Горностаева гора

ОТ АВТОРА

Издавна в Сибирь из России устремлялось безземельное крестьянство. Переселенцы, несли с собой обычаи, нравственно-жизненные устои, культуру. В долгие зимние вечера женщины пряли, шили одежду, а чтобы скрасить нелегкий труд, пели песни, рассказывали легенды, предания, складывали сказки и сказы. И где бы ни жили сибиряки — в тайге, в горах, в степи или на реках, — всегда и везде было у них бережное отношение к природе. Это и понятно — люди ею кормились и видели, что не бездонны ее кладовые. Крестьянская община строго карала каждого, кто осмеливался в неурочное время зверя стрелять или добывать орех, а срубившего кедр считали преступником. Поэтому и герои народных сказок охраняли природу: и хитрый леший, и суровый Седой медведь-батюшка — всему лесу хозяин, и Девица Луговая.

Современный человек, разумеется, не верит в существование всевозможных чудес и волшебных превращений, но в них верили наши предки, потому что не могли объяснить себе причины явлений природы, отождествляя стихию со сверхъестественной силой: ветер в трубе завоет или половицы в сенях заскрипят — крестьянин скажет — «домовой сердится», в зимнем лесу с ветки снег упадет — «леший балует», пузыри на болоте — «водяной зевнул».

В детстве я слышал немало занятных рассказов от моих бабок, коренных сибирячек, которым в молодости вместе с отцами, с мужьями приходилось тайгу корчевать, землю пахать, охотничьим и извозным промыслом заниматься и даже золото в глухих местах мыть. Сколько разных историй за их долгую жизнь накопилось! То, что я запомнил, повзрослев, записал. Потом уж, где бы ни жил, ни работал, сам искал людей, знающих старые сказки.

Немного, правда, остается таких знатоков — кто забывать стал, а кого уж нет.

Много мне по сибирским деревням и селам поездить пришлось, с разными людьми повстречаться, чтобы интересную сказку услышать. Бывало, познакомишься с человеком — вроде взгляд жесткий и голос хриплый, а разговорится, раскроется и так и посыплет прибаутками да пословицами, былинками да притчами разными, а то и песню споет, каких сейчас не поют, и сказку скажет, каких не сказывают. Такой человек для меня — клад. Но это не часто бывает. Время идет, а ничего нового. И опять терпения набираешься. Подолгу сказки искать приходится!

В этой книге собраны сказы, которые мне удалось найти.

Еремеево слово

Через тайгу речушка в Обь пробивается — Тоя, в деревеньке на ней — Тойская. Кержаки церковь поставили, а потом монастырь основали — Тоя-Монастырской деревню прозвали. В ней старик Еремей Стоеросов жил Летом землю пахал, зимой короба да корзины плёл. Напилит с осени чурбаков сосновых, по годовому кольцу тонкой лентой дранки наколет, в кипятке подержит, ну и плетёт, Занятие это у нас каждому с малых лет знакомое, только Еремей по-разному плёл: для клубники — ведёрком высоким, для малины — коробком мелким, корзина и в руках удобна, и для глаз загляденье.

Бабы да девки за его работою шибко охотились. А ребятишки вовсе у него пропадали — балагуром слыл, сказочником. Смолоду помотала его судьба по свету: в Барабе (Барабинская степь) у татарина овец, пас, за золотом по Алтаю бродил, довелось и ямщиком по тракту кататься, а в городе большом даже в хоре соборном пел. Начнет рассказывать о том, где бывал, что видал, что от людей знающих слыхивал — вечера не хватало.

Мать какого-нибудь мальчонки придет, зашумит:

— Байки слушает, а поутру не добудишься!

Но другие на неё зашикают:

— Бери, тётка, мальца своего, да нам не мешай!

Баба замолчит. Постоит, постоит, да присядет в уголке:

— Эвон, как складно сказывает!

На другой вечер сама придет, соседку да мужа с собою приведет — народу пол-избы набивалось. Верили аль нет, всё же к Еремею всегда с интересом ходили.

А то соберутся одни мужики: кто медовуху с собой прихватит, кто сальца кусок — угостят друг друга, потом табачок смолят и толкуют меж собой про хлеб да пашню, про жизнь таёжную. Зимой такие посиделки частенько устраивали, а иной раз и летом Еремеевы байки захотят послушать. Старик руками разводил поперву:

— Да занятны ли они вам?! Но мужики в один голос:

— К слову твоему завсегда с уважением, потому как в нем суть наша — мужицкая.

Старику-то лестно — с тех пор и мужикам свои сказки сказывал.

Только однажды сидели так же вот, а с ними Оська Рябов, Рябок по прозвищу. В деревне его недолюбливали — завистливый был и душой ко всему поперёк: увидит на вечёрке — девка парня плясать позовёт, он на смех поднимает:

— Гляди-ка! Паранька за Ванькой все каблуки сбила!

Сосед к празднику жене платок с городу привезет, Рябок по деревне нашёптывает:

— Чего Макар Марью выряжает? Все равно рылом не вышла.

Еремей Оську тоже не жаловал, однако из избы не гнал: «Пущай слушает». Ну, а Рябку завидно, что старик в почете. Сидел, сидел, да и брякнул:

— Враки всё!

— Что всё? — глянули на него.

— Да всё, что сказывал. Он врёт, а мы сидим, рты разинули, уши развесили.

— Так тебя не держит никто, — ответили мужики, — иди подобру-поздорову, другим не мешай.

А Еремей плетёт спокойно корзинку, будто вовсе не слышал. Многие удивлялись:

— Гляди-ка — молчит!

— Оробел, поди?

— Срезал, видать, его Оська-то!

Услышал старик, что мужики говорят, нахмурился, посидел, посидел молча, будто думал о чём, потом поднялся — у самого лукавинка в глазах заиграла:

— Завтра байка доскажется, а сегодня у меня дело есть.

И тут же к Рябку обратился, да не просто — с поклоном:

— А вас, Осип Нефедович, особенно жду!

…На другой день, к вечеру, собираются мужики к Еремею, и Оська-Рябок приплёлся. Глядит — хозяин во дворе короб большущий поставил. Его и спрашивают:

— Чего это, Еремей, устраиваешь?

Тот прищурился, вроде как ухмыльнулся, да и говорит:

— Зайцев буду ловить, чего даром время терять. Заговор прочту — они и наловятся, пока вам байки рассказываю.

Оська голову на тощей шее из тулупа высунул, как петух перед боем, и расхохотался:

— Ну, братцы, умора! Видано ли дело — зайцы к нему прибегут, да сами в короб-то и запрыгнут. Совсем Еремей избрехался!

Мужики некоторые не вытерпели, старику сказали, чего, мол, зубоскала-то терпишь, гнал бы в шею. А тот подмигнул в ответ только, сам же молчком в короб овса посыпал и к Оське:

— А коли наловлю — поставишь мужикам медовухи ведро?!

Оська сразу голову спрятал, нахохлился, будто воробей на морозе. Теперь мужики над ним потешаются:

— Эй, Оська, душа твоя заячья, чего испугался? Давай слово, бей по рукам!

Оська заморгал: «Как быть?» А мужики подталкивают его, хохочут на всю улицу:

— Ну, Оська-Рябок! Ты ж не веришь а Еремеевы заговоры.

Оська залепетал:

— Я-то не отказываюсь, а Еремей как?

Старик будто ждал того, сказал:

— А я, в счет выигрыша али проигрыша, сейчас угощаю.

И позвал всех в избу. Мужики заторопились к крыльцу, Еремей собачонку в будку загнал да прикрыл дырку:

— Это чтоб не пугала.

Зашли мужики, глядят — стол накрыт, Еремеева старуха по чаркам медовуху разливает. Сели за стол, поели, раздобрели, балагурят о том, о сем, но Оське не сидится на месте, ёрзает, на хозяина поглядывает. А тот гостей угощает и Оську тоже. Как стемнело на улице, поднялся Еремей:

— Заговор щас прочту! Только, чур, не мешайте, а то не подействует.

Пошептал по углам, погасил лампу, снова зажег. И так три раза. Потом сказал:

— Ну, а теперь… глядеть пойдемте.

Вышли мужики, сунулись в короб-то и глаза выпучили:

— Батюшки! Короб зайцев полнехонек!

Сидят, трясутся, уши прижавши. Еремей длинноухих достал, да у всех на глазах пустил по улице. То-то они — кто в лес, кто в поле стрекача дали. Мужики поохали, поахали, а кой-кто ухмыльнулся в усы, на Еремея хитро поглядел да Оську и давай подталкивать:

— Ставь, Рябок, медовухи ведро — проспорил старику!

Тому деваться некуда — пришлось в тот же вечер всю ораву к себе вести, угощать.

С тех пор Еремею ещё больше вера была. Но мужики, которые в усы хитро ухмылялись, сказали старику:

— На загадку твою у нас сразу отгадка была: видели, к кому ходил в тот вечер, да уж больно Рябка ущемить хотелось, потому и молчали.

Посмеялся Еремей с мужиками, да тут и рассказал, как зайцы в короб попали…

В приятелях у него парень был — Федя Сентябов — не то чтобы охотник заядлый — так, промышлял иногда с ружьишком, да и носил больше для форсу. Сам ямами-ловушками зайцев ловил: петли-то не любил — косоглазые больше калечились, а иногда уходили. Ну, вот, по осени на тропе яму большую выроет, зимой прутиками заложит, снегом запорошит, лапкой заячий след отпечатает, а проверит, глядишь — несет в деревню косоглазых с полдюжины. Еремей и шепнул ему насчет Оськи-Рябка, дескать, слово-то делом закрепить надобно. Федя рад был старику помочь — тоже Рябка не любил. Наловил за ночь десяток зверьков, день у себя продержал, а вечером, по уговору, пошел к Еремееву дому. Подождал, пока свет троекратно в избе не погаснет, прокрался во двор — да из мешка в короб длинноухих и выпустил.

Вот так дело-то было.

Седой медведь

С тайги, почитай, полдеревни кормилось, да только не всякий достатком довольный — хапает, рвет, а все мало. И заслону хитнику не было. Одного и побаивались, что Еремей Седому Медведю пожалуется. Знавался, говорят, с ним старик. Увидит кого в неурочное время, крикнет:

— Почто на охоту тащишься — птица в гнездо села?! Вот Седой-то медведь узнает, будет тебе на орехи!

Мужичонка глаза вытаращит и бежит на свой двор, потому как, бывали случаи — узнает про такого медведь, в тайгу боле не пустит. Ночью в деревню войдет и у избы-то его зарычит по-страшному. Собаки лай поднимут, мужики с ружьями прибегут… а уж нет никого» только на воротах следы от когтей — знак: «Не ходи в тайгу!» А кто пойдет, случалось, и не ворачивался…

Про Седого медведя ребятишки у Еремея спрашивали, да он отговаривался:

— В тайгу ходить заробеете.

А вот Феде Сентябову да Клюкину Егорке про медведя поведал…

Как-то, по весне, пошли ребята тетеревов бить, да заплутали. Слышат, недалече топором кто-то тюкает. Побрели на стук, вскоре на вырубку вышли, глядят, Еремей у поваленной сосны сучья обрубает, запарился. Ребята помочь вызвались, мигом стволину очистили, костер развели, трофеями хвастают, но старик глянув да заворчал:

— Зачем много-то настреляли? Тетерку вон погубили!

Федя давай оправдываться:

— Нечаянно подстрелили, с лесу не убудет, поди?

— Знамо не убудет! — поддакнул Егорка.

Еремей разошелся, ругается:

— Как это не убудет?! Она бы яичушков нанесла, птенчиков вывела.

Потом помолчал, да сказал вдруг:

— Доберется вот до вас Седой медведь! Ребята и уставились на старика:

— Хто?!

— Хто… Хозяин тайги, говорю — Седой медведь!

Ребята притихли сразу, к костру пододвинулись. Еремей же за хворостом отошел — ночь-то уж над тайгой сгустилась, а как вернулся, котелок с похлебкой над костром повесил. Федя спросил:

— А почему он в тайге-то хозяин?

Старик подбросил в костер сухих веток и рассудил:

— Кому ж быть, как не медведю? Везде свой хозяин имеется: в небе — орел, в озере — щука, в тайге — медведь. Он, батюшка, всему лесу хозяин.

Федя с Егоркой в темноту настороженно поглядели, да опять спрашивают:

— Правду говоришь, а почему Седым медведя-то кличут?

Старик ухмыльнулся и уж по-доброму протянул:

— О-о-о… Непростая это история, рассказывать если, часу не хватит.

Ребята и прилипли: расскажи да расскажи про медведя!

Долго Еремей молчал, потом помешал в котелке варево:

— Ну, слушайте,…

Много лет, назад в нашем селе жила старуха со внучонком. Никиткой его кликали. Годами вроде вас был — такой же пострел. Не знал ни отца, ни матери. Подобрали мужики на дороге. В корзине лежал, верещал по-заячьи.

Как с нам быть? Призадумаешься, коли своих у каждого по десятку. Решили отдать бабке. Та не отказалась, взяла.

Парнишонку выходила, подрос он, поправился. Старуха травы целебные собирала, людей лечила — тем и жила. Но вот сама захворала. А время пришло травку целебную собирать, хворь свою ею снимать. Бабка и решила Никитку послать — ему не впервой по тайге шастать. Собрался скоренько: лапотки обул, пирожка кусочек в тряпочку завернул и убег.

Идет по тайге Никита, травку выискивает, а она никак на глаза не попадется. Бродил, бродил, вдруг меж деревьями полянку увидал. Посредине ель стоит высокая, а под ней медведица с медвежонком играют. Медвежонок мать за ухо, за бок цапает, та урчит ласково, детеныша облизывает. Никитка и залюбовался. Медведица, видно, мальчонку не учуяла, вскорости по своим делам ушла в тайгу, малыша одного оставили.

Никитке любопытно, вышел на поляну смело. А медвежонок к нему закосолапил. Подошел, мордой тычется. Вынул Никитка пирожка кусочек, отломил половину. Медвежонок съел и еще просит. Отдал он и другую. Наелся медвежонок, встал на задние лапы: поиграть ему захотелось. Тут Никитка почувствовал, будто сзади кто на него смотрит. Оглянулся и обмер со страху: на кромке поляны медведица стоит. Хотел бежать, да ноги словно ватные, хотел закричать, да голоса нет. А медведица подошла, обнюхала, заурчала ласково и лизнула в щеку.

Никитка видит, что обошлась она с ним добро, осмелел, ручонкой ее погладил и с медвежонком играть принялся. Да не заметил, как день пролетел. Лишь когда стемнело, опомнился. Но поздно. До села далеко, а на небе уж звезды повысыпали. И растерялся Никитка, не знает, как ему быть. Тут подошла к нему медведица, села рядышком. Ткнулся Никитка ей в грудь и заплакал. Вдруг сказала она голосом человеческим:

— Погодь, Никитушка, оставь слезы.

Сама пошла с медвежонком вокруг ели. Раз прошлась, второй, а на третий появилась из-за ели женщина: молодая, в сарафане белом шелковом, а с ней мальчонка, совсем махонький.

Поглядела на Никитку ласково, взяла за руку, повела. Никитка глядят и глазам своим не верит: на поляне стоит терем с резными балконами, а мальчонка смеется, за руку Никитку в терем тянет.

Вошли. Женщина Никитку за стол посадила, каши меду поставила. Накормила, напоила, о житье-бытье разговор завела. Ну и рассказал Никита все без утайки, что не знает ни отца, ни матери, что его мужики нашли. А бабка по доброте душевной взяла, выходила, да сейчас сама захворала — за травкой целебной послала. Только не может он её найти.

Выслушала женщина Никитку и сказала:

— Твоя беда — не беда. Будет тебе травка. А сейчас ночь, ложись, спи спокойно.

…Проснулся когда Никитка, глядит — нет никого: ни женщины, ни мальчонки, ни медвежонка, ни медведицы. А у ели нужная ему травка растет; набрал полное лукошко и припустил в село. Наварил зелья целебного, дал бабке попить — вроде полегчало, но вскорости опять худо сделалось, И подумала тогда бабка:

«Видно, хворь моя — старость, её не излечишь. Дело сделано, жизнь прожита. Смертоньку никто еще миновать не смог». А чтоб Никитка не видел, как помирать она станет, услала его опять в тайгу, дескать, еще травки собрать надобно.

Ушёл Никитка, да только не нашёл он ни ели, ни той полянки. Пришлось с пустыми руками в село вернуться. Увидели его ребятишки соседские, закричали:

— Зря, Никитка, ходил в тайгу. Бабка твоя преставилась…

Погоревал он, но делать нечего — стал один в избушке жить. А чтобы кормиться чем было, занялся бабкиным промыслом — она его многому научила.

Вот идёт однажды по тайге, травку собирает. Вдруг лай собачий совсем близко услыхал, побежал в ту сторону, откуда лай доносился, и… выскочил на знакомую поляну. Глядит — два огромных пса у ели прыгают, а на ней медвежонок сидит, махонький. Уцепился за ветки, ревёт жалобно — вот-вот сорвётся.

Схватил Никитка палку, стал собак отгонять. Да где малышу с двумя большущими псами сладить. Плохо бы ему пришлось, но тут медведица из-за кустов выскочила, зарычала по-страшному. Псы поджали хвосты, понеслись прочь, Никитка взял на руки медвежонка, на землю поставил. Медведица сказала голосом человеческим:

— Спасибо тебе, Никитушка, что сына из беды вызволил.

Сама взяла медвежонка и пошла вокруг ели. Раз прошла, второй, а на третий вышла из-за ели женщина: молодая, в сарафане белом шёлковом, а с ней мальчонка махонький.

Женщина улыбнулась, взяла Никитку за руку, повела вокруг ели. И видит Никитка: стоит на поляне терем, перед ним стол накрыт, а на столе кушанья разные.

Посадила женщина Никитку за стол, накормила, напоила, поглядела ласково и сказала:

— Знаю я, Никитушка, осиротел ты. Бабка, что тебя выходила, померла, добрая была старушка. Лес берегла и тебя нашим заступником вырастила. Хочешь, буду тебе вместо матери, а сын мой братцем твоим станет. Будешь с нами жить — про печаль и горе забудешь.

Подумал Никитка и ответил:

— Не могу я, матушка-медведица, дело своё бросить, я людей лечу, от злой хвори спасаю.

Женщина погладила Никитку по голове и сказала:

— Молодец, Никитушка, что не о своём только счастье печешься. Доброе это дело — хворых лечить, слабым помогать. Ну, а в тайге теперь ты желанный гость. Как захочешь нас повидать, приходи на эту полянку… Обойдёшь ель три раза — нас увидишь. А коли домой вернуться пожелаешь, иди в обратную сторону. Да помни, кто четвёртый раз ель обойдёт-медведем обернётся и не сможет среди людей жить.

Поблагодарил Никитка женщину и пошёл вокруг ели в обратную сторону. Только обошёл три раза, глядь — ни терема, ни женщины с мальчонкой. Поклонился в пояс ели и пошел в село.

Так и жил Никитка: по тайге бродил, травы собирал, людей лечил. И медведицу с медвежонком часто проведывал. Вскорости в доброго парня вытянулся: в глазах синь небесная, темные волосы кольцами вьются. Засматривались девчата на парня. Да только он к ним — не очень. Все в лес душой тянется. Смеялись над ним мужики: пора, мол, парня к охотницкому делу приставить, а он всё травку собирает. Богатые вовсе за блажного считали, не раз поучали:

— Сходи-ка, парень, на промысел, добудь медведя — голь прикроешь.

Никитка отнекивался:

— Ни к чему мне это. Богатство через чужую смерть мне не надобно. Тайга, она и добрым делом кормит.

С тех пор махнули на него рукой.

Но вот как-то прошёл слух по деревне: в наших лесах медведица объявилась, а при ней медвежонок. И уж больно у медведя шуба хороша. Кой у кого жадность и заиграла — удумали добыть шубу-то.

Многие охотники, правда, говорили:

— Зачем матку губить, людей, мол, не трогает.

Да их разве слушали. Кричат одно: «Добудем! Убьем! Сегодня не трогает, завтра корову задерёт!»

Собралось с пяток этих крикунов-добытчиков. Ушли в тайгу. А Никита в это время в городе был, травку сдавал городскому лекарю, не знал, что задумали жадные охотники. А как приехал, слышит — шум да гвалт стоит; все бегут в конец села. Никитка за ними. Прибежали. Глядят — везут на телеге те самые крикуны — охотники медведицу, а с ней и медвежонка пристреленного. Сами довольные. И Никита, как увидел, так и обмер. Стал просить:

— Отдайте медведицу!

А на него глаза таращат:

— Ишь чего захотел! Мы добывали, а ему задаром отдай!

Но Никитка не отходит, просит, чего хошь предлагает. Охотнички не устояли, заломили деньгу порядочную. Никитка не перечил. Сговорился с приезжим мужиком, запродал ему свою избёнку со всей рухлядью и деньжата, что от лекаря привёз, добавил, ну и отдал все охотничкам, будь они неладны.

Увёз Никитка к себе медведицу с медвежонком. А люди переглядываются: совсем спятил. Послали досмотрщиков. Всю ночь у Никитки в окнах свет горел да стук из избы доносился, вроде мастерил что-то. Утром увидели все — Никитка два гроба для медведей сделал, и волосы его, что черными кудрями до плеч свисали, словно серебром подернулись. Схоронил он медведицу с медвежонком, взял котомку, перекинул через плечо и подался в тайгу. Вернулся на полянку, обошёл ель три раза. Глянь, на полянке тот же терем стоят, только у крыльца зайчата сидят, лапками глаза прикрыли, плачут. Заглянул Никита в терем — в нем пусто, холодно. Склонил голову, подошел к ели. А та махнула веточками, и почудилось ему, вроде кто шепчет на ухо:

— Не кручинься, Никитушка. Помочь твоему горю можно. Сорви с меня две шишки — одну большую, другую маленькую, кинь в сторону села, сам обойди меня четыре раза.

Но тут вспомнил Никитка слова медведицы: «Кто четвёртый раз ель обойдет — медведем обернётся и не сможет среди людей жить». Однако не стал раздумывать, всё исполнил, как ель указала. Сорвал шишки, кинул в сторону села, обошел ель четыре раза и обернулся медведем…

А тот мужик, что в Никиткин дом переехал узнал, что рядом медведи похоронены, решил с них шкуры содрать — все польза. В помощь соседей позвал.

Разрыли яму-то и обмерли. В ней женщина с мальчонкой похоронены…

Тут шум поднялся, урядник прибежал, власти понаехали — иск учинить хотели. Да утром женщина с мальчонкой исчезли — вроде как их и не было. А на том месте только две шишки и нашли: одну большую, другую маленькую.

Так всё и кончилось. А в соседней деревне женщина с мальчонкой появились. Откуда взялась — никто не знает, говорят, из города жить переехали.

С того времени в тайге медведь объявился. Да не простой, не бурый. Шуба у него серебром отливает. Богатая, говорят. У многих глаза на неё разбегались — все хотели медведя добыть. Да только вышло для тех добытчиков худо: кого с переломанными рёбрами в канаве нашли, кого с головой ободранной под кучей хвороста, а кто и вовсе пропал. Опять из волости приезжали — высматривали, выспрашивали. Охотников на поимку медведя снаряжали. Всё без толку.

Старики сказывали, что с тех пор так и повелось: как залютует какой охотник, станет зверя без меры бить; тут его и приберёт к себе Седой Медведь. Его-то с тех пор Седым прозвали. А так — ничего, ходи, гуляй по тайге. Девчат ведь никто не трогает. Правда, встречали они в тех местах парня красивого, но сколь ни звали, не подходил он к ним. Махнет лишь рукой — идите, мол, собирайте грибы, ягоды.

Старики поговаривали, что он это и был — Седой Медведь.

Артёмов ключ

На Артёма-охотника люди косо поглядывали. Чудной потому что. Летом сено косит, зимой лосей да косуль прикармливает, а как до стрельбы — рука не поднимается. Тем и промышлял, что орехи кедровые добывал да мед собирал.

Жил он, бобылем в избушке, на краю села. Раз по осени пошел Артём в тайгу — орех поспел, шишковать пора настала, — забрел в чащобу: деревья стеной стоят, сучья корявые одежду рвут. Бродил, бродил да в глубокую яму-ловушку и угодил. Сидит в сырой яме день, другой, выбраться не может.

«Ну, — думает, — помереть мне здесь, горемыке старому…»

Вдруг земля сверху посыпалась, и огромная лесина вниз опускается. Вылез Артём, огляделся и чуть не помер со страха: сидит на пеньке большущий медведь. Шуба на нём не бурая, как у простого медведя, а седая, и серебряные искорки от неё отскакивают, пчёлками летят в разные стороны. Где такая искорка сядет, там цветок вырастет, огоньком засветит синеньким. Седой Медведь!

У Артёма зуб на зуб не попадает. Тут медведь молвил голосом человеческим:

— Что, Артём, испугался?

Артём осмелел, ответил:

— Испугался, хозяин-батюшка.

А Седой Медведь опять спрашивает:

— Как же ты, Артём, в яму угодил? Страшно, больно, поди, было?

— И страшно, и больно, — с грустью ответил старик.

Сурово взглянул на него Седой Медведь:

— А как больно и страшно бывает зверю таёжному: что оленю рогатому, что медведю лохматому, как попадут они в ваши капканы да ямы? А жизнь всем дорога!

Встал Артём на колени, склонил седую голову и ответил:

— Что ж, за грехи человека перед лесом готов поплатиться.

Седой Медведь молвил ласково:

— Я, Артём, знаю — зверей ты не обижаешь. В лютые зимы от голода многих спасаешь. Отпускаю с миром, но прежде будь гостем моим.

Поблагодарил Артём медведя и пошел вслед за ним. Долго шли по лесу дремучему и вышли на большую поляну, солнцем залитую. Удивляется Артём: «Во всей тайге осень стоит, деревья лист давно сбросили, а тут трава мурава зеленеет, марьин цвет к солнцу тянется». Посреди поляны стоит терем с резными балконами, а вокруг зверьё веселится: зайцы-удальцы с серым волком в чехарду играют, бобёр с лисицей барыню отплясывают, белка с куницей на дудках им подыгрывают. Надивиться Артём не может: звери, а в какой дружбе живут!

Медведь, тем временем, гостя в терем привел, за стол посадил, сладким медком угостил, о житье-бытье речь завел. Рассказал Артём все, что на душе было. Что стар, сила уходит, словно песок из горсти. А семьи по сей день не завёл, так и помрёт бобылем.

Выслушал медведь внимательно, головой покачал. Потом на стол, где пустое место было, взор устремил. И вдруг встал сундучок, яркой медью кованный. Взял медведь сундучок, открыл со скрипом крышечку, Артём так и ахнул: лежит там янтарный камушек, мягким светом озаряет горницу. Вынул медведь его и подаёт:

— Бери, Артём, янтарь — слезу кедровую. Нежданно-негаданно принесет она счастье.

Чтобы не потерять, Артём положил янтарь на голову и шапкой прикрыл. Посидели еще немного, а как солнце к закату клониться стало, вспомнил Артём, что поздно. Как до дома добраться, как дорогу найти?

Но успокоил Седой Медведь:

— Ничего, дам провожатого.

А сам вдруг как захохочет, лапами захлопает, шкурой затрясёт. И посыпались из нее искорки серебряные: которые на пол падают, которые в окошко пчёлками улетают. Изловчился медведь, схватил одну и Артёму подаёт:

— Пойдёшь домой, кинь искорку наземь, доведет тебя. А коли беда случится, проси у неё помощи.

Поблагодарил Артём медведя, пустил искорку. Поскакала она с травинки на травинку, с цветка на цветок… Где упадет, там лес расступается, тропинка змейкой вьется, серебряным светом озаряется. Идет старик по тропинке, напевает тихонько. Вдруг запрыгала искорка на одном месте, и тропинка кончилась. Смотрит — стоит старый кедр лохматый, ветви под тяжестью шишек опустились. Шепчет кедр Артёму:

— Постучи по мне палкой, Артём, сбей шишки, тяжело старому держать их…

Стукнет Артём раз — сверху шишка падает, стукнет другой — другая. Так целый мешок набрал. Поклонился он кедру, глянул на искорку, а та уж дальше поскакивает: с травинки на травинку, с цветка на цветок, Артём еле поспевает. А мешок с каждым шагом все тяжелей. И думает Артём: «Скорее бы привела». А искорка совсем тусклая, кружится над травинкой, вот-вот погаснет. За деревьями родное село проглядывает. Опечалился Артём: «Уж и шишки мне тяжелы стали — взмок весь». Не выдержал и поставил мешок на землю. Снял шапку, чтобы пот со лба стереть, да обронил янтарь — слезу кедровую. Где янтарь упал, там светлый ключик забил, веселым ручейком зажурчал. Обрадовался Артём: «Вот напьюсь сейчас». Пригоршню чистой воды зачерпнул, отпил чуть и почувствовал силу молодецкую. Боли злой в ногах будто не было. Глянул в ручеёк и ахнул: в отражении — парень молодой. Вместо седых волос кудри вьются, в глазах — ясный свет, губы — алей мака алого. Обрадовался Артем, вспомнил слова Седого Медведя о том, что слеза кедровая нежданно-негаданно принесёт счастье.

Взялся было за мешок, хотел на спину взвалить, но тот ни с места: словно к земле прирос.

— Что за напасть? — ухмыльнулся Артём. — Силу чувствую, а поднять не могу. Тяжел-таки.

Открыл он мешок, а в нём… груды золота. Самородки с кедровую шишку желтыми боками поблескивают. «Коня бы сюда!» — подумал Артём. Смотрит, тусклая искорка яснеть стала. Ярко засветилась, ослепила глаза и вспыхнула алым пламенем. Пламя в белый дым превратилось, а из дыма конь выскочил, заржал ретиво. Словно лебедь белый, а грива серебряная. Обрадовался Артём, молодецкой рукой коня погладил, взвалил на него золото, лесу в пояс поклонился и зашагал весело. Идёт по селу, коня ведёт, задорную песню напевает. Девчата ясноглазые из калиток да из окошек повыглядывали: «Кто ж такой? Что за, молодец-красавец?»

Артём по пути ребятишек кликнул: из тайги, дескать, гостинец несу, кедровыми шишками побалую. У которых родители побогаче, те отмахнулись — мол, шишками не удивишь. А кто победней — гурьбой за Артёмом. Им и шишки в радость, с батрацким трудом многие уж знакомы.

Присел он на лавочку, открыл мешок и роздал ребятишкам золотые шишки, себе лишь пяток оставил.

Зажил Артём с тех пор счастливо, семьёй обзавелся. А на том ключе, где вода целебная, многие от хвори избавились, силу обрели. Про Артёма люди не забыли: родничок этот так и прозвали — Артёмов ключ.

Заветная поляна

Жили в таёжной деревне Тойской Парфен да Марья. Хлебом своим кормились, богатым не кланялись. Как-то зимой поехал Парфен на реку сети проверять, да по неосторожности в прорубь угодил. Изловчился, однако, на лед выбрался. Бухнулся в сани, погнал лошадь в село. Да морозище коркой ледяной по рукам-ногам сковал, не доехал, застыл в дороге.

Трудно стало Марье. Хозяйство без мужика, и детей на руках двое — Васятка да Аннушка.

Только одна беда в дом не идет — другую за собой тащит. Надсадилась на мужичьей работе Марья, да и слегла. Похворала недельку, а почуяв, что смерть пришла, позвала детей. Васятка-то совсем малолеток — сидит под лавкой, рёвом ревет; Анютка большенькой уже была — прикусила губёнку, подошла к матери.

— Смотри, дочка, береги себя и братца. От дома не отлучайся, бедных людей не гнушайся, богатых опасайся.

Сказала и умерла.

Зажила Анютка, как мать наказывала: дом прибирала, за братцем смотрела, и люди, чем могли, ей помогали. Вот и девушкой стала: замуж пора. Да случилась беда большая — загорелась баня у одного ротозея, искры ветром понесло, а сушь стояла, и заполыхало села в разных концах жарким пламенем. Вмиг полсела выгорело. И Анюткина изба сгорела. Только братца успела спасти. Идти Анютке некуда. Пришлось к богатому мужику в работники наниматься. Крысаном его звали.

Работает Анютка, старается, а Крысан все кричит:

— Кормлю вас, дармоедов!

Дочери его Малашка да Наташка того больше злятся: Анютка, вишь, лицом чистенькой была, походка лёгонькая, а те — рябые, жирные, как гусыни откормленные, при каждом шаге охали да ахали.

Вот и невзлюбили красоту; матери жалуются:

— Женихов наших отобьёт, парни многие на неё засматриваются. Вон и Федька зенки на нее пялит.

Федька, хозяйский сын, был полудурок. Видит, что за Анютку никто не вступается, начал к ней приставать. Уследил как-то в сенях, когда она за водой ходила, давай лапаться. Анютка изловчилась и надела ведро дураку на голову, да еще коромыслом по хребту ударила. После забоялась: «Выгонит хозяин, куда с братцем пойду?»

Но Федька хоть и дурак, а понимал, что на смех поднимут — эко девка парня угостила. Смолчал и приставать перестал.

Так зима прошла. Летом Анютке вольготней: хозяин в поле на покос либо в город уедет, а хозяйка с дочерьми в саду чай сосут из блюдечек. Анютка же в лесу грибы да ягоды собирает. В одной руке лукошко, другой Васятку ведет. И ему спокойней — от тычков подальше.

Как-то набрели на подранка — оленёнка хроменького. Анютка ему рану в ручейке обмыла, листик целебный приложила, травинкой перевязала. Оленёнок скоро поправился, побежал резво, а за ним Васятка вприпрыжку. Потянулись с того дня к Анютке зверюги хворые: то зайка прибежит с рваным ухом — от собак спасался, то горлица прилетит с крылом перебитым, раз даже медвежонку занозу из лапы вытащили. Всем помогала, и всяк зверь в тайге знал её и любил. Только однажды почувствовала: будто глядит на неё из-за кустов кто-то. Оглянется — никого. И так всегда: войдёт в лес и почувствует — кто-то стоит, на неё глядит. Иной раз услышит — сучок треснет, либо веточка заколышется. Оглянется — опять никого. Забоялась было Анютка, но потом подумала: «Кажется всё». Но спиной чувствовала чей-то взгляд на себе. От этого и боязно и отрадно.

Пролетело лето, отхлюпала осень дождями, зима с морозами на санях прикатила. В лес теперь не выберешься. Хуже прежнего Анютке стало. Крысан все кричит:

— Проедаете больше, чем работаете!

Малашка с Наташкой задурили. Однажды вечером похлёбку из свежих грибов затребовали. У Анютки грибов полный короб насушен, а им свежих вынь да подай.

— Какие сейчас грибы?! — взмолилась была. — Зима!

Но Наташка с Малашкой и слушать не хотят, кричат:

— Давай грибов свежих!

В это время Федька в избу вбежал. Перепуганный, дышит часто, мычит, выпученными глазами на окошко показывает.

Долго от него слова добиться не могли, но потом отошел, рассказал. Шли, дескать, парни гурьбой по селу, и Федька с ними. Вдруг с Крысанова плетня медведя увидали. Ясное дело, кто за кол схватился, кто за ружьём побежал. А медведь спокойно так на дорогу вышел — на самое видное, место. И увидали все — не простой он, не бурый. Шкура серебром переливается, ярко светится, глаза слепит. Парни-то со страху колья, ружья побросали и — врассыпную. А Федька перемахнул через плетень да в избу и заскочил.

Однако не поверили хозяин с хозяйкой — мало ли что дураку примерещится. К соседским ребятам сходили, а тем стыдно, что целой ватагой медведя испугались, условились на Федьку свалить — он, дескать, крикнул, они не разобрались, а это корова была.

Вернулись хозяин с хозяйкой злые, на Анютку напустились:

— Почему сор в избе?! Почему ухват не на месте?!

Малашка с Наташкой своё занудили:

— Хотим грибов белых! И всё!

Хозяин и взревел дурным голосом:

— Ступай в лес, без грибов не возвращайся, не то выкину обоих на улицу.

Сам доволен, что зло сорвал, а Анютке деваться некуда. Собралась, поцеловала тайком Васятку, вышла на крылечко. А уж ночь была. Кругом темень непроглядная, но вступила на землю Анютка и заметила — вроде светлеть стало, ветерок тёплый-тёплый подул. И чувствует, как летом, в лесу, смотрит на неё кто-то. Подошла к калитке, глянула и диву далась: стоит у плетня лукошко, грибов белых полнёхонько: один к одному, только что сорванные. Анютка и не знает, что делать. Вдруг кто-то за спиной сказал шёпотом:

— Бери, девушка, грибы, не бойся.

Удивилась, спросила негромко:

— Ктой-то здесь? Покажись, добрый человек.

Но никто не ответил, лишь облачко невдалеке показалось и растаяло.

Взяла Анютка лукошко, внесла в избу, на стол тихонько поставила, сама спать легла.

Утром проснулись хозяин с хозяйкой, удивились:

— Летом грибов не всякий раз наберешь, а она, гляди-ка, сейчас белых принесла!

Смекнул Крысан:

— Грибки зимой в цене, барину коли в город отвезти, хорошую деньгу получить можно.

Съездил, и правда — немалые деньги привёз. Ну и надумал опять в лес Анютку отправить: «Авось еще принесёт».

Делать нечего, не скажешь ведь, что грибы у калитки нашла, не поверят. А уж снег повалил, ветер студёный подул. Еле добрела Анютка до леса. А как вошла, так сразу тихо стало: снег валить перестал, ветер не дует.

Бредёт по заячьей тропинке, дырявыми валенками по снегу похрустывает, а у самой из головы не выходит: «Кто грибы у калитки поставил? Кто говорил ласковым голосом?»

Чувствует — будто опять на неё глядит кто-то, и теплей на душе становится. Поглядела по сторонам, прислушалась — никого не видно. Лишь стоят вперемежку сосны да ели, вершинами тихо помахивают — словно кланяются.

Побрела дальше по следам заячьим и вышла на большую поляну, белым снегом покрытую. Посреди ель стоит вековая — стройная, высокая, вершиной в небо уперлась. Тропа к ней ведет.

Подошла Анютка, глянула и руками развела: стоит под елью корзина с грибами белыми, словно в подарок приготовлена.

«Кто же поставил?»

Только подумала, знакомый голос за спиной:

— Бери, девушка, не бойся, за доброту твою лес дарит грибы.

Как ни смотрела Анютка — никого не увидела, как ни просила — никто не отозвался. Только на душе теплей.

Взяла корзину, оглянулась в последний раз и направилась в обратный путь.

Но как из леса вышла, тепло вдруг исчезло куда-то, будто его и не было. Опять ветер подул, снег повалил. Еле добрела до села. Зашла в избу — хозяин руками развёл:

— Ну-у. у-у… не думал, что принесёт!

Повёз грибы в город, опять деньги получил. Подумал однажды: «Где ж это она грибы берёт?… Никак, напрятала летом в лесу, а сейчас таскает».

Но потом решил: «Пусть ещё сходит; коли принесёт — значит, много их там».

Дал ей на этот раз большую корзину. Вытолкнул на крыльцо и захлопнул дверь.

Вернулась Анютка в лес, на заячью тропу набрела, на знакомую полянку вышла и опять чувствует, будто смотрит на неё кто-то. А на душе так легко и светло стало, что не выдержала, спросила громко:

— Покажись, добрый человек, зачем прячешься?!

Знакомый голос ответил:

— А не забоишься?

— Чего ж я забоюсь, коли душа у тебя добрая, — ответила смело Анютка. — Покажись.

Только успела сказать, как заклубилось перед ней белое облачко, голубым светом засветилось, растаяло. И встал огромный медведь: шкура серебряным светом переливается, искорки от неё отскакивают. Стоит Анютка завороженная, слова не вымолвит. А медведь голосом человеческим:

— Не бойся, девушка, не бойся, милая.

Анютка и так видит, что медведь не страшный: его и зайцы не боятся — сидят рядом, ушками шевелят, лапками перебирают, а белки-резвушки по ели зеленой прыгают, весело посвистывают. Взял медведь Анютку за руку, повел вокруг ели. Обошли. Она глазам не верит — лес вроде тот, и ель, и поляна, а зимы нет: цветет всё, зеленеет вокруг, на деревьях птицы поют, над цветами шмели жужжат.

Протерла Анютка глаза кулачком, воскликнула:

— Уж не спится ли мне?!

А медведь засмеялся, пошел ещё раз вокруг ели, и вышел из-за неё богатырь-молодец. У Анютки сердечко и затрепетало, словно птенец на ладони. Никогда такого красавца не видывала: кудри до плеч вьются; в глазах синь небесная. Подкосились у Анютки колени, но подхватил её молодец на руки, зашептал слова ласковые:

— Милая Аннушка, ненаглядная. Давно за тобой наблюдаю, по душе пришлась — будь мне женой, тайге хозяйкой!

Только успел сказать, как выскочили на полянку зайцы, в лапках по большому белому грибу держат, сложили все грибы в Анютину корзину, сели рядышком. А молодец сказал:

— Отнеси, Аннушка, грибы хозяину в последний раз, а сама с братцем к нам приходи, вместе жить станем. Хозяину накажи, чтоб в лес не показывался, не то худо ему будет.

Поклонилась, хотела было корзину взять, да где ж ей такую тяжесть унести? Молодец взглянул на корзину, да так пристально, что она сразу в маленькое лукошко превратилась. Подал Анютке и сказал:

— Неси домой, да не ставь где-нибудь на дороге, не то опять в большую превратится — не донесёшь.

Поклонилась Анютка в пояс, взяла лукошко и пошла в село. А как вернулась, лукошко на крыльцо поставила, так оно в большую корзину на глазах превратилось: с места не сдвинешь.

Выскочили хозяин с хозяйкой на крыльцо, за ними Федька-дурак с жирными сёстрами, еле втащили корзину в избу. Крысан совсем задурил от алчности, орёт на весь двор:

— Запрягай лошадей, Фёдор. В лес поедем, найдём, где она грибы прячет.

Анютка вспомнила наказ молодца, чтоб хозяин в лес не показывался. Хотела сказать, но тот слушать не хочет, кричит:

— Несите короба, да побольше, враз увезти надо, чтоб другим не досталось!

Фёдор лошадь в сани запряг, подвёл к крыльцу. Сел Крысан, Анютке приказал садиться. Но та стоит, ехать не хочет. «Нельзя, — говорит, — и все тут». Схватил тогда Крысан кнут, хлестанул Анютку. Упала она от боли на землю, но слова не вымолвила.

Братец Васятка увидел, что сестрёнку бьют, вцепился ручонками в хозяина, плачет:

— Не бей сестрёнку! Не бей родненькую!

Крысан понял, что Анютка ничего не скажет, схватил Васятку, засверкал глазами, зарычал:

— Не поедешь — ему достанется!

Делать нечего — взяла Васятку на руки, прижала к груди, села в сани. Обрадовался Крысан, махнул Федьке рукой — гони, мол, быстрее. Въехали в лес.

— Показывай, — говорит Крысан, — где грибы брала?

Анютка туда-сюда глядит, а полянки той нет. Увидит ель большую, подъедут — ан нет, место не то. Крутил, крутил Крысан по тайге, разозлился вконец, схватил Анютку за косу — хотел кнутом по спине хлестануть, да Федюха заорал дурным голосом. Оглянулся Крысан, и ноги от страха к земле приросли: стоит перед ним огромный медведь, пасть оскалил, вот-вот лапой ухватит. Закричала тогда Анютка:

— Не надо, медведушка, не надо, батюшка, бог с ним, пусть живет — человек ведь!

Но медведь зарычал грозно:

— Не может он человеком называться, коли душу злую имеет. Нет такому прощения!

Взглянул медведь в глаза Крысановы, да так пристально, что Крысан вдруг уменьшаться в росте стал. Нос удлинился, руки к плечам подобрались, ещё немного и… в крысу превратился. Засверкал злыми глазёнками, зубами защёлкал, побежал в кусты. А хвост длинный, будто кнут, за ним поволочился.

Охнул Федюха, глаза выпучил и погнал лошадь из леса.

А медведь обернулся молодцем, подошел к Анютке, успокоил ласковым голосом и повёл ее с братцем на полянку заветную.

Золотые рога

Жил в одном селе охотник Кузьма с женой Устиньей и сыном Свиридкой, а с ними — дедка старый, Егор. Как-то уехал Кузьма с женой в город. Свиридка с дедом остался. А в это время купцы богатые охотиться приехали — шуму в тайге понаделали.

Сидят вечером Егор со Свиридкой в избе. Дед валенки чинит, байки шутейные рассказывает. Внук хохочет, заливается. Вдруг под окном топоток, будто жеребчик прыгает. Выскочил на крыльцо Егор с ружьём, за ним Свиридка, глядят — лосёнок, мордой к ним тычется, ревёт жалостно.

Парнишка стал просить:

— Оставим лосёнка, поди, мамку потерял, а утром выпустим.

Дед глянул на внука, улыбнулся. Так и оставили. Утром Егор в тайгу ушел, а вернулся черней тучи. Свиридка к нему:

— Нашел мамку лосиную?

Промолчал старик, но Свиридка не отстаёт:

— Сказывай, чего молчишь?!

Егор махнул рукой сокрушённо:

— Нет у него теперь мамки — те купцы, что намедни приезжали, сгубили её. Губы, звери, отрезали, а самою в овраг сбросили.

