнулись мальчики и безо всяких опасений последовали за женщиной.

Они подошли к другой тележке, стоявшей у стены. Алекс сразу заметил неструганые доски бортов и ржавчину на колесах.

— Развалюха какая-то… — проворчал Бриско, усаживаясь рядом с братом лицом к движению.

— Ничего, путь недалек, — сказала дама, садясь напротив. — Мы проедем по одной из старых галерей.

В свете ламп ее шелковистые щеки и руки отливали золотом. А таких ногтей, длинных и ухоженных, ни у одной из здешних женщин не было. Меховое манто — из лисицы, а может, выдры — мягко облегало точеные плечи, стройный стан и длинные скрещенные ноги. Глаза у нее светились желтым огнем, как у волчицы. На голове — шапочка, тоже меховая.

Тележка, хоть и топорной работы, была оснащена такой же красной ручкой и такими же шнурами, что и другие.

Бриско, не теряя времени, потянул за желтый шнур, и они въехали в проем галереи, зияющий в левой стене. Стены здесь были земляные, ламп только-только хватало, чтобы не остаться в полной темноте. Сперва они ехали молча. «Как афтерхэнга с Гудрун!» — подумали, не сговариваясь, оба мальчика. Им было досадно, что теперь приходится делить тележку с попутчицей и нельзя развлекаться как заблагорассудится. Но красивая дама не обращала на них никакого внимания, так что они смирились с ее присутствием и почти забыли о ней.

Коридор, по которому они ехали, был темный, жутковатый, и Алекс, наклонившись к брату, зашептал ему в ухо самым загробным голосом:

— Скачи за луной… на смерти верхом… Гарун… Гарун… Видишь этот белый знак…

— Перестань! — крикнул Бриско, и они сцепились в дружеской потасовке.

Потом они угомонились и долго ехали молча — по довольно крутому склону, потом опять по ровной дороге. Даже если это и был объезд, все равно путь казался им несообразно долгим. Как будто тележка заплутала в лабиринте галерей или, может, все расстояния взяли и увеличились. Но они все ехали и ехали в полумраке.

— Вы Йоханссоны-младшие? — нарушил молчание бархатистый голос дамы.

Это было так неожиданно, что они снова так и подскочили.

— Да, — ответил более бойкий Бриско.

— О, прекрасно! — одобрила дама и прямо-таки просияла.

Алекс недоумевал: с чего это дама так радуется, что они — «Йоханссоны-младшие», как она выразилась? Но главное, в то же самое время на него накатило, хоть и всего на секунду, почти неодолимое желание дернуть за красную ручку. Это было как безусловный рефлекс, порыв к спасению — нечто животное, иррациональное. Но вместо этого он стал рассуждать так, как учили его родители: разве красивая дама, которая вежливо спрашивает вас, не Йоханссоны ли вы, представляет какую-то опасность? Разумеется, нет! Но, с другой стороны, отец часто говорил ему: «Верь своей интуиции, сынок! Слушайся своего сердца и чутья… Они тебя никогда не подведут». Да уж, сложная штука — жизнь… Во всяком случае, он не стал дергать за красную ручку.

Если бы он это сделал, тележка остановилась бы на первом же перекрестке, и пришла бы помощь, принесли бы факелы, которые бы все осветили. Возможно, дама тогда скрылась бы от греха подальше. Возможно даже, она бы просто-напросто исчезла, как те порождения мрака, которые не выносят дневного света и пропадают бесследно при первых проблесках зари. Но он не дернул за красную ручку.

— Вы — близнецы, не правда ли? — спросила белокурая дама.

Они кивнули. Дама улыбнулась.

— И вас зовут Александер и Бриско.

Ответ был снова утвердительный.

— Ну-ка, интересно, а который из вас быстрее бегает?

— Оба одинаково… — ответил Бриско, и Алекс кивнул в подтверждение.

— О, понятно… — сказала дама.

От каждой лампы, которую они проезжали, ее белые зубы ярко блестели между безупречными губами. Алексу и Бриско доводилось встречать на улицах немало красивых женщин, но ни одна из них и в сравнение не шла с той, что сидела сейчас напротив. Она не сводила глаз с мальчиков, глядя то на одного, то на другого, — видимо, они казались ей необычайно интересными.

— А лакомка кто? Который из вас самый большой лакомка?

— Наверно, я, — ответили оба в один голос.

Дама звонко рассмеялась. «Ну до чего ж милы!» — казалось, подумала она.

— А который из вас самый… везучий? Скажите-ка мне…

Мальчики переглянулись. Об этом они никогда не задумывались. Везло обоим сразу, или не везло — тоже обоим, тут и думать не о чем. Даму их молчание не смутило.

— Покажите мне ваши руки, и я вам сама скажу.

— Руки?

— Да. У каждого из вас на ладони есть такие линии — они говорящие. А вы не знали?

Алекс тихонько помотал головой. Ему не хотелось продолжать этот разговор. Бьющее на эффект очарование незнакомки было ему как-то не по душе. Зато на Бриско оно, кажется, подействовало.

— Нет, не знали! — сказал он.

Алекс предостерегающе толкнул его коленкой: «Осторожно, Бриско, осторожно! Ты что, не чувствуешь опасности?» Но он видел, что брата уже понесло.

— Правда? — сказала дама.

И наклонилась к ним.

Она, не спросив, схватила левую руку Алекса и повернула ее ладонью вверх.

— Посмотрим… О, какая великолепная линия сердца! Смотри, как ясно прочерчена и как тянется от запястья до самого холма Юпитера, вот тут, у основания указательного пальца! Чудо что за линия!

Ее мягкие теплые пальцы придерживали пальцы Алекса, которому было и приятно, и не по себе.

— Знаешь, мне редко доводилось видеть столь совершенную линию сердца! Тебя ждет великая любовь, это я тебе предсказываю.

Наступило молчание; потом дама поглядела на него, лукаво прищурившись:

— Но у тебя, может быть, уже есть возлюбленная?

— Нет, — промямлил Алекс, а Бриско прыснул.

— Великая, прекрасная, долгая-долгая любовь… — мечтательно проговорила дама. — Везет же тебе!

Алекс не знал, куда деваться.

— Спасибо… — неловко бросил он, лишь бы скорей отделаться, и отнял руку.

Теперь настала очередь Бриско, и он уже нетерпеливо тянул руку к даме. Та — странное дело! — не спешила ее взять. Она только взглянула издали на раскрытую ладонь Бриско, но того, что увидела, было достаточно, чтоб она совершенно преобразилась. Несколько секунд она была на себя не похожа. Как будто забыла роль, которую только что играла. Или, скорее, как будто другая женщина, твердая, может, и жестокая, скрывалась под личиной прежней, а тут заняла ее место — так резко и хищно обозначилась горбинка на носу, таким холодным желтым огнем засветились глаза.

— Покажи-ка… — проговорила она и медленно, очень медленно потянулась к ладони Бриско, взяла ее в обе руки и стала вглядываться.

— Да… да… — прошептала она. — Вот оно… Ты…

— У меня тоже великолепная линия сердца? — спросил мальчик.

— Да, то есть нет, я хотела сказать, ты…

Казалось, эту женщину, еще секунду назад такую хладнокровную и уверенную в себе, сейчас целиком захватило какое-то необычайно сильное чувство.

Тележка еле ползла по земляной галерее. Пассажиры чуть не задевали головами низкий потолок. Чем дальше, тем отчетливее становилось впечатление, что они едут по заброшенному тоннелю, который никуда не ведет.

— Эй! — воскликнул Алекс. — Где это мы? Похоже, мы заблудились!

— Н-да, — согласился Бриско, — я тут никогда не проезжал!

— Не беспокойтесь, — сказала дама, не сводя глаз с раскрытой ладони Бриско, — это просто объезд. Вам разве не сказали?

Нет, госпожа Хольм ничего им не говорила, и Алекс не мог отделаться от мысли, что такого вообще быть не может. Эта добрая душа ни за какие блага в мире не пренебрегла бы своей обязанностью предупредить их, если б что-то знала. У него тревожно заныло в груди. Он потянулся к красной ручке, готовый дернуть за нее. Но эта попытка была немедленно пресечена. Длинные изящные пальцы дамы сомкнулись на его локте, и Алекса поразила крепость ее хватки.

— Не трогай! — рявкнула она; потом, спохватившись, добавила мягко: — Не надо, мой мальчик, оставь. Мы уже вот-вот приедем.

Тележка натужно скрипела. Они ехали по длинной темной штольне, которая становилась все уже и уже. Мальчики теснее прижались друг к другу.

— Смотри, — прошептал Бриско, показывая пальцем вперед и вниз, — похоже, тележку-то тащат на веревке! Вон, по земле тянется!

— Да, что-то тут не так. И едет не как всегда…

В самом деле, вместо обычного ровного хода тележка двигалась рывками, словно тот, кто тянул ее, там, на том конце, не знал своего дела.

— Куда мы едем, как ты думаешь? — шепотом спросил Бриско.

— Не знаю…

Наконец далеко впереди что-то засветилось — вроде полоски света из-под двери.

— Вот и приехали… — сказала дама.

Это действительно была дверь — грубо сколоченная из неструганых досок и такая низкая, что пролезть в нее можно было только на четвереньках. Галерея упиралась в нее и на этом кончалась. Тележка ткнулась в дверь. Дама, не вылезая, извернулась на сиденье и постучала. Никто не ответил, и она с силой ударила в дверь кулаком.

— Эт’вы, мадам? — отозвался из-за двери хриплый голос.

— Кто же еще, дурень! Брось веревку и открывай!

Перекосившаяся дверь заскребла по полу, взвизгнули петли, и в галерею хлынул ослепительный дневной свет. Все трое пассажиров заслонили глаза ладонями.

Дальше все произошло очень быстро. В проеме появилась чья-то огромная взъерошенная голова. Какой-то человек-кабан. Он вполз на четвереньках и кратко спросил:

— Который?

— Вот этот! — сказала дама, показывая на Бриско.

Человек протянул огромную ручищу, ухватил Бриско за ворот, сдернул с сиденья и поволок.

— Бриско! — закричал Алекс, цепляясь за брата.

Дама еще раз продемонстрировала свою недюжинную силу: она так ударила Алекса по руке, что он от боли разжал пальцы.

Едва здоровяк со своим пленником скрылся за дверью, она соскочила с тележки и поползла следом, не обращая внимания на месиво грязи и снега, тут же перепачкавшее ее одежду и колени.

— Бриско! — заорал Алекс и попытался догнать похитителей.

Он по пояс просунулся в проем; но дама, перевернувшись на спину, принялась брыкать его ногами, не давая двинуться дальше.

Поскольку он все равно не отступался, на помощь даме пришел ее подручный и со всего размаху ударил его коленом в лицо. Алекс отлетел назад в галерею и стукнулся головой о тележку. Когда он сумел подняться, оглушенный, дверь уже захлопнулась и он остался в темноте. Он кинулся к двери, пытаясь ее открыть, но ухватиться было не за что, он только обломал себе ногти. Алекс колотил, тряс эту дверь, потом припал головой к доскам, захлебываясь рыданиями.

Тут, в полном отчаянии, он вспомнил о красной ручке. Нашел ее на ощупь и дернул с такой силой, что шнур оборвался. Но, может быть, кто-нибудь там, куда ведет шнур, все-таки получил сигнал?

За закрытой дверью борьба, судя по звукам, продолжалась. Бриско все еще сопротивлялся. Он отбивался, пока мужчина, потеряв терпение, не ударил всерьез, грозно прикрикнув:

— А ну-ка ша!

Но результат получился обратный. Бриско, до этого молчавший, принялся кричать так, что сердце надрывалось:

— Алекс! Помоги! Алекс! Алекс! Помоги, Алекс!

Слыша испуганные и жалобные крики брата, бессильный ему помочь, Алекс был в полном отчаянии.

— Пустите его! — плакал он. — Пустите!

Потом кто-то, то ли мужчина, то ли женщина, принялся маскировать дверь снаружи, должно быть, ветками. Узкая щелка, в которую еще пробивалось немного света, скоро была завалена. Алекс остался в абсолютной темноте и тишине. Он прислушивался изо всех сил, но больше до него не доносилось ни звука. За дверью уже никого не было.

Тележка еле катилась даже под уклон, так что Алекс ее скоро бросил. Сперва он двигался на четвереньках, потом, когда тоннель стал выше, во весь рост. Теперь он бежал, вытянув перед собой руки. Много раз падал, разбивая в кровь ладони и коленки, совсем заплутал. Когда наконец он выбрался в освещенную галерею, по ней как раз проезжала тележка с четырьмя пассажирами.

— Помогите! — закричал он, заступая ей дорогу. — Пожалуйста, помогите!

На входе белокурую даму никто не видел. Ее описание со слов Алекса ничего не дало. Служащие уверяли, что ни одна женщина с такими приметами не входила в этот день в Королевскую библиотеку. Впору было поверить в привидение.

— Это я виноват, — безутешно рыдал Алекс в объятиях госпожи Хольм. — Это все я… Не надо было идти с этой дамой… Я знал, чувствовал… Я должен был удержать Бриско…

4 Совет

Чтобы попасть во дворец, надо было пройти через ворота, пересечь парадный двор и подняться по широкой каменной лестнице. Алекс шел медленно, держась за руку отца.

— Не волнуйся, — успокаивал тот. — Здесь, конечно, все так торжественно, но тебя не станут долго задерживать. Всего несколько вопросов, и пойдешь домой.

— Мы тут были в прошлом году с классом, — отозвался мальчик, — нас водили.

— А, ну да, но в этот раз ты будешь сидеть за столом Совета! Это еще интересней!

Старания Бьорна не выказывать горя и тревоги тронули Алекса, и тот выдавил из себя бледную улыбку в знак признательности. С позавчерашнего дня, дня похищения Бриско, его ни на минуту не оставляли одного. Госпожа Хольм из Королевской библиотеки с рук на руки передала его матери, из ее объятий он переходил в объятия отца, дяди. Не находя слов утешения, которых и быть не могло, они прижимали его к себе, обнимали, гладили. Но его утешители сами не меньше нуждались в утешении. Бьорн, с первой же минуты присоединившийся к Кетилю в розысках, не спал уже двое суток. Дважды он заходил домой среди ночи, в изнеможении валился на кровать, но уже через час снова уходил, так толком и не отдохнув. Сейчас он двигался как автомат, стиснув зубы, с бледным, как у смертельно больного, лицом.

Сельма сначала была как безумная — долго плакала и причитала, а потом впала в пугающую прострацию, и только забота об оставшемся сыне заставляла ее держаться на ногах.

Очень скоро удалось обнаружить дверь в склоне холма, через которую утащили Бриско. Это был вход в старую штольню, через которую во время строительства галерей завозили материалы. На снегу остался след от саней, запряженных одной лошадью, но на ближайшем проселке он затерялся среди других, и дальше проследить его не удалось. Добровольцы группами по трое прочесывали местность во всех направлениях. Они проводили день и ночь в седле, расспрашивали сотни людей. Все напрасно. Бриско и его похитители как в воду канули.

Зал Совета был на втором этаже. Его потолок напоминал опрокинутое днище корабля. Из середины свисала огромная люстра с горящими свечами. Они озаряли теплым светом большой овальный стол, за которым сидело человек двадцать мужчин и женщин. Когда Алекс с отцом вошли, беспорядочный гул разговоров смолк, и все головы повернулись к ним. Их явно ждали с нетерпением. Они уселись рядом, заняв два оставшихся свободных места.

Алекс едва дотягивался подбородком до поверхности стола, и кто-то принес толстую книгу и подложил, чтоб ему было повыше сидеть. Во главе стола на небольшом возвышении еще стояло пустое кресло покойного короля.

Алекс окинул взглядом собравшихся. Строгая сосредоточенность на их лицах произвела на него не больше впечатления, чем торжественность обстановки. С исчезновением Бриско внешний мир стал для него чем-то до странности далеким. Он больше не плакал. Он словно отрешился от всего окружающего, и ничто не могло отвлечь его от горя утраты. Казалось, он спокойно ждет, чтобы кончился кошмар. Вот он проснется, и опять начнется нормальная жизнь, настоящая жизнь, в которой Бриско будет рядом. Он скажет: «Мне такой кошмар снился, Бриско, будто тебя похитили, и ты никак не возвращался, и я был совсем один. Ой, вот страшно-то было!» И Бриско рассмеется своим заливистым смехом, и они пойдут кататься на коньках. Как раньше. Вот только пробуждения не было. Люди, двигавшиеся вокруг него, были тенями, бесполезными марионетками, поскольку не возвращали ему Бриско. Он смотрел на них равнодушно и только дивился, что страшный сон может продолжаться так долго.

Тем не менее он был рад, что первый голос, прозвучавший здесь, был голосом его дяди Кетиля. Тот сидел слева от пустого кресла короля. (По законам Малой Земли, пока на престол не вступил новый король, функции власти осуществляет Совет.) Кетиль был избран в него первым и в силу этого стал председателем.

Алексу показалось, что он изменился. Это был не тот славный добряк Кетиль, к которому он привык ластиться дома, который поднимал его, перевешивал через плечо, спускал вниз головой по спине и продергивал под расставленными ногами, заставляя сделать полный оборот, не касаясь пола. Нет, человек со скрещенными на груди руками и пристальным взглядом черных глаз, этот новый Кетиль всем своим видом, всей статью внушал уважение, как если бы место и обстоятельства раскрыли его истинную суть — суть человека, которого все слушают.

— Александер, — начал он ласково, — мы знаем, что тебе пришлось отвечать на много вопросов за эти два дня, но все же мы должны задать тебе еще несколько. Это очень, очень важно для нас, и для Бриско, и для всей нашей Малой Земли. Долго мы тебя не задержим. Ты готов?

Алекс вздрогнул. Этими немногими словами дядя возложил на него миссию, которую никто за него не исполнит. Что ж, он сделает все, что в его силах.

— Готов.

— Хорошо. Прежде всего я хотел бы, чтобы ты рассказал нам то… то, что тебе показалось, когда ты ходил на площадь посмотреть на покойного короля.

— Мне это не показалось.

— Будь по-твоему, — с некоторой заминкой согласился Кетиль, — все равно, расскажи нам, что тогда произошло.

Алекс прочистил горло. В этом зале, привычном к звучным, уверенным речам, его слабый детский голос был таким тоненьким и хрупким среди всеобщего безмолвия.

— Король, ну, то есть призрак короля, он сел на своем каменном ложе и заговорил со мной.

— Да, твой отец нам говорил. Мы бы хотели знать точно, какие именно слова произнес король. Мог бы ты их повторить?

— Ну да.

— Очень хорошо. Тогда скажи.

— Он сказал: «Берегись огня. Огня, который сжигает». Вот как он сказал. Мне еще даже смешно стало.

— Да, твой отец и об этом рассказывал. Но ты сказал ему еще кое-что, когда он за тобой пришел. Вспомни-ка.

— Не помню.

— Помнишь, Алекс. Король, когда говорил, обращался к тебе?

— А! Нет! Он думал, что говорит с Бриско.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что он называл меня Бриско.

— Понятно. А ты не вывел его из заблуждения?

— Нет, потому что у меня не получалось заговорить. Губы замерзли. Он так и называл меня все время — Бриско.

На имени брата у него вдруг вырвалось короткое рыдание, вроде всхлипа, похожее на стон. У всех комок подступил к горлу, и Кетиль не сразу заговорил снова:

— Скажи мне, Алекс, король называл тебя еще как-нибудь, кроме Бриско? Я имею в виду, какими-нибудь другими словами. Вспомни хорошенько, это очень важно.

Алекс не понимал, чего ждет от него дядя.

— Нет, — сказал он, — он говорил только Бриско, больше ничего.

Кетиль подождал еще несколько секунд в надежде, что Алекс, может быть, вспомнит, но, не дождавшись ничего, продолжил:

— Ладно. А король предостерегал тебя еще от чего-нибудь, кроме огня?

— Нет. Он сказал только про огонь. Я просил его объяснить попонятнее, но он слишком устал.

— Устал?

— Да, он выглядел совсем обессилевшим. Это же естественно. Выйти из своего тела ведь очень трудно… ну, мне так кажется.

Многие члены Совета поймали себя на том, что согласно кивают, едва ли сознавая комизм ситуации. Они, политические лидеры, на важнейшем заседании Совета слушают десятилетнего мальчика, объясняющего, как трудно призраку выйти из своего тела, и что же? Они кивают без тени улыбки.

— И последнее, а потом мы тебя отпустим, — продолжил Кетиль. — Вернемся к белокурой даме из Королевской библиотеки.

Алекс весь напрягся. У него сводило живот всякий раз, как он вспоминал эту женщину. Ее нездешняя красота, ее жестокость и трагический исход этой встречи — все отзывалось в нем невыносимой горечью, а пуще всего мучительное сожаление о том, что он ничего не сделал, чтобы отвратить беду.

— Я про нее уже все рассказал… — промямлил он, надеясь, что, может, этим и обойдется.

— Да, конечно. Но я хотел бы, чтоб ты как можно подробней вспомнил один момент. После этого, даю слово, мы оставим тебя в покое.

— Ладно.

— Ты говорил, что эта дама разглядывала ваши руки, так ведь?

— Да, линии на ладонях, чтобы посмотреть, кто из нас самый везучий.

— Пожалуйста, Алекс, сделай еще одно усилие и расскажи нам, как это было.

Мальчик набрал побольше воздуха и постарался вспомнить.

— Сперва она смотрела мою руку и сказала…

— Что сказала?

Он замялся. В других обстоятельствах он, конечно, не решился бы повторить слова той женщины, но в странном сне наяву, в котором он жил последние два дня, это его почти не смущало.

— Она предсказала мне «великую, прекрасную, долгую-долгую любовь», — потупясь, тихо сказал он.

Впервые за все это время по лицам собравшихся пробежало что-то вроде улыбки.

— А Бриско? Ему она что сказала?

— Почти ничего.

— Почти ничего?

— Ну да. Потому что мы как раз подъехали к концу галереи, и потом, она что-то увидела у него на руке, что-то такое, от чего она стала прямо сама не своя, но я не знаю, что это было.

Воцарилось молчание. Бьорн Йоханссон, сидевший рядом с сыном, почувствовал, что все взгляды обратились на него. «Вот оно, — подумал он, — десять лет хранить тайну, а прошлое все равно рано или поздно настигнет…»

После похорон короля он сделал то, что почитал своим долгом в этот тревожный момент: довел до сведения своих друзей по Совету «видение» Алекса и загробное предостережение старого короля. Он был человеком разумным и уважаемым. Его выслушали и не отмахнулись, как от сумасшедшего. Не забыл он и упомянуть, что король обращался не к кому-нибудь, а именно к Бриско. И вот, всего через несколько дней Бриско был похищен той белокурой женщиной… Как тут не усмотреть связи? Оставалось открыть тайну, столь бережно хранимую до сих пор, — о появлении Бриско у них, Йоханссонов, в ту давнюю зимнюю ночь. Но он не ощущал в себе ни силы открыть ее прямо сейчас, ни права сделать это без согласия Сельмы. А главное, был Алекс — Алекс, сидящий тут, рядом, которому уже пришлось пережить более чем достаточно.

— Я тоже не знаю, — сказал он, опережая вопрос, который вертелся у всех на языке. — Не знаю. Мы с Сельмой, правда, сразу заметили кое-что на ладошке Бриско, но я, право, не представляю…

— Что вы заметили, Бьорн?

— Ну, как бы это сказать… у Бриско всю жизнь на ладони этакая метка, что ли, у основания большого пальца.

— Метка?

— Да, похожая на шрам от ожога, в виде креста.

Снова воцарилось молчание, вскоре нарушенное мягким ровным голосом одной из советниц, сидевшей через стол от них:

— Эта метка была у него с рождения?

Спохватившись, она тут же поправилась:

— Она у него с рождения?

Бьорн был в замешательстве. Никогда ему и в голову не приходило солгать в Совете — ни разу за все двенадцать лет, что он в нем состоял. Ему вспомнилась клятва, которую он приносил в этом зале в день своего посвящения. Громким голосом, стоя перед всем Советом, он обещал тогда, что не будет ни «умышленно лгать» в этих стенах, ни «умышленно утаивать то, что может затрагивать общие интересы».

— Ты слышал вопрос? — мягко, но настойчиво окликнул его Кетиль.

— Слышал, — отозвался Бьорн и решил сказать правду.

Откуда ему знать, родился Бриско с этой меткой или кто-то пометил его сразу после рождения?

— Я не знаю… — выговорил он и почувствовал, как давят на него удивленные взгляды советников. — Я… я не присутствовал при его рождении.

— Сельма-то должна знать, — сказала женщина по другую сторону стола.

— Сельма тоже не знает.

Бьорну было невмоготу. Усталость, нестерпимая боль утраты, а теперь еще неизбежность публичного признания, что его сын — не сын ему, — все это вдруг навалилось на него непосильной тяжестью. К глазам подступали слезы, он был на грани обморока. Только присутствие Алекса заставляло его держаться.

— Прости, Бьорн, — сказал Кетиль, заметив, в каком состоянии его зять. — Прости, ты слишком вымотался. Я думаю, лучше будет…

Тут отворилась дверь, и вошел стражник; он направился к председателю и принялся что-то шептать ему на ухо. Кетиль внимательно слушал, потом обратился к собранию:

— Какая-то женщина требует, чтобы ее выслушали. Она утверждает, что это срочно и крайне важно. Предлагаю принять ее. Есть возражения?

— Никаких возражений, если это имеет отношение к повестке дня.

— По ее словам, имеет.

Стражник вышел, и не прошло и полминуты, как он вернулся, пропустив вперед женщину лет шестидесяти, приземистую толстуху, тяжело отдувающуюся, одетую в грубую крестьянскую накидку.

— Дамы-господа… — сказала она, откидывая капюшон, и все увидели одутловатое лицо с большими темными слегка навыкате глазами.

Весь Совет ахнул в один голос:

— Нанна!

Ее лицо блестело от пота, всклокоченные полуседые волосы обрамляли его какой-то дикой гривой.

— Ну да, — зычным голосом отозвалась она, — я и есть! Простите, коли напугала. Извиняюсь за такой вид, времени не было красоту навести… Ну, то есть чтоб не совсем уродиной… Как раз, видите, поспела. Извините тоже, что так влезла, но мне сказали, что вы тут собрались насчет мальчонки, которого увезли… а я как раз кой-чего знаю… тогда, десять лет назад, не могла рассказать, а теперь могу… потому что… ох, вспоминать-то больно… знали б вы, как больно… мой-то Арпиус, бедный… не заслужил он такого… накануне еще говорил мне: «Готовь, Нанна, котел… завтра будет в нем два славных зайчика… один тебе, один мне… с травками-приправками…» — потому что мы с ним оба поесть были не дураки, уплели бы за милую душу по зайцу на брата, а чего вы удивляетесь? Так он зайцев и не принес, сами знаете почему… а большой котел я с тех пор и не трогала… только я ведь не про то хотела… я про мальчонку, потому что…

— Нанна, — перебил ее Кетиль, — успокойся. Сейчас тебе принесут кресло, ты сядешь и спокойно объяснишь, зачем пришла.

— Чтоб мне да сидеть за столом Совета? Как можно? Куда мне такой почет! Лучше так постою. Восемь часов отшагала, так уж маленько-то погожу рассиживаться.

— Ну, как хочешь. Мы тебя слушаем.

— Подождите, — вмешался Бьорн. — Мне бы хотелось, чтоб Алекса теперь отпустили. Я думаю, в его присутствии больше нет необходимости.

— Конечно, — сказал Кетиль и повернулся к мальчику: — Алекс, ты свободен. Стражник проводит тебя домой. Благодарю тебя от имени Совета Малой Земли. Ты нам очень помог. И держался молодцом.

Мальчик встал и пошел к выходу, а советники в знак признательности тихонько похлопали по столу кончиками пальцев.

Женщину в тяжелой накидке, стоящую за креслом покойного короля, знали все. Вот уже десять лет, как она исчезла из города, и никто о ней с тех пор не слышал. Но забыть ее не забыли. Разве Нанну забудешь? Кто не слыхал от нее раза три как минимум про ее «бедного Арпиуса» и зайцев, которых он так и не принес?

— Мы тебя слушаем, Нанна, — повторил Кетиль. — Постарайся рассказывать все по порядку и, если можно, не слишком отвлекаться на ненужные подробности.

— Насчет подробностей попробую так, чтоб без лишних, только какие надо… а чтобы по порядку — уж как сумею, с этим у меня не больно-то… заносит меня, то на одно сверну, то на другое… да вы не стесняйтесь, одерните, если заболтаюсь… в общем, начну с того вечера, когда мой Арпиус не вернулся с охоты… поехал с Иваном, сыном короля Холунда… обещал мне двух зайцев, да я не об зайцах переживала… хоть мы их оба и любили… тушила я их в котле… румяные получались… а то можно в маринаде, да с луком, с морковкой, с чесноком… только тогда надо денек-другой подержать, чтоб помягчели…

— Нанна… — тихонько одернул ее Кетиль, хмуря брови.

— Ох, простите… так вот, нет и нет моего Арпиуса… уж и ночь на дворе, и снег валит… что уж там было на этой охоте, ничего не знаю… одно только знаю: утром уехал, а вечером так и не вернулся…

5 Безмолвие медведя

Иван, единственный сын короля Холунда, выезжает на охоту со своим слугой Арпиусом. Бледное солнце отбрасывает на снег серые тени их лошадей, которые движутся шагом след в след: высокий вороной жеребец Ивана и маленькая серая в яблоках кобылка Арпиуса. Над их головами продолговатое белое облако растягивается и разворачивается, как длинный шарф, высоко в небе. Неспешно пересекают они равнину, направляясь к ландам, где, может быть, попадутся зайцы, разыскивающие проталины с подснежной травкой.

