Город Анатоль

I

Когда молодой инженер Жак Грегор, о котором теперь говорит весь Анатоль, вернулся несколько месяцев назад из-за границы, его прибытие в город никем не было замечено. Он приехал в запыленной коляске со станции Комбез в жаркое послеобеденное время, и жители Анатоля спали еще, как обыкновенно, за закрытыми ставнями. Спал даже кучер на козлах, но лошади сами подвезли экипаж прямехонько к «Траяну». Они могли бы завезти ездока и на другую сторону площади, к подъезду «Рюсси» — третьеразрядной гостиницы, кишевшей клопами, но они узнавали пассажиров по запаху и не сомневались ни секунды, что этот элегантный приезжий может остановиться только в «Траяне».

Позже рассказывали, что Корошек, хозяин «Траяна», вообще не хотел принимать Жака, потому что в прошлый раз молодой господин Грегор позабыл уплатить по счету. Так вот, Корошек будто бы рассвирепел (всем известно, что с ним это случается) и закричал: «Не надо мне его денег!» Да мало ли чего теперь наговорят в городе! Во всяком случае, вся эта история насчет Корошека — злостное преувеличение. Жаку просто пришлось подождать несколько минут в вестибюле, вот и всё. Он слышал за матовым стеклом конторки пыхтенье и шепот. Пыхтел Корошек, а Ксавер, лакей, шептал. Но когда Жак нетерпеливо откашлялся, Ксавер немедленно появился в вестибюле, готовый к услугам:

— Господин Корошек сейчас выйдет.

— А вот и мы, Ксавер! — воскликнул Жак со смехом, и его звонкий властный голос прозвучал для Ксавера как труба, так что он даже вздрогнул от испуга. Этот голос перебудит весь сонный «Траян». Он разбудит весь город.

— Ca va, mon vieux? Still going strong, old boy?Сноска1

Ксавер покраснел. Дыханием большого света повеяло на него от бодрого, задорного голоса Жака. Он бросил восхищенный взгляд на элегантный костюм инженера — голубовато-серый, словно подернутый сизой дымкой. С какой непринужденностью, как самоуверенно развалился этот Грегор на облезлом кожаном диване в вестибюле, — ну не так ли вот сидят путешественники в больших отелях Вены и Будапешта? Кто же осмелится усомниться в их платежеспособности?

— Дай мне четвертый номер, как в последний раз, Ксавер! — крикнул Жак, вытирая пот с лица.

— Занят, к сожалению. Дама из Бухареста.

— Дама? Старая, молодая, безобразная, красивая?..

— Довольно молодая, не красивая, но и не безобразная.

На лестнице Жак вдруг весело рассмеялся.

— Что это такое с нашим милейшим Корошеком, Ксавер? — спросил он, остановясь и взглянув на Ксавера. — Он, кажется, в дурном настроении, а?

— Это всё из-за тогдашней истории, — шепнул Ксавер. — Вы ведь знаете, это мужичьё… они бросились тогда прямо в полицию.

Жак снова рассмеялся. Да, то была веселая прощальная вечеринка. Двадцать одну бутылку вина выпили!

— Кстати, послушай, Ксавер, барон Янко Стирбей в городе?

— Да, в городе. Он оставил вам письмо. Я сейчас принесу. Пожалуйте вот сюда, в третий номер. Надеюсь, вы будете довольны, господин Грегор. Багаж я сейчас пришлю.

Ксавер поклонился, по старой привычке быстро скосил глаза на лакированные башмаки Жака. И такого-то гостя хозяин чуть не выпроводил! Прямой способ погубить всё дело, такие гости приезжают не каждый день…

Не успел Ксавер закрыть за собой дверь, как из номера уже раздались звонки, поднявшие на ноги всю гостиницу. Коридорный, весь в пыли, словно над ним только что пронесся самум, притащил багаж. Но едва он ушел, снова раздался резкий звонок. Коридорный еще раз просунул голову в дверь третьего номера. Горничная должна немедленно принести два ведра воды. Да, теперь «Траян» действительно начал просыпаться.

Жак с наслаждением плескался в тазу с холодной водой. Всё сошло гладко, черт возьми! Но что это, однако, стряслось с Корошеком? Вот чудак! Что это он забрал себе в голову? В «Рюсси»? Нет, совершенно невозможно. Это было бы плохое начало. Если бы он остановился в «Рюсси», никто бы ему не дал ни одной кроны взаймы. Он эту дыру хорошо знает. Жак вылил себе на голову туалетную воду из зеленого флакона и стал усердно тереть каштановые кудри.

— Войдите!

За дверью кто-то запыхтел, в комнату, прижимаясь к стенке, протиснулся Корошек и раскланялся несколько смущенно:

— С приездом, господин Грегор!

Жак повернул к нему улыбающееся лицо.

— Очень любезно вы приняли меня, господин Корошек! — воскликнул он, весело улыбаясь и великодушно прощая. — Черт возьми, когда я в Берлине появляюсь в «Бристоле», то швейцар — ростом в два метра — распахивает двери: «Честь имею, господин Грегор!»

«Берлин, — бормотал сконфуженный Корошек. — Берлин, да, да…» — Он шептал всё это в вырез своего жилета и астматически пыхтел от смущения. Он не смел отойти от двери и положил на край стола два письма, полученные на имя Жака. Корошек был приземист и толст, носил всегда очень широкую одежду; голова у него была необыкновенно длинная, яйцеобразная, волосы — белесоватые. Человек с плохим зрением мог бы подумать, что Корошек носит на плечах спелую, пожелтевшую дыню. «Да, да», — Корошек раскаивался, вид у него был озабоченный. От раскаяния он держал свою дыню несколько набок. Запах крепких духов, наполнявший комнату, внушал ему почтение к гостю. Будем надеяться, что молодой господин Грегор не слышал того, что Корошек в конторе сказал Ксаверу. Тогда дело было бы совсем плохо. Во всем виновато его сердце. Только оно. Это от сердца кровь застаивается… А господин Грегор стал еще красивее. Вот таким и должен быть молодой человек: свежий, здоровый, может, несколько дерзкий и легкомысленный… То-то порадовался бы старый господин Грегор, Христиан-Александр. — И у Корошека — он был чувствителен — появились слезы на глазах.

— Пожалуйста, простите, господин Грегор, — заблеял он. — У нас были тогда недоразумения с полицией из-за вашего прощального праздника. Молодые люди выбрасывали бутылки прямо на площадь, и осколки стекла врезались коровам в копыта. Вот наши крестьяне и побежали за полицией… — Тут Корошек закашлялся и сплюнул в синий носовой платок.

Жак громко рассмеялся.

— Что за жалкая дыра! — презрительно воскликнул он, бегло просматривая письма, которые Корошек положил на стол. А, Берлин, «Альвенслебен и К°»! Альвенслебены, должно быть, удивляются, почему они так долго ничего не слышат о нем… Да, загадки жизни, милейшие господа, они непостижимы! А вот это от Янко!..

— Но послушайте, господин Корошек! Откуда же на площади коровы? Коровы в городе! Ну посудите сами: разве им тут место?

Альвенслебены конечно удивлены, как он и предполагал. «Мы уже три недели не получаем от вас известий… надеемся, что…» Да как могли знать Альвенслебены, что он отправился домой через Париж и приехал только сегодня! А в Париже была Ивонна! И ваш аванс на расходы, милейшие господа Альвенслебены, растаял до последней кроны. Вам нужен отчет?.. Обратитесь в небесную канцелярию… «Мы просим немедленно известить нас, нам необходимы точные сведения».

— А знаете ли вы, уважаемый господин Корошек, что сделали бы с этими крестьянами в Берлине или Париже, если бы они явились в город со своими коровами? Знаете? Ну?

Корошек не знал. Он беспомощно уставился на Жака выпученными фиалковыми глазами.

— Их просто-напросто арестовали бы!

Корошек удивился. Он попросил разрешения присесть, — ох уж эта лестница! — и спросил:

— А разве там нет коров? Разве там не пьют молока?

Жак энергично взбивал мыльную пену в чашечке для бритья.

— Ну разумеется, там пьют молоко, — ответил он рассеянно, — но коров там не видно. Я думаю, многие в больших городах совсем забыли, что молоко получается из вымени коровы. Пожалуй, они перестали бы пить молоко, если бы вспомнили, что это продукт животноводства. Скотина — она всегда скотина, всякие там выделения, да и у скотниц и доярок руки тоже отнюдь не стерильные. Впрочем, теперь уже приготовляют молоко из бобовых растений, из бобов сои. Так-то, уважаемый господин Корошек.

В дверь постучали, вошла горничная с ведром воды. Молоденькая, лет шестнадцати, крестьянская девушка с блестящими ласковыми глазами теленка. Она задрожала от страха, когда Жак взглянул на нее.

— Господину Грегору нужно два ведра, понятно? — повторил Корошек приказание Жака. — А всё-таки это была неприятная история, господин Грегор, с этими коровами. Крестьяне выставили невозможные требования, — у них ведь нет ни стыда, ни совести. Они грозили судебным процессом. Вы должны понять, господин Грегор, ведь все мы только люди. А затем, — Корошек сказал это с каким-то подобострастием, — за вами еще остался маленький должок в сто восемьдесят крон…

Жак принялся намыливать щеки.

— Я вас просил связаться с моими братьями. Разве они вам не заплатили? — Жак изобразил на своем лице крайнее удивление.

Корошек замотал головой:

— Нет, господин Рауль очень рассердился. Он сказал, что платит вам ежемесячную ренту и больше ни в какие деловые отношения с вами не входит. А господин Феликс, как он сам сказал, все свои деньги истратил на постройку. У него тоже долги.

Жак нахмурился.

— Как досадно, — сказал он, быстро пробегая письмо Янко. Янко ждет его сегодня вечером в гостинице — вот и всё, что он написал. Да, жизнь прекрасна. Прощанье, приезд, свидание с друзьями, волнения, острые моменты! Там, под закопченной стеклянной крышей парижского вокзала, стояла Ивонна. Слезы блестели у нее на глазах, несмотря на то, что она смеялась. А в спальном вагоне «Вена — Будапешт» — эта рыжая толстушка. Жаль, что не было денег, он бы остановился в Будапеште. Как чудесно, что Янко тут! Первый вечер в этой дыре всегда бывал смертельно скучен. Даже первая ночь в тюрьме была бы, пожалуй, не хуже. Вставляя новое лезвие, Жак взглянул в зеркало на Корошека.

— Право же, это очень досадно, — повторил он, делая вид, что искренне жалеет Корошека. — Но как я мог это предвидеть? Да, мои братцы… Ну, я им скажу, что я о них думаю… Но мы можем сейчас же уладить все эти пустячные недоразумения, — прибавил Жак и опустил пальцы в жилетный карман.

Но теперь очередь удивляться была за Корошеком. Он откинулся на спинку кресла и заклинающим жестом воздел руки к небу. Глаза его еще более выкатились.

— Нет, нет, вы меня не так поняли, убедительно прошу вас. Вы, пожалуйста, простите меня, что я не подошел к вам, чтобы нас приветствовать, когда вы приехали. Но ведь не всегда бываешь в хорошем настроении. Времена плохие. Торговля вином с каждым годом всё падает. С изюмом дела еще хуже. Мы не можем конкурировать с Турцией и с Грецией. Единственно, что еще идет хорошо, так это розовое масло. Но накладные расходы… вы себе представить не можете… В результате остаешься почти ни с чем. Вы к нам прямо из Берлина, господин Грегор?

Жак брился, разговаривая с Корошеком.

— На этот раз я из Парижа, — ответил он, рассматривая себя в зеркале.

— Из Парижа? — Жак поднялся в глазах Корошека на недосягаемую высоту. Так вот с кем он имеет дело — с человеком, который просто-напросто взял да и приехал сюда из Парижа! — Ну, и как там, в Париже? — спросил он, почтительно понижая голос. Глядя на отражение в зеркале, он благоговейно ловил каждое слово Жака.

— В Париже? — Жак тихо засмеялся. — Ну, это невозможно рассказать, господин Корошек. Там нет ночи. День и ночь одинаковы. Деньги текут по улицам. Роскошь, женщины и музыка. Торговый оборот в одну секунду… слушайте, что я вам скажу, Корошек, — в одну секунду больше, чем в Анатоле за весь год.

— Праведный боже, — вздохнул Корошек.

Жак брил теперь верхнюю губу, оставляя только маленькие, едва заметные усики, и не мог уже вразумительно отвечать на расспросы любознательного Корошека о Париже и Берлине.

Хозяин встал.

— Чуть не забыл, — сказал Корошек в дверях, — господин барон Стирбей просил вас быть сегодня вечером в половине восьмого в красной комнате.

Жак набрал на ладонь крепких духов из флакона и вытер лицо.

— Окажите Ксаверу, чтобы принес мне телеграфный бланк! — крикнул он Корошеку сквозь волну благоухания.

— Будет исполнено, господин Грегор.

Ксавер принес бланк, и Жак немедленно написал телеграмму: «Альвенслебен Берлин занят переговорами работой подробности письмом». Не сворачивая бланка, он отдал телеграмму Ксаверу.

— Вели снести на почту, но только сейчас же. Лучше всего отнеси сам. Ваш коридорный, кажется, форменный идиот.

— Я пойду сам.

В коридоре раздались торопливые шаги Ксавера. Да, теперь «Траян» действительно проснулся.

Вот полное и правдивое описание того, как Жак Грегор приехал в Анатоль. Пусть люди рассказывают теперь всё, что им угодно.

II

В половине восьмого, минута в минуту, Жак спустился по лестнице в столовую. Он отдохнул, освежился и был теперь в превосходном настроении.

Даже здесь, внизу, как и во всех номерах, стоял приторный запах лизола. Из года в год Корошек и его жена вели борьбу с насекомыми. «Тут наш клопик прифрантился, с блошкой он плясать пустился», — вполголоса напевал Жак, весело спускаясь по лестнице, очень довольный собой. Подумать только, этот старый осел Корошек не позволил ему заплатить долг, просто не позволил. Вот уж не ожидал.

Ксавер, старший лакей, скрыл свое изумление в глубоком поклоне, когда увидел Жака. А Корошек, с любопытством высунувший свою желтую дыню из стеклянной двери, от удивления не мог даже пробормотать приветствие. Жак расфрантился и, чтобы пустить пыль в глаза Корошеку, Ксаверу, Янко, всему Анатолю, надел смокинг. Смокинг? В «Траяне»? К обыкновенному ужину? Такого здесь еще никто не видывал! А я-то так распетушился, что чуть не отказал… Святой Иосиф, так бы и было, если б Ксавер меня не остановил! Да только для одной рекламы нужно принять такого гостя! Для рекламы, даже если б он не заплатил ни гроша!

Чтобы попасть в красную комнату, святая святых «Траяна», нужно было пройти через кафе и через столовую. Маленькое кафе с десятком мраморных столиков было пусто, но в небольшой затхлой столовой, в углу, склонившись над тарелкой супа, сидела среднего роста дама с темными, несколько растрепанными волосами. Она с любопытством подняла голову, когда вошел Жак. Жак рассматривал ее с полной бесцеремонностью молодого человека, только что приехавшего из Парижа. Темноволосая дама неподвижно держала в руке ложку, и в ее черных блестящих глазах, казалось, прыгали насмешливые огоньки. Откровенно говоря, похоже было на то, что она над ним потешается. В дверях красной комнаты Жак обернулся: ему почудилось, что дама быстро спрятала во рту язык, который она высунула у него за спиной. Но, может быть, он и ошибся.

«Ишь ты, — думал Жак, — что это? Жаль, что она чуточку не покрасивее, малютка. Ну не чудесно ли всё это? Приезжаешь из Берлина или Парижа в какую-нибудь дыру на периферии цивилизации, и вот уже снова манит жизнь, загадочная, вечно на взводе, как скрученная пружина. И маленькая очаровательная Ивонна уже далеко, черт возьми! И всё это хорошо…»

— А, ты уже здесь, Янко! — воскликнул Жак звонко и радостно.

Янко Стирбей лежал на красном плюшевом диване, лениво растянувшись и задрав ноги на валик, но мгновенно вскочил, когда вошел Жак. Одним прыжком он очутился около Жака. Все движения Янко были порывисты и быстры.

— Наконец-то хоть одна живая душа! — закричал он. Янко всегда был шумлив, — пожалуй, чересчур шумлив, будто немного навеселе. Он обнял Жака и расцеловал его в обе щеки. Глаза его были влажны.

— Ну, наконец-то ты здесь! Слава богу! Дай мне посмотреть на тебя, Жак. Ты загорел, как цыган! — нежно разглядывал Янко своего друга.

В противоположность Жаку, у Янко с юности всегда был бледный, зеленоватый цвет лица. Даже горячее солнце Анатоля не могло наложить загар на его кожу. Как всегда, он казался невыспавшимся, щеки у него немного ввалились. Но он был необычайно вынослив, его здоровье не могли расшатать никакие излишества. Он мог не спать по нескольку суток, и действительно спал очень мало. У него не хватало времени на сон. Жизнь слишком интересна, чтобы спать! «Ну конечно, опять закутил, — подумал Жак, когда увидел Янко. — Он иначе не может».

Янко Стирбей принадлежал к одному из знатнейших семейств этого края. Его отец, барон Микаэль Георг Стирбей, много лет был министром и близким другом покойного короля, старший брат Борис занимал место секретаря посольства в Лондоне; среди его родственников были генералы, советники, губернаторы, прокуроры. Но сам Янко был простым лейтенантом, без малейшего честолюбия, как он сам заявлял, и в Анатоле пользовался славой «первого шалопая в городе». Пока у него были деньги, он сорил ими без оглядки (отец уже не раз спасал его от кредиторов), а когда денег не было, делал долги, не ломая себе голову над вопросом, как он их будет платить. Янко был игрок, кутила и большой почитатель прекрасного пола. О его приключениях рассказывали бесчисленные истории. Много раз они кончались форменным скандалом. Только из уважения к его больному отцу Янко еще не прогнали из армии.

— Эй, Ксавер! — окликнул Янко лакея, по обыкновению несколько рисуясь резкостью своего тона. — Мы начинаем. Принеси коктейль.

— Коктейль? Это еще что за новости? — спросил Жак.

— Да, коктейль. Мы хоть и живем на краю света, но тоже не отстаем от жизни. Изобретен в честь тебя, Жак! Ты удивишься. Наше здешнее сладкое вино, джин, чуть-чуть розовой эссенции — для букета — и одна оливка. Надеюсь, у тебя хороший аппетит? Я уже несколько дней ломаю голову, как бы тебя получше встретить. Отведай даров отечества: вот поросенок, вот барашек, вот курица. Разумеется, мне следовало бы приготовить для тебя какую-нибудь красотку, но этого я сейчас сделать не в состоянии. Но подожди, может быть, отыщу завтра, кто знает? Во всяком случае стол здесь будет не хуже, чем в Берлине или Париже. Я уже побывал на кухне у госпожи Корошек, там пахнет, как на небесах. Эй, Ксавер, поторапливайся!

Жак и Янко были, можно сказать, братьями. Много лет они учились в одной школе и вместе пережили все мальчишеские увлечения и грешки. Бессчетные юношеские проказы и сумасбродства, нескончаемые беседы и жаркие споры сделали их друзьями на всю жизнь. Окончив школу, Янко поступил в военную академию, а Жак уехал продолжать образование в Вену. После нескольких лет разлуки они снова встретились в доме родственницы Янко, жены судебного советника госпожи Ипсиланти, и здесь их опять связала одна общая страсть: они одновременно и одинаково пылко влюбились в дочь советницы Соню, и влюбились, нужно прибавить, одинаково несчастливо: красивая девушка смеялась над обоими приятелями.

Когда Жак в первый раз приехал из Вены на каникулы, он начал смотреть на Янко критически. И в это же время Янко почувствовал умственное превосходство Жака. Он осознал его умение дисциплинировать себя, его скрытую энергию и с тех пор всегда восхищался своим другом.

Изобретенный Янко коктейль был превосходен, а сам ужин — маленькое произведение искусства. Когда Жак положил в рот первый кусок жареной колбасы, в нем проснулось нечто вроде патриотического чувства, хотя вообще он презирал патриотизм. Госпожа Корошек и в самом деле была первоклассным поваром: корень квадратный из Будапешта плюс Константинополь, — так формулировал ее искусство Жак. А затем запеченные цыплята! И знаменитое анатолийское розовое вино, слегка пенящееся, как шампанское… Да, Жак вдруг почувствовал себя дома, как будто бы никогда не разгуливал по ярко освещенным улицам Берлина и Парижа. Ксавер, бесшумно двигаясь, подавал блюда, тарелки, бутылки. Пот катился по его веснушчатому лицу. У него сегодня был большой день. «Garcon, waiter, Ober!»Сноска2 — Жак обращался к нему на всех языках, а Янко то и дело покрикивал: принеси то, принеси это. Корошек вошел, чтобы засвидетельствовать почтение. Он надел новый темно-серый сюртук: смокинг Жака не давал ему покоя.

III

Янко слушал рассказ Жака весь обратившись в слух, с мечтательным, почти влюбленным выражением лица. Берлин! Париж! Впрочем, и у него, Янко, тоже есть кое-что порассказать, а как же… Недавно он провел два месяца в портовом городе Станца, — его перевели туда в порядке взыскания. Станца? Ну да, такой же городишко, как Анатоль, только еще скучнее, если это возможно. За всю неделю туда заглянет две-три баржи с дровами да несколько рыболовных судов. Там стоит всего-навсего одна батарея. Но бог милостив! В своем милосердии он поставил Янко на квартиру к некоей Габриэле Гилкас. Габриэле — тридцать лет, а ее мужу, рыботорговцу господину Гилкасу — шестьдесят.

— Габриэла — настоящая Юнона, скажу тебе, Жак. В самую отчаянную жару тело у нее остается холодным как мрамор, изумительно!

Да, вот так он и жил в этом городишке Станца. В сущности совсем неплохо. А взыскание он получил в двух словах вот за что: он приказал арестовать Яскульского. Просто арестовать.

— Какого Яскульского?

Янко еще и теперь смеялся до слез, когда вспоминал об этой истории:

— Да того Яскульского, что торгует лесом. Высокий такой, метра два в нем будет. Разве ты его не помнишь? Единственный человек в Анатоле, у кого есть радио. Его еще прозвали «Радио-Яскульский». Простой мужик, а прибрал к своим рукам полгорода. Дело было так: все они выпили немножко больше обыкновенного. Что еще прикажешь здесь делать? Сели играть. Яскульский выигрывал и выигрывал… Янко и теперь убежден, что Яскульский плутовал. Это разозлило Янко. В довершение всего Яскульский начал рассуждать об армии.

— Ты ведь его знаешь, Жак! «На что нам армия? Если будет война, вы будете разбиты в полчаса, и даже меньше — в десять минут». Ну, это уж он перегнул! «А без войны армия и вовсе ни к чему. Вам надо воевать! Перейдите-ка границу да отхватите кусок чужой земли». Вот какой вздор он нес, этот мужик. «Да где вам, вы, верно, броситесь наутек, как только направят на вас хоть одну пушку! Не так, что ли?»

Этого Янко не мог стерпеть. Он приказал арестовать лесоторговца. И Янко с громким смехом принялся рассказывать, как Яскульский орал в своей камере, точно сумасшедший: «Я убью тебя, Янко, дай мне только выбраться отсюда!» Это была непередаваемо комичная сцена. На следующее утро Янко проснулся и вдруг вспомнил: «Боже мой, ведь я арестовал этого проклятого Яскульского!» Конечно, это вызвало страшный скандал. Командир разбушевался. И в результате Янко очутился в городишке Станца.