Заплакал Свиридка, побежал во двор, за шею лосёнка обнял: «Бедненький».

Вскоре отец с матерью вернулись, узнали, в чём дело. Теперь уже дед со внуком за лосёнка просят:

— Куда ж ему без мамки? В тайге снег скоро ляжет. Пусть вместе с коровой в стайке живет.

Отец с матерью пожалели, оставили.

Вскоре осень прошла, зима наступила. Лосёнок выше Свиридки подрос, на голове рожки проглянули, поблескивают, будто позолоченные. Соседи и говорят:

— Ишь, золоторогий какой!

Вырос лосёнок, и рога выросли, только темней стали, потом совсем потускнели, но люди всё равно его золоторогим кликали. А Свиридка вместо коня стал запрягать. За вожжи возьмёт, сам на лыжи встанет, помчит его лосёнок по глубокому снегу — обоим забава!

Люди их дружбе дивуются: куда один — туда и другой. Свиридку так и прозвали: «Лосиный пастух».

Но вот зима отбуранила. Свиридка подрос, вытянулся, а дружок его в здоровенного лося вымахал, рожищи огромные накинул.

Весной те купцы, что осенью в тайге безобразили, опять приехали. Увидели — лось парнишку на себе по селу катает, пристали к отцу Свиридкиному:

— Продай, — говорят, — лося, мы его в тайге выпустим и охоту на него устроим…

Кузьма помрачнел, Устинья брови нахмурила. А купцы, знай, уговаривают, деньги большие сулят. Не выдержал тут старый Егор, соскочил с печи, закричал:

— Я вот вам устрою охоту! Уж так устрою!..

Схватил берданку со стены и в потолок выпалил.

Купцов только и видели… А Свиридка на всякий случай лося подальше в тайгу увел, да и выпустил.

…Скоро лето пролетело, за ним осень забагрянилась. А потом и новая зима наступила. Свиридка сам уж на охоту стал ходить, да и забрел однажды в глушь. А дело к вечеру. Сумерки над тайгой сгущаются, сосны да кедры чёрной стеной стоят, сучья корявые за шубейку цепляются, и снег глубокий. Устал шибко, но вот луна взошла, идти легче. Свиридка меж деревьями полянку увидел, лунным светом залитую. Вдруг впереди огоньки зеленые вспыхнули и засуетились. Волки!

Кинулся Свиридка в сторону, да разве от стаи уйдешь? Хитрость нужна.

Глядит, впереди овражек небольшой, за ним сосна кривая — забраться легко. А с неё палить по волкам из берданы.

Покатил Свиридка вниз, да ногой зацепил о коряжину — полетел кубарем, головой о пенёк ударился, в глазах потемнело.

Долго лежал, только почувствовал вдруг дыхание на лице тёплое. Открыл глаза — перед ним лось огромный, губами влажными щеки его трогает.

«Да ведь это лосенок мой, — обрадовался. Свиридка. — Ишь какой вымахал! А где волки?»

Пошевелил он руками, ногами — вроде целы. Привстал и ахнул — рядом три матерых волчища лежат, у одного череп снесен, у других брюха распороты. Но и у лося бока в крови.

Понял Свиридка, кому жизнью обязан, обнял лося за шею. Сохатый привстал на колени, Свиридка на спину ему вскарабкался. И побежал лось по глубокому снегу в село…

Свиридка деду и отцу с матерью рассказал всё, как было, а те уж и не знают, чем сохатому угодить: хлебца ему дают, овсеца в корчаге подсовывают. Так лось опять у них зиму и весну прожил, но летом все чаще в лес поглядывать стал.

Как-то к осени вёз верхом Свиридку по вырубке, навстречу две лосихи из леса вышли, увидели Свиридку и за деревьями скрылись. Лось за ними и кинулся. Насилу Свиридка друга удержал, а вечером деду все рассказал.

Старый Егор прищурился, крякнул в кулак и сказал:

— Вот ведь, Свиря, дело какое: тебе шашнадцатый годок только, а к девчатам вечерком ты давно стрекаешь. Не к дружкам, не отмахивайся; вот и сохатому без подружек скучно. Пустил бы его?

Не стал Свиридка спорить, вывел лося за село, дал краюху напоследок, хлопнул по боку:

— Беги, друг!

Лось головой помотал, затрубил и побежал. Лишь у леса остановился, оглянулся и исчез за деревьями.

А тем летом в наших местах люди россыпи золотые обнаружили. Многие промысел охотничий бросили. Золотишко в речках доброе намывали, И скоро приметили: где лось на водопой ходил, у реки об сосну иль кедр рогами тёрся, — там россыпь богатая.

Люди Кузьме с Егором не раз говаривали:

— Не ваш ли сохатый золото указывает?

Те отмахивались и в золото не шибко верили. Но как новая зима прошла, Кузьма не выдержал и тоже подался в старатели: «Авось повезёт!» Да только другим фартило, Кузьма лишь песок пустой черпал. Все лето промотался зазря, домой вернулся — ругается:

— Время потерял, лучше б овса лишнюю десятину засеял!

А Свиридка летом дома деду с матерью помогал, по лесу бродил, друга искал. Следы частенько встречал, но на глаза лось так и не показывался. Как-то в декабре уехали отел с матерью и дедом в соседнюю деревню в гости. Свиридка один остался. Вечером пошел сенца корове подбросить, глядит — у ворот сохатый стоит, рогами трётся. Свиридка обрадовался, выскочил к другу, завёл во двор. Тот потёрся рогами об угол дома, мотнул головой — рога у него и отпали, он копытом их к Свиридке подвинул, будто сказать хотел — возьми, мол, в подарок. А тот лося по шее погладил, сенца ему дал. Пожевал сохатый, Свиридкину щёку губами потрогал, вздохнул глубоко и побежал в лес. Кинулся было Свиридка за ним, да разве ж догнать. Вернулся в избу, присел на лавку да прикорнул.

И видит во сне — сидит он у дома на брёвнышке, вдруг подъехала тройка, из саней вышел богатырь-молодец, в шелк да парчу одетый, на голове корона золотая. Глядит ласково. Снял корону, подал Свиридке, а она тяжелая — не удержать. Свиридка ее наземь поставил, а богатырь вдруг исчез, и тройка исчезла. Глянул он на корону, а она задымилась; потом дым рассеялся, и вместо короны рога лежат закопчённые…

Проснулся Свиридка, слышит — в дверь, потом в окно колотит кто-то. Выглянул, а это родители из гостей приехали. Дед с отцом коня распрягают, мать в окошко стучит. Свиридка на крыльцо выскочил, мать по голове его потрепала:

— Сохатый, гляди-ка, приходил, рога оставил.

Отел подошел, улыбается:

— А мы их в горницу приладим, для красоты будут.

— Да больно уж черные, — заметил старый Егор, — будто копоть на них.

— Отчистим, — ответил Кузьма, взял рога, внес в избу.

Вечером, как поужинали, стал Свиридка рога чистить, потер тряпочкой, убрал копоть, и…. засверкали они концами острыми.

Устинья ухват уронила, Кузьма с Егором руками развели:

— Ай да рога — концы будто золотые блестят!

На другой день всё село к ним приходило — охали да ахали:

— Каки здоровы да красивы!

А тут купцы опять охотиться приехали, прослышали про чудо-рога. Пришли, тоже любуются. Одному захотелось к себе их увесть, он и давай сговаривать:

— Чего у вас будут висеть? У меня сам губернатор бывает. Пусть подивится трофеям моим. Я денег не пожалею…

Свиридка не хотел расставаться, но дедка его урезонил:

— Сохатый каждый год рога сбрасывает — дай срок, еще такие же будут, а случая упускать не следоват.

И заявил купцу:

— Парня женить скоро надобно: коня покупать и ещё кой-што по хозяйству, а грошей не хватает, вот — ровно четверть от ста.

Купец ухмыльнулся — для него, богатея, сущий пустяк. Но тут уж и другой купец не пожелал лицом в грязь ударить — губернатор, вишь, и к нему заезжал иногда отобедать. Егора толкнул тихо в бок, полсотенный посулил. А за ним третий ввязался, еще сто накинул, а там и четвертый за деньгами полез. Егор и говорит купцу первому:

— Вот, мил человек, с энтими господами ещё вчерась сговорились, по такой-то цене, мол.

А купцу охота душу свою утешить, да и престиж терять нежелательно: «Как так? Товар на глазах, перекупливают!»

Он и взревел, чтоб других одним махом отбить:

— Тыщу рублёв выкладываю и ешо ружьё отдаю аглицкое!

Сунул Свиридке в руки «винчестер», достал пачку денег толстенную, кинул на стол, сграбастал рога и понес довольный. Остальные облизнулись только и за ним потрусили.

Кузьма с женой как стояли, так и остались на месте, глазами хлопают; Свиридка ружьё любовно оглядывает, а Егор рукавом пот со лба вытер, взял деньги, на свет поглядел:

— Настоящие!

И пустился в пляс — экое богачество привалило.

С тех пор хозяйство у них поправилось, в гору пошло. Лось к Свиридке и Егору потом не раз приходил, те отборным овсом накормят его и выпустят, а старик поглядит вслед сохатому и скажет:

— Не зря люди золоторогим прозвали, для нас-то его рога и впрямь золотыми оказались.

Волшебный посох

Батрачил у, богатого мужика молодой парень — Лукьян. Как-то во весне послал его хозяин в тайгу черемши набрать — Лукьян места знал, а с ним сосед Панкратка Лузгин увязался, тоже решил черемшой запастись.

Вскоре к речке вышли — течет тихая, водица прозрачная, камушки на дне проглядываются. Лукьян присел, наблюдает, как мальки стайкою носятся, говорит:

— Поглянь, красота-то какая!

А Панкратка поднял булыжник да в речку у Лукьянова носа и бросил. Мальков разогнал, воду взмутил и расхохотался:

— Тебе б за рыбками только доглядывать!

Лукьян плечами пожал:

— Чего в том плохого?!

Дальше пошли, а речушка всё быстрей бежит, омутками разливается. А по берегам черёмуха в цвету, над ней сосны шумят высокие. Лукьян остановился, опять любуется:

— Гляди-ка, — говорит, — черёмуха белая, будто облака на небе.

А Панкратка сломил ветку, комаров отогнал, да и сказал с прищуром:

— Не зря тебя блаженненьким кличут: про облака выдумал. О деле думать-то надо, как черемши поболе набрать.

А речка уж на перекатах шумит и широкая стала. Пролезли парни через кусты, глядят — на одном бережку пустошь большая, на другом — кедрач густой. Парни речку-то вброд перешли, на кедры поглядывают. Вдруг на суку филина увидали. Панкратка из озорства, видать, палкой запустил, да и попал. Филин с дерева кубарем, в кустах забился. А Панкратка захохотал:

— Эк, я ловко его!

Но Лукьян уж не вытерпел:

— Кому вред от фильки-то?! — и побежал к кустам.

Филин крылья расправить не может, на одной лапе стоит, другую поджимает. Лукьян его курткой тихонько накрыл, чтоб не трепыхался. Пригляделся — у того выше голени перья сбиты, кровь сочится. Он палочку к лапе приложил, перевязал крепко, на сук обратно хотел посадить, да с другого боку дерево обошел и дупло увидел большое. «Жильё, видать, филькино». Пустил в него птицу и к Панкратке направился. Тот в это время со всего маху дубиной по кедрачам бил, бельчат гонял; Лукьяна заметил, сказал:

— Про кедровник этот, поди, не знает никто, по осени приду сюда за орехами, хороший барыш получу.

Лукьян за птицу хотел его отчитать, а увидел, что Панкратка зверюшек гоняет, схватил его за руку:

— О барыше только и думаешь, а лесу беда от тебя!

Панкратка руку-то выдернул:

— Этого не тронь, того не делай. Указчик какой объявился!

Лукьян миром хотел его урезонить, дескать, тайга сторицей воздаст, коли беречь-то её. Но Панкрат распалился, кричит уж:

— Подумаешь, за черемшой вместе пошли. Вот я хозяину твоему доложу, что сам без дела по тайге болтаешься. Сказывай, где черемша-то растет? Без тебя наберу.

Но Лукьян кукиш под нос ему сунул:

— Сам поищи! — и за деревьями скрылся. Побродил по кедровнику, к речке вышел и подумал: «Красота-то какая! Кабы жить здесь… Да и суженой моей тут понравится».

Речку вброд перешёл, присел сапоги посушить да глядит — по другому бережку косматый старик бежит, на одну ногу хромает, кричит, рукою на воду показывает. Пригляделся парень — палку, вроде посоха, течением несёт, а старик запыхался, меж камней ковыляет — посошок-то, видать, дорог ему. Лукьян не раздумывал: котомку, сапоги скинул, в студеную воду бросился, посох поймал, к старику доплыл. Выбрался из воды, а тот уж его поджидает, у самого глаза круглые, нос крючком. Парень и спросил:

— Из-зa палки простой пошто бежал так? Посошков сколь хошь из любой ёлки вырезать можно.

Только сказал, посошок, будто чугунный, из рук вывалился, в воду плюхнулся. Глядит Лукьян, а это бревно у ног плавает.

— Ай да посошок! — удивился, приподнял бревно за один конец. — Тяжёлое!

А старик на парня глянул, да и говорит:

— Ты ведь мне лапу давеча перевязывал. Долг платежом красен — бери-ка его себе.

И до бревна дотронулся. Оно опять в посошок превратилось. Парень на старика глазами заморгал, спросить хотел — кто, мол, такой, но тут почувствовал — зуб на зуб не попадает, в воде остыл шибко. Старик это заметил, по плечу парня посошком стукнул легонько и сам пропал, только, где стоял, коряга осталась, а к ней посошок прислонённый. Оглядел парень себя — стоит сухохонек, в воде будто не был. Взял посошок и побрел по берегу брод искать. Как нашел, на другой берег выбрался. Свою котомку хотел подобрать, воткнул посох в песок, только руку отнял, глядит — вместо посоха кедр высокий встал. Ахнул парень:

— Эко диво!

Да подумал: «Ничего, приметою будет — через год-другой сюда жить приду, заимку построю». И пошёл восвояси. Черемши набрал, в село вернулся.

А Панкратка тем временем по кедрачу шалался, сам думает: «К лучшему, поди, что один остался — с Лукьяном не пойду боле — морока одна». Однако заметил — темнеет, дело-то к вечеру. Разжёг костер, сидит, головешки шерудит, а как ночь над тайгой сгустилась, слышит — ветра нет, а зашумело, затрещало вокруг. Коряги зашевелились, пни из земли выворачиваются, сучья у деревьев, как лапы страшные, к нему тянутся, сейчас схватят. С одного боку визжит, с другого стонет, сверху воет кто-то жутким голосом. И вдруг перед ним медведь вздыбился, Панкратка от страха затрясся, съежился, а медведь вот-вот набросится. Зажмурился Панкратка; да так и просидел всю ночь. Под утро, как глаза открыл, увидел — вместо медведя — пень вывороченный.

Вздохнул Панкратка:

— Слава богу — утро пришло! Место, видать, нечистое.

И бегом из кедровника, вслед только хохот послышался. В тайгу с тех пор не заглядывал.

Ну а Лукьян по весне с молодухой вернулся. Глядит — кедр как стоял, так и стоит. Пока жена к воде спускалась, Лукьян к нему подошел, только рукой дотронулся, кедр в посох превратился — торчит в песке. Лукьян не раздумывал, с собою взял.

За лето срубил избу, елань распахал, через год-другой сынов наплодил, стал ростить с женой.

Скоро люди к нему подселились — всем нравилось место: в речке — рыба; в тайге — орех, на еланях лён да рожь родились хорошие. Только некоторые приезжие-то давай кедры на избы валить. Приятно, конечно, в таком дому — дых в нем вольный. Лукьян, однако, зашумел:

— Сосны в тайге для вас мало? Зачем кормильца губите?!

Мужики сначала ворчали, мол, кому какое дело? Но в один год шибко хлебушко не уродился. В других-то местах люди бедствовали, а наши орехом прокормились, тогда и усовестились:

— Прав Лукьян — своё же добро губим!

С тех пор Лукьяна Кедровым Отцом прозвали, а состарился — Дедом Кедровым кликали. Крепкий старик был, по деревьям шибче молодых лазил. Не хромал, не горбился, однако кто его помнил смолоду, рассказывал:

— В тайгу, бывало, ружья не возьмёт, а посох всегда при нём. Да и посох-то — палка кривая.

Сыновья, как подросли, из городу резную трость ему привезли, но он полюбовался, к стене поставил и сказал:

— С моим-то сподручнее в тайге.

Многие гадали — откуда посох-то? И пошто не расстаётся с ним? А мужики говорили:

— Потому и не расстаётся, что в нём сила волшебная: сколько раз в тайгу без ружья ходил с одной своей палочкой, а глядишь — медведя ухайдокает. Кинет в него посошком, а собьёт, будто бревном.

А бабы нашёптывали, малых ребят пугали, чтоб далеко от села не ходили; дескать, в дупле кедра лешак караулит — выскочит, схватит неслуха и утащит к себе.

Старик-то на те байки усмехался и в дупло сам лазил частенько. А по осени, как шишкобой наступал, бывало, и ночевал в нём, а чтоб другие не лазили да не мешали, объявил с усмешкою:

— Я там с лешаком в кости играю!

Ну, а ребят, коли встречал в кедровнике, поучал:

— Кедр и птицу, и зверя кормит, а для нашего брата-таёжника — второй хлебушко, беречь надо!

Но с каких-то пор, по осени, стали мужики встречать кедры срубленные, подойдут и ахнут — лежит красавец поваленный, шишки обобраны. Дед как узнал, руками всплеснул:

— Экое злодейство! Сотни лет деревьям стоять, а теперь — кому нужны — жукам благодать! Через год-другой труха останется!

На другую осень — то же самое. Мужики с утра до вечера по тайге бродили, порубщиков караулили, да ни разу не встретили, а кто утром пойдёт, так на срубленный кедр наткнется. Ну и решили:

— Нечистая сила, видать, орудует.

Кой-кто забоялся в кедровник ходить. А Лукьян надумал по ночам караулить.

С вечеру как-то забрался в дупло, сидит, на закат поглядывает: «Ишь ты, какой розовый!» Вдруг голоса услыхал и выглянул осторожно. Внизу — мужиков незнакомых артель целая, с топорами идут, кедры осматривают, промеж себя спорят — на каком дереве шише больше, какое рубить.

Лукьян тут и понял — артель эта из города; чтоб мужики местные не словили их, по ночам кедры рубят, шишки обдирают. Один-то сказал вдруг:

— Молодым ещё в этих местах бывать приходилось. Шибко меня тут лешак напугал. После этого долго лесу боялся. Потом понял — во сне чертовщина привиделась.

Лукьян прислушался — голос знакомый, пригляделся и увидел: старик, его же лет, мужикам рассказывает, а кто такой — не поймёт. Дождал, покуда порубщики уйдут подале, вылез из дупла-то и следом за ними покрался.

А уж стемнело совсем, порубщики на поляну вышли костер разожгли и давай ближайший кедр рубить. Лукьян хотел в село за мужиками бежать, да подумал: «Пока их соберу, уйдут порубщики». А те уж дерево повалили, шишки обобрали, за второе взялись. Старик вышел к ним, встал подале, посошок в руках покрутил, спросил строго:

— Пошто, мужики, кедры губите?

Артельщики работу бросили, на него уставились. Один вперед вышел, старший, видать, глаза из-под бровей густых злючие. Заворчал:

— Срубили одно, завтра десяток вырастет. А ты кто таков, чтобы нам указывать?! — И глаза-то прищурил, Лукьяна сверлит. Тот по прищуру и узнал:

— Панкратка ить это, лиходей!

Панкрат тоже, видать, Лукьяна признал, шею вытянул, бородою затряс:

— Никак Лукьянка-батрак. Эвон… блаженненьким и остался. Иди, пока цел! Нас-то много!

Но Лукьян стоит, не уходит, посошком покручивает:

— Уйду, коли с дружками пакостить бросишь!

Переглянулись порубщики, Панкратка им знак подал, они к Лукьяну толпой подошли, обступили, сейчас сомнут. Но тот посошком круг себе очертил и воткнул его рядом. Сам исчез, будто не было, а где воткнул посох-то, там кедр встал развесистый, шишками усыпан сверху донизу. Артельщики Панкратовы загалдели, туда-сюда заметались. Кричат:

— Здесь он. Поди, в кустах запрятался!

Побегали, поискали — нет Лукьяна. А Панкрат на кедр глянул, языком прицокнул:

— Шишек-то сколько!

Ну и крикнул:

— Берите-ка топоры! Рубите скорее! Соберём шишки да быстрее отсюда выберемся — старик-то, поди, за мужиками побёг!

Стали Панкратовы подручные кедр рубить, Панкрат подале отошёл, наблюдает, руки потирает:

— На этом и закончим работишку!

Подрубили кедр — сейчас повалится, стали толкать. А кедр к Панкрату накренился — вот-вот упадет. Отбежал Панкрат — безопасное место вроде, а кедр качнулся да и рухнул на него. Ахнули порубщики, побежали в разные стороны. Потом опомнились: дескать, чего ж это мы — там шишки и вещи наши оставлены. Возвернулись по одному, глядят — на поляне Панкрат лежит, скорчился, а кедра нет. Только поперёк груди Панкратовой палочка-посошок. Старик пыхтит, посошок с себя сдвинуть пытается. Порубщики-то плечами пожали, нагнулся один, за палочку-посошок взялся, а она, будто бревно, тяжёлая. Подошли другие — оттащили кое-как в сторону, а Панкрат стонет, подняться не может, кости, видать, переломаны. Порубщики затылки почесали, один и сказал:

— Шишки нам унесть надо бы, а тут его придется переть!

Другие-то поддержали:

— Бросим Панкрата.

Но тут Лукьян из-за деревьев вышел и сказал строго:

— Берите-ка главаря своего да несите отсюдова!

Сам нагнулся, подобрал посошок и погрозил:

— А коли оставите — вам из лесу не выбраться!

Порубщики видят — для Лукьяна посошок легонек, а им бревном показался. Шишки бросили, взяли Панкрата да в город потащили. А Лукьян шишки по поляне разметал: «Лесной люд пущай кормится», и пошел домой.

С тех пор порубщиков не встречали, только Лукьян со своим посошком ходил, кедровник осматривал; а как совсем состарился, перед смертью сыновьям да мужикам наказал, чтоб кедры-то берегли. Те наказ его крепко помнили, худого человека в тайгу не пускали. А посох Лукьянов у могилы его в землю воткнули — так уж попросил. На том месте потом кедр-красавец поднялся, по осени ребятишек одаривал шишками.

Горностаева гора

Деревня наша под горой стояла. По склонам кедры да ели, а вершинка голая. Старики сказывали, будто в давние времена горностаи со всего леса перед покровом на ней собирались, праздник устраивали: резвились всю ночь, а под утро в тайгу убегали. За это и прозвали Горностаевой гору.

Издали-то видно — горностаюшки прыгают, но кто подойдет ближе, руками разведет — снег это на горке лежит. Ветер поднимется, закрутит хлопьями. Правда, находились охотники горностаев ловить: капканчики ставили, а кто и караулить садился — праздник горностаюшкин хотел поглядеть. За ночь намерзнется, утром к своему двору огородами пробирается, чтоб не увидели да на смех не подняли, дескать, в стариковы сказки поверил — снег на горе бегал стеречь…

Только Володей Долгушин на глазах у деревни на гору ходил. За это блаженным считали. Идет, бывало, из тайги, песню поет развеселую, кто его встретит, спросит с усмешкою:

— Что, Володей, опять на гору взбирался?

Парень зайчишкой или рябчиком потрясет:

— Трофей вот несу, — и пойдет восвояси.

Вслед ему только головой покачают: блаженный — блаженный и есть!

Ну а девчата за песни веселые на вечерку всегда зазывали:

— Приходи — невесту тебе выберем.

Только парень давно на дочку богатого торгована заглядывался. Та нос воротила.

— Ни кола ни двора, сам у дяди живет из милости. Я пойду за домовитого. А от Володея какой прок?!

Парень с тех пор не ходил на гулянье. По тайге бродил либо дома сидел. Дядя как-то ему присоветовал:

— Иди-ка на заработки, хватит по лесу мотаться.

Нанялся Володей к богатому мужику, Савостину Сидору, — отцу девчонки той. Сидор-то ране тоже охотничал, да, видать, надоело по тайге мотаться. Лавку, открыл, завел тоговлишку, хоть не купец, а все ж в торгованах числился. Работников нанимал пустые земли распахивать, а сам стал пушнину скупать, в город купцам возить. Да только все норовил батраков обсчитывать, охотникам малую цену за шкурки дать. Так и с Володеем: чертометил парень от зари до зари, а как платить срок подошел — и половины не получил. Заспорил было, да Сидор кобеля спустил. И жаловаться некому.

А как-то осенью у Горностаевой горы лес загорелся. Ветер поднялся, огонь на деревню погнало. Мужики тушить побегли, круг пожара лес валили, и Володей с ними. Да в суматохе подале других оказался, видит — на елке высокой зверушка мечется, спрыгнуть хочет, а некуда — огонь со всех сторон полыхает, к деревцу подбирается. Зверушка уж на самой вершинке затихла, глаза-бусинки на парня уставились. Схватил Володей жердицу да через огонь сунул ей. Спрыгнула по жердице парню на плечи, потом за пазуху юркнула, на груди высунулась. Тут Володей и заметил: мордочка у нее чуть опаленная, погладил жалеючи, пустил наземь. Зверушка на пенек запрыгнула, лапкой помахивает, провожает будто. Присвистнул парень — под пенек юркнула, а он побежал мужикам помогать. Миром-то они быстро пожар потушили, за свои дела взялись.

В ту осень снег долго не выпадал. Покров прошел. Вот-вот морозы ударят, озимь на полях загубят, а земля голая. Но как-то к вечеру глядят люди — у горы вершина белым-бела. Старики и перекрестились:

— Коли горностаевой шапкой гора покрылась, жди к завтрему снега и у нас!

Ну, над ними-то посмеялись, дескать, опять сказку вспомнили, а Володей подумал: «Схожу на гору, авось и вправду угляжу горностаюшкин праздник».

Дядя вечером глядит — парень собирается, брови и нахмурил:

— Куда на ночь глядя-то?!

Володей промолчал и ушел. До половины на гору взобрался, стал к вершине-то подходить, глядит — и впрямь горностаи резвятся, друг за дружкой гоняются, искорки голубые от них отлетают да на землю снежинками падают. Парень ближе крадучись подошел, за елку спрятался. Одна горностаюшка на пенек запрыгнула. Володей и узнал ту горностаюшку, которую из огня вызволил, — мордочка у нее с одной стороны опаленная. Зверушка по краю пенек обежала — и встала девчушка махонька, головка платочком повязанная. Сняла платочек-то, и увидел парень — на лице у нее, пониже щеки, пятнышко розовое, будто ожог заживленный. Взмахнула девчонка платком — ветер поднялся, закрутил снежными хлопьями, над тайгой они полетели. А перестала махать — ветер стих, и горностаюшки успокоились. Глянул по сторонам Володей — деревенька, тайга белым снегом покрытые, искорки всюду вспыхивают.

А девчонка еще раз обежала по краю пенек и горностаюшкой сделалась, поскакала вниз, другие зверьки — за нею стайкою.

Пока парень тайгу да деревню оглядывал, зверушки за елками скрылись. Глянул по сторонам да ничего не увидел, а как заря занялась, с горы домой отправился.

Вошел в деревню, глядит — мужики стоят, толкуют о чем-то. Подошел, прислушался, из разговору и понял — торговая, у которого робил, объявил по деревне, что у охотников опять пушнину будет скупать, а всего более горностай нужен, богатый купец сказывал: царю на мантию со всей Сибири горностая собирают. Так что самолучший мех требуется. Мужики-то напомнили:

— Сколь раз нас обманывал, малую цену за шкурки давал?

Но тот крест целовал:

— Уплачу за горностая сколь положено!

Потолковали мужики промеж себя, тайком на горку каждый поглядывал: «Эх! Кабы не сказки про горностаюшкин праздник!» Разойтись хотели, а Володей возьми да и похвались: мол, добуду горностая не простого — снежного! Переглянулись только:

— Чего с блаженного спрашивать!

А кто-то Сидору те слова передал. Почесался торгован, усмехнулся:

— Пущай добывает, получит пятак на пряники. А парень к вечеру собрался и опять на гору ушел.

Долго горностаюшек караулил, лишь когда луна серебряная из-за тучки выкатилась, осветила вершинку, на полянку горностаюшки выскочили. Одна на пенек запрыгнула, девчонкой обернулась, крикнула:

— Не все поля да леса еще снегом укрытые, а ну, горностаюшки, веселей!..

Взмахнула платочком, снег опять повалил. Володей возьми да из-за елки и высунись. Девчушечка ойкнула, кувыркнулась, горностаюшкой обернулась, поскакала вниз, за деревья скрылась, зверушки за ней стайкою. Глянул парень — горностаев нет, только следочки на снегу темнеют пятнышками, а где гуще бежали, там тропинку узенькую проторили. Володей и припустил по ней. В ложок неглубокий скатился, по бережку ручья-журчуна пробежал и на полянку таежную вышел.

Глядит посреди заимка в снегу, у окошка девица-красавица сидит, из горностаевых шкурок мантию шьет. Парень и залюбовался: «Ишь ты, с виду боярыня, а мастерству обучена!» К окошку приблизился — разглядеть получше хотел, да стукнул в него нечаянно.

Вздрогнула девица, в окно глянула. Он и узнал девчушку-горностаюшку, только ростом больше, а всем видом — она, даже пятнышко на щеке розовое. Нахмурила брови, на крыльцо вышла, спрашивает:

— Ты пошто за мною доглядываешь?! — Да тут же махнула рукой сокрушенно: — Эвон, спасителя своего не узнала! — И ласково: — Поди, на горку ходил, горностаев праздник доглядывал?

Парень кивнул согласно:

— Потому и дорогу нашел.

Взяла его девица за руку, завела в избу, за стол усадила, чаем с медом напоила. Отогрелся Володей, сам на мантию поглядывает. Девица и спросила:

— Чего заглядываешься, бабьей работы али не знаешь?

Подошел он, руками мантию тронул да и отдернул тут же:

— Красивая, а холодная.

Улыбнулась девица:

— Горностай этот снежный, потому и рукам холодно, а к зиме в аккурат тепло будет. — И добавила: — А за спасенье мое наградить тебя надобно. Каменья самоцветные, звонко золото али кунью шубу да соболью шапку на голову. Выбирай чего хошь!

— Дозволь горностая добыть, не то на деревне смеются, дескать, зря на горку хожу.

Тут девица взяла парня за руку, вывела на крыльцо, сама сошла наземь, нагнулась к сугробу да шкурок горностая связку и подала. А сугроба-то как и не было.

— На-ко, — говорит, — тут на шапку да на шубку девичью хватит.

Потом нагнулась к сугробу большому.

— А здесь — на цареву мантию, — подала Володею большую связку. — Только проси цену-то настоящую. А чтоб верней было, сначала сунь малую связочку. Коли сполна заплатит, тогда и большую отдай. Ну а я доведу тебя до дому.

Повернулась круг себя и горностаюшкой вперед парня запрыгала. Взял он шкурки и побежал вслед. Вскоре на горку парня вывела, внизу деревня окошками светится, а горностаюшка на знакомый пенек вскочила, обернулась девицей и говорит:

— Оставь пока большую связку-то здесь, ничего, поди, не случится.

Ну, парень и бросил связку наземь, она сразу в большой сугроб превратилась. А девица круг себя повернулась, и не стало ее, будто не было.

А уж совсем рассвело, парень в деревню спустился и, на глазах у всех, сразу к торговану отправился. Многие подумали: «Неспроста парень к Сидору в лавку пошел» — и за ним. А он шкурки на прилавок выложил:

— Добыл горностая снежного!

Все ахнули, а торговая глаза вытаращил: «Боярыням да царицам в них щеголять?» Однако чует — при народе не обмануть, на мужиков рявкнул:

— Чего без дела столпились?! По домам ступайте-ка.

Выпроводил и Володею давай гундеть:

— Шкурки старые, коль-где моль, вишь, побила! — Кинул медяков горсть: — Ha-ко, на пряники.

Сам схватил шкурки, под прилавок сунул. Думал, парень шуметь начнет, но Володей ничего не сказал, ушел, пряников накупил, ребятишек угостил, сам на печку забрался, грызет пряники.

А Сидор дела бросил, повез горностаев к купцу. Как приехал, перед ногами его мешком тряхнул:

— Принимай, ваше степенство, горностая снежного.

Купец под ноги уставился, брови нахмурил:

— Горностая-то я бы принял, а снег мне не надобен, своего на дворе — все сугробы какие.

Сидор глянул да так и остолбенел: у ног купца куча снега лежит, по половице уж вода струйкой потекла.

Хохотнул купчина, хотел Сидора взашей вытолкать, дескать, чего на пустобреха время терять, да глядит — Сидор божится, доказывает: мол, горностай в мешке был, да, видать, Володей этакую шутку сыграл. И рассказал, как горностаи попали к нему. Купец выслушал, усмехнулся: «Экие плетет небылицы?» Однако мимо деревни по делам вскорости ехал, ну и решил завернуть, про Володея спросить да про его горностаюшек.

Как прибыл, мужиков спрашивает, а те и впрямь головами закивали, слова Сидора подтверждают и Володея к нему вызвали. Пришел к купцу парень. Тот и сказал:

— Коли добудешь горностая снежного, звонкой монетой расплачусь.

Володей долго не раздумывал, на гору и отправился. А Сидор кипит от зависти: экое от его степенства доверие! Решил доглядеть, как горностая Володей добывает, за ним на гору покрался. Глядит: парень на вершину забрался, к сугробу нагнулся — и не стало сугроба вдруг, а в руках — связка огромная шкурок горностаевых. Сидор-то к другим сугробам кинулся, да только сугробы сугробами и остались. А парень тем временем за елками скрылся. Бросился Сидор за ним, вдруг, откуда ни возьмись, горностаюшка выскочила, за ней еще сотня зверьков — и давай круг Сидора бегать да прыгать. Тут снег повалил, ветер поднялся, закрутил хлопьями. Сидор туда-сюда, ничего не видно, а ветер сильней, снег гуще, а горностаи все бегают, прыгают. Круг Сидора уже сугробы огромные, и вдруг стихло все. Глянул он вверх, сквозь дыру будто высоко-высоко неба синего клин проглядывает, совсем не выбраться. Присел Сидор на корточки, завыл от страха.

К вечеру только хватились его — сказал кто-то, будто видел, как он за Володеем на гору покрался. Отправились мужики, еле живого в сугробе отрыли.

А парень-то, как в деревню вернулся, шкурки отдал купцу, тот и развел руками:

— И вправду красота неописанная! — И отсчитал ему золотыми монетами: — Владей, Володей!

На деньги те парень коня, корову купил, дом выстроил. Торгованова дочка было к нему прилащиваться, да он уж с какой-то таежной заимки девку хорошую высватал, вскоре и обвенчались.

А на охоте-то не бывал более — удачи не было. Только каждую осень, в покров, на всю ночь с женой в тайгу убредали — и так до самой смерти своей. Старики сказывали:

— Это они на Горностаеву гору, на поклон лесу ходили.

Соболья шуба

Раньше охотник Антип Хворостин удачливо в тайге промышлял. Но когда овдовел, дочка у него осталась маленькая, Аленка, — в тайгу ее не возьмешь, стал он зимой у купца пимы катать, летом коров пасти.

Ну а пастухом-то не шибко заработаешь. Другие девчата вечерком в сарафанах шелковых перед парнями красуются, а Аленка своего старенького платья совестится: стоит, в круг войти не решается.

Да только не всякий на девичьи наряды засматривается. Аленка хоть бедно одета, зато лицом пригожа. Парни больше ее плясать приглашали…

Что дальше было бы, кто знает. Но решили недалече чугунку прокладывать — дорогу железную. Людей разных понаехало. Среди них мастеровой один — Григорием звали. Парень в работе сметливый, начальство его уважало. На железке было строго: после работы ужин — и в барак. Хоть до сна далеко, но в деревню не пускали — для спокойствия. Ну а Григорию поблажка: время вечернее по своему усмотрению проводил, в деревню частенько наведывался. Парень видный, девчата только о нем и судачили, а к вечеру наденут лучшее и на гулянку спешат. То одна, то другая плясать его зазывают. Но Григорий заприметил Алену: подошел, взял за руку, повел в круг. И больше ни с кем не плясал. А вскоре Григорий к Алене сватов заслал. И условились: с работой управится — доведут чугунку до места назначенного, — свадьбу сыграют. Кое-кому из богатеев не понравилось. Завидно стало, что ж это — приехал жених статный и будто лучше девки не нашел — берет бесприданницу. Антипа давай подзуживать: «Эй, Антип, лапоть дырявый, продай армяк на приданое дочери».

Григорий толкует Антипу: «Сами с Аленой на жизнь заработаем». Но тот все думает, как дочери приданое справить. Решил промыслом золотым заняться. По весне собрался, ушел в тайгу. Там ковырнет, здесь — везде пусто. Вышел на поляну, посреди стоит елочка. Решил подле отдохнуть. Подошел, глядит. Соболиха под елкой в капкане мечется. Зло фыркает, потом притихнет и запищит жалобно.

А невдалеке соболь-самец, черный, словно уголь, прыгает. Потом вдруг пропал куда-то.

Нагнулся Антип, и слеза его прошибла: под соболихой три комочка скулят, к матери прижимаются.

— Кто ж это, злодей этакий, к весне капканы оставил!.. — запричитывал Антип. — Матку с детенышами чуть не сгубил.

Освободил соболиху, та не шелохнется, глядит жалобно. Ноги у нее перебиты.

Скинул Антип армячишко, положил соболиху с детенышами и бегом из леса. Но вдруг заметил: соболь, что на поляне был, следом гонится. Остановится Антип, оглянется, зверек тоже: станет столбиком, глядит глаз в глаз. И так до самого села проводил, потом махнул хвостиком и пропал.

У Антипа же мыслишка в голове завертелась: «Может, соболят в клетке до зимы додержать, вот и будет приданое дочери».

Вернулся домой, отдал соболиху с соболятами Алене. Обсказал что и как. Та плакать, жалко зверят:

— На что мне твое приданое, коли оно через слезы добыто?

Отец рукой махнул, лечи, мол.

А в селе Антип объявил: дескать, зря в тайгу ходил, не добыл ничего.

Вскоре соболиха поправилась, соболята подросли. Привыкли к Алене, играют, с рук не сходят. Но настало время на волю их выпускать.

Пришла с отцом на поляну, подошла к ели, посадила соболиху с соболятами на землю. Те встали столбиками, носиками лесной воздух нюхают. Алена в ладони хлопнула — зверьки врассыпную.

Антип головой покачал:

— Вот и разбежалось твое приданое.

Алена в ответ:

— Ничего, и без него проживем. Были б любовь да согласие.

На том и успокоились. Вернулись домой. Однако стал замечать Антип, что Алена по вечерам уходит куда-то. Вначале думал — к жениху бегает, но потом вспомнил: где ж это Григорию успеть, каждый вечер в село не находишься. Чугунка-то вон куда ушла. Решил доглядеть.

Вышла Алена из дома, к лесу направилась, Антип за ней потихоньку. Глядит, в лес пришла Алена. Махнула платком — откуда ни возьмись, тот самый соболь-красавец. Повернется боком, и из шкуры искры сыплются: красные, голубые, зеленые. Глазам любо. А махнет хвостом — погаснут.

Потом вдруг забрался на кедр, на самую верхушку, махнул хвостом, выскочили на поляну соболи да куницы — и к Алене. Черный соболь на плечо прыгнул…

Антип глазам не верит: Алена в шубе стоит собольей с куньим воротником, а на голове шапка черного соболя, лишь хвостик кверху торчит. Антип руками разводит. А хвостик на шапке махнул — и не стало на Алене ни шубы, ни шапки: поскакали соболи и куницы в разные стороны. Черный соболь остался на плече, заурчал ей на ухо, вроде как рассказывает что-то. Алена улыбается, видать, понимает.

Вскоре и соболь исчез.

Антип больше в лес не ходил, вздыхал только. Но Алена частенько наведывалась. Войдет в лес, сбегутся к ней зверьки, запрыгают, лапками сцепятся, а черный соболь заберется на плечи, махнет хвостиком — и опять Алена в шубе дорогой, словно боярыня.

Походит, покрасуется сама перед собой, а увидит, что пора домой, скинет наряд, и не станет его вмиг, лишь разбегаются соболи да куницы в разные стороны.

Вскоре Алена своего платья старенького перестала стыдиться. Богатеи узнали, что на промысел Антип ходил без толку, совсем на смех подняли. Особенно купчина один. Как войдет к нему Антип в лавку, так купец начинает подзуживать:

— Что — добыл приданое дочери? То-то она у тебя «боярыня», в дырявой шубейке по селу шастает и еще нос задирает. Может, продаст? Куплю кобелишке на подстилку.

Молчал Антип, молчал да и сказал:

— Денег не хватит расплачиваться.

Купец глядит недоверчиво.

Антип не унимается:

— Алена моя, коли захочет, получше жены твоей могет вырядиться.

У купца после таких слов лицо вытянулось:

— Ой, врешь!

Тут Антипа за живое взяло, схватил шапку с головы да об пол ее:

— Бьюсь об заклад!

В лавку народу набилось, все дивуются: эко Антип разошелся.

Кой-кто над купцом подтрунивает:

— Поспорь! Аль не могешь?!

А тому зазорно — мужичонка, лапоть дырявый, подсмеивается, а он вроде боится. Ну и подал пятерню:

— Разбивай кто хошь!

Мужики и порешили: если к масленице выйдет Алена на игрища в одежде такой, что даже у богатеев нет, отдаст ей купец тыщу рублей на приданое. А коли обманет Антип, то пойдет с Аленой к купцу в кабалу на три года.

Купец довольный ходит: «Где Антипу богату одежду найти, быть ему с дочкой у меня в бесплатных работниках».

…Скоро масленица, а Алена в латаной шубейке все бегает. Многие головой качали, Антипа жалеючи, но тот молчит, бороденку почесывает, ус подкручивает, да и Алена не унывает.

Вот и праздник наступил. С утра высыпал народ на игрища. С гор катались, песни пели. Только Алены не видно.

Кто-то и крикнул:

— Быть Антипу с Аленой у купца в работниках!

Купец в это время на тройке мимо ехал, услышал и закричал:

— Айда все к Антипову дому, поглядим, как он, лапотник, слово держит. Все они болтуны, беспортошники!

— А сам-то держишь?! — крикнули из толпы.

— Я-то?… — достал кошель. — Вот она тыща! Что Антип нам покажет?!

И покатил. За ним все толпою к избе Антиповой — она на краю села у леса стояла. Подошли, стучат.

Вышел Антип на крыльцо, руками развел:

— Нет дочки, с утра исчезла куда-то.

— А-а-а! — взревел купчина. — Впрягайся вместо коней, ты теперь у меня работник, и что моя нога захочет, то твоя голова исполнить должна.

Заплакали в толпе, завздыхали:

— Ишь, зверюга, че делает, над человеком измывается.

Склонил Антип голову, распряг коней, вдруг кто-то закричал:

— Гляди-ка, братцы, красота какая! — и рукой на лес показывает.

Все и ахнули: выходит из леса Алена в шубе собольей. Боярыня, да и только.

Купчина тут и сел, а ему кричат:

— Чего рот раскрыл шире варежки, Антипу тыщу отваливай!

Бросил купец Антипу под ноги кошель с деньгами, запряг лошадей и погнал из толпы под общий хохот. Приехал домой, схватился за голову:

Как же это, дочь лапотника — и богаче моей жены одежду носить будет?!

Откопал в подполье кубышку с золотом, вернулся к Антипову дому. Толпа не расходится, на Алену любуется. Купец и пристал:

— Продай шубу!

Алена на отца поглядывает, а тот посмотрел на шапку Алены: на ней соболиный хвостик согласно помахивает. Ну и кивнул дочери: дескать, продавай шубу вместе с шапкой.

Высыпал купец золотые, схватил дорогую покупку и быстрее домой. Дома шубу на сундуке аккуратно разложил, пошел жену позвать, а вернулись, глянули — ни шубы, ни шапки, лишь хвост соболиный мелькнул в окошке.

— Ограбили! — заорал купчина и кинулся к уряднику.

Взяли Антипа, хотели суд учинить, да народ не дал. Дескать, продана шуба по-честному, при свидетелях, а что украли — сам виноват. Рот разевать не следует. Так и остался купчина ни с чем.

А как Григорий вернулся, и свадьбу сыграли славную.

Лис Огневик

В тайге пожары часто случались. В сухой год на сотню верст огонь полыхает, коли деревенька али село на пути, слизнет — угли останутся. Откуда огонь зачинался? По-всякому люди гадали: то ли в сухом болоте торф загорится, то ли ротозей костер не затушит. Однако старики сказывали:

— Лис Огневик пробежал, вот и пожар. Сам живой, а хвост огненный, ляжет, накроется им, будто костер пылает, а побежит — языки огненные от хвоста отлетают. В воздухе которые гаснут — не страшно, а на сухую траву попадут — быть пепелищу. Вот он какой — Огневик!

Многие Лиса выслеживали. «Коли живой, — рассуждали, — то и пуля есть для него». Да не шибко на глаза показывался — вспыхнет костром вдалеке и погаснет, вспыхнет в другом месте — и опять нету, а где вспыхнет третий раз — там пылает жарким пламенем. Кто не постережется, сунется к огню, не подумавши, — сгорит заживо. Одному только Степанке Савельеву Лиса углядеть довелось. Думали, жизни лишится, парнишка-то совсем молоденький, а его Огневик еще и наградил — силу над огнем получил, шибко она ему потом пригодилась…

А дело было так: копались они с дедом в огороде, вдруг слышат — в колокол бьют, дед и говорит:

— Сбегай-ко, Степанко, узнай, чего набатный бухает? — Но потянул носом и остановил: — Чуешь, гарью попахивает — тайга пластат. Бери топоры, айда к сходной площади.

…Прорубили мужики просеку, не дали огню к селу подобраться, а потом дождь пошел, совсем пожар затушил. Только над сухим болотом долго дым подымался. Бабы коло тех мест вечером шли, видели — огонь над болотом вспыхивает; мужикам сказали, те и решили:

— Там Огневика обиталище. Истребим — пожаров не будет.

Собрались, ружья взяли, собак. И Степану захотелось идти. Только дед ружьишко не дал — баловством посчитал, сунул ведра ему:

— Сходи-ка по воду лучше.

Степан отказаться хотел, да старик костылем погрозил — строгий был шибко. Но парню поглядеть интересно, как Лиса Огневика добывать станут, смекнул: «Суну ведра где-нибудь за плетень, потом возьму». Однако дед приметил, опять погрозил:

— Знаю тебя, хитреца!

Пришлось Степану с ведрами за мужиками тащиться — не бросать же посередь села! А те посмеивались, мол, не за клюквой идем, но вошли в лес, притихли: то там, то тут огонь вспыхивать начал. Мимо ручья брели, увидели — на другом берегу за соснами огонек мерцает. Кто-то и крикнул:

— Гляньте-ка, костер брошенный, загасить, поди, надобно?

Вспомнили про Степановы Ведра — недалече в кустах оставил:

— Пущай воды в них наберет и зальет.

Сбегал парень, зачерпнул в оба. Только мужики приблизились, пламя шибче полыхнуло, и такой жар пошел — одежда затлела, у собак шерсть затрещала. Завизжали они, понеслись прочь, мужики следом припустили. А Степан не растерялся, обкатил себя из ведра, жар-то и спал сразу. Глядит: Лис на углях лежит, вроде как греется, а хвост у него пламя и есть. И говорит:

— Догадливый ты, Степан, что водой окатился, а я сильней!

Соскочил, обежал Степана и опять на угли улегся. Вокруг парня огонь вспыхнул, одежа на глазах сохнет, задымилась. А пламя все ближе да ближе.

— Гляди, сгоришь заживо! — Лис-то ему.

А Степан схватил второе ведро, на костер вылил. Хвост у Лиса потух, и огонь кончился. Отпрыгнул Лис в сторону, отряхнулся:

— Перехитрил меня, молодец! Говори, с чем пожаловал?

А Степан ему:

— Пошто тайгу, села жжешь? Сколь беды причинил!

Лис и говорит:

— Не я виноват! Передай мужикам, пущай сами с огнем не балуют; где без пригляду оставят, там и мне вольготно. С малой искорки силу наберу, пойду огнем по тайге гулять. Ну а за смекалку награжу тебя.

Глядит Степан, Лис уж совсем обсох, подошел к парню, взмахнул хвостом огненным — пламя Степана объяло и погасло тут же, даже боли не почувствовал. Оглядел себя — ничего на нем не пожжено, по сторонам глянул — нет Лиса, только рядом угли потухшие. Взял парень ведра, побрел в село. А мужики, видать, осмелели, обратно идут, Степана разыскивают. Увидели живого, обрадовались, подбежали — ахнули:

— Эвон как тебя Огневик изукрасил!

Глянул парень в ручей, диву дался — волосы его будто огонь горят. Были русые — стали рыжие. Мужики-то на Степана глядят, вздыхают, а он весело:

— Ничего, светлей будет на вечерки бегать!

Тем и успокоились. Но Степан потом про Огневика рассказал все же и наказ его передал: дескать, самим! в тайге осторожней быть надобно, не то вона какой бедой оборачивается.

А Степана к огню с тех пор потянуло: подойдет к лампадке, любуется, и огонек вроде прибавится, в церковь зайдет — свечи ярче гореть начинают; в кузне побывает, подручным у мехов постоит, кузнец не нарадуется — жар в горне шибкий, какого давно не бывало. Многие Степанову силу над огнем приметили, один знакомый давай его в углежоги сманивать:

— Самое для тебя дело!

Ну, Степан с ним в тайгу и подался. Стал уголь жечь. Только у других углекопов в ямах чурбаки, будто сырые, тухнут либо пламенем занимаются, в пепел сгорают. А Степан глянет — лишний огонь погаснет, землей закидает яму — бревна в аккурат истлевали, уголь супротив других артелей получался отборный. Купцы к ним зачастили, заработок прибавился. Артельщики Степана старшим и выбрали:

— Ты хоть парень молодой, зато к огню глаз наметанный.

…Как-то сидел он на бревнышке, на закатно солнышко любовался, собачонка приблудная подошла: морда лисья, хвост — метелка пушистая, сама рыжая, глаза хитрющие. Давно уж подле артели крутилась. Другие артельщики кто палкой на нее замахнется, кто камнем кинет, а Степан хлебца кусок отдал ей, костей из котла подбросил. Собачонка за ним и бегала, встанет на задние лапы и служит — всегда чем-нибудь поживится. Многие ухмылялись:

— Сам рыжий и собачонка — чистый Огневичок.

…А Степан деда решил навестить. Идет по тайге, собачонка за ним трусит, а то отбежит в сторону и мелькает меж черных сосен, будто язык пламени. Однако к ночи-то не успел Степан до родного села дойти, мимо деревеньки соседней проходить пришлось, вдруг зарево над ней полыхнуло. Он и побежал в деревню скорей. Глядит — изба горит, люди вокруг пожара бегают, старуху за руки держат, та криком кричит, в огонь рвется. Старик ее круг дома мечется, уж которое ведро на себя вылил, а подойти не может — жар большой. Степан разговоры услышал — внучка у них там, Аксютушка. Сами-то выскочили, скотину выводить стали. А она из окон барахлишко выбрасывала, потом исчезла в дыму. Старик кинулся было, да из окон, дверей пламя выхлестнуло…

Степан боле не слушал, к дому побежал. Все люди, которые видели, ахнули: парень рыжий в пламя бросился, а оно будто перед ним расступилось. Долго его не было, уж крыша затрещала, накренилась — сейчас рухнет, тут он из огня на руках девушку выносит. Подале от пожара отнес, положил наземь — и к колодцу.

Бабы-то к Аксютке подбежали, та не шелохнется, глаза закрыты, тряпку какую-то к груди прижимает. Водой в лицо брызнули — открыла глаза, а руки разжали, тряпку развернули — в ней… платье венчальное. В это время Степан у колодца умывался. Огневичок подле крутился. Мужики окружили парня — дивятся:

— Экой ты удалец! Аксютку от смерти спас. И гляди — не обжегся.

И каждый к себе ночевать приглашает. Степан говорит:

— Сразу ко всем не могу.

Но тут староста из толпы вышел, по плечу парня похлопал:

— Айда ко мне, у меня просторней.

Степан и пошел к нему. Утром уйти собрался, но старик-погорелец зашел, поклонился хозяину:

— Спасибо, Мокеич, приютил парня. Нам-то негде — дотла домишко сгорел. — И к Степану в ноги: — Я за тебя, добрый молодец, со старухой век будем бога молить — спас нашу радость Аксютушку.

А увидел, что Степан уйти собрался, стал просить:

— К нам милости прошу — внучка на спасителя глянуть хотела, сама-то не может прийти — слаба еще. И родня ждет, примет с радостью. У братана мы сродного. Покуда не отстроимся, у него поживем.

Степан со стариком отправился, а тот, пока шли, и поведал:

— Мамка у Аксютки-то в родах померла, тятеньку — сына нашего — через год медведь заломал; вот и полезла в огонь, покойницы платье спасать венчальное, да в суматохе, в дыму-то хватала что ни попадя, а платья найти не могла — старуха его давеча в другой сундук, кажись, перекладывала. А как нашла платье-то — чаду уж наглоталась, сомлела. Згинула б, кабы не ты!

Ничего не ответил Степан, подумал только: «Сирота, как и я, без родителей выросла».

А старик к дому его уж подвел. Хозяин-то у крыльца их встречал, увидел — и к Степану:

— Заходи, заходи, гость дорогой!

Вошел Степан, огляделся — в избе повернуться не-, где, на печке ребятня — трое, носы выставили, в углу занавеска колышется. Дед покряхтел да и говорит:

— Покажись, Аксютушка, привел я спасителя твоего.

Вышла из-за занавески девушка, лицом пригожа, и волосы, как у Степана, рыженьки, на носу веснушки веселые, только руки забинтованы. Глянула на парня да так и стала, глаз не отводит. Старик ее в бок подтолкнул:

— Что молчишь? В ноги падай, не стой как вкопанная!

Степан тоже с места не сходит, на нее глядит. Долго бы стояли, если б старуха не запричитала:

— Господи, чего ж гостя-то не усадим!

— Да и пироги подоспели, — подхватила хозяйка. Засуетились бабы, на стол собрали. Степана против Аксютки усадили, а они все друг на дружку глядят, будто глазами разговаривают. Хозяин и подал всем знак — пущай, дескать, одни останутся. Хозяйка ребят с печки согнала, из дому выпроводила, за ними все потихоньку. О чем уж Степан с Аксюткой говорили, никто не знает, только вскоре он во двор выглянул, крикнул:

— Чего ушли? Пироги стынут!

А как снова все собрались, сказал:

— В тесноте такой-то чего жить? Коли строиться будете — руки нужны. Поди, и я плотницко дело знаю.

Так и остался, только деда своего навестил и вернулся.

…Всю осень мужики топорами стучали, к зиме просторную избу на пепелище поставили. У Аксютки-то ожоги на руках поджили, еду мужикам готовила, сама и носила. А Степан увидит издали; топор в бревно и бегом к ней. Соседи-то и заговорили:

— Не зря Аксютка венчальное платье спасала, невестой из огня парень вынес.

Однако молодые погодить со свадьбой решили: коровенки, лошаденки своей нет, чем хозяйствовать?!

Степан и надумал опять на заработки в углежоги податься. Весны дождался, ушел. Только в последний раз на вечерку с Аксюткой сходили да всю ночь прогуляли. К утру Аксютка одна вернулась, с тех пор стала ждать суженого. А собачонка рыжая с ней осталась, со двора не уходит, караулит, почует чужого, так и зальется. Бабка все улыбалась:

— Ишь кака собачонка звонкая!

А дед конуру ей смастерил.

Вскоре, как Степан в тайгу-то ушел, мимо тех мест дорогу железную проводить стали, люди потянулись на жительство. Озорства прибавилось разного, вот из городу в Степаново село урядника и поставили. Дементием звали. Только урядник не шибко за порядком приглядывал: все самогонку глушил да по тайге шастал в неурочное время, а то еще к девчатам, которые лицом помилее, приставал. Правда, парни его отучили; в открытую побоялись — как-никак власть, а втемную тумаков накидали, Дементий и отступился. Однако в соседнюю деревню по делам съездил и Аксютку высмотрел. Хоть и слышал, что жених есть у нее, все же к старикам прицепился:

— Отдайте девку!

— Дык у ней с другим сговорено! — ахнули те. — И сама пойдет ли? В годах ведь вы, Дементий Петрович!

Дементий примолк поперву, но потом достал бумагу какую-то и давай вычитывать:

— Протокола на вас составлена, вы, воры-разбойники, порядок законный в петров день хаили! Сидеть вам теперь в остроге!

Старуха выть принялась, уряднику в ноги повалилась, а старик глазами хлопает, и только. Дело известное: люди темные, грамотешку вовсе не кумекали, что написано — правда аль нет аль просто каракули, — кто знает, только Дементий этим и взял верх. Заявил старику:

— Отдашь девку за меня — быть делу прикрытому! А будешь противиться али она кочевряжиться — в остроге сгною!

Аксютка в то время за перегородкой стояла, все слышала. Поплакала, но, как Дементий уехал, вышла и говорит:

— Что ж, пойду за урядника.

Дед с бабкой рты разинули:

— Неужто согласная?!

А Аксютка им:

— Дементий разве отвяжется?!

Сама в тот же вечер вышла во двор, Огневичка отвязала, за ворота выпустила, и больше его в деревне не видели. А через неделю увез урядник Аксютку к себе.

Как приехали, Аксютка тайком к Степанову деду сходила, про судьбу свою рассказала. Старик покряхтел да и говорит:

— Коли душу любимому сбережешь, не беда, что венчана будешь. Да и он парень смышленый, вернется, поди-ко, поймет, что венцом этим на муки себя обрекаешь, — перекрестился, — ну а мне жить недолго осталось: Степанку вряд ли увижу.

Старик-то и вправду совсем дряхлый стал, вскорости богу душу отдал. А Аксютка все свадьбу оттягивала.

— Погодим да погодим, — говорит.

Но Дементий годить долго не стал, а как прознал от доносчиков, что она к Степанову деду ходила, будто отрезал:

— К покрову — свадьба! И разговору конец.

Аксютка-то ничего не ответила, только голову опустила. А срок подошел, так и онемела. На свадьбе бледней полотна была, и глаза — будто мертвые.

Но с каких-то пор в селе кур да гусей Лис таскать повадился, рыжий, как огонь, говорят. Уж и следили за ним, собаками по тайге травили — все без толку. Следов вроде много, а поди поймай! Особливо у Дементиева дома следы-то встречали. Урядник плечами пожимал:

— Пошто коло мово дома вертится?!

А Аксютка, как про Лиса услышала, так и ожила: хоть и молчит, а глаза веселые. Заметил это урядник, задумался. «Неужто Аксютин жених весть подает? Слыхал про него. Тоже ведь рыжий!»

С год прошло, как он с Аксюткой венчался. А детей все не было. Бабы нашептывать стали, будто со свадьбы не подпускала к себе, в первый же день топор взяла:

— Тронешь — убью!!!

Дементий-то и отступился, но из дома не пускал никуда, а как Лис у села объявился, на парней стал косо поглядывать. А те, чтоб позлить урядника, слух пустили, будто следов оттого и много, что сам Огневик к Аксютке похаживает; и люди видели, как она костей за село выносила — то ли Лису, то ли собаку какую прикармливала. Дементия это шибко бесило, надумал Лиса убить. Старые охотники отмахнулись, так он тех же ребят молодых зазвал, бражкой хмельной угостил и в дорогу дал — для настроения. Но худо все обернулось.

Ушли ребята в тайгу, да вскорости возвернулись, а про Лиса — молчок. Кто с ними ни заговорит, отмахиваются и тут же руку поглаживают. Потом один проговорился, Семухой звали.

А было так. Собаки след взяли да в такую глушь завели, что ребята и не рады. Слышат, дымком потянуло, вгляделись — костерок мерцает, рядом парень сидит, палкой головешки в костре шурудит. Сам рыжий — рябина перезрелая! Подошли они, глядят — это ж Степан из их села, ну и присели, а собаки на него рычат, кидаются, насилу уняли. Потом бражки достали, что урядник в дорогу дал, каждый и отхлебнул всласть. Степану налили — отказался. Спросил только:

— Чего по тайге шастаете? Кого потеряли?

Те и выложили:

— Лиса, полюбовника урядниковой жены, ловим!

Тут Степан со всего маху по костру палкой ударил — только искры полетели во все стороны. Ребята шарахнулись от огня — а Степана и след простыл. Собаки лаем залились. И куда ребята ни глянут — везде рыжее что-то мелькает, будто Лис хвостом крутит. Разбежались в разные стороны, а Семуха — за кобелем своим. Скоро к речке Семуха выскочил, глядит — на бережку, на песочке белом, Лис клубочком свернулся, голову хвостом прикрыл, лежит, будто костер на снегу пылает. Кобель добежал до Лиса, хотел зубами хватить, да отскочил с визгом, и паленым будто запахло. Подошел Семуха, Лис не шелохнется.

— Дохлый он, что ли? — удивился парень, протянул руку.

А Лис подскочил да хвать зубами. Отдернул Семуха руку, а она аж обуглилась. А вместо Лиса костер горит. Присел Семуха, от боли корчится. Смотрит, из-за деревьев Степан выходит и говорит:

— Что ж ты, Семен, руку в костер суешь? Так калекой останешься!

Семуха только застонал. А Степан взял его за руку, смотрит на нее пристально, у того боль и ушла. Глянул, ожога как не бывало! А Степан ему:

— Не лови более Лиса Огненного! Поймать не поймаешь, а беду накличешь. И ребятам накажи, да они и сами, поди, надолго меня запомнят.

Сказал так-то, вспыхнул пламенем и исчез. Где стоял — травы выжженной круг остался. Встретился Семуха с ребятами, стали друг дружку расспрашивать: с кем что случилось? У каждого одинаково получается, и каждый руку поглаживает: болят руки-то. Ну и сговорились — молчок про случившееся. А Семуха-то проболтался, до урядника слух дошел. Тот и давай ребят выспрашивать: что да как? Те сначала помалкивали, да он, вишь, острогом припугнул, ребята ему и выложили. Однако урядник про Лиса шибко не спрашивал, все про Степана: каков из себя да где видели?

Вызнал, пришел домой, схватил винтовку, погрозил кулаком Аксютке и бегом в тайгу. Прибег на то место, куда ребята указывали. Бродил, бродил, окромя головешек потухших, ничего не нашел. Хотел в село возвернуться, да вдруг меж деревьев хвост рыжий мелькнул, будто язык пламени. Сорвал с плеча винтовку — хвост пропал. А в другом месте — вспыхнул. Дементий прицелился, хвост опять исчез. Куда ни глянет — всюду Лис хвостом крутит. А как винтовку подымет — нет хвоста. Долго Дементий мотался — к речке таежной вышел. Ругает всех на чем свет стоит! Слышит — хохочет кто-то! Оглянулся — невдалеке парень рыжий стоит, смеется:

— Что, Дементий, поймал меня? Не тебе, чурбан осиновый, за мною гоняться! Иди, пока цел. Да знай — Аксютку мою не трогай, не то худо будет! Не жена она тебе, хоть и в церкви венчаны. Я ее муж!

Сказал и пошёл в лес. Дементий хотел ему вслед пальнуть, да винтовка огнем занялась. Отбросил ее. Тут пяткам горячо стало. Глянул — земля под ногами горит. И куда ни ступит — огонь вспыхивает… Штаны задымились.

— Караул!!! — заорал урядник да в реку.

Только этим и спасся. А парень сошел к воде, подобрал винтовку — целехонька. И скрылся в лесу.

Долго сидел Дементий в речке. К ночи только выбрался. До утра в тайге проплутал. А зашел в село — бабы, что у колодца судачили, так и прыснули:

— Эй, Дементий, где штаны-то пожег? В костер, штоль, садился?!

Тому и сказать нечего, лишь от злости кипит. Пришел домой, на Аксютку рыкнул:

— Подавай жрать! Да побыстрей!

Аксютка собрала на стол. А Дементий не знает, к чему прицепиться — то это подай, то это убери, развалился на скамье, заорал:

— Чего молчаком мужа встречаешь? Песни ори развеселые! Али не знаешь как? Небось рыжему своему на всю тайгу горланила?!

Аксютка ни слова не сказала, накинула платок — выйти хотела. Урядника злость разобрала — сорвался с лежанки, плеть схватил и давай Аксютку хлестать:

— Люби, почитай мужа законного, а не гуляку таежного! Не то спину обдеру, космы повыдергиваю!

Тут дверь распахнулась, будто гром по небу раскатился, парень рыжий в избу влетел, за ним — собака рыжая. Дементий схватил топор да на парня. Тут его жаром так обдало, повалился замертво. А парень схватил Аксютку и во двор: дом-то костром вспыхнул.

Больше Аксютку не видели, и Лис Огневик с тех пор кур таскать перестал. На него в тот вечер многие нагляделись. Страху нагнал шибкого! Бабы говорят, будто сначала тучи сгустились, потом шар огненный незнамо откуда выкатился и полетел между избами да в урядников дом и вдарился. И сразу дождь полил. Дождь льет, а дом полыхает! Так и сгорел дотла. Люди, кто с баграми, кто с ведрами, подбежали, по Аксютке кричать-причитать принялись, мол, сгорела молодуха заживо. Да ребятишки соседские успокоили: из окошка будто углядели, как Аксютка со Степаном к лесу бежали, а за ними собака, на лису похожая — рыжая и хвост шибко пушистый!

Луговая дева

Когда зимой в Сибири снега обильные, летом травы на лугах сочные. Вот уж мужикам работушка, а ребятне радость — в сене поваляться, ягодой луговой полакомиться. Кто покрепче, литовкой начинал баловать: день, помотается, другой — глядишь, приловчится, вровень со взрослыми работает.

Василий косу да вилы в руках не первый год держит. Себе стожок намечет и ещё соседу за пятак скосит клинышек. Все матери подмога: в семье он старший, кроме него семеро.

Вскоре вместе с дедом нанялся к мужику Нефеду Дыркину. Тот хоть не богач, но кому что ни сделает — все с выгодой, где что ни возьмёт — урвать побольше старается.

В селе так и говорили — жаднючйй мужик.

Накосили ему работники сена для коров на зиму, а он ещё надумал лесные поляны выкашивать — заливных лугов мало.

Старики и говорят:

— Не жадуй, Нефедушка, Дева Луговая не любит этого.

Нефедка отмахивается:

— Сказки про деву, никто не запретит мне косить поляны.

— Так ить олешки пасутся на них, птица разная. А ты подчистую косишь, куды столько-то?! Всего три коровы, а на десяток запасаешься!

Нефед сморщил нос:

— Экие вы, старики, занудливые.

А про себя подумал: «Погодите, буду богатым, кланяться станете». А чтоб отвязались, про Луговушку спросил:

— Откуда, какая из себя девка эта?

Старики переглянулись, один сказал:

— Кто её встретит, тому в работе удача: и скот сытый, и пашни богатые, и охота хорошая. А кому доведется увидеть, как она поутру косу заплетать станет, тому счастье в жизни — так бают…

— А какое оно, счастье? — спросил вдруг Василий.

— Это уж каждый про себя знает, — ответили старики.

— Деньги — вот счастье! — хмыкнул Нефед и услал Василия с дедом в тайгу. Вскоре сам к ним уехал.

Косили они как-то поляну у речки таёжной да приморились. Дед ушёл рыбки на ушицу наловить. Нефедка захрапел на телеге. Василий к стогу присел, глаза прикрыл. Вдруг по нескошенной полосе ветерок загулял; он глаза открыл, глядит — из травы девица поднялась и пошла за стога.

Вскочил Василий, обежал стог — нет никого, лишь берёза стройная рядом стоит. «А ведь давеча не было», — удивился он, но решил — мерещится всякое, и ушёл на реку к деду.

А тот уж полный котелок ершей натаскал, глянул на внука и удивился:

— Ты что ж это, паря, с лица спал?

Но Василий сказать не решился, скинул рубаху и бросился в студёную воду. Плещется, охает. Старик вздохнул:

— Эх, молодень, кровь гуляет! — И пошёл к стану. Василий уплыл на другой берег, лёг на траву, в небо глядит. Вдруг слышит — в реке плещется кто-то.

Выглянул, и жаром обдало его: девушка на мелководье купается. Волосы распустила, ножкой по воде шлёпает, потом на бережок выскочила, стала косу заплетать.

Приподнялся он, а девушка увидела и водой его обрызгала. У Василия свет в глазах померк…

Долго так стоял, но потом просветлело. Глядит — нет никого, лишь сухие травинки у берега плавают.

Вернулся Василий на стан, молчит. А дед пригляделся, спросил:

— Чего молчишь, аль думки об чем?

Василий и рассказал…

Почесал дед бородёнку, молвил:

— Видать, приглянулась…

Василий голову опустил. Тут Нефед подошел, ворчит:

— Чего языки чешете, работать пора.

Взял Василий литовку, стал косить, а сам чувствует — вроде как наблюдает за ним кто-то. Оглянется — нет никого, лишь берёзка у стога листочками шелестит. Призадумался парень: «А ведь берёзка-то раньше с другого боку стояла».

Скоро вечер наступил. Нефед на телеге улегся, дед костерок развел, да маловато дровишек показалось. Велел Василию нарубить.

Взял он топор, пошел мимо стана, глянул на берёзку. Тут Нефед закричал с телеги:

— Руби её на дрова! Чего рот разинул?!

Размахнулся Василий, а ударить не смог. Почувствовал, будто застонал кто-то, и сердце словно огнем опалило.

Ушёл в лес, набрал сушняка, принёс к костру.

Нефед спросил:

— Чего ж берёзку-то не рубил?

Василий ничего не ответил. Только стал замечать: как пройдет мимо той берёзки, так и почувствует — вроде вздохнет кто-то.

Отойдёт в сторону, а душой к ней тянется.

Однажды полуденное солнце шибко припекать стало. Дед на рыбалку уплелся, Василий под берёзку лег, задремал. А берёзка ветви свои к нему опустила, от солнца заслонила. И видит он — не берёзка это, а девица. Обняла его голову, по волосам гладит.

Он и воскликнул:

— Кто ж ты есть, краса ненаглядная?

Девица поглядела ласково, улыбнулась и ответила:

— Девой Луговой меня старики кличут. Жадных да злых не терплю, трудникам пособляю. А тебя увидела — сердцу мил стал. — Заглянула в глаза, спросила с лукавинкой: — Не боишься? Ведь я нежить таёжная…

Приподнялся Василий, поцеловал её в уста алые:

— Какая ж ты нежить, коли с парнем любишься. Девица взаправдешная. — Взял её руку, прижал к груди. — Скажи, к кому сватов засылать: к осени свадьбу сыграем.

А у той слезы в глазах стоят:

— Что говоришь ты, друг мой? Сила волшебная от меня уйдёт, коли женой твоей стану. — Потом помолчала и молвила: — А может, к лучшему.

Долго лежал Василий в её объятьях, на сердце ему спокойно. Вдруг вместо красавицы опять берёза встала, а над ним Нефедка кулаками потрясает, кричит:

— Разлегся, а работа стоит!

Взял парень литовку в руки, а Нефед прищурил глаза, спрашивает:

— Что за девка подле сидела? С кем миловался?

Василий плечами пожал и пошёл косить. А Нефеду не по себе: «Неужто и правда девка луговая была. Богачом через неё станет». Завидно Нефеду стало.

С тех пор подле Василия вертится, доглядывает. Да только где ему: залезет в кусты, а самого в сон клонит…

Но однажды поутру (солнце ещё не взошло) лежит Нефед на телеге и сквозь сон слышит — говорит кто-то, словно ручеёк журчит. Проснулся и видит — сидят у стога Василий с девицей, толкуют о чем-то. Хотел Нефедка вскочить, но решил доглядеть, что будет…

Скоро солнце из-за бора показалось, первым лучом в росе огнём радужным заиграло. Девица росинку с листа или с травины снимет, словно ягоду, на ладонь положит — любуется. А росинка играет светом, будто камень драгоценный.

Набрала она пригоршню таких чудо-камней, подаёт Василию:

— Сходи в город, продай купцу, деньги большие получишь.

Тот руку отстраняет:

— К таким деньгам не привыкли; трудом кормимся.

Но девица камни в карман ему высыпала:

— Бери! Матери с дедом поможешь. Они у тебя и так изроблены, да и нам на первый случай для разжитку надобно.

У Нефеда дух перехватило: «Экое богатство!» Высунул голову и глазами заморгал: вместо девицы опять берёза стоит.

Подбежал к Василию:

— Подавай камушки!

Тот плечами пожимает:

— Какие?!

— А те, что в кармане поблескивают.

Нефед сунул руку в карман и вынул… гальки простой полную горсть.

— Откуда? — спрашивает.

— На речке давеча подобрал.

— Зачем?! — не отстаёт Нефед.

— Да больно занятные.

Тому и говорить нечего. Закипел от злости, выхватил нож, давай ветки у берёзки кромсать.

Василий схватил его за руку, глядит исподлобья:

— Не смей! Зачем ножом балуешь, красоту портишь!

Нефед струхнул, залепетал:

— Ить я, Вася, маленько. На веничек, в бане попариться.

Оттолкнул его Василий, дышит часто, аж ноздри расходятся.

Нефед и припустил от него. В село вбежал, мужиков созвал, рассказал, что видел. А те только посмеиваются:

— Видать, не приглянулся ты ей, коль галькой тебя награждает.

Нефед кричит, доказывает, дескать, Василий с ведьмой спутался.

Мужики пуще смеются:

— Парень кралю завел — эко диво! Дело-то молодое, а ты не мешай, пень старый!

Нефед руками всплеснул и к попу, про ведьму сказать. Поп пьяный сидел, носом клевал. Не понял ничего, на Нефедку напустился:

— Зачем лезешь, коли знаешь, что сила нечистая!

Нефедка опешил:

— Так ведь не я, а она… такая-этакая.

— А ты её крестом да молитовкой, глядишь, и отстанет, — бормочет своё поп.

Нефед видит, что толку нет, сказал про чудо-камушки. Поп отрезвел сразу. Позвал урядника: тот мужикам приказал явиться и в тайгу на Нефедов покос отправиться.

Подкрались, засели в кустах, глядят — девица у костра с дедом кашу варят, Василий листовку оселком правит.

Нефед в кустах трясётся от злости, рядом поп с урядником.

Поп брюхо чешет, восхищается:

— А и впрямь хороша краля!

Урядник мужикам знак подал: «Приготовьсь!»

Выскочили они, Василий косу схватил:

— Не подходи!

А девица кинулась в лес, помелькало средь тёмных ёлок её белое платье и исчезло. А среди елей берёзка белая встала.

Мужики, что Василия держали, опомнились, переговариваются, дед их совестит:

— За что парня схватили?! Не вор ведь! Его дело с девкой любиться.

Ну и отпустили. А Нефед со злости с топором подбежал, рубануть хотел по берёзке, но Василий подоспел, подставил корежину. Топорище сломалось, топор отскочил и Нефеду в лоб. Тот и окочурился.

Заклубилась тут берёзка белым облачком и растаяла.

Мужики крестятся, а поп с урядником бегом из тайги. На том месте, где берёзка была, поднялась девица: волосы, словно лён, белые, глаза — цветы лазоревые.

Мужики сначала рот разинули, потом давай Василия подталкивать:

— Ну, Василий! Ну, молодец! Вот так отыскал красавицу! Как зовут-то её?

Василий на невесту глядит, оба плечами пожимают. Кто-то и сказал:

— Он — Василий, а она Василисой пусть будет.

Так и нарекли.

Косматка

Ямщиковы ребятишки, почитай, с рожденья при лошадях, у каждого парня на щеках пушок ещё пробивается, а уж пол-Сибири изъезжено. А как совсем в пору войдет, так и сбруя и конь для него готовые.

У Катерины и Петра Крутояровых первенца Митяем звали. Справный ямщик получился, девчата заглядывались; Пётр и решил: «Отделять пора». Жеребчика вырастил, да хворь на того напала, прирезать пришлось.

Вот как-то по первому снегу отправились они на ярмарку. В конном ряду Пётр друзей-приятелей из села повстречал, те и сговорили:

— Айда в трактир, пропустим по маленькой.

Пётр отдал деньга сыну:

— Ты, Митенька, сам поприглядывай, в конях не хуже меня разумеешь, который поглянется, тот и твой. А я — мигом.

Парень стал ходить, прицениваться. Кони один другого краше: вороные, чалые, каурые. Однако смотрит — резвости нет. Вдруг приметил, народ столпился. Подошел, удивился: старик конька продает, а тот невелик да космат. Мужики похохатывают:

— Гляди, какой недородок! И кто на такого обзарится?

Зубы поскалят да уходят, на их место другие встают. Так. и Митяй поглядел и сказал:

— Ишь косматый какой! Поди, Косматкою кличут?

Старин за его слова ухватился:

— Угадал, милой, Косматка и есть, — Парня-то за руку, и ближе к коню подтащил: — Ты не смотри, что он неказист, в беге зато равных нет!

Митяй сам видит — конек пофыркивает, ногой оземь бьёт, из-под чуба глазом косит. А старик дальше нахваливает да рассказывает:

— Я конька ентого у татарина в дар получил. По степи летом шатался, на речку набрёл, гляжу, недалече табунок пасётся. Табунщик на водопой лошадок погнал, сам с коня долой и — к реке. Нагнулся да оступился, в омуток плюхнулся. Хоть от берега рядом, а барахтается, кричит по-своему — плавать-то не умел. Я кинулся, вызволил нехристя. Он потом из табунка конька ентого выловил и мне отдал. Да только пешему-то сподручней бродяжить — хлопот меньше. Зима на носу, а кормить чем? А ты купляй, купляй, мил человек. Конек шибко злой! И беру-то немного.

Митяй руку к коню протянул, хотел репей из космы выдрать, да тот зубами чуть за руку не хватил. Отдёрнул Митяй руку да и выложил старику деньги. А тут и отец с приятелями объявился! Увидали они Митяеву покупку, Петра но спине похлопывают, похохатывают:

— Надо же, Митяй твой урода купил!

Крутояров и сам руками развёл:

— Опростоволосился, да что сделаешь. — И еыну-то говорит: — Вместо Каурого впрягай своего Косматку. Поглядим, как он санки потянет.

Стал парень конька запрягать, а тот всё зубы, будто волк, скалит. Ну, Митяй ухватил его за космы и, как отец-то учил, пошептал заговор на ухо да хлеба сунул ломоть. Мужики-то ухмыляются:

— Не в коня овёс!

Дождались, когда парень Косматку впряжёт, и своих коней вожжами хлестнули:

— Догоняй-ка, Митяй! — И ускакали.

Отец вслед за ними погнал Каурого. А Митяй Косматке ещё хлебца дал, прыгнул в сани, пустил конька лёгкой рысью. Косматка и побежал резво, хоть мужицких коней не догоняет, но из виду не упускает. Вскоре те по одному заприхрамывали, с ноги сбились. А Косматка только пофыркивает да по сторонам косится. На полпути до села догнал мужицких коней и сам хвост показал. В село прикатил первый.

Бабы топоток услыхали, выскочили. Думали — мужья прибыли, а тут… Батюшки! Косматый конёк запряжен в сани. В них Митяй Крутояров, а рядом Пётр на Кауром. Ну, и прыснули:

— Страшной-то какой!

Да глядят — мужья на взмыленных лошадях прискакали, разъехались по дворам, женам и обсказали, что, мол, крутояровский Косматушка наших рысачков обскакал.

На другую неделю случилось в дальнюю деревню обозы везти. Сбились мужики в поезд, и Митяй на Косматке с ними. А ему-то в сани поболе других нагрузили и последним в поезд поставили. Косматка поперву поотстал от других, да только с полпути опять у ямщицких коней с удил пена закапала. А Косматушка пофыркивает, тянет и ходу не сбавляет. Вскоре всех обошел к первым в поезде оказался.

— Вот тебе и мал конек! — удивляются ямщики. — Вот те и Косматка чудной! Он и в беге ровен и в тяге силен!

С тех пор стали просить Петра Крутоярова:

— Позволь нам твоего Косматушку к кобылкам нашим сводить. От такого конька жеребчики крепкие будут.

Однако Пётр на сына указывал:

— Его конь, его и спрашивайте.

У Митяя хоть злой памяти не было, а всё ж обидно. Ярых насмешников заприметил — отказывал поперву. А один-то, Ипат Булдыгин, что громче всех хохотал, сам просить не стал: буду, мол, еще молодому кланяться. Однако потомство хорошее от кобылиц получить охота, у него целый десяток был. И задумал Косматку тайком увести.

Летом-то мужики коней от кобылок отдельно пасли, к ночи на озёрные луга выпускали, что сразу за кладбищем простирались. Трава там сочная!

Вот прокрался мужик к табуну, углядел Косматку — тот поодаль пасся — пополз к нему. Да Косматка почуял, всхрапывать стол: он Митяю только давался, да и то, сколь парень хлебом его не кормил, а всё ж зубами нет-нет, да ухватить попыатается. Только Булдыгин подошёл, Косматка, будто пес цепной, за плечо его ухватил. Мужик аж наземь упал. Косматка давай его копытами топтать. Ребята, что в ночном у костра сидели, услышали, испугались — как-никак, кладбище близко — и рассказку вспомнили, будто старик-мертвец в полночь из могилы встаёт, по лугам бродит…

— Видать, кого-то из нас караулит!

Утром взрослым всё рассказали: так, мол, и так, да хорошо — Косматка вовремя нас разбудил. Мы перекрестились да шибче костер разложили. Мужики затылки почесали:

— Что за страхи таки? Что за нечистая сила?!

— Кабы волк, так других лошадей всполошил.

Ну, и надумали — самим в ночное сысподтиху сходить. Игнат не знал про то, решил на другую ночь всё же Косматку добыть, хлебца с собой прихватил. Идёт по лугу, крадучись, да конёк опять запохрапывал, копытом о землю забил. Услыхали мужики, на коней, вскочили, Игната окружили:

— Вот кто коней пужал! А может, и конокрадом заделался?!

Схватили, привели в село. За конокрадство тогда не миловали, не убьют коли, так живого места не оставят, а то возьмут за руки, за ноги и на землю со всего маху посадят — стрясут нутро, всю жизнь будет маяться, а то и помрёт вскорости.

Видит Игнат, какое дело-то приключилось, он и покаялся, дескать, Косматку только к кобылкам сводить хотел, а просить да кланяться гонор-то не позволил. И при народе у Митяя прощения попросил.

А Косматка потом долго еще по тракту грузы возил, ямщиков удивлял своей тягою. Люди-то говорили — это после него в наших краях коньки-косматушки появились.

Синица

Сказывали люди, Василиса в молодых годах лесной ведьмой была, слюбилась с Васятой Тороковым, к нему в село жить перешла. Да только парень как попа ни просил, батюшка венчать отказался:

— Она не крещёная, а крестить не буду.

Стали они без венца своему счастию радоваться, много годов пролетело. Василий землю пахал, Василиса людей травами лечила. Поп всё ворчал, дескать, сила нечистая — грех! Да его шибко не слушали. А как-то сам животом занедужил, к городскому лекарю ездил — без толку. Приковылял к Василисе, та зла не держала, отваром целебным неделю отпаивала, и поправился поп, да на радостях окрестил Василису и обвенчал в церкви с Василием.

И вскоре Василисушка хорошу девчушечку принесла, Любавой назвали. Как подрастать стала, мать её всяким премудростям выучила: могла Любава щукой в омут нырнуть, змейкой али ящеркой в траве пробежать, мотыльком вспорхнуть али птахой взлететь. Правда ль то, нет? Так сказывали.

А Любава красавицей выросла, парни так-то и липли. Однако она ямщика, Крутоярова Митрия, приглядела, да подойти совестилась. Синицею обернётся, подле парня порхает, на руки, на плечи садится. Митрий все удивлялся:

— Ишь ты, совсем не боится!

Как-то на бега, в масленицу, богатей купчик на рысаке прикатил. Ну, и давай над мохноногими конями ямщицкими похохатывать:

— Экие кургузые!

Ямщики с ноги на ногу переминаются, головою качают:

— И, вправду, красивый да резвый купецкий конек. В санки губернатору не стыдно запречь!

Однако Митрий насмешника не стерпел, покусал ус да и выкрикнул:

— Ты бы, ваше степенство, не по ровному тракту, по бездорожью с моим Косматкою потягался!

Купчик и вскипел:

— А ну-ка, давай махнём до самом Панкрутихи! А в заклад… коней своих ставим!

От Митяева села до Панкрутихи тракт дутой изгибался, вёрст с гаком двадцать скакать, а по полям, наперерез, и десяти не получится, Митяй согласился, по рукам ударили, да дело-то к вечеру, старые ямщики уговорили до утра отложить.

Митяй домой направил коня, а у самого холодок на душе, а ну, как обставит купчик его — на всё село посрамление! Вдруг откуда ни возьмись синица на плечо села, от того парню и на душе полегчало: «Добрый знак синичушка подаёт!» А та щебечет, посвистывает, только у ворот вспорхнула и будто не было.

На другое утро Митяй в поле выехал, там уж ямщики со всего села поджидают и купчик с дружками. Митяй во все глаза глядит: «Эх-ма! Рысак купецкий добрый какой. Удила-то закусил, копытом бьет!» Да тут синица на руку села, глазом-бусинкой на парня глянула, плохую думку разом отбила, и почудилось ему, будто сказал кто голосом девичьим:

— А ты за мною, за мною скачи, Митяюшка!

Ямщик головой туда-сюда, ни одной девки поблизости нет, а которые пришли, коло купчика крутятся — не глянет ли ласково, чего не подарит ли. Тот пряников кинул:

— Ловите, толстозадые, вечером приходите в трактир, с дружками ждать буду.

Сплюнул Митяй, глянул на синицу. Та вспорхнула, отлетела вперёд. И тут ямщики объявили: пора, мол. Ну, и дёрнули вожжами купец с Митрием.

Рысак рванулся, птицею полетел, а Косматка хоть и ходко следом бежала, а всё же приотстал: синица у его головы чубатой летела, да потом в сторону порхнула, парень и свернул за нею. Ямщики издали увидали, ахнули:

— Чего это с ним?!

А кто и рукой махнул:

— Потеряет парень коня!

А Митяй следит за синицею; куда она, туда и он. По твердому насту Косматке легко скакать, хоть не ровным путем, а всё ж не останавливаются. А под купцом стал наст проламываться. Сначала быстрей быстрого конь скакал, а потом нет-нет, да и спотыкнется, пена, с удил запокапывала. А коло рощицы провалился по брюхо — ложбинка там оказалась, снегом заметённая, глазу и неприметно, и наст талый. Щёлкнул купчик кнутом, дёрнулся конь и ещё глубже угруз. Выскочил купец из саней, до самого пупа провалился. Кто за ним ехал, на Митяев путь поворотили. Дружки только остались купца вызволять.

А Митяй знай за птахой скачет. Вспорхнет та на холмик — на холмик правит, отлетит в сторону — за ней коня повернёт. Ложбину-то обскакал, а там до Панкрутихи рукой подать. Прибыли первыми. Тут синица звинькнула и пропала. Долго Митяй берёзы оглядывал, да так и не увидал её больше.

Вскоре дружки купца вызволили, по Митяеву следу в Панкрутиху прикатили. Купцу жалко с рысаком расставаться, деньгами откупился. Хоть не полную цену, а три сотенных Митяй получил — деньги немалые, да, главное, посрамили купца. Однако у самого из головы не выходит: «Что за синица-помощница? И голос знакомый. Ей-ей чудно!» Вечером мимо трактира скакал, глядит, девки толпятся, видать, купца дожидаются. Увидали парня и к нему:

— Деньги получил, может, нас угостишь?!

Митяй не остановился, дальше покатил и подумал: «Отец с матерью пилют всё, мол, жениться пора, а кого выбрать — некого. С этакими хозяйками дом не сдомишь». Тут заметил — Любава Торокова на коромысле полные вёдра несёт. Привстал и прям на неё коня повернул — этак часто шутил над девками, смешно было, когда с визгом они разбегались. Но Любава поставила вёдра, глянула искоса:

— С победою вас, Митяй Петрович!

Митяй тут и плюхнулся в сани — голос-то знакомый, будто синица с ним разговаривала, Выскочил он и к ней;

— Не зря тебя, девка, ведьмою кличут — синицею ты была!

Вскинула на него Любава глаза да прямо и строго так поглядела. И оробел парень, утонул будто в глазах её — синеве небесной. Стоял как вкопанный, покуда девушка взгляд не отвела, коромыслом подцепить вёдра хотела, да Митяй тут опередил, ведра схватил. Хоть половину-то расплескал, а всё ж донёс до ворот. Любава рядом чуть поспевала, Косматка за ними, гривой встряхивал да пофыркивал. Девушка вёдра взяла, а парень спросить хотел: когда ж ещё встретятся, да язык словно присох. Любава и взглядом не одарила, за воротами скрылась. Однако парень не уходил. «Хоть бы в окошке-то показалась», — думает. Вскоре-то и дождался, на крыльцо она выскочила.

— Ишь, терпеливый какой!

Подошла и ласково:

— Будет на морозе стоять. Об себе не думаешь, коня пожалей. Со мной-то и завтра, поди, увидишься.

У Митяя сердце и заиграло. Вскочил в сани и погнал Косматку по улице с гиканьем.

Дома, будто невзначай, про тороковску семью давай выспрашивать: правда ли, что ведьмой из леса Василий взял Василису да что Любава обучена волхованию? Катерина, мать-то его, у люльки ребятёнка младшего пеленала, хоть сороковой год пошёл, а ещё одного, десятого, сына Петру принесла. Как услышала, так и ахнула:

— Никак, Торокова приглянулась. К такой попадись — душу высушит.

Да Петро рассмеялся:

— Чего зря говоришь, старики эвон как живут счастливо. От их волховства никакого вреда, окромя пользы, не было.

Митяй ничего не спросил более, только на другой день сам стал искать встречи с Любавой. На реке у проруби углядел, бельё полоскала. Подъехал, ушат с бельём в сани поклал, рядом девушку посадил и повёз в село. Бабы увидали, заахали:

— Ведьмина дочка Митяя окручивает!

До Катерины тот слух долетел, и стала она выговаривать сыну: так, мол, и так — тороковска семья не чета Крутояровым. И опять про Любавино волхование… Да Митяй твердо решил её в жены взять. Вскоре и сговорились. Однако девушка Катеринины косые взгляды заметила, упросила любимого со свадьбой погодить:

— Сейчас нельзя тебе со мной, против воли матери и я не могу, чтоб для свекровки была нелюбая. Да, поди-ко, время пройдет — образумится.

Оно так-то и получилось: Катеринин поскребыш, Митяев самый младший братишка, захворал шибко, в жару мечется. Попа звали, лекаря — всё без толку. Любава узнала, пришла к Петру с Катериною:

— Может, я чем помогу?

Петро плечами пожал:

— Сам-то не против, да жена больно набожная! Боится тебя!

Но для Катерины бог богом, а дитя жальче, да и вспомнила — другие бабы своих ребят к Любаве да Василисе приводили: у кого золотуха пропала, у кого глазки исправились. Сунула младенца девушке и ушла за печку. Та его обмыла, отваром травы целебной напоила, убаюкала. Мальчонка успокоился, а через неделю на ножки встал. Катерина сама перед Любавой на колени упала: прости, дескать, дуру старую!

На том все размолвки кончились, на пасху свадьбу решили сыграть.

Певучая таратайка

В деревне Кондыковке, что близ Каинска, Терёха Махонин жил: и плотник, и столяр, и по шорному делу знаток. А телеги-то мастерить просто искусник — колёса у них певучие, и каждое свой голос имело: одно синицей посвистывает, другое кукушкой кукует, третье щеглом щёлкает, четвёртое жаворонком заливается. Поедет Терёха в предночный час через лес. Тишь кругом, а колеса свистят, щёлкают, глядишь — и птахи спросонья гомон поднимут. Многие не верили в искусство Терёхино, говорили:

— С нечистой силой знается!

Парень, и верно, с кузнецом дружбу водил, а те, дело известное, с чертями в сродстве.

Как-то глядел Терёха, как кузнец обода для колёс ковал, и за молот взялся. Кузнец брусок медный сунул ему:

— На-ко, — говорит, — постучи для сноровки.

Парень в горне брусок накалил и давай на наковальне его разбивать. Бьёт — брусок плющится. Скоро в пластину, навроде тарелки, разбил. Дырку в серёдке пробил, палку продел, ногтем щёлк — зазвенела пластина. Тут и пришла ему мысль… на ось тележную насадил тарелку, к спицам колёсным молоточки приладил, крутанул колесо — звоном малиновым кузня-то огласилась.

Терёха и к другим колесам пластины смастерил, покатил телегу, и каждое колесо своим голосом заиграло.

А потом трещотку приладил, на такой телеге хоть тыщу верст кати — не соскучишься. Весёлая музыка выходила. Бывало, поедет куда — на всю округу перезвон, пересвист да щёлканье.

А как-то телегу чинил, вверх колёсами поставил. Задел колесо — оно будто взвизгнуло. Шибче крутнул — оно громче. Стал без передыху крутить, завыло по-дикому. Терёха давай колёса местами менять да прислушиваться. Долго возился, добился, что по-звериному выли.

Ребятне деревенской занятно за его телегой бегать. Да как парню надоедят, сменит он колёса местами, и уж совсем другое выходит: одно собакой залает, другое свиньёй завизжит, третье медведем взревёт, четвёртое взвоет по-дикому. Ребятня — врассыпную.

Как-то у одного почтового чиновника дрожки в пути сломались, а жарынь, духота. Сидит он ругает кучера, а тот только глазами хлопает. Вдруг перезвон послышался.

— Что за наваждение? — покрутил головой почтарь. — Что за музыка?!

Глядит, из-за холма возок сена вывернулся, и чем ближе, тем перезвон громче. Тут кучер и говорит:

— Это Терёха-колесник на своей телеге с сенокосу катит. Аль не слыхал, барин, про колёса его затейливые?

Чиновнику-то занятно, глядит во все глаза — из-под телеги и впрямь посвистывает да пощёлкивает. А Терёха на возу веселый сидит. Остановил почтарь мастера, упросил дрожки ему починить да таку же приладить музыку.

Терёха не отказал, за вечер починил, а на другой день запасные тарелки приладил, колёса крутил да прислушивался, какие, мол, голоса выходят. Хоть не така музыка, что у его телеги, а занятно всё ж.

Чиновник хорошие деньги мастеру заплатил. Сам в город уехал. Катит по мостовой, колеса «пью-пью-ю-ю» — поют, тарелки «динь-дон» — звенят, лошадка «цок-цок» — копытами в такт отбивает. Чиновник сидит в коляске этаким гоголем: «У кого ишшо така забава имеется!»

Другим купцам да богатым чиновникам тоже потешиться захотелось. Про Терёху вызнали — много заказов мастер имел. Потом сам в город с семьёй перебрался. Телеги, тарантасы чинил, колёса певучие делал, а как-то и подумал: «Чего ж это я для других стараюсь, а сам на телеге трясусь?!» Ну, и смастерил таратайку лёгоньку. Год, почитай, трудился: у тарелок голоса подбирал, к каждому скрипу у колёс прислушивался, уйму трещоток извёл, а своего добился: из-под таратайки не звон да свист — камаринская выходила.

Городским мастерам завидно: «Ну-ка, — думают, — и мы таки колёса сделаем, Терёха, поди, маслом оси не смазывает. Вот и скрипят голосами разными, а что звон, это мы быстро приладим».

Посадили они новые колёса на ось несмазанную, запрягли в телегу коня да от скрипу сами уши заткнули. Ну и бросили.

А вскоре градоначальник приметил: по городу пересвист, перезвон да щёлканье.

— Что за веселье? — дивился. — Цыгане, штоль, понаехали?

Ему и доложили про колёсного мастера да про таратайку весёлую, градоначальник-то диковины всяки любил — полон дом у него граммофонов, игрушек затейливых, а в одной-то комнате до десятка часов с боем на стенах висят, в полночь начнут отбивать — весь дом перебудят.

Велел он через урядника передать, чтоб мастер на таратайке своей к нему прикатил.

Вредней того урядника во всей губернии не было — на мерине по базару разъезжал, чуть что, сразу кричал:

— Пошто товар не так лежит? И гнилой, поди?! Конфисковываю!

Богатые торгаши откупались, а простым мужикам хоть не торгуй!

Вот явился урядник к Терёхе:

— А ну-ка, собирайся, городской начальник тебя требует, да вместе с твоей таратайкою!

Пожал Терёха плечами, запряг конька: покатил к дому градоначальника. А тот у ворот уже поджидает. Как услышал музыку, так и затрясся весь:

— Продай! — говорит.

У Терёхи аж лицо вытянулось:

— Не продажная, ваше скородие, разве можно такой забавы лишиться?! Ни у одного ямщика, почитай, нет.

— Ну, так сменяй на бычка аль жеребчика — всё польза! А с таратайки кой те прок?!

Терёха и объясняет:

— Над ней год мороковал — боле такой не сделаю: терпежу не хватит. Нешто вашему скородию не понятно?!

Тут традоначальникову терпенью конец пришёл. Побагровел:

— Не хочешь добром, в каталажку велю посадить!

А урядник решил выслужиться, коня из таратайки стал распрягать. Терёха, однако, вцепился в вожжи:

— Не отдам!! — кричит на всю улицу.

Градоначальник глядит — народ у ворот собирается, заморгал глазами: «Кабы смуты не было!» Многие уж выкрикивают:

— Не по закону забижают мастера!

Ну и велел отпустить. Только думку-то не оставил таратайку добыть.

К весенней ярмарке губернатор с ревизией в город пожаловал. Градоначальник, само собой, в самолучшем трактире, что у базарной площади, велел столы накрывать да собраться всем его прихвостням, чтоб губернатора славили, а покуда к себе зазвал: игрушки затейливые, часы показывает, юлит, угождает. Сам все думает: «Кабы орден мне выслужить?» А как получил известие, что столы накрыты, к губернатору-то с поклоном:

— Покорнейше просим, ваше превосходительство, изъявить милость — своим присутствием осчастливить лучших граждан нашего города!

Губернатор довольный, градоначальника по плечу похлопав:

— Быть тебе к награде представленному!

Тот и расцвёл от радости, губернатора к трактиру повёз. В это время Терёха с женой на таратайке к базарной площади прикатил. Народ-то дивуется:

— Ишь ты, занятна кака штуковина!

Терёха поставил таратайку в тележный ряд, коня распряг, хотел увести к кузнецу подковать, да жена-то и говорит:

— Чую, на таратайку твою чужие глаза зарятся. Кабы не укатили.

Подумал Терёха да поменял колеса местами:

— А теперь пущай угоняют! — И повёл коня к кузнецу, а жена в лавку пошла товары глядеть.

В это время урядник мимо скакал на своем мерине. Углядел таратайку Терёхину и скорей к трактиру погнал мерина. Тоже захотел выслужиться. «Авось повышение получу», — думает. Вызвал градоначальника, зашептал на ухо: так, мол, и так, ваше скородие, таратайку Терёхину сейчас прикачу. Удивим губернатора музыкой, а захочет — и с ветерком покатаем. Градоначальник и кивнул:

— Живее давай! Приставом тебя сделаю!

Урядник прискакал к тележному ряду, руки в боки:

— Это пошто в неположенном месте таратайка оставлена? Кто хозяин, такой-этакой?

Мужики, что рядом стояли, плечами пожали:

— Терёхина это таратайка. И место что ни на есть правильное.

Да урядник-то закричал:

— А где ж хозяин? Почему без присмотру? Ясно, что брошенная! Свезу в участок её!

Ну и впряг в неё своего мерина, да только дернул вожжами-то — святые угодники! Что тут задеялось!..

Из-под таратайки свинья завизжала, собака залаяла, волк взвыл и медведь зарычал. Бабы кто куда, мужики за топоры да за вилы, головами крутят:

— Откель медведю быть? Неужто с цепи у цыган сорвался?!

В это время градоначальник губернатора из трактира вывел:

— Не изволите ли глянуть? Вашему превосходительству сурпрыс приготовлен!

Стоят у крыльца, ждут, за ними градоначальниковы прихвостни высыпали. А мерин с испугу на них прямо понес. Лучшие-то граждане с градоначальником толпою в дверь повалили и губернатора бросили, у того с испугу неприятность в портках получилась, упал, за живот схватившись. Затоптал бы мерин, да откуда ни возьмись Терёха выскочил, в прыжке за узду поймал. Повис. Остановил.

Тут визг с лаем, вой да рычание прекратились, и поняли все — Терёхина таратайка-то. На ней урядник сидит, за вожжи держится, сам от страха трясётся и дурачком прикинулся:

— Я, — говорит, — братцы, покататься только хотел. А гляди-ка, с секретом таратайка-то!

Мужики подошли, губернатору подняться помогли, головой покачали:

— Катаньем своим шуму наделал. Их превосходительство в комфуз даже ввёл!

Глянули все — где губернатор лежал, там место мокрое, и от самого несёт, как от дитяти обмаранного, на весь базар хохот поднялся. Однако Терёха глянул хмуро:

— Будет вам над генералом скалиться! — Урядника с таратайки столкнул и стал мерина распрягать. А тут градоначальник перепуганный из трактира выскочил, за ним его прихвостни. Мужиков оттеснили, столпились круг губернатора. Охают. Ахают:

— Не зашиблись ли, ваше превосходительство?

Однако губернатор и не глянул в их сторону, буркнул только, чтоб коляску скорей подавали. А градоначальник суетится, раскланивается. Губернатор из коляски под нос руку сунул ему. Градоначальник два пальца, как всегда, пожать приготовился, да глядит — меж них третий, розовый, выглянул:

— Вот тебе орден, болван!

И прочь понесла коляска губернатора. Градоначальник долго стоял ошарашенный, пока кашель урядника за спиной не услышал. Обернулся и съездил уряднику по носу:

— Это тебе вместо пристава!

…Губернатор-то, как очистился, чиновникам своим ревизию приказал по всем правилам сделать — много делишек они раскопали. Градоначальнику, чтоб на месте-то удержаться, немалой взяткой пришлось откупиться. А вот Терёхе житья не стало: градоначальник, как губернатора проводил, велел ему подале куда-нибудь убираться и в колясках да тарантасах его певучих ездить по городу запретил.

Ну, да у мастера всегда при себе мастерство останется. Дом продал и укатил. Говорят — постоялый двор в другом уезде открыл, ямщиков привечал да колёса чинил.

Перелесник

Места у нас глухие, таёжные, а на пустошах али прогалинах, говорят, старика встречали, и звали его — Перелесник.

Закрутит змейкой ветер на одном месте, воронкой в землю въедается, пыль, хвою опавшую столбом поднимает, а в пыли старик косматый в лохмотьях, борода клочьями; прыгает, в глаза, в рот пылью бросает, хохочет жутко. Покрутит, повертит, а выдохнется — оставит. Но случись зимой — шутки плохи. Собьёшься с дороги, сядешь на корточки — снегом окутает и убежит, сугроб лишь останется.

Добрых людей Перелесник, говорят, не трогал, а злых близко не подпускал, берёг свои таёжные места от лихости.

Жил на таёжной заимке мужик Савватей с женой и дочерью Ариной. В село не хотел селиться. Здесь лучше: на полянах пашня богатая, в тайге охотиться можно. За нелюдимость-то Савватея и не любили, байбаком звали, а про жену с дочерью чего только не наговаривали: будто детей они крадут, на скот хворь напускают. Арина красива была, у многих глаза на неё загоралась, но без толку. Который отправится к ней ясным соколом, а вернётся петухом ощипанным. Вот и наговаривает, будто Перелесник не подпустил…

Прослышал про Аринину красу купчина-богач, до молоденьких охотник. Поехал глянуть, да на пути вдруг ветер поднялся, закрутил перед лошадиными мордами, те и понесли. Таратайка опрокинулась, купчина чуть живой остался и с тех пор зарёкся к заимке ездить. А купец богатый, хозяйство громадное. Своих работников не хватало — сговорился за взятку с начальством тюремным. Выделили ему каторжанинов, платить им вовсе не надо, корми только. Вот и попал к нему парень из рабочих. Андреем звали, за бунт в Сибирь сосланный. Бойкий, из тюрьмы сколь раз убегал, да только ловили его, а он всё думает, как из неволи выбраться… Как-то приехал к купцу по делам начальник тюремный, и так случилось — перед обратной дорогой кучер его занедужил. А ехать надо срочно. Самому лень на козлах трястись, решил каторжанина за вожжи посадить, а чтоб не сбежал, к таратайке цепью велел приковать. Выбор на Андрея пал…

День выдался жаркий. С начальника пот ручьем, только успевает шею платком утирать. Решил на заимку к Савватею заехать, воды испить. Подъехали. Савватей на крыльцо вышел, а начальник кричит:

— Воды быстрее давай!

Савватей на Арину глянул, та ковш принесла. Выпил начальник половину, смотрит на кучера искоса. Тот сухие губы облизывает, слюну глотает, руку за ковшом потянул. Но начальник тюремный вылил воду на землю и расхохотался по-дикому. Андрей зубы стиснул, желваки на скулах перекатываются. А у Арины сердце трепещет от жалости: подняла смело голову, свела брови собольи, глаза чёрные, словно угли, горят. Тут начальник и примолк — никогда такой не видал красавицы. Расплылся в улыбке, с таратайки сполз и к Арине, но та повела плечом, отошла в сторону. Тогда. начальник к Савватею обратился за какой-то безделицей, лишь бы время потянуть да про Арину поболе вызнать. А она в это время успела воды принести, дала Андрею напиться, а увидела цепь — воскликнула:

— Словно пса на цепи держат!

И сунула украдкой напильник. Тут начальник подошел, глазенками Арину сверлит, протянул руки, но та отскочила.

— Что ж это, милая, боишься меня али брезгуешь? — проворчал тот. — Ить я охвицер! От царя чин полученный!

— Какой офицер?! — ответила смело Арина. — Тюремщик! Душегуб! Людей, словно собак, на цепи держишь!

И пошла. А на том месте, где стояла, вдруг ветер пыль закрутил. Начальник испугался, в таратайку прыгнул. А ветер ещё сильней. Тот кричит:

— Гони быстрей!

Взглянул Андрей на Арину в последний раз, но получил плетью по спине:

— Гони!!!

Приехал начальник домой, но из головы не идет: «Что ж это я — девчонки оробел. А красивая!» Который день Арина перед глазами стоит. Поглядеть на неё охота. Не вытерпел, в конце осени собрался ехать. Посадил Андрея опять кучером, двух солдат из охраны в таратайку прихватил для спокойствия. Вернулся в село, купца спрашивает:

— Что за дивчина у вас на заимке?

Но тот руками замахал:

— Что ты, там место нечистое. Я сам жизни чуть не лишился!

Но начальник тюремный хорохорится:

— Чего нам бояться? Я вон каких молодцов захватил, да ты с урядником — вот нас и пятеро!

Налил купец по рюмке для храбрости… Вышли на крыльцо; глядят — Андрея на козлах нет, лишь концы цепи с таратайки свисают. Кинулись по селу искать. Без толку. Выскочили на окраину, вдалеке беглеца увидели. И — за ним. Вот-вот догонят. Вдруг померкло всё, снег повалил, ветер подул, закрутил со свистом. Дальше носа ничего не видно. А ветер знай крутит. И хохочет над головами кто-то жутким голосом и пригоршнями снег в лица кидает. Перепугались купец с начальником, повернули обратно, на том погоня и кончилась. В это время Арина в горнице отца с матерью из тайги поджидала. Сидит, в окошко поглядывает. Вдруг видит — снег повалил, ветер поднялся, закрутил хлопьями. И на душе тревожно стало: «Неужто с батюшкой, с матушкой что приключилось?» Но тут же подумала: «Не из таковых они, чтоб испугаться бурана».

Но сердце пуще ноет, и совсем Арина встревожилась. Вдруг в окно постучал кто-то. Выскочила она на крыльцо и обомлела: под окном Андрей лежит, на ногах концы цепей. Подбежала, обхватила руками, внесла в избу, обогрела, отваром целебным напоила, на теплую печь уложила.

Вскоре Савватей с женой вернулись, снегом запорошенные.

— Ну и погодка! — крякнул Савватей, отряхиваясь. — Видать, Перелесник; над кем-то балует.

Глянул на печь и руками развел:

— Вот оно что!

…Андрей на печи в беспамятстве долго лежал, бородой оброс, но Арина не отходила, выхаживала. Очнулся он поутру. Арина рядом сидит, улыбается ласково.

Подала чашку с отваром. Выпил Андрей, вскоре силу почувствовал, слез с печи, отцу с матерью поклонился. Ну а те довольные, что всё обошлось. На стол собирают…

…Зажил с тех пор Андрей в новой семье. Пока совсем не поправился, по хозяйству помогал: дрова рубил, воду носил. С Ариной у них все сговорено — к весне свадьбу сыграют. Да прознал про Андрея какой-то лиходей, донес уряднику. Вызвали солдат ловить беглого, а с ними начальник тюремный заявился.

Поутру отправились. Подошли, в ворота стучат. Пока мать-старуха ворота отворяла да собак унимала, Арина собрала Андрея быстро, Савватей лыжи свои отдал, указал, как в лесу найти балаганчик охотничий…

Ворвалась погоня, словно волки, рычат, двор осмотрели, дом облазили, перебили все, переломали, хотели рукой махнуть, да урядник свежую лыжню приметил. И — по следу…

Вот уж к лесу подошли, да вдруг ветер закрутил, с ног сшибает, снегом окутывает, и хохочет над головой кто-то. Прикрыли тюремный начальник и урядник лица руками, присели в сугроб, а Перелесник их знай снегом окутывает, рука-ноги сковывает. И уж не хохот, а вой дикий над полем, над тайгой раздаётся. И вдруг стихло всё, поле и тайга светом покрыты, и у леса два сугроба образовались, меж них солдаты бегают, руками размахивают. Разгребли они сугробы, а в них урядник и начальник тюремный сидят скрюченные, замёрзли совсем.

Отсиделся Андрей в тайге до весны, а там Арина дошла его проведать. Скоро на большую поляну вышла. Андрей издалека увидел её, навстречу заторопился.

Вдруг ветер поднялся, перед глазами опавшую хвою и листья столбом крутит, а внутри старик косматый озорно прыгает, хохочет весело и, будто петух крыльями, руками по бокам себя хлопает. И чем ближе Андрей с Ариной друг к другу подходят, тем ветер слабей становится. Вот уж столбик совсем маленький, крутит у ног, в землю уходит и… пропал, а над головой крыльями кто-то захлопал. Андрей вверх поглядел, ничего не увидел, обнял Арину и пошли они домой. Только слышали вслед, будто хохотал кто-то да крыльями хлопал.

Горный батюшка

Ранее-то начальство горное берг-коллегией прозывалось, а кто в шахте али на руднике кайлом да киркой робил — бергалами. Руду из горы выбирать и вольному труднику не сладкое дело, а у бергалов совсем каторга. Ступил не так — порка, сказал не то — порка. Бывало, насмерть забьют, а спрашивать не с кого. Что хотели, то и творили. Одна и была надежда — на Горного Батюшку. Сказывали старики, трудникам он пособлял, а приказных не миловал. Как полезет какой в шахту доглядывать, кто сколь наробил, и сгинет, найдут потом с головой расколотой. Старые бергалы так и говорили:

— Горный его укокошил!

Попы руднишные все ругались:

— Кто Горный такой? В кого веруете?! В сатану!! За это и святым отцам лихо бывало. Один поп на весь рудник Горного хаял, а поехал меж гор и камнепад! Коляску с попом завалило, а лошадь цела. Вот и думай, что за случайность. Власти-то про Горного дознавались: каков из себя, будто словить хотели. Да только как словишь-то? Кому Горного видывать приходилось, по-разному толковали: угольщикам он мужиком черным являлся с глазами красными, в медном забое — стариком с бородою зеленой, а на золотых выработках, само собой, в кафтане парчовом, а волосы и глаза желтые. И опять — помощь от него бергалу немалая: то жилу золотую укажет, то самородок подкинет али пласт угольный, чтоб уж чистый, без породы. Хозяевам прибыль, трудникам облегчение. Так нет же, один полез доглядывать, чем бергалы в шахте-то занимаются. Не сидят ли? А злющий, наверху от него не токма бергалам, но и бергалихам покою не было — до баб шибко охоч. Ну а как полез, так в шахте обвал, доглядчика в лепешку пластом, а трудники живы. Кто тогда в забое был, всех перепороли, да бергалы свое:

— Горный обвал-то устроил.

Пристав руднишный взбеленился, велел бергалов в чан с ледяной водой посадить.

— Я, — говорит, — всех на чистую воду выведу!

Ну, сначала старики и кто послабее ко дну пошли. Остальные стоят, шеи тянут, воздух глотают. Приставу глядеть надоело, ушел именины жены справлять, да забыл, видать, загулялся. Все бергалы к утру померзли да потопли. Один только молодой, Илюхой звали, чудом живой остался. С отцом, стариком, вместе в забое-то был и в чане стоял. Отец его все плечом поддерживал:

Крепись, сынок, береги силушку! Авось выдюжишь.

Сам насмерть застыл, захлебнулся. А парня, как достали, вместе со всеми в ледник и потащили. Он и стонет:

— Я, братцы, живой ишшо!

Тут пристав уставился глазами пьяными, кричит караульным:

Коли не домерз, все равно в ледник; там уж наверняка!

Матери да женки других утопленников про чан с водой-то узнали, волосы на себе рвали, а Илюхина мамка так ума и лишилась. Да, видать, не суждено было парню-то сгинуть. Пролежал сколько-то, к вечеру выполз. Караульные это видели, да самим парня-то жалко:

— Пущай греется.

А тут случись — мужик косматущий в рваной рубахе во всю мочь по поселку на телеге гнал, да с таким грохотом, будто камни в коробах вез. Коло ледника остановился, парня — на телегу, да и был таков, прямо в горы лошади понесли. Пристав солдат караульных порол, да они в один голос про Горного: так, мол, и так. А как? И сами не знаем. Пристав ден семь на рудник не показывался — спужался, видать, но потом опять бергалов плетью охаживал. Кряхтели, терпели да Горного поминали. В забой спустятся, не крестятся, а поклонятся и штоф водки в сторонке поставят:

— Пей, Батюшка, да нас не оставь!

Нарядчики да урядники хоть в забой лазить боялись, зато наверху лютовали, да только потом то одного, то другого в горах находили. Лежат, руки-ноги раскинули, грудь валуном раздавлена, десятку мужиков не поднять. Горному только под силу. Ну как не поверишь!

Как-то руднишных погнали на лесовырубку, а работа тяжелая, потная. Одного ветерком прохватило, занемог, прилег под деревом. Приказчик на него:

— Дармоед, казенный харч переводишь!

Велел караульным бедолагу пороть. А те сами-то подневольные.

— Прости, — говорят, — браток. Наше дело солдатское. Мы уж тебя полегче будем.

Сами плетью размахивают и без силы бьют. Ну а приказчик-то углядел, выхватил у одного плеть и давай с оттяжкой хлестать. Раз хлестанул — рубашка в клочья, другой — на спине след кровавый. Третий раз намахнулся — вдруг земля затряслась, в горах заухало, и огромные валуны незнамо как с неба-то полетели, да все коло приказчика падают. Приказчик плетку бросил — и в поселок, караульные за ним припустили. А бергалы к гулу да грохоту с детства привышные — в шахте чего не случается. Только удивляются: пошто с неба-то камни падают?

Вскоре невдалеке конь запохрапывал, тут и камни падать не стали. А из леса парень выходит, сам в шапке собольей да в кафтане парчовом.

— Здорово, мужики! — говорит.

Те рты и разинули:

— Однако, Илюха пропавший!

— И впрямь, братцы, он!

— Эвон богатырь какой!

А парень к хворому подошел, хлебнуть из фляжки крепкого дал:

— На-ка погрейся. — И кафтаном с себя прикрыл бергала. Тому тепло стало, завеселел. А мужики круг Илюхи стоят, дивуются:

— Видать, не зря баяли: Горный тебя уволок!

Ну, Илюха-то и рассказал, что с ним приключилось.

Как мужик-то у ледника его на телегу взвалил, думал — бергал спасает какой-нибудь, да вскоре чует — трясти перестало. Глянул — не на телеге он, в карете золоченой, и тянут ее не кони руднишные — кони белые, словно лебеди. На облучке кучер в кафтане парчовом, пуговки — каменья драгоценные, и глаза будто угли горят. Илья и обомлел: «Что за кучер такой? И куда везет-то? «А тот, будто Илюхины мысли прочел, повернулся да рассмеялся, будто гром раскатился:

— Аль не признал Горного Батюшку? Поди, от старых бергалов слыхал про меня?

Илья застонал, закашлялся:

— На што тебе остудный такой спонадобился?

Горный и говорит:

— Ничего, в своих озерах скупаю, хворь разом вся вылетит. Будешь мне верой-правдой служить, братьев-бергалов беречь!

Глядит Илья — кони копытами уж земли не касаются, над тайгой к горам летят. В самой высокой скале пещера, из нее водопад гремит в озеро. Тут и кони встали. А Илья совсем еле дышит. Горный на руки парня взял, в озеро опустил. Тот и удивился: вода-то теплая и боль куда-то уходит. Полежал так и сам встал на ноги. А Горный взмахнул руками и вода в водопаде пропала. Повел он парня в пещеру: стены и свод камнями драгоценными усыпаны, огнями переливаются, и оттого в пещере светло, будто в день майский. Посередь пещеры столы, на них в золотых блюдах яства диковинные.

Горный Илюху поит, кормит да и говорит:

— Ешь, пей — сил набирайся. Как на ноги встанешь, я тебя большим волшебством награжу.

Так и стал Илья у Горного Батюшки в пещере жить в озере остуду лечить, а окреп как — в тайгу выходить. Горный на него все поглядывает да подмечает, а как-то и говорит:

— А ну-ка подними да кинь вон тот камушек. Далеко ль полетит? Много ль силы в тебе?!

Илья и кинул. Улетел камень и не видать куда. Горный разгладил бороду.

— Хорошо, — говорит, — да только камушком этим белку а ли птаху какую зашибить можно. Толку-то што?!

Сам взял малый камушек, отбросил в сторону, а он огромной глыбищей недалече упал. Потом глянул на парня, руку на плечо ему положил, Илья будто силу великую в себе почувствовал, а Горный и говорит:

— Ну а теперь кинь-ка ты.

Илья подобрал камень, бросил, и он тоже глыбой грохнулся.

Горный ему и говорит:

— Силой над камнем тебя награждаю. Трудно будет — пригодится она. А уж я и не нужон боле… — Сказал так-то и сам в глыбу огромную превратился.

Вот и стал Илья по тайге бродить, а то и к поселку руднишному подходить. Как-то у рудника приказчика углядел. Над трудягами тот шибко измывался, да и сам Илья парнишкой бича от него не раз получал. Подкрался да саданул приказчика по башке, на грудь булыжник положил, а он в огромную глыбищу превратился. С тех пор специально приказчиков да урядников выслеживал. Так и в этот раз подкараулить хотел, да бергалов нечайно зашибить боялся.

Выслушали бергалы Илюхин рассказ да и говорят:

— Ты, Илья, все же сторожней будь: как приказчики да нарядчики с рудника пропадать стали, власти караулы усилили.

Парень и рассмеялся:

— То-то что усилили — всей командой вон как от меня чесанули! На земле места много, на всех хватит. Хотите тайгу корчевать, землю пахать, клады Горного добывать? Бросайте казенный рудник, айда со мной в горы. Тайга прокормит. Тайга укроет. А я вам всегда помощником буду. Только за отца да бергалов замученных с приставом посчитаюсь.

Мужики давай обговаривать, как в горы, в тайгу уйти с семьями. И решили: как хлеб в полях уберут, так и отправятся, а пока все держать в тайности.

Распрощались с Ильей, в поселок ушли, а там пристав с солдатами поджидает:

— Пошто задержались? Пошто с приказчиком не бегли? И кто с вами был?

Бергалы руками развели: дескать, знать не знаем, ведать не ведаем, а что гул да грохот — Горный Батюшка хохотал, от того и камнепад. Пристав глядит — бергалы глаз не опускают, смотрят в упор. Он и обеспокоился: «С чего бы это у них?» Велел в сарай на ночь всех посадить. Утром по одному выпускал и допрашивал. А как отпустит, так соглядатая к каждому приставит. Да только бергалы их наперечет знали, как подойдет какой, прислушается, так они давай пристава нахваливать: какой, дескать, он добрый, сердешный, а мы все «долгие лета» желаем ему. А проживет али нет? Его дело!

Соглядатаи все приставу докладывали. Удивлялся тот да плечами пожимал, а у самого на душе неспокойно — кабы красного петуха ему не пустили. Ночи не спит, осунулся.

А бергалы думки свои держали, с Ильей тайно встречались — тот им в глухих краях места приглядел, никакому приставу не добраться. Как убрали хлеба, в одну ночь и собрались поселком бежать. Да, видать, доглядчик какой-то приставу доложил, тот солдатушек по тревоге — и в погоню.

Бергалы с обозами из поселка выбрались, только и чают подальше в горы уйти — там уж никто не достанет. Да глядят, погоня настигает. Пристав кричит, солдатушки ружья на изготовку, коли бергалы не остановятся, и палить начнут.

Бабы запричитали, ребятишки заплакали, мужики и не знают, как быть. Тут сверху глыбищи в солдат полетели.

Глянули бергалы — Илья это с пригорка камни кидает. Поднимет вроде маленький, а как полетит, так глыбищей упадет.

Пристав руками размахивает, солдатам на месте стоять приказывает, да где, коли камнепад такой, кой-кого зашибло уж. Укрылись солдаты в расщелины, давай из ружей в бергалов палить. Раз стрельнули, другой — и вдруг загремело, загудело кругом. Где солдаты с приставом были, там земля провалилась.

Тут Илья спустился к обозам, а гул еще громче, и на месте пропасти гора поднялась. А как смолкло, увидели все — гора-то выше других гор, на вид будто старик бородатый землю оглядывает.

Поклонились мужики горе:

— Спасибо тебе, Горный Батюшка!

И повел Илья бергалов в тайгу.

Золотые слезы

Как-то парни у Еремеевых ворот собрались, старик им побаски рассказывал да нескладухи пел. Сам сидит на бревнышке, ухмыляется, а парни животы от хохота | надрывают. Старику оттого и самому весело. Просмеялись ребята, ждут, что еще Еремей расскажет. А один возьми да спроси вдруг:

— Ты, деда, про Батюшку Горного да про золотые слезы ни разу не сказывал. Люди говорят: сколь лет по тайге за ними мотался.

Еремей будто и не расслышал, другую побаску начал. Однако заметили все — с лица спал. Побаску сказал, а не смешно, нескладуху спел, а не весело. И вдруг за поясницу схватился:

— К непогоде, должно быть! — И бухнул воротами.

Переглянулись ребята да на парня и напустились:

— Про каки таки слезы Еремея спрашивал?

Тот руками развел: от бабки, дескать, слыхал, что старик бедных людей одаривал самородками, а те, как слезки, махонькие.

Тут и другие ребята припомнили — слышали, что Еремей по молодости с золотом из тайги возвернулся да людям роздал, лишь малость для разжитку оставил.

И давай на другой день Еремея упрашивать: скажи да скажи про Горного, да что за слезы таки золотые?

Старик покрутился, махнул рукой:

— Про Горного что говорить? В тайге, в пещере живет, над всеми подземными богатствами он властелин. А про золотые слезы погожу, потом само скажется. Наперед про лихоманку золотую поведаю. Про нее вам никто еще не рассказывал, а если где и слыхали, то посказульки одни. Страшная лихоманка эта — люди через нее ума лишаются!..

И тут замолчал Еремей. Долго сидел, будто думал об чем-то. Потом вздохнул глубоко и начал:

— Как-то вечером старатели портки у костра сушили, вдруг где-то заухало и гул по тайге. Молодые с перепугу на землю попадали, а старики перекрестились только. А как гул-то прошел, парни стариков спрашивают:

— Отчего гул в тайге?

Те и говорят:

— Горный Батюшка озорует. Видать, недалече прошел.

Все уши-то навострили, а один старик дальше сказал:

— Тоска нападет на него, из своей казны золота в суму зачерпнет и бродит. Углядит артель старателей, коли от нужды в тайгу подались, горстями поодаль бросает — собирайте, мол; а коли лихоманка за золотом погнала — подшутит только, для растравы кинет щепоть, а обманки горстями.

Вот мы, почитай, пол-лета в тайге промотались, кучи песка перемыли, а сколько добыли? Всей артелью горсточку! Сидит, видать, в нас лихоманка-то. А дома землицу бы вспахали, засеяли, глядишь — год сытые.

И согласились артельщики:

— Чего зря время терять, пока лето еще не прошло, по домам айда.

А один молодой возьми да спроси, Ефимом звали:

— Где ж казна у Горного-то схоронена?

Старый артельщик и говорит:

— Про то никому не ведомо, да и знать незачем. Мало ли молодцев на моем веку из тайги не вернулось: все до богатства хотели добраться.

Утром ушли старатели, а Ефим остался. До самого снега в тех местах, откуда гул доносился, золото искал. А осенью, как из тайги вернулся, опять давай про клады Горного дознаваться. Правду ему баяли аль придумали, отвязался чтоб, но указали примету: речка в тайге протекает, коли вверх идти — до озера можно добраться. В нем и схоронены богатства несметные. В то озеро со скалы водопад гремит, а в скале будто бы Батюшка Горный живет.

Да еще сказали: «Богатства его заговоренные, — кто до них дотронется, тот и окаменеет».

Однако про это Ефим мимо ушей пропустил, по весне опять стал собираться, даже про невесту забыл. Только сказал ей:

— Погоди, разбогатею сначала!

Невеста красивая была, Наташей звали. И душой добрая, а глаза… Как глянет, бывало, — у стариков душа молодела, у хворых боль уходила. Да еще говорили, будто Горному приглянулась, он и наградил ее силою: золото под землею угадывала, девчонкой сколь раз семью свою от голодной смерти спасала.

Правда аль нет, а вот так сказывали.

Отец-то ее смолоду тоже на речках старался — всегда семья была сытая. А потом враз и фартить перестало.

Как-то пришел пустой осенью, а ребятишкам есть нечего — трое ведь было: Гошка с Кешкою и Наташка маленька. Братишки понимали, что пособлять родителям надо, на речку с удочками поутру убегут, на ушицу всегда приносили. И сестренку брали с собой. Закинут удочки, сидят, ногами болтают, а Наташка у воды камушки собирает. Все говорила:

— Я, как тятя, старателем буду.

Взрослые-то усмехались:

— Играй, играй, Горный любит таких. Авось и самородок подарит.

А как-то сидели мальчишки у реки, да, видать, день неудачный: хоть и тишина кругом, а поклевки не было. Ребятня уж и заподремывала. Вдруг в горах заухало, земля кругом загудела. Мальчишки удочки бросили, домой припустили, а сестренку с перепугу забыли. Прибегли во двор, сказали матери, дескать, Горный охал. А та им:

— Да мало ли — в горах камнепад гремит, эхо отдается, а вы, олухи, сестренку малую бросили!

Оплеух надавала. Сама на речку бегом, за ней — Кешка с Гошкою. Прибегли. Глядят — Наташка на бережку стоит, ручонку протягивает. В кулачке держит что-то. Мать ладонь подставила. Та ей камушков маленьких — три аль четыре в руку высыпала.

Баба и ахнула:

— Золото! Где взяла? — спрашивает.

Наташа и ответила:

— Да как земля-то гудела, мимо дяденька шел. В лохмотьях сам и голосом грубый. Я-то шибче гула голосу его напужалась, а он вот на эти самые камушки рукой под ноги мои показывает да и говорит: «На золоте стоишь, а семья голодная». И за пригорок тут же ушел, и гул вскорости прекратился.

Баба вечером мужу все рассказала:

— Человек-то добрый такой! Золото указал!..

Мужик сначала подарку обрадовался, а как про гул да грохот услышал, что они в тот самый час были, так и обомлел:

— Ить это Горный Батюшка проходил. Не дай бог, Наташу в невесты себе приглядел!

Баба-то встрепенулась:

— Какая из нее невеста — девчонка ведь совсем крошечка!

Мужик только и ответил:

— Подождет, когда вырастет, тогда и возьмет. Он загодя невест приглядывает. А покуда малые, золотом одаривает.

С той поры и впрямь Наталья то песку золотого горсть, то самородок не раз еще приносила. Соседи про это узнали, исподтиха спрашивали: где, мол, брала?

— Да там-то и там, — скажет.

Пойдут, поищут — нет ничего. Ну и махнули рукой.

…Скоро время прошло, старики померли, ребятишки выросли. Гошка с Кешкою обженились. А про Наталью и не помнили, когда невестой Горного кликали, и она уж забыла. А сама двум парням, Ефиму да Матвею, приглянулась. Однако Матвей сколь ни ходил за ней, как ни упрашивал, Ефим больше люб показался. Уж, и свадьбу наметили, но как сходил он с артелью в тайгу, услышал про богатства несметные, и крепко лихоманка его окрутила. Наталья-то говорила:

— Брось думки про золото — крестьянствовать-то вернее. Вспомни, как мой тятя мытарствовал!

Да Ефим уперся:

— Разбогатею, тогда и обженимся.

Ушел в тайгу и опять лето промотался без толку. А Наталья все терпит, ждет, когда Ефим образумится.

На другую весну, как-то на пашне, прилегла она отдохнуть на пригорок. В небо долго глядела и задремала. И тяжело вдруг ей стало, будто на грудь давит что-то. Открыла глаза — на груди большой самородок лежит, а подле стоит мужик бородатый, тот самый, какого девчонкою видела, да не в лохмотьях — в кафтане парчовом, дорогими каменьями украшенный. И говорит:

— Вот и невеста-красавица для меня выросла. Чего глядишь? Аль не признала Горного Батюшку, что золотые гостинцы тебе подбрасывал? — Указал на самородок и сказал: — Братьям отдай золото, к вечеру сама приходи на реку, там лодка ждать будет.

Девушка и ахнула:

— Да как же я могу, у меня ведь и суженый есть!

А Горный ей говорит:

— Кабы добрый был человек, обженился б давно! Хорошего жениха сама оттолкнула, а Ефиму золото глаза застит. Про тебя позабыл.

Наталья-то ему:

— Не таков Ефим. Просто фарту нет. Да и ты, видать, с его пути убрал золото.

А Горный и отвечает:

— Потому и убрал, что к богатству нельзя допускать — через него беду людям сделает!

А Наталья на своем стоит:

— Не таковский Ефим! И все тут!

Горный руками развел.

— Хорошо, — говорит. — Приходите вместе к реке, дорогу к казне укажу. Тогда и увидим, какова любовь у него. Только уговор: коли крепкая — с миром уйдете, а коли за золотом тебя позабудет — его богатым отпущу, а ты навечно у меня останешься. Да смотри, сама золота моего не касайся, не то живой тебе не бывать.

Ну, Наталья-то кивнула согласно. А вечером пришла к Ефиму. Он опять в тайгу собирается и смотреть на невесту не хочет. А Наталья и говорит:

— Может, вспашем землицу-то, братья хороший клин отдадут!

Ефим будто не слышал. А Наталья свое:

— Гляди — Матвей-то, приятель твой, уж избу поставил и коней добрых завел. И каждую осень с урожаем. Только счастья вот нет.

Заворчал Ефим:

— А ты пожалей поди! — И глянул вдруг искоса: — Ты б лучше со мной в тайгу подалась, знаешь ведь свою удачу на золото. Сквозь землю, говорят, видишь!

Наталья спрашивает:

— А много ль надо тебе?!

Ефим и выпалил:

— Сколь будет, все наше!

Наталья подала ему самородок, что Горный для братьев оставил.

— Поди, на жизнь этого хватит нам?!

Ефим-то не ожидал, оторопел даже, а потом на Наталью накинулся:

— Сказывай, где брала?

Тут Наталья слова Горного вспомнила: «Золото глаза ему застит!» Повернулась, уйти хотела, да не смогла — к сердцу шибко, вишь, прикипел. Ну и согласилась в тайгу с Ефимом уйти. А тот думал а талья в глухой край его поведет, а она к речке, что за селом текла, вывела. Глядит Ефим — у берега лодка стоит. Наталья в лодку вошла, парень вслед прыгнул. А лодка без весел сама отчалила да супротив течения поплыла. Вскоре в приток небольшой свернула и все дальше, дальше плывет, не останавливается. Уж смеркаться стало, и места незнакомые: по берегам елки высокие да пушистые, а вдалеке шум, будто вода с высоты падает. Скоро лодка к берегу подплыла. Спрыгнули парень с девушкой, через елки на шум побрели, к озеру вышли. Ефим аж рот открыл: в озеро из скалы вода падает, а на берегу, в песке, камушки золотые капельками проглядывают. И чем ближе к воде, тем камушков больше. Упал Ефим на колени, зачерпнул в лоток. Хотел промыть, к воде подскочил. Глядит — у воды самородки побольше лежат. Вывалил он песок, самородки в сумку давай собирать. Наклал полную, аж упарился, хотел воды испить, нагнулся, глянул в воду-то, а на дне глыбищи золотые навалены. Наталья кричит ему:

— Остановись! Куда нам столько-то?!

А Ефим не слушает. Все из сумы вывалил. Хотел глыбу золотую достать, да только воды-то коснулся… у Натальи ноги и окаменели. Закричала она:

— Погодь, Ефимушка, ноженьки не чую, отнялись будто. Как обратно-то добираться?!

Но Ефим рукой махнул. Тут Наталья по грудь каменной сделалась. Застонала от горя, и стон ее пуще крика эхом в горах откликнулся. Но Ефим даже не повернулся. И чувствует Наталья — руки, лицо ее каменеют. Вдруг загудело, загремело кругом, земля затряслась, и воды в водопаде не стало. А в том месте, откуда вода текла, из скалы Горный появился. Зыркнул на Наталью желтыми глазищами:

Говорил тебе, забудет Ефим про любовь. Золото дороже твоей любви оказалось! — Дунул на парня, и упал Ефим на песок глыбой каменной, а Наталья ожила сразу. Сама слезы горючие льет:

К чему жить теперь, коли в любви человечьей изверилась. А дядьки каменного мне не надобно! — И вспомнила. «Да смотри, сама золота моего не касайся». Подбежала, где Ефим валуном лежал, упала на колени, коснулась воды да сразу окаменела. Тут Горный закричал, будто зверь раненый:

— Коли не захотела стать женою моей, так и быть тебе каменной! А золоту в этих краях не бывать! — И скрылся в скале, оттуда опять вода хлынула, а все золото в озере в камень превратилось.

Однако душу девушки горячую сила колдовская-то не взяла. Стоит она, а из глаз неживых слезы текут в озеро да золотыми каплями в воде застывают. По весне с большой водой слезки те в реку попали, а там по ручьям их разнесло. И опять люди россыпи находили, хоть не богатые, но кучные. На жизнь хватало. Да еще говорили, будто странникам али бродягам бездомным те россыпи попадались. А жадным до золота удачи не было.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.