— И зачем ты мне, собственно нужен, Арпиус? — спрашивает Иван.

— О, да, считай, ни зачем… Разве только затем, чтоб мешать вам стать тем, кем вы стали бы, если б я вам не мешал.

— А именно? Не можешь ли выражаться яснее?

— А именно — самодовольным юнцом, ничего, кроме своей особы, не видящим, который считает себя выше других по той единственной причине, что он — сын своего отца.

— А что, это не так?

— Что вы — сын вашего отца? Так, так…

— Нет. Что я выше других.

— О, выше, как же, как же. Да вот хоть сегодня утром, когда вы поскользнулись, садясь в седло, и повисли на стремени — вы были, прямо скажем, на высоте. А на прошлой неделе, помните, когда у вас живот прихватило…

— Арпиус! Ты хоть помнишь, с кем говоришь?

— Да, увы, с нашим будущим королем.

— Что это за «увы»?

— Я сказал «увы»?

— Да, ты сказал: «увы, с нашим будущим королем».

— А, ну, видно, сорвалось с языка… или я имел в виду, что негоже так говорить с будущим королем, вот и сказал «увы». Себе в упрек, понимаете ли.

— Врешь! Разве твое «увы» не относится к тому, что я — будущий король?

— Ну что вы, я бы себе такого не позволил!

— Даже если бы думал именно так?

— Тем более, если бы так думал.

— А ведь думаешь, а?

— Я никогда ничего не думаю на пустой желудок, а сейчас именно тот случай.

— Ты сам — одно сплошное брюхо!

— Точно, а вы без головы — вот мы и два сапога пара.

— И не надоест болтать пустое!

— Все не такое пустое, как мое брюхо. Слышите, скулит? А где нам с таким хилым оружием добыть себе обед, да еще и зайцев, которых я обещал принести любимой женушке. Лук и стрелы!

А вы знаете, что человечество изобрело порох? Эх, надо было держать вас в курсе современности…

— Ты же знаешь, я не люблю охоту с карабином.

— Вы разделяете взгляды дичи, и это делает вам честь.

Так они едут, обмениваясь колкостями, коротая дорогу полушуточной перебранкой. Арпиус превосходно справляется с возложенной на него миссией: напоминать принцу, что он — всего лишь человек, и постоянно сбивать с него спесь. Король Холунд и сам держит при себе шута, который под видом острот говорит ему правду в глаза. Он считает такой обычай весьма мудрым и приставил к сыну лучшего в этом деле — Арпиуса. Тот совмещает обязанности слуги, наперсника, телохранителя и советчика, но к тому же, не стесняясь, отпускает своему господину нелицеприятные, а порой и неприятные замечания, которых никто другой себе не позволил бы: «Помылись бы вы, мой принц, а то от вас потом разит». Или, например: «Иногда мне сдается, что у вашего коня словарный запас больше, чем у вас».

Иван чаще всего только смеется, но бывает, что Арпиус попадает не в бровь, а в глаз:

— Кто считает, что все его любят, может здорово возомнить о себе.

— По-твоему, я возомнил о себе?

— Я этого не говорил.

— Сказал, вот сейчас.

— Нет, не говорил. Я рассуждал в общем и целом.

Он предостерегает своего господина против подхалимства придворных:

— Уж лучше общайтесь со своим конем, он хоть вам не льстит.

Он осмеливается даже подпускать шпильки по адресу Унн, красавицы-жены Ивана, вернее, по поводу того, какую пару они составляют.

— Вы ее не стоите.

— Правда? Ты считаешь, она слишком красива для меня?

— Нет, я считаю, она недостаточно некрасива. Не то чтоб вы были уж такой урод (хотя нос у вас подкачал), но, видите ли, мой принц, штука в том, чтоб подходить друг к другу. Вот на меня посмотрите: маленький, толстый, почти одноглазый, на двадцать лет старше вас, стеснен в средствах, поскольку мой хозяин (которого вы прекрасно знаете) мне мало платит. Но я это все знаю и вот нашел себе Нанну, которая хоть и не уродина, однако и не… впрочем, вы ее видали. Ну вот мы и можем идти рука об руку без того, чтоб люди на нас оборачивались.

— А на нас люди оборачиваются?

— На кого?

— На Унн и меня!

— Я этого не говорил.

— Сказал!

— Нет, не говорил.

Пессимизм Арпиуса сравним лишь с его нахальством. Иван к тому и другому привык. Более того: они его забавляют. К тому же Арпиус для него — неистощимый источник бесценной информации. Говорить с ним — все равно что пробраться переодетым в таверну и послушать, о чем люди толкуют.

— Боятся за вас, мой принц.

— Да ну, правда?

— Да, я имею в виду, те, кто вас любит, а такие, как ни странно, есть.

— И чего они боятся, те, кто меня любит?

— Чего? Ничего. «Кого», так будет правильнее.

— Ну и кого же?

— Сказать?

— Да, пожалуйста.

— Вашего кузена.

— Кузена? Какого?

— Ищите и обрящете. Чтоб облегчить вам задачу, напоминаю, что у вас только один и есть.

— Герольф…

— Да, Герольф.

Имя названо. Иван досадливо вздыхает. Про этого Герольфа он уже слышать не может. Если Его Величества короля не станет, наследником, разумеется, будет Иван. Но если Иван окажется выведен из строя, на трон взойдет второй претендент — единственный королевский племянник Герольф. А того сжигает честолюбие. Как он этого ни скрывает, оно так и пышет у него из глаз, из уст, из ноздрей его коня.

— Мне нечего бояться Герольфа. Что он мне, по-твоему, может сделать? Убьет?

— …

— Арпиус, ты всерьез думаешь, что он может меня убить?

— …

У Арпиуса язык без костей, как, впрочем, и у его жены Нанны, так что они и впрямь хорошая пара. И если он молчит — значит, не хочет отвечать. Натянув поводья, он отстает на несколько метров. Ивану это не нравится, он останавливается и ждет.

— Арпиус, прошу тебя, скажи серьезно, что ты думаешь про моего кузена Герольфа.

— Ладно. Я думаю, что если бы зависть измерялась в килограммах, его конь под ним бы рухнул.

— Допустим, но от этого до убийства, знаешь ли…

— Он вспорол бы вам брюхо так же спокойно, как я бы выпотрошил цыпленка.

— Это уж ты хватил!

— Вы правы, я не люблю потрошить цыплят.

Они едут друг за другом и вот уже несколько минут, против обыкновения, молчат. Снег хрустит под подковами. Как-то внезапно похолодало. На горизонте, к северу от искрящейся равнины возносит трехглавую вершину оледенелая гора. Прошлой зимой с нее спустился медведь и напал на двух охотников. Одного задрал, другой остался без руки. Такое случается каждые восемь — десять лет, в особо суровые зимы. Медведи, обезумев от голода, выходят на равнину и нападают на людей. Те немногие, кому удалось остаться в живых, все, как один, рассказывали о странном и страшном явлении: о предчувствии беды. Казалось бы, ничто ее не предвещает, однако возникает ощущение, что надвигается нечто ужасное. И дело идет о жизни и смерти.

Есть два знака-предвестника. Во-первых — беспричинная тревога, которая сжимает сердце, и бороться с ней невозможно. А главное — совершенно особенное безмолвие, предшествующее нападению. Никакое слово, никакой крик не могут его нарушить. Звать на помощь бесполезно. Голос глохнет, словно замурованный. Все цепенеет. Медведь уже тут, и все поздно.

Иван и Арпиус слыхали эти рассказы. Оба вспоминают их, не признаваясь в том, в один и тот же момент — на спуске в заснеженную котловину, где растут вразброс редкие кривые елки.

— Срежем путь! — решили они, но уже на полдороге об этом пожалели. Обзора здесь совсем никакого.

Всадники пришпоривают лошадей. Выбраться из этой ямы. И чем скорее, тем лучше. Лошади по колено вязнут в глубоком снегу и упираются. Кобылка Арпиуса передергивается и мотает головой.

— Ну, ну! — уговаривает ее хозяин. — Спокойно, девочка!

И внезапно — вот она, в их участившемся дыхании, в сведенных судорогой желудках: тревога. Они узнают ее, но ничего не говорят. Делают вид, что не замечают ее, надеясь этим ее обмануть.

— Ты обещал Нанне двух зайцев? — спрашивает Иван.

— Да, — без выражения отвечает Арпиус.

А вот и оно является в свой черед: безмолвие. Безмолвие медведя. Это несколько секунд, на которые время зависает. Это какое-то дуновение за пределами слуха, исходящее то ли у них изнутри, то ли из каких-то неведомых далей.

— Проклятье! — ругается Иван, у которого сердце начинает вдруг колотиться как бешеное. — И чего нас понесло в эту яму?

Он ругается, чтоб сотрясти эту невыносимую пустоту вокруг, но голос в ней глохнет. Он кричит, как утопающий барахтается. Он понукает коня.

Арпиус молчит. Он озирается кругом, гадая, откуда появится зверь. С юга, откуда они едут? Или с севера, со стороны горы?

— Повернем обратно, хозяин. Давайте за мной.

Они движутся теперь по собственному следу, понукая лошадей, которым трудно на подъеме. Если удастся быстро выбраться из этой котловины, они смогут пуститься в галоп и оторваться от зверя. Они почти уже выбрались, остается не больше сотни метров, когда появляются всадники. Их силуэты четко вырисовываются на фоне серого неба. Потому что погода переменилась за какие-то секунды. Солнце исчезло в тумане. В воздухе кишат крохотные ледяные иголочки, заставляя жмуриться. Мороз обжигает лицо.

Их десять человек, все в просторных рыжих мундирах; они даже лица закрыть не потрудились. Они сидят в седлах прямо и непринужденно, подражая вызывающей манере своего вождя. Недвижимые, подобрав поводья, они разглядывают свою добычу.

— Герольфова шайка… — шепчет Арпиус.

Иван не отвечает. Он понял, что здесь решается его судьба, и, скорей всего, тут и конец его молодой жизни. Уже конец. И сразу ему видится Унн. У него в голове не укладывается, как она будет ждать его, а он не вернется — не вернется никогда. Арпиус, должно быть, думает сейчас то же самое о своей Нанне.

— Арпиус, я освобождаю тебя от твоих обязанностей. Им нужен я, а не ты. Уходи!

Толстяк не двигается с места.

— Уходи, слышишь! Я приказываю!

— Я не собираюсь повиноваться, мой принц. И на то есть две причины. Какую желаете узнать — достойную или недостойную?

Момент неподходящий для рассуждений, но он неисправим. Не может себе в этом отказать.

— Уноси ноги! — снова кричит ему Иван, не желая ничего слушать.

Арпиус гнет свое:

— Недостойная причина та, что мне все равно не дадут уйти. Чтоб я их выдал? Не такие они дураки. А достойная… достойную оставлю при себе. Ну, скажем, люблю я вас…

Их взгляды встречаются, и Иван понимает, что настаивать бесполезно. Арпиус его не покинет.

Один из всадников расстегивает мундир и запускает под него руку. Они ожидают увидеть ружье, но он достает нечто другое: полуметровую дубину с закрепленными на конце когтями. Иван, содрогнувшись, понимает: никакого медведя нет, но они погибнут от медвежьих когтей. По крайней мере, так подумают, когда найдут их истерзанные трупы. В этой извращенности — весь Герольф. Иван так и видит его, так и слышит, как тот, прикрыв глаза рукой, чтобы скрыть отсутствие слез, восклицает: «Как, моего кузена задрал медведь? Какой ужас! Какая утрата!» Вот второй всадник достает из-под мундира такую же дубину. Третий. Четвертый… У остальных ружья, которыми они не воспользуются — разве что в самом крайнем случае: трудненько заставить людей поверить, что медведи располагают огнестрельным оружием. Во всяком случае, лук и стрелы тут не защита.

— Йа! Йа! — выкрикивает Иван. Он поворачивает коня и гонит его вниз по склону, на север.

Арпиус следует за ним метрах в десяти.

— Йа! Йа! Давай, девочка!

Погоня не затягивается. Еще пятеро всадников появляются, откуда ни возьмись, и преграждают им путь. Ловушка захлопнулась.

— В сторону, хозяин! — кричит Арпиус и сворачивает влево, понукая свою кобылку.

Иван следует за ним. Не одолев и двадцати метров, лошади проваливаются в глубокий снег. Увязшая кобылка испуганно ржет. Высокий вороной Ивана яростно вскидывается, делает три отчаянных прыжка, вздымая тучи снега, и, не находя больше твердой опоры, останавливается.

Пять человек на снегоступах, вооруженные когтистыми дубинами, подходят все ближе. Остальные остались в седлах с ружьями наизготовку. Ивану вспоминается охота, в которой он однажды участвовал на Большой Земле. Затравленный олень, изнемогающий, загнанный в глубокий овраг, стоял один против охотников и собак. Иван на всю жизнь запомнил потерянный, непонимающий взгляд зверя. «Вот теперь мой черед, — думает он, — олень теперь я».

Арпиус, не слезая с седла, хватается за лук.

— Надо заставить их стрелять, хозяин! Лучше пуля, чем когти! Слышите?

Он прав, как всегда. Но не успевает он наложить стрелу, как они уже тут. Первый удар обрушивается на круп кобылы. Она вскидывается и сбрасывает седока.

— Звери! — кричит он, утопая в снегу, и выхватывает из-за пояса нож. Они бьют, рвут его. Кровь стекает у него по виску.

— Нанна… — плачет он, закрывая лицо. — На помощь!

Иван не может этого вынести. Он соскакивает с коня и кидается на них с ножом.

— Арпиус, — кричит он, — держись!

Это его последние слова.

Все происходит в удивительном безмолвии. Сыплются удары, раздирая одежду и кожу, снег окрашивается кровью. Слышно только тяжелое дыхание убийц, методически наносящих удары, да глухие стоны двоих, которые умирают.

Всадники наблюдают издали, сохраняя хладнокровие. Они ждут, пока все будет кончено. Когда все кончено, убийцы снимают снегоступы и садятся в седла, проверив перед тем, не осталось ли какой-нибудь улики. Потом неспешно, шагом удаляются, не говоря ни слова. Выбравшись из котловины, они переходят на рысь, потом пускают коней галопом по широкой равнине. И туман поглощает их.

Кобылке Арпиуса и вороному Ивана ценой героических усилий удается выкарабкаться из снежной ловушки. Они поднимаются по склону и долго стоят, растерянные, и ждут команд, которых им не суждено дождаться. В конце концов они трусят прочь бок о бок, а верхом на них препираются два призрака:

— Какой же вы молодец, мой принц, что оставили карабины дома. Они бы нам только мешали.

— Издеваешься?

— Нисколько. Вы же видели, как они испугались наших луков со стрелами.

— Ты злишься, потому что пожертвовал собой ради меня, да?

— Экая наивность. Жертвовать собой из-за такой малости? При всем моем уважении к вам, у меня на уме было кое-что другое, когда я пытался вас спасти.

— И что же?

— Да жалованье, что же еще! Нет хозяина — нет жалованья. А с вас причитается за месяц.

— Завтра заплачу.

— Да уж не разоритесь, поди…

— Ладно, Арпиус, поехали домой, погода портится. Бог с ними, с зайцами, — видно, не их день.

— С точки зрения зайцев, как раз-то их…

Проходит час за часом, а в котловине, где покоятся Иван, сын короля Холунда, и его слуга Арпиус, все остается без изменений. Потом темнеет, и начинает валить густой снег. Он заметает следы борьбы и следы копыт. И скоро остаются только два полупогребенных безжизненных тела. Этих двоих задрал медведь. Видите раны от когтей? Должно быть, с горы спустился. Гонимый голодом.

6 Нанна

И не вернулся… и на другой день тоже… никогда… потом-то только и говорили, что про Ивана, оно и понятно, королевский сын… да и любили его все… из него бы вышел добрый король, разумный, скромный, как его отец… понятно, его оплакивали… я же первая… но мой-то Арпиус, получилось, вроде не в счет… чего там, слуга… так и говорили: «Иван и его слуга»… как будто у него уж и имени не было… вот тут мне стало невтерпеж… главное дело, не верила я ни в какого медведя… ни на секунду не поверила… двуногие это были медведи, вот что… а кто их послал, всякий знает…

— Нанна, — прервал ее Кетиль, — это так и не было доказано.

— Да неужто? А почему тогда король его изгнал, Герольфа этого? И доказывать не стал… убирайся, говорит, отсюда, а тот и убрался… на воре шапка горит… разве бы он так сразу и уехал, кабы был ни при чем?

Члены Совета невольно усмехнулись. Нанна по-простецки высказала то, в чем они все давно были убеждены.

— В общем, тяжело мне было… и через несколько дней после того несчастья пошла я к Унн, Ивановой жене… сама знаю, мы не ровня, куда там, но горе-то у нас одно… она меня хорошо приняла… как родную… взялись за руки, заплакали… не в обнимку, конечно, ведь кто я и кто она… она сказала, что ее муж моего очень любил, а я ей — что мой муж тоже ейного очень любил, и плачем-то обои разливаемся… а потом она мне сказала под великим секретом… уж не знаю, почему мне… хотя нет, знаю… потому что я тоже женщина… и одно у нас горе, и я в тот момент оказалась рядом… а ей надо было кому-то сказать… в общем, сказала она мне, что ждет ребенка…

Молчание, и без того царившее в зале Совета, стало каменным. Все ошеломленно уставились на крестьянку. Лицо Бьорна из бледного сделалось мертвенным. Он стиснул голову руками и сидел неподвижно.

— …она еще никому не говорила… я была первой и единственной… насчет медведей она думала то же, что и я… медведи были тут замешаны не больше, чем жирафы или гиппопотамы… убийство это было, и с рук сошло, все шито-крыто… Герольф себе дорогу расчищал… он на все пошел бы за-ради короны… и ребенка бы убить не посовестился… я сказала Унн, чтоб лучше молчала про то, что ждет ребенка… пока с виду не заметно, пусть никто не знает… а уж когда живот большой станет — тогда к королю под защиту, у него стража… она сказала, да, так и надо будет сделать… на том и разошлись… я рада была, что она так разумно решила… а сама-то и проболталась… да… я ее и выдала…

Голос у нее сорвался, она разрыдалась. Вытащила из кармана платок и уткнулась в него, утирая слезы.

— Кому ты проговорилась? — спросила одна из женщин. — Я ни от кого никогда не слыхала, что Унн ждала ребенка.

— Кому проговорилась, тому не резон было другим пересказывать, мадам.

— Это был Герольф?

— Да… — простонала Нанна, — Герольф… тот самый, от кого это надо было пуще всего скрывать… по гроб жизни себе не прощу… я это не нарочно… само сорвалось… больно нрав у меня горячий… неделя тогда миновала со смерти моего Арпиуса… нашли в снегу тела, истерзанные, когтями изорванные, и привезли, и все говорили — медведи, медведи… так все и думали… медведи… медведи, как же! А я и наткнись на Герольфа с его шайкой на рыночной площади… курицу шла продавать, а курица-то сестры моей, сестра сама хотела пойти, а муж у ней занемог, в спину ему вступило, ну и вот… а они-то верхами, а я пешком… один на меня пальцем кажет и Герольфу шу-шу-шу на ухо… ясно, сказал ему, кто я есть… минутное дело, да я-то увидала… а он этак на меня глядит с усмешечкой… как я закричу тут: «Убийца!» — а кругом народ, ну, я и опять ему: «Убийца!» — а он только усмехается… болтай, мол, не больно напугала… тут-то я и ляпнула, подумать не успев… уж так-то захотелось согнать эту ухмылку с его подлой хари, извините за выражение… показала пальцем на дворец да и крикнула: «Рано обрадовался! Ты пока еще не там! На подходе уж тот, кто тебе дорогу-то перекроет!» Его как ошпарило… коня остановил, повернулся ко мне… смотрит, смотрит, понять старается… и понял… опять усмехнулся, да теперь в другом смысле — спасибо, мол, за ценные сведения… мне бы помереть тогда… язык бы себе откусить… «Нет! — ору. — Нет!» Но ори не ори, ему каждое мое «нет» — лишнее «да»… как я со стыда не сгорела… курицу прямо там на рынке бросила и бегом к Унн…

Голос у нее опять сорвался.

— Принести ей воды, — бросил Кетиль в сторону стражника, стоящего у дверей. — И кресло…

Стражник повиновался, и через несколько минут, усевшись, хотя по-прежнему на некотором расстоянии от стола Совета, Нанна продолжила свой рассказ:

— Я ей во всем призналась… уж натворила дел, так надо отвечать… она не осердилась… простила меня… Нанна, говорит, это они — чудовища, а вы-то что ж… вот тут я поняла, что такое настоящая знатная дама, и зарок дала помогать ей чем могу… мы решили бежать… у меня была старуха тетка, жила одна-одинешенька в своем домишке на взморье… я и сказала Унн — спрячемся там, это даже не край света, а за край света, а тетка моя из ума выжила, ничего не соображает, никому ничего не скажет, и вы спокойненько родите своего ребеночка, никто вас не побеспокоит, а я за вами ходить буду, рыбки вам сготовлю… а Унн говорит, хорошо, и не надо мне, чтобы мой сын был королем, хочу только, чтоб он рос, играл, стал мужчиной, хочу, чтоб он жил… и на другой день уехали вдвоем в санях… вы помните, какая она была красавица… тоненькая такая, беленькая… со мной рядом — прямо тебе Красавица и Чудовище… она переоделась крестьянкой, а мне и переодеваться ни к чему, я такая и есть… тетка нас пустила и не спросила ничего… полоумная, я уж вам говорила… день-деньской вяжет да распускает одну и ту же фуфайку да песни моряцкие поет, что с нее возьмешь… так мы лето прожили и осень, а зимой у Унн начались схватки… я туда-сюда, никогда ведь роды не принимала… не так чего-то пошло… она много крови потеряла… я помогаю, как могу, а внизу старуха полоумная распевает «Выбирай, ребята, якорь»… ну и ночь, ох, что за ночь… а Унн бледная, прямо белая вся, насквозь светится… ох, простите, дамы-господа…

И Нанна снова разрыдалась. Потом высморкалась, отпила воды и продолжила:

— … и родила она мальчика… здорового, крепкого… сразу закричал, все как следует… пуповину я обрезала… она еще успела его на руках подержать, но сил у ней уже не осталось, под утро и умерла… я прямо голову потеряла… сами подумайте, дом на отшибе, я одна, младенец орет, а мать мертвая лежит, а полоумная горланит «По морям, по волнам»… тут я вспомнила про колдунью Брит… за пару лет до того я ее как-то выручила — разогнала ораву хулиганов… они закидывали ее снежками, а в снежках-то камни… она мне и говорит: Нанна, если тебе чего понадобится… х-с-с… х-с-с… только кликни, я добро помню… вот и понадобилось… я послала соседского сына… где уж он искал, как уж она добралась — меня не спрашивайте, но в тот же вечер она была тут как тут… что за беда, Нанна? — спрашивает… а чего спрашивать, вот она, беда… я ей все рассказала… и кто отец… она говорит — положись на меня… х-с-с… х-с-с… завернула тело Унн в простыню, взвалила на спину и в ночь ушла… вернулась, говорит — ну вот… х-с-с… х-с-с… спит она в Великой Могиле… в море, значит… потом взяла мальчонку… то он орал, а как взяла, сразу смолк… а прежде чем унести, говорит — погоди, надо знак ему сделать… какой, спрашиваю, знак? а такой… х-с-с… х-с-с… это ж будущий король, надо, чтоб его узнать было можно хоть через двадцать лет… бери лопату, пошли, поможешь… х-с-с, х-с-с… вышли с ней в ночь… велела копать, глубоко, точное место показала меж двух деревьев, а дальше она сама рыла уже руками, черными своими ногтями… вырвала какой-то белый корешок… ты, говорит, не трожь… х-с-с… х-с-с… обожжешься… вернулись в дом, там тетка моя поет ребеночку «Эх, пляши, красотка»… знаете эту песню? там чего-то «Вот мы в порт придем, на берег сойдем»… а дальше «Там вино и водка, эх, пляши, красотка…»

— Нанна… — остановил ее Кетиль.

— …ох, извините… взяла она ребеночка на колени к себе… я ему ручку держала, а она два кусочка того корешка положила крест-накрест на ладошку, откуда большой палец растет, и прижала, и какие-то колдовские слова сказала, только я их не запомнила… ребенок орал во всю глотку… а когда она сняла корешки, осталась метка… вроде ожога, аж дымилась… а она говорит, вот и ладно… х-с-с… х-с-с… теперь снесу его в безопасное место… а куда — не скажу даже тебе… х-с-с… х-с-с… прощайся с ним… а я ей: он же замерзнет насмерть, если его по улице нести… ничего не замерзнет, х-с-с, х-с-с… — она говорит… у моего огня ему и на морозе тепло будет… во как сказала: «У моего огня»… меня аж в дрожь бросило… а больше ничего не знаю… поцеловала я ребеночка, и она его унесла…

Нанна тяжело вздохнула и умолкла. Члены Совета обернулись к Бьорну, и тот медленно опустил руки, открыв лицо.

— Это правда, — сказал он безжизненным голосом, — Брит пришла к нам через несколько часов после рождения Алекса. И принесла Бриско.

Он был так бледен, что казалось, вот-вот потеряет сознание. Сейчас он переживал один из тех редких моментов, когда важнейшие жизненные узлы развязываются и перевязываются по-другому. Голова у него кружилась, словно он куда-то падал. Тайна, которую они с Сельмой хранили целых десять лет, больше не была тайной. Бриско не был их сыном. Но эту пустоту заполнила другая тайна — та, которую открыла сейчас Нанна. Ребенок, которого они растили день за днем, а теперь потеряли, был сыном Ивана и внуком короля Холунда. Бьорн вспомнил один давний вечер, когда Сельма это почти угадала. Бриско не было еще и года; они стояли вдвоем у его колыбели и любовались ребенком. «А тебе не кажется все это странным, — сказала она тогда, — погиб Иван, Унн исчезла, а теперь откуда-то взялся ребенок…» Бьорн только головой помотал — ну что, мол, ты выдумываешь… и больше они об этом никогда не говорили.

Нанна между тем еще не все рассказала.

— Прошло так это с год, — снова заговорила она, — и заявились они — шайка Герольфа… наверно, по всем домам прошлись, все ребенка искали… уж если в наш домишко заявились, так, значит, и впрямь ни одного не пропустили… меня дома не было, работала в наймах на одной ферме… они тетку расспрашивать… она им, поди, спела «Китобой, готовь гарпун» или еще что… а потом рассказала и про ребенка, и про колдунью Брит, и про метку — все-все… так мне и сказала, когда я вернулась… ведь вот полоумная, ничегошеньки не помнит, сколько пальцев у ней, не знает — а это, поди ж ты, запомнила и рассказала… они, надо думать, пошли искать Брит, чтоб дознаться, куда она снесла мальчонку… ну, Брит, вы ее знаете, небось так их встретила… вот теперь все сказала, дамы-господа… извините, что так бестолково… уж как умею.

— Вполне толково, Нанна, — успокоил ее Кетиль. — Совет тебя горячо благодарит. А я пользуюсь случаем сказать тебе, как мы рады, что ты вернулась к нам. Мы тебя не забывали, и все мы очень любили Арпиуса, ты ведь это знаешь. Тебя проводят, куда скажешь.

Тот же стражник, который привел ее, взял женщину за руку. С порога она оглянулась на советников и сокрушенно покачала головой.

— И все это — чтоб он попал-таки им в лапы… вот горе-то… бедный мальчонка…

Совет заседал до поздней ночи. Вспомнили позорное бегство Герольфа десять лет назад, его изгнание с Малой Земли, его заверения в своей невиновности, его унижение перед дядей-королем, его ярость и обещание страшной мести. Подозрения, вызванные гибелью Ивана, сыграли немалую роль в осуждении Герольфа, но еще большую — его характер, воинственный, непокорный и неистовый. Из нынешнего Совета многие помнили то бурное заседание — последнее, в котором он принимал участие, — где он дал выход своей ненависти. Битый час метал он тогда громы и молнии, и никто не мог его остановить.

— Малая Земля! — кричал он, стоя у стола и колотя по нему кулаками. — Малая Земля! Этим все сказано: «Малая»! Вы что, не видите, в чем мы расписываемся, когда говорим: «я — с Малой Земли»? Этот остров нас без конца умаляет. Теснит, ужимает, вы что, не замечаете? А я не люблю ужиматься. Мне нужен простор! История? История — это мы! Королевская библиотека? Вот в чем вы вязнете, вот он, символ! Символ вашей мягкотелости, вашего ухода от жизни! Про что написано в книгах, которые вы там нагромоздили? Про то, как другие народы в былые времена являлись сюда и нас завоевывали. И вот над этим вы гнете спину! И вам это нравится! Позор вам! Позор! Наша страна лежит лапками кверху. Вот вам истина. Она стала страной старых баб! Вы бы лучше прививали своим детям вкус к жизни, к славе! Учите их владеть оружием, сражаться! Чтоб мечтали о победах! О завоеваниях! Их надо растить орлами, а вы из них делаете мокрых куриц!

Он долго еще с неослабевающим жаром развивал эту тему, пока Кетиль, тогда еще молодой, не остановил его, спокойно молвив:

— Спасибо, что открыл нам свои помыслы, Герольф. По крайней мере, теперь будем их знать.

Когда Бьорн вернулся домой, Сельма спала глубоким сном. Впервые после похищения Бриско. Бьорн пожалел будить ее. «Завтра, — подумал он, — завтра скажу ей, кто наш сын». Прежде чем лечь, он поднялся наверх поцеловать Алекса. Взошел по деревянной лестнице босиком, стараясь, чтобы ни одна ступенька не скрипнула, и тихонько отворил дверь спальни. Луна бледно освещала ее. У Бьорна перехватило дыхание: на кровати Бриско одеяло выпукло обрисовывало лежащую фигуру.

— Бриско… — прошептал он.

Мальчик спал в своей излюбленной позе, носом к стенке. Бьорн подошел нетвердой походкой. Протянул дрожащую руку и положил ее на круглое детское плечо.

— Бриско, сынок… вернулся…

— Папа? — откликнулся сонный голос, и из-под одеяла показалась голова Алекса. — Папа… я переселился.

7 Подарок Волчицы

Оставляя в стороне деревни, сани бешено мчались прямо на север. Лошади неслись таким галопом, словно жизнь спасали, отмахивая подъемы и спуски с одинаковой отчаянностью.

— Хей! хей! — выкрикивала женщина, горяча их пуще, и удары кнута обжигали взмыленные бока.

Из-под парусины, которую на него набросили, Бриско слышал эти бесконечно повторяющиеся окрики и выматывающий душу визг полозьев по снегу. Он уже отказался от всякого сопротивления. С туго связанными лодыжками и руками, примотанными к телу рубашкой с мужского плеча, которая для мальчика сошла за смирительную, он больше не рисковал делать попыток к бегству. Все-таки первые несколько километров он еще барахтался и брыкался — не столько в надежде вырваться, сколько чтобы привлечь чье-нибудь внимание, пока его не увезли совсем далеко. «Скоро никакого жилья по пути уже не будет, — думал он. — Чем дальше я еду, тем меньше шансов, что мне придут на помощь». Но добился он только колотушек. Они сыпались на него втемную, сквозь парусину — по рукам, по спине, по голове, он даже уже не понимал, куда его бьют, потому что больно было везде.

— Прекрати! — скомандовала в конце концов женщина. — Покалечишь!

— Да он орет, мадам! — объяснил мужчина.

— А ты не бей, дурень, тогда и орать не будет!

Так что «дурень» больше его не бил, зато сел чуть ли не всей тушей на своего пленника, чтоб тот и шевельнуться не мог. А женщина снова принялась взбадривать лошадей дикими выкриками.

Не столько физическая боль мучила Бриско, сколько непонимание и страх. «Кто эти люди? Почему они увозят меня?» И самый страшный вопрос: «Что они со мной сделают?» Внезапно насильственно вырванный из привычной жизни, он никак не мог опомниться. Давно ли он сидел, угревшись под полостью, в санях господина Хольма, и старый добрый Буран трусил рысцой, и голова Алекса лежала у него на плече. А теперь какие-то неизвестные бешено мчат его неведомо куда. «Вот этот!» — сказала женщина и указала на него. На него, не на Алекса. Почему? Чем он провинился? За что его хотят наказать?

— Душно! — крикнул он, действительно задыхаясь — не столько от нехватки воздуха, сколько от страха.

— Дать ему, что ли, подышать, мадам? — спросил громила.

— Конечно! Здесь уже никого нет, никто не увидит.

Мужчина передвинулся, к немалому облегчению Бриско, и откинул край парусины — только-только чтоб высунуть голову.

В самом деле, похитителям нечего было опасаться: они мчались по нетронутым снегам, и окружающий дикий пейзаж был мальчику незнаком. На миг он зажмурился от мороза и нестерпимого сверкания снега. Мужчину, сидевшего рядом, ему не было видно, а вот женщина, правившая упряжкой, предстала ему вся вдруг видением ослепительной красоты.

Она правила стоя, невзирая на скорость и тряску, гордо вскинув голову, сжимая в одной руке вожжи, в другой кнут. Полы распахнутого мехового манто плескались по ветру, белокурые волосы стлались в воздухе медовой волной на фоне синего неба. Бриско невольно подумал, что выглядит она потрясающе: было в ней что-то от дикарки и от императрицы разом. Да и от укротительницы тоже, с этим кнутом в руке, — но когда она оглянулась на него, он увидел лицо, исполненное неожиданной нежности. Это мелькнуло на долю секунды, потом она резко отвернулась. Бриско завороженно ждал, чтоб их взгляды еще раз встретились, но женщина теперь смотрела только вперед, с удвоенной энергией погоняя лошадей.

— Ладно, хватит! — проворчал мужчина через некоторое время и бесцеремонно затолкал его голову обратно под парусину.

Только где-то через час ему снова дали подышать вольным воздухом. Женщина гнала упряжку все тем же бешеным аллюром. Бриско видел только ее неподвижный профиль и желтый прищур глаз, всматривающихся в горизонт.

— Обернитесь! — прошептал он, сам не зная толком, почему ему этого хочется. — Взгляните на меня хоть разок!

Но она больше не сделала ни единого движения в его сторону. Он заметил, что солнце теперь светит слева. Значит, они повернули на восток, к морю.

Они достигли его через несколько минут. Это был не порт, а маленький естественный залив. В двух кабельтовых от берега лежало в дрейфе трехмачтовое судно без всяких опознавательных знаков. На прибрежных скалах у пришвартованной шлюпки сидели двое мужчин. Увидев подъезжающие сани, они встали и замахали руками.

— Эгей, Хрог! Все в порядке?

Здоровяк, довольный, наверное, что его назвали иначе, чем «дурнем», весело отозвался:

— Порядок! Подсобите-ка!

Они перетащили Бриско в шлюпку, не развязывая.

— Ну что, Хрог, — посмеиваясь, спросил один, — как она, Волчица, не сожрала тебя?

— Не-а, — отшутился тот, — мясо у меня жесткое, зубы обломала бы! Но я вам здорово рад, ребята. Одному с ней оставаться — это не про меня…

Еще несколько гребков, и они добрались до корабля. Та, кого они называли Волчицей, приехала следующим рейсом. Можно было подумать, что она старается, насколько возможно, держаться подальше от Бриско. Как бы в подтверждение этого она, взойдя на борт, нервно отдала какие-то распоряжения, явно спеша сняться с якоря, после чего скрылась в своей каюте и больше не показывалась.

Матросы ее, видимо, побаивались: работа у них вмиг так и закипела. Очень скоро паруса были подняты, береговой ветер наполнил их и погнал судно в открытое море. Бриско, которого так и оставили на палубе, принялся стонать и извиваться, пытаясь ослабить путы.

— Хрог, да развяжи ты его! — сказал проходивший мимо матрос. — Жалко ведь мальчонку.

— Нельзя, Волчица не велела.

— Ну хоть ноги. Не улетит же он.

— Нет уж. Могу разве что на руки его взять, чтоб поглядел на родной берег. Напоследок…

— Да! — крикнул Бриско. — Дайте поглядеть!

Здоровяк поднял его, как пушинку, спиной к себе, и прошел на корму.

— Ну вот, гляди. Только чтоб без фокусов! Мне неохота за тобой в воду нырять. Тем более я плавать не умею!

Этот берег кому угодно показался бы на редкость неприютным: нависшие, готовые обрушиться пласты снега и черные скалы, о которые бьются свинцово-серые волны, — но Бриско всем сердцем вбирал эту последнюю картину удаляющегося родного острова. Малая Земля… До сих пор он и не сознавал, насколько он принадлежит этой земле, а она — ему. Это было все равно что ходить, дышать — что-то такое, о чем и не думаешь никогда.

— Алекс… папа… мама… — тихо простонал он и в первый раз с момента похищения заплакал горькими слезами.

Его похититель сам по себе жестоким не был. Он лишь слепо повиновался приказам, и, будь ему приказано снова побить мальчика, он бы, безусловно, так и сделал; однако пожалеть он тоже мог.

— Ну, не плачь, — проворчал он, — может, еще когда и вернешься, мало ли что…

Они обогнули островок, заселенный колонией крикливых олушей, потом судно взяло курс на северо-восток. Еще несколько минут — и Малая Земля скрылась из виду.

Волчица раздраженно откинула в десятый, наверно, раз край шторы на окне, выходящем в парк. Ее снедало нетерпение. Она не любила и не привыкла ждать, и затянувшееся отсутствие Герольфа действовало ей на нервы. Во время плавания она почти не покидала каюты, а на палубу выходила, только убедившись заранее, что Бриско там нет. Заключительный этап путешествия показался ей нескончаемо долгим. В порту на Большой Земле они заняли две комфортабельные кареты — одну она, другую Хрог с юным пленником — и мчались во весь опор целый день и следующий тоже, останавливаясь лишь перекусить да поменять лошадей.

Теперь она была дома, в своем логове, как сами они любили его называть. Как же иначе: ведь она была Волчица, а он — Волк. Внушительный помещичий дом, почти замок, возвышался посреди парка, обнесенного крепостной стеной. За стеной раскинулись их владения: поля и луга на севере, на западе — темный ельник, а ниже — озеро, шесть месяцев в году скованное льдом. Она любила это дикое, от всего удаленное место. Она любила возвращаться сюда к Герольфу. Но сейчас Герольфа не было.

— Оставь! — сухо бросила она горничной, приводившей в порядок туалетный столик. — Можешь быть свободна. Ты мне больше не нужна.

Ожидание было мучительным, но и сладостным тоже. Раз двадцать за эти два дня она проигрывала в воображении всю сцену: «У меня сюрприз для тебя, Герольф…» — «Сюрприз, любовь моя?» — «Да, я думаю, тебе понравится». От этих мыслей пробирала дрожь. Вот он увидит, на что она способна.

Только к ночи ей доложили наконец, что хозяин вернулся. С бешено заколотившимся сердцем она глянула напоследок в высокое стоячее зеркало: оно отразило высокую породистую женщину. Кремовое платье послушно повторяло стремительные линии ее стройной фигуры. Белокурые волосы рассыпались по точеным плечам. Она была готова.

Герольф влетел, как всегда, словно порыв ветра, внося с собой с улицы морозную свежесть. Это был высокий угловатый человек с волевым лицом, с тяжелой челюстью. Он шагнул к Волчице, они обнялись, не говоря ни слова, и долго не разнимали объятий. Потом он стал целовать ее — в лоб, в губы, в шею.

— Как ты долго… — прошептала она, откидывая голову.

Это был не упрек. Скорее это следовало понимать так: мне не хватало тебя, каждый миг без тебя так долог…

Вместо ответа он приложил палец к губам женщины. «Тс-с-с, я ведь неспроста задержался, — сказал он одними глазами. — Поди сюда». Он тихонько подвел ее к окну и отодвинул бархатную штору. «Посмотри…» В парке какой-то человек держал под уздцы арабскую лошадку, такую ярко-рыжую, что она казалась объятой пламенем. Увидев стоящую у окна пару, он заставил коня покружиться на месте, чтоб можно было хорошенько рассмотреть его при свете факела.

— Однажды, — шепнул Герольф на ухо Волчице, — однажды Бог призвал к себе Южный Ветер, зачерпнул из него горсть, бросил перед собой и сказал: «Иди, нарекаю тебя Конем». Думаю, это был вот этот самый конь. Я привез его тебе.

Волчица встрепенулась. Лошади были ее давней и пламенной страстью, особенно арабские чистокровки, пленявшие ее своей утонченной красотой и несокрушимой отвагой.

— И он мой?

— Твой. Пойди поздоровайся с ним.

— Нет, завтра…

Он немного удивился. Он-то думал, она тут же, не откладывая, захочет рассмотреть коня, потрогать, приласкать, проехаться на нем, несмотря на поздний час и темноту. Скакать верхом она могла часами, в любую погоду, сколько лошадь выдержит, не обращая внимания на собственную усталость.

— Ладно, — сказал он, — завтра полюбуешься… Но у меня тут еще один подарок. Смотри, что у него было привязано к гриве. Торговец добавил это для тебя.

На его ладони блеснуло тонкое серебряное колечко с сердоликом.

— Оно из пустыни, как и конь. Этот камень обладает свойством останавливать кровь. Так что если ты когда-нибудь поранишься или…

— Очень красивое, — прервала его Волчица и взяла кольцо двумя пальцами. — Благодарю тебя, Герольф.

— Ты его не наденешь?

— А? Надену, конечно…

Теперь он окончательно убедился, что с ней что-то не так.

— Оно тебе не нравится?

— Нет-нет, нравится… только…

— Да что с тобой?

Внезапно выдержка изменила ей. Она взяла руки Герольфа в свои и крепко сжала.

— Поди сюда.

Она потянула его к креслу, усадила и опустилась на колени у его ног.

— Прости меня, любимый, но хоть бы ты до зари унизывал мои пальцы перстнями, наполнял мои сундуки редкостными тканями, а мои конюшни арабскими скакунами — все равно твои подарки не сравнятся с тем, который я тебе сейчас преподнесу.

Герольф усмехнулся — это показалось ему забавным. Такое торжественное заявление в ее устах было делом непривычным. И вдруг он понял — то есть подумал, что понял, — и вся кровь отхлынула у него с лица к заколотившемуся сердцу.

— Волчица… — прошептал он, — ты… ты ждешь ребенка? У нас будет ребенок?

Ее словно ударило. Предвкушая, какова будет реакция Герольфа, она проигрывала в воображении все варианты — но не этот. До сих пор они так и не смогли зачать ребенка. Как будто две их жизненные силы, не укладывающиеся в обычные рамки, не дополняли, а нейтрализовали друг друга.

— Нет, — тихо сказала она, — нет, Герольф… Это не то.

Она уже взяла себя в руки и повторила нарочито таинственно:

— Не то… Кое-что получше.

Он посмотрел на нее недоуменно, почти встревоженно.

— Я нашла для тебя то, что ты отчаялся отыскать. Подожди здесь.

Она вышла и минуту спустя вернулась, оставив дверь за собой приоткрытой. Герольф в своем кресле сидел недвижимо. Она подошла и встала рядом с ним.

— Я добыла тебе того, кого ты ищешь вот уже десять лет, Волк, — сказала она вполголоса. — Я добыла тебе сына Ивана, внука короля Холунда. Только ничего ему не говори, он не знает, кто он такой.

Потом она позвала:

— Хрог!

Гигант вошел, подталкивая перед собой Бриско. Довел его до середины комнаты, не доходя до ожидающей пары, и по знаку Волчицы удалился. Бриско переодели во все новое. Он был умыт, причесан, но его лицо, прежде такое живое и смеющееся, замкнулось и стало жестким и упрямым. Он едва взглянул на мужчину и женщину, перед которыми стоял.

— Подойди, — сказал Герольф.

Бриско не шелохнулся, и тогда он сам встал и подошел к мальчику.

— Покажи руки.

Бриско не шелохнулся. Герольф взял его левую руку и повернул ладонью вверх.

— Отлично. Как тебя зовут?

Бриско не отвечал.

— Ты не хочешь сказать мне свое имя?

Непреклонное молчание этой малявки поневоле впечатляло. Герольф понял, что вопросов задавать не стоит.

— Хрог! — крикнула вдруг Волчица. — Уведи его! Быстро!

Герольф, хоть и удивленный такой поспешностью, возражать не стал. Дверь закрылась, а он все стоял как громом пораженный, уронив руки, с полуоткрытым ртом.

— Ты уверена, что это он? — спросил он наконец чуть слышно.

— Так же уверена, Волк, как я уверена, что ты — это ты.

— Но как тебе это удалось? Сколько лет я рассылал на поиски десятки людей. Они побывали в тысяче домов, они обшарили Малую Землю от подвалов до чердаков, разыскивая ребенка с меткой. А ты… Как же ты…

— А, неважно, — отмахнулась она, сладострастно смакуя свое торжество. — Просто надо было знать одну вещь, которую никто из твоих людей так и не узнал.

— О чем ты? Какую вещь?

— О, ничего сложного. Вот какую: «Один да один — два». Вот и все.

Он уставился на нее, ничего не понимая. Она пояснила:

— Твоим парням, Герольф, мозгов не хватает. Они искали одного ребенка. Никому из них в голову не пришло, что младенца могли подкинуть к другому, чтоб получилась пара близнецов — я имею в виду, лжеблизнецов. А именно так оно и было. Колдунья Брит всех провела, но не меня. Это еще вопрос, кто из нас двоих самая-то ведьма…

Любой другой, кроме Герольфа, испугался бы, увидев, как при этих словах вспыхнули желтым огнем глаза Волчицы.

— Колдунья Брит…

— Да. Ты же знаешь, это она забрала ребенка, едва он родился. Твои люди так и не сумели от нее ничего добиться. И даже по сей день хранят не очень-то приятные памятки о встрече с ней. Но они просто тупицы. А я действовала тоньше, и она выдала себя. Я взяла ее лестью. Даже на колдуний это действует, если правильно себя вести. Как сейчас ее слышу: «Один да один — два… х-с-с… х-с-с… один да один — два… так-то, моя красавица…» Когда она узнала, кто я такая, и поняла, что я ее раскусила, она прямо обезумела. Думаю, отныне на всей земле не найдется человека, который ненавидел бы меня так, как она.

— Ты пошла на страшный риск, Волчица. Эта женщина опасна. Она обладает такими возможностями, перед которыми мы бессильны, ты же знаешь.

— Знаю. Вот почему мне не хотелось бы, чтоб мои старания пропали даром. И если ты хочешь меня отблагодарить, я прошу только об одном.

— О чем?

— Подарок есть подарок, и мальчик теперь твой. Так тому и быть. Делай с ним что хочешь. И знай: каким бы ни было твое решение, я с ним соглашусь. Но если ты должен… я хочу сказать, если ты выберешь… в общем, если ты решишь, что он должен разделить судьбу своего отца, тогда…

— Что тогда?

— Тогда прошу тебя не откладывать. Я смотрела на этого мальчика всего несколько минут, пока очаровывала. Но это он меня очаровал. Он чудесный. Он так мне нравится. Я не хочу еще больше к нему привязаться. Я хочу, чтобы это было сделано быстро.

— Завтра, Волчица.

— Нет, Волк. Сегодня ночью.

Его веки неуловимо дрогнули.

— Хорошо, Волчица, завтра все будет позади.

И подхватил ее на руки.

Волна леденящего холода поднялась из их объятия, растеклась по комнате и, просочившись под дверью, стала затоплять лестницу.

Комната, куда поместили Бриско, находилась под самой крышей. «Чтоб я в окно не выпрыгнул», — подумал он. Лежа под одеялом, мальчик смотрел на огонек свечи, горевшей на ночном столике, когда леденящее дыхание, надвигающееся снизу, проникло в комнату. Он вздрогнул и съежился, обхватив себя руками. В сомкнувшейся вокруг него плотной тишине чувствовалась какая-то неясная угроза. Шум деревьев, доносившийся из парка, смолк. У него тревожно заныло сердце.

— Хрог! — тихо окликнул он. — Хрог…

— Ты чего? — проворчал громила, боровшийся с дремотой на приставленном к двери стуле.

— Вы здесь будете всю ночь?

— Ну да, всю ночь.

И этот звероподобный страж, который лупил его всего два дня назад, зевнул и добавил:

— Спи спокойно, малыш. Никого не пущу, ни сюда, ни отсюда.

8 Любовное гнездышко

Все говорили, что колдунья Брит хранит в коробках хвосты съеденных ею крыс, но никто не мог бы показать ни этих хвостов, ни коробок, в которых хранятся хвосты, ни даже дома, где хранятся коробки. Потому что никто не знал, где живет колдунья. Без сна и отдыха семенила она по лесам и ландам, по городам и деревням торопливыми мелкими шажками. В метель, в мороз, что днем, что ночью всегда она была в движении, всегда куда-то спешила. Утром ее видели здесь, а в полдень — на другом конце острова. Впору было задуматься, не обладает ли она способностью находиться в двух местах одновременно.

— Как же мы ее найдем, если у нее нет дома, — спросил Алекс.

— Может, он у нее и есть, — отозвался отец, — только никто никогда не видел, чтоб она туда входила.

Они уже довольно давно бродили наудачу по этому отдаленному предместью. Улицы были безлюдны. Снегу навалило по полсапога.

— Видишь ли, с Брит все не как у людей. Например, просто так с ней не встретишься. Если хочешь повидать ее, надо про это говорить направо и налево, во всеуслышанье. Рано или поздно до нее это доходит. И она сама тебя найдет, когда сочтет нужным, — по большей части тогда, когда ты этого меньше всего ожидаешь. Но она никогда не придет и в дверь не постучит. Надо выходить, прогуливаться и ждать, пока она сама объявится.

— А сколько ей лет, пап, этой колдунье Брит?

— Вот уж этого не знает никто! Знаешь старика Хольгерссона, который делал лодки? Ему уж за сто лет перевалило.

— Знаю.

— Так вот, он говорит, сколько он себя помнит, она всегда была старая.

— Значит, ей самое меньшее сто шестьдесят?

— Да, а может, и сто восемьдесят.

— Или триста двенадцать…

Бьорн с радостью отметил, что Алекс хоть на миг, да улыбнулся. С тех пор как родители посвятили его в тайну происхождения Бриско — наутро после достопамятного Совета, — мальчику как будто немного полегчало. Конечно, ничто не разрешилось и горе его оставалось горем, но теперь оно по крайней мере получило объяснение. Бриско похитили потому, что он был внуком короля. В этом хоть был какой-то смысл. И это если и немного, но рассеяло мучительные страхи, порожденные непониманием.

Когда пришлось открыть Алексу, что Бриско ему не брат, Бьорн и Сельма постарались сделать это как можно мягче и осторожней; но, к великому их удивлению, мальчика это разоблачение нисколько не взволновало. На самом деле ему было абсолютно безразлично, из одного ли чрева вышли они с Бриско. Это не имело ровно никакого значения. Мальчик, с которым он вместе ел, спал, смеялся, плакал, играл и мечтал день за днем все десять лет их общей жизни, — этот мальчик был его братом. Решительно и бесповоротно.

Вдобавок оказалось, что Бриско — не абы кто. Внук короля! Законный наследник престола Малой Земли! Впору лопнуть со смеху, только представив такое. Хохочущий Бриско, а на кудрявой голове набекрень — королевская корона! Бриско на троне болтает ногами, не достающими до полу! Бриско взмахивает скипетром и торжественно объявляет: «Всем привет, я ваш король! Назначаю коня Бурана главным советником, а моего брата Алекса — министром Печений!»

Но смеяться не хотелось. Наоборот: воображать всякие дурачества Бриско было все равно что вдруг увидеть его наяву, и от этого его отсутствие становилось вовсе невыносимым. Алекс ощущал его, как физическую боль, от которой перехватывало горло.

— Пап, ты думаешь, Брит может нам помочь?

— Не знаю, Алекс. Надеюсь. Видишь ли, после того как тебя и Нанну отпустили, в Совете еще долго обсуждали ситуацию. Все это очень сложно.

— Что тут такого сложного? Бриско похитили. Надо его вернуть. Не понимаю, чего они тянут.

Они только что свернули вправо, в узкую улочку с низенькими домиками, крыши которых, казалось, вот-вот провалятся под тяжестью снега. Бьорн вздохнул.

— Послушай, Алекс. Я буду говорить с тобой, как со взрослым. В конце концов, ты имеешь право знать. Во-первых, мы уверены в одном: Бриско — в руках Герольфа.

— Почему уверены?

— Потому что эта белокурая женщина — похитительница — его подруга. Очень честолюбивая. Ее называют Волчицей.

— Из-за желтых глаз?

— Да, а также из-за ее характера. Живут они на Большой Земле. После своего изгнания Герольф в считаные годы сделался там очень могущественной персоной. Он уже сейчас располагает внушительными силами — у него сотни, а может быть, и тысячи воинов, всецело ему преданных, потому что он щедро платит и сулит им славу. Настоящая армия, и она все время растет. Как ты можешь догадаться, это внушает тревогу.

— Он затевает войну? Чтоб нас завоевать?

— Ох, если он нападет на Малую Землю, даже и войны не будет…

— Но у нас тоже есть армия! Мы можем защищаться!

— У нас маленькая армия, Алекс, на которую приятно полюбоваться на праздничном параде, но для настоящего сражения этого мало. Наши короли всегда считали, что бессмысленно тратить деньги на такие вещи. Холунд говорил: «Кто позарится на Малую Землю? Здесь только и есть, что снег да книги…»

— Значит, Герольф не станет на нас нападать?

— С тех пор как король изгнал Герольфа, тот не забыл своего унижения. Он вполне может решить прибрать к рукам Малую Землю просто из мести. Но его честолюбивые планы шире, много шире. Он хочет стать властелином Большой Земли. А добившись этого, пойдет дальше. Он наберет огромную армию и двинется на завоевание.

— Завоевание?

— Да, он двинется на восток, на Континент. Он всегда мечтал о завоевании больших территорий.

Алекс все внимательно выслушал и из всего сказанного отцом извлек то, что было для него самым важным:

— Значит, мы никак не можем отбить у него Бриско…

— Силой — нет. Но другими средствами… Вот почему я хочу найти Брит, понимаешь? Она способна на все, как на хорошее, так и на плохое. Я прекрасно знаю, что обращаться к ней — не самое разумное, но если есть хоть малейший шанс, надо попытать счастья, ты согласен?

Алекс убежденно кивнул, с силой тряхнув капюшоном.

— И потом, это ведь она принесла нам Бриско, — продолжал отец. — Может быть, она почтет своим долгом найти его и вернуть.

И тот и другой старательно избегали думать о худшем. Как, впрочем, и все, кто знал и любил мальчика. Это была запретная мысль, что-то вроде мерзкой гадины, которая приютилась где-то в животе, в груди, и никак нельзя позволить ей пробраться в голову. И тем не менее…

А вдруг уже слишком поздно? Герольф в свое время наглядно продемонстрировал свою жестокость. Организовать зверское убийство Ивана и его слуги у него рука не дрогнула. Дрогнет ли перед убийством десятилетнего ребенка? Вряд ли на это можно рассчитывать. Но даже на миг вообразить другое было все равно что сорваться в бездну отчаяния. И все цеплялись за край этой бездны, избегая упоминать о ней, жались друг к другу, изображая, как в плохой пьесе, надежду.

Отец и сын медленным шагом прошли до конца улочки и оказались на маленькой площади. Здесь тоже было безлюдно. Бьорн предполагал, что Брит, скорее всего, предпочтет встретиться с ним в каком-нибудь тихом месте. Он вообще очень редко видел ее с той памятной ночи, когда она постучалась к нему с младенцем на руках. Он вспомнил, что она тогда сказала: «Не надо никому про него рассказывать… х-с-с… х-с-с… А то не было б мальчонке беды». Четверо посвященных в тайну — Сельма, ее сестра, повитуха и он, Бьорн, — молчали все десять лет. Но беда все-таки случилась. Что это значит? Кто проговорился? Тетка Нанны, полоумная старуха, оказавшаяся недостаточно полоумной, многое открыла людям Герольфа, но она не могла знать, куда Брит отнесла ребенка. Уж не сама ли Брит выдала тайну? Бьорну очень хотелось бы ее об этом спросить.

— Ладно, — сказал он наконец, — пошли домой. Сегодня нам ее не встретить.

Алекс кивнул, и капюшон уныло склонился вместе с головой. Они уже поворачивали обратно, когда совсем рядом неожиданно возник ребенок. Откуда он взялся? Ни одна дверь в поле зрения не открывалась, а площадь только что была совсем пуста.

— Добрый день, господа! — сказал он, и они тут же поняли, что ошиблись: это был не ребенок, а взрослый человек, только карлик — ростом примерно с Алекса, очень ухоженный, в теплом плаще, с виду совсем новом, и в меховой шапке.

Трудно было бы точно определить его возраст, но за шестьдесят ему перевалило наверняка. Он хмурил брови, как человек, старающийся придать себе солидность, которой у него нет, и от этого верхняя половина лица морщилась не столько внушительно, сколько забавно.

— Это вы ищете Бригиту?

— Бригиту?.. — переспросил Бьорн.

— Да. Ну, Брит, если угодно…

— Да, мы.

— Тогда прошу вас следовать за мной.

Он зашагал через площадь, даже не обернувшись поглядеть, идут ли они следом. Бьорн с сыном переглянулись и поспешили за ним. Шел карлик быстро, и это еще мягко сказано. Он шустро петлял по лабиринту совершенно одинаковых улочек. Иногда останавливался на углу, поджидая своих спутников. При этом он смешно раскидывал в стороны свои коротенькие ручки и раздраженно ронял их:

— Ну, вы идете? У меня и другие дела есть…

И припускал еще быстрее.

И вдруг оказалось, что они пришли. Карлик остановился перед дверью в стене так неожиданно, что они чуть на него не налетели.

— Заходите, господа! — сказал он, со скрипом отворив ее, и посторонился, пропуская гостей.

Они вошли в уютный мощеный дворик, в глубине которого стоял ярко-желтый свежеоштукатуренный домик. Карлик постучал в окошко двойным стуком, предупреждая о своем приходе, и открыл дверь, украшенную скрещенными сосновыми веточками.

— Отряхните, пожалуйста, сапоги и заходите!

Комната, в которой оказались Алекс с отцом, нисколько не походила на пещеру колдуньи, какой ее обычно представляют. Ни котла, кипящего в закопченном очаге, ни запыленных склянок на покривившихся полках, ни черной кошки, трущейся у ног. Ничего подобного. Сверкающая чистотой плита, тщательно выметенный пол, на столе скатерть в голубую клетку без единого пятнышка, два стула с подушечками на сиденьях, навощенный буфет, на окошках занавески.

— Если вам не трудно, снимите, пожалуйста, сапоги…

Они повиновались и, стоя в носках, ждали, пока хозяин тоже разуется.

— Бригита! — покончив с этим, окликнул он. — Пришли!

— Веди их ко мне… х-с-с… х-с-с… — отозвался хриплый голос откуда-то из глубины дома.

— Ты, может, встала бы…

— Сказано тебе, веди!.. х-с-с… х-с-с…

Когда карлик ввел их в спальню, Бьорн и Александер глазам своим не могли поверить. Брит — неутомимая Брит, несокрушимая Брит, Брит, которой и жара, и стужа нипочем, колдунья Брит лежала в постели в ночной рубашке, укрытая пуховой периной, бессильно откинув голову на подушку. На столике остывал в чашке какой-то недопитый отвар.

— Что-нибудь… х-с-с… х-с-с… неладно, Бьорн? — вяло спросила она.

Алекс смотрел на колдунью как завороженный. Он никогда не видел ее так близко. Пергаментное, сморщенное, запредельно старое лицо, глаза-щелки, такие узкие, что невозможно было поймать их взгляд, крепко сжатые губы — словно какая-то столетняя черепаха, переодетая женщиной. «Может, ей и правда триста двенадцать лет…» — подумалось ему. Ее тело под одеялом было как вязанка сухого хвороста.

— Да, но, похоже, у тебя у самой не все ладно… — ответил Бьорн.

Она раздраженно отмахнулась.

— Хальфред! Приподними меня… х-с-с… х-с-с… и выйди.

Карлик, которого она назвала Хальфредом, подошел и помог ей сесть в постели. Взбил подушку, подмостил ей под спину и послушно удалился.

— Что тебе нужно, Бьорн… х-с-с… х-с-с?.. Зачем меня искал?

— Брит, помнишь, ты принесла нам ребенка, десять лет назад?

— Я все помню… х-с-с… х-с-с… и это, и много чего другого… все, что было… я бы и рада забыть, но все это врезано в память… как в твердый, твердый камень… врезано…

— Значит, помнишь этого ребенка?

— Да…

Она беспокойно перекатила голову по подушке, отвернувшись от него.

— И тебе, полагаю, известно, кто он такой?

— Само собой… я же его и пометила… х-с-с… х-с-с… крестом на ладони…

— Теперь этому мальчику десять лет, Брит. Мы вырастили его и, как ты и велела, никому ничего не говорили. А на прошлой неделе его похитили.

— Знаю… х-с-с… х-с-с… и знаю кто…

— Волчица, Брит. Это от тебя она узнала, как его найти?

Колдунья помолчала и вдруг сплюнула на пол обильной черной слюной.

— Эта шлюха! — тихо и глухо проговорила она. — Эта сука поганая… она обдурила меня, Бьорн… я оттого и слегла, видишь… х-с-с… х-с-с… печенку мне, гадина, надсадила… я ей все зубы по одному повыдергаю ржавыми клещами… отравлю, чтоб вся почернела, чтоб ее всю раздуло, пусть-ка тогда покрасуется… х-с-с… х-с-с… патлы оторву и к заднице приклею… я ей…

Алекс, не удержавшись, прыснул, и отец предостерегающе ткнул его локтем.

— Брит, Совет долго обсуждал это дело. Как ты понимаешь, мы не можем послать армию на Большую Землю. Мне готовы дать в помощь несколько человек, но и только. Вот почему я здесь, Брит. Чтоб вернуть мальчика, нам нужна ты. Поможешь?

— Я больна… х-с-с… х-с-с…

— Понимаю, но ты ведь от бездействия и заболела. Тебе нельзя опускать руки.

Колдунья поморщилась. Что-то, видимо, ее грызло. Иначе почему она до сих пор ничего не предприняла, чтобы отомстить? Что могло приковать ее к постели — ее, которая за всю жизнь и не присела ни разу? Уж очень это было на нее не похоже.

— Так как же, Брит? — осторожно закинул удочку Бьорн. — Если хочешь, я заплачу.

Она нервно хмыкнула.

— Мне деньги ни к чему… х-с-с… х-с-с… ты же знаешь.

— Ну так как? Что тебе мешает?

Она беспокойно завозилась, зашевелила длинными худыми пальцами.

— Я подумаю… х-с-с… х-с-с… передам тебе ответ через Хальфреда… дня через два… а теперь оставьте меня в покое…

После чего перевернулась на бок, словно собираясь уснуть, давая понять, что аудиенция окончена.

— Мы рассчитываем на тебя, Брит, — сказал на прощание Бьорн, — ты — наша последняя надежда.

Повернувшись к двери, они увидели, что к противоположной стене придвинута еще одна кровать. Судя по размеру, принадлежащая Хальфреду. Край безукоризненно белой простыни был аккуратно отогнут поверх одеяла, подушка взбита — ни складочки, ни вмятинки. На стене висела восхитительная скрипочка, инкрустированная рогом и слоновой костью, с завитком, вырезанным в виде девичьей головки.

Карлик поджидал их в кухне, сидя у плиты.

— Я провожу вас, — сказал он, вставая.

Все трое снова обулись и вышли. На этот раз Хальфред не поспешал впереди, а шел рядом, стараясь не слишком оттеснять их в глубокий снег.

— Вы хотите взять Бригиту с собой? — спросил он, помолчав с минуту.

— Вы подслушивали под дверью… — невольно улыбнулся Бьорн.

— О нет, я не подслушивал, я слышал — это не одно и то же. Стенка тонкая. Так вы собираетесь ее увезти?

— Не знаю. Она, кажется, не очень расположена ехать.

— Ах, я надеюсь, она поедет. Ей это, во всяком случае, пойдет на пользу, уверяю вас!

«Вы живете вместе?» — чуть не спросил Бьорн, однако сама мысль, что Брит может жить вместе с кем бы то ни было, казалась настолько дикой, что он видоизменил вопрос:

— Так вы… вы о ней заботитесь?

— Ну да. Вот уже четыре недели, как она у меня. Но с моей стороны тут нет особой заслуги. Она все больше лежит и почти ничего не просит.

— Вы давно с ней знакомы?

— Само собой. Полвека, если не больше! Все, кто с какими-нибудь отклонениями, знаете, так или иначе между собой знакомы: калеки, безумцы, карлики, ведьмы… Но прежде мы с ней и не разговаривали-то, в сущности, ни разу. Привет, Хальфред, привет, Бригита, сделали ручкой да разошлись. Только и всего за пятьдесят лет — не так уж много, согласитесь. А тут как-то вечером она и постучись ко мне. Я сразу понял — что-то с ней не так. «Можно войти… х-с-с… х-с-с?..» Ну, говорю, заходи. У меня и в мыслях не было, как оно обернется. А она входит, оглядывает все кругом, словно инспектор какой, — буфет, стол, плиту, все-все, а потом знаете что делает? Идет прямиком в мою спальню и ложится в кровать — в мою кровать! И все это, прошу заметить, не снимая сапог! И знаете что заявляет?

— Не знаем.

— Она заявляет: «Я остаюсь здесь».

— Ничего себе! — воскликнул Алекс. — А вы не пробовали ее выставить?

— А законы гостеприимства, молодой человек? Как можно выбрасывать людей за дверь, тем более больных! А она была очень больна, бедняжка. Больна от того, что далась в обман Волчице. Не могла перенести, что ее провели. С ней за всю жизнь такого еще не случалось. Она прямо пожелтела вся! Я имею в виду, у нее сделалась самая настоящая желтуха! Когда она ко мне пришла, она была желтая, как лимон. Я ухаживал за ней: смастерил ей кровать по росту, купил ночную рубашку, поил с ложечки овощными супами. Теперь она идет на поправку, но вот душевное состояние… Я уж ей и на скрипке играл, и песни пел, а ее все не отпускает… Прошлой ночью так стонала во сне… я со своей кровати слышал. Прямо сердце надрывается, скажу я вам!

Алекс был ошарашен. Представить себе, чтоб колдунья Брит стонала во сне, — его воображения на это не хватало.

— Я вот чего не понимаю, — вмешался Бьорн. — Почему она даже не попыталась отомстить Волчице? Насколько я знаю Брит, она всегда отвечала ударом на удар — бесстрашно и даже, извините меня, жестоко.

Хальфред покачал головой.

— Ах, это вам кажется, что вы ее знаете, а у нее есть свои слабости…

Бьорн и Алекс попытались представить себе, какие слабости могут быть у колдуньи Брит, но промолчали — иногда это лучший способ развязать язык собеседнику. И Хальфред, не замедляя шага, с удовольствием пустился в пространные объяснения:

— Постарайтесь ее понять. Бригита за свою жизнь исходила Малую Землю вдоль и поперек и знает ее лучше, чем вы — собственную столовую. Ей знакомы каждый холм, каждый овраг, каждое дерево и все, что на нем, каждый валун и все, что под ним. Она знает снега Малой Земли и дожди Малой Земли, и ветры, и животных, и насекомых — всех тварей, чуть ли не каждую в лицо! И пока под ногой у нее здешняя почва, она не боится ни Бога, ни черта, ни человека, ни зверя, да и духов тоже. Но отплыть куда-то еще… Вот в чем дело! Вот что вызывает у нее панический страх. Она знает, что Волчица увезла мальчика на Большую Землю… Вот две причины ее болезни: то, что эта женщина обхитрила ее, и то, что она не смогла отомстить! Это-то ее и гложет, это и мучает, это же ее, того и гляди, убьет…

Тут Хальфред вытащил платок и вытер глаза.

— Полно, не плачьте… — попытался утешить его Бьорн. — Я уверен, она решится отправиться с нами. Постарайтесь ее уговорить!

— Я не плачу, это просто от мороза! Но я постараюсь уговорить ее, да. Это ее, по крайней мере, отвлечет.

Они еще немного попетляли и вышли наконец на широкую улицу, где и распрощались, крепко пожав друг другу руки.

— Мы очень рассчитываем на вас, Хальфред, — сказал Бьорн. — Понимаете, Брит с ее возможностями действительно в состоянии вызволить мальчика.

— Приложу все усилия! — заверил карлик и удалился своей переваливающейся походкой, добавив: — Я тоже на вас рассчитываю. Ах, если б вам удалось вернуть ей, моей бедняжке, волю к жизни…

Едва он скрылся из виду, Алекс возбужденно запрыгал вокруг отца.

— С ума сойти! Колдунья Брит в постели, отвары пьет! Видел бы это Бриско!

Не менее удивительным казалось ему, что Хальфред оставил колдунью у себя и так преданно за ней ухаживает.

— У него, конечно же, есть на то веская причина, — уклончиво проронил Бьорн.

— Какая причина? Ты думаешь, он…

— …влюбился в нее? — рассмеялся Бьорн. — Нет, не думаю, что это слово тут подходит. Возможно, я ошибаюсь, но полагаю, тут скорее другое.

— Что?

— То, что впервые в жизни он кому-то нужен.

9 Южный Ветер

Герольф давно уже стоял неподвижно перед дверью в комнату Бриско. Сперва его раздражал мерный храп Хрога. Ленивый бугай спал без задних ног, несмотря на строгие инструкции. Но в конечном счете это было и к лучшему. Если б Хрог бодрствовал, Герольф сразу же отдал бы ему приказ, который держал в уме, поднимаясь по лестнице: «Разбуди мальчишку, одень и приведи ко мне на конюшню».

Избавиться от Бриско для него проблемы не составляло. Неподалеку — четверть часа верхом — у него был на примете глубокий овраг, зажатый между острыми скалами: немало трупов сбросил он туда под покровом ночи. Дальше с ними разбиралось всякое зверье. Сперва волки пожирали, что могли, потом налетали стервятники, после которых оставались только голые белые кости. Саму грязную работу он не собирался поручать Хрогу. Этот псевдозверь провел с мальчиком уже три дня и мог заартачиться или даже дать себя разжалобить, как дурак охотник в сказке, пощадивший Белоснежку.

Нет, для такого дела у него был другой исполнитель, у которого рука не дрогнула бы сбросить тело Бриско во тьму оврага, как в свое время колдунья Брит схоронила тело его матери Унн во тьме моря. Можно сказать, семейная традиция! Нырок во тьму! Он улыбнулся от этой мысли. А потом — возможно, из-за того, что Хрог так храпел — он не постучал в дверь сразу же, а прислонился к ней головой, да так и остался стоять, весь уйдя в свои раскаленные добела мысли. Наконец, по меньшей мере через час, он, беззвучно ступая, спустился обратно и лег рядом с Волчицей.

Она не спала. Огонек догорающей свечи еще трепетал на круглом столике.

— Кончено? — спросила она ясным голосом, голосом человека, который все это время не спал, а бодрствовал.

— Нет, — ответил он.

Она повернулась, не веря своим ушам. Герольф был не из тех, кто меняет принятое решение. Неужели у него не хватило духу убить мальчика? Она присмотрелась — ничто в его лице не говорило: я не смог… Напротив, оно дышало сдержанным торжеством, неким тайным самодовольством.

— Я придумал кое-что получше, Волчица.

— Получше?

— Да. Мы оставим ребенка себе.

Только услышав эти слова, она поняла, как страстно надеялась, сама себе в том не признаваясь, что он это скажет: оставим себе…

Она выждала несколько секунд, пока сердце не стало биться ровнее, и лишь тогда заговорила:

— Ты хорошо подумал, Волк? Если это ради меня, то не надо, прошу тебя! Это было бы ошибкой. Я знаю, как ты ненавидишь Холунда и весь его род. Ты убил отца. Уверен ли ты, что способен полюбить сына?

— При чем тут «полюбить», Волчица? Я не собираюсь растить его, как растят детей на Малой Земле, в тепле и неге. Я хочу сделать из него воина. Я хочу сделать из него самого бесстрашного и самого безжалостного из моих людей.

Она придвинулась поближе. Лоб в лоб, они были сейчас едины — одно лицо, один помысел.

— Какое это будет наслаждение, — прошептал он, — ведь он не знает, кто он, а я знаю. Ты только представь…

Его голос был теперь чуть слышнее дыхания.

— Только представь… Сын Ивана, внук Холунда — верный адъютант Герольфа, их заклятого врага! Я сумею сделать его другим человеком, Волчица. Я сумею разжечь тепленькую кровь, что течет в его жилах. Я хочу, чтоб он вырос жестоким воином, завоевателем. Я буду держать его при себе день за днем, формировать его, выковывать, как оружие, часто наказывать, почти никогда не хвалить — я закалю его…

— Ты хочешь, чтоб он тебя боялся?

— Боялся и в то же время боготворил. Чтоб самым его заветным желанием было заслужить мое одобрение, малейший знак привязанности…

Их губы соприкасались. Они говорили шепотом, как будто Бриско у себя наверху или еще кто-нибудь мог услышать их речи — чудовищные, как они сами знали.

— А мне ты позволишь любить его — хоть немножко? — спросила она.

— Люби сколько хочешь, Волчица. Будь с ним нежной, матерински заботливой. Я буду сталью, ты — бархатом. Поначалу ему необходима будет твоя нежность, чтобы выжить. Он еще маленький. Но когда окрепнет, он должен будет оторваться от тебя, чтобы стать мужчиной.

Она поцеловала его, перебирая пальцами его волосы.

— Как мы его назовем? Нельзя же оставить ему прежнее имя.

— Разумеется, нет! Как его, говоришь? Бриско? Это имя для маленького мальчика, пухленького и ласкового! Нет, я хочу дать ему имя Фенрир.

— Фенрир… мне нравится. Это значит «волк»…

— Да, чтоб он и вырос волком.

— Фенрир… — мечтательно повторила Волчица, и оба умолкли, представляя себе, как это будет, когда эти два слога войдут в их жизнь: «Фенрир, где ты? Поедешь с отцом на охоту, Фенрир? Фенрир, ты не озяб?»

Потом Герольф заговорил снова, глядя в желтые глаза Волчицы:

— Однажды, когда дело будет сделано, когда он уже долго пробудет предателем, сам того не зная, когда он достаточно отвратится от своих, сам того не зная, а я стану слишком стар, чтобы он заставил меня за это поплатиться, — вот тогда я скажу ему, кто он такой. И им всем скажу — всем на Малой Земле: «Смотрите на этого человека! Хорошенько посмотрите! Это сын Ивана и внук Холунда. Посмотрите, что я из него сделал! Посмотрите, что я сделал из того, кто должен был стать вашим королем!»

Ее губы свело судорогой.

— Волк, я не знаю, восхищаться мне тобой или бежать в ужасе. Это уже не просто коварство, это, знаешь ли, высокое искусство!

— Когда они меня прогнали, я поклялся отомстить. Они думали, я угрожаю им огнем и мечом. Это они получат. Но получат еще и кое-что похуже. Я им верну сторицей унижение, которое от них перенес.

Его трясло. Давняя ярость с годами не утихла.

— Для начала мне хотелось бы… — заговорил он, чуть успокоившись, — правда, не знаю, возможно ли это… может быть, я слишком многого хочу…

— Чего тебе хотелось бы, Волк?

— Хотелось бы, чтоб он забыл все, что было до сих пор: дом, где он рос, голос отца, ласки матери… Чтоб он был как… совсем новый. Что ты об этом думаешь?

Она помедлила с ответом.

— Думаю, он может все забыть, если мы будем действовать с умом, если сделаем его жизнь у нас увлекательной и насыщенной.

— Сделаем.

— Тогда, пожалуй, — продолжала она более медленно, — пожалуй, да, со временем он забудет прошлое, вот только…

— Что «только»?

— Только есть, боюсь, одно, чего он не забудет.

Герольф насторожился, сдвинул брови.

— И что же это, Волчица?

— Его брат. Они выросли вместе, как близнецы. Ни на день не расставались за все десять лет. Они… они неразделимы, Волк. Я видела их вместе. Они как один человек. Неразрывная связь.

— Посмотрим, Волчица, посмотрим, — прошептал Герольф, и в голосе его звучало предвкушение: ему был брошен очередной вызов.

Тем временем Бриско спал в комнате под крышей, свернувшись клубочком под одеялом, и ему снился плохой сон.

Они с Алексом ехали на библиотечной тележке. Они катились по темной галерее, и он, Бриско, решив напугать брата, зажал его голову в ладонях и проговорил загробным голосом: «Скачи за луной… на смерти верхом…» Но Алекс не засмеялся. Тогда он разжал руки. Алекс обернулся — и это был не Алекс, а какой-то незнакомый мальчик. И все. Ни чудовищ, ни мертвецов, ни убийств — это не был кошмар, но страшно все равно было.

Когда наутро Бриско открыл глаза, он увидел склонившуюся над ним белокурую женщину. И почувствовал тонкий аромат ее духов, нежный аромат, какого ему еще не доводилось вдыхать.

— Ты поспал от души. Вот и славно. Не озяб?

Она показалась ему настоящей красавицей, и он рассердился на себя за это. Красота ее была не такой, как тогда, в санях, — менее дикой, но не менее завораживающей. Он резко отвернулся, чтоб не видеть ее, не подпасть под чары этих горящих желтых глаз и этой улыбки. Такой улыбкой, нежной, чуть ли не умиленной, она одарила его на долю секунды два дня назад, когда, правя упряжкой, оглянулась на него. Но та улыбка словно сорвалась у нее против воли, о чем она тут же пожалела. А теперешняя, наоборот, не сходила у нее с губ. Даже не глядя, он чувствовал эту обращенную к нему улыбку и не хотел ее.

— Понимаю, конечно, ты злишься. Я бы тоже злилась на твоем месте, правда! Прямо р-р-рвала и метала!

Последние слова она произнесла с некоторым оттенком юмора, за что Бриско просто-таки возненавидел ее. Можно подумать, она всего лишь сыграла с ним немного обидную шутку, которая скоро забудется! Ему захотелось ударить ее кулаком в лицо, чтоб заставить переменить тон. Однако он предпочел сохранять каменную неподвижность и молчание.

— Я принесла тебе завтрак, — продолжала она, не давая себя смутить. — Думаю, сегодня ты предпочтешь обойтись без сотрапезников. Так что оставляю тебя. Когда поешь, можешь выйти погулять. Ходи где хочешь. Собаки тебя уже знают, так что ты их не бойся. Ворота днем не запираются. Все окрестные земли — твои. Ты свободен.

Когда она вышла, оставив за собой благоуханный след, он оглядел комнату, которую накануне в темноте толком не рассмотрел. Просторная, светлая, с высоким потолком, мебели довольно мало: слишком большая кровать, платяной шкаф с зеркальными створками, на сундуке умывальный таз и полотенце, а у окна стол с завтраком и стул, на котором ночью сидел Хрог.

Он встал, медленно, словно нехотя, оделся. Из окна был виден парк, а дальше, за стеной и решетчатыми воротами, — замерзшее озеро. Он смотрел на все это равнодушно, невидящим взглядом. Окно в задней стене было поменьше и выходило на еловый лес. На столе его ожидал завтрак — краюха ячменного хлеба, масло на тарелочке и большая кружка горячего молока. Он заколебался: от голода сводило живот, а в то же время хотелось показать этим людям, что он не унизится до того, чтобы принять от них что бы то ни было. В конце концов он отрезал от краюхи ровный и тонкий ломтик и съел его дочиста, подобрав крошки. Вполне могут подумать, что он ничего не ел. Молоко он едва пригубил и только ценой нечеловеческого усилия воли удержался, чтоб не отпить побольше.

Свободен… Она сказала, что он свободен! Тебя хватают, бьют, отрывают от семьи, швыряют в сани, потом на корабль, уволакивают куда-то на край света, в какой-то незнакомый дом, а оказывается, ты… свободен. Он спустился по широкой плавно изгибающейся лестнице, скользя ладонью по полированному дереву перил. На втором этаже двери апартаментов Герольфа и Волчицы были закрыты. Зато большой зал внизу был открыт настежь, он поскорее прошмыгнул мимо и вышел наружу.

Он поежился от холода. Два огромных дога, игравших у стены, не обратили на него внимания. Слева тянулось длинное низкое строение: конюшня. Инстинктивно он направился туда. Может быть, в расчете на тепло, а может быть, ради простоты и невинности животных. Он вошел. От запаха сена и конской сбруи на душе стало как-то легче. По обе стороны чисто выметенного прохода тянулось десятка два денников. Лошади высовывали из них головы поверх невысоких дверок. Он пошел по проходу, разглядывая каждую. Одни были очень высокие и черные, другие поменьше, белые или гнедые, но все равно они были слишком большие и массивные, и он не решался подойти поближе даже к тем, которые сами тянулись к нему, напрашиваясь на ласку. Одна даже била в дверь копытом, словно звала его. Но, поглядев вперед, больше он на них не смотрел.

Там, в конце прохода, привязанный к стене за недоуздок, стоял маленький ярко-рыжий конь. Свет падал на него сквозь стеклянный люк и зажигал красноватым огнем его гриву. Только чулки у этого коня были белые, все остальное, в том числе и грива, и хвост, — того же удивительного пламенного цвета.

Бриско подошел ближе, как завороженный. Конек почуял его присутствие и повернул к нему свою изящную голову.

— Правда красавец? Нравится?

Бриско так и подскочил. Женщина шла по проходу в костюме для верховой езды, с седлом и уздечкой в руках. Она остановилась позади мальчика, и оба некоторое время смотрели на лошадку.

А потом странным, словно идущим из каких-то далей голосом она продекламировала нараспев, смакуя каждое слово:

— «Однажды Бог призвал к себе Южный Ветер, зачерпнул из него горсть, бросил перед собой и сказал: „Иди, нарекаю тебя Конем“». Смотри, это мне Герольф его вчера подарил. У него еще нет имени. Как бы ты его назвал на моем месте?

Бриско, верный раз принятому решению, даже головы не повернул, и она принялась седлать коня.

— Сегодня вечером, перед сном, — снова заговорила она, затягивая подпругу, — я зайду к тебе и расскажу, почему ты здесь, почему мы тебя… приняли к себе. До тех пор ты не обязан со мной разговаривать, раз это тебе так неприятно. Погуляй, оглядись. Оград нигде никаких нет. Можешь идти куда вздумается. Если проголодаешься, ступай на кухню, это в подвальном этаже. Оттилия даст тебе поесть, сколько захочешь.

Она взнуздала коня и пошла прочь, ведя его в поводу. С порога оглянулась и весело бросила:

— До вечера, Фенрир!

Названный не своим именем, он ощутил это как удар. Не менее болезненный, чем те, что перепали ему от Хрога и оставили немало синяков у него на руках и на спине. Ярость и боль всколыхнулись в нем и подступили к горлу.

— Меня зовут Бриско, — плакал он, оставшись один в конюшне в окружении огромных равнодушных лошадей. — Меня зовут Бриско!

Он плакал и колотил ногой в стенку ближайшего денника.

Когда стемнело, он вернулся в свою комнату, и если бы его спросили, как он провел день, затруднился бы ответить. Он вышел за ворота и пошел. Сперва до леса, который был позади замка, потом спустился к замерзшему озеру и обошел его кругом. Потом наугад отшагал по разветвляющимся и пересекающимся дорогам достаточно, чтобы понять, что так сбежать не получится. Куда бежать-то? Несколько раз ему навстречу попадались люди — они только кивали и больше не интересовались им, даже не спрашивали, кто он такой.

Главное — этот день был первым в его жизни опытом одиночества. Так странно было, что не с кем разделить все переживаемое. Если бы здесь, у озера, с ним был Алекс, они бы разгонялись и скользили по льду, бегали друг за другом, толкались, кричали. А так, один, он только ступил на лед и сразу вернулся на берег. Раз десять у него готово было сорваться: «Алекс, смотри! Алекс, видал?» — и слова застревали в глотке.

Под вечер, умирая от голода, он вернулся в дом. Неприветливая кухарка, ни слова не говоря, накормила его досыта тушеным мясом с картошкой, а на десерт дала какого-то густого, очень сладкого варенья, которое он не мог не признать восхитительным. Потом он пошел в конюшню, где рыжего арабского конька все еще не было. Там и просидел дотемна на охапке сена. И, наконец, поднялся в свою комнату.

Белокурая женщина сперва постучала. Он не ответил. Она тихонько отворила дверь, вошла и села на край кровати. На ней было платье нежно-зеленого бархата с широкими отворотами. «Она никогда не надевает одно и то же дважды, — подумал он, — и все-то ей к лицу…» Тем не менее он отвернулся к стенке, словно хотел спать, а она ему докучала.

— Я обещала сказать тебе правду, — начала женщина. — И скажу. Прости, если эта правда причинит тебе боль. Ты думаешь, что мы оторвали тебя от твоей семьи. Но это была не твоя семья. Равно как и мы. Они приняли тебя, когда ты был младенцем, тебе еще и суток не было от роду, и они тебе об этом так и не сказали.

— Это неправда! — крикнул он. — Неправда!

И зажал уши обеими руками.

Она оставила его крик без внимания.

— Ты на них совсем не похож. У тебя не такая форма носа, не такой рот, не такие глаза, руки, даже волосы… У тебя с ними нет ничего общего. Ты когда-нибудь об этом задумывался? Нет, никогда… Если б хоть раз задумался, ты бы сам увидел, что ты не из них. Но это не должно тебя огорчать. Твоя новая жизнь будет куда прекрасней, вот увидишь…

— Замолчите! — снова крикнул он. — Это неправда!

— Мы приняли тебя к себе… — начала она.

— Вы меня украли! — закричал он. — Я хочу домой!

— Мы тебя… забрали потому, что ты достоин большего, чем имел. Я не хочу говорить ничего дурного о твоей приемной семье, но их мир был слишком… слишком мал для тебя, их горизонт слишком узок. Что-то мы у тебя отнимаем, но то, что дадим взамен, много лучше. Со временем ты поймешь это, Фенрир.

— Я — Бриско! — выкрикнул он, захлебнувшись рыданием. — Бриско!

Она наклонилась и положила руку ему на плечо жестом, задуманным как утешительный, но он схватил эту руку и в бешенстве укусил. Любая другая женщина вскрикнула бы от боли и отдернула руку. Эта же не дрогнула и оставила свою на милость Бриско.

— Кусай, дитя мое, кусай, если тебе от этого легче…

Вне себя он снова схватил безвольно лежащую кисть и впился в нее зубами. Впился глубоко, до крови. «Пусть ей хоть больно будет! Пусть ей будет так же больно, как мне!» Он стискивал зубы, пока его не затошнило от металлического привкуса крови. Только тогда у женщины вырвался слабый стон, и он разжал челюсти.

— Вот и хорошо, — сказала она, убирая окровавленную прокушенную руку, — вот и хорошо.

Потом встала, медленно прошла к двери и покинула комнату.

Он подождал, пока звуки ее удаляющихся шагов стихнут окончательно, а тогда встал и пошел к умывальному тазу. Прополоскал рот от крови, смыл с лица слезы, вытерся и лег обратно. Ему хотелось бы знать, будет ли Хрог сидеть с ним и эту ночь. Хорошо бы. Но прошел, наверно, час — и ничего. «Убегу, — решил он. — Завтра пойду все прямо и прямо, как можно дальше, пока не встречу кого-нибудь, кто мне поможет добраться домой».

Он уже засыпал, когда дверь тихонько приоткрылась. Это был не Хрог, а снова она, Волчица, со свечой в руке. Она скользнула к постели и присела на корточки около изголовья. Рука у нее не была перевязана. От укуса остался только чуть розоватый след на белой коже. И никакой крови. На безымянном пальце поблескивало тонкое колечко с вправленным в него сердоликом.

— Та арабская лошадка… — прошептала она.

Он не открывал глаз, но выдал себя подрагиванием век. Она поняла, что он не спит.

— Арабская лошадка… Она теперь твоя. Слышишь? Я спросила Герольфа. Он сказал: «Подарок есть подарок, делай с ним что хочешь». Так что я поймала его на слове и делаю что хочу… а я хочу подарить коня тебе. Он твой. Твой, и больше ничей. Ты сможешь сам воспитывать его, скакать на нем, ухаживать за ним, кормить… дать ему имя. Как ты его назовешь? Ты пока еще не думал?

На ответ она не надеялась и беззвучно, как тень, удалилась. Только и прошептала: «Спокойной ночи, мой мальчик», — закрывая за собой дверь.

«Не хочу я эту ее лошадь! — бесился про себя Бриско. — Сама пускай катается!»

Потом его закружил водоворот сменяющихся, как в калейдоскопе, обрывков мыслей и впечатлений — замерзшее озеро, они с Алексом на коньках, густое и такое сладкое варенье, противный вкус крови во рту и, наконец, как образ тепла и умиротворения — маленький конек огненно-рыжей масти с ласковыми глазами.

«Южный Ветер… — подумал он. — Я назову его Южный Ветер. Как же еще он может зваться?»

10 Экспедиция

Бьорну и Александеру Йоханссонам не пришлось долго ждать ответа Брит. На следующий день после их визита к колдунье к ним явился карлик Хальфред. По жалобному выражению его лица они сперва подумали, что ответ неутешительный, — и ошиблись.

На город опускались сумерки, и семья собиралась с силами, чтоб перенести пытку еще одного вечера без Бриско. Это была бесконечно возобновляющаяся борьба: накрывать на стол, разжигать огонь, есть, разговаривать о посторонних вещах, когда в голове все время только одно, вести себя так, словно все нормально, не давая воцариться молчанию.

Сельма приветствовала гостя учтивым «Добрый вечер, сударь», к чему он явно не привык, а Бьорн подвинул ему стул.

— Садитесь, прошу вас.

— Не стоит, — возразил человечек. — Я на минутку.

— Ну пройдите хоть поближе к огню. У вас озябший вид.

— Нет, спасибо. Я только передам вам ответ Бригиты и пойду.

Алекс, которому наверху все было слышно, скатился по лестнице и встал рядом с отцом. Хальфред нервно теребил свою меховую шапку.

— Ну так что? — поторопил его Бьорн. — Она отказывается, так ведь?

— Да нет, она согласна. Разбудила меня среди ночи и сказала. Она даже хочет отправиться как можно скорее. Вот только…

— Что «только»?

— Только у нее одно условие… Она не хочет сопровождающих от Совета — ни солдат, ни какого-либо эскорта. Говорит, не надо ей этих бездельников, толку от них никакого. Она поедет только с вами.

— Вот уж не ожидал, — заставив себя улыбнуться, отозвался Бьорн. — Мне такое никогда и во сне не снилось — путешествовать вдвоем с колдуньей Брит! Тебя это не смущает, а, Сельма?

— Нисколько, — сказала молодая женщина, поправляя огонь в очаге, — я не думаю, что ты в ее вкусе.

— А я? — вмешался вдруг Алекс. — Разве я не могу поехать? Я ведь знаю Бриско лучше всех. И потом, что я тут буду делать, пока…

Он не успел договорить. Ровным голосом мать прервала его:

— Только через мой труп, Алекс. И прошу тебя больше об этом не говорить.

Спорить было бесполезно, и он молча уставился в пол.

— Извините, — подал голос Хальфред, — вы говорили о путешествии вдвоем?

— Ну да, Брит и я. А что? есть кто-то третий?

Жалобный взгляд карлика сам по себе был ответом, но он все-таки прохныкал в придачу:

— Не понимаю, на что я ей сдался! Она хочет, чтобы я тоже ехал! Уж я ей объяснял-объяснял, что я человек робкий, хрупкого здоровья, зябкий, привередливый в еде, что я не люблю путешествовать, что я буду обузой… Как об стенку горох! Уперлась — и ни в какую. Хочет со мной — и точка!

Отправились два дня спустя, с рассветом. В порту было тихо. В бледном белом свете море вдали сливалось с небом.

Хальфред явился с огромной дорожной корзиной, содержащей, по его словам, лишь самое необходимое, и невозможно было втолковать ему, что это необходимое более чем излишне в их положении. Зато у Брит не было вообще ничего, ни узелка, ни сменной одежды, только собственная иссохшая черная согбенная особа.

Она, казалось, вновь обрела свою звериную живучесть, и в ней уже почти можно было узнать прежнюю Брит.

У трапа Сельма и Бьорн простились почти без слов, ограничившись крепким долгим объятием. Накануне они проговорили всю ночь, теперь молчали. Слышно было только, как пошлепывают о пирс мелкие волны.

— Привези его, — шепнула наконец молодая женщина. — Пожалуйста, привези…

Алекс стоял позади отца, держась за его плащ, словно не хотел отпускать. Бьорн подхватил его и прижал к груди.

— Я скоро вернусь, Алекс. Не беспокойся. Ты ведь позаботишься о маме, а? Пока меня не будет…

— Ладно. А ты привезешь Бриско.

Он чуть не сказал: «Привезу». Но что-то удержало его. Он никогда не позволял себе дать сыну обещание и не сдержать его. Даже в самых незначительных мелочах. На долю секунды ему привиделась мучительная картина — возвращение без Бриско и недоумение и упрек во взгляде Алекса: ты же обещал, папа… И отчаяние Сельмы…

— Я сделаю все, что в моих силах, сынок, — сказал он. — Если не привезу, значит, это невозможно, понимаешь?

Судно, предоставленное Бьорну Советом, было не таким быстроходным, как у Волчицы. К тому же и с ветром не повезло, и экипаж подобрался неопытный — словом, на тот же переход ушло вдвое больше времени.

Первый день плавания для колдуньи Брит, не приспособленной к морю, оказался ужасным. Она провела его, то свешиваясь через планшир, то лежа пластом на голой палубе в тщетных потугах опорожнить и без того уже пустой желудок. Она жутко взрыкивала: «Ы-ы-рх… Ы-ы-рх…» — и, казалось, безуспешно старалась вывернуть себя наизнанку, как носок. Хальфред, хорошо ее знавший, не навязывался с заботами. Помочь он все равно ничем не мог. Только иногда осведомлялся издали: «Ну как ты, Бригита?» — на что та отвечала то предсмертным хрипом, то утробными звуками, похожими на крики гиббона.

Однако на следующее утро старуха встала на ноги и битый час расхаживала по палубе. Потом устроилась на носу и долго сидела там, подставив лицо ледяному ветру и не обращая внимания на брызги. Она выздоровела.

Бьорн, впрочем, получил лишнее тому доказательство в ту же ночь. Было часа два пополуночи, а он все ворочался без сна на своем соломенном тюфяке. В тесной каюте пахло плесенью, и ему захотелось выйти ненадолго на воздух. Луна, почти полная, освещала палубу и ртутно-серое море. Бьорн кивнул рулевому и пошел в сторону кормы.

У основания мачты был рундук, куда убирали запасную снасть. И в нем что-то шевелилось. Послышался писк, потом, с короткими интервалами, еще и еще. Бьорн подошел поближе и увидел скрюченную фигуру.

— Это ты, Брит?

Колдунья ответила невнятным ворчанием. Похоже было, что она что-то жует. Бьорн подошел еще ближе.

— Это ты, Брит? Смотрю, тебе уже лучше. Что это ты тут жу…

Договорить ему не дал едва удержанный рвотный позыв. В стиснутом кулаке колдуньи дергался зверек — несомненно, крыса, судя по свисающему хвосту. А челюсти Брит мерно двигались.

— Брит! Ты… т-т-ты… — заикаясь, выговорил Бьорн, — ты что, вправду… ешь крыс?

Вопрос был глупый, поскольку Брит в данный момент тем и занималась, что на самом деле ела крысу. Она глянула на него с усмешкой и, чтоб у него уж никаких сомнений не осталось, сунула в рот голову следующего зверька и одним махом откусила. Только хрустнуло, и писк прекратился.

— О, нет… — вырвалось у Бьорна, и он поскорей отвернулся, борясь с тошнотой.

Отходя, он услышал за спиной скрипучий смешок Брит. Колдунья была явно довольна произведенным эффектом. Он немного постоял, приходя в себя, потом спустился по трапу к своей каюте. Перед дверью Хальфреда были аккуратно выставлены сапоги карлика. Из-под двери пробивался свет. Бьорн тихонько постучал.

— Вы не спите, Хальфред?

— Нет. Заходите, если угодно.

Перед открывшейся ему картиной Бьорн остолбенел. Стоя на коленях у корзины, карлик тщательно складывал в стопку взятые с собой рубашки.

— Все перемешалось, никакого порядка. Бортовая качка… или килевая, никак не усвою, в чем разница…

В открытой корзине уже возвышались аккуратные стопки брюк, сюртуков и несколько пар разнообразной, но неизменно начищенной до блеска обуви. Бьорн углядел даже деревянное яйцо для штопки носков.

— Вы уверены, что все это вам необходимо?

— Нет. Но пусть будет, мало ли что.

— Вы правы, Хальфред. Мало ли что…

Вернувшись на свое ложе, он невольно задумался, разумно ли было отправляться на такое отчаянное дело, имея союзниками лишь маньяка-аккуратиста карлика и питающуюся крысами колдунью.

Порт, куда они прибыли, был сплошь припорошен тонким слоем снега. Это придавало причалам, невысоким домикам и стоящим на рейде кораблям мирный вид, нисколько не умеривший тревогу трех путешественников. Никто из них никогда не бывал на Большой Земле, и им казалось, что они высаживаются на неведомую планету — безмолвную, белую и исполненную угрозы.

Долго пришлось урезонивать Хальфреда, чтоб он в конце концов смирился с очевидностью: нельзя обременять себя дорожной корзиной. Уступив, он с сердечным сокрушением собрал себе более портативный узел. Но оставить скрипку отказался наотрез.

— Это хардангерфеле, — сказал он, — отец специально заказывал по моей мерке. Я беру ее с собой.

Едва сойдя на берег, колдунья Брит повела себя как животное, которое заперли в клетку, а потом выпустили за сто километров от прежнего места. Она принюхивалась, совалась туда-сюда. Между тем как ее спутники шли себе по набережной, она отирала стены, почти сливаясь с ними, а наткнувшись на жалкие три травинки, торчащие из-под снега, так и кинулась к ним, каждую обнюхала, покусала. Как здесь что называется, ей было не важно, ей только нужно было все незнакомое опробовать — глазами, нюхом, языком.

В экипаже, который Бьорн нанял, чтобы доехать до владений Герольфа, Хальфред сидел такой несчастный, что жалко было смотреть. Ехать неведомо куда уже само по себе было для него тяжелым испытанием, а пускаться в путь без большей части багажа — и вовсе кошмаром. Он безжизненно привалился к окну, прижимая к себе скрипочку и почти не глядя на открывающиеся по пути виды.

— Может, сыграете нам что-нибудь? — предложил Бьорн.

— Настроения нет…

Две лошади шли ровной рысью, однако перед отправлением кучеру стоило немалых трудов запрячь их.

— Да что это, какая их муха укусила? — недоумевал он: лошади упирались, мотали головами, шарахались в стороны.

— Это из-за меня… х-с-с… х-с-с… — объяснила Брит и отошла на несколько метров. — Лошади меня не любят… х-с-с… х-с-с… не знаю почему… если верхом сяду, разучаются ходить… х-с-с… х-с-с… запутываются в ногах и падают… так вот… х-с-с… х-с-с…

В карете она съежилась на сиденье и не открывала рта, но на первой же остановке соскочила с подножки и продолжила свои исследования. Разминала во рту снег, отколупывала ногтями кусочки коры, стучала камнем о камень, раскалывала их и пробовала на язык образовавшуюся пыль.

Ночевали на постоялом дворе, где обычно останавливался кучер. Бьорн и Хальфред заняли одну комнату на двоих. Брит же исчезла в ночи, и до утра никто ее не видел. Они не спрашивали, где она была.

Следующий день уже клонился к вечеру, когда кучер остановил упряжку на вершине какого-то холма.

— Вон, видите, река, — сказал он. — Мост перейдете — и вы на землях господина Герольфа. Дальше не поеду, дамы-господа.

Видно было, что он боится и ни за что не согласится продолжать путь.

Бьорн расплатился, и они проводили глазами удаляющийся экипаж. А когда стук колес и копыт затих, постояли, пытливо вглядываясь в открывающийся с холма пейзаж.

По равнине ленивыми излучинами извивалась речка. Там и сям белели на зелени круги смерзшегося в тонкую корку снега. И больше ничего, только они трое, предоставленные с этой минуты самим себе. С севера потянуло острым пронизывающим ветерком. Где-то в той стороне был мальчик, за которым они пришли.

Не спрашивая ни у кого согласия, Брит явочным порядком возглавила маленький отряд. Она перешла мост и, не оглядываясь, черная, скрюченная, зашагала дальше по травянистому проселку. Бьорн и Хальфред последовали за ней. Как она весь этот день определяла, куда идти? Было что-то звериное в ее методах ориентирования. Она то ловила ветер верхним чутьем, как охотничья собака, то утыкалась носом в землю, скребла ее, принюхивалась и уверенно двигалась дальше. Иногда она внезапно тянула своих спутников куда-нибудь в ров, или в густой кустарник, или за скалу. «Идет кто-то… х-с-с… х-с-с…» — говорила она, мотнув подбородком туда, где они только что находились, и все трое затихали в своем укрытии. Через несколько минут действительно кто-нибудь проходил — крестьянин с киркой на плече, мальчишка, а то и отряд вооруженных мужчин.

— Как ты это делаешь? — спросил Бьорн после первого такого случая, а она посмотрела на него так, словно не поняла вопроса.

На ночлег остановились в заброшенной хижине из дикого камня. Набрали сухой травы, сучьев и разожгли у дверей костерок. Бьорн не мог надивиться на Брит, ворошившую жар голыми руками. Мало того: один раскаленный уголек она некоторое время рассеянно катала в пальцах, словно это был камешек, и не спешила бросить. Кожа на руке начинала дымиться, запахло паленым, а она словно ничего не замечала. «Прямо что-то сверхъестественное», — подумал Бьорн. И эта мысль не пугала, а вселяла надежду.

Костер догорел, и они укрылись в хижине. Мороз был изрядный — от него коченели пальцы, все меньше тепла сохранялось под одеждой.

— Я замерз, — стуча зубами, пожаловался Хальфред.

Тогда Брит уселась в самом углу комнаты, на стыке двух стен.

— Идите сюда, — позвала она, — я вас согрею… х-с-с… х-с-с…

Они примостились по обе стороны от старухи, спиной к ней. Естественно было предположить, что от нее должно плохо пахнуть, — однако запаха не было. Видимо, она была слишком худой и иссохшей. Не прошло и минуты, как ее спутники почувствовали ровный жар, тут же распространившийся по всему телу. Им стало тепло и хорошо, словно у горячей печки.

Среди ночи их внезапно разбудил протяжный, леденящий душу волчий вой.

— Собака паршивая… х-с-с… х-с-с!.. — выругалась Брит.

Когда волк завыл в третий раз, она вскочила и вышла.

Они услышали ее крик — дикий, хриплый, еще более жуткий, чем волчий вой. Волка как ветром сдуло, и больше он их в эту ночь не беспокоил.

Весь следующий день они шли и шли, не сбавляя темпа, — Брит впереди, за ней шагах в двадцати Бьорн, в хвосте Хальфред. Бедняга покончил с нытьем. Он решил делать хорошую мину при плохой игре — безропотно волок все более бесформенный узел, а во время одного из редких привалов даже немного поиграл на скрипочке. По правде говоря, музыкант он был неважный. Смычок немилосердно скреб по струнам, далеко не все ноты звучали верно, но трогательно было видеть, как порхают по ладам короткие пальчики его левой руки. И с песнями Малой Земли он справлялся, пожалуй, неплохо. Он играл и одновременно напевал их, и Бьорну невольно взгрустнулось — особенно от одной колыбельной:

Бабушка, а потом мать сотни раз пели ему, маленькому, эту песенку, и Сельма, в свою очередь, баюкала ею мальчиков.

Начинало смеркаться, когда они достигли местности с более разнообразным рельефом. Впереди поблескивало льдом небольшое озеро. За ним чернел на фоне заката еловый лес, а край его острым клином взбегал по склону холма. Вершину холма опоясывала каменная стена. В меркнущем небе лениво описывали круги два коршуна.

Брит остановилась как вкопанная. Ее спутники подошли и тоже остановились.

— Что случилось, Брит? — спросил Бьорн.

Она не отвечала. Ноздри у нее вздрагивали. Лицо стало не как у древней старухи, а почти как у скелета.

— Я ее чую… х-с-с… х-с-с… — прошипела она сквозь стиснутые зубы, — чую ее, шлюху…

11 Хальфред дает концерт

На крутом подъеме от озера к замку Хальфреду приходилось сильно наклоняться вперед, и вид собственных сапог, заляпанных грязью, чрезвычайно его расстраивал. Его новый плащ тоже изрядно пострадал от путешествия — левый рукав порвался, одной пуговицы не хватало. С тех пор как маленький странник последний раз приводил себя в порядок, прошло уже три дня. Ни разу в жизни, сколько он себя помнил, не бывал он таким неряхой.

Он остановился перевести дыхание и потер зад. Переходя озеро по льду, он три раза падал — с высоты собственного малого роста, разумеется, — но все равно до сих пор было больно.

— Никакого риска! — убеждал его Бьорн. — Все, что от вас требуется, — это проникнуть в дом, а потом вернуться и сказать нам, видели ли вы там Бриско.

Он не соглашался ни в какую, и спор все набирал обороты:

— Проникнуть в дом… легко сказать! И что я там буду делать?

— Вы представитесь странствующим музыкантом, который хочет поиграть хозяевам во время обеда.

— От моей игры мухи дохнут! Вы же знаете. Сами слышали.

— Ничего подобного, вы очень хорошо играете. Правда, Брит?

— Хорошо, хорошо… х-с-с… х-с-с…

— Вот как? Первый раз от тебя это слышу, Бригита.

— Раньше к слову не приходилось… х-с-с… х-с-с…

— В кои-то веки дождался! А почему бы вам двоим туда не пойти, в этот замок? Шли бы сами, если это так просто!

— Нам нельзя, Волчица нас обоих знает.

— Бригиту знает, а вас нет!

— Знает. Разыскивая Бриско на Малой Земле, она наверняка меня видела. Во всяком случае, вероятность слишком велика, чтобы ею пренебречь.

— А Герольф? Вот я — я ведь знаю его в лицо! Десять лет прошло, как он уехал с Малой Земли, но я его могу узнать! Так ведь и он может меня узнать!

— Вы его запомнили, потому что на Малой Земле он был важной особой.

— Ну конечно, а я никто и звать никак, вы это имеете в виду?

— Я этого не говорил.

— Но думали! И вообще, в гробу я это видал! Я согласился сопровождать Бригиту по ее просьбе, и это все. Я не подряжался быть героем экспедиции! Я не искатель приключений! Я устал, я замерз, я голоден, у меня ноги болят! Все, чего я хочу, — это оказаться дома, принять горячую ванну, надеть халат и шлепанцы, сварить себе яйцо всмятку и макать в него хлебушек, вот чего я хочу!

— Так о том и речь! В замке, я уверен, вы сможете обогреться у доброго огня, и вас вкусно накормят!

— Вот уж нет, меня вышвырнут за дверь после третьей же ноты! Когда я боюсь, я играю еще хуже.

— Еще хуже… это трудненько… х-с-с… х-с-с…

— Что ты сказала, Бригита?

— Ничего… х-с-с… х-с-с…

— А я ведь тебя приютил, забыла? Небось не ехидничала, когда просилась ко мне в дом!

— Прошу вас, сейчас не время ссориться! Послушайте, Хальфред, мы проделали такой путь, добрались наконец сюда, все вместе. Не можем же мы повернуть обратно или всю ночь препираться на замерзшем озере… Подумайте о ребенке…

— Это не мой ребенок.

— Я знаю, Хальфред. Но это ребенок, который нуждается в вас!

— А если меня схватят?

— Не схватят.

— Почем вы знаете?

Конец прениям положила Брит. Она сказала, не повышая голоса:

— Ступай, Хальфред… х-с-с… х-с-с… больше от тебя ничего не потребуют… мне только надо знать, где там что… х-с-с… х-с-с… а дальше я все беру на себя…

После чего карлик бросил узел, схватил скрипочку и устремился вперед широким шагом — то есть настолько широким, насколько позволяли его коротенькие ножки.

— Имейте в виду! Если я не вернусь, то по вашей вине! Смерть Хальфреда будет на вашей совести!

Он очередной раз поскользнулся на голубоватом льду, изрыгнул ругательство, какое невозможно было и вообразить в его устах, и скрылся из виду.

На крутом подъеме его возмущение немного остыло, а когда он дошел до стены, уступило место страху.

— И куда я лезу себе на погибель! — простонал он, подходя к воротам. — Хоть бы там собак, по крайней мере, не было!

Словно в ответ из парка донесся басовитый лай. Собаки, судя по голосам, были солидные, даже не глядя понятно, что не болонки. «Ну и хорошо! — подумал Хальфред. — Вот и уважительная причина убраться восвояси! Скажу им, что не смог войти». Это решение еще более укрепилось при виде двух огромных догов, подбежавших к воротам. Карлику показалось, что они высотой с лошадь.

— Ну-ка цыц! — прикрикнул кто-то, и собаки на удивление покорно умолкли.

К воротам вышел усатый толстобрюхий страж с ружьем и сквозь решетку смерил пришельца хмурым взглядом.

— Ну и чего тебе здесь надо, малявка?

— Мне? Ничего… Я… я уже ухожу…

— Погоди-ка! На скрипке играешь?

— Да, я музыкант, и, если ваши господа пожелают, я почту за честь и удовольствие сыграть им за обедом, — выпалил он на одном дыхании.

Фраза, которую он затвердил наизусть, пока взбирался на холм, сама слетела с языка.

— А жонглировать умеешь?

— Да, немножко.

Темнота скрыла краску, бросившуюся ему в лицо. Жонглировать! Он не поймал бы даже подброшенную шапку.

— Хм, хм… а рассказывать веселые байки? Смешить умеешь?

— Я, смешить? Да у меня все так и лопаются со смеху, будьте спокойны!

Семь бед, — один ответ! Трудна только первая ложь.

— Ну ладно, — проворчал усач, — заходи.

— А… а собаки-то… они меня…

— Их уже кормили.

Хальфред проскользнул в приоткрывшуюся щель и зашагал через парк в сопровождении догов. Их огромные морды были на одном уровне с его головой, и он не смел даже покоситься на них. Любое из их острых стоячих ушей могло бы, кажется, сойти ему за одеяло. «Вуф!» — коротко брехнул один, и это прозвучало гулко, словно из бездонной пещеры. Другой на миг положил морду карлику на плечо, омочив плащ слюнями.

— Вон в ту дверь постучись и предложи свои услуги! — сказал страж, когда они подошли к дому.

Пламя факелов озаряло каменные стены, и в этом была своеобразная мрачная красота, которой Хальфред, увы, не в настроении был любоваться. При входе его встретил слуга в ливрее, задав ему те же вопросы и получив те же лживые ответы.

— Вот огонь глотать — это не берусь, — добавил карлик для полноты картины, виновато разводя руками, словно говоря: «Что поделаешь, нельзя же уметь все на свете!»

— Подожди здесь в холле, — сказал слуга и скрылся в большом зале, откуда слышались громкие голоса, смех и потрескивание огня.

В одном Бьорн, по крайней мере, не ошибся: здесь можно было погреться.

Широкая лестница, плавно изгибаясь, вела на второй этаж, а вывернув шею, Хальфред увидел, что она продолжается и выше, до помещений, расположенных под самой крышей. Там, скорей всего, были спальни. Возможно, подумал он, там, наверху, спит и Бриско. Вот только узнает ли он мальчика, если увидит?

Долго ждать ему не пришлось.

— Проходи, покажись господам! — бросил ему слуга и втолкнул в зал.

Зал освещали свисающие с потолка канделябры и яркое, высокое пламя, пылающее в камине. Человек десять сидело за столом вокруг внушительного оковалка жареного мяса, от запаха которого Хальфред чуть в обморок не упал. На столе громоздились графин с вином, сыры, фрукты, караваи хлеба, паштеты и соусы.

Нетрудно было угадать, кто здесь хозяева. Эти двое выделялись среди всех — и по одежде, и по осанке. Мужчина с решительным подбородком во главе стола был Герольф. За десять лет он нисколько не изменился. Волчица, сидящая по правую руку от него, задумчиво поглаживала пальцами хрустальный бокал.

Их сотрапезники, поглощенные разговором, едва ли даже заметили вошедшего. На нижнем конце стола какой-то толстяк травил охотничьи байки, оживленно жестикулируя и вызывая взрывы грубого хохота:

— Ха! Ха! Ха! Ну, Рорик!

Хальфред, радуясь, что на него не обратили внимания, пробрался к камину и стал ждать, что будет. Здесь мальчика, во всяком случае, не было, а обшаривать весь дом он не собирался. Оставалось только поскорей отделаться — представить на суд зрителей одну-две песенки, проглотить, не присаживаясь, что дадут (если дадут) и возвращаться к своим.

Увы, слишком рано он успокоился: при первой же паузе все головы повернулись к нему. Сердце у него затрепыхалось где-то в горле.

— Что ты умеешь? — спросил Герольф, с любопытством разглядывая пришельца. Этот карлик ни одеждой, ни повадкой не походил на странствующего комедианта.

— Я? Я… на скрипке играю.

— И жонглируешь, говорят?..

— Да… только я шары забыл…

— Вот тебе шары, лови! — крикнул толстый охотник и кинул ему разом три яблока.

Хальфред, руки которого были заняты скрипкой, даже и не пытался их поймать, наоборот, пригнулся, как под обстрелом, на потеху зрителям.

— Ну что ж, мы тебя слушаем, — сказал Герольф, когда все отсмеялись.

Несчастный прижал инструмент щекой, молясь в душе, чтобы среди публики не оказалось меломанов. Смычок дрожал в его руке, а когда карлик провел им по струнам, звук получился такой, словно кто-то душил попугая. Слушатели болезненно поморщились.

— Извините… — пролепетал Хальфред, — пальцы онемели… это от холода…

Но продолжение оказалось не лучше начала. Он домучил отрывок до конца и сразу заиграл другой, чтоб никто не успел вставить уничижительного замечания. На его счастье, критиков не нашлось. Все просто потеряли к нему всякий интерес и вернулись к прерванному разговору. Хальфред ничего лучшего и не желал. Одна только Волчица еще некоторое время не сводила с него своих желтых глаз. Уж не заподозрила ли она чего-нибудь? Похоже было на то. Во всяком случае, карлик вздохнул с облегчением, когда она наконец отвернулась.

Теперь он только наигрывал под сурдинку, главным образом стараясь, чтобы о нем забыли. Разве что позволил себе сдвинуться чуть в сторону, поближе к огню.

Продержаться еще несколько минут, а там ему выдадут тарелку с едой, он утолит голод и уйдет. Интересно, чем его угостят? Супом? Мясом? Неважно! Когда в животе пусто, привередничать не приходится! Так рассуждал он про себя, когда вдруг увидел мальчика.

Тот стоял в дверях, прислонясь к косяку. Его, несомненно, выманила музыка, но в зал он входить не хотел. Десять лет, лицо еще по-детски круглое, кудрявые волосы… Все, как говорил Бьорн. Хальфред чуть не уронил скрипку. Мальчик смотрел на него как-то потерянно, безрадостно. Во всем его облике читалась глубокая печаль.

«Бедный мальчонка!» — подумал Хальфред; ему было стыдно за то, что он говорил на озере. Сам он, правда, никогда не хотел иметь детей. Зачем обременять себя? От детей беспорядок, шум, грязь. И потом, как бы он стал говорить сыну: «Вот вырастешь, сынок…» — «Вот вырастешь маленький», что ли? Но этого ребенка ему было искренне жаль.

Волчица тоже заметила Бриско. Она встала, подошла и наклонилась к нему. Он отстранился, не дав ей положить руку ему на плечо. Это движение говорило яснее слов: не прикасайся ко мне!

Даже на расстоянии угадывались уговоры женщины и упрямое молчание мальчика.

— Видишь, музыкант пришел…

— …

— Подойди поближе, тебе лучше будет слышно…

— …

— И у огня погреешься…

— …

— Не хочешь подойти? Ну, как хочешь…

Она вернулась за стол, оставив Бриско там, где он пожелал остаться, то есть в дверях и в одиночестве. Хальфреду так хотелось бы изловчиться поговорить с ним, хотя бы дать ему знать: «Бриско, мы пришли за тобой… твой отец здесь, всего в трехстах метрах… и колдунья Брит… мы тебя отсюда вызволим… понимаешь?» Но он мог изъясняться только мимикой. Он поднимал одну бровь, потом другую, потом обе, подмигивал, морщил нос.

Бриско смотрел на него с возрастающим любопытством. Чего хочет от него этот карлик, который корчит ему рожи, фальшиво играя на своей кукольной скрипочке? Так продолжалось некоторое время, и Хальфред уже истощил весь запас гримас, как вдруг его осенило. Ну конечно! Как он раньше не сообразил? Он оборвал недоигранную мелодию и начал:

Уж эту-то песенку он знал и играл почти верно, да и пел неплохо, а главное, это была песня Малой Земли.

С первых же тактов, с первых слов Бриско насторожился, приоткрыв рот. Разве мог он забыть эту песенку, которую Сельма так часто напевала им на сон грядущий — ему и Алексу! Эта простенькая колыбельная до сих пор сохраняла для него обаяние тайны. Почему сани Йона понеслись, когда настала ночь? Потому ли, что подморозило? Потому ли, что Йон, застигнутый темнотой, стал сильнее нахлестывать лошадей? Впрочем, каков бы ни был ответ, это не имело значения. Дело было не в этом, а в звучании слов, в мелодии, в самой тайне… Бриско больше не слышал голоса карлика — он слышал, как Сельма, допев, спокойно и успокаивающе говорит: «А теперь давайте-ка спать, ребятки…» Он почувствовал щекой нежный поцелуй матери. Горе комком подступило к горлу.

Но не он один узнал песню, а вот этого Хальфред не предусмотрел.

— Хватит! — рявкнул Герольф. — Кончай пиликать!