Это была лишь одна из проделок Янко; он мог рассказывать часами. Следует признаться, что порой он не мог совладать со своей фантазией и немного увлекался. В своих рассказах изображал себя более остроумным, дерзким, более находчивым, чем он был на самом деле. Он сам признавался, что зачастую немножко привирает.

— А не сказать ли нам Ксаверу, чтоб он еще раз подал цыплят? Как ты думаешь?.. Ксавер!..

Ну вот, а теперь он пытается ужиться в этой дыре. Да, провиденье явно благоволит к Янко: он завел себе восхитительную подружку! Очаровательную, влюбленную, страстную. Заходит он недавно в маленькую лавчонку, — без всякой задней мысли, просто чтобы купить кусок мыла, — и вдруг видит: за прилавком стоит она, — стройная, изящная, хорошенькая, как видно, немножко недалекая, но глаза, глаза! Как у газели, право.

— И теперь плутовка по ночам вылезает в окно, чтобы прийти ко мне, а ей нет еще и семнадцати лет. Я должен ее тебе показать. Вот увидишь! Если захочешь, я, может быть, даже уступлю ее тебе. Ты знаешь, я люблю тебя. Ах, боже мой, сколько мне нужно тебе рассказать! Но как хорошо, что ты опять здесь! — воскликнул Янко с радостной улыбкой. — Наконец-то хоть одна живая душа! Знаешь ли ты, что за люди здесь живут? Не люди, а какие-то скоты. Знаешь ли ты, как меня здесь мучило, сжигало желание поговорить с настоящим человеком? Надеюсь, ты на этот раз подольше поживешь здесь? Не так ли?

Жак медлил с ответом.

— Я еще не решил окончательно, — сказал он задумчиво. — Может быть, проживу несколько месяцев. — Янко перестал жевать и посмотрел на него недоверчиво. — А может быть, даже дольше. У меня на этот раз дела в нашем городе. Но всё это пока еще не выяснено.

— Дела в Анатоле? — у Янко отвалилась челюсть. Он даже как будто немного испугался. — Да ты в уме, Жак?

— Да, дела, — повторил Жак, улыбаясь. — И, может быть, даже очень значительные и необычные дела, — прибавил он, напустив на себя важности и понизив голос. — Тебе я могу это сказать, Янко, но ты пока не рассказывай никому. Дело вот в чем, — но только пусть это будет между нами: я сделал одно изобретение, или, скорее, открытие…

Янко слушал с вытаращенными глазами. Он снова глядел на Жака с нежным обожанием:

— Изобретение, вот как? Я всегда знал, что ты когда-нибудь удивишь мир, Жак. Весь мир! Но какое же это изобретение, скажи? Можно узнать?

Но Жак покачал головой и выпустил дым в воздух. Об этом ему пока не хочется говорить, даже с ним, Янко. Нет, это преждевременно. Он уже сказал, что всё это еще не решено. — Нужны некоторые исследования, Янко, хотя я лично — слушай, что я тебе скажу, — твердо уверен в успехе дела.

Всё это звучало весьма таинственно. Голос Жака был спокоен и тверд. Янко показалось, что Жак вдруг сделался старше на несколько лет. В его голосе звучали совершенно новые, уверенные нотки. Интересно, где Жак научился так разговаривать? Должно быть, в Берлине и Париже, когда он излагал свои мысли тамошним дельцам.

Жак вдруг задумался.

— Один вопрос, — обратился он к Янко, резко повернувшись в его сторону, — раз уж мы коснулись этой темы. Как обстоят у тебя дела? Есть у тебя деньги, Янко?

— Деньги! — Янко остолбенел от удивления.

— Я хочу сказать, не при деньгах ли ты теперь? Мне нужны деньги для дела, о котором я тебе сейчас намекнул. Тысяч двадцать меня бы вполне устроили.

— Двадцать тысяч крон. Ничего себе! — Янко всплеснул руками и залился таким громким, раскатистым смехом, что Ксавер с любопытством просунул свою рыжую голову в дверь.

Жак тотчас же встал и не спеша подошел к двери.

— Не хватало только, чтобы этот бездельник нас подслушивал. — Жак выглянул в столовую. Маленькая черноволосая дама всё еще сидела там, и опять Жаку показалось, что в ее черных глазах мелькнули насмешливые огоньки. Но когда он спустя некоторое время снова заглянул в столовую, чтобы позвать Ксавера, ее уже не было.

— Вот умора-то! — Янко всё еще не мог успокоиться. — Тысяч двадцать! — воскликнул он. — Недурно сказано! Если б ты знал, чего бы я не отдал за какую-нибудь сотню или две сотни крон! А ему, видите ли, двадцать тысяч понадобилось!

Нет, в настоящее время он, барон Иоганн Стирбей, он же Янко, не может наскрести у себя в кармане и трех крон, честное слово. Он прогорел, вконец прогорел. Позавчера, играя в казино, просадил последние сто крон. Сегодня он хотел купить какой-нибудь небольшой подарок для той девочки, о которой он только что рассказывал. Завтра у нее день рождения. Ей исполняется семнадцать лет. Какой-нибудь знак внимания — сумочку или колечко… И он обыскал все свои костюмы, все ящики. Ничего. Хоть шаром покати. Нет, в настоящее время его финансовое положение безнадежно. Ему очень жаль, но он должен разочаровать Жака.

— Ты знаешь, Жак, — прибавил Янко, — отец мой серьезно болен. Каждую минуту жизнь его может оборваться. Вот тогда ты сможешь получить тысячи. Столько тысяч, сколько тебе понадобится и сколько ты пожелаешь.

— А ты не можешь достать денег под залог, Янко? — настойчиво допрашивал Жак. — Мы могли бы с тобой нажить большие деньги. Так, между делом, без всякого усилия, понимаешь? Я бы тебя, конечно, сделал участником в половине прибыли.

— Прибыли? Ты из этого хочешь извлечь доход?

Жак рассмеялся.

— Я современный человек, — сказал он строго, с несколько комичной серьезностью. — Дело без прибыли? Усилие без результата? Что ж это было бы? Откровенно говоря, я совсем не идеалист! Эй, Янко, не с луны ли ты свалился? — Жак рассмеялся весело и громко.

— Мы об этом подумаем, — поспешил заверить Янко. Он взглянул на часы. — Еще нет десяти. У нас куча времени. Единственное преимущество у нашего города в том, что здесь всегда много времени. А теперь Ксавер подаст нам кофе и ликеры.

IV

— А как Соня? Она здесь? — спросил вдруг Жак, устроившийся в углу красного плюшевого дивана.

Янко быстро взглянул на Жака и поставил на стол рюмку, которую только что взял. Вопрос смутил его. На губах у него появилась сконфуженная улыбка. Точно так же он улыбался, когда мальчиком его уличали в каком-нибудь нехорошем поступке. Он покраснел и встал, так велико было его волнение.

— Ты угадал мои мысли, Жак, — сказал он, всё еще смущенно улыбаясь, и начал расхаживать по комнате. — Я только что думал о Соне! Весь вечер я болтал всякий вздор, но думал всё время только о ней одной, поверь мне. Сто раз я хотел заговорить о ней, но никак не мог найти удобный момент. На что мне в конце концов эта девочка, эта Роза, с ее большими глазами? Она мне не нужна. Решительно не нужна. В сравнении с Соней… Нет, разве можно с ней кого-нибудь сравнивать! Мне даже трудно произнести их имена рядом друг с другом. — Его голос зазвучал мягче: он потерял свой обычный резкий, разухабистый тон.

Янко остановился подле Жака.

— Да, она здесь, Жак. Уже несколько недель, как она вернулась. — Он сдвинул на мгновение брови и снова зашагал по комнате. — Она стала серьезнее, еще серьезнее. И еще красивее.

Он помолчал, прошелся несколько раз взад и вперед, затем снова приблизился к Жаку.

— Да, еще красивее, — повторил он мечтательно. — Ты завтра ее увидишь. Она теперь в полном расцвете. Она… как бы сказать?.. Представь себе сказочно красивую белую розу, розу в самом полном, самом прекрасном ее цветении. Это она!

Жак улыбался в тени, и Янко увидел, как блеснули его белые зубы.

— Ты смеешься, Жак? — сказал он. — Ну ладно же. — Он рассмеялся своим прежним, коротким и вызывающим смешком и налил себе рюмку коньяку. — Ты увидишь ее, Жак. И я предсказываю тебе: ты влюбишься в нее так же горячо, как и я. Совершенно так же. Я тебя знаю.

Янко снова стал ходить по комнате. Он был очень задумчив. Соня сделалась, пожалуй, даже чересчур серьезной. Почему баронесса отдала ее в католический пансионат на юге Франции, заведение, где царил строго религиозный дух? Не лучше ли было бы для Сони, при ее склонности к мечтательности и прочей туманной дребедени, не лучше ли было бы, если бы мать послала ее в современный швейцарский пансион, где танцуют, занимаются спортом и веселятся? Но как она хороша! Боже мой, как она хороша!

Янко размечтался. Жак вдруг почувствовал усталость. Колеса вагона, казалось, еще вертелись у него под ногами. Пока Янко разглагольствовал, он немного вздремнул. Хорошо, что Янко этого не заметил.

Когда Жак поздно ночью вошел в свою комнату, он остановился на пороге удивленный и даже как будто испуганный. Лунный свет потоком вливался в окно. Город, казалось, был покрыт снегом, а за ним высились горы, точно отлитые, но не обработанные серебряные глыбы. С высокого светлого неба под неумолчное пиликанье мириадов кузнечиков, казалось, непрерывно сыпалась серебряная пыль. С гор веял теплый ветер, напоённый сладким запахом роз. Анатоль славился своими розами, из которых добывалась розовая эссенция. Розы только что начали цвести, и маленький спящий городок был окутан их благоуханием.

В Париже сейчас ревут автомобили, запах бензина слышен даже в пятом этаже, друзья играют на бильярде в кафе «Версаль», а маленькая Ивонна терпеливо сидит у своего мраморного столика и презабавно дурачится с посетителями. Словно огненный прибой, катятся волны света по уходящим вдаль бульварам. Подожди, в один прекрасный день и ты вернешься на эти бульвары с карманами, наполненными банкнотами, и купишь себе сотню таких Ивонн! О нет, благодарю покорно! У него нет ни малейшего желания сидеть в какой-нибудь конторе и лизать шефу пятки за какие-то четыреста крон в месяц! Он не дурак. И не трус. Так-то!

Жаль, жаль этого Янко! Он живет одним днем, влюбляется и еще не знает, что жизнь каждого человека, так же как и каждое здание, должна быть построена по точному плану и что малейшая ошибка в расчетах может мстить за себя в течение всей жизни. Он, Жак, будет очень осторожно и внимательно составлять план своей жизни. Ах, Янко, глупец, одумайся!

Оказалось, что можно прекрасно спать под рев автомобилей, а тонкое стрекотание кузнечиков не дает уснуть. Жак захлопнул окно. Но теперь у его уха начала дышать стена. То ли плачут, хихикают, смеются. Совсем рядом кто-то громко сморкнулся. «Траян» передавал все звуки с этажа на этаж. Может быть, это маленькая брюнетка, которая над ним подсмеивалась? Она, кажется, косит немного. Что она, просто так одета в черное или в трауре? Может быть, она и в самом деле спит рядом, отделенная от него лишь тонкой стеной? Не постучать ли ей? Еще третьего дня в Париже скрещивались взгляды в непрерывном поединке между мужчиной и женщиной, а вчера эта рыжая блондинка в поезде на Будапешт!.. Если бы во время кораблекрушения его выбросило на песчаную отмель, он и тогда стал бы искать женщину и нашел бы ее. Он уверен, что нашел бы, не будь он Жак Грегор… Чудесно быть молодым!

«Voire serviteur, messieurs, damesСноска3 , приветствую вас». Это Ивонна, прелестная газель!.. Тихо, словно издалека, играет негритянский джаз-банд в зале для танцев на площади Клиши… Саксофон бесновался и хохотал еще в левом ухе Жака, а он уже спал блаженным сном молодого человека.

V

Рано утром Жака разбудил душераздирающий крик осла. И мгновенно Жак понял, что он снова на родине. Хрюкали свиньи, перебранивались крестьянки. Был базарный день.

Жак быстро соскочил с постели и так поспешно оделся, точно боялся потерять даже секунду. Вскоре он, вычищенный, выглаженный, пахнущий духами и эссенциями, уже выходил из гостиницы. Со снисходительной улыбкой столичного жителя смотрел он на суету базара, на молоденьких девушек, бесцеремонно изучая их лица. Интересная темноглазая дама стояла на балконе дома, где помещался бельевой магазин «Роткель и Винер», и кокетливо улыбалась ему. Он поклонился. Это не то Гизела, не то Антония Роткель, — он не мог бы сказать точно, так были похожи сестры. Одну из них он когда-то поцеловал во время танцев. Боже мой, в этом захолустье решительно ничего не изменилось! Так и есть: вот белый шпиц ювелира Рокка, он опять сидит перед входом в магазин, как и в прежние годы.

Жак кланялся, улыбался, кокетливо показывая красивые белые зубы, и теперь весь Анатоль знал, что «молодой господин Грегор» вернулся на родину. Неподалеку от ратуши он свернул в переулок и вошел в ворота одного дома, из подвала которого доносился крепкий запах вина. Здесь жил его брат Рауль, адвокат и нотариус, и ему Жак всегда наносил первый визит. Жак слегка насвистывал, чтобы придать себе мужества. Этот первый визит к Раулю всегда был для Жака малоприятной обязанностью. Сейчас он, как водится, услышит, что опять истратил много денег, редко писал и вообще пора бы ему найти себе какое-нибудь солидное занятие. Рауль был педант, одним словом — придира. На много лет старше Жака, он был опекуном младшего брата и всё еще не хотел понять, что его питомец давно уже стал взрослым. Этот мягко-отеческий, увещевательный тон… он просто навяз у Жака в зубах.

На этот раз Жаку повезло. Горничная сказала, что брат уже в суде, а Ольга, его невестка, еще не закончила своего туалета и не может его принять. Вот как хорошо всё сложилось! Откровенно говоря, у Жака не было ни малейшего желания повидаться со своей невесткой Ольгой. Он обыкновенно избегал оставаться с ней наедине и, по правде сказать, боялся этого, так как совсем не знал, о чем с ней говорить. Он не понимал ее, да и не старался понять. Она казалась ему тщеславной, легкомысленной болтуньей, которая ждет только, чтобы ей говорили любезности. Но этого она от него не дождется. Между ними установился вежливый, холодноватый, иногда немного насмешливый тон.

Ольга поздоровалась с ним сквозь полуоткрытую дверь спальни. Она высунула ему пухленькие пальчики и полную, открытую почти до плеча руку, на которой блестели золотистые волосики. Белокурые локоны были закручены штопорами на папильотки и смешно торчали вокруг ее хорошенького, ничего не выражавшего кукольного личика.

— Мы живем, конечно, опять в «Траяне»? — спросила она. Она почти всегда говорила с ним на «мы».

— Разумеется. Что ж мне, в «Рюсси» жить, что ли?

Ольга кокетливо улыбнулась, и ее светло-голубые глаза блеснули.

— Разумеется, разумеется, каждый живет по своим средствам, — ответила она и насмешливо скривила ротик.

Жак весело рассмеялся.

— Я живу на проценты с миллионов, которые скоро заработаю, Ольга, — ответил он, несколько рисуясь.

Ольга не знала, что на это сказать. Она пригласила его к обеду, и Жак поспешил распрощаться. Нет, им не о чем было говорить друг с другом.

«Но как всё хорошо устроилось», — думал Жак, когда с довольной миной снова выходил на улицу. Он прошел через весь город, быстро поднявшись между стенами виноградников на гору, подошел к скромному домику, стоявшему несколько в стороне от других домов, за изгородью диких агав и кактусов, и толкнул садовую калитку. Здесь жил его брат Феликс, которого он очень любил.

VI

— Господин Феликс в библиотеке, — сказала горничная-крестьянка, открывшая ему дверь, и Жак услышал голос брата в полуподвальном этаже дома.

Ну конечно, где же еще мог быть Феликс Грегор, как не в своей библиотеке! Здесь он сидел, согнув широкую сутулую спину над большим письменным столом, как всегда в светлом, очень широком полотняном костюме, в котором он казался еще полнее, чем на самом деле. Рубашка на груди была расстегнута, на ногах лапти, как у крестьянина.

В этом приятном прохладном полуподвале Феликс проводил большую часть дня. Только иногда он поднимался в сад, чтобы немного размяться. В город он почти никогда не ходил. Все, однако, хорошо знали, кто такой Феликс Грегор: его окружал ореол ученого и философа. Несколько лет назад одна венская газета поместила его очерки, и он стал чем-то вроде знаменитости. С тех пор он ничего больше не напечатал, но всему городу было известно, что он работает над большим историческим исследованием.

— Милости просим, милости просим! — радостно воскликнул Феликс и звонко расцеловал Жака в обе щеки. — Я, разумеется, уже слышал, что ты приехал, — продолжал он, улыбаясь. — Весь город это знает. Вчера вечером мы, конечно, ужинали с бароном Стирбеем, мы остановились в «Траяне» и так же, как и раньше, отвергли гостеприимство наших братьев. Видишь, дорогой мой, я знаю всё, и даже немного больше.

Феликс смеялся добродушным, дребезжащим смехом, от которого колыхалось всё его дородное тело. Он весело расчесал пальцами бороду и хитро подмигнул Жаку:

— В этом городе не может быть никаких тайн. Все твои планы уже раскрыты. Сегодня утром мне сообщили, что ты приехал сюда для того, чтобы строить дорогу из Комбеза в Анатоль.

Жак испуганно отступил.

— Позволь, как же это так? — пробормотал он в смущении.

Феликс громко расхохотался.

— Ты, я вижу, немножко удивлен, сынок, не правда ли? Вот видишь, какой это город! Сегодня утром я считывал показания метеорологических приборов и вдруг вижу — едет Гершун, что привез тебя вчера со станции. Он слез с навоза, которым была нагружена его телега, и тут же начал выкладывать новости. По пути со станции ты раз десять останавливал экипаж и занимался геологическими изысканиями (что я нахожу очень похвальным). Ты шутил с этим Гершуном, а он всё принял за чистую монету и рассказал об этом всему городу. — И Феликс опять затрясся от смеха.

Жак действительно болтал с Гершуном, не придавая значения своим словам. Сейчас он всё еще был смущен и то и дело краснел. «Это предостережение, — подумал он. — Здесь надо быть очень осторожным».

Служанка принесла скромный завтрак — маленькие грибки в уксусе и масле. Феликс с наслаждением уплетал грибки и, чмокая губами, рассказывал о легендарном, загадочном городе Симбабве в юго-восточной Африке, развалины которого были открыты между реками Замбези и Лимпопо, и о боге-солнце Амоне с бараньей головой. В несколько секунд он перенесся на тысячи лет назад. Настоящее интересовало Феликса гораздо меньше, чем прошлое. Жака, например, интересовал проход в горах между Комбезом и Анатолем. Но что за дело Феликсу до этой жалкой дороги в какие-нибудь двенадцать километров! Это ж пустяки! Он думал о торговых путях, существовавших еще до рождества Христова, длиной в пять тысяч километров, иногда даже больше, путях, которые пересекали всю Азию.

— Вот об этом еще стоит говорить, как ты думаешь?

И тем не менее Феликс был удивительно хорошо осведомлен о всех последних достижениях в научной и технической области. В углу библиотеки лежала целая гора французских, немецких и английских газет и журналов, и Жака, как всегда, вновь поразила необычайная память брата.

Феликс с наслаждением раздавил последний грибок толстым языком и обстоятельно вытер рот. Он благодушно посмеивался, сложив руки на животе. Ну что ж! Расщепляйте атом, если это доставляет вам удовольствие. Почему бы нет? Превращайте звуки в свет и свет в звуки. Он ничего не имеет против. Но он отнюдь не склонен приписывать технике то значение, какое ей придают теперь. Решительно не склонен. Это всё равно что устанавливать мотор на органе. Пусть теперь орган полетит, очень хорошо, но при этом позабыли усовершенствовать звучание, пренебрегли самым существенным. Музыка, святое искусство…

Лицо Жака стало холодно и непроницаемо. Он вежливо улыбался.

— Святое искусство… — сказал он. — Прости меня, Феликс. Это слова!

— Слова? — Темные глаза брата разгорелись.

— Это просто фразы. Во всяком случае, никто в Европе не спорит больше об этих вещах…

Феликс в недоумении покачал своей крупной головой:

— В Европе не спорят больше об этих вещах? Но ведь это самое главное, самое важное.

Жак встал.

— А как твоя работа? Как она подвигается? — спросил он другим тоном.

Феликс набрал воздуха в грудь, и плечи его стали как будто еще шире.

— Терпение, терпение, — ответил он со вздохом. — Ученому нужно много терпения. Источники, откуда приходится черпать сведения, разбросаны по всему миру. И эта вечная корреспонденция отнимает ежедневно много часов.

Феликс изо дня в день писал длинные письма ученым, академиям, библиотекам, архивам.

Он проводил Жака через сад, — знак высокого внимания.

— У тебя есть какие-нибудь определенные планы? — спросил он, подойдя к калитке.

Жак остановился и задумался. Затем он покачал головой и сказал:

— При случае я еще поговорю с тобой об этом.

Феликс нежно взглянул на Жака.

— Ты знаешь, чего ты хочешь, — сказал он с улыбкой. — Ну, прощай, приходи ко мне к обеду, когда пожелаешь.

«Об искусстве мы забываем, — подумал Жак, когда за ним захлопнулась дверь. — Может быть, он прав, как знать! Черт возьми, он не прав! Это только фразы!»

VII

Выйдя из калитки сада, Жак остановился в нерешительности. Не пойти ли ему теперь к госпоже Ипсиланти? Дом баронессы находился в каких-нибудь десяти минутах отсюда. Янко посоветовал ему вчера поухаживать за баронессой. У нее есть деньги. Может быть, она и согласится дать ему взаймы… двадцать тысяч, а может, и пятьдесят, как знать! Но Жак вдруг решил повернуть в другую сторону. Несмотря на жару, он быстро зашагал вперед. Дорога шла между каменными стенами виноградников круто вверх, а затем через большие поля, усаженные розами, откуда неслась густая волна ароматов. Но Жак не бросил ни одного взгляда на цветущие розовые поля. Он нетерпеливо и быстро прошел через огромный пустынный выгон, который простирался до самого леса. Только на опушке он остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.

Медленно, с некоторой торжественностью, даже с благоговением, вошел Жак в лес. Только он один, Жак Грегор, знает тайну этого леса, только он один, никто больше! Лес этот был известен под названием Дубовый лес, хотя здесь росли не только дубы, но и березы, и буки. В некоторых местах кроны деревьев были так густы, что солнце почти не проникало сквозь них. Здесь царила необыкновенная тишина. Лишь изредка подавала голос какая-нибудь птица, но даже ее пение казалось странно тихим, словно разреженный воздух доносил его откуда-то издалека. Еще мальчиком Жак думал, что лес этот заколдованный, и ему казалось, что птицы произносят какие-то странные слова, которых он не мог понять. Часто ему вдруг становилось страшно, и он в паническом испуге убегал из леса.

Жак медленно бредет между деревьями. Глаза его прикованы к земле, точно он ищет чего-то. Часто он останавливается, поднимает какой-нибудь камень, рассматривает его и прячет в карман. А затем подозрительно оглядывается. Уж не боится ли он, как боялся когда-то? Он знает здесь каждую скалу, каждую тропинку. Вот огромная выветрившаяся скала, сплошь заросшая дикими розами, — обломок разрушенного временем горного хребта. Именно здесь Жак пережил когда-то самую страшную минуту своей жизни.

Как-то раз Феликс рассказал пятнадцатилетнему Жаку, что Анатоль, как гласят исторические хроники, обязан своим возникновением религиозной секте огнепоклонников, которая, по-видимому, пришла сюда с берегов Черного моря. Огнепоклонники? Это слово распалило фантазию мальчика. И так как Феликс считал возможным, что где-нибудь здесь в лесах можно найти развалины их храмов, то мальчика охватила археологическая лихорадка. Разрушенные фундаменты, развалины домов… он месяцами только и делал, что рыскал по всем окрестностям и искал. Однажды, увлеченный своими поисками, он обследовал вот эту самую огромную скалу, как вдруг чей-то грозный окрик пригвоздил его к месту. Голос слышался отовсюду сразу — с верхушек деревьев, из скалы, из-под земли. Он грянул как гром с ясного неба, как труба архангела, и Жак окаменел от страха.

Среди обломков скал стоял человек. Нет, это был не человек, а какой-то лесной дух. Косматая пепельно-серая борода, косматые седые волосы. Лицо его загорело дочерна, а на нем белели два пятна. Это были глаза. Но, увидев искаженное ужасом лицо Жака, лесной дух вдруг громко рассмеялся, чтобы успокоить перетрухнувшего мальчика, и в то же мгновение Жак узнал его: это был Маниу, владелец Дубового леса.

Об этом Маниу шла дурная слава. (А это ведь было еще до того известного процесса, который привел Маниу в тюрьму.) Взрослые избегали его, дети боялись. Жак иногда видел его издали и немедленно убегал.

Но теперь Маниу заговорил с мальчиком, успокоил его и с интересом выслушал, склонив голову, его рассказ об огнепоклонниках.

«Здесь, в этом лесу, нет никаких развалин, — сказал он, и Жак словно сейчас слышит его низкий, немножко ворчливый голос. — Стены? Если хочешь увидеть толстые стены, приходи ко мне в усадьбу. Там ты увидишь стены в два метра толщиной. Может быть, это и есть то, что ты ищешь? Заходи ко мне!» — Его борода еще раз мелькнула между деревьями, и он исчез.

Жак набрался смелости и на следующий день пошел к Маниу; они стали друзьями. Во время каникул Жак никогда не забывал навестить его. Маниу, желчный, разочаровавшийся жизни старик, учил Жака остерегаться людей, этих злобных тварей; он не признавал бога и верил в дьявола. Но в то же время Маниу был добродушен и почти по-детски наивен.

«Он, верно, уже ждет меня, — подумал Жак, добравшись до ухабистой проезжей дороги, и снова зашагал быстрее. — На последнее письмо я ему так и не ответил, конечно. Отвратительная леность!»

Впереди показалась усадьба, мрачная как тюрьма. Она называлась «Турецкий двор», но турки не имели к этому названию никакого отношения. Усадьба называлась так просто потому, что в течение ста лет принадлежала семье по фамилии Турок. Усадьба была окружена высокой полуразвалившейся стеной. Ворота закрыты. Всё кругом точно вымерло, как в воскресенье, когда все работники и служанки уходят в церковь. Жак слышал, как гремели цепями коровы и как в конюшне лошади били копытами.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул он и забарабанил кулаком в ворота. Скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги, и Жак узнал слугу Мишу, который не спеша, волоча подагрические ноги, подходил к воротам. Голова у Миши была похожа на чертополох, — так торчали на ней во все стороны всклокоченные седые волосы. Он с опаской выглянул за ворота.

— Ах это вы, господин Грегор… — пробормотал он и попытался улыбнуться, показав два желтых обломанных зуба.

— Маниу дома, Миша?

Миша по обыкновению наклонил голову набок, словно глубоко задумавшись, затем ответил:

— Нет, Маниу нет дома.

— Он, должно быть, куда-нибудь пошел?

От этого вопроса Миша, как видно, растерялся. Он посмотрел на Жака воспаленными глазами, опустил голову и замолчал.

— Когда же он вернется?

Миша долго и мучительно размышлял. Лицо его сморщилось.

— Так вы, значит, еще не знаете? — спросил он, и по тону, каким Миша произнес эти слова, Жак сразу же понял все. Он отступил.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он с тревогой.

Миша хотел сказать только то, что Маниу покинул этот мир, он ведь был такой же человек, как все мы, грешные, и три дня назад его похоронили.

У Жака перехватило дыхание: «Маниу!.. Не может быть! Быть того не может!»

— Но, Миша, ведь Маниу был богатырь, перед такими, как он, и смерть бессильна!

— Да, да. Других сводит в могилу какая-нибудь болезнь, а его погубил колодец, — вон там в углу, всё из-за этого колодца. Господин Грегор знает этот колодец. Прошлой осенью он сам из любопытства спускался в него. Тогда в нем было восемь метров глубины. Затем настала зима, и Маниу не мог уже больше рыть его. Но как только солнце опять проглянуло, Маниу стал пробовать, насколько оттаяла земля, а когда потеплело, снова стал рыть. В последнее время колодец был так глубок, что лестница высовывалась из него только на три перекладины, а воды всё еще не было. Затем несколько дней подряд шел дождь, и вот, верно, поэтому колодец и обрушился на него.

— Неужели Маниу не сделал обвязки?

— Да, конечно сделал, но колодец всё-таки обвалился. Так и придавило его землей, и мы потом сразу же засыпали колодец, чтобы ни с кем больше не случилось несчастья.

— Сразу же и засыпали, — машинально повторил Жак. — Ну что ж, очень хорошо, что вы так сделали, Миша, очень хорошо.

Оба замолчали. А затем старый слуга сказал:

— Он последние дни часто о вас говорил, господин Грегор.

Жак тотчас же насторожился. Он испытующе посмотрел на Мишу и спросил:

— Обо мне говорил? А что же он говорил?

— Он сказал мне: «Вот опять этот господин Грегор замолчал и не подает о себе никаких вестей». Он заговаривал об этом несколько раз.

— И больше ничего?

— Нет, больше ничего не говорил. А в прошлую пятницу с ним стряслось это несчастье.

В глубокой задумчивости шел Жак через лес. На его гладком лбу появились морщинки, вид у него был подавленный. Смерть Маниу глубоко взволновала его. И надо же ему было умереть именно сейчас! Как назло! Солнце вдруг блеснуло в лицо Жака. Он не заметил, как прошел через лес. Теперь его волнение немного улеглось. «А может быть, это и к лучшему, — подумал он, — кто знает? Со стариком не легко было вести дела». Жак посмотрел на часы. Если он хочет посетить госпожу Ипсиланти, надо торопиться, иначе он придет как раз во время обеда.

VIII

Жак быстрым шагом шел к городу, а Маниу все не выходил у него из головы.

Старик раньше был довольно богат, но в последнее время у него, как видно, не много уже осталось. Крестьянин из горной деревушки, он долго бродил по свету в поисках приключений. Вначале Жак считал его рассказы хвастовством и выдумкой, но как-то раз, будучи в общительном настроении, Маниу вытащил для него из сундука кучу пожелтевших фотографий, которые доказывали, что он не лжет. Он побывал на Аляске, в Калифорнии, в Китае и в конце концов где-то в Мексике нажил большие деньги. С этими деньгами лет двенадцать назад он вернулся на родину и купил «Турецкий двор», который несколько лет пустовал, так как никто не хотел жить в этой мрачной усадьбе посреди леса. Но Маниу достаточно повидал на своем веку и уже устал от людей; ему хотелось пожить в полном одиночестве. Поселившись в усадьбе, он обзавелся небольшим хозяйством, рубил лес на дрова, — был поставщиком почти всего города — и продавал дубовую кору для кожевенных заводов.

Почти никто в городе не видал Маниу в лицо, никто точно ничего не знал о нем, но вскоре он приобрел репутацию жестокого и на всё способного человека, и его стали бояться. Во всяком случае браконьеры не осмеливались появляться вблизи его усадьбы. Он вел с ними настоящие сражения, а нескольких крестьян, пытавшихся красть дрова, он избил чуть не досмерти.

В усадьбе, кроме Маниу, жило только одно существо мужского пола — Миша, который служил еще прежним хозяевам этого двора. Кроме него, здесь жили обычно еще трое или четверо девушек-служанок, которых Маниу привозил из дальних горных деревушек. К этой семье (все они жили одной семьей и ели за одним столом) принадлежала и молоденькая дочь Маниу — Франциска, которая позже приобрела громкую известность благодаря судебному процессу. Но почти никому в городе не доводилось видеть ее раньше. Она росла, как растут крестьянские девушки, и, так же как они, месила босыми ногами навозную жижу в хлевах. Жены у Маниу не было, он был вдовец. Жена его умерла на пароходе, когда они возвращались из Мексики в Европу.

Таков был «Турецкий двор». Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое — белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.

Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый «судебный процесс Маниу». Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.

Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада «Турецкого двора», продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу — атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек — Жак запомнил даже ее имя — осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.

Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в «Траяне» в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.

Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы… Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.

«Ну, а дальше?» — «Больше ничего». Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.

Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. «Ничего и никогда, вот вам крест». Он — самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он — как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.

А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!

Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, — разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. «Она всегда лжет, это уж такой возраст — она не может не лгать!» Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.

Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!

Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, «плодом расстроенного воображения». Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. «Миша, проснись, — кричал он ночью, — посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!»

Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к «Турецкому двору». Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом — какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. «Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? — кричал Маниу. — С ним мне не сладить». На этот раз Маниу струсил, — раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.

«И вот теперь он умер, — подумал Жак, — он немало скитался по свету и наконец обрел покой». Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.

IX

Через решетку Жак увидел пылавшие на ярком солнце цветники баронессы, которые славились по всей округе. Среди них возвышался дом, — скорее небольшой замок, от него веяло богатством и солидностью.

Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, — целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.

Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе… Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.

— Как мило, что вы пришли! — воскликнула она в радостном оживлении. — Вы опять здесь? — Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, — он прыгал чуть ли не через три ступеньки — и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: «Поухаживай за баронессой, не стесняйся».

— Ах вы бездельник! Что это вы делаете? — с улыбкой погрозила ему баронесса. — Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.

Госпожа Ипсиланти — ее мать была француженка, а отец австриец — пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.

— Входите! — крикнула она. — Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! — обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. — Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!

— Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, — уверял Жак. — Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.

— Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и — подумайте! — привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: «Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?» К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне… Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cherСсылка4, вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!

«Да, большой свет… — подумал Жак. — Каким он должен казаться отсюда? Его шум доносится в Анатоль лишь в виде слабого отзвука. Поезда под землей, трехмоторные самолеты в воздухе! Европа становится сказочной страной. Но о каком это танце она спрашивает?»

— Может быть, шимми?

— Да, да, шимми, совершенно верно! Вы умеете его танцевать?

— Да, разумеется.

— Так протанцуйте же мне шимми, Жак. Покажите мне па.

И Жак, желая поддержать хорошее настроение баронессы, протанцевал перед ней несколько па шимми. Увидев это, собаки окончательно взбесились. Они прыгали чуть ли не через голову Жака. Баронесса смеялась до слез.

— Перестаньте, Жак, заклинаю вас. Как жаль, что Соня этого не видела. Вы непременно должны протанцевать шимми перед Соней! Нет, каких только глупостей не выдумают за границей! Чем только не забавляются! Ну, а Париж, Жак? Каков он теперь, весной?

Жак принялся расписывать Париж, а баронесса улыбалась и вздыхала, мельком бросая взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее не изменилось к худшему. Ведь может вдруг появиться морщина, или рот вдруг перекосится. Боже избави! Разговаривая, баронесса время от времени обменивалась кокетливым взглядом со своим отражением в зеркале, это даже вошло у нее в привычку.

Ах, госпожа Ипсиланти томилась и тосковала по большому свету! Париж, Лондон, Ницца! Она хотела бы прокатиться на Ривьеру, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться синим морем, больше ей ничего не надо. Но деньги, мерзкие деньги!

Здесь Жак позволил себе недоверчиво улыбнуться. Баронесса была богата, но по какой-то причине никогда не признавалась в этом. Ее даже считали скупой.

— Вы, конечно, думаете, как и все, что у меня денег куры не клюют! — воскликнула госпожа Ипсиланти. — Только на днях мне пришлось продать лес, чтобы заплатить старые долги моего мужа. — Разумеется, живя здесь, она не испытывает особенных затруднений, но длительная поездка вместе с Соней, которая стала теперь совсем взрослой, потребовала бы огромной суммы! Великий боже!

— А вы сделайте так, как делают в Европе, — прервал ее Жак на полуслове. — Заставьте работать на себя ваше состояние, удвойте, утройте его.

— Как? — Баронесса сидела, вытянувшись в струнку, точно девочка в школе. Она прижала пальцы к щекам, глаза ее заблестели еще ярче и стали совсем черными. — Удвоить, утроить? Как это так?

— Вы, конечно, держите свои деньги в местном банке и получаете три процента, как и все здесь. А вы можете получить десять, двадцать, тридцать процентов!

— Уж не сам ли господь бог послал вас ко мне, Жак? — воскликнула в восторге госпожа Ипсиланти. — Что вы говорите? Двадцать, тридцать процентов? Нет, нет, не вставайте, сидите. Вы явились из большого света. Вы там научились смотреть на вещи другими глазами. Говорите, объясните мне, что я должна делать. Горничная вам сейчас принесет лимонад. А собак мы заставим замолчать. Замолчите, эй, вы!

Жак улыбался своей самой выигрышной улыбкой, кокетливо показывая красивые зубы. Затем он начал излагать баронессе свои планы. В этом городе есть масса возможностей заработать деньги. Деньги здесь буквально на улице валяются. Например: можно было бы основать автомобильную компанию для перевозки грузов и пассажиров от Анатоля до Комбеза или даже до Станцы.

— Бог мой, какая изумительная мысль! — с увлечением воскликнула баронесса. — Да, конечно, это можно было бы устроить. А как вы думаете, за сколько времени можно было бы доехать на автомобиле до вокзала в Комбезе?

— Да за полчаса, и даже за двадцать минут. А теперь мы тратим три часа, и каждый раз это целое путешествие.

— Вы правы. Вы совершенно правы! И как вы все это прекрасно понимаете! Почему же город ничего не делает? Почему «Союз анатолийских граждан» не подумает об этом? А ведь председатель этого общества ваш брат Рауль! — Баронесса подняла руку ко лбу и задумалась. — Да, это было бы прекрасно. Но скажите мне, кто стал бы ездить на этих автомобилях? Никто бы ими не пользовался. Нет, эту мысль придется оставить. Мы только потеряли бы деньги.

— Но ведь я говорю это только так, к примеру, — ответил Жак, продолжая улыбаться все той же обворожительной улыбкой. — Вот в городе очень плохая вода, а главное, ее мало. А в двух-трех часах отсюда имеются великолепные источники в горах, вы это знаете. Мы могли бы провести воду и продавать ее.

— Продавать воду! — воскликнула баронесса и засмеялась.

— Ну разумеется, ведь вы же платите городу за воду. Окрестности Анатоля носят преимущественно степной характер. Но почва местами превосходная, недостает только воды. Мы могли бы оросить большие участки, создать фруктовые сады, насадить розовые поля, табачные плантации. А может быть, даже развести хлопок. — Жак сам увлекся своим проектом. — Мы могли бы освоить огромные участки, которые сейчас можно получить за бесценок, просто за бесценок.

— О боже мой, что это за голова, что это за голова! — воскликнула баронесса и бросила беглый взгляд в зеркало на свое отражение. — Да, великолепно, великолепно! А теперь выпейте лимонаду и продолжайте!

Жак помешал ложечкой лимонад и внимательно посмотрел на баронессу, все еще продолжая очаровательно улыбаться.

— Мне очень приятно, баронесса, что вы не смеетесь над моими планами, — продолжал он. — Я уже привык к тому, что все здесь находят их смешными. И ведь совершенно не нужно, чтобы вы сами лично утруждали себя этими делами. Вы могли бы дать мне ссуду, и вам были бы обеспечены очень высокие проценты.

— Что вы называете высокими процентами?

— Ну, я думаю, от двадцати до тридцати процентов годовых.

— О, неужели? — Баронесса была вне себя от восторга. — А этот Марморош из земельного банка, что он нам платит, этот ростовщик?! Три-четыре процента, как вы совершенно справедливо заметили. Впрочем, mon tres cher amiСноска5, как я вам уже сказала, у меня нет денег, чтобы вложить их в какое-нибудь предприятие. Да я бы и не решилась из страха потерять их.

Но Жак и тут не растерялся.

— Что ж, — сказал он, — я мог бы предложить вам определенный проект, и вы могли бы привлечь меня к участию в нем. Я дам вам совет: приобретите то-то и то-то, а вы отдадите мне потом половину полученной прибыли.

— О, это было бы слишком много. Почему же половину? Это вы уже жадничаете, двадцать процентов я бы еще, пожалуй, дала, но не больше. А что, к примеру, вы бы посоветовали мне купить?

— Ну, например, я говорю вам: купите Дубовый лес. Вероятно, его теперь можно было бы приобрести… — Но Жак вдруг оборвал себя. «Как глупо», — подумал он.

Однако баронесса уже заранее отказывалась от Дубового леса. Она о нем и слышать не хотела.

— Нет, — сказала она. — Об этом лесе я и знать ничего не хочу. Там жил этот страшный человек, который умер теперь. Этот Маниу. Из страха встретить его я никогда не ходила в этот лес. Ведь этот развратник был в связи со своей собственной дочерью.

— Да, но он был оправдан.

— Оправдан или не оправдан, мне все равно, — продолжала госпожа Ипсиланти. — Нет, не говорите мне ничего об этом лесе.

Жак улыбнулся:

— Ладно, я попытаюсь объяснить вам все это на другом примере. Вот, допустим, я говорю вам: купите какой-нибудь земельный участок. Например, виноградник зубного врача Фигдора.

— Ну, и что же мне с ним делать? — прервала его госпожа Ипсиланти.

— Ведь это я все привожу вам различные примеры. Предположим, я говорю вам: купите этот виноградник. Мы начинаем там раскопки и вдруг находим… бирюзу.

— Это было бы чудесно! Послушайте, принесите мне эту бирюзу, и я сейчас же заключаю с вами сделку. — В черных глазах баронессы появился чувственный, алчный блеск.

— Повторяю, я только привожу вам разные примеры. А теперь я буду говорить совершенно серьезно, без всяких «например» и «допустим». У меня действительно есть на примете одно дело, на котором можно без всяких усилий нажить много денег. Я имею в виду перепродажу земельных участков. Мы организуем с вами компанию. Мой вклад — идея, деньги даете вы. Вы составите себе состояние. И для этого нужно только одно: чтобы вы мне доверились.

Госпожа Ипсиланти засмеялась своим звонким, несколько бездумным смехом, но Жак все же уловил какие-то новые нотки в ее голосе и понял, что она готова сдаться. Она задумчиво покачала головой и сказала:

— Не сердитесь на меня, Жак, если я буду откровенна с вами. А можно ли вам довериться? Я, право же, не знаю. Вы всегда были плутом, милым, симпатичным, но все-таки плутом. И вы всегда им останетесь… А вот и Соня.

Соня вошла в комнату. Жак увидел ее еще раньше, когда она проходила застекленную веранду, но сделал вид, что не заметил. Ее приход был для него весьма некстати, так как прервал беседу с баронессой.

— Соня! — воскликнула баронесса. — Покупай виноградник у зубного врача Фигдора. Ты найдешь там бирюзу и разбогатеешь.

Маленькая недовольная складка появилась между бровями Сони.

— Что это за новая история с бирюзой, мама? — спросила она. Соня боготворила мать, но часто была с ней очень строга. — Здравствуйте, Жак, с приездом! — воскликнула она, и ее светлые глаза пристально посмотрели на Жака.

X

Когда Жак взглянул на Соню (он совсем забыл, что ее ждали), то почувствовал короткую острую боль в сердце. Он, конечно, не забыл Соню за два года разлуки, но ее черты побледнели в его памяти. Теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с ней, он испугался. Долгие годы его пожирала безумная страсть к этой девушке. Да, вот она, «белая роза», как ее назвал Янко.

Действительно, за эти два года она еще похорошела. Она была из тех женщин, которые повсюду привлекают к себе всеобщее внимание. «В Берлине, в Париже, — все равно, куда бы она ни попала, — подумал Жак, — все будут на нее оборачиваться». У нее были нежные округлые щеки, полный бюст, но узкие бедра. Но лучше всего были ее глаза, необыкновенно светлые, удивительно одухотворенные. «Ее нельзя не любить, — подумал Жак. — Немудрено, что Янко влюбился в нее по уши».

Жак вскочил и поцеловал ей обе руки. В груди у него разом поднялась какая-то горячая волна.

Светлые глаза Сони испытующе остановились на нем.

— Так вот каким он вернулся к нам, — сказала она, слегка покраснев. — Вы теперь отрастили усы! — воскликнула она с удивлением и засмеялась.

Жак, не смущаясь, пристально смотрел ей в лицо.

— Ах, Соня, какая она у нас стала красавица! — воскликнул он.

Эти слова были обращены не к Соне, а к баронессе. Она была польщена и улыбнулась, но две резкие морщинки испортили ее улыбку. Только позже Жаку стало ясно, что баронесса ревновала всех мужчин к своей дочери.

— Не будьте так банальны, как все, и не говорите глупостей, — сказала Соня со смехом. — Скажите мне лучше: когда я проходила по веранде, вы увидели меня и вдруг отвернулись. Почему вы это сделали?

Жак притворился удивленным. «Вот как, она не выносит никаких неясностей!»

— Вы ошибаетесь, Соня, — солгал он и удивился, как легко было ему лгать. — Я действительно видел, что кто-то идет, но не узнал вас. Мы в это время как раз вели очень интересный разговор с вашей матушкой.

— Мы говорили о делах, — небрежно бросила баронесса.

— О делах?

— Да, Жак вернулся с великолепными идеями в голове. Он хочет провести сюда воду с гор, превратить всю долину в сплошную плантацию и на этом заработать много денег.

Соня взглянула на мать. Теперь, когда она повернула лицо к свету, Жак заметил, что она была так же бледна, как и раньше. Кожа у нее была необыкновенно гладкая и чистая. А голубые жилки на висках, не исчезли ли они?

— Ах, разговоры о делах и деньгах! — сказала Соня презрительно. — Как я их не люблю! Больше всего на свете я презираю разговоры о деньгах и коммерческих делах.

В первый раз Жак открыл в ее лице черточку высокомерия, которой раньше не было.

Баронесса тихо засмеялась.

— Ты живешь как мотылек, — сказала она по-французски.

— Ах, мама! — И Соня раздраженным тоном что-то возразила матери по-французски, но так быстро, что Жак не понял ни одного слова.

— Вот видите, Жак, как она со мной обращается, — сказала баронесса, и в ее голосе прозвучала обида. — Даже родной матери нельзя с ней пошутить.

— Мама, дорогая, — Соня обняла мать и стала целовать ее до тех пор, пока баронесса не закричала, что задыхается.

Затем Соня снова обратилась к Жаку. Она близко подошла к нему и испытующе поглядела в лицо.

— Янко был утром здесь и рассказал мне, что вы сделались ужасно умны, — сказала она с легкой насмешкой. — Да, вы очень изменились за эти последние два года, Жак. Ты не находишь, мама?

— Жак выглядит совсем как прежде. Вот разве только усики.

— Нет, нет, — Соня покачала головой. — Дело не только в усиках. Улыбка у него уже не та. Он улыбается чуть-чуть насмешливо, словно немного потешается над всеми. А затем у него теперь такой решительный вид, на лице написано такое благоразумие…

— А разве не пора мне стать благоразумнее? — рассмеялся Жак.

— Да, да, но… Держу пари, что о стихах вы и думать забыли.

В ответ на это Жак громко рассмеялся.

— Вы, разумеется, выиграли бы пари, Соня. Эти наивные глупости я давно уже бросил.

— Глупости, говорите вы? — В голосе Сони послышалась обида. Брови ее дрогнули, и она сурово взглянула на Жака. «Неужели ты уже забыл, — говорили ее глаза, — как однажды под вечер быстро подсунул мне листок со стихами и просил прочесть их, когда я останусь одна?»

Но глаза Жака отвечали, что он ничего больше не помнит. Соня заговорила другим тоном и тихо рассмеялась.

— Может быть, вы и правы, Жак. Пора нам забыть наши юношеские мечты. Но послушайте, прежде чем я задам вам все свои вопросы, от которых вам не отвертеться, вы должны пройти к папе и поздороваться с ним. Я ему обещала сейчас же привести вас к нему. Вы, разумеется, останетесь обедать?

Как большинство молодых людей, Жак избегал больных, безобразных и несчастных людей и даже как будто побаивался их. Он не мог себя заставить войти в комнату, где лежал больной, а к самим больным испытывал какое-то непобедимое отвращение. Но Соня его попросила, и отказать ей было невозможно.

Несколько лет назад, выходя из здания суда, советник юстиции господин Ипсиланти упал так несчастливо, что повредил себе позвоночный столб. С тех пор он лежал в параличе; падение вызвало, кроме того, серьезное умственное расстройство. Он с трудом узнал Жака.

Тотчас после обеда Жак начал прощаться.

— Надеюсь, что время от времени вы будете к нам наведываться, Жак, — сказала Соня. — Вы сегодня очень интересно рассказывали. — Она улыбнулась, и ее светлые глаза взглянули на него.

Жак хорошо понял ее улыбку и выражение ее глаз. Они говорили: «Неужели ты все забыл? Неужели ничего не помнишь, не помнишь, что было между нами? (Ничего между ними не было, один поцелуй, что за важность!) Неужели не помнишь, как ты умолял меня быть твоей? И теперь ты ничего не помнишь, решительно ничего?»

Жак обещал скоро прийти. Он не избегал взглядов Сони, но глаза у него были холодные и пустые. Ничего он не помнит. Да кроме того, ничего и не было, решительно ничего. Глупости! Все прошло.

И все же сердце колотилось у него в груди, когда он захлопнул за собой садовую калитку. «Недоставало только, чтобы я снова влюбился в нее, — подумал Жак. — Она так хороша, она опасна… Какая у нее стала чудесная грудь! Но что тебе дороже, Соня или свобода? Нет, нет, предоставим это счастье Янко, ему больше нечего делать».

XI

Ольга приготовила действительно великолепный ужин. Сервировала она сама. Столовая сверкала. Домашние добродетели Ольги проявились в таком блеске, что даже Жак не мог их не заметить, хотел он этого или нет. За ужином Ольга завела разговор о литературных новинках и обнаружила при этом такую начитанность, что оставалось только удивляться. Жак, напротив, вынужден был признаться, что за последнее время не раскрывал ни одной книги.

После ужина Рауль закурил сигару и отправился вместе с Жаком в свой кабинет. В присутствии Ольги Раулю курить не разрешалось. На письменном столе Рауля была уже приготовлена желтая папка с документами, при виде которой Жак сразу почувствовал отвращение. Рауль уселся поудобнее и забормотал своим глухим басом:

— Давай приведем в порядок наши дела.

Жак сказал, что Рауль мог бы не тратить на это время, но Рауль запротестовал. Возражать собеседнику было для него потребностью. Рауль управлял маленьким состоянием, которое отец оставил Жаку для того, чтобы он мог закончить образование. Теперь все эти деньги были уже истрачены. Вот счета, вот квитанции. Рауль попросил Жака все проверить, просмотреть оправдательные документы и затем подписать приготовленную общую расписку.

— Ну, теперь все улажено, слава богу! — Рауль откинулся на спинку кресла и стал скрести подбородок возле самой эспаньолки, такой густой, что она напоминала помазок для бритья. Это почесывание, очевидно, доставляло ему наслаждение. Он открыл рот, показались зубы, крепкие и квадратные, как игральные кости. Затем он снял очки, — это был целый телескоп, — и начал протирать их, в то же время дружески и почти отечески нежно посматривая на Жака маленькими воспаленными глазами.

— А теперь, дорогой Жак, — начал он покровительственным, елейным тоном, который издавна был ненавистен Жаку, — ты должен сказать мне, какие у тебя дальнейшие планы.

«И чего он не сбреет эту ужасную эспаньолку», — думал Жак.

Широкое лицо брата, казалось, сделалось еще круглее, оно совсем расплылось. В общем, несмотря на полноту, вид у него был измученный и усталый. Должно быть, Ольга снова мучит его своими нежностями и своей болезненной ревностью.

— Какие у меня планы? — с улыбкой ответил Жак. — Я хочу основать здесь одно предприятие.

— Основать?.. — воскликнул Рауль с легкой иронией в голосе. Он снова принялся усердно скрести свой подбородок. Его пасть раскрылась еще шире, точно он собирался зевнуть. Затем он снисходительно улыбнулся:

— Как интересно, подумайте! Так ты, значит, хочешь что-то основать?

— Совершенно верно, — твердо повторил Жак, — основать новое предприятие.

Лицо Рауля светилось самодовольством и важностью.

— Вот как? Что же, собственно, ты хочешь затеять? — спросил он и нагнулся вперед.

— У меня есть причины пока об этом не говорить. — Жак вызывающе закинул ногу на ногу.

— Вот оно что! — Рауль громко засмеялся, словно ему было очень весело, в его смехе было что-то оскорбительное.

Но Жака, по-видимому, этот смех нисколько не задел. «Надо будет разок проучить этого тщеславного, самонадеянного субъекта, — думал он. — Всему бывают границы». И с самой любезной улыбкой он продолжал:

— Я очень тебе признателен, Рауль, за тот братский интерес, который ты проявляешь ко мне. Позволь мне спросить, не сможешь ли ты мне достать — ведь ты адвокат — около ста тысяч крон.

Рауль отпрянул. Его телескоп заблестел.

— При чем тут «адвокат»? Какое странное представление об адвокатах! Сто тысяч крон?.. — Он громко рассмеялся. — А куда тебе так много денег, смею спросить? — обратился он к Жаку, все еще смеясь, хотя видно было, что он крайне изумлен.

— Так много? Это совсем не много для моих планов. Мне, в сущности, нужно гораздо больше. Я спрашиваю тебя, можешь ли ты мне достать эти деньги или нет?

— А я спрашиваю, на что тебе так много денег?

— Сейчас нет никакого смысла подробно посвящать тебя в мои планы. В конце концов окажется, что денег у тебя нет. Я спрашиваю тебя еще раз, можешь ты их достать или не можешь?

— Нет! — крикнул Рауль, уже начиная нервничать. — Сто тысяч крон, — шутка сказать! — И он снова рассмеялся презрительно и сердито.

Жак встал и дружески протянул Раулю руку.

— Ну что ж, тогда извини за беспокойство, — сказал он, — прости, что я ухожу, мне еще нужно поработать. — Он взял желтую папку с документами и откланялся.

В таком примерно духе проходили все разговоры и споры между братьями. Оставшись один, Рауль все еще улыбался, но в глубине души негодовал на дерзость Жака: «Сто тысяч крон! Для этого нужна немалая наглость, а? Но, может быть, он просто позволил себе пошутить со мной? Это было бы прямо-таки неслыханно». Рауль вдруг почувствовал себя оскорбленным. Как смел Жак говорить с ним таким тоном, с ним, доктором Раулем Грегором, который изучал право в Вене и Будапеште и считается здесь, у себя на родине, одной из самых умных голов? Развязный, дерзкий, а по существу — ничтожество! И большинство молодых людей нынешнего поколения, которые учились за границей, такие же, как Жак. Корчат из себя Наполеонов, а в конце концов делаются агентами страховых обществ. Да, вот что надо было ему сказать, вместо того чтобы нервничать. Нет, Рауль решительно не может обрести утраченное равновесие. Его определенно оскорбили. Надо рассказать все это Ольге.

Он нашел ее в спальне перед туалетным столиком.

— Знаешь что, пичужка, — сказал Рауль со смехом, в котором все еще звучала досада, — не сможешь ли ты достать моему брату сто тысяч крон?

— Сто тысяч крон?

— Да, он хочет основать какое-то предприятие!

Ольга посмотрела на мужа пустыми голубыми глазами, в которых застыло изумление:

— Так ему надо сто тысяч крон? Ну, твой Жак всегда страдал манией величия. — И краска возмущения залила ее гладкое кукольное лицо.

XII

Вспоминая ошеломленное лицо Рауля, Жак всякий раз не мог удержаться от смеха. Вот потеха-то! Как его разбирало любопытство, как он старался навострить свои большие уши! Во всяком случае, теперь он надолго воздержится от всяких расспросов, и это очень хорошо! Жак быстро подписал расписку для Рауля и бросил мерзкую желтую папку со всем ее содержимым в мусорную корзинку.

— Прощайте, двадцать тысяч, вас уже не вернешь!

Затем он сел писать длинное письмо фирме «Альвенслебен и К"» в Берлин. Это была обещанная в телеграмме подробная докладная записка о его деятельности за последние три недели. Да, Жак сам удивлялся тому, что, прокутив три недели в Париже, ухитрился все же переделать столько дел в Анатоле. Он начал геологические изыскания, произвел обмер некоторых участков и в то же время завязал отношения с рядом лиц, пользующихся влиянием в министерствах, и в том числе с одним из самых видных граждан Анатоля — с бароном Янко Стирбеем (тут Жак громко рассмеялся). Его отец — министр в отставке, брат, барон Борис Стирбей, в настоящее время состоит коммерческим атташе при посольстве в Лондоне. И, разумеется, — это важнее всего, — он каждый день вел переговоры с довольно упрямым владельцем известной усадьбы, господином Маниу. К сожалению, судьба совершенно неожиданно спутала все его карты. Переговоры уже значительно продвинулись, но были прерваны внезапной смертью Маниу, погибшего от несчастного случая. Смотри приложение: вырезку из газеты «Вестник Анатоля». (С этими берлинскими деловыми людьми осторожность никогда не помешает, они ведь никому и ни в чем не верят.)

К письму, конечно, был приложен также и отчет о той сумме, которую господа Альвенслебены выдали Жаку в виде аванса на расходы. Когда он сложил все отдельные статьи, они точнехонько покрыли аванс: у него нет больше ни одной кроны, а для того чтобы продолжать работу, ему срочно нужны деньги. Смерть Маниу, конечно, несколько осложнила дело, но он все-таки надеется найти пути и средства, чтобы как можно скорее возобновить переговоры с наследниками. Вероятно, ему придется съездить в Варшаву или в Бухарест. Нельзя терять ни одного дня! Денег!

Жак нашел, что докладная записка написана превосходно. Он прочитал ее дважды и затем, довольный собой, улегся в постель.

Но не странно ли, что смерть этого полубезумного Маниу не выходит из головы у столь жизнерадостного молодого человека, как Жак Грегор, и так сильно занимает его, что он думает об этом даже во сне? Не Соня приснилась ему и не «загадочный город Симбабве» между Замбези и Лимпопо, — ему приснился этот старый, циничный и никому не нужный человек. Так же, как в то утро наяву, Жак и во сне пришел к усадьбе Маниу. Но она была освещена не солнцем, а каким-то призрачным зеленым светом, разлитым по всему опустевшему двору. Такой свет Жаку случалось видеть в Анатоле перед сильными песчаными бурями, налетавшими иной раз на город. По земле кружились осыпавшиеся листья и сломанные ветки, а ворота стучали на петлях.

— Маниу! — крикнул Жак. — Где вы, Маниу? — Он оглянулся кругом, и ему стало жутко от этого зеленоватого, призрачного света.

— Я здесь, — ответил наконец откуда-то голос Маниу.

— Где?

— Здесь, здесь, под землей. — И Жак подошел к колодцу, из которого торчала лестница.

— Вы там, внизу? — крикнул он в колодец.

— Да, я здесь, внизу, — ответил Маниу и захохотал. От его смеха колодец загудел, упругие звуковые волны отдавались в ушах Жака как удары.

— А на какой вы глубине, Маниу?

— На глубине восьмидесяти метров, и она тут есть! Вы были правы.

Жак так испугался, что сердце у него заколотилось. Он поспешно обернулся, чтобы посмотреть, не слышал ли кто слов Маниу. Нет, к счастью поблизости никого не было, ни одной души. Только сломанные ветки и листья кружились по пустому двору.

Но пережитый Жаком страх был так силен, что он наполовину проснулся. Он был бы не прочь досмотреть сон до конца, чтобы узнать, что Маниу делал в колодце, но в эту минуту очнулся совсем.

Рядом за стеной он услыхал шепот, и ему показалось, что это тот же голос, который он слышал прошлую ночь. Он прислушался. И вдруг ему почудилось, что он расслышал слова. Голос шептал: «Янко, Янко, что ты делаешь!» Янко? Что нужно Янко в гостинице? Но все снова стало тихо, больше за стеной не было слышно ни звука. Сияла луна, трещали кузнечики, господин Роткель, глава фирмы «Роткель и Винер» кашлял так, что слышно было через всю площадь, а по площади гуляло эхо. С тех пор как Жак себя помнит, Роткель страдает хроническим бронхитом. А вот где-то заскреблась мышь. Словно кто-то долбит стамеской толстую, неподатливую балку. «Хорошие зубки у этих мышек», — подумал Жак. До рассвета было еще долго, и у Жака не было ни малейшего желания вставать. Он снова погрузился в сон.

XIII

Рано утром Жак сидел в пижаме за столом и переписывал начисто свою докладную записку господам Альвенслебенам. Переписывал тщательно, — ведь известно, какие педанты все эти немцы. С ними держи ухо востро, на каждой запятой можно споткнуться и сломать себе шею. Будем надеяться, что с обратной почтой они пришлют денег. Жак был на мели. Феликс тоже ничего не мог ему дать. Он жил на двести крон в месяц: приходилось приносить жертвы науке. За перестройку библиотеки ему пять лет придется выплачивать долг. У Рауля деньги есть, но его «пичужка» смотрит за ними в оба. А госпожа Ипсиланти и прочие скупердяи упрямо сидят на своих тысячах и все высиживают и высиживают свои три процента. Ну и публика!

Когда Жак спустился в вестибюль, солнце уже заливало его своими лучами. Было, должно быть, около полудня. Ксавер, старший лакей, стоял у входа и с кислой миной на лице ковырял в ушах маленькой костяной ложечкой. Весь он был похож на заржавленный, слегка погнувшийся гвоздь. Синеватое лицо и узкие, блудливо дрожащие руки, усеянные веснушками. Перхоть с головы сыпалась, как ржавчина. Нет, красавцем этого Ксавера никак нельзя было назвать. На его засаленном фраке блестели медно-красные и бронзово-зеленые пятна. Настоящая патина!

— Ну, как дела, Ксавер? — весело спросил Жак и хлопнул его по плечу. — Что нос повесил?

Ксавер покачал головой и обтер ложечку о штаны. Плохие времена! Он думает уехать из Анатоля. На губах у Жака мелькнула какая-то непонятная улыбка, словно он чему-то удивлялся.

— Теперь, когда, может быть, все вот-вот изменится?.. — загадочно сказал он. — Кто знает? Быть может, сегодня или завтра все станет по-другому. Нужно только терпение!

Жак сказал все это как будто между прочим. Затем он вдруг переменил тон и спросил:

— Да, вот что я хотел узнать: барон Стирбей был сегодня ночью в гостинице?

— Барон Стирбей? Нет, его здесь не было.

— А кто живет в номере четвертом, Ксавер?

— В номере четвертом? Барышня Маниу.

Жак начинает проявлять признаки беспокойства. Он смотрит на длинные, блудливые руки Ксавера и спрашивает:

— Какая барышня Маниу? О ком ты говоришь?

— Франциска Маниу, дочь покойного хозяина усадьбы.

Жак улыбается:

— Ах как интересно! Та самая Франциска, которая была замешана в тогдашнем процессе?

— Да, та самая.

— И ты говоришь мне это только теперь?

— Она приехала на похороны отца и сперва назвалась другим именем. Она, должно быть, хотела остаться неузнанной. Но, конечно, на похоронах ее сейчас же все узнали. А сегодня утром в шесть часов она уехала.

— Как? Уехала? Куда же она отправилась?

— Она не оставила адреса.

Корошек высовывает свою дыню из стеклянной двери конторы, и Жак умолкает. Переменив тон, он заявляет Ксаверу, что, может быть, здесь скоро начнется постройка железной дороги. Он говорит так громко, что Корошек непременно должен его услышать.

— Честь имею пожелать вам доброго утра, господин Грегор! — бубнит Корошек и отвешивает поклон.

И тотчас с любопытством спрашивает, серьезно ли господин Грегор думает, что здесь пройдет железная дорога. Жак снова загадочно улыбается.

— Все возможно, — говорит он. — Нужно только насадить здесь какую-нибудь промышленность, и государство вынуждено будет построить наконец эти несчастные двенадцать километров через горы.

Молодой господин Грегор всегда любит делать такие странные намеки. Может быть, он знает больше других? Ведь он только что из-за границы. Корошек глубоко вздыхает. Постройку железной дороги можно только приветствовать! Корошек восхищался своим гостем, который так умно умел говорить обо всем и в голове которого роились планы, как поднять торговлю и улучшить транспорт в этом городе. Если бы все пошло так, как он рисует, Анатоль за несколько лет стал бы таким же огромным, как Будапешт или Бухарест, а «Траян» превратился бы в сверкающий дворец! Корошек любил разговаривать с Жаком. Уверенность этого молодого человека, его осанка, его походка вливали и в Корошека бодрость. После беседы с Жаком настроение у него повышалось, а Жаку это было только приятно: Корошек тогда не думал о неоплаченных счетах.

Через рыночную площадь летит песчаный вихрь, но как странно — почему-то песок совсем красный. Почему это песок такой красный?

— Это степной песок, — объясняет Жак. — Выветрившийся гнейс.

— Выветрившийся гнейс?

Корошек с изумлением смотрит на своего гостя, рот у него чуть-чуть приоткрыт.

XIV

«Хорошо ему живется, этому молодому господину Грегору, — думает господин Роткель, стоя в тени своего магазина (фирма „Роткель и Винер“): — он путешествует, разгуливает, и никаких-то у него забот! Что он делает, где работает?.. Ничего не делает, как и все эти молодые люди. Некоторые считают его просто бездельником, болтуном, но Роткель не разделяет этого мнения. Мозес, сын Роткеля, учился вместе с Жаком в школе и всегда говорил о Жаке с большим уважением. А если уж Мозес что-нибудь сказал…»

Но тут Роткель сделал шаг назад, так как молодой господин Грегор прямехонько направлялся к его дверям. Роткель низко поклонился: молодой господин Грегор вошел в магазин.

— Доброе утро, господин Роткель! — весело крикнул Жак. — Я заглянул сюда только спросить, как вы поживаете? Мозес дома?

— Спасибо, у меня все благополучно, сердечно благодарю! — ответил обрадованный Роткель, шаркая правой ногой. — Я тронут, что вы вспомнили обо мне! Мозесу тоже живется хорошо, спасибо. Он работает в Варшаве, в банке.

Роткель был маленький, коренастый. Его черные глаза светились мягким светом. Лицо, обрамленное черной бородой, всегда было бледное и перепуганное, точно он только что спасся от погрома.

— А ваша супруга и дочери — как они?

— Благодарю вас… Я все эти дни любовался вами, господин Грегор! — Роткель не мог удержаться, чтобы не потрогать кончиками пальцев материю на костюме Жака. — Какой прекрасный синий цвет! Как в дымке! Немецкая материя? Французская? Да, эти французы, они понимают толк в оттенках!

Он восхищенно прищелкнул языком.

На ведущей во второй этаж лестнице показались Антония и Гизела. Они услышали голос Жака, и Антония сразу же узнала его: у нее был тонкий музыкальный слух. Антония и Гизела были хорошенькие, черноглазые дамочки с тонко очерченными лицами и очень маленькими белыми ручками. Они болтали по-французски и по-английски, а Антония очень хорошо играла на рояле. Однако все эти совершенства не пошли им на пользу. Обе были замужем, но через несколько дней после свадьбы вернулись в родительский дом. Это осталось тайным горем Роткеля, терзавшим его день и ночь. Антония была выдана за некоего Коленшера из Аграма, который в первую же ночь сбежал, прихватив с собой приданое, и больше не появлялся. Младшая, Гизела, вышла замуж за жителя Варшавы, некоего Морица Хонига, но она тоже через несколько дней вернулась домой. По городу носился слушок, будто Гизела… А впрочем, мало ли чего не наболтают люди!

Жак сказал обеим сестрам несколько комплиментов и затем откланялся. Так покоряют сердца людей! Антония и Гизела посмотрели ему вслед с восхищением. Какие манеры, какое уменье держать себя! Оно и понятно: Берлин, Париж!..

А Жак задумчиво шагал по улице. «Уехала сегодня утром! И не оставила адреса!»

Но вот уже опять встретился знакомый, которому нужно было пожать руку: молодой доктор Воссидло, сын аптекаря, изучавший медицину в Вене.

— Ну, как дела, Воссидло? — спросил Жак, поднявшись на две-три ступени и протянув руку молодому медику. — Много работы?

Ну конечно же Воссидло сидел без работы. Он был хирург и жаждал блеснуть в какой-нибудь больнице своим уменьем делать кесарево сечение. Мечтал заработать себе состояние операциями аппендицита, но таких больных в Анатоле не находилось: отростки слепой кишки у всех были в порядке, благодарение господу!

— Много работы? Мне просто делать нечего! Кто здесь болеет, в этом городе? В таком воздухе! — Воссидло немного понизил голос:— Если тебе нужны будут туалетные принадлежности, Жак, мыло, зубная паста, зубные щетки, полоскания или лекарства — аспирин, хинин, подумай обо мне, понял?

Доктор Воссидло воровал все эти предметы из аптеки отца и таким способом пополнял свои карманные деньги.

— Жак!

Жак остановился. Лео Михель восторженно бросается ему навстречу, и некоторое время они идут вместе. Михель немного горбат, но пусть никто не говорит, что Жак слишком высокомерен, чтобы идти с горбуном. Напротив, он кладет руку Михелю на плечо, почти на горб.

Михель подбоченился левой рукой, а правой оживленно жестикулирует. Он занимается книжной торговлей, но кто покупает книги в этом городе? Михель пишет стихи, иногда помещает статейки в анатолийской газете и состоит корреспондентом одной столичной. Но, к сожалению, отсюда не о чем сообщать. Раньше Михель был анархистом. Он отрицал государство, церковь, семью, одним словом — все. Но теперь он сделался фанатическим приверженцем социалистов: коммунизм, человеческое достоинство, Третий Интернационал, Россия! Он жестикулирует, словно на трибуне. У Жака уже все в голове смешалось.

XV

Снова Жак на «Турецком дворе». Он открывает ворота и преспокойно входит во двор, словно к себе домой. Работница выглядывает из двери хлева и исчезает. Ее суровое узкое лицо кажется Жаку знакомым. Так и есть: это Лиза Еллинек, та самая Лиза, которая когда-то за ложную присягу попала на год в тюрьму. Воспоминания о злосчастном судебном процессе всё еще призраком витают над мрачной усадьбой.

Из хлева вышел Миша и с недоверчивым видом поплелся навстречу Жаку. И чего нужно здесь этому господину Грегору? Почему он не приходил, когда Маниу был еще жив и спрашивал о нем? В окнах кухни показались головы двух служанок. Миша сделал им знак исчезнуть. Он знает здешнее бабьё, очень хорошо знает! Ему тоже перепадало кое-что за эти годы. Девушки с годами не становились моложе, оставаясь в усадьбе, а Маниу любил только молодую кровь. И всё-таки Миша был нем как рыба, когда его допрашивали в зале суда.

Жак вынул из кармана пачку табаку и протянул Мише. Он шел мимо, ему пришло в голову заглянуть сюда. Он хотел выразить соболезнование Франциске, но ему сказали, что она уже уехала. Жалко!

— Ты не знаешь, куда она уехала, Миша? Я хотел бы ей написать.

Нет, Миша ничего не знает. Она поехала к какой-то тетке.

— А когда она вернется?

— Она ничего не сказала, наверно через несколько недель.

Жак в задумчивости расхаживал по двору. Вот он, этот проклятый колодец! Жак подошел к самой земляной куче. Он тщательно разглядывал землю, оставшуюся после засыпки колодца, взял полную горсть и долго растирал ее руками. Затем он даже понюхал ее! Миша стоял И смотрел на него с удивлением. Тут же лежало еще несколько крупных камней, и их господин Грегор тоже очень внимательно осмотрел. Несколько красных и светло-серых осколков он спрятал в жилетный карман. Вдруг он взглянул на Мишу и спросил:

— Усадьба принадлежит теперь, конечно, Франциске? Они ведь как будто совсем помирились?

— Да, они помирились. Она жила в Бухаресте, но каждый год летом приезжала сюда. Ведь тогда она была совсем девчонкой, бог знает, что ей взбрело в голову.

И Миша рассказал, что Франциска после похорон горько рыдала во дворе. Двери дома были еще запечатаны судебными властями. Франциска как безумная целовала Лизу и говорила, что никогда не забудет ее поступка. А Лиза, так та три дня плакала!

— Только женщины умеют оценить человека, — сказал Миша.

Будет ли Франциска сама хозяйничать в усадьбе или продаст ее? Миша ничего не знал, решительно ничего. Всем работницам Франциска объявила расчет, только Лиза и Миша временно остались. Франциска обещала им обоим по двести крон, как только она получит деньги.

Жак улыбнулся:

— Верно, у Маниу не очень-то много осталось?

Миша покачал головой:

— У старого Маниу осталось не так уж мало!

Но Жака, казалось, всё это уже больше не интересовало. Он распрощался с Мишей.

— Когда она вернется, Миша, ты ей скажи, что я заходил выразить ей соболезнование. А еще лучше, если ты придешь ко мне в «Траян» и скажешь, когда она приедет. Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.

За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.

XVI

После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.

Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во «дворце», как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.

Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, — он ее просто не замечал.

Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.

— Значит, ты ее видел, — несколько понизив голос, сказал он. — Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, — может быть, это звучит очень банально, — она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. — Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.

— Она горда и смиренна, — продолжал Янко, — она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку… Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!

Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:

— Скучающий зверь!

Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.

— Скучающий зверь, да, — повторил Янко с полным удовлетворением, — да, в этом всё дело! Скука — причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!

Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.

— Чего я, собственно, хочу? — спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. — Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, — единственное, что еще не внушает мне скуки… — Янко презрительно рассмеялся. — Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно — я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!

Это прозвучало уже несколько патетически.

Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.

— Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, — продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, — а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка — что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! — Янко громко рассмеялся. — Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек — добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: «Потрудитесь ликвидировать ваши долги… Честь полка… Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце…» Ну и так далее, и так далее — всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец…

В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.

Янко замолчал.

После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:

— Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. «Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу…» (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.

— А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне. Golf, races, parties, countesses, duchesses.Сноска6 Он сноб. Недавно он разговаривал с принцем Уэльским. Борис немедленно сообщил об этом отцу. Ежемесячно Борис получает от отца добавочное содержание в две тысячи крон. Для него у старика почему-то всегда находятся деньги. Борис представляет свою страну за границей, я понимаю. Всё это прекрасно, но мне-то от этого что за выгода? Я написал моему братцу длинное письмо и просил его повлиять на отца, расположить его в мою пользу. Но Борис решительно отказался. «Как постелешь, так и поспишь», — ответил он. Какая неслыханная наглость!

Янко в волнении встал и подошел к Жаку. Он взял папиросу и закурил. Жак видел, что он взбешен.

— Ну, я ему и ответил! — Янко зло улыбнулся при вспышке спички. — Я ответил ему, что он, Борис, спит спокойно только потому, что его постель постлал наш папаша. Ну и пусть нежится на ней со своими графинями и герцогинями! Говоря между нами, Жак, мой братец не что иное, как хорошо вымытая, надушенная свинья во фраке.

Братья — Жак это знал — не любили друг друга.

Янко опять растянулся в кресле и заговорил вполголоса. Он вздохнул; ему ничего не остается, как поехать в Монте-Карло и сорвать банк. Но вскоре он опять вернулся к разговору о Соне.

— Во всех моих поступках сквозит какое-то безрассудство, — сказал он. — Если я играю в карты, то играю ночи напролет, и в любви я такой же ненасытный.

«О, эта глупая страсть! — думал Жак. — Как можно быть столь неразумным и давать своим чувствам такую власть над собой? Ну разве это не самая настоящая провинциальная узость? Этого Янко следовало бы отправить в Париж или в Берлин. Там у него было бы столько женщин, сколько душа пожелает. Каждый день он мог бы влюбляться в новую!»

— А как у тебя теперь с ней? — спросил Жак из своего кресла.

Янко насторожился. Голос Жака звучал холодно, деловито, безучастно. Может быть, Жак всё еще влюблен в Соню? Все эти дни Янко терзала мучительная ревность, в которой он не смел признаться самому себе. Когда-то давно они чуть не рассорились из-за Сони и решили бросить между собой жребий. Жак выиграл, и Янко плакал от боли и отчаяния. Это было ребячество. С тех пор прошло много лет, и Жак, пожалуй, давно уже позабыл всё это.

— Как у меня с ней? — переспросил Янко с оживлением в голосе. — Имей в виду: я говорю об этом только с тобой. Я люблю ее, она это знает, нужно быть десять раз слепой, чтобы не видеть этого. Я ухаживаю за ней, как ухаживают за красивой, благовоспитанной девушкой. Но она, кажется, не желает понять меня. Она смеется, испытующе смотрит на меня своими светлыми глазами, которые сводят меня с ума, просто-таки сводят с ума, переводит разговор на другие темы… И я не знаю, быть может, всё это бессмысленно?

— Подговори баронессу, если у тебя действительно серьезные намерения.

— Действительно серьезные намерения?! — Янко забылся и чуть было не заговорил во весь голос. — Хорошо сказано, Жак, нет, ты просто неподражаем!

Янко долго молчал, затем начал снова:

— Сперва мне казалось, что баронесса всецело на моей стороне. Она то и дело ободряла меня и говорила: «Янко, вы не должны сходить с ума от причуд молодой девушки. Вчера Соня сказала мне: „Почему это Янко не пришел?“ — а когда вы здесь, она разыгрывает холодность. Не верьте этому, она вас ценит, уважает, она знает вашу семью, знает, что ваш отец был министром и что вас ожидает значительное состояние».

Но всё это мне очень мало помогло. Шли недели, а Соня ничего не делала, что могло бы подать мне надежду, или почти ничего, почти, почти ничего! Иногда какой-нибудь взгляд, или вдруг заслышится что-нибудь в ее голосе. А может быть, это мне только казалось… Однажды я целую неделю не ходил к ним. Баронесса смеялась. «Вы не знаете женщин, Янко, — говорила она, — вы должны запастись терпением. Соня очень горда и сдержанна. Она каждый день о вас спрашивала и уже хотела написать вам письмецо». Да, да! Ах эта старая болтунья!

Но несколько дней назад она вдруг совершенно неожиданно переменила тон. Сказала мне, что ей теперь не спится по ночам. Будущее Сони очень тревожит ее. О ее трудном характере она уж и не говорит. Но что ее особенно заботит, так это, откровенно говоря, материальное обеспечение Сони. Это материальное обеспечение должно быть теперь главной ее целью, главной заботой. Она никогда не отдаст Соню за человека, который не внушал бы ей уверенности в том, что он на всю жизнь — слышишь, Жак? — на всю жизнь обеспечит Соню. Только такому человеку она отдаст дочь, больше никому, нет, никогда, лучше пусть Соня идет в монастырь: когда-то это было ее сокровенной мечтой. Баронесса спросила: «Вот вы, например, — я говорю так, отвлеченно, — что вы могли бы дать Соне? Сердце женщины — это сердце женщины, но сердце матери — это сердце матери».

Что я мог бы дать? Я не понял баронессы. Дать? Ей, Соне? Кольца? Драгоценные камни? Ей, девушке с такими идеальными стремлениями? Что же? Гарантию на всю жизнь?.. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я увидел всю безнадежность моего положения. Я понял, что могу принести ей очень мало, в сущности ничего. Долги, изрядно запутанные дела… Мало, очень мало! Баронесса смеялась: «Но моя дочь не может ждать, пока вы сделаетесь генералом, Янко!» Я это понял и был совершенно уничтожен.

«Давайте подумаем, — сказала баронесса, — что у вас, собственно, есть, Янко? Я подразумеваю лично ваше имущество, кроме того состояния, которое принадлежит вашему отцу и часть которого перейдет вам по наследству. Нет, вы слушайте: ваш отец сейчас болен, а завтра он может выздороветь. Стирбеи живут до восьмидесяти, до девяноста лет. При таком положении ни одна мать не станет рассчитывать на наследство. Что же есть у вас еще?» — «Ничего, одни долги. Впрочем, если вам угодно, у меня есть участок для застройки около старого кладбища». Этот участок я купил у Дубранке. (Ты помнишь, Жак, этого лейтенанта из отряда летчиков, который потом разбился и сгорел? Об этом писали все газеты. Его мать была больна, ей нужно было сделать операцию, а у него не было денег. Я купил у него этот участок за шестьсот крон, хотя он был мне, разумеется, совершенно ни к чему.)

«Ну вот и прекрасно, — сказала баронесса, — достаньте денег под этот участок!» А я ей ответил: «Баронесса, вы бы только посмотрели на этот участок! По нему разгуливают гуси, на нем поселился канатчик и работает там. Этот наглый малый у меня даже позволения не спросил. Кто захочет строиться на этом участке? Понравилось ли бы вам жить в соседстве с покойниками? Вам, я думаю, меньше, чем кому-либо! Вы любите ваших собак, ваши цветники — розы, гвоздики, тюльпаны и всякие там другие цветы. А тут еще рядом цыганский квартал. (Баронесса в ужасе подняла руки к небу.) Ну, так вот, это и есть мои владения! Вот какой у меня участок. Я хотел продать его за двести крон, но надо мной просто посмеялись». — «И больше у вас нет ничего, Янко?»— спросила баронесса. «Как же, есть, — ответил я. — Мне еще принадлежит дом в городе». — «А, это хорошо. Дом — это дом! Сделайте закладную под него. Завтра же идите к Марморошу».

Ты, наверно, знаешь, Жак, что у меня есть дом в городе? — Янко тихонько рассмеялся. — Он стоит в Монастырском переулке и занимает по фасаду ровно столько места, сколько нужно, чтобы проехала повозка с сеном. Расскажу тебе откровенно, как он мне достался. Я выиграл его в карты у капитана Силинского. «Ну хорошо, — сказал я баронессе, — посмотрите сами на мой дом, Монастырский переулок, семнадцать, и посоветуйте, к кому бы мне обратиться насчет закладной». Баронесса действительно отправилась осматривать дом и на следующий день встретила меня громким смехом. «Но, Янко, это же не дом, — сказала она, — это просто-напросто сарай!» — «А вы думали, — заметил я, — что его можно у кого-нибудь заложить! Я хотел этот дом подарить, да никто не берет. Одна надежда, что он скоро развалится». Баронесса сказала: «Да, Янко, так вы далеко не уедете. Вы должны что-нибудь приготовить для своей невесты. Никто не требует, чтобы это был непременно дворец. Особняк Стирбеев вам, к сожалению, не достанется, он, конечно, отойдет к Борису. Впрочем, он слишком угрюм и мрачен для Сони. Соня любит свет. Но ей совсем не нужны какие-то палаты; просто хороший загородный дом с садом». Я слушал всё это, и пот опять выступил у меня на лбу… Но что это? Слушай!

Янко встал с кресла и напряженно прислушался.

Ясно послышался тихий стук в оконную раму.

— Да это просто птица клюет что-то на окне, — сказал Жак.

Но Янко вскочил, взволнованный, радостный. Он сразу забыл про свой неприятный разговор с баронессой, забыл про Соню, забыл всё на свете.

— Боже мой, — шептал он, — ведь это малютка Роза! Какой сегодня день? Среда? Ах, я совсем забыл!

Жак встал.

— Нет, нет, останься! Хоть на несколько минут.

Янко подошел к окну и тихонько стукнул. Затем он вышел впустить Розу.

XVII

В доме несколько мгновений стояла мертвая тишина. Ни одна дверь не скрипела, ничьих шагов не было слышно. Но вдруг на Жака повеяло легкой струей воздуха, и он почувствовал, что неподалеку от него кто-то есть. В комнату легкой танцующей походкой вошла тоненькая, хрупкая фигурка, голова и плечи которой были закутаны в пестрый платок. Янко тихонько прикрыл за собой дверь и включил свет.

Маленькая фигурка размотала платок и в то же мгновение с ужасом всплеснула нежными руками:

— Здесь кто-то есть?!

Янко успокаивающим жестом обнял девушку за талию:

— Это Жак, мой друг! Тот Жак, что приехал из Парижа, помнишь? — сказал он вполголоса.

— Ах, Жак? Жак Грегор?

Большие светлые глаза блеснули на Жака.

«Да ведь это ребенок, — подумал Жак, — совсем еще девочка. Что говорил Янко: семнадцать? Ей не более двенадцати! Так вот она какая, эта газель!» У девушки было тонко очерченное лицо. Черные как смоль волосы напоминали перья какой-то дикой гордой птицы, а светлые глаза были полны скорби и страсти. Они были непропорционально велики, и такого блеска, как в этих глазах, Жак еще никогда не видывал. Красавицей эту Розу не назовешь, но ее глаза он никогда не забудет.

— Как я рада, что наконец вижу вас… — прошептала Роза. — Янко мне много о вас рассказывал. Так вы приехали из Парижа? Париж! Увижу ли я его когда-нибудь?

Грустная черточка легла вдруг около губ Розы и сделала ее сразу намного старше. Она взглянула на Янко вопросительно, пытливо, умоляюще.

— Я дал тебе слово, Роза! Она хочет сделаться танцовщицей, Жак. Ну что, Роза, разве он не красив? Я тебе правду говорил.

— О да, красавец! Я влюблюсь в него! — нежным, мелодичным голосом прошептала Роза.

Она взяла Жака за руку и сделала такое движение, точно собиралась ее поцеловать.

— Когда вы входили в комнату, я сразу заметил, как вы ходите, — словно в танце, — сказал Жак с самой обольстительной своей улыбкой. — Я убежден, что вы добьетесь своего.

Роза покраснела:

— Да, вы думаете? О, я должна этого добиться! Я больше не могу выносить эту жизнь, я не вынесу ее. Здесь я погибну.

Жак распрощался — ему нужно еще поработать.

«Ну, не такой уж Янко пропащий человек!» — подумал он, выходя на окутанную ночным мраком улицу, и на его лице появилась лукавая улыбка.

XVIII

Жак написал несколько строк Франциске Маниу по адресу «"Турецкий двор», здесь». Он выразил ей соболезнование и посетовал на то, что ему не удалось познакомиться с дочерью своего искренне уважаемого друга. Он надеется, однако… Но письмо вернулось в отель, и Ксавер положил его на доску для писем.

Альвенслебены ответили на докладную записку Жака. В общем, в Берлине, по-видимому, довольны его деятельностью, и ему удалось — это самое важное — всучить им свой счет, за исключением нескольких статей расхода, по которым его просят представить оправдательные документы, после чего ему пришлют аванс на дальнейшие расходы. Оправдательные документы? Вот и связывайся с финансистами. Ну что ж, они получат эти оправдательные документы…

Только глупцы работают до переутомления — таков был девиз Жака. Но когда было нужно, он мог некоторое время трудиться как вол, не давая себе спуску.

Теперь он ежедневно разъезжал по окрестностям. Каждое утро, в шесть часов, к подъезду «Траяна» подкатывала пролетка Гершуна. Жак ездил в Комбез. Он изучал местность вокруг станции, что-то зарисовывал, делал заметки. По дороге Гершун должен был останавливаться раз десять. Жак взбирался на холмы и скалы и делал наброски цветными карандашами. Он собирал образцы пород, отбивая их маленьким молоточком, а Гершун в это время терпеливо сидел на козлах. И если всё это тянулось слишком долго, он попросту засыпал. Они ездили в Станцу, — три дня туда, три дня обратно. Дорога, хотя и несколько песчаная, была очень сносной: по ней свободно можно было ездить на автомобиле.

— Заводи-ка себе автомобиль, — говорил Жак Гершуну. — За пять часов ты можешь спокойно доехать до Станцы и забрать оттуда товары.

Да, Гершун хорошо знает эту дорогу. Он уже десятки раз проехал по ней в течение своей жизни. На этот путь ему нужно три-четыре дня, он встречает знакомых, болтает с ними и вовсе не стремится к тому, чтобы добраться до места непременно за пять часов.

Жак внимательно исследовал местность вокруг гавани. Глубины, длина причалов, — его интересовало всё. Он осмотрел даже полусгнившие амбары на берегу. Здесь пахло рыбой и жиром, который вытапливали из дельфинов.

Жак передал привет от Янко госпоже Габриэле Гилкас — «Юноне, чье тело даже в самую большую жару оставалось прохладным». Какая радость, подумайте! Она немедленно предложила Жаку свою гостиную, но Жак поблагодарил. У него не было никакого желания. Эта госпожа Гилкас, несмотря на свою молодость, весила по крайней мере сто килограммов. Муж Габриэлы, господин Гилкас, говорил о Янко с неприязнью. Неудивительно: когда Габриэла ворочается в кровати, треск слышится, наверно, по всему дому!

Когда Жак возвращался, Корошек каждый раз с любопытством выбегал из подъезда. Он много дал бы за то, чтобы заглянуть в желтую тетрадь с набросками, которую возил с собой Жак. А что это за камни, — они так брякают у него в мешочке? Руда? Молодой господин Грегор всё больше становился для него загадкой. «Геологические изыскания»! Ну, Корошек не так глуп, его не проведешь!

Измученный жарой и усталый, Жак обычно несколько минут беседовал с Корошеком в прохладном вестибюле.

— А что, в горах тоже был песчаный вихрь? Здесь в городе он бушевал целый час. Правда, Ксавер? Сегодня ночью лесоторговец Яскульский избил спьяну ночного сторожа. Это удовольствие стоило ему сто крон. Ютка Фигдор, дочь зубного врача, была застигнута в очень рискованной позе с фабрикантом розового масла Савошем. Ну, не будем об этом больше говорить! Савошу, хочет он или нет, придется жениться. Приятного мало. А наследство Франциски Маниу составляет — теперь это уже точно известно — восемьдесят тысяч крон.

Даже у стен нотариальной конторы в Анатоле есть уши.

Жак идет к себе в комнату, намереваясь немедленно лечь спать. «Восемьдесят тысяч крон, — думает он. — Не очень много, но с ними можно было бы кое-что начать». Его усталости как не бывало.

Вечером Жак обрабатывал свою дневную добычу. Его память была непогрешима. Он прекрасно помнил все места, где он нашел тот или иной осколок. Когда Янко увидел сделанные им кроки окрестностей Станцы, он от удивления раскрыл рот.

— И ты утверждаешь, что пробыл в Станце только три дня? Янко пробыл там два месяца, но он изучал другие ландшафты!

— Твоя Габриэла стала ужасно толста. Просто великанша какая-то!

— Да, женщины здесь быстро расползаются. Такой уж у нас климат.

— А господин Гилкас, очевидно, кое-что заметил, Янко!

Янко рассмеялся.

— О, Габриэла не очень-то стеснялась. Она громко кричала: «Пусть себе стонет, старый черт!», — он часто стонал в комнате рядом, точно душа грешника в аду. Негодяй! Жениться на молоденькой девушке семнадцати лет, а самому уже пятьдесят! Так ты отверг ее гостеприимство? Как глупо!

— Семьдесят килограммов — это для меня предел.

— Ты сделался эстетом, — вздохнул Янко. — Европа тебя испортила!

— А ты действительно утверждаешь, что Габриэла не потеет? — спросил Жак и налепил ярлычок на камень.

— Честное слово, — заверил его Янко. — Всегда прохладна как мрамор.

— Ну, ну!..

Они были одни в комнате Жака. Никто их не слышал.

Дорога в монастырь Терний господних, являвшийся излюбленным местом паломничества, поднималась довольно круто между виноградниками. Подъем заканчивали сто ступеней — заветная цель паломников, которые, как положено, взбирались по ним на коленях. Уже в семь часов утра Жак сидел на самой верхней ступени крутой лестницы.

Отсюда можно было прекрасно видеть всю котловину, в которой лежал город. Анатоль со своими садами раскинулся меж холмов, а вокруг города пестрели веера полей и виноградников. Еще дальше виднелась окутанная знойным маревом степь. «Здесь, почтенная баронесса, — подумал Жак и засмеялся, — лежат наши знаменитые табачные и хлопковые плантации. Помните?»

Несколько дней Жак рисовал в тетради план окрестностей Анатоля, и работа здесь, на вершине холма, наполняла его радостью.

Однажды утром на лестнице показалась фигура, одетая во всё белое. Жак внезапно почувствовал какое-то беспокойство. Присмотревшись внимательнее, он узнал Соню.

— Вы здесь, Жак? — воскликнула Соня; она очень удивилась, увидав его на холме около монастыря. — Что это вы здесь делаете?

— Я рисую. А вы идете к обедне, Соня?

Соня слегка покраснела.

— Иногда я хожу сюда в часовню к ранней обедне, — ответила она и заглянула в альбом Жака. — Но вы рисуете географическую карту? Зачем это вам?

— Я только упражняюсь, — уклончиво ответил Жак. Соня недоверчиво покачала головой, и взгляд ее выразил легкое неодобрение. Возвращаясь от обедни, она посмотрела кругом, но Жака с его чертежами уже не было видно. Он перешел в Дубовый лес.

XIX

Что за муха укусила Корошека? Он только что выглянул из дверей конторы, но стоило Жаку показаться на лестнице, как он быстро спрятал свою желтую дыню. Странно, странно! Жак вернулся с Гершуном под вечер. Корошек стоял на лестнице. Но, едва завидев Жака, он бросился вверх по лестнице с такой поспешностью, будто ему влепили в казенную часть заряд дроби. На следующий день он, однако, остался на лестнице и, весь красный, смотрел на Жака, выпучив глаза и не говоря ни слова. Таков был этот Корошек. Сперва он не осмеливался даже рта раскрыть, всё таил глубоко в себе, а затем вдруг его прорывало. Жак в бешенстве побежал к себе в комнату. Там лежало письмо от Альвенслебена, и, когда он разорвал конверт, оттуда выпал чек. Жак тотчас же позвонил и, когда вошла горничная, крикнул ей, чтобы она позвала Ксавера. Ксавер прибежал, испуганный и бледный.

— Счет, сейчас же счет! — Жак бросил ему чек. — Скажите Корошеку, что я сегодня же уезжаю из его гостиницы.

С трудом переводя дыхание, Корошек поднялся к Жаку и чуть не на коленях заклинал его не уезжать. Что подумают люди? Неужели Жак собирается переехать в «Рюсси»? Это невозможно, совершенно невозможно! Уважаемый господин Грегор, милейший господин Грегор, дорогой мой господин Грегор!

В конце концов Жак позволил уговорить себя и остался в «Траяне». Он испытывал удовлетворение и смаковал его, но в столовую не пошел. Надо было показать Корошеку, до какой степени Жак возмущен. Он заказал холодное мясо, бутылку местного вина и попросил принести всё это к нему в номер. Но Ксавер принес ему не обычное местное вино, а покрытую паутиной и пылью бутылку:

— Господин Корошек просит вас принять вот эту бутылку старого вина; у него в погребе три таких осталось.

Вино было чудесное. Оно пахло всеми цветами, какие растут на виноградниках. Но, несмотря на это, Жак был в дурном настроении. Уж эти миллионеры! Прячут себе в карман миллионы и не моргнут глазом, а если нужно вынуть из кармана какую-нибудь тысячу, с ними делается припадок падучей. Письмо Альвенслебена не понравилось ему. «Шеф нашей фирмы в настоящее время лечится на водах в Карлсбаде…» Ну разумеется! В то время как он, Жак, ежедневно рискует получить солнечный удар ради этого господина шефа. «И мы, к сожалению, не можем распоряжаться без него. Прежде чем взять на себя какие-нибудь дальнейшие финансовые обязательства, мы просим вас ответить на прилагаемую анкету, так как видные специалисты выражают большие сомнения…» Жак разозлился. Пусть эти видные специалисты отправляются к дьяволу! Альвенслебен-младший прислал до смешного маленький чек. «На собственную ответственность». Всё это ничего хорошего не предвещало.

Но самое скверное было то, что Жак никак не мог узнать, где находилась Франциска. Он просто застрял, и дело не трогалось с места. Не ехать же ему наугад в Бухарест или Львов искать ее! Черт знает, как ему не везет!

Жак был измучен дневной жарой, но всё-таки решил работать, если это понадобится, всю ночь. Ответить на поставленные Альвенслебеном вопросы было нисколько не трудно, но Жак понимал, что в каждый его ответ должна быть вложена сила внушения. Если Альвенслебены напоследок усомнятся и откажутся, — а разве можно быть в чем-нибудь уверенным с этими финансистами! — то окажется, что Жак проработал много месяцев понапрасну. У него кружилась голова, когда он думал о такой возможности. Почва уходила из-под ног.

Город уже спал, город храпел, этот храп можно было явственно услышать. Жак работал с яростной, холодной решимостью. В наше время не так просто молодому человеку пробить себе дорогу, если он не хочет удовлетвориться положением чистильщика сапог.

В дверь постучали. Это, верно, Ксавер принес содовую воду.

— Войдите! — крикнул Жак.

Нет, сегодня с ним творилось что-то неладное: он продолжал писать, не оглядываясь.

В это мгновение низкий женский голос спросил:

— Простите, я не помешала?

Жак с изумлением обернулся. Он не поверил своим ушам. Но еще труднее было ему поверить своим глазам. В дверях стояла молодая девушка, и это поздним вечером: было уже десять часов! Неужели все это происходит в «Траяне»?

— Пожалуйста, входите! — недоуменно, недоверчиво произнес Жак и встал.

— Простите за беспокойство, — сказала девушка, засмеялась несколько странно и беспричинно и закрыла за собой дверь. — Я Франциска Маниу.

Жака как будто внезапно окунули в кипяток. Франциска Маниу! Быть того не может! Но в следующее мгновение он уже овладел собой:

— Ах, здравствуйте! Какая приятная неожиданность!

Франциска внимательно присматривалась к Жаку. Она объяснила, что нашла его письмо, когда сегодня вечером вернулась из своей поездки. Это письмо ее чрезвычайно обрадовало. Видно было, что она заранее обдумала свои слова.

— Никто мне не выразил соболезнования, — сказала она. — Вы единственный. Я только от вас и получила письмо. Вот почему я тотчас же пришла поблагодарить вас.

Жак вполне оправился от своего удивления. Он поклонился вежливо, но сдержанно и придвинул гостье ужасное зеленое плюшевое кресло.

— Я, право же, очень, очень рад, — сказал Жак, и в голосе его слышалась задушевность.

Затем он пробормотал несколько фраз о том, какую боль причинила ему смерть ее отца, человека слишком большого размаха для ничтожных масштабов этого города.

— Вы уезжали? — прибавил он уже более веселым, звонким голосом.

Франциска села. Она несколько дней гостила у тетки. А теперь живет здесь в гостинице, рядом с ним, в четвертом номере. Она увидела свет в его комнате.

— Вот я и решилась попросту зайти к вам, — сказала она и снова засмеялась странным, беспричинным смехом. — Пожалуйста, не поймите меня дурно, ваше письмо так обрадовало меня… — Жак поспешил предложить гостье вина и папирос. Франциска взяла папиросу, неловко закурила и выпустила дым изо рта. Было заметно, что она редко курит. Вина она теперь не пьет и просит ее извинить.

— Мы с вами уже как-то раз виделись, — сказал, улыбаясь, Жак.

— Да, вы тогда были в смокинге, правда?

Жак ясно вспомнил свою первую беглую встречу с Франциской в тот вечер, когда он приехал в Анатоль и проходил через столовую. Ему показалось тогда, что Франциска подсмеивалась над ним. И действительно, теперь, когда она улыбнулась, в ее глазах снова появилось то же насмешливое выражение.

Франциска была похожа на цыганку, накрашенную под столичную даму. Непокорная темно-каштановая прядь волос то и дело падала ей на глаза, и когда она быстрым движением отбрасывала волосы назад, на ее лице появлялось задорное выражение, напоминавшее Жаку старого Маниу. Глаза у Франциски были темные, какого-то неопределенного, чуть зеленоватого цвета. Они были необычайно широко расставлены, и иногда казалось, что она немного косит. Франциска была вовсе не красива, но все же ее лицо приковывало к себе, — в нем было что-то дерзкое, загадочное.

Франциска сильно надушилась. И почему она так часто смеется, без всякой видимой причины? Начиная смеяться, она каждый раз подносила руку ко рту, чтобы скрыть отсутствие одного зуба.

— Отец часто говорил о вас, — вдруг сказала Франциска, и Жак насторожился. — У вас были с ним какие-то дела?

— Дела? — Жак подозрительно взглянул на Франциску.

— Я хорошенько не помню. Это было во время моего последнего приезда. Отец говорил о вас. Он, кажется, ждал от вас какого-то важного письма из Берлина, насколько я помню.

— Да, мы с ним переписывались.

— А теперь мне пора идти, — сказала Франциска.

Но Жак ни за что не хотел отпускать свою гостью. Он взял Франциску за руку, чтобы помешать ей встать, и несколько мгновений держал ее руку в своих руках.

— Нам с вами надо еще потолковать. Но, может быть, вы привыкли рано ложиться?

— Я никогда не ложусь рано. Я долго читаю и засыпаю поздно ночью, — ответила Франциска. — Еще немного я могу посидеть.

Жак уговорил ее выпить глоток вина. Затем она раздавила недокуренную папиросу в пепельнице и взяла другую. У нее были выхоленные руки с острыми, блестящими ногтями.

Да, она много читает. Больше всего она любит детективные романы. Другие книги, о которых так много говорят и которые все так расхваливают, ей не особенно нравятся. В них много всякой лжи. Люди совсем не такие, какими их описывают. Ах нет, Франциска читала только один-единственный роман, Который изображает жизнь такой, какова она в действительности. Этот роман написан каким-то французским писателем и называется «Земля». Но писателя она забыла.

— Вероятно, вы говорите о романе Золя «La terre»?

— Да, кажется так. Да, Золя!

— Вы читали роман по-французски?

— По-французски? Да, отчасти по-французски. Впрочем, Франциска предпочитает всяким книгам кино.

Здесь, конечно, тоже много лжи, но все-таки тут иной раз можно увидеть кусочек настоящей жизни, — ведь в кино ходят люди простые, а их не одурачишь.

— Это все очень, очень интересно, что вы говорите, — прервал ее Жак, слушавший с большим вниманием.

— О, вы надо мной подтруниваете! — воскликнула Франциска и рассмеялась. — Но теперь я действительно ухожу. Покойной ночи!

Жак вежливо проводил ее до двери:

— Доброй ночи и до свидания. Спасибо вам, что зашли!

И Жак долго смотрел на закрывшуюся дверь. Франциска Маниу!..

XX

На следующее утро, когда Франциска выходила из своей комнаты, почти одновременно показался в дверях и Жак. Он поздоровался с Франциской, как с давнишней знакомой.

— Мы с вами вчера очень приятно побеседовали! — воскликнул он.

— А я уж и не помню, о чем, собственно, я болтала! — ответила Франциска и покачала головой.

— Вы очень интересно говорили. Особенно меня восхитила ваша искренность.

— Я слишком откровенна, это мой недостаток. Я говорю с каждым человеком так, точно я его давно уже знаю. Вы не находите, что это немного наивно?

Франциска позаботилась о своем туалете. На ней было черное платье и шляпа с траурной вуалью. Шляпа сидела на голове чуть-чуть набок. Франциска была, пожалуй, слишком напудрена. Следы пудры виднелись на платье. И опять она сильно надушилась какими-то дешевыми духами. Да, ей еще многому нужно поучиться!

— Мне так стыдно, что я похвастала своим знанием французского языка, — сказала Франциска, когда они спускались по лестнице. — Я его плохо знаю, и прочесть роман по-французски, конечно, не могу. Я была только два года в пансионе. Если бы вы услышали, как я говорю по-французски, вы, наверное, смеялись бы до упаду.

— Ну, это мы посмотрим, — сказал Жак. — Давайте будем болтать по-французски!

И он тотчас же произнес замысловатую французскую фразу. Франциска даже остановилась в удивлении.

— О боже мой, — воскликнула она, — да вы и впрямь говорите как настоящий француз! Вот так же быстро говорила наша учительница. — Франциска протянула Жаку руку. — Ну, я должна идти, мне надо к зубному врачу. Вы, вероятно, уже заметили, что у меня сломан зуб. Это ужасно некрасиво. Я хотела раскусить орех, вот и сломала.

— Даме не полагается грызть орехи, — сказал Жак с легким порицанием. — Однако это еще не причина, чтобы мы с вами расстались. Если вы позволите, я провожу вас к зубному врачу.

Франциска подозрительно взглянула на него. В первый раз Жак увидел настоящий цвет ее глаз — на них упал солнечный луч. Глаза были темно-карие, с легким красноватым оттенком, от этого в них было что-то мятежное, грозовое, словно отблеск пламени.

— Разумеется… вы можете меня проводить, если у вас есть время, — сказала она, запинаясь. — Отчего же нет?

Когда они проходили по рыночной площади и встречные с любопытством разглядывали Франциску, она вдруг залилась своим странным, глуповатым смехом.

— Вы видите, как люди глазеют на нас?! — воскликнула она. — Может быть, вам все-таки лучше расстаться со мной?

— Люди здесь все одержимы любопытством, — улыбнулся Жак.

Франциска остановилась и испытующе посмотрела на Жака.

— Да, а вы разве не знаете моей истории? — спросила она, слегка наморщив лоб. — Нет? Я хочу сказать, знаете ли вы, кто такая Франциска Маниу?

— Знаю, конечно, знаю. Почему вы спрашиваете?

Жак улыбался, уклоняясь от прямого ответа.

— Вы притворяетесь, что не понимаете меня. Неужели вы никогда не слыхали о моем судебном процессе? Ведь вы здешний. Пожалуй, если б вы знали, вы не пошли бы со мной через весь город.

Жак в ответ только беспечно покачал головой.

— Но почему же? — спросил он с удивлением, а затем сделал вид, будто что-то вспомнил. — Ах да, — сказал он, — смутно припоминаю. Ведь я все время жил тогда за границей.

— Я вижу, что вы все знаете, — продолжала Франциска, и лицо ее омрачилось. — Как глупо, что я спрашиваю вас! Ведь ваш брат защищал тогда моего отца.

— Все это было давно, с тех пор прошло много лет, — ответил Жак и попросил позволения закурить. — Кто станет теперь вспоминать об этих старых делах? Я ведь вам говорил вчера, какими смешными мещанами я считаю всех здешних жителей.

Франциска молчала. Она занялась своими перчатками, а затем поправила шляпу. Когда они подошли к дому зубного врача Фигдора, она взглянула Жаку в глаза и покраснела.

— Еще никто ни разу не гулял со мной по городу! — сказала она.

Жак вежливо снял шляпу.

— Да, вот как глупы здесь люди! — сказал он, вздохнув. — Вы будете вечером в отеле? Не доставите ли вы мне удовольствие поужинать с вами?

Жак узнал, что Франциска останется в городе по крайней мере еще на месяц. Ее все еще задерживают судебные формальности по делу о наследстве.

XXI

Нет, Жак, разумеется, не был настолько узок, чтобы заботиться о мнении анатолийских обывателей. Он не заходил так далеко, как Янко, который намеренно дразнил здешнюю публику, но не желал делать ни малейших уступок косности и предрассудкам анатолийцев. Он часто обедал у своих братьев и у госпожи Ипсиланти, но, когда ему приходилось обедать в «Траяне», без всякого смущения садился за столик Франциски. Было бы просто смешно сидеть в крошечном зале за разными столиками.

Вначале Корошек с трудом скрывал свое смущение, когда видел Жака за столом Франциски. Корошек находил, что Жак в своей любезности зашел уж слишком далеко. А госпожа Корошек с недоверием выглядывала через окошко для подачи блюд в столовую, и Жак мгновенно упал в ее глазах. Его мать перевернулась бы в гробу! И как ласково он улыбается этой преступной особе! Убиралась бы она лучше в «Рюсси»!

Ксавер прислуживал с величайшим вниманием. Откуда этому Корошеку и его старухе знать, что такое светский человек! Да и восемьдесят тысяч крон — это в конце концов восемьдесят тысяч крон!

У Франциски, слава богу, вышли ее ужасные духи, запах которых Жак ощущал даже в своей комнате через дверь. От нее пахло, как от настоящей кокотки, и госпожа Корошек затыкала себе нос, когда Франциска проходила мимо. Франциска утверждала, что эти духи — dernier criСноска7 у бухарестских дам, но Жак был очень рад, когда мог преподнести ей другие.

Франциска в первые дни разыгрывала перед Жаком роль «дамы из Бухареста», но затем с каждым днем к ней все больше и больше возвращалась ее естественность. «Она просто крестьянка, лишенная своей натуральности двухлетним пребыванием в пансионе», — думал Жак. Однако ее характер был все же значительно сложнее, чем ему показалось вначале. У нее были свои причуды, совершенно неожиданно в ней просыпались порой ее старое недоверие и подозрительность.

— Я не знаю, чего вы от меня хотите, господин Грегор, — сказала она, — но иногда мне кажется, что вы издеваетесь надо мной.

— Я просто вижу в вас товарища, — ответил Жак. — Мы оба чувствуем себя в здешнем обществе чужаками, почему бы нам не познакомиться поближе? Как вы считаете?

Франциска нахмурилась. Когда она над чем-нибудь серьезно задумывалась, на лице у нее порой появлялось какое-то злое выражение.

— Товарища? Я вам не верю. Я никак не могу понять, чего вы от меня хотите.

И она внезапно рассмеялась своим беспричинным смехом, действовавшим Жаку на нервы. Этот смех звучал как-то неприятно резко, — так смеются деревенские девушки. «Она, должно быть, совсем не музыкальна», — подумал Жак. И действительно, Франциска призналась, что ничего не понимает в музыке. В пансионе она была освобождена от уроков игры на рояле.

Жак пытался понемногу подчинить ее своему влиянию, но так, чтобы не задеть ее самолюбия. У Франциски были дурные манеры, она не умела держать себя за столом. Клала локти на скатерть, когда ела суп. Но ему приходилось быть очень осторожным.

— Почему вы все придираетесь ко мне? — говорила иногда Франциска недовольным тоном.

По вечерам Жак часто стучал к ней в дверь и спрашивал, не хочет ли она составить ему компанию. Иногда она отвечала отказом. Она слишком устала. Но чаще всего она приходила к нему поболтать часок. Ей ведь и так делать нечего, и она очень скучает. У Жака всегда были припасены папиросы и конфеты. Он рассказывал ей о Берлине, Париже, о театрах, концертах, спорте, скандалах, людях, машинах… Франциска внимательно слушала. Сломанный зуб теперь украсился коронкой, так что ей уже не нужно было закрывать рот рукой, когда она смеялась. Может быть, этот сломанный зуб и придавал ей раньше то задорное выражение, которое часто появлялось у нее на лице? Теперь о нем напоминала только упрямая прядь волос, с которой ей было никак не справиться.

Франциска не только слушала, но и рассказывала сама. Бухарест, Калеа Викторией, ипподром, ландо на резиновых шинах и с чудесными лошадьми!.. Многие сравнивают Бухарест с Парижем. Щеки у нее пылают, зрачки расширяются, вся она словно в лихорадке. Теперь это уже не благовоспитанная дама, а просто крестьянская девушка, вернувшаяся из большого города и рассказывающая о его чудесах. Жак молчит. Он не прерывает ее, лишь время от времени вставляет вопрос, чтобы подзадорить свою собеседницу.

Франциска могла без конца говорить о своих переживаниях, приключениях, планах, желаниях, мечтах. Все это было перемешано у нее в голове, и трудно было разобраться, где кончалась правда и начинался вымысел. Недавно, когда она гостила у своей тетки, в нее влюбилась одна девушка и сдуру дошла до того, что вскарабкалась на дерево перед домом, где жила Франциска, и, к ее великому ужасу, влезла к ней в окно. Чего только не случается на белом свете! А кроме того, в Бухаресте был один капитан, его фамилия Попеску. Он приказывал оркестру играть, когда проходил мимо ее дома со своим батальоном, а она стояла у окна. Гарцуя на коне, он посылал ей воздушные поцелуи; так вот, с этим капитаном она, можно сказать, обручена.

Подобные истории Франциска могла рассказывать бесконечно. То, чего не довелось пережить ей самой, происходило с ее подругами. С ними случались приключения, какие бывают только в кино или в детективных романах. Ах, какие печальные вещи случаются в жизни! Одна из ее подруг недавно пыталась покончить с собой. А из-за чего? Ее отец совершил растрату, и ему грозила тюрьма. Подруга была обручена, и ее жених, видный чиновник, немедленно взял свое слово назад. Тогда она приняла веронал. Но разве можно его осуждать в конце концов, если он, видный чиновник, не захотел жениться на девушке, отец которой попал в тюрьму?

Но тут Жак горячо запротестовал.

— Как, и вы согласились бы жениться на девушке, отец которой сидит в тюрьме?

— Разумеется, — ответил Жак, — если бы я любил ее, я женился бы на ней, даже если бы ее отец был повешен.

— У вас, кажется, и в самом деле нет никаких предрассудков, — удивилась Франциска.

— Я, может быть, просто менее глуп, чем многие другие, — ответил Жак.

Однажды вечером, в довольно поздний час, Франциска снова заговорила о своем процессе, который, судя по тому, что она рассказывала Жаку, все еще сильно занимал ее.

— А как вы думаете, — неожиданно спросила она, — было у меня что-то с моим отцом или нет? Скажите по правде.

Но об этом Жак не хотел говорить. Он уклонился от прямого ответа и сказал, что все это было давно, да в конце концов это и не так важно.

— Не важно?

Франциска казалась почти оскорбленной.

— Нет. Государство вмешивается здесь в частную жизнь, которая его не касается. Ведь это никому не причиняет никакого ущерба!

— Я вижу, вы увиливаете от ответа, — возразила Франциска. — Вы, наверно, щадите мое самолюбие. Во всяком случае, на вашем лице было такое выражение, точно вы хотели ответить на мой вопрос утвердительно, а затем передумали и уклонились от ответа. Ведь вполне возможно, что я все-таки была возлюбленной моего отца, не так ли?

— А почему бы и нет? Вы тогда были ребенком. Вы были очень юны и ничего не знали о жизни.

— Да, это правда, — согласилась Франциска, — о жизни я тогда еще ничего не знала. Многие думали, что я донесла на отца из ревности к этой молоденькой служанке, Лизе Еллинек. Да, это правда, я тогда действительно ненавидела Лизу, — на лице у Франциски появилось злое выражение, воспоминание об этой ненависти взволновало ее. — Я даже радовалась, что ей пришлось отсидеть год в тюрьме. — А затем она прибавила спокойно, почти нежно:— Теперь у меня к ней больше нет ненависти.

И она отбросила со лба непослушную прядь.

В этот же вечер Франциска рассказала о том лечебном заведении, где она пробыла почти год. Это было закрытое заведение, сказала она. Она была совершенно здорова, по крайней мере так ей казалось. Но врачи хотели, чтобы она была больна, без конца расспрашивали ее и в конце концов нашли у нее все, что им было нужно.

В этом заведении был один врач — ассистент, который ухаживал за ней.

— Это единственный человек на свете, который знает, как все было в действительности. Ему я все рассказала, ему одному!

Она глубоко раскаивалась в том, что навлекла на отца несчастье. И молодой влюбленный врач дал ей совет притвориться, что она больна именно той болезнью, какую у нее хотели найти врачи и профессора, а затем медленно «выздоравливать», точно так, как они предсказывали. Она до сих пор хохочет до слез, вспоминая этих знаменитых профессоров и докторов и как она водила их за нос.

Вот что рассказала о себе Франциска. У нее, очевидно, была потребность поделиться всем этим с кем-нибудь, и хотя она всячески маскировала свое признание и говорила нарочито сбивчиво, Жаку все же казалось, что он догадывается об истине.

«Могло быть и так и этак, — думал Жак. — Никто и никогда не дознается, как было дело, даже она сама. Да в конце концов это и безразлично. Но так или иначе эта девочка себе на уме, с ней нужно быть осторожным».

— Что я у вас хотел спросить, — вдруг вспомнил Жак, когда Франциска собралась уходить:— правда ли, что вы в первый вечер, когда я проходил через столовую, высунули мне язык?

Франциска притворилась удивленной, но затем рассмеялась и ответила:

— Нет, нет, но я охотно это сделала бы, так как у вас был тогда необыкновенно высокомерный вид. Вы, должно быть, прочли мои мысли.

— Невольно принимаешь высокомерный вид, когда попадаешь сюда из-за границы. Но я теперь исправлюсь. Покойной ночи!

Жак поцеловал обе руки Франциски и крепко сжал их. Его глаза приняли какое-то странное выражение.

Франциска посмотрела на него, улыбаясь, немного удивленная, потом вдруг вырвала руки с гордой и оскорбленной миной.

— Что вы делаете? — сердито воскликнула она и сдвинула брови. — Вы, наверно, думаете, что если я говорю с вами так откровенно…

Она быстро вышла из комнаты.

Жак запер за ней дверь. Он услышал, как она тихонько рассмеялась в своей комнате рядом.

«Я держу себя с ней совсем не так, как надо, — подумал Жак, испытывая стыд и досаду. — В чем тут причина?»

Несколько дней он не показывался. Пусть она подождет! Вечера он проводил в «Парадизе», сомнительном кабачке, где прислуживали женщины. В последнее время там часто собирались его приятели.

XXII

Соня идет навстречу утру.

В свете наступающего дня высокий небосвод ясен и чист. Сердце Сони преисполнено благодарностью. Оно так же устремлено ввысь, как это утреннее небо, и на душе у нее так же ясно и светло. Капли росы висят на стебельках трав. Соня прикасается к ним, и их свежесть наполняет ее ощущением счастья. Жаворонок взмывает в поднебесье и запевает свою песнь. Это — душа Сони, она рвется ввысь, под своды храма небес, чтобы пожелать им доброго утра, им и гуляющему там ветерку.

Легкое дуновение проносится над полями; травы тихо склоняются. «Это дух божий, — думает Соня, содрогаясь от счастья, — он здесь, он повсюду». Соня еще верна себе; она еще чиста, как роса на траве. И потому, что она чиста, она так глубоко чувствует красоту утра. Она склоняется, как былинка под ветром, так благодарна она всей этой красоте. Былинка под ветром — вот что такое Соня. Голоса звучат в ней: «Склонись в смирении, склонись!» Но один голос ясно говорит: «Иди, Соня, неуклонно по своему пути».

А вот Жак. Она видит его: он сидит и рисует. Она видит, как он быстро окидывает взором местность; он торопится, лицо его напряжено. Она видит его, хотя лестница теперь пуста. Нет, не надо думать о нем! Соня поднимает глаза вверх, где светлое небо уходит в бесконечность. Свет, солнце, ветер — вот и всё.

Соня любит эту маленькую полутемную часовню монастыря, ее запах, тусклый блеск и холод каменных плит, когда она становится на колени. Без боязни возносит она молитву богоматери: пусть пресвятая дева пошлет ей силу оставаться чистой. Без боязни поверяет она свои самые сокровенные мысли старому священнику за деревянной решеткой. Смирись! Ведь он — ухо спасителя, ты можешь смело сказать ему всё. Нецеломудренные мысли, они так часто приходят ей на ум… «Молись, дочь моя, молись усердней!»

Соня любит эту маленькую тихую часовню и всё же вздыхает с облегчением, когда выходит из нее. Ведь часовня создана человеческими руками, а здесь кругом дом божий. Здесь, в этом светлом бескрайнем просторе, — ее истинная родина. Небо с летящими по нему облаками — это алтарь, перед которым сердце ее само собой раскрывается. Здесь ей дышится легко и радостно. В семнадцать лет она страстно желала уйти в монастырь, но мать с такой горячностью воспротивилась этому, что она волей-неволей принуждена была уступить. Теперь Соня улыбается, вспоминая об этом. У нее не хватило бы сил, нет, нет! Только она одна знает, как она слаба. Ах, как жалок человек!

Теперь поет уже не один жаворонок, теперь их бесчисленное множество. Ветер клонит траву до самой земли.

Соня снова идет по лестнице и опять думает о Жаке. Будь он здесь, она сказала бы ему несколько добрых слов. Вчера вечером она обидела его. И пока она с раскаянием в сердце медленно спускается по бесконечным ступеням, она думает о том, что вчера они по-настоящему поссорились.

Как это началось?

Она спросила Жака, какая, собственно, у него цель в жизни. И Жак ответил, что его цель — стать миллионером. Сказав это, он улыбнулся. Очевидно, он шутил.

«Сделаться миллионером? Разве это цель?» Она вся вспыхнула. Разумеется, он шутит. Но разве можно так жестоко шутить? Он должен почувствовать, что его легкомыслие оскорбляет ее. Но Жак пожал плечами и заявил, что ответил совершенно серьезно. Может быть, он хотел ее подразнить? Похоже на то. Он заговорил о том, что богатым и неимущим трудно. Пожалуй, даже невозможно понять друг друга. «Вот я, например, — сказал он и снова улыбнулся, — у меня денег нет». А затем прибавил, что поэтому он не может позволить себе иметь идеалы, в противоположность ей, происходящей из состоятельной семьи. И сказал очень горькие для нее слова: сказал, что если бы она была маленькой швеей, с заработком в шестьдесят крон в месяц, то она, вероятно, поняла бы его гораздо скорей. Тогда она рассердилась, по-настоящему рассердилась!

Плохо же он о ней думает!

Если бы она была бедной швеей, она и тогда была бы верна своим идеалам. Она сказала ему, что он сделался легкомысленным, циничным, что она не узнаёт его. Просто ужасно, что с ним сталось за последние два года! Он стал эгоистом, думающим только о том, как бы пожить в свое удовольствие. И затем она сказала ему, — конечно, она не должна была этого делать: «Самое скверное, что вы с такой удивительной легкостью прибегаете ко лжи».

Тогда Жак встал и ушел. С ужасом смотрела она на его бледное, искаженное лицо.

Соня остановилась и оглянулась кругом. Если бы он пришел сюда! Она должна сказать ему несколько слов. Ведь это всё гордыня, — присваивать себе право быть судьей над другими.

Соню охватила тревога. Куда исчезло дивное спокойствие раннего утра! Прежние мысли снова начали мучить ее…

XXIII

Соня идет между виноградниками. Она внимательно смотрит под ноги и старается не наступать на муравьев и жуков. Каждое существо, даже самое маленькое, — божье создание. Солнце начинает уже припекать. Тощий ослик взбирается по тропинке с бочонком воды на спине. У него кроткие, красивые глаза, из которых на нее изливаются мир и тишина.

Очень трудно (быть может, это самый трудный жребий на свете) быть молодой девушкой; во всяком случае, трудно быть Соней Ипсиланти. Нелегко жилось Соне в ее юные годы, ужасной мукой было созревать и делаться знающей. Она хотела бы думать только о чистом и прекрасном! Когда она в семнадцать лет начала догадываться о тайнах жизни, она заболела от отвращения и стыда. Ужас перед жизнью охватил ее. Тогда-то и проснулось в ней желание уйти в монастырь. Она отстранилась от своих подруг. Все они были чувственными созданиями, бесстыдными и испорченными. Их испорченность доходила до того, что они хвастали друг перед другом своей грудью и ощупывали друг друга. О, они были совершенно бесстыдны! Соня сделалась недоверчивой и стала презирать, людей. Кругом не было никого, кто мог бы внушить ей настоящее уважение. Как глупы и пусты были эти люди! Своим ничтожеством они вызывали просто смех. Говорили ли они когда-нибудь о великих мира сего, которым можно подражать как образцу, о философах и поэтах, о чудесах творения? О нет, никогда! Они говорили о деньгах, о ценах на вино, о пирогах. Они были пошлы, глупы и грубы.

Здесь в городе у нее раньше были две близкие подруги. Но после возвращения сюда она решительно порвала с ними. Одна из них была Антония Роткель, девушка болезненная и чувствительная. Они много музицировали вместе. Но после своего возвращения Соня с первых же слов поняла, что Антония сделалась поверхностной и тщеславной. Второй подругой была Ютка Фигдор, которую она раньше горячо любила. В первую же минуту их свидания Ютка рассказала, что у нее есть возлюбленный, женатый человек и что самое интересное на свете — это чувственные переживания. «А как ты, Соня?» Нет, лучше оставаться одной!

А ведь у нее и в самом деле никого не осталось в этом городе. Вот теперь она потеряла еще и Жака. И ей особенно обидно, что и в нем она обманулась. Любила ли она Жака? Да, когда-то это было. Она любила его. А теперь? Нет, нет! Она может любить только человека, который поведет ее вверх, к совершенству, куда она не может прийти одна, своими силами. Но ей всё-таки хотелось, чтобы Жак любил ее как прежде, любил ее так, как любит Янко. И даже больше! Еще больше!

Есть очень хороший способ прогнать глупые фантазии. Слышишь, Соня? Для этого нужно работать, как работают крестьяне на виноградниках. Их не осаждают ненужные мысли.

Придя домой, Соня под палящим солнцем принялась полоть сорняки на клумбах. Мухи совсем замучили ее, — ведь Соня не в состоянии убить ни одну тварь, — пот лил со лба. Очень хорошо, как крестьяне на виноградниках… Она стояла на коленях, и камешки посыпанной гравием дорожки больно впивались ей в ноги. Еще не было десяти, она будет работать, пока не пробьет двенадцать. Пусть болит спина!

Янко нашел ее копающейся в земле, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.

— Добрый день, Соня! — удивленно воскликнул он. Соня бросила на него беглый взгляд.

— Добрый день, Янко, — сказала она, не отрываясь от своего дела. — Не сердитесь на меня, Янко, что я продолжаю работать.

— Чего ради вы себя мучите, Соня? Это могли бы сделать и ваши слуги!

Он с восхищением смотрел на прелестную, стройную и белую шею Сони, покрытую крошечными золотистыми волосиками, и плавную линию округлых плеч.

— Я работаю, чтобы не допускать в свою голову глупых мыслей, Янко, — ответила Соня, стоя перед ним на коленях. — Имеете ли вы понятие о том, какие глупые и скверные мысли могут приходить в голову молодой девушке?

— Только не вам, Соня!

— Почему не мне? Почему я должна быть исключением? Нет, я совершенно такая же, как другие, совершенно такая же, только хочу казаться лучше.

Она покраснела без всякой видимой причины, и Янко нашел ее смущение очаровательным.

На несколько мгновений Соня оторвалась от своей работы.

— Вы сегодня уже виделись с Жаком? — спросила она, нахмурив лоб. — Мы с ним вчера поссорились, вернее — я его обидела. Я откровенно признаю это и очень хотела бы, чтобы он об этом узнал.

— Жак не злопамятен, Соня. Он ни на кого не может долго сердиться. Вы это знаете.

Соня нахмурилась. Ни на кого? Она не «никто». Было бы обидно и для нее и для него, если бы он так быстро простил ей. И она усердно продолжала работать.

«Боже мой, — думал Янко. — Если б она позволила прикоснуться к ее руке. Если б у меня хватило смелости взять ее за руку!»

XXIV

Жак целый вечер спорил с Феликсом о существовании бога и о жизни и вернулся к себе в гостиницу очень поздно. Не успел он войти в комнату, как Франциска вполголоса спросила через дверь, может ли она побеспокоить его на несколько минут. И, не дождавшись ответа, Франциска вошла в комнату.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня? — спросила она, бросив на него быстрый испытующий взгляд. — Я была очень невежлива с вами, я знаю. Но вы посмотрели на меня так странно! — Она близко подошла к Жаку. — Ну что же, не сердитесь?

Жак вовсе не забыл ее тогдашнего глупо-надменного вида, но сегодня он был весел и настроен миролюбиво.

— Может быть, вы были переутомлены? — сказал он, улыбаясь в знак примирения.

Да, она была утомлена, и вообще она иногда не умеет владеть собой. Такой уж несчастный у нее характер. Сегодня, конечно, слишком поздно, чтобы разговаривать. Она пришла только затем, чтобы сказать ему, что завтра утром она переезжает к себе в усадьбу. Ей страшно подумать, как там будет скучно.

— Вы будете меня навещать? — спросила она. — Ведь вы на меня больше не сердитесь? Я буду паинькой. Не сердитесь? Да? Когда же вы придете?

— Ну, скажем, послезавтра, в шесть часов.

Жак сдержал слово. Через день, около шести часов вечера, он пришел на «Турецкий двор». Франциска была в превосходном настроении.

— Как чудесно, что вы пришли! — радостно воскликнула она. — Я вчера чуть не умерла со скуки. Простите мне мой костюм. Это от жары я так оделась. Я сегодня с семи часов утра хлопочу по хозяйству.

На ней было легкое розовое кимоно, на ногах желтые шелковые, немного стоптанные туфельки. Лицо ее пылало, и сегодня волосы решительно отказывались подчиняться ей: напрасно она обеими руками старалась их пригладить.

Жак нисколько не интересовался «примитивным сельским хозяйством», но вежливость обязывала его хотя бы мельком заглянуть на скотный двор и на конюшню. Там стояли коровы, стояли дюжие битюги, которые привозили из леса тяжелые возы с дровами.

— Ну что, разве они не красавцы? — спросила Франциска, преисполненная гордости.

Всё это принадлежит ей. Теперь всё будет вычищено и побелено. Дом и ставни будут заново выкрашены. Она, наверно, продаст усадьбу. Нужно, чтобы у дома был более привлекательный вид. В сарае были сложены железные трубы. Эти толстые трубы вдруг заинтересовали Жака. В первый раз лицо его оживилось.

— Что это за трубы? — с удивлением спросил он. — Откуда они здесь?

— Ах эти? Они, должно быть, предназначались для нового колодца, который хотел вырыть отец, — ответила Франциска.

Подошла Лиза, служанка, с вытянутым обветренным лицом, и сказала, что чай готов.

Жак и Франциска сидели за чаем в комнате Маниу с оконными нишами глубиной почти в метр. Франциска отбросила назад рукава кимоно, чтобы удобнее было разливать чай, и Жак восхищался ее смуглыми сильными руками.

— Кимоно чудесно идет вам, Франциска, — сказал он, бесцеремонно оглядывая ее сверху донизу. — Оно прекрасно обрисовывает вашу фигуру.

Но Франциска боялась, что кимоно ее полнит.

— Вы хотите услышать комплименты? — Жак положил руку на талию Франциски. — У вас фигура, как у семнадцатилетней. Но послушайте, Франциска, вы серьезно хотите продать усадьбу? Я покупаю ее.

Франциска громко рассмеялась. Жак в роли крестьянина! Представить себе только этого изящного молодого человека в лакированных туфлях на телеге с навозом!

— Ну, а сколько вы предлагаете? — спросила она, полушутя.

— Ну что же, я дал бы двадцать тысяч крон, — серьезно ответил Жак.

Это, конечно, было предложение, о котором вообще не стоило и говорить. За один только лес, — а он был довольно большой, — без усадьбы, без лугов и полей, дадут по крайней мере тридцать тысяч крон. Меньше чем за пятьдесят тысяч Франциска и не думает уступать усадьбу.

— Может быть, я снова привыкну к лесу, как знать, — сказала она.

Тогда Жак сделал другое предложение:

— Заключите со мной по крайней мере договор, который предоставил бы мне право быть первым покупателем на тот случай, если вам сделают какое-нибудь серьезное предложение.

Чего он хочет? Франциска усиленно соображала. Она была подозрительна и всегда боялась, что ее хотят перехитрить. Нет, никогда! Зачем ей себя связывать! Да кроме того, она пока и не думает продавать усадьбу.

— Отец оставил мне столько денег, что я годы могу жить без всяких забот. Мне нечего спешить.

Жак казался задумчивым и рассеянным. От его хорошего настроения не осталось и следа. Он молча выпил чашку чая и раскрошил кусочек печенья. После долгого молчания он пристально посмотрел Франциске в глаза и сказал, особенно подчеркивая слова:

— Обещайте мне хоть одно, Франциска, — вы не продадите ни усадьбы, ни леса, не предупредив меня об этом. Ни усадьбы, ни леса, понимаете! Это обещание ничего вам не стоит. Но оно может оказаться более в ваших интересах, чем вы думаете. Больше я вам ничего не скажу.

Франциска была смущена и встревожена. Чего ему надо? Что ему за дело до этого леса, до этой усадьбы? Он подружился с ней так, как будто это вышло само собой, но она заметила, что он преследует какие-то тайные цели. Франциска не так глупа! Она покачала головой.

— Я не понимаю вас, Жак, — взволнованно сказала она. — Вы становитесь всё загадочней. Вы говорите теперь со мною так же, как говорил отец, когда намекал на какие-то таинственные дела, связывавшие его с вами. Почему вы не говорите со мной откровенно?

Жак взглянул на нее и улыбнулся. Он встал, закурил папиросу и несколько минут расхаживал по комнате. Потолок был так низок, что он почти касался его головой. Жак улыбнулся, сморщил лоб, затем рассмеялся, остановился перед Франциской и бросил папиросу в окно.

— Ну хорошо, — сказал он, снова садясь за стол. — Я буду говорить с вами теперь вполне откровенно — насколько это возможно. Слышите, Франциска, насколько это возможно! А вы будете молчать о том, что я скажу, я это знаю, так как это в ваших же интересах. Заметьте, наши интересы очень тесно связаны. Слушайте…

Жак понизил голос, и Лиза, с любопытством подслушивавшая у двери, не разобрала больше ни одного слова.

Миша прошел мимо окна. Франциска крикнула ему, чтобы он перенес на сеновал сложенные в сарае железные трубы.

— В сарае они мешают пройти. Лиза, помоги Мише, трубы тяжелые.

Затем Франциска закрыла окно.

— Они говорят об усадьбе! — сказала Лиза Мише.

О, Миша хорошо знает всё это! Молодой господин Грегор всё время охаживал старого Маниу, и они постоянно шептались. Миша часто видел его в последнее время разгуливающим в лесу, он там всё что-то выискивал. Может быть, Жак хотел купить лес из-за дубильной коры? Случайно встретив Мишу, Жак долго говорил с ним о новых способах дубления. И чему только не учат теперь в школах! Миша и Лиза нарочно гремели трубами. Пусть Франциска слышит, что они работают.

Франциска приказала подать ужин. Но и после ужина молодой господин Грегор остался в усадьбе. Франциска отослала Лизу спать:

— Ты можешь идти к себе. Мне еще нужно поговорить по делу с господином Грегором.

Лиза еще долго слышала, как они разговаривали. Потом она заснула, а когда проснулась, услышала, что Франциска тихонько смеется. Затем она взвизгнула, а господин Грегор громко расхохотался. Лиза снова заснула. И когда проснулась вторично, оттого что ей на лицо вскочила мышь, в доме было совершенно тихо. Вероятно, гость уже ушел. Но вдруг она услышала, как заскрипела входная дверь. И когда она выглянула в окно, — для этого ей не нужно было даже вставать, — она увидела Франциску и молодого господина Грегора, освещенных луной.

— Совсем светло, — звонким голосом сказал господин Грегор, — через час я буду дома!

Франциска была бледна, и глаза ее блестели. Так казалось при свете луны. Волосы были как будто еще более растрепанны, чем днем. И как странно звучал ее голос: точно она плакала.

— Покойной ночи, Франциска!

— Покойной ночи!

Франциска осталась на месте. Но затем вдруг что есть духу побежала за Жаком. Лишь через полчаса вернулась она домой. Она казалась еще бледнее, чем раньше.

На следующее утро Жак послал длинную телеграмму в Берлин.

— Послушай, Ксавер, — сказал он, возвратившись в гостиницу, — я жду телеграммы из Берлина. Немедленно принеси ее мне в комнату. Если я буду спать, разбуди меня. Мы всю ночь сидели в «Парадизе». Ну и кабачок! Купи-ка его, у него есть будущее.

Под вечер был получен ответ из Берлина. Жак отлично выспался. Он сейчас же спустился к Корошеку.

— Послушайте, в четверг ко мне приезжает из Берлина мой компаньон, банкир Альвенслебен. Лучшую комнату и самое внимательное обслуживание! У этого господина собственная вилла, два автомобиля, и он очень избалован. Понимаете? И пожалуйста, уберите из комнаты все олеографии и особенно гипсовые фигуры. Вот так, дорогой господин Корошек.

Затем Жак опять пошел на «Турецкий двор». Франциска ждала его у ворот.

— Телеграмма из Берлина пришла только час назад, Франциска, — сказал Жак. — Он приезжает в четверг вечером. Я дам тебе точные инструкции.

— А ты приготовил наш договор? — спросила она.

— Да, вот он.

Франциска взяла у Жака вечное перо и подписала договор.

— Да ты прочитай его по крайней мере!

— Нет! — Франциска наклонилась к плечу Жака, прошептала что-то и вдруг укусила его за ухо так, что он вскрикнул. — Всё мое недоверие к тебе прошло. И никогда, никогда больше не вернется!

Ухо у Жака ныло. «Не так-то просто будет с ней!» — подумал Жак, но рассмеялся.

Подали ужин. Франциска сегодня была в вечернем туалете, точно собиралась на бал.

— Иди спать! — прикрикнула она на Лизу.

И опять Лиза слышала, как они смеялись и болтали. Франциска хихикала и взвизгивала. Но любопытная Лиза не могла ничего разобрать и, как ни крепилась, в конце концов заснула. На этот раз она не слыхала, как Жак ушел из усадьбы.

XXV

Альвенслебен младший прибыл точно в четверг. Жак поехал его встречать в Комбез, а Корошек от усердия едва не слетел с лестницы, когда коляска остановилась перед «Траяном». Белоснежный, точно высеченный из глыбы сахара, вышел берлинский господин из коляски. Корошек был ошеломлен. Берлинский банкир, которого он представлял себе толстым, жирным, с блестящей лысиной, оказался молодым человеком, едва ли старше Жака, тонким, гибким, с бледно-голубыми глазами. Когда прибывшие вышли из коляски, Корошек долго искал чего-то в экипаже, но нет, там ничего не было. Господин Альвенслебен приехал без шляпы. Этот элегантный молодой человек, очевидно, так и приехал из Берлина в Анатоль без шляпы. У него была совершенно гладко остриженная голова, и только на темени слегка вились плойки светлых волос.

Жак и его гость обедали в красной комнате. Молодой господин из Берлина кушал с изумительным аппетитом, но пил только содовую воду. Никакого вина, ни рюмочки. Уж эти богачи! Вечно боятся за свое здоровье. Ксавер навострил уши, но господа говорили только на самые общие темы: о Берлине, о политическом положении, о знакомых.

После обеда они отправились в комнату Жака и долго беседовали о чем-то вполголоса. Жак показывал свои чертежи и зарисовки местности, излагал планы и предложения. Теперь видно было, как много он поработал.

— Отец хотел уже прекратить все переговоры, — сказал Альвенслебен младший, — не легко было его переубедить. Он стареет, и ему порой не хватает смелости. Так вы думаете, что эта девица Маниу продаст свою усадьбу за сорок тысяч крон?

— Она будет счастлива от нее отделаться. Она просила меня похлопотать, чтобы ей дали пятьдесят тысяч. Но вы, пожалуй, уговорите ее продать и за сорок.

На следующее утро, в семь часов, Гершун уже ждал со своей коляской у подъезда «Траяна».

— Ну, Гершун, теперь ты должен показать нам достопримечательности Анатоля! — сказал Жак так громко, чтобы все могли слышать.

Но, бог мой, неужто молодой господин из Берлина хочет ехать без шляпы?

— Шляпу, господин! — крикнул Корошек. — Возьмите шляпу, с вами может случиться солнечный удар!

Альвенслебен не понял его.

Коляска нерешительно двинулась по городским улицам. Достопримечательности? Гершун в смущении ерзал на козлах.

— Вези нас в Дубовый лес, там прохладней! — крикнул Жак.

А когда они проезжали мимо «Турецкого двора», Жак приказал остановиться:

— А не попросить ли нам у Франциски Маниу по стакану молока?

Несмотря на ранний час, Франциска уже закончила свой туалет. Она опять чуть-чуть перестаралась надушиться. Смущенно поклонившись Альвенслебену, она не спускала глаз с его лица. Лизу послали за молоком.

Альвенслебен сейчас же заговорил о деле. Он не привык тратить свои слова понапрасну. Там, в Берлине, у них нет для этого времени. Он интересуется ее усадьбой; короче говоря, он предлагает Франциске сорок тысяч крон наличными. Она может немедленно получить чек. И Альвенслебен вытащил из бокового кармана толстое позолоченное вечное перо.

Франциска улыбнулась и немножко скривила рот. На лице ее появилось смущенное, почти глупое выражение. Она с улыбкой покачала головой. Не говоря ни слова, она дала понять, что не согласна.

Альвенслебен выпил глоток молока. Он похвалил молоко — оно было и в самом деле отменным — и увеличил предлагаемую сумму на пять тысяч. Он не хочет терять время.

— Ваш лес по своему составу, надо признаться, великолепен. Но подумайте, сударыня, в каком глухом углу находится ваше имение!

Франциска снова покачала головой.

— Я вообще не продаю его, — решительно ответила она. Альвенслебен беспомощно взглянул на Жака. Жак вскочил с места в сильном волнении.

— Как? — Он даже позабыл о вежливости. — Вы вдруг, оказывается, вообще не хотите продавать? А еще третьего дня вы заявили мне, что обязательно продадите усадьбу, и господин Альвенслебен приехал сюда по моему телеграфному вызову. Подумайте, что вы говорите!

Франциска опустила голову и закусила губу. Затем она сказала:

— Я этой ночью видела во сне отца, и он запретил мне продавать усадьбу. Значит, я не буду ее продавать. Но, может быть, вы сделаете мне какие-нибудь другие предложения?

И на этом она заупрямилась. Как ни уговаривал ее Альвенслебен, сколько ни величал «сударыней», она не меняла своего решения.

Жак сделал ему знак, и Альвенслебен встал.

— Госпожа Маниу, — сказал Жак многозначительно, — вы привыкли к тому, что здешние люди торгуются неделями. Поэтому я должен вас предупредить, что если господин Альвенслебен закроет за собой дверь, то он уж больше сюда не вернется.

У Жака был чрезвычайно рассерженный вид. Франциска молчала.

— Мне очень жаль, что господин понапрасну проделал такое долгое путешествие, — сказала она наконец, не поднимая глаз.

Мужчины вышли.

— Вот каковы здесь крестьяне! — воскликнул Жак в бешенстве, когда они проходили через двор. — Вы видите теперь сами. Но завтра она будет разговаривать совсем по-иному, она хочет поторговаться, вот и всё.

— Кстати, вы оказались правы, Грегор, — в ней явно есть что-то патологическое, — сказал Альвенслебен.

Банкир отложил свой отъезд и на следующее утро вместе с Жаком снова отправился в усадьбу Маниу. Но Франциска с прежним упорством повторила, что она не хочет продавать. Они могут арендовать у нее усадьбу, если хотят, и заключить договор. На этом она уперлась.

Упрямство Франциски рассмешило Альвенслебена; он расхохотался:

— Арендовать! Слышите, Грегор, эта крестьянка всю ночь ломала себе голову, пока не напала на слово «арендовать»! Но у меня нет ни малейшего желания торчать еще в этой ужасной дыре. Попытайте вы теперь свое счастье, и если она не захочет продавать, тогда арендуйте усадьбу. Может быть, кто знает, это даже лучше? У нас с вами до вечера еще достаточно времени, чтобы обсудить точно условия, и вы мне протелеграфируете в Берлин.

Вечером Альвенслебен уехал.

— Всё сошло хорошо, господин Грегор? — с любопытством спросил Корошек, когда Жак вернулся из Комбеза.

— Всё сошло превосходно, благодарю!

Жак сиял.

Через несколько дней он послал Альвенслебену проект арендного договора. Госпожа Маниу, к сожалению, была упрямее, чем когда-либо. Что-то заставило ее насторожиться. Может быть, отец когда-нибудь сделал при ней неосторожное замечание. Вероятно, за ней сейчас стоит какой-то адвокат; это ясно видно из осторожной формулировки договора. Жак советует поспешить, потому что если в это дело всунут нос адвокаты…

Альвенслебен прислал подписанный договор с обратной почтой. Теперь Жак действительно был в отменном настроении. Ежедневно он уходил из гостиницы рано утром и возвращался лишь к ночи.

— Завтра вечером приезжает молодой инженер, — сказал он Корошеку, — господин Майер из Бреслау, и с ним два монтажника. Монтажникам можете дать комнаты попроще.

Корошек выкручивал шею, чтобы заглянуть в лицо Жаку. Что это творится здесь? Уж этот мне господин Грегор!.. С самого начала он делал какие-то таинственные намеки, затем приехал банкир из Берлина, который путешествует без шляпы, а теперь еще инженер с двумя монтажниками!.. Образцы разных горных пород заполнили всю комнату. Наверное, открыли железо или серебро, а может быть, золото? Господи боже! Ксаверу поручено было навострить уши, и он их навострил. Ведь Жак часто обедал теперь с Янко в красной комнате. И Ксавер услышал, что в горах в лесу будет построен лесопильный завод для использования ценных пород дерева, но лесопильный завод — это не главное, главное — строительство химической фабрики для выработки дубильных веществ. А пока что они роют колодец, им нужна хорошая вода, — плохая вода портит котлы паровых машин.

Из Станцы с грохотом катили подводы, нагруженные всякой всячиной: трубами, жердями, цепями, железными балками, а на некоторых возах были такие тяжелые машинные части, что нужно было впрягать по шести волов. Эти подводы никогда не проезжали через Анатоль; они ехали по другой дороге, прямо лесом в усадьбу. Здесь они исчезали за воротами со всем своим грузом, а ворота усадьбы теперь всегда были плотно закрыты.

Но лесоторговец Яскульский заявил, что все эти россказни о лесопильном заводе и фабрике дубильных веществ просто плутни. В Дубовом лесу нет никаких ценных пород дерева, перевозка которых могла бы окупиться. То же и с дубильными веществами! Ведь Яскульский — специалист по лесу!

— Что, собственно, ты собираешься строить, Грегор, там в лесу? — бесцеремонно спросил он как-то вечером Жака, когда тот ужинал в «Траяне».

Жак поднял голову и недружелюбно посмотрел на Яскульского. Его раздражало, что этот нахальный мужик говорит ему «ты».

— А какое вам до этого дело?

— Что это будет? Лесопильный завод? Фабрика дубильных веществ? Это мне ты хочешь втереть очки?

— Не суйте ваш нос в то, что вас не касается, — отрезал Жак.

Яскульский раскатисто захохотал.

— Не груби, сынок! Поди-ка сюда, выпьем по стаканчику!

Яскульский, которому принадлежала половина города, был самым любопытным человеком во всем Анатоле. С раннего утра и до позднего вечера он переходил из трактира в трактир и знал всё. На другой день он встретил Мишу, тот сидел на возу дров.

— Эй, Миша! — закричал Яскульский и схватил лошадь под уздцы, чтобы Миша не мог от него улизнуть. — Как поживаешь, Миша? Вот получай крону на выпивку. Как там у вас дела с лесопильным заводом? А колодец готов уже?

— Всё еще роют!

И Миша сообщил, что колодец роют в том самом месте, где его рыл и Маниу. Только теперь эти немцы работают электричеством. Они проложили провода до самого леса. Роют колодец машиной; бур, которым они работают, высотой с человека. Сколько же он весит? Его притащили на шести волах. Яскульский смеялся.

— Молодчина этот Грегор! — воскликнул он. — Он наврет вам с три короба!

Врет ли молодой господин Грегор или не врет, это мало тревожило Мишу. Самое главное, что усадьба всё еще принадлежала Франциске. Однако, увидев этого иностранца, одетого во всё белое, Миша решил, что дело плохо: тот, наверно, выставит его из усадьбы.

Яскульский часто бродил вокруг «Турецкого двора», но он слышал только, как ухал копер и грохотали трубы. Где-то стучали по железу.

— Ах, чтоб его черт побрал!

XXVI

— Вы представить себе не можете, как меня беспокоит Соня! — воскликнула госпожа Ипсиланти, когда Жак неожиданно повстречался с ней на площади среди базарной сутолоки; на баронессе была кокетливая красная соломенная шляпка с бледными розочками, и одета она была как семнадцатилетняя девушка. — Вы и не подозреваете, какая она сейчас стала невыносимая! Но больше всего меня беспокоит то, что она становится всё более скрытной. Я прошу ее: «Говори откровенно, дитя мое, доверься твоей матери! Ты знаешь, что ты можешь мне всё сказать». Но Соня молчит, она ходит по дому, как лунатик. Когда к ней обращаются, она ничего не понимает. Люди слишком много разговаривают, утверждает она. Нужно молчать, чтобы услышать внутренний голос. Но что это за внутренний голос? Ах, Жак, если бы вы знали… — Госпожа Ипсиланти вздохнула и попробовала масло у одной из крестьянок. — Нет, подождите, Жак, не убегайте. О, эти крестьяне, они считают нас, горожан, за круглых дураков! Подкрашивают масло, чтобы оно казалось жирнее. Ах, Жак, с вами я могу говорить откровенно… Вы такой благоразумный молодой человек. Я только тогда могла бы спать спокойно, если бы знала, что Соня устроена прочно. Ведь я мать, поймите меня, только мать! Я говорю Соне: «Выходи замуж, и пусть у тебя будут дети, тогда все глупые мысли оставят тебя в покое». Но в ответ на это Соня начинает пристально разглядывать меня, точно сомневается в моем рассудке. Убегает из комнаты и хлопает дверью. Вот она какая! Страшно несдержанная. А затем раскаивается и целует меня. Ведь она, в сущности, ангел, хотя у нее и есть дурные привычки. Что-то с нею будет? Ведь я каждый день могу умереть — вы знаете, какое у меня сердце… Ведь все мы люди! Откровенно говоря, Жак, вначале я была не в восторге от вашего друга Янко, но скажите сами, какие надежды могут быть, в конце концов, у молодой девушки в этом городе? Ах, боже мой, мне с Соней следовало бы путешествовать посещать курорты! Вот там она могла бы сделать партию, настоящую партию! Но как я могу уехать отсюда? Вы знаете, я связана по рукам и по ногам нашим дорогим больным. Борис… он, казалось, был раньше очень заинтересован Соней, но теперь он так далеко отсюда. А в Лондоне у него, говорят, связь с настоящей принцессой! Перед Борисом, конечно, широкая дорога. Он будет посланником, министром иностранных дел, помяните мое слово! А всё-таки, скажу вам, я не знаю, что о нем думать. В нем есть какой-то сердечный холод, он какой-то черствый. В сущности, Янко мне приятнее — он добрее, отзывчивее. Мать должна обо всем подумать, Жак! Янко, может быть, и не идеал супруга, но где вы его найдете в наши дни? Янко легкомыслен, делает много глупостей, конечно, но это понемногу уладится. О, скольких Янко знала я в моей жизни! Все они становятся со временем прекрасными мужьями. У Янко в свое время будет состояние, и Соня проживет без забот. Да в конце концов он и карьеру сделает. Хочет он того или нет, он всё-таки Стирбей, и этим всё сказано! Он будет командиром полка, а может быть и генералом… Ах, Жак, сколько уже дней мы вас не видим! Обещайте мне завтра же прийти к нам. Обещаете? Вы пользуетесь влиянием на Соню. Постарайтесь образумить ее. А скажите, что с Янко в последние дни? Ни одного разумного слова не скажет. Говорят, он опять задолжал. Вексель? О боже мой, повлияйте на него в хорошую сторону, Жак! Он должен просто погасить этот вексель и наконец остепениться…

В конце концов Жаку удалось вырваться. Улыбаясь, шел он по дороге к Дубовому лесу. «Он должен просто погасить этот вексель», — великолепно сказано! Даже Янко смеялся, когда Жак повторил ему вечером эту фразу, хотя у Янко было отчаянное настроение. Марморош из земельного банка на этот раз был неумолим. Он хочет затянуть петлю на шее Янко. От него пощады не жди, Жак! На беду отец Янко был так болен, что к нему невозможно было обратиться. Янко надо было как-нибудь вывернуться, и он сообщил Жаку возникший у него план. Жак нашел этот план превосходным.

— Неплохая мысль, не правда ли?

— Прекрасная идея! Я всегда говорил тебе, что совершенно безразлично, будет ли в галерее висеть двумя картинами больше или меньше. Не забудь только маленького Остаде: «Танцующие крестьянки», слышишь?

— Нет, нет, ни в коем случае! А теперь, Жак, давай выпьем за удачу этого плана.

На следующее утро Янко взял отпуск на неделю «для приведения в порядок своих финансовых дел» и вечером выехал из Анатоля. С ним был маленький ручной саквояж и довольно объемистый пакет, обвязанный крепким шпагатом. Янко ни с кем не попрощался, он просто исчез. Ровно через неделю он вернулся. Жак ждал его в «Траяне». И действительно, перед гостиницей остановилась коляска.

Жак испугался, когда Янко вошел: он был бледен, как только что выбеленная стенка. Очевидно, Янко не спал несколько ночей и еле держался на ногах. Да, вот каким он вернулся! Жак предвидел самое худшее.

— Ксавер, давай обед!

До Вены всё шло хорошо. Продавец картин, с которым отец Янко всю жизнь поддерживал связь, без всяких затруднений дал ему под залог трех картин десять тысяч крон на три месяца. Ну, значит, всё хорошо, всё прекрасно.

— Стакан вина, Жак!

Но в Вене Янко пришла несчастная мысль испробовать наконец свой любимый план, испытать счастье в игре. Ведь он выработал свою особую систему! Он отправился в Будапешт, — там у него много друзей, и они повели его в игорный клуб.

— Я играл точно в каком-то трансе, — рассказывал Янко. Сперва он поставил на номер двадцать один. Почему он так сделал? Очень просто: Соня стояла рядом с ним и шепотом подсказала ему это число. Кроме того, день рождения Сони двадцать первого августа. Шарик покатился и остановился на номере двадцать первом. Соня сказала: «Поставь еще раз на этот же номер». И хотя это покажется почти невозможным, однако шарик снова остановился на номере двадцать первом. Тогда Соня сказала: «Бери деньги». Ведь он сдуру поставил бы и в третий раз на двадцать первый. Он увеличил ставку до тысячи крон и за пять минут выиграл кучу денег. «Выйди в сад», — шепнула ему тихонько Соня, и он пошел в сад.

Там она шепнула ему число восемь, и он продолжал играть. Иногда он проигрывал, но большей частью все цифры, которые подсказывала ему Соня, были счастливыми.

— Публика вокруг стала удивляться, — самодовольно добавил Янко.

В конце концов он выиграл довольно большую сумму. Сколько там было, он уже теперь не помнит, но, разумеется, из этих денег он мог бы уплатить все свои долги, и у него осталось бы еще несколько десятков тысяч. Но он был так глуп, что не уехал сейчас же, хотя Соня и настаивала на этом. На следующий день он играл вяло, без всякого вдохновения. Соня больше ничего не шептала ему. Но он всё-таки продолжал играть; он решил сорвать банк. К вечеру он проиграл все деньги дочиста. Друзья купили ему билет на поезд.

— И теперь у меня в кармане нет ни гроша. Последнюю крону я отдал носильщику.

Янко чуть не плакал. Лицо его приняло жалобное выражение. Однако пил и ел он с большим аппетитом.

Жак взглянул на него и не в состоянии был удержаться от смеха.

— За твое здоровье, Янко! — воскликнул он. — Хоть ты вернулся и без денег, но всё-таки здоровым и бодрым. Хуже было бы, если б ты сорвал банк, а на обратном пути тебе отрезало бы ноги при какой-нибудь железнодорожной катастрофе.

Тут и Янко рассмеялся.

XXVII

Жак любезно улыбался; он старался сохранить прежние уверенные манеры, но всё же от Корошека не ускользнуло, что в последние недели Жак сильно переменился. Там, в лесу, работа, по-видимому, шла не так, как следовало. Яскульский выведал, что там уже выкопали колодец глубиною более чем в сто метров, но всё еще не добрались до воды. Из Берлина одна за другой шли телеграммы. Жак с досадой и раздражением вскрывал их, бегло проглядывал, и его взгляд становился упрямым и холодным. Как-то раз он неожиданно наткнулся в коридоре на Ксавера; Жак вздрогнул и отскочил, — он сделался нервным.

Да он, как видно, немного закутил, этот молодой господин Грегор! Почти каждую ночь возвращается в гостиницу под утро. Корошек слышал, как заливался звонок у входной двери. Коридорный — сонная тетеря, вечно его не добудишься! Молодые господа теперь проводили время в «Парадизе» у Барбары. Корошек никому не хочет вредить, но ведь всем известно, что эта Барбара была прежде в публичном доме в Белграде. Яскульский клялся, что встречал ее там. Тогда ее звали Лола, и она была, по его словам, «бешеной девчонкой».

Нет, Жак теперь совсем не был похож на прежнего Жака. Соня тоже заметила перемену; лицо его вытянулось и стало суровым, а иногда вид у него был совершенно растерянный.

— Что с вами, Жак? — спросила Соня. — У вас заботы? Вы за последнее время что-то побледнели.

Жак качал головою и старался казаться равнодушным.

— Прошу вас, Соня, не будем говорить обо мне. Когда-нибудь я вам всё расскажу, и, может быть, очень скоро.

— Жаль, что вы больше не откровенны со мной, как раньше. Он страдает, что-то его мучит, почему же он молчит? Голос Сони звучал ласково.

Утро. Одиннадцать часов. Светит солнце. Корошек стоит у подъезда гостиницы. Он видит, как Рауль Грегор идет через рыночную площадь с толстым, потертым, совсем порыжевшим кожаным портфелем под мышкой. Рауль направляется прямо к «Траяну», и Корошек уже издали отвешивает ему глубокий поклон. Он знал Рауля по бесчисленным собраниям и конференциям. Нечего и говорить, что Корошек состоял членом всех солидных клубов и обществ, — из деловых соображений, — и во всех этих клубах и обществах Рауль был председателем или вице-председателем, а если не председателем, то уж, конечно, ответственным секретарем или казначеем. Корошек питал к Раулю большое уважение, даже величайшее уважение. Рауль умел быстро разобраться в любой ситуации и всегда давал нужный совет. Трудно себе представить, как сложно в наше время жить на свете! Постоянно возникают вопросы о праве, о компетенции, о подведомственности и бог весть еще о чем! И каким красноречием обладал этот адвокат! «Прошу вас ближе к делу, господин Яскульский!»— а сам он мог говорить несколько часов подряд, и всё время говорил к месту! Корошек поспешил сбежать с лестницы навстречу Раулю.

— Какая честь, господин Грегор, приветствовать вас здесь у нас!

Рауль, однако, очень спешил, — он очень занят, — и спросил только, здесь ли брат.

— Да, он еще не выходил из своего номера.

Корошек озабочен. Ему кажется, что господин Жак переутомлен и стал нервным. А кроме того, он последнее время начал кутить. Сегодня утром он вернулся только в шесть часов и, вероятно, еще спит.

Рауль нахмурил лоб, проворчал что-то про себя и потащился с потертым портфелем под мышкой вверх по лестнице. Он постучал в третий номер. Ответа нет. Толкнул дверь. Жак лежал на постели одетый и спал.

— Ну что вы на это скажете? В одиннадцать часов! Даже башмаков не снял!

Когда Жака разбудил чей-то голос, он с удивлением увидел сидевшего у постели Рауля. Рауль что-то говорил, и Жаку казалось, что он говорит уже давно. Рауль любил слушать самого себя. Если он говорил долго, его низкий голос начинал ритмически «раскачиваться», и когда голос так «раскачивался», Рауль мог говорить часами. Во время знаменитой защитительной речи на процессе Маниу его голос «раскачивался» в течение восьми часов.

Жак ничего не понял из того, что говорил Рауль, но он почувствовал, что Рауль пришел, чтобы в самой вежливой форме сделать ему выговор и предупреждение относительно его образа жизни. Наконец он стряхнул с себя дремоту и закурил папиросу, чтобы проснуться окончательно.

— Чего ты хочешь от меня, Рауль? — спросил он. Рауль сердито взглянул на него:

— Я тебе всё это подробно изложил, но ты, по-видимому, ничего не понял.

Когда Рауль сердился, он пытался под фальшивой дружеской миной скрыть свое раздражение, и его толстое лицо становилось банальным и глупым.

— Как? Значит, люди говорят обо мне? — спросил Жак, насмешливо улыбаясь.

— Да. Зачем ты и твои приятели ведете себя так непристойно? Этот «Парадиз», эта Барбара! Она, говорят, была раньше в публичном доме в Белграде!

Жак усмехнулся.

— Ну и пусть себе говорят, Рауль, — произнес он скучающим голосом.

Рауль скреб свою черную эспаньолку; его телескопы сверкали. У этих современных молодых людей нет никаких нравственных устоев. В обществе есть известные принципы морали, чести, такта, которыми нельзя пренебрегать. Жак прекрасно знает всё это и находит, что всё это просто смешно. Рауль пришел, чтобы совершенно откровенно сказать ему, — они ведь обычно откровенны друг с другом, — что ему не нравится компания, в которой Жак проводит свое время. Ему не нравится, что он так близок с Янко Стирбеем.

— У Янко Стирбея очень расшатаны понятия о морали и праве. Будь осторожен! А этот молодой доктор Воссидло — это же ничтожество! Молодой человек, который крадет товары у своего отца и продает их на сторону! Какое падение нравов! А об этом дураке Михеле, об этом Ники Цукоре и о других я и говорить не хочу!

Тут Рауль вдруг переменил тон. Он заговорил тепло, снисходительно, по-братски. Атмосфера города, очевидно, не подходит для Жака, он слишком долго жил за границей, и эта работа в лесу, эта лесопилка или химический завод — кто вас там разберет, — по-видимому, недостаточно занимают его. Не лучше ли было бы ему опять уехать за границу? В этом случае Рауль был бы готов…

Жак воспаленными глазами смотрел в потолок и молчал. Вид у него был усталый, растерянный, даже грустный.

— Очень возможно, что я опять уеду за границу, — сказал он, немного помолчав, и голос его прозвучал как-то нерешительно и даже смиренно.

Затем Жак снова замолчал и не отрывал глаз от потолка. Куда девались его прежняя самоуверенность и резкость? Тот ли это Жак, который задорно требовал у Рауля сто тысяч крон только для того, чтобы позлить брата? Он приподнялся и сел на постели, устремив глаза в пустоту.

— Это решится в течение недели, самое большее двух, — тихо сказал он.

Рауль добродушно рассмеялся. Он победил. Опыт победил высокомерие юности.

— Ну, не принимай это так близко к сердцу. Разочарование… Мы все пережили это!

Он погладил руку Жака.

Так вот, если Жак снова хочет ехать за границу, Рауль готов помочь ему советом и делом — и даже деньгами. Такой выход был бы, пожалуй, самым лучшим для всех. Во всяком случае, так продолжаться не может, скажем откровенно. Рауль подошел наконец к главному, — до сих пор он только ходил вокруг да около, — к тому, что привело его сюда. Это была Франциска.

— Могу я говорить вполне откровенно, Жак? Люди болтают… Всем бросается в глаза, а дамы буквально возмущены… Ольга передала мне это. Может быть, это клевета, но только говорят…

Он не хочет повторять, что болтают люди. А впрочем, он скажет: открыто говорят, что у него связь с Франциской. С Франциской!

Жак скривил губы.

Всё это имеет еще и другую сторону. Ведь всему есть границы. Рауль как адвокат и нотариус и должностное лицо должен заявить, что такое поведение компрометирует перед всем городом не только Жака, но и его, Рауля. Ведь эта Франциска морально дефективная особа, патологическая лгунья, которая просто со злости отправила своего отца в тюрьму!..

— Нет, не возражай, всё это так и было! И ты, мой брат, среди бела дня показываешься с ней на улицах!

Жак слушал молча, закинув руки за голову. Но теперь он позволил себе улыбнуться.

— Может быть, этот Маниу был не так уж невинен, как ты думаешь! — бросил он.

Нет, этого Рауль не мог допустить. Рауль просто рассмеялся в ответ. Он вел процесс. Он заглянул в бездну человеческой испорченности. Рауль не может говорить об этом процессе без волнения. Тут уж ему очки не вотрешь. Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Он неоспоримо доказал Жаку, что Маниу был невиновен, что это ясно по целому ряду причин. Медицинская экспертиза с самого начала дала вполне точное определение психики Франциски. Духовная неразвитость, шизофрения, инфантилизм. Вдруг Рауль остановился и с недоумением повернул голову: Жак смеялся.

Да, Жак действительно смеялся, и когда он увидел, что Рауль от негодования онемел и с гневом смотрит на него, он примирительно сказал:

— Ну, не сердись, Рауль, что я рассмеялся. А может быть, Франциска вас два раза обвела вокруг пальца? В первый раз…

Но в это мгновение постучали, и в дверь просунулась всклокоченная голова Миши. Миша принес письмо. Он был весь в поту, — так быстро он бежал. Он, этот главный свидетель защиты, опора Рауля, стоял в дверях, и от него валил пар, как от лошади.

— Прости, одну секунду, Рауль! — извинился Жак и взял письмо.

Вести от Франциски и от Майера, как часто бывало. Но едва он распечатал письмо, как выражение его лица неописуемо изменилось. Рот широко открылся. Жак сперва покраснел, затем побледнел, глаза его расширились, и всё лицо приняло такое выражение, какого Рауль еще никогда в жизни не видал у него, — почти безумное.

— Что случилось, Жак? — в испуге воскликнул он.

Но Жