Город

Чезаре Павезе Город

Галло никогда, даже будучи в деревне, не принадлежал к числу тех, кто любит поболтать, и напивается в компании, чтобы развязать себе язык. Среди ребят всегда найдётся хотя бы один, кто сыплет словами, как из рога изобилия, но Галло, тем не менее, позволял таким выговориться и не придавал этому никакого значения; лишь однажды он, бросив взгляд на галдевшую пару, взял в руки карты, помешал их и спокойно заметил: — Ребята, подобные вещи лучше делать, чем болтать языком.

Как-то мы вместе с ним возвращались из деревни и шли босые вдоль плотины, чтобы полнее насладиться прохладой; неожиданно мы заметили в зарослях незнакомую девушку, которая выходила из воды и была уверена, что ее никто не видит. Я так и остолбенел; краска густо прилила к моему лицу, и я тут же опустил глаза в землю; но не таков был Гало, он принялся скалить зубы, бить в ладоши и орать во все горло; в результате девушка испугалась и убежала прочь.

Эти истории произошли еще тогда, когда мы учились вместе в городе и у Галло не было задолженности по учебе. В то время я завязал дружбу со многими ребятами, в особенности из его группы, и не проходило буквально и дня, чтобы мы не засиживались до утра, распивая вино, и, играя в карты. Галло научил меня веселиться, не теряя самообладания; не потому что он преподал мне на сей счет какой-либо урок, просто достаточно было видеть, как он раздает карты, улыбается над стаканом вина, или как он решительно распахивает окно, чтобы устыдиться своих необузданных страстей. Впрочем, он был отличным товарищем для нас всех, и, если никто из нас, по крайней мере, в те годы не наделал глупостей, то этим мы прежде всего обязаны ему, который любил повторять, что уж лучше сломать себе шею, чем желать себе такого.

На меня тогда в отличие от Галло вино оказывало сильное действие (я был моложе его на два года), и, помню, что, выйдя на улицу, после очередной ночной пирушки, Галло принуждал меня бродить по улицам, восторгаясь свежим воздухом, и, отмечая, что женщины в эти часы спят, и, что это был как раз подходящий момент показать мне себя молодцом, с сильными ногами, отбросить прочь усталость и скованность, и обрести привычную бодрость, поднявшись, например, на один из холмов. И он тащил меня туда. Назад же мы возвращались только с восходом солнца, бодрые, набродившиеся до одури и с шутками выпивали свое кофе и молоко. В то время мы жили вместе с ним в просторной комнате, располагавшейся на последнем этаже, и, походившей на чердак. Через год, когда город стал нам лучше знаком с его распорядком жизни, мы не раз испытали немалое удовольствие от возможности просто поглазеть по сторонам, слоняясь без дела по улицам, или поджидая кого-нибудь на углу дома. Даже сам воздух бульваров и улиц стал каким-то ласковым, но особую радость, это касалось, по крайней мере, меня, доставляли постоянно меняющиеся лица людей на перекрестках, ставших уже такими близкими. А еще более приятным было ощутить, как в определенные часы достаточно было зайти в какое-либо кафе, задержаться у подъезда или же просто свиснуть в переулке, как тут же появлялись твои друзья, всегда готовые договориться отправиться куда-нибудь погулять, а то и просто подурачиться. Было приятно ощущать себя в кругу друзей, что стоит только захотеть и сегодняшняя ночь или завтрашний день будут принадлежать только тебе; или же, по возвращении домой, ощущать, что достаточно тебе выйти из дома, как тут же начнутся стекаться ребята. Именно по этой причине, сразу же по окончании моей первой зимовки в городе, получив полное одобрение Галло, я решил переселиться в город и приняться жить самостоятельно.

Я нашел себе комнату недалеко от центра, на втором этаже дома, на улице густо засаженной деревьями. К принятию такого решения меня подтолкнул Галло, сказав, что, если я не сниму этой комнаты, то он ее снимет сам. Окна комнаты были завешаны белыми занавесками, и в самой комнате помещалась одна единственная диван-кровать. Я не был готов к обстановке столь явно городской и тем более к интимной связи с хозяйкой дома, что, по словам Галло, вытекало из моего проживания в доме, как нечто должное. Других квартирантов у нее не было, и она обращалась со мной как с сыном. Она была уже не молода, но при своем маленьком росте обладала горячей натурой и живыми глазами. Еще в первую встречу я заметил по тому как она нервно прижимала рукой к груди своя халат, что она не была уж столь безгрешна. Хотя я это и заметил, но решил про себя не предпринимать по отношению к ней решительно ничего. При одной только мысли, что у меня в доме может появиться женщина, могущая заявить на меня и на мой мир свои права, мне стало жутко. И, поскольку она имела обыкновение заходить ко мне выкурить сигарету или просто над чем-нибудь посмеяться, между нами ничего не было. Я предпочел не разубеждать моих друзей в их заключении, что мне привалило огромное счастье, и провел ни одну ночь — в особенности летом — у раскрытого окна, страстно желая, чтобы она вошла в мою комнату и бросилась ко мне на шею. Но такой момент никогда не настал. Галло же всегда заступался за меня, когда ребята пробовали критиковать меня за молчание.

Ареной всяких похождений у нас в основном была улица; и даже те пирушки, что устраивались в большой комнате Галло, хотя и протекали в жарких спорах с распитием вина и с громкими выкриками, никогда не переходили рамки приличия. Как-то один из наших друзей, городской парень, привел туда вечером свою подружку, с раскрашенными ногтями, и, курившую как мужчина, чем испортил всем настроение. Галло заметил, что, если ему нужно воспользоваться его квартирой в полдень, достаточно только попросить его об этом, но там, где говорят о делах, женщина — существо лишнее. Я не разделял его мнения на этот счет, по-скольку для меня женщина всегда оставалась женщиной; но почувствовал, возможно, сильнее других, как ее любопытные глаза наложили на нашу речь отпечаток какой-то неловкости и скованности.

В то время я был страстным охотником компаний, самых различных, и, в особенности, компаний веселых и раскованных, основными действующими лицами которых были знакомые лица. Все мы деревенские жители устроены на один манер: нам нравится смотреть на происходящее из-за забора, не перелезая его. Друзья для нас всегда желанные гости; но неожиданный оборот дела выбивает нас из колеи. Я не хочу сказать этим, что Галло отказывал себе во всем. Случались дни, когда мы заканчивали вечер и без него, сидя где-нибудь в углу траттории. Но, надо сказать, что Галло никогда не делал из этого секрета и не прятался от нас.

Я провел тот год в постоянном поиске друзей и компаний, находясь в возбужденном состоянии, и, опасаясь лишь только того, что летом все это могло прекратиться. Галло молчал, но я знал, что ему было все равно, ведь и лето имело свои прелести. Так, например, можно было вернуться к своим в деревню, помочь отцу обработать землю, отправиться на праздник в близлежащие деревни. Но в чрезмерной увлеченности новой жизнью, все эти варианты потускнели в моих глазах. Я знал, что город должен быть и будет еще более красивым, лишь бы только мне остаться в нем и обнаружить достаточно смелости. За короткое время я прочувствовал, что такое своя комната, ощутил радость войти в нее и выйти из нее посреди ночи, пережил в ней медленно тянущиеся вечера, когда вместе с Галло ожидал прихода ребят. Случались ночи, когда я, притомившись, долго подремывал в предвкушении завтрашнего дня, беззаботного будущего и всего самого необыкновенного. Моя хозяйка появлялась теперь в дверях с легкой улыбкой на губах и, покручивая пальцами сигарету, спрашивала меня нельзя ли ей войти. Я помогал ей закурить, после чего она принималась бродить по комнате, беседуя со мной как со взрослым мужчиной, и, наконец, усаживалась в кресло у моей кровати, закинув ногу на ногу. Таинственный огонь, загоравшийся в ее глазах, держал меня в возбужденном, жаждущем состоянии. Я чувствовал, что и она тоже замечает это.

В тот прощальный день, когда я возвращался домой, она помогла мне собрать чемоданы и между делом поинтересовалась, удалось ли мне повеселиться в течение года. Я почувствовал себя совершенно обескураженным, так как не мог предположить; что она захочет вызвать меня на откровенность именно в этот момент, и ничего не нашел лучшего как ответить ей, чтобы она ждала меня, и, что осенью я обязательно вернусь к ней. Это я повторил ей столько раз, что и сам почувствовал, насколько я был неуклюж, она же улыбалась и казалась даже взволнованной.

Лето для меня прошло в ожидании, а для Гало в бесконечной суете между гумном и хлевом, в подъемах с первыми лучами солнца, в бессонных ночах и в жарких спорах с поденщиками.

Когда я заходил к нему, он приглашал меня в приземистую кухню их фермы позавтракать или отужинать и заставлял выпить вина; между тем, его родня, сёстры, дядьки разговаривали со мной так, как если бы я никогда и не уезжал из деревни. Это меня ничуть не огорчало. Галло был полностью поглощен текущими делами и вспоминал о прошлом лишь только в те вечера, когда мы возвращались при свете луны из деревни. Кстати, в городе он учился на агрономическом факультете. И всё говорило о том, что в предстоящую зимнюю сессию у него будут академические задолженности. Я же думал совсем о другом. Среди городских товарищей я сильно привязался к тем из них, кто посещал театры и любил вести жаркие дискуссии и открыл для себя совершенно новые стороны жизни, под впечатлением которых находился весь день. Однажды лунным вечером, прямо на плотине, я честно признался Гало, что у меня с хозяйкой ничего не было. Галло, в свою очередь, рассказал мне об одной своей городской любви, и признался, как он чуть было не привез эту девушку к своим в дом, но затем понял, что прелесть подобных вещей заключается именно в том, что не надо принимать их всерьез. Вернее, принимать всерьез, но не переходить известного предела. На что я заметил, что, наоборот, готов перейти любой предел, лишь бы только мне представился такой случай.

В ноябре я нашел свою комнату уже сданной в наём, однако, хозяйка, одетая в привычном халате, и как всегда предупредительная, очень просила меня навещать ее и не ставить случившееся ей в вину. В постоянных городских заботах я вскоре забыл о ней. Я пожил некоторое время в пансионате, где именно не помню, пока, не переговорив с Галло, снова не вернулся на нашу старую квартиру. В новом году он не нуждался в постоянном жилье; часто отлучался; остался на зиму, но с наступлением лета стал регулярно ездить в деревню, поскольку, несмотря на то что у него оставалась академическая задолженность, его отец настаивал, чтобы он участвовал в домашних работах, и несколько раз в течение месяца даже не отпустил его в город. Конечно же, как и прежде в нашей комнате устраивались веселые пирушки, на которых распивалось вино и стоял невообразимый гам голосов; почти все ребята снова бывали у нас; но я отлично понимал, что душой компании оставался Галло, на чьи плечи сейчас обрушилась масса проблем. Я стал часто ходить в театр — это было еще одно приятное занятие — и новые друзья приняли меня в свой круг. С ними моя жизнь приняла иной оборот. Так, например, я стал бывать на танцах, познакомился с женщинами и с девушками, которых затем встречал в кафе или в кругу их семей. Мне стоило не малого труда отличать сестёр моих друзей от случайных ночных подруг, ибо все они одевались и говорили на один манер. А, когда наступил апрель и вслед за ним — май, мне часто так не доставало наших длинных ночей, проведенных за бутылкой вина, за пением песен, в спорах, в какой-нибудь дешевенькой остерии, не хватало прогулок в компании Галло в утренней прохладе пробуждающейся зари, не хватало последней болтовни под окнами нашего дома.