Потом бросил проходящей мимо служанке:

— Дай ему поесть и пусть уходит.

Женщина взяла со стола чашку, плеснула в нее полполовника супа и протянула карлику:

— На! Похлебай, может, вырастешь!

Хальфред оставил насмешку без внимания и, не присаживаясь, принялся за скудное угощение. Это было все-таки лучше, чем ничего, но что бы ей не расщедриться на кусочек мяса! Вон его сколько еще осталось. Жалко ей, что ли? Все равно ведь остатки собакам отдадут!

Он не доел еще и половины, как вдруг его словно током ударило: рядом стоял Герольф, незаметно вышедший из-за стола. Остальные не обратили на это никакого внимания и продолжали болтать как ни в чем не бывало.

Герольф сверху вниз пытливо смотрел на карлика.

— Ты здесь откуда, а?

— Кто, я?

— Ты, кто же еще. Так откуда?

— Я… да так… ниоткуда… Брожу там и сям…

— А откуда ты знаешь песню, которую сейчас играл?

— Песню… которую?

— Последнюю. Не строй из себя дурачка.

— А, последнюю? Да это… уж и не помню… маленький еще был… то есть я хочу сказать, в детстве… кто-то из родни завез оттуда…

— Оттуда? Это откуда же?

— Ну, я хотел сказать… в том смысле…

Он сам понимал, что запутался и чем дальше, тем безнадежней вязнет. Как он ругал себя и свою глупость, которая вот-вот провалит все дело! По счастью, Герольф не стал копать глубже.

— Ладно, — пренебрежительно бросил он, — доедай и проваливай.

Хальфред не заставил себя просить дважды. Давясь, проглотил все, что оставалось, сунул под мышку скрипочку и поспешил к выходу. Бриско в дверях уже не было. Прямо как нарочно: так и не удалось увидеть ни как он пришел, ни как ушел. Ну ничего, все равно он много чего разведал.

Спускаясь к озеру, Хальфред все не мог опомниться. За несколько минут он пережил больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он бежал со всех ног, словно за ним гнались собаки. Бьорн и колдунья Брит прятались под деревьями, и сначала он их не увидел.

— Где вы? — окликнул он, заранее обмирая от ужаса при мысли, что остался один.

Увидел их и кинулся навстречу.

— Я его видел! — крикнул он, едва переводя дух. — Он там, в замке!

Бьорн опустился на колени, поближе к карлику, и взял его за плечи.

— Ну как он? Здоров? Скажите, как он?

— Да, по-моему, здоров. Он выглядел грустным, но в остальном, мне показалось, ничего.

— Рассказывайте!

Хальфред рассказал обо всем, что видел: решетчатые ворота, усатый страж в парке, псы, огромные, как лошади, лестница, пиршественный зал; не забыл упомянуть и о подозрениях Герольфа.

— За вами не следили? — спросил Бьорн.

— Не думаю. А если и так, я их сбил со следа!

Бьорн впивал каждое его слово. Удостоверившись, что Бриско здесь, рядом, он теперь сгорал от нетерпения. Он уже предвкушал, как прижмет к себе своего мальчика, живого, теплого, так и слышал его голос: «Я знал, что ты придешь, папа… я знал, что ты не оставишь меня…» Он повернулся к замку. Там, наверху, все было недвижимо, словно застыло в морозной ночи, но где-то под крышей был живой Бриско. Спит ли он уже?

— Я пошел! — сказал Бьорн и шагнул вперед, сам не зная толком, что именно собирается совершить.

Просто ему вдруг стало невмоготу оставаться в бездействии, а полагаться на колдунью Брит показалось глупостью и трусостью. Если кто-то должен идти за Бриско, то только он, и никто другой. Но не успел он сделать и шага, как иссохшие пальцы колдуньи сомкнулись у него на запястье.

— Погоди, Бьорн… х-с-с… х-с-с… не кидайся волку в пасть, он тебя сожрет и не подавится… я же говорила, все беру на себя… х-с-с… х-с-с… вот сейчас и займусь… а вы двое тут ждите… я вернусь еще до рассвета… с мальчонкой… и со шкурой этой шлюхи… х-с-с… х-с-с… положись на меня, Бьорн…

— Но, Брит, мы же с Хальфредом за ночь здесь замерзнем насмерть.

Колдунья вздохнула. Ох уж эти обыкновенные люди, вечно создают проблемы на ровном месте! Она подсунула руки под свой черный передник и зашарила в беспорядочной путанице одежек. Раздался звук рвущейся ткани, и колдунья извлекла на свет лоскут от сорочки.

— Нате… разорвите пополам и подсуньте под одежду, прямо на тело… на грудь или на спину, как кому нравится… х-с-с… х-с-с…

И засеменила прочь своей неутомимой походкой. Но, немного отойдя, вдруг остановилась и обернулась, как будто что-то забыла. Помолчала, словно колеблясь, а потом просто сказала:

— До свиданья, Хальфред.

Только и всего, но сказано это было с интонацией, неожиданной в ее устах, — чуть ли не растроганно, что было совсем на нее не похоже: «До свиданья, Хальфред». И без всякого «х-с-с… х-с-с…».

Она помахала рукой и зашагала дальше.

— До свиданья, Бригита, — отозвался карлик. — Береги себя.

12 Как колдунья Брит стала колдуньей Брит

Чтобы лучше понять, что представляла собой Брит и на что она была способна, надо вернуться в прошлое, на много лет назад. На двести двенадцать, если точно.

Брит — в ту пору маленькая девочка, ей десять лет. Это трудно себе представить, однако это так. Еще надо ухитриться представить себе, что у нее есть бабушка. Тоже не легче, но представить надо. Бабушка эта, само собой разумеется, колдунья, а зовут ее Руна, что значит Большая Сила.

Руна умирает — не от болезни, не от раны, просто она так стара, что иссыхает заживо. Все, что в человеческом теле должно быть мягким — мозг, внутренности, сердце, — у нее затвердевает и мало-помалу отказывает. Дома у нее нет, и смертным одром ей служит куча сухих листьев на лесной поляне. Вокруг нее собрались несколько колдуний, прибывших издалека, и несколько девочек, которых привели насильно. Растянувшись у подножия скалы, на все это смотрит старый косматый волк. Вот уже пятнадцать лет он составляет компанию Руне. Или она ему — трудно сказать. Во всяком случае, спуску они друг другу не дают. При случае он кусает ее за руку или за ногу. Остаются рваные рубцы, которые уже не кровоточат. Она тоже кусает его в ответ, когда удается, а потом выплевывает набившуюся в рот шерсть.

Когда конец уже близок, когда дыхание старухи становится таким слабым, что едва ли поколебало бы огонек свечи, жизненная сила внезапно вспыхивает в ней — в последний раз. Она приподнимается, шарит вокруг и хватает за платье девочку, оказавшуюся в пределах досягаемости. И прижимает ее к себе. Там были и другие девочки, но она выбрала эту, самую некрасивую. Господи помилуй, вот уж уродка! Подбородок башмаком, сутулая, локти острые, глаза слишком широко расставлены, а правый так косит, словно хочет заглянуть назад. Да и вообще на ребенка не похожа. Это, разумеется, Брит.

Девочка вырывается, она не хочет, чтоб ее обнимала умирающая старуха, но та гораздо сильнее — даже в свой смертный час. Девочка чувствует жар, как от печки, этот жар опаляет ее всю. Она вопит. Она не плачет — не умеет: даже младенцем она никогда не плакала. Но вопить — это она умеет. И уж вопит, так вопит. У волка шерсть на загривке встает дыбом. Не нравится ему это. Бабка ничего не говорит Брит. Не объясняет ей: «Ты будешь моей преемницей, я передаю тебе свою силу, и т. д., и т. п.» Нет, просто притискивает к себе, не спрашивая ее согласия. И передает ей свою силу прямо через кожу. Метит ее. Когда Брит удается высвободиться, старуха лежит мертвая и уже остывшая. Здесь ее и оставят. Через два дня она рассыплется в пыль. Стервятникам тут нечем поживиться.

Теперь поляна пуста. Все ушли, кроме спящего волка. Брит в бешенстве сплевывает. Она не хотела быть избранной! Она идет прямо к волку и со всего размаху бьет его ногой в брюхо. Пусть знает! Что он ей сделал? Ничего, но если ждать, пока волк тебе что-нибудь сделает, прежде чем самой его ударить… Зверь, разбуженный так внезапно, показывает зубы. Тогда девочка бесстрашно подступает к нему и бьет прямо по морде. И орет на него. Волк пятится, отступает. Даже старуха никогда так с ним не обращалась. Девочка разражается смехом и уходит в лес. Она стала колдуньей Брит и будет ею ближайшие двести лет, х-с-с… х-с-с…

13 Ночь, овраг

— Не нравится мне эта ночь, — сказала Волчица.

Гости уже все разошлись. Герольф и его подруга стояли у окна своей спальни на втором этаже. Шторы были раздвинуты, свет не зажигали. Плечом к плечу в темноте они вглядывались в сумрак парка. Вдалеке, у закрытых ворот, мелькали серые тени — кажется, что-то взволновало догов. Послышался отрывистый звук вроде кваканья жабы, одна из собак жалобно взвыла. Невидимый стражник прикрикнул:

— Тихо!

В неспокойном небе с боем пробивалась луна. Она то исчезала, то вновь появлялась в сутолоке рваных, всклокоченных туч. Казалось, там, в вышине, некие неведомые силы сошлись в жестокой и безмолвной битве.

— Очень мне не нравится эта ночь, — повторила Волчица.

— Мне тоже, — сказал Герольф. — И карлик этот мне не понравился. Надо было послать проследить за ним. Зря я этого не сделал.

— Прикажи усилить стражу, Волк, пожалуйста. А Хрога отправь к Фенриру, пусть будет у него в комнате.

Герольф пошел распорядиться, а она осталась стоять у окна. Ее золотистые глаза всматривались туда, за ворота, где начинался крутой спуск к озеру. Коротко заржала лошадь в конюшне, и снова настала тишина. Волчица посмотрела в бурное небо, потом уставилась в слишком тихую тьму, накрывшую парк. Каждый нерв ее напрягся, как струна.

— Я тебя чую, — прошептала она сквозь зубы, — я чую тебя, ведьма.

Ей не было страшно. Дрожь, пробежавшая по ее телу, была иной природы: предстояла битва, она предчувствовала — битва не на жизнь, а на смерть. И не сказать, чтоб это было ей не по вкусу.

Герольф все не возвращался, и она вышла из спальни и поднялась наверх, к комнате под крышей. Подошла к двери Фенрира, приложила к ней руку — и не могла решиться постучать. Зачем лишний раз наталкиваться на упрямое, враждебное молчание мальчика? Зачем самой напрашиваться на эту муку? Ибо это была мука. Она поклялась себе проявлять терпение, но до чего же долго это тянулось! Сколько недель, сколько месяцев ждать, пока он научится ей улыбаться, пока он примет ее ласку, пока потянется к ней? А пока суд да дело, она была готова на все, лишь бы он оставался у нее. Никто его у нее не отнимет — только через ее труп.

Брит не стала подниматься к замку по дороге, а полезла прямо по скалам к кустарнику, пригибаясь до земли, юркая, как ночной зверек.

Добравшись до стены, она задержалась, укрывшись за купой колючих кустов, и поскребла ногтями землю. Земля промерзла, и пришлось прокопать довольно глубоко, чтобы добраться до мягкой, сохранившей тепло почвы и найти то, что она искала. Конечно, она могла неделями обходиться без пищи, но в эту ночь ей, несомненно, понадобятся силы, много сил. Она проглотила несколько червяков и горсть зарывшихся в землю насекомых.

Она не боялась ни стражи, ни собак, ни Герольфа, но очень опасалась Волчицы. Эта слишком красивая женщина однажды уже взяла над ней верх, провела ее с дьявольской хитростью, и Брит угадывала в ней решимость, не сравнимую с обычной.

На десерт она угостилась уже впавшим в спячку жуком, который смачно хрустел на зубах, и двинулась вдоль стены. Добралась до ворот и сквозь решетку заглянула в парк. Свет в доме нигде не горел, но Брит не нуждалась в нем — она и не видя угадывала стоящую у окна пару.

— А, вот и ты, моя красотка… жди, я скоро… х-с-с… х-с-с…

Хальфред не соврал: послышался легкий топот, и два огромных дога галопом подлетели к воротам, остановились и зарычали. Шерсть у них на загривках ощетинилась. Конечно, на любого другого они залаяли бы во весь голос, но с Брит дело обстояло иначе. Той, что заставляет умолкнуть волков, ничего не стоит усмирить собак. Она просунула голову между прутьями и издала какой-то жуткий хриплый звук, от которого доги попятились назад метра на три. Один прижал уши и поджал хвост, другой жалобно взвыл.

— Тихо! — прикрикнул из темноты мужской голос.

— Правильно… х-с-с… х-с-с… тихо! — вполголоса подтвердила Брит, и собаки еще отступили. Можно было подумать, они ступают по яйцам, так они старались ужаться и стушеваться: «Извините, мы не знали, ошибка вышла…» Съежившись, огромные псы прижались к подножию сосны. Они бы и вскарабкались на нее, если бы могли.

Вскоре в доме отворилась дверь. Вышел Герольф, закрыл ее за собой и пошел в обход здания. Брит подождала, пока он скроется за углом. У окна осталась одна Волчица.

— Я иду к тебе, моя красотка… х-с-с… х-с-с… иду…

Собаки теперь поскуливали под деревом и самым жалким образом крутились на месте, словно ловя себя за хвост.

— Да что это с вами? — спросил страж. — Грозы никакой нет… Чего напугались?

Прежде ему не случалось видеть, чтоб собаки вели себя подобным образом. Он вышел из своего укрытия и с ружьем наизготовку направился к воротам.

— Есть тут кто?

— Да, — отозвалась Брит и шагнула вперед, чтоб оказаться на виду.

— Чего тебе, старая? Что у нас тут сегодня, парад уродов, что ли?

Брит мысленно оценивала положение. Путь ей преграждали запертые ворота. По ту сторону ворот находился страж, у которого был ключ. Ворота он ей не откроет и ключа не даст. Итак, вопрос: как переместить ключ с той стороны ворот на эту? И ответ: переместив всего сторожа вместе с ключом. Напрашивался следующий вопрос: как протащить мужчину весом в сто тридцать килограммов сквозь решетку, расстояние между прутьями которой двадцать сантиметров? На этот вопрос у Брит был простой и исчерпывающий ответ: тянуть посильнее.

— Вот, возьмите-ка… х-с-с… х-с-с… — сказала она и просунула руку между прутьями, словно собираясь что-то дать.

У стража не возникло никаких опасений. Да и с чего мужчине в расцвете сил, к тому же вооруженному, опасаться дряхлой скрюченной старушонки? Он опустил ружье и подошел.

— Что это? — спросил он.

— А вот что… — ответила колдунья.

Тут она ухватила несчастного за волосы, оторвала от земли и потянула на себя, протаскивая между прутьями, как протаскивают белье между валами отжимального катка. И когда через несколько секунд страж оказался по эту сторону ворот, он был на совесть отжат… и мертв.

— Жаль, но так уж вышло… — сказала Брит, — х-с-с… х-с-с…

Ей не пришлось даже брать ключ. Она пролезла в проем между раздвинутыми телом стража прутьями и быстрым шагом направилась к замку. Один из догов, укрывшихся за деревом, высунул было нос, когда она проходила, но тут же спрятался обратно.

Волчица стояла на лестничной площадке перед своей спальней и как раз собиралась туда войти, когда услышала, что внизу открылась дверь. Герольф и Хрог, конечно же. Она шагнула к перилам — предупредить Хрога, чтоб не шумел, входя к Фенриру, который наверняка уже спит.

Вообще-то она не так уж и удивилась, увидев у подножия лестницы Брит. Она этого ожидала. Удивила ее только невероятная дерзость старухи. Как она сюда пробралась? И на что рассчитывает, как собирается в одиночку забрать ребенка, отбиться от стражи и уйти? Волчица смотрела сверху вниз на эту черную гримасничающую тварь — в таком ракурсе она выглядела совсем маленькой и приплюснутой.

— Чего тебе надо? — спросила она.

Она могла бы закричать, позвать на помощь. Но не сделала этого. Нельзя было допустить, чтоб Фенрир проснулся и что-нибудь заподозрил. И потом, пришло время биться, и не Волчице звать на помощь, когда перед ней враг.

— Ребенка… х-с-с… х-с-с… — сказала Брит. — Давай сюда ребенка…

Волчица не снизошла до ответа. Она смотрела на противницу свысока — в прямом и переносном смысле. «Возьми его, попробуй… — казалось, говорила она. — Иди и возьми, если сможешь…» Удивительно было видеть, до какой степени могут быть несхожи два человеческих существа. Наверху Волчица — высокая, прекрасная, вызывающе надменная, внизу колдунья — черная, скрюченная, похожая на чудовищное насекомое, которое заползло в дом, и надо раздавить его, пока оно не забралось в комнаты.

Брит одолела одну ступеньку, вторую, третью и остановилась лишь на повороте лестницы. Чуть передохнула и продолжила свое медленное, упорное восхождение, не сводя глаз с Волчицы.

«Еще шаг, старая ведьма, — подумала та, — так двину тебя ногой, и ты полетишь с лестницы и сломаешь себе шею». Колдунья поднялась еще на ступеньку, снова приостановилась, а потом проделала совершенно неожиданную штуку, смысл которой Волчица поняла слишком поздно. Она приложила руки к животу, в котором мучительно забурчало, потом вроде как рыгнула, перекосилась, словно в рот ей попало что-то горькое, надула щеки… и плюнула.

Липкая красно-бурая слюна вылетела, как снаряд, и угодила Волчице в угол левого глаза. Плевок завис на миг, потом медленно сполз по щеке. Волчица вскинула руку, чтобы стереть его. Лицо ее исказилось от бешенства — такое унижение! «Ты заплатишь мне за это жизнью! Чтоб такое черное, уродливое ничтожество посмело плюнуть в лицо Волчице!»

Но она сразу почувствовала, что уязвлено не только ее самолюбие. Сперва невыносимая боль парализовала всю голову, до самых плеч, как будто от сильного удара, потом эта боль сосредоточилась там, где ее коснулась ядовитая слюна: глаз, щеку, ладонь жгло, как огнем. Белая шелковистая кожа Волчицы, которую она каждый день умащала редкостными притираниями, нежная кожа, к которой Герольф любил прикасаться губами, которую любовно гладил кончиками пальцев, покраснела, пошла пузырями, потрескалась, словно от концентрированной кислоты. Плевок Брит въедался в нее, жег, проникал все глубже, и она ничего не могла с этим поделать.

Волчица удержалась от крика: ребенок спал всего в нескольких метрах.

— Что ты мне сделала, ведьма? — прошипела она сквозь зубы.

Для нее не могло быть ужаснее удара, чем оказаться изуродованной. А происходило именно это. Ей казалось, что невидимые когти впились ей в глаз и в щеку, вонзаются все глубже, все дальше, так, что ей уже никогда не исцелиться. Она сорвала с плеч шаль и зажала ею рану.

— Что ты мне сделала, сука?

Бешенство заставило ее забыть всякую осторожность. Она шагнула вперед и с размаху ударила Брит ногой в голову с такой силой, что колдунья опрокинулась. Дряхлое тело скатилось, подскакивая, по ступенькам и распласталось, изломанное, у подножия лестницы. Волчица подумала, что она и впрямь разбилась, но не так-то легко было покончить с Брит. Она поднялась, пошатываясь, и вновь начала взбираться наверх. Волчица похолодела. Эта тварь, подбирающаяся все ближе, — неужели она непобедима? Бессмертна, может быть? Несмотря на боль и ужас, у нее мелькнула дикая мысль: «Если бы я рассекла ее надвое, какая половина снова пошла бы на меня — верхняя или нижняя? Наверно, обе!»

Часть перил на площадке расшаталась. Герольф периодически замечал: надо приказать Хрогу починить. Волчица вспомнила об этом. Страх придал ей сил: она вцепилась в толстый деревянный брус с одного конца и рванула. С ужасающим треском и скрежетом кусок перил отломился. Она занесла над головой это импровизированное оружие и обрушила его на упорно приближающуюся Брит.

Не слишком приятно получить удар в висок тяжелым обломком дубовых перил, и Брит это совсем не понравилось. Шея у нее покривилась, в черепе что-то хрустнуло, но на этот раз она не упала. Шатаясь, она продолжала подниматься. Когда до Волчицы оставалось едва ли больше метра, она остановилась. Снова в животе у нее зловеще забурчало, лицо скривилось в гримасе…

— Нет! — крикнула Волчица. — Нет!

Плевок угодил ей под колено, и от боли она едва устояла. Ей казалось, что вся нога горит в огне. Она отбросила обломок перил и, не раздумывая, прыгнула на Брит, которая уже снова надувала щеки. И обе покатились вниз по лестнице.

Сцепившись в жестокой схватке, они не замечали боли, ударяясь о ступени. Они осыпали бранью, царапали, кусали, душили друг друга. Силы у них были равны, и дело кончилось бы смертью обеих, если бы входная дверь не открылась и не вошли Герольф, Хрог и два недоумевающих стражника.

Волчица увидела их и взглядом взмолилась: «Убейте ее! Скорее!»

Но противницы так тесно сплелись, что нельзя было стрелять в одну, не рискуя попасть в другую. Герольф опомнился первым. Он выхватил кинжал из-за пояса ближайшего стражника и бросился к дерущимся. Брит была сверху, он ударил ее в спину — и ударял еще и еще, пять, десять раз, с каждым разом все яростнее, а она все не ослабляла хватку.

— Убей ее… — простонала Волчица.

Последний удар стал решающим. Лезвие кинжала пронзило колдунью насквозь, оцарапав грудь Волчицы. Только тогда Брит разжала руки. Волчица высвободилась, вся дрожа от ужаса и отвращения, и бросилась в объятия Герольфа.

— Это дьявол! — всхлипывала она. — Сам дьявол.

— Все уже, все… — сказал он, прижимая ее к себе. — Все кончилось. Она мертва.

Хальфред и Бьорн с самого ухода Брит не обменялись ни словом. Они сидели за скалой, спина к спине, и ждали. По совету колдуньи они подсунули себе под одежду по половине оставленного ею лоскута, и средство это оказалось чудодейственным. Благодатное тепло сразу распространилось у них по всему телу, до самых кончиков пальцев. Какой бы лютый мороз ни трещал кругом, им, сидящим неподвижно в ледяной ночи, было уютно, как у жаркого огня.

Но так было только первое время. Тепло стало убывать, остывать, и вот…

— Мне холодно… — сказал Хальфред. — По-моему, лоскут больше не греет.

— И со мной то же самое, — подтвердил Бьорн.

Перемена была настолько явной, что оба, не смея высказать это вслух, подумали одно: с Брит что-то случилось. Они встали, некоторое время пытались согреться, топая ногами, но очень скоро мороз пробился под одежду, и они не могли унять дрожь.

— Что она там делает? — сказал Бьорн. — Мы так до утра не доживем.

Хальфреду совсем не улыбалось возвращаться в замок, откуда он с таким облегчением унес ноги, но что еще оставалось делать? Они подождали еще немного, потом, решившись, стали подниматься на холм.

Они уже видели впереди ворота, когда те вдруг распахнулись. В разрыве облаков показалась луна и четко высветила двух всадников, выезжавших из парка. Бьорн едва успел схватить Хальфреда в охапку и соскочить с ним в придорожный ров.

— Смотрите! — прошептал карлик. — Вон, на второй лошади!

Что-то продолговатое, завязанное в мешок лежало поперек седла. Лошадь заржала; она шарахалась из стороны в сторону, взбрыкивала, пытаясь освободиться от своей ноши. Шла она как-то боком, словно у нее слишком много ног и она путается, куда какую ставить. Собаки заходились истеричным лаем.

— Бригита… — простонал Хальфред.

Двое всадников не мешкали. Едва за ними закрылись ворота, они пришпорили коней и поскакали по дороге, уходящей в лес.

— Я пойду за ними, — сказал Хальфред. — Хочу выяснить, куда они ее везут. Может быть, она еще жива.

Первым побуждением Бьорна было удержать его, но он тут же передумал. Без Брит у них не было ни единого шанса вызволить Бриско.

— Хорошо, — сказал он. — Ступайте. Постарайтесь узнать, что с ней сделали, и возвращайтесь поскорее. Я буду ждать вас тут.

Хальфред трусил между двумя стенами высоких елей. С узлом в руке и скрипкой, зажатой под мышкой, он менее всего походил на лихого авантюриста. Но отвага пылала в нем, и непоколебима была решимость все силы положить, чтобы отыскать Бригиту.

Чем дальше он бежал, тем явственнее ощущал в себе какое-то никогда еще не испытанное чувство, что-то новое и небывалое — некое вдохновение. Как будто его одинокая жизнь вдруг предстала ему во всей своей тщете, а в эту ночь ему был дарован шанс разом наверстать потерянные годы, когда он думал только о себе. Бригита колдунья? В три раза, а то и больше, старше его? Ну и что? Она была единственным существом, о котором ему в кои-то веки довелось заботиться, за которое он волновался. Вот почему он жизнь за нее отдать готов, пусть она и пожирательница крыс. Он найдет ее, где бы она ни была, и позаботится о ней.

Обезумевшая луна и тучи, галопом несущиеся по небу над его головой, придавали, как ему казалось, подобающую героическую окраску его предприятию.

И он бежал, и бежал долго, не останавливаясь. Потом впереди на дороге увидел их. Двух всадников, едущих обратно. Он спрятался за деревом и затаил дыхание. Груза на второй лошади не было. «Бригита, куда они тебя упрятали?» Он побежал быстрее, не теряя из виду следы копыт на подмерзшей грязи. Ему больше не было холодно. Наоборот, он весь горел. Потому ли, что бежал, или, может быть, это Бригита снова грела его?

— Я иду к тебе! — сказал он вслух. — Иду, Бригита!

И побежал еще быстрее. Внезапно следы исчезли. Он повернул обратно и скоро нашел их. Следы сворачивали в лес. Он пошел по ним по бездорожью, где ноги то вязли во мху, то цеплялись за корни и скользкие камни. Под деревьями было темно, ничего не разглядишь. Он споткнулся, упал, подвернул запястье, да так больно, что чуть не потерял сознание. А потом внезапно увидел, что он у цели.

Прямо перед ним зиял черной пастью обрывистый овраг. «Они бросили тебя туда? Варвары, они посмели бросить тебя туда? Подожди, Бригита, я иду, я иду тебе на помощь…»

С этой стороны спуститься было невозможно, но, может быть, другой склон… Он долго шел в обход и наконец рискнул. Он съезжал по осыпи, перескакивал по скалам, не выпуская из рук свой узел и скрипку хардангерфеле. Раз десять чуть не сломал себе шею. «В кои-то веки оно и к лучшему, что я маленький, — думал он, — падать не так высоко».

На дне оврага под ногами захрустело, словно он ступал по сухим веткам или… да, похоже на то: по костям. Он наклонился, подобрал одну на ощупь — так и есть, кость. Должно быть, какие-нибудь звери срывались в овраг и погибали. Вот все и объяснилось. Разве что… Мысли у него в голове метались и путались. Вот этот белый, гладкий череп с пустыми глазницами… Разве у какого-нибудь зверя может быть такой? А вон тот, другой? А этот? И вон еще… От ужаса каждый волосок у него встал дыбом. Он был один живой, а вокруг — десятки мертвецов.

— Бригита! — крикнул он, и от стен оврага отдалось: …гита… гита…

Он стал шарить среди костей, сам себе поражаясь. Ему бы в этот час лежать в своей теплой мягкой постели, слушать, как потрескивают в печке дрова, и не знать иных забот, кроме как с одним или двумя яйцами пожарить завтра бекон. А он вместо этого глухой ночью ворошит скелеты в каком-то жутком овраге, в чужой стране.

— Бригита! — позвал он.

— …гита… гита… — откликнулся овраг.

А потом он увидел ее. Вернее, увидел мешок. Около него уже шевелилась какая-то тень. Собака, дикая кошка, волк? Какой-нибудь еще более опасный зверь? Ему было все равно.

— Геть! Кш-ш! Пшел вон! — закричал он, и зверь бросился наутек.

В мешке ничто не шевелилось. Он подбежал, упал на колени. Дрожащими пальцами развязал веревку. Первым, что он увидел, были волосы — не вмятина в черепе, а волосы. Мягкие, как у старенькой бабушки, такие тонкие, реденькие. Он осторожно сдвинул ниже край мешка, освободив голову. В лице ничто не дрогнуло. Глаза, ноздри, губы — все было сомкнуто, бело и недвижно.

— Бригита… — прошептал человечек. — Это я, Хальфред… Скажи что-нибудь… Открой глаза…

Мешок был слишком велик для изувеченного тела. Хальфред нащупал его сквозь ткань… и вот уже под рукой ничего, вот она и вся, с головы до пят. «Господи, какая же она маленькая!» — подумал он. Пока она была живой и сильной, она казалась больше, но теперь предстала в своем истинном виде: маленькая хрупкая старушка.

— Бригита… — повторил карлик, бережно взяв ее лицо в ладони, — это я, Хальфред… Посмотри на меня… Скажи что-нибудь…

Ему показалось, что веки чуть заметно пошевелились. Дрогнули и разомкнулись почти прозрачные губы.

— Скажи что-нибудь… — повторил Хальфред.

— Х-с-с… — сказала Брит и испустила дух.

Бьорн во рву отчаянно мерз — у него зуб на зуб не попадал от холода, и его предположение перерастало в уверенность: раз лоскут больше не греет, значит, Брит мертва. «Она не хотела ехать, — вспоминал он. — Это я ее заставил. Она, должно быть, предчувствовала, что здесь ее ждет конец — на чужбине, далеко от Малой Земли. А я ее вынудил поехать. Я ее погубил». А Хальфред? Хоть бы он вернулся! Мог ведь и он попасть им в лапы, а жалости они не знают.

За воротами, теперь запертыми, ходили дозором два стражника. Собаки молчали, но, без сомнения, оставались где-то поблизости. Как добраться до Бриско при таком положении вещей? Бьорн видел теперь, каким все это было безумием. С самого начала он во всем положился на колдунью. Не взял ни оружия, ни людей, раз она так велела. И вот теперь, когда ее больше нет, он один, чуть живой, помощи ждать неоткуда, и что делать — непонятно.

Сидеть на месте и ждать Хальфреда нечего было и думать: если не двигаться, скоро сморит сон, от которого не пробуждаются. Уйти? Куда? Он будет схвачен или замерзнет насмерть прежде, чем выберется из владений Герольфа. Да и как это — уйти? Бросить Хальфреда на произвол судьбы? Уйти от Бриско, который здесь, совсем рядом?

Пробраться в замок? Учитывая высоту стены и усиленную охрану — затея практически безнадежная. Все равно что прямо отдаться им в руки. А что они с ним сделают, если схватят? Вернуться на Малую Землю без Бриско было бы горько, но вообще не вернуться — еще того горше.

Сельма… Алекс… Они ждут его, он им нужен.

Так все возможные решения оказывались одно другого хуже. Никогда в жизни не чувствовал он себя таким несчастным и беспомощным. И таким замерзшим…

Бьорн был не из тех, кто взывает к небесам. Всю жизнь до похищения Бриско он полагался на свои сильные руки, на свое мужество и на человеческий разум. Но здесь и сейчас ни от чего этого помощи ждать не приходилось. Он поднял глаза к небу, где по-прежнему в дикой пляске неслись тучи, и поручил себя его покровительству.

Потом, сам толком не зная, что собирается предпринять, выбрался из рва. Идти по открытой местности он поостерегся и двинулся, не ведая о том, тем же путем, что и Брит, через скалы и кустарник. Добравшись до стены и прикинув на глаз ее высоту, он вынужден был признать очевидное: с голыми руками ее не преодолеть. Он пошел вдоль стены, туда, где с задней стороны парка к ней подступал лес. Его надежда найти дерево, с которого можно перелезть на стену, не оправдалась. Деревья начинались слишком далеко. Но он пошарил в подлеске и нашел то, что надо: длинный и крепкий сук, обломавшийся, видимо, под тяжестью снега или от ветра. Он подтащил этот сук к стене, прислонил к ней и полез. Руки и ноги закоченели, и каждое движение причиняло боль. Мерзлая кора словно заживо сдирала кожу с ладоней и колен. С вершины сука он дотянулся до гребня стены, ухватился за него и, к собственному удивлению, довольно легко взобрался наверх.

Теперь встал вопрос: а дальше? Спрыгнуть в парк — это значило пойти на последнюю крайность, отрезав себе путь к отступлению. Шансы пробраться к Бриско, забрать его и бежать даже минимальными назвать было нельзя. Бьорн окинул взглядом темную громаду замка. Высоко под крышей в маленьком окошке теплился огонек. Словно знак.

Бриско…

Он не сомневался — Бриско там, там его сын, и само собой решилось: он спрыгнет в парк, и будь что будет. Умом он понимал, что делать этого не следует, но что-то куда более сильное толкало его вперед. «Если я туда не пойду, — билось у него в голове, — как потом жить с предательством на совести? Бриско, должно быть, сказали, что я ему не отец, но в его детской душе я им все еще остаюсь, я уверен. Я знаю. Я должен идти к нему, это сильнее меня, сильнее всех доводов рассудка».

Он мысленно попросил Сельму и Алекса простить его за то, что он сейчас сделает, и стал потихоньку сползать со стены в парк, примериваясь, как бы спрыгнуть с наименьшей высоты. Его остановил приглушенный вскрик:

— Что вы делаете? Стойте!

Он замер на месте и посмотрел в сторону леса, откуда донесся голос. Из-под елей показалась приземистая фигурка.

— Хальфред! Это вы?

— Я. Слезайте оттуда! Надо уходить.

— Нет. Хальфред, я вижу свет в одном окошке. Там Бриско, и я должен идти туда.

— Вы с ума сошли! Брит погибла. Они бросили ее в овраг, полный скелетов. Я ее видел. Хотите тоже туда? Слезайте, говорят вам!

Человечек говорил уверенно и твердо. Казалось, пережитые испытания преобразили его. Он вскарабкался по приставленному к стене суку и протянул коротенькие ручки, словно готовясь подхватить Бьорна.

— Слезайте, я сказал! Не сходите с ума!

— Вам не понять, — сказал Бьорн. — Я должен идти. Я не могу иначе. А вы уходите! Встретимся на Малой Земле!

— Нигде мы не встретимся! — рявкнул Хальфред. — Они убьют вас и сбросят в овраг. На Малой Земле вас ждут — забыли? Жену-то с сыном пожалейте, какого черта!

Бьорн не знал, что сказать. Сердце у него разрывалось пополам. Как бы он ни поступил — все равно разорвется. Хальфред, вытянувшись изо всех сил, достал-таки до него и, исчерпав все доводы, взял его руку и крепко сжал. Некоторое время они оставались в этом положении, безмолвные и неподвижные. Потом карлик снова заговорил, на сей раз тихо и мягко:

— Бьорн, если вы туда пойдете, вы погубите себя, а его потеряете уже навсегда, и вы сами это понимаете. Послушайте меня, слезайте с этой стены. Ну же… Давайте…

Бьорн в последний раз поглядел на огонек свечи в том окошке. В глазах стояли слезы, мешая смотреть. Да, он решился уйти, но он не уйдет, не подав хотя бы знака. Пусть Бриско, по крайней мере, знает, что отец не бросил его.

— Сейчас иду, — сказал он Хальфреду. — Вы правы. Я иду.

Потом он набрал побольше воздуха и закричал что было мочи, не страшась всполошить замок и его обитателей:

— Бри-и-ско-о-о!

Протяжный жалобный зов разорвал ночную тишину.

— Бри-и-ско-о-о!

Залаяли собаки.

— Тише! — взмолился Хальфред. — Перестаньте! Пошли!

Только тогда Бьорн соскочил со стены, и оба бегом кинулись в лес. Скрывшись под деревьями, они пустились наутек и бежали без оглядки, пока совсем не выбились из сил и не уверились, что их уже не догонят. Еле переводя дух, они повалились у подножия большой ели.

Бьорн был немного как пьяный — давало о себе знать опьянение уцелевшего, то, что ощущает человек, пройдя по краю пропасти: «Я остался жив!» Однако к этому примешивалось другое чувство, тяжелое и трудноопределимое: чувство, что он что-то упустил, как-то сплоховал. Он повиновался голосу разума, но, Боже правый, до чего же горьким оказалось повиновение.

— Я хочу сказать вам спасибо, Хальфред, — сказал он, когда немного отдышался. — Думаю, вы спасли мне жизнь.

— Я тоже так думаю, — отвечал Хальфред. — И я хочу поблагодарить вас за то, что вы дали мне такую возможность. До нынешнего дня я никогда никому не спасал жизнь, а это очень приятное ощущение, можете мне поверить. Поистине…

— Что «поистине»?

— Поистине сегодня ночью я сам себя не узнаю!

Только тут Бьорн заметил, что в облике человечка что-то не так.

— Вы потеряли свою хардангерфеле?

— Да, в овраге. Но не беда. Если честно, вы хоть раз слыхали, чтоб кто-нибудь играл хуже меня?

Бриско ушел к себе с тяжелым сердцем. От песенки про сани Йона, такой знакомой и милой, на него нахлынула ностальгия. Ему хотелось остаться внизу и еще послушать, но Герольф заставил умолкнуть маленького музыканта, а потом и вовсе прогнал. А Волчица снова подошла к дверям, но не позвала его, как в первый раз — «Подойди поближе…» — а наоборот: «Уже поздно, иди спать…»

Он зажег свечку у маленького окошка, выходящего на зады. Лег, укутался в одеяло. С тех пор как его похитили, он стал много спать. Сон был его прибежищем — страной забвения, где ничто не гнетет.

Разбудил его какой-то шум. Удары, приглушенные вскрики. Похоже было, что на лестнице какая-то драка. Он испугался и не решился выглянуть. Немного погодя пришел Хрог и сел сторожить, как в первую ночь.

— Что это был за шум? — спросил Бриско.

— Да ничего, — отозвался страж, — просто жирный Рорик напился и буянил на лестнице. Спи.

Совсем уже поздно ночью Бриско приснилось, что отец зовет его: «Бри-и-ско-о-о! Бри-и-ско-о-о!» Два раза. Это был далекий зов, протяжный крик любви и отчаяния, прорвавший туманы его сна. Он проснулся, как встрепанный, и увидел, что Хрог мирно храпит на своем стуле. Он встал с постели. Свеча почти совсем догорела. Он выглянул в окно, выходящее на парк. Где-то там лаяли собаки. Потом подошел к маленькому окошку в задней стене. Отсюда только и видно было, что темные вершины елей, качающиеся на ветру. Он снова улегся, а голос отца все отдавался у него в голове и в сердце.

14 Красное небо

У госпожи Хольм была одна странность, вполне, впрочем, невинная: она любила иногда оставаться в Королевской библиотеке Малой Земли после закрытия. Поскольку она была душой этого места — во всяком случае, самой давней и самой безупречной сотрудницей, — ей предоставили такую привилегию. Знали об этом очень немногие.

Начальник охраны, который уходил последним, запирал одну за другой все наружные двери и оставлял маленькую даму совсем одну в огромном здании.

И вот она могла разгуливать, где захочет, наслаждаться любой книгой, какая приглянется. Она устраивалась в зале, который назывался «лазарет» и от которого у нее был ключ. В этом служебном помещении хранились книги, подлежащие реставрации. Больше всего госпожа Хольм любила рассматривать миниатюры. Она подолгу просиживала над каждой страницей, любуясь сияющими красками и тонкостью рисунка. А то сидела и читала какую-нибудь сагу в полной тишине, нарушаемой только шелестом страниц, и ей казалось, что автор сквозь века доверительно обращается прямо к ней.

Существовало ли где-нибудь еще в мире место, где было б собрано столько бесценных книг? Вряд ли. Сидеть в одиночестве среди всех этих сокровищ было ее счастьем и гордостью.

Однако после похищения Бриско Йоханссона прежней радости не стало. Хотя в случившемся не было ее вины, она не могла не упрекать себя. Мальчик вошел в библиотеку радостно и доверчиво. Она впустила его — а выпустить обратно не смогла. И Александер больше не приходил. Она понимала, какой он пережил удар. Чем бы все ни обернулось, библиотека так и останется для него местом, где он потерял брата.

В этот день она засиделась дольше, чем обычно. Среди книг, ожидающих реставрации, было как раз первое издание «Саги о Ньяле», которую так любили близнецы. Госпожа Хольм открыла ее наугад, зачиталась и дошла до страниц, где Флоси и его люди осадили усадьбу Ньяля и его жены Бергторы. Они поджигают дом, чтобы сжечь сыновей Ньяля, но самому Ньялю, его жене и внукам предоставляют возможность выйти и остаться в живых.

«Ньяль сказал: „Я не выйду, потому что я человек старый и едва ли смогу отомстить за своих сыновей, а жить с позором я не хочу“.

Тогда Флоси сказал Бергторе:

— Выходи, хозяйка! Потому что я совсем не хочу, чтобы ты погибла в огне.

Бергтора сказала:

— Молодой я была дана Ньялю, и я обещала ему, что у нас с ним будет одна судьба.

И они оба вернулись в дом. Бергтора сказала:

— Что нам нужно теперь делать?

— Мы пойдем и ляжем в нашу постель, — сказал Ньяль.

Тогда она сказала маленькому Торду, сыну Кари:

— Тебя вынесут из дома, и ты не сгоришь.

— Но ведь ты обещала мне, бабушка, — сказал мальчик, — что мы никогда не расстанемся. Пусть так и будет. Лучше я умру с вами, чем останусь в живых».

Неспешно, как и подобало, она читала дальше: как погибли Ньяль и его семья, как обнаружили тела Ньяля и Бергторы, не тронутые огнем под укрывшей их бычьей шкурой, а с ними тело Торда, у которого обгорел только мизинец, высунувшийся из-под шкуры.

Тут она задумалась. Ей было грустно. Пока она читала, ей так и чудилось, что Бриско заглядывает через ее плечо и читает вместе с ней, отзываясь на все с присущей ему непосредственностью: «Вот это, я понимаю, мужество! Ох, нет, неужели они это сделают!»

Где он теперь? Сохранил ли свою детскую открытость? Жив ли хотя бы?

Она тщательно протерла очки, снова их надела и встала. Заперла за собой «лазарет» и прошла через пустынный вестибюль к маленькой дверке, известной только ей. За этой дверкой начинался потайной коридор с лестницей, по которому можно выйти в парк позади здания. А оттуда по крутой тропинке она спустится как раз к своему дому. Она уже взялась за ручку двери, когда уловила где-то слева позади себя какое-то движение, словно что-то сдвинулось с места. Ничего существенного, просто неясное ощущение.

Она могла бы пренебречь им и идти дальше. Она оглянулась. И увидела, что одна дверь приоткрыта, тогда как ей полагается быть закрытой. О, всего на несколько сантиметров, не больше, но ей это сразу бросилось в глаза. Дверь подсобного помещения, ближайшего к тележкам. Люди из технической службы держали там инструменты и материалы.

— Есть тут кто-нибудь? — настороженно спросила госпожа Хольм, и ее голос эхом раскатился под сводом вестибюля.

Чуть поколебавшись, она повернула обратно. Подойдя к приоткрытой двери, повторила:

— Есть тут кто-нибудь?

Даже сейчас, не получив ответа, она могла бы прикрыть дверь и на том успокоиться. А уж наутро быстренько выяснить, как это получилось, что дверь осталась открытой. Но она решила все-таки проверить, все ли в порядке, и вместо того чтобы потянуть дверь на себя, толкнула ее. Всего-то и разницы — а это была разница между спасением и гибелью. Но откуда ей было знать? Она вошла внутрь и в третий раз спросила:

— Есть тут кто-нибудь?

Где-то в стороне, заслоненный от нее, горел факел, и свет его падал на двух мужчин, сидевших прислонясь к стене. У обоих были бороды, совсем закрывающие впалые щеки. Длинные грязные волосы свисали до плеч. Ни того, ни другого она раньше не видела. На ее взгляд, это были представители самого дурного общества.

— Кто вы такие? Что здесь делаете?

Ответил ей третий. Он стоял у самой двери, и створка, открывающаяся внутрь, загораживала его. Несомненно, он-то и приоткрывал дверь. Выглядел он куда опрятнее, чем те двое. Треугольное лицо с высокими медными скулами вызывало какое-то тревожное чувство.

— О-о, госпожа Хольм, — протянул он. — Как досадно, что вы нас обнаружили…

— Кто вы такие? — оборвала его она. — Библиотека закрыта. Посторонним запрещено…

Она осеклась. Усмешка ее собеседника говорила яснее слов: его мало волнует, запрещено или дозволено что бы то ни было.

— Как вы сюда вошли? — спросила она.

— А вы, госпожа Хольм, что здесь делаете в столь поздний час?

— Вас это не касается!

— Вы слишком задержались. Мы дожидались вашего ухода так долго, как только могли, но вы нас тоже должны понять, у нас ведь работа, госпожа Хольм.

Ей очень не понравилось, что он знает ее фамилию и вставляет в каждую фразу.

— Я закричу… — пригрозила она.

— Кто же вас услышит, госпожа Хольм? Вы прекрасно знаете, что на километры кругом нет ни души, разве не так? Я бы рад отпустить вас, но вы же поднимете тревогу. Да, очень, очень досадно, что вы нас обнаружили… Ах, ну что бы мне открыть эту дверь на какие-то три секунды позже… Мне, право, жаль…

— Меня ждет муж. Если я в ближайшее время не вернусь, он придет за мной.

— Ваш муж уехал на два дня, госпожа Хольм, он вернется только поздно ночью, и вы это прекрасно знаете.

Так оно и было. Откуда этот человек мог знать?

Ее пробрала дрожь.

— Он, поди, к какой-нибудь цыпочке поехал, нашел себе помоложе, а? — осклабился один из сидящих.

— Как пить дать! — хохотнул другой. — Его понять можно!

— А ну, заткнулись! — прикрикнул главарь.

Последовало довольно долгое молчание. Человек с треугольным лицом, казалось, напряженно размышляет, пытаясь решить трудную задачу; потом он проронил:

— Мне очень жаль, госпожа Хольм, поверьте, очень жаль.

Тут она поняла, что ей грозит смертельная опасность, и удивилась, что не испугалась сильнее. Или, может быть, это и был настоящий страх — эта зыбкость сознания, головокружение, это ощущение внезапного перехода в другое измерение, похожее на сон, как если бы мозг, чтоб не подпустить ужас вплотную, воздвигал вокруг себя защитную оболочку.

— Вы ведь любите книги, не так ли?

— Да, люблю, — еле вымолвила она.

— Тогда вам послужит утешением сознание, что они окружают вас в ваши последние минуты… Ну-ка, вы, свяжите ее!

Те двое встали и подошли к ней. От них плохо пахло — немытым телом и потом. Один заставил ее встать на колени и завел ей руки за спину. Другой стянул веревкой запястья.

— Больно, — простонала она. — Прошу вас… Я ведь вам в матери гожусь…

Он пропустил ее мольбу мимо ушей, и она поняла, что на сострадание рассчитывать не приходится. Ее повалили на бок и связали лодыжки. А конец веревки обмотали вокруг дубовой стойки и закрепили надежными узлами. Она не сопротивлялась. Что толку? Они были вдесятеро сильнее. Кричать тоже не стала. Она была женщиной глубоко верующей. И сейчас закрыла глаза и стала молиться.

Трое мужчин вышли в вестибюль и закрыли за собой дверь. Больше госпожа Хольм их не видела. Все дальнейшее она угадывала на слух. Сначала скребущий шорох — по полу волокли вязанки хвороста. Где они их прятали? Где-нибудь в галереях, скорее всего. Потом невыносимые, душераздирающие звуки: из книг вырывали страницы, рвали ожесточенно, пачками.

— Прекратите… — взмолилась она. — Не делайте этого, это же преступление…

Она услышала потрескивание разгорающегося хвороста. Раз за разом с треском ломалось дерево. Она предположила, что это ломают на дрова тележки. Разрушители трудились долго. Переругивались, спорили. Потом, должно быть, решили, что огонь достаточно разгорелся, и больше она их не слышала.

— Помогите! — закричала госпожа Хольм. — Не оставляйте меня тут!

Немного погодя под дверь начал пробиваться дым. Она закашлялась, попыталась ослабить путы, встать. Все напрасно. Едва приподнявшись, она снова падала. Она думала о муже, господине Хольме, который вернется ночью и будет озадачен и встревожен ее отсутствием. Она думала обо всех других, кого она любила и кого больше не увидит. Думала о Ньяле и его семье. «И со мной будет то же, что с ними, только я сгорю вся, вместе с мизинцем…» Потом ее мысли снова обратились к мужу, господину Хольму. Потом к прекрасным книгам, которые сейчас горели, и к тем, кто их написал. А потом снова к мужу, господину Хольму.

Пожар в Королевской библиотеке разгорался исподволь в течение нескольких часов и заполыхал ярким пламенем уже глубокой ночью. Малая Земля мирно спала. Тревогу подняла одна женщина, жена кузнеца. Она встала принести воды своему больному сыну и увидела из окна кухни первые языки пламени. Она разбудила мужа, тот — соседей, а уж они — весь квартал. И по всему городу разнеслась весть: библиотека горит! Люди вскакивали с постелей: библиотека горит! Выбегали из домов: библиотека горит! Эти два слова не укладывались в голове. Их произносили, как могли бы произнести: «такой-то умер», когда только накануне выдели его живым и здоровым. Но клубы дыма в небе и зарево над холмом вынуждали верить.

Пятьдесят, а то и больше упряжек, везущих насосы и бочки с водой, выехали на пожар. Кучера нахлестывали коней, гоня их вверх по холму. Скорее! Скорее! Только бы успеть, может быть, еще можно остановить огонь, пока не все погибло! Но на последнем повороте уже стало ясно, что надеяться не на что.

Пожар полыхал с неистовой яростью. Королевской библиотеки больше не было — она превратилась в геенну огненную. Старое, трехсотлетнее деревянное здание горело мощно и жарко, с треском, шипеньем и свистом. Языки пламени словно соревновались, какой выше взмоет в небо. Иногда в огненных недрах что-то взрывалось, с грохотом обрушивалось, и все отступали подальше, даже стоящие на безопасном расстоянии.

Испуганные лошади упирались, отказываясь приближаться к огню, так что на смену им пришли люди. Вручную они подкатывали бочки с насосами как можно ближе, пытались заливать огонь и не давать ему распространяться. В их усилиях было что-то патетическое. Очень скоро они вынуждены были отступить — оставалось только досматривать трагедию, признав свое бессилие.

Снег парка, такой пушистый и белый, скоро стал грязным от пепла и разлетающихся углей, потом начал таять и превращаться в слякоть.

Пламя бешено рвалось в ночное небо. Была в этом зрелище какая-то жуткая и завораживающая красота. Теперь огонь был виден отовсюду, и отовсюду подходили и подходили закутанные, обмотанные шарфами люди. Скоро вокруг библиотеки собралось полгорода. Крики и призывы к действию теперь сменились оцепенелым безмолвием и слезами. От пышущего метров на двести жара у людей горели лица, но все уже знали, какой потом наступит холод, уже предчувствовали его телом и душой. Холод угасшего огня и холод сожженных книг.

Алекса разбудила мать.

— Алекс, сынок… Библиотека горит.

Она сперва сомневалась, будить ли его, но в конце концов подумала, что это будет правильно. Ведь после случая с мертвым королем Алекс и огонь были как-то связаны, хоть эта связь и была для нее непостижима.

— Слышишь, Алекс? Библиотека горит…

Комната, которую он разделял с Бриско, теперь пустовала. Мальчик спал на полу на матрасе в спальне родителей. Сельма склонилась над ним, ласково ероша ему волосы. Он открыл глаза и, когда слова ее дошли до его сознания, прошептал:

— Вот видишь, мама, король ведь мне говорил… Он предупреждал. Я правда слышал.

— Знаю, Алекс. Мы тебе всегда верили.

Они встали, спокойно оделись. Вышли из дома и влились в людской поток, движущийся вверх по холму. Шли долго. Сельма обнимала сына за плечи, чтоб ему было теплее и чтоб не потерялся в толпе. Похищение Бриско и отсутствие Бьорна словно спаяли их воедино. Они теперь ни на миг не расставались.

В парке они остановились и стояли, как и все, глядя на гигантские языки пламени, рвущиеся в красное небо. И плакали.

— Мам, неужели все-все книги сгорят? Может, по галереям огонь не пройдет…

— Не знаю, Алекс. Будем надеяться…

— Как ты думаешь, там внутри никто не погиб?

— Нет. Ночью в библиотеке никого нет.

Тут позади них толпа зашевелилась. Кто-то отчаянно проталкивался вперед.

— Да подвиньтесь же, Богом прошу! Пропустите!

— Полегче, господин Хольм! — возмущались люди. — Куда это вы?

Извозчик ничего не слышал. Продравшись сквозь толпу, он побежал к горящему зданию. Двое мужчин вцепились в него, не пуская дальше. Им пришлось силой удерживать его, бороться с ним, чтобы не дать броситься в огонь. Несчастный выкрикивал какое-то имя, незнакомое Алексу.

— Что он говорит, мама?

— Это имя госпожи Хольм, — ответила она. — Пойдем отсюда. Я больше не могу.

15 По совести и чести

Наутро, не успел развеяться дым над пепелищем, Кетиль срочно созвал Совет. Драматическое это было заседание. Никто не сомневался, что поджог организовал Герольф. Эта акция была устрашающим посланием жителям Малой Земли: он не намерен больше медлить с захватом острова. Сила на его стороне, и силой будут те, кто к нему примкнет. Остальные пусть готовятся к худшему. Предстояло сделать выбор.

Обсуждение при закрытых дверях было долгим, споры — страстными. Девятнадцать советников — мужчины и женщины, старые и молодые — понимали, что сейчас судьба страны в их руках. Многие считали, что, если Герольф высадится на остров со своим войском, сопротивляться бесполезно. Это приведет лишь к напрасному кровопролитию и непоправимому поражению. Всем известно, что армия Малой Земли — чисто декоративная, а у Герольфа уже настоящее войско, многочисленное и хорошо вооруженное. Ни один король Малой Земли не заводил на острове армию, достойную этого наименования. Из века в век страна защищала себя иначе.

Один из советников, убеленный сединами старик, изложил свою точку зрения по этому вопросу. Он говорил рассудительно, сопровождал свою речь плавными взмахами длинных морщинистых рук.

— Кто из присутствующих, — начал он, — может с уверенностью сказать, что его предки — здешние уроженцы? Мои, например, пришли из других краев. Разве это мешает мне сидеть сегодня за этим столом? Разве вы видите во мне иностранца? У самого короля Холунда предки родом не отсюда. Верно это или нет?

— Верно, — согласился Кетиль. — К чему ты клонишь?

— А вот к чему: те, что когда-то завоевывали нас, так и не изменили Малую Землю, это она с течением времени постепенно изменяла их и в конце концов изменила. Снег, море, лед оказались сильнее их. Сражаться с захватчиками — верная гибель. А я вам говорю: главное — выжить. И не терять веры в будущее.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — заметил другой советник, — но на этот раз тут другое: похитили ребенка, сожгли книги…

— И Бьорн не вернулся… — добавил мужчина, заменивший его в Совете.

— Да, — подхватила молодая женщина лет тридцати от силы. — Герольф бьет по самому дорогому для нас. Сознательно. Поджогом библиотеки он заявляет: я сжигаю вашу память, ваше мировоззрение; я несу вам новый порядок, подчинитесь ему! Но я подчиняться не хочу. Подчиниться — это значит перестать быть собой. А зачем тогда жить? Я, дедушка, тоже вас понимаю, я знаю Историю, но в этот раз, боюсь, течение времени не поможет. Боюсь, Герольф так изменит Малую Землю, что она не выживет. Я думаю…

Она запнулась в нерешительности. Ее нежный голос и юный вид не вязались с тем, что она собиралась сказать.

— …я думаю, надо сражаться.

— Как? — вскричал мужчина лет сорока, в запальчивости вскакивая со стула. — Что ты говоришь? Ты, женщина? Ты, мать? И у тебя поворачивается язык предлагать такое — посылать молодых на убой?

— Не читай мне мораль, пожалуйста, — возразила женщина. — А что предлагаешь ты? Ползать перед ним на брюхе?

Подобные споры продолжались весь день. Иногда они становились такими ожесточенными, что Кетилю приходилось вмешиваться и гасить конфликт. А то кто-нибудь из советников разражался долгой речью, от которой у слушателей, вне зависимости от точки зрения, комок подступал к горлу.

На исходе дня все примолкли. Словно внезапно силы их иссякли, словно они выложились без остатка, исчерпали до дна и умственные способности, и душевный жар. Больше уже и говорить было нечего. Они смотрели в окна — на улице начался снегопад. Снежинки порхали, вспыхивая в падающем из окон свете, несомненно, специально для того, чтобы в этот особенный день Малая Земля была особенно похожа на Малую Землю.

Кетиль, в основном молчавший, взял слово:

— Я предлагаю сегодня не голосовать. За ночь мысли у нас прояснятся. Недаром говорят, что утро вечера мудренее. Если вы согласны, давайте снова соберемся завтра утром.

Все согласились и разошлись.

Мало кому удалось уснуть в эту ночь, даже тем, кто уже определил свою позицию. Кто-то бродил по городу, пытаясь представить себе, как отразится на нем оккупация или война. Кто-то сидел дома в кругу семьи и ни с кем не мог поделиться своими сомнениями и страхами. Некоторые поднялись на холм к библиотеке и стояли в раздумье, глядя на ее дымящиеся развалины. Наутро в назначенный час они взошли по ступеням дворца с осунувшимися строгими лицами. Приветствовали друг друга как-то особенно сердечно. В каждом взгляде, рукопожатии, поцелуе чувствовалось сдержанное волнение.

— Не время больше рассуждать и спорить, — сказал Кетиль, когда все собрались вокруг стола. — Я полагаю, у каждого уже сложилось определенное мнение. Приступим к голосованию. А затем присоединимся к решению большинства. Сформулирую вкратце вопрос, поставленный перед нами. Очень скоро, по-видимому, уже в этом месяце, Герольф со своим войском высадится на Малой Земле. Должны ли мы объявить мобилизацию, собрать все силы и оказать вооруженное сопротивление, зная, что битва будет неравной, чтобы не сказать заранее проигранной, и унесет множество жизней? Или, напротив, покориться, прийти к соглашению с врагом в надежде на время и влияние среды, зная, что на сей раз мы можем потерять на этом душу? Если совсем кратко, то вот вопрос, который перед вами поставлен и на который я прошу вас ответить по совести и чести: сражаться или не сражаться? Сам же я, как велит обычай, выскажусь лишь в случае необходимости — если голоса разделятся поровну.

В зале было намного холодней, чем накануне. Никто из советников не стал садиться. Все стояли вокруг стола, не снимая тяжелых зимних плащей. Это напоминало военный совет, срочно собравшийся под открытым небом, когда неприятель уже на подходе, за ближайшим холмом.

— Приступим к голосованию, друзья, — сказал Кетиль. — Кто за то, чтобы сражаться, поднимите правую руку.

Две руки поднялись сразу же — одна принадлежала молодой женщине, еще вчера высказавшей свое мнение. Мужчина, так горячо упрекавший ее, посмотрел на нее с уважением. Время споров миновало. После некоторого колебания поднялось еще несколько рук. Кетиль сосчитал их. Восемь.

— Кто за то, чтобы не сражаться, поднимите правую руку.

Старик советник откликнулся первым. Он высоко поднял руку и подчеркнуто обвел взглядом присутствующих, словно призывая их последовать его примеру. Некоторые так и сделали. Кетиль сосчитал руки. Восемь.

— Кто решил воздержаться? Поднимите, пожалуйста, руки.

Оставшиеся двое, мужчина и женщина, подняли руки.

Кетиль был человек благоразумный. Уж никак не сорвиголова, рвущийся в бой. Когда выяснилось, что голоса разделились точно поровну, сторонники непротивления сразу почувствовали неимоверное облегчение, заранее зная, что решение будет вынесено в их пользу. Впрочем, они этого никак не обнаружили. Да и никто не выражал никаких чувств, пока голосование не завершилось. Теперь все зависело от Кетиля, этого спокойного и разумного человека, к которому, с тех пор как умер король, на острове прислушивались как ни к кому другому.

Он твердо встретил обращенные к нему взгляды, но не мог скрыть внутреннего напряжения. Лицо его было бледно, зубы стиснуты.

— Прежде чем я подам свой голос, — начал он, — хочу поблагодарить всех вас. Обмен мнениями прошел достойно. Я выслушал аргументы обеих сторон. Они были разумными и убедительными. Должен признаться, я колебался. Но сегодня мой выбор сделан.

По собранию словно рябь пробежала. Все как-то вдруг насторожились, не зная, что и думать.

— Нет ничего хуже, чем потерять душу, — глухо, с усилием выговорил Кетиль. — Я считаю: надо сражаться.

На следующий же день объявили мобилизацию. Призывались все мужчины Малой Земли, кроме совсем старых и больных, в том числе юноши старше шестнадцати лет. Обмундирования, извлеченного из сундуков, где оно хранилось не одно десятилетие, хватало разве что на половину личного состава. Красные с серым мундиры выцвели, а подобрать форму каждому по размеру было не так-то просто. Примерка проходила под взрывы смеха беззаботных молодых новобранцев, а те, кому не досталось формы, отправлялись на ученья в чем были.

Оружия тоже на всех не хватало. Мушкетов со штыками набралось всего на тысячу солдат. Многие, кому повезло получить исправный мушкет, не умели с ним обращаться. А тем, кто умел, достались такие, из которых давно уже невозможно было стрелять.

Остальным раздали пики, по большей части наполовину съеденные ржавчиной.

Казармы были слишком малы, чтобы вместить всех, учения проводились на площадях, в лесу, на заснеженных полях. Это больше напоминало ярмарочное гулянье, чем военную подготовку. Самым юным было очень весело, тем, кто постарше, — не очень.

Эта-то армия, набранная с бору по сосенке, плохо вооруженная и обученная, менее чем через две недели встала на пути захватчиков.

16 «Выпотрошьте брюхо, вспорите мне пах»

Меры, принятые для защиты порта и предотвращения высадки неприятеля, оказались бесполезными. Корабли Герольфа подошли с севера, к пустынному, неприютному берегу, где их никто не ждал. Старик рыбак и его жена, которые жили там одни, оторванные от мира, первыми увидели их и долго не могли понять, не мерещится ли им это. Старик крошил в похлебку черствый хлеб и смотрел в окошко. Над серым морем только-только занимался день.

— Глянь, Вильма, — вдруг сказал он, и рука его неподвижно зависла над миской, — вроде парус в море, вон там, на горизонте.

Вильма, возившаяся у плиты, подошла и села за стол напротив него. Оба прищурились, вглядываясь в даль.

— Да, верно. Бурый парус. А вон и еще один.

Старик все-таки принялся за еду. Он медленно подносил ложку ко рту и с хлюпаньем втягивал жижу. Несколько минут только эти звуки нарушали тишину, потом он сказал:

— Вильма, их там с добрый десяток, видишь?

— Вижу, они сюда плывут, к нам.

За шестьдесят лет совместной жизни они частенько вот так смотрели в это маленькое оконце, но никогда еще не видели подобного зрелища. Оно нисколько не испугало их, они продолжали наблюдать с отстраненным любопытством, как смотрели бы вместе один и тот же сон.

— Вильма, а теперь их, по-твоему, сколько? Сто?

— Да, пожалуй, столько и есть. Около сотни.

Скоро паруса заслонили весь горизонт. Когда они приблизились, стало видно, что они цвета земли. Тут флотилия повернула на восток и поплыла вдоль берега.

— Пошли, — сказал рыбак. — Идем туда. Хочу посмотреть.

Не так уж далеко от их дома берег был отлогий — единственное место, где можно было причалить без риска. Старик со старухой, хорошие ходоки, добрались туда меньше чем за час. И теперь смотрели с холма, как с кораблей в строгом порядке сходят и сходят сотни конников в кирасах и строятся на берегу в эскадроны.

Рыбак с женой не знали, что делается в стране. Без опаски они спустились по склону навстречу вновь прибывшим.

— Вы откудова? — спросила старуха.

— С Большой Земли, — ответил конник с каской под мышкой.

Вильме он понравился — такой молодцеватый, и голос приятный. Она подумала, что, будь она на шестьдесят лет моложе…

— С Большой Земли! — восхитилась она. — И к нам в гости?

— Можно и так сказать… — засмеялся солдат.

— Экая ты у меня дура, — укоризненно сказал рыбак, качая головой. — Не видишь, что ли, что они нас завоевывают? А, молодой человек? Ведь завоевываете, да?

— Тоже и так можно сказать, дедуля. Давайте-ка в сторонку, а то как бы вас не сшибли.

— Вот так-то, что я говорил! — заключил старик.

Прямой путь через оледенелые горы центральной части острова был более чем опасен. Герольф не стал рисковать. Он приказал своим войскам двигаться вдоль моря. Еще до вечера они должны были дойти до порта, а на следующий день и до столицы. И взять ее до темноты. Пешие отряды шли впереди, за ними конные. Войско было не таким уж многочисленным — всего пять тысяч человек, но все хорошо вооруженные, вымуштрованные и испытанные в боях. Они двигались сомкнутым строем, и в каждом их шаге чувствовалась уверенность в победе. Позади колонны везли пушки — не меньше десятка; каждую тащила четверка лошадей.

Кетилю еще до полудня сообщили о вторжении. Весть долетела через горы, переходя из уст в уста, ее несли, сменяясь, скороходы, сани, верховые. На военном совете было решено беспрепятственно пропустить неприятельское войско до определенного места, где дорога от порта к столице пролегала по глубокой, с крутыми склонами долине, скорее похожей на овраг. Это место называлось Утес Великанши.

Рассказывали, что когда-то там жила великанша и сидела на обрывистом утесе над оврагом. Иногда она подходила к церкви и, стоило пастору, стоящему на кафедре, поглядеть в окно, манила его рукой. От этого у пасторов мутилось в голове. Они теряли рассудок и, вместо того чтобы продолжать проповедь, восклицали:

Потом несчастные выскакивали из церкви и бежали за великаншей к оврагу. Там они бросались с обрыва вниз, и что с ними было дальше, никто не знал.

Там и решено было дать бой. Никто, конечно, не надеялся, что солдаты Герольфа обезумеют, как те пасторы. Расчет состоял в том, чтобы дать неприятельскому войску растянуться, а тогда обрушиться на него сверху. А если остановить его все-таки не удастся, встретить его уже сколько-то ослабленным на выходе из долины, в чистом поле.

Все силы — стянутые в порту, в столице, рассредоточенные по острову — весь остаток дня двигались к Утесу Великанши. К вечеру там собрались все боеспособные мужчины Малой Земли.

Сначала встали лагерем на равнине. Всю ночь горели костры. Люди жались к огню, сидя спина к спине, чтобы не замерзнуть и урвать часок-другой сна. Перед рассветом три роты выступили, чтобы занять позиции на высотах. С трудом одолев заснеженные каменистые кручи, они увидели далеко на востоке догорающие огни вражеского бивуака.

Потом погода переменилась.

Начался дождь, мелкий, но частый и холодный. Восточный ветер зарядами швырял его в лицо. В десяти метрах невозможно было ничего разглядеть. Казалось, вернулась ночь. Герольфа непогода не остановила, а даже оказалась ему на руку. Он, не медля, двинул свою армию по оврагу. Солдаты Малой Земли, засевшие в засадах на кручах, почти ничего не видели сквозь непроглядную завесу дождя. Они дали наугад несколько залпов, впустую пропавших в серой мгле. Не прошло и часа, как неприятельское войско в полном составе миновало узкий проход.

На равнине тем временем солдаты месили ледяную слякоть, в которую превратился снег. Верхом ехали только офицеры, в том числе Кетиль, призывавший людей набраться терпения: скоро бой.

Бой и начался, едва немного просветлело, но совсем не так, как предполагалось. Удивительно близко и явственно прогремело раз, потом другой. И в следующие же секунды два ядра прошили ряды, отрывая конечности у оказавшихся на их пути солдат, которые гибли, не успев даже вступить в бой. Чудовищная реальность, представшая во всей своей наготе, открыла дорогу панике. Слышались крики ужаса. Значит, вот что такое война? Кровь и грязь? И смерть, когда врага и в лицо еще не видишь?

Тут пошла в атаку кавалерия Герольфа. Первый ряд солдат, как положено, опустился на одно колено, и атаку встретили дружным залпом, заставившим противника отступить. Но радость была недолгой: два других эскадрона, быстрых и маневренных, уже заходили в обход. В просветы между дождевыми зарядами видно было, как они движутся один на север, другой на юг, чтобы атаковать с флангов.

— Построиться в каре! — приказал Кетиль, и офицеры поскакали в разные стороны, чтобы руководить маневром.

Не обошлось без путаницы и суеты, но в конце концов войско выстроилось в кривобокий квадрат — такой мог бы нарисовать неумелый ребенок. Каре получилось примерно двести на двести метров. Кетиль и его адъютанты поместились в середине, чтобы оттуда командовать всеми действиями.

Первые атаки удалось успешно отразить, но это был лишь кажущийся успех, потому что неприятель довольствовался тем, что приближался едва на расстояние выстрела и, подставившись под почти безопасный залп, отступал. Скоро пороховой дым, смешавшийся с моросью, стал таким густым, что не позволял следить за передвижениями неприятеля и упреждать атаки. Перезаряжаемые в спешке мушкеты все чаще давали осечку. Кавалеристы Герольфа возникали откуда ни возьмись, все ближе, все в большем количестве. Они потрясали саблями, всем своим видом вызывающе заявляя: «Погодите, скоро отведаете наших клинков!»

Кетиль видел, что все пошло не так с самого начала. Он-то рассчитывал, что в овраге захватчики понесут большие потери. Расчет не оправдался, и теперь пришло время воплотить в жизнь слова, которые он произнес в Совете несколько недель назад и которые все еще болью отдавались у него в голове: «Надо сражаться».

Первая брешь в обороне была пробита с южной стороны каре. В прорыв устремилась сотня конников, рубя саблями направо и налево. Так начался последний акт трагедии.

Солдаты увидели врагов, когда те, возникнув из густого дыма, уже обрушились на них. Они не успели перезарядить мушкеты и могли отбиваться только штыками. Но это было не самое подходящее оружие, чтобы пешим сражаться с конными. Они были опрокинуты, смяты, растоптаны.

Каре больше не было. Ряды смешались. Отступающие натыкались друг на друга, сбивались в беспорядочную толпу. Некоторые, потеряв голову, продолжали стрелять и в сумятице попадали в своих. Приходилось кричать на них и силой отнимать оружие.

Но другие сражались отважно. Они уворачивались от сабельных ударов и сами кто во что горазд пускали в ход штыки. Некоторым удавалось даже голыми руками стаскивать всадников с седла и навязывать им рукопашный бой. Спешенные кавалеристы, неуклюжие в своих кирасах, в этих жестоких поединках, как правило, погибали. Снова забрезжила надежда.

Кетиль поспевал всюду, собирая разрозненных, подбадривая одних, воодушевляя других. Он поражался мужеству своих людей. Ни один не помышлял о бегстве. Всего несколько недель назад они мирно трудились кто в мастерских, кто на рыбачьих суденышках, а то и тянули тросы библиотечных тележек, — и теперь в этом страшном раскисшем поле они сражались за свою жизнь и за Малую Землю против превосходящих сил врага, и ни один не помышлял о бегстве.

Кетиль не мог больше оставаться в стороне. Он соскочил с коня и выхватил из ножен свой меч.

— Кетиль! — крикнул кто-то. — Что ты делаешь? Твое место не здесь! Оставайся в седле!

Не слушая, он ринулся в гущу битвы. Приутихший было дождь полил с удвоенной силой. Ливень безжалостно хлестал сражающихся, стекал по кирасам всадников, по конским бокам, по лицам. Люди поскальзывались, падали, вставали все в грязи, обагренные своей или чужой кровью, недоумевая, как это они до сих пор живы.

Бой кипел с неослабевающей яростью по меньшей мере час. Кетиль и представить не мог, что можно вот так стоять насмерть. Он видел, как гибли рядом с ним друзья, с которыми он вместе рос, и не такие близкие, и совсем незнакомые люди. В какой-то момент на глаза ему попался молоденький парнишка, сын его соседей. Бедняга стоял на коленях, сгорбившись, весь дрожа.

— Ты что? — окликнул его Кетиль. — Вставай!

Мальчик — ему еще и семнадцати не исполнилось — беспомощно повел плечами и правой рукой приподнял и показал левую. Зияющая рана рассекала ее от локтя до кисти.

— Я ранен, — сказал он. — Куда мне теперь?

Вопрос убивал своей простотой. Боль стиснула Кетилю горло. Как ему хотелось бы ответить: «Иди туда, там тебе окажут помощь…» Но идти было некуда. Впереди шел бой, и позади, и кругом — везде шел бой. «Господи, — подумал Кетиль, — что я наделал?» Впервые он усомнился в своем решении.

Юный солдат был из тех, кому формы не досталось. Его домашняя одежда, насквозь промокшая, свисала лохмотьями. Проливной дождь смывал кровь, а она все текла и текла из раны. Кетиль в растерянности опустился на колени рядом с ним.

— Это заживет, — сказал он. — Потерпи. Скоро все кончится.

— Да, скоро все кончится, — согласился мальчик.

Ни тот, ни другой не знали толком, что они под этим подразумевают.

— Не уходите от меня… — попросил мальчик.

— Не уйду, — обещал Кетиль.

Он продолжал сражаться, стараясь не удаляться от этого места. При каждой возможности он оглядывался на своего подопечного, чья склоненная фигура походила теперь на осевшую, готовую рухнуть глиняную статую.

После недолгого затишья неприятель предпринял еще одну сокрушительную атаку, которая пробила последнюю линию обороны Малой Земли. Вновь разгорелась жестокая битва. Сабли полосовали, кромсали, рубили живую плоть. Кетиль едва увернулся от удара подскакавшего вплотную всадника. Раздосадованный неудачей, тот развернул коня и замахнулся снова. Кетиль прочел в его глазах смертоносную целеустремленность. Он раз за разом уворачивался или парировал удары, но в конце концов в сутолоке битвы лошадь двинула его крупом и сбила с ног. И только он приподнялся, его противник рубанул саблей — пониже плеча, потом еще раз — по голове. От боли и от силы удара он рухнул наземь и потерял сознание. Противник, должно быть, счел его убитым. Во всяком случае, он усмирил взбрыкнувшую лошадь и, обогнув тело, поскакал своей дорогой.

Привел Кетиля в чувство холодный дождь, сеявший в лицо. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, где он и что с ним. Кругом простиралось безмолвное теперь поле битвы. Он удивился, что совсем не чувствует боли. Ни плечо, ни голова не болели. Но первая же попытка пошевелиться едва не привела к новому обмороку. Чуть поодаль знакомый раненый мальчик лежал в какой-то нелепой позе, уткнувшись носом в грязь. Из-под задравшейся одежды виднелась полоска голой белой спины. Он был явно и безнадежно мертв.

— Прости… — прошептал Кетиль. — Прости меня… Я не хотел… этого… Не хотел всего этого ужаса… Я хотел только, чтоб мы не потеряли душу… А твоя из-за меня рассталась с телом…

Час проходил за часом. Дождь все моросил не переставая, мелкий и холодный. Кетилю был виден вдали — или только мерещился в тумане — Утес Великанши. В памяти всплыли слова предания и привязались как назойливый припев: «Выпотрошьте брюхо, вспорите мне пах… хочу с великаншей кувырнуться в овраг… кишки и молоки выпустите мне… хочу с великаншей… выпотрошьте брюхо…»

Время от времени он слышал чьи-то стоны — то где-то рядом, то подальше. Уже совсем стемнело, когда тишину нарушил стук колес. Что-то дребезжало, скрипело. Судя по всему, телега, запряженная одной лошадью.

— Эй! Есть кто живой? — окликнул чей-то голос.

— Есть! Здесь! — собрав остаток сил, отозвался Кетиль.

— Где? Ничего не видать…

— Я тут!

Трое санитаров осторожно подняли его и перенесли в телегу, где уже лежало человек десять раненых. Укрыв его одеялом, самый младший наклонился к самому его лицу.

— Я вас узнал. Вы ведь Кетиль, да? Ни о чем не беспокойтесь, сударь, довезем в лучшем виде.

— Тут мальчик лежит, вон, видите… Возьмите его, прошу вас.

— Да он же мертвый, сударь.

— Знаю, но мне не хотелось бы оставлять его здесь.

Победоносная армия Герольфа к вечеру вступила в столицу. В городе оставались только старики, женщины и дети, попрятавшиеся по домам. Отряд, оставленный для защиты дворца, оказал отчаянное, но тщетное сопротивление. Большая часть его полегла на месте. Легко справившись с этой обороной, победители с торжествующим гиканьем влетели прямо на конях в парадный двор.

Сам Герольф прибыл только к ночи. При свете факелов, под аплодисменты соратников он взошел по дворцовой лестнице и проследовал к Тронному залу. Ключ пришлось поискать: Холунд много лет там не бывал, предпочитая проводить время в библиотеке или в зале Совета. Новый владыка Малой Земли широким шагом, выпятив подбородок, пересек зал и уселся на трон небрежно, словно на кухонный табурет.

— Каково вам сидится, господин Герольф, на этом месте, где сиживало до вас столько королей? — театральным шепотом осведомился один из его военачальников.

— Мне? Отлично! — провозгласил Герольф. — Чем моя задница хуже ихних?

Взрыв здорового солдатского гогота приветствовал первую остроту нового государя.

17 Предсказание Бальдра Пулккинена

Все было как прежде, как всегда. Покачивался впереди широкий круп Бурана, господин Хольм пощелкивал языком или хрипло покрикивал: «Но-но, Буран, не балуй…» Скрипели по снегу полозья, меховая полость грела ноги, мороз покусывал лицо… Все было как прежде, и ничто не было прежним. Горе пропитало все и вся своей траурной чернотой. Оно примешивалось ко всему, отравляя даже самые маленькие, простые радости — вкусную еду, сон, прозрачную красоту свисающих с крыши сосулек. Всё.

А по улицам разъезжали конные патрули Герольфа.

Сам главнокомандующий недолго пробыл на Малой Земле. Кампания завершилась до смешного легкой победой, остров был завоеван. И что дальше? Только скука. Так что он поставил на руководящие должности своих людей и отбыл на Большую Землю, где его ждали планы, более достойные его по своим масштабам.

Александер Йоханссон вылез из саней.

— Спасибо, господин Хольм, пока.

— Пока, Алекс. Я за тобой заеду.

За всю дорогу ни тот ни другой словом не обмолвились о том, что угнетало обоих. Что можно сказать, когда горя через край? Что можно сказать, кроме как «Спасибо, господин Хольм, пока» и «Пока, Алекс, я за тобой заеду»?

Алекс сегодня уступил наконец настояниям матери. Она взялась за него всерьез.

— Ты должен выходить, бывать на людях, пойми! Иначе мы тут в четырех стенах оба рехнемся. Тем, что ты сидишь дома, ты не поможешь отцу вернуться. Сходи повидайся с Бальдром! Хоть отвлечешься.

— Мне не хочется сейчас видеть Бальдра.

— Но, может быть, ему хочется тебя повидать. Он, должно быть, думает, что ты решил с ним не водиться, и стесняется сделать первый шаг.

Бальдру, как и Алексу, было десять лет. Он раньше жил по соседству с Йоханссонами и сотни раз приходил играть с братьями. Потом его семья переехала в другой конец города, и мальчики с тех пор виделись реже.

Он разгребал снег перед входной дверью, когда подошел Алекс. При виде его Бальдр воткнул лопату в сугроб и пошел навстречу другу. Его правая нога, искривленная и негнущаяся, работала наподобие костыля. Чтобы сделать шаг, он заносил ее вбок и выбрасывал вперед круговым движением бедра. Голова при этом вместе с плечами для равновесия откидывалась в другую сторону. Из-за этого походка у него была как у сломанного дергунчика. Ходьба была для Бальдра непрерывной борьбой за каждый шаг, но он мужественно мирился с этим, как с пустячным неудобством.

— Привет, Алекс!

— Привет, Бальдр!

— Ну? Что-нибудь слышно про Бриско?

— Нет, ничего нового…

— А что отец? Вернулся?

— Нет.

— Сколько времени их уже нет?

— Бриско — сорок дней, отца — месяц.

Бальдр присвистнул.

— Ой-ей, долго! Не хотел бы я быть на твоем месте.

Алекса такая беспощадная прямота не коробила. Напротив, он был благодарен Бальдру. Взрослые всячески старались смягчить его горе, но получалось только хуже. Откровенность товарища была ему больше по душе.

— Насчет твоего брата не знаю, а вот отец — тот скоро вернется.

Алекс так и вздрогнул.

— Что ты сказал?

— Я сказал, насчет брата не знаю, а отец твой скоро вернется. Я видел, как он входит и сбрасывает плащ прямо на пол. В вашем доме.

— Ты уверен?

— Точно тебе говорю.

— А когда он вернется?

— Без понятия. Поможешь мне? Схожу принесу вторую лопату, ладно?

То, что сейчас так естественно, походя сказал Бальдр, в его устах не было пустым звуком. Алекс это знал, и слова товарища подействовали на него как протянутая рука на утопающего. Он знал также, что расспрашивать его бесполезно, так что и пытаться не стал. Но сердце у него колотилось как бешеное.

Ибо Бальдр Пулккинен обладал удивительным даром. Проявилось это несколько лет назад, вскоре после искалечившего его несчастного случая. И вот каким образом.

Г-жа Пулккинен сидит у постели своего пятилетнего сына Бальдра. День клонится к вечеру. Мальчик лежит пластом уже которую неделю. Его сшибла лошадь, а колесо повозки переехало ногу. Переломанные кости бедра и голени срастаются долго. Мальчик держится молодцом, почти не плачет. Часто он как будто спит с открытыми глазами, так далеко уйдя в какие-то свои мысли, что мать едва решается окликнуть его. Компанию ему составляет кот Мазурик, уютно свернувшийся у него под боком.

— Хорошо хоть у тебя Мазурик есть, да? — говорит г-жа Пулккинен, растроганная этой картиной.

— Да, только скоро его у меня не будет.

— Что ты такое говоришь?

— Мазурик. Его скоро не будет.

— Почему?

Мальчик не отвечает. Впечатление такое, что он где-то далеко. Он поглаживает пальцем белую шерсть кота, а тот блаженно мурлычет.

— А будет другой кот, пестрый. С пятнами.

Она уже повернулась было, чтобы уйти, но тут застывает на месте.

— Какой еще кот?

Он молчит.

— О чем ты? Тебе кто-то обещал пестрого кота?

— Нет.

Она встревожена: уж не бредит ли мальчик? Щупает лоб — жара нет. Она больше не расспрашивает его, и он скоро засыпает.

Три дня спустя Мазурик погибает под полозьями саней. А на следующий день под дверью мяучит изголодавшийся бездомный кот. Г-жа Пулккинен впускает его, дает поесть. Кот пестрый — в желтых и каштановых пятнах.

Ей очень хочется поделиться с мужем, но он человек здравомыслящий и вряд ли ему такое понравится. Так что она почитает за лучшее помалкивать о странном случае. В конце концов, каких только совпадений не бывает! На том все и успокаивается до весны.

Бальдр учится ходить с костылями. Он тренируется на улице перед домом, отец показывает ему, как правильно держать костыли. Вдруг мальчик останавливается как вкопанный.

— У кузины Бентье ребенок.

Отец не может удержаться от улыбки.

— Да нет, откуда у нее ребенок.

Кузина Бентье в тридцать лет уже типичная старая дева. Нескладная, некрасивая. Ни о каком муже, женихе или хоть поклоннике даже и слухов никогда не возникало. Через месяц становится известно: кузина Бентье беременна. Она произведет на свет здоровую крупную девочку весом в четыре килограмма и так и не признается, от кого ребенок.

В дальнейшем дар ясновидения у Бальдра нет-нет да и проявляется, но не регулярно. Случается, за полгода он выдает целых четыре предсказания, а потом за два года — ни одного. Он выкладывает их самым будничным тоном, никак не подчеркивая, как бы мимоходом. Некоторые загадочны: «Охотники будут ждать», — а когда до смысла наконец докапываются, уже поздно. Заблудившиеся охотники, напрасно прождавшие помощи, уже мертвы. Другие предсказания, наоборот, предельно точны: «У господина Гуддила крыша вот-вот рухнет от снега», — и беду успевают предотвратить. Иногда он говорит о будущем как об уже свершившемся: «Мама, ты обожглась?» — тогда как г-жа Пулккинен еще только через неделю по рассеянности обопрется рукой о раскаленную плиту.

Но расспрашивать его бесполезно — ответ у него один: «Я про это ничего не знаю… откуда же мне знать?» Во всяком случае, теперь уже всем доподлинно известно: юный Бальдр Пулккинен может предсказывать будущее.

Бальдр принес вторую лопату, и мальчики принялись за работу, расчищая дорогу перед домом от снежных завалов. Иногда они останавливались, чтобы перевести дух, и разговаривали. То ли из-за недавних трагических событий, то ли от радости, что свиделись после разлуки, они говорили о таких вещах, каких раньше никогда не затрагивали.

— А твоя нога — она у тебя болит? — решился спросить Алекс.

— Нет. Теперь не болит. Я приладился.

— А как это случилось?

Алекс знал как, но хотел услышать от него самого.

— Лошадь сшибла, когда я еще маленький был. И колесом переехало. А кости как-то не так срослись.

— Ты помнишь, как все это было?

— Считай что нет. Чудно, да? Ведь больно же было, я наверняка ревел, орал как резаный, а почти ничего не запомнил!

— Тебе обидно, когда над тобой смеются?

— Да никто надо мной не смеется.

Они снова взялись за лопаты и работали еще долго. Под конец в этом уже не было необходимости, но им хотелось удержать радость разделенного труда и доверительных разговоров.

— Ты скучаешь по Бриско?

— Да. Хотя, знаешь, нет. Странно… Он как будто все время со мной, все время рядом. С той только разницей, что его нет.

— А он по тебе скучает, как ты думаешь?

— Не знаю. Это его надо спросить! Мы с ним так смеялись… Не знаю, смеется он там, где он теперь, или нет. Не знаю.

В четыре часа госпожа Пулккинен загнала их домой и напоила горячим молоком с поджаренными хлебцами. Господин Хольм заехал за Алексом, как договорились, под вечер. Он высадил мальчика у верхнего конца улочки, где удобнее было развернуться.

Алекс медленно шел к дому и чувствовал, что тоска немного отпустила. От разговоров с Бальдром ему полегчало. Но он предпочел бы выкинуть из головы предсказание маленького калеки. Зачем разжигать в себе надежду, если она возьмет и не оправдается? Он, конечно, много раз слышал, что Бальдр никогда не ошибается, но если надо ждать год или два, чтоб это проверить…

Он толкнул дверь, и первое, что бросилось ему в глаза, был плащ, как попало брошенный на пол. Он хотел крикнуть, но горло перехватило. В следующий миг перед ним уже стоял худой, дикого вида человек. Лишь через несколько секунд он узнал в нем отца. Впалые щеки заросли бородой, глаза воспаленные… Он, должно быть, только недавно вошел.

— Алекс! — сказал Бьорн, и голос изменил ему.

— Папа, — прошептал Алекс.

Бьорн нагнулся, подхватил мальчика и прижал у груди.

— Я вернулся, сынок, — выговорил он наконец, и слезы потекли по его изможденному лицу. — Я не привез Бриско… потому что… потому что это оказалось невозможно… я этого опасался… помнишь, я говорил?.. но у меня для тебя добрая весть… прекрасная… сказать?

Алекс кивнул.

— Бриско жив. Понимаешь? Он жив.

— Ты его видел?

— Хальфред видел. Он тебе расскажет. А я видел огонек свечи в его окошке.

— А Брит? Она его видела?

— Не знаю. Брит погибла. Ее тело осталось там, на Большой Земле.

— Брит погибла? — не веря своим ушам, повторил мальчик.

Он думал: «Что же с нами станется, если и бессмертные уходят от нас? Что нас ждет, если придется бороться с врагами, которым под силу убить колдунью Брит? Каким станет мир теперь, когда она умерла?»

Они всё стояли в дверях, крепко обнявшись, — отец и сын. Сельма, державшаяся в стороне, тихонько позвала:

— Не стойте там. Холоду напустите. Пошли. Ужин на столе.