В том году к занятиям приступили еще два парня из нашей деревни, совсем еще юнцы, один из них к тому же доводился Галло кузеном. Я не хотел, чтобы они появлялись в нашей комнате, чтобы там Галло не говорил. — Я им ни няня, — возражал я, но истинной причиной моего негативного отношения к ним было прежде всего то, что я начал стыдиться нашей, в, общем-то, нескладной компании. К тому же в тот момент у меня появился новый друг, совсем еще юный студент, блондин. Я был знаком также и с его сестрой. Они выросли в городе, в зажиточной семье; парня звали Сандрино, а сестру — Мария. Сандрино мог часами говорить о театре и был в восторге от нашей комнаты — мансарды, от беспорядка, творившегося в ней, и от вида, открывавшегося из нее, на крыши города. Как ни странно, но, прежде, чем познакомиться с ним, я еще раньше познакомился с его сестрой, не помню только где, то ли во время какой-то поездки, то ли на танцах; она отметила, что наша мансарда пользовалась широкой известною во многих семьях, и, что отзывы о ней были самыми различными, от нелестных до восторженных, все зависело от возраста судящих о ней.

Сама Мария считала, что все это возможно было и занимательно, но только зачем надо было напиваться и посещать женщин лишенных какого-либо вкуса. Мария произнесла слово «занимательно» на распев, как умеют произносить только девушки ее круга — в ее устах это слово звучало необыкновенно красиво — и, поскольку я решительно отверг предъявленные обвинения, она недоверчиво покачала головой и понимающе улыбнулась. Как бы то ни было, но именно, благодаря ей, я познакомился с Сандрино, который только что поступил в университет. Сандрино сильно привязался ко мне и к некоторым моим сокурсникам, которые были не прочь с ним подискутировать. Познакомился он и с Галло, в одно из его последних появлений в городе перед защитой диплома. Как-то вечером я привел его к нам, потому что, в отличие от своей сестры, Сандрино говорил о попойках как о чем-то вполне закономерном и особо подчеркивал, что ему нравится в нас, прежде всего сила и деревенская грубость. Об это он мне говорил неоднократно; в этих своих суждениях он был еще совсем ребенок. И, поскольку я к тому времени почувствовал в себе определенную перемену, мне было от этого как-то неловко.

На следующий день, ранним утром, Галло снова уехал в деревню. Я же остался один в пустой огромной комнате и, лёжа на кровати, в предрассветной дымке глядел на стол, усеянный тарелками, стаканами и обрывками бумаг. Я все еще не пришел в себя от ночной пирушки, старался представить себе как Галло едет сейчас в поезде к себе в деревню, и, прищурив глаза, от нечего дела разглядывал контур бутылки, четко выделявшийся на фоне подоконника и кусочка неба в окне. Сандрино, и в самом деле, был умным парнем; он одинаково охотно с нами смеялся, пел, спорил; но особенно любил поговорить о некоторых книгах. Неожиданно раздавшийся звонок заставил меня подскочить с кровати.

Это был Сандрино; он пришел ко мне в столь необычное время, так как никак не мог уснуть; он принес мне на завтрак немного хлеба и фруктов. Пока я одевался, мы перекинулись несколькими словами о проведенном вечере, и, Сандрино, стоявший лицом к окну, заметил, что каждый, обитавший таким образом на чердаках, должно быть чувствовал себя счастливейшим человеком. — Беда в том, что все предается, — ответил я. — Видел бы ты нас с Галло в прошлом году, когда мы в этот час спускались с холмов, полностью протрезвевшие и смертельно уставшие.

— Значит, вы поднимались ни свет, ни заря, — заключил Сандрино.

— Нет, мы там находились всю ночь.

— И утро, естественно, было вашим.

— Одних только женщин не устраивает такая жизнь, — продолжал я. — Они и слышать не хотят о ней.

У Сандрино была отменная черта — он мог говорить о женщинах без тени смущения. И в этот раз он спокойно заметил:

— Женщина — утром, это должно быть прекрасно. Между тем я взял немного черешен и начал мыть их в воде.

— При желании утром можно сделать все на свете, — продолжал я. — Но вот только, где её взять такую женщину, которая могла бы удовлетвориться парой черешен и разглядыванием городских крыш?

Сандрино все время буквально не сводил с меня своих глаз.

— Что до меня, то я предпочитаю черешни, — закончил я свою мысль.

Ведя разговор в подобном ключе, мы немного навели порядок в комнате. Сандрино заметил, что, хотя Галло и был весьма приятным субъектом, он не был столь разносторонним как я. — Он не плох для какого-нибудь вечера с песнями, но не более. Когда же я ему сказал, что Галло был моим наставником и учителем, он только слегка улыбнулся — улыбкой своей сестры.

В часов девять утра мне послышалось, как кто-то дотронулся до двери и тут же раздался долгий протяжный звонок. Сандрино предупредил меня: — Возможно это Мария. Она мне сказала, что будет в этих краях. — Я возразил смущенно: — Но она здесь никогда не была.

— Ну и что из того, — ответил Сандрино спокойно.

И, действительно, это была Мария, очаровательная и одновременно такая негодующая по поводу длиннющей лестницы, которую ей пришлось преодолеть, и, пришедшая взглянуть собственными глазами на нашу берлогу. Она скривила губы при виде бутылок и стаканов, сваленных в кучу на подоконнике, и поинтересовалась у меня, кто убирает комнату. — Привратница, — ответил я. Затем Мария не без иронии взглянула на дверь.

Для меня этот визит был настоящим ударом. До сих пор, встречаясь с Марией в том или ином месте, я держался с ней довольно осторожно и говорил лишь только о тех вещах, о которых можно было говорить, и подменял свои грубые манеры, хотя и вежливым, но сухим обхождением. Но то, что сейчас перед ней предстали жуткие следы нашего лихого веселья — окурки, оплетенная бутылка вина, валявшаяся в углу комнаты, вырезки из газет, наклеенные на окна — меня буквально сразило. Она была достаточно снисходительной — похвалила вид, открывавшийся на крыши, и протянула мне руку с чарующей улыбкой. Она также заметила: — Ох уж эти мужчины! — но по тону ее голоса я сразу же догадался, что ни весь этот беспорядок, ни грязь, не были в состоянии оскорбить ее. Когда я остался один, то подумал, что, если бы ей довелось натолкнуться на косвенные доказательства присутствия в нашей компании женщины, ее реакция, пожалуй, была бы даже ещё менее отрицательной. Напротив, решил я, это бы ей доставило удовольствие.

С Сандрино я не мог быть откровенным до конца; это означало бы обмануть его в своих ожиданиях. Другое дело Мария: она разговаривала со мной в манере полностью отличной от той, с которой меня познакомили в том году балерины и проститутки.

Галло наверняка посоветовал бы мне не дурить и напомнил бы мне откуда я был родом, но Галло я теперь стеснялся и мне даже было стыдно, что я познакомил его с Сандрино. В моей жизни произошел перелом. К счастью настало лето.

Когда Галло, получив диплом в июне месяце, и, будучи необыкновенно счастливым, уехал насовсем из города, я с облегчением вздохнул. Комната и улицы города теперь принадлежали только мне. Я написал домой, что подыскиваю себе работу в городе, чтобы они дали мне возможность попытать счастья, ибо в мое отсутствие я мог бы потерять нужные связи, столь необходимые мне после получения диплома. Из дома мне прислали немного денег и просили меня вернуться на сбор винограда.

Я не смог выполнить этой просьбы и виной тому было не только мое желание остаться подле Марии. Так как она, Сандрино и вся их семья уехали на лето из города. В их компании я провел еще целый месяц; виделся с ними почти каждый день; ездил на велосипеде; шутил с Сандрино и болтал с Марией; стал вхож в их дом. Когда настал момент расставания, мать Марии поинтересовалась, не собираюсь ли и я вернуться к своим домой. Я ответил, что мне нужно поработать, и, что я останусь в городе. Она тут же, в присутствии Марии, посоветовала Сандрино брать с меня пример. Мария, с довольным выражением на лице, погрозила мне рукой.

Теперь я был один. Естественно, никакой работы я не нашел. В дни, когда стояла сумасшедшая жара, я слонялся без дела по улицам, в основном по утрам; наслаждаясь прохладой тротуаров, политых водой. Каждое утро я распахивал окна, выходившие на крыши города, прислушиваясь к загадочным звукам, поднимавшимся сюда наверх. В прозрачном воздухе темные морщинистые крыши казались мне точным отображением моей новой жизни, в которой мои хрупкие, призрачные надежды покоились на основании полном шероховатостей и выступов. В том спокойствии, царившем вокруг, и в том ожидании, в котором я пребывал, я чувствовал себя так, словно заново родился на свет.

Так прошел весь июль. Но однажды, как-то во второй половине дня, когда начинают закрываться учреждения, я неожиданно натолкнулся на знакомое лицо, прямо на углу моего дома. Где я его мог видеть раньше? Остановилась и она. И сама ответила, на возникший было вопрос: Я Джулия — подруга Галло. Она поинтересовалась где я живу, а, когда услышала, что это здесь, наверху, вся так и оживилась, и тут же захотела подняться ко мне.

— Но я собираюсь идти ужинать.

— Пойдем вместе, — предложила она, — я подожду тебя, пока ты поужинаешь. Таким образом, в тот вечер Джулия очутилась в моей комнате.

Она была девушка с темным цветом кожи, худа, с челкой, ниспадавшей на глаза, точь-в-точь какой я ее запомнил при Галло. Она всегда буквально повисала у него на руке, когда ей не хотелось идти в какое-нибудь место. Ранее она работала продавщицей, рабочей, а теперь — служанкой. Причем, работа у нее была временной. Улыбаясь из-под челки, она сказала мне, что может остаться у меня на всю ночь. Мне этого не хотелось, поскольку я не переношу присутствия женщины, когда просыпаюсь, но мне настолько понравилось то, как Джулия бросилась ко мне на шею, что я сдался. В ту ночь я не сумел удержаться, и попытался было заговорить о Галло, но Джулия проявила столь необходимый такт: она положила палец на мои губы и заставила меня смолкнуть. И это тоже мне очень понравилось.

На следующий день, словно зная о моих привычках, она ушла рано утром. Я же остался лежать в постели, все время, думая о Марии.

С приходом августа улицы совсем опустели. Теперь Джулия стала регулярно подниматься ко мне во второй половине дня. Она имела обыкновение незаметно вытеснить меня с моего места и уложиться подле меня подобно кошке. Она была немногословна, а ее тело было сухим и мускулистым. И она была первой моей женщиной, которую я узнал по-настоящему. Когда в комнате начинали сгущаться сумерки, и воздух свежел, она соскакивала с постели и начинала убирать комнату. В эти минуты мы охотно болтали друг с другом. Я попытался объяснить ей, почему мне нравится быть в городе. Она же хотела, чтобы я непременно повёз ее в деревню, или хотя бы за город; но, поскольку я упрямился, то она вдруг вспомнила о Галло, и, лукаво улыбаясь, задала вопрос, одновременно себе и мне, где бы он мог быть сейчас. — В деревне, — ответил я. Джулия с глазами полными неподдельного интереса заставляла меня описывать наши холмы, овраги, улицы и девушек. Она любила имитировать голосом звук цепи, спускаемой в колодец, а, когда на нее находил приступ веселья, она могла наброситься на меня, когда я вставал, и снова повалить на кровать. Она выросла в городе и у нее не было родителей. — А, где ты спишь? — как-то я спросил ее. Но она тут же переменила тему разговора, и, возникшее подозрение, что ночь она проводит с каким-нибудь мужчиной, меня ничуть не расстроило, скорее, наоборот. Это могло значить, что я для неё был капризом, да и все мы были для нее ничем иным, как только капризом.

То обстоятельство, что она была подругой Гало, придавало мне уверенность, тем более, что о нём мы теперь говорили как о нашем старшем брате. Но она знала также и другую девушку, ту, с которой Гало провел почти два года, и, на которой чуть было не женился. И обе они смогли успокоиться лишь только тогда, когда Галло уехал из города.

— Как, и ты, тоже, хотела выйти за него замуж? — поинтересовался я.

— А какая девушка не мечтала выйти за него замуж? — ответила она, бросив на меня многозначительный взгляд.

Чтобы быть похожим на Галло, я как-то сказал ей, что хотел бы подарить ей новое платье. Она меня буквально заласкала, а когда я его ей подарил, стала в дверях и решительно потребовала, чтобы я вышел с ней в город. Ей очень хотелось пойти на танцы. Подобные вещи нравились Галло, но мне они вовсе не нравились. И, тем не менее, мы всё же вышли с ней в тепловатых сумерках заходящего дня, и я повел ее отужинать в одно милое местечко. Чтобы как-нибудь убить время, я предложил ей что-нибудь выпить. Выпили мы много. И с собой прихватили еще одну бутылку домой. Джулия, повиснув на моей руке, все время смеялась и извивалась всем телом.

Таким образом, она провела со мной еще одну ночь. Мне начало казаться, что я снова живу эмоциями ушедшего года, но только вместо друзей и жарких дискуссий сейчас у меня была девушка, такая живая и отзывчивая. На следующий день мы проспали долго, и Джулия ушла от меня только в полдень. Вечером она снова вернулась, с продуктами и сказала, что угощает меня ужином. Я, в свою очередь, достал бутылку вина.

Так как за первым излиянием чувств, я не знал больше о чем разговаривать с ней, я ухватился за возможность заполнить образовавшуюся паузу распитием вина. Я много экономил на том, что перестал ходить в тратторию и теперь мы почти всегда ужинали вместе у меня в комнате, будучи немного навеселе. Джулия была молодцом и делала все, что было в ее силах, чтобы поддерживать в ней хотя бы элементарный порядок, и мое пробуждение всегда проходило под шум прополаскиваемых тарелок, которые Джулия успевала вымыть до полудня. Тем временем, я продолжал подремывать, в результате, у меня начинала болеть голова, и на меня находило дурное настроение, я мысленно вспоминал старые пирушки, притворяясь, что сплю, но на самом деле неподвижным оставалось только мое тело. Мне грезились мои друзья, Сандрино; я боялся, что эти сновидения могут прерваться; и сердце мое стучало в тишине наполненной шорохами. Шум воды и двигающейся Джулии доносился до меня словно издалека. Как-то утром за дверью послышались чьи-то голоса, и тут же раздался продолжительный звонок. И, прежде, чем я успел вскочить на ноги, дверь распахнулась. И я увидел то, как Джулия, босая и раздетая по пояс, в своей простенькой юбчонке, пятится в испуге, перед неизвестно откуда взявшимися гостями, Сандрино и Марией.

Пока я в спешке одевался, Сандрино сообщил мне без тени смущения, что они приехали в город за покупками и собирались пригласить меня съездить к ним в деревню. Между тем, он то и дело поглядывал на стол, где еще оставались после ужина большая оплетенная бутылка вина и стаканы. Я пробормотал, не помню что, как за дверью послышался повелительный голос Марии: — Оставь его в покое. Я пошла. — Тогда Сандрино обнял меня, показывая всем своим видом, что он здесь бессилен что-либо поделать и сказал: — До скорой встречи. — После чего он взглянул искоса на Джулию и тут же вышел.

Рассказ «Город» взят из сборника рассказов «Feria d'agosto» (1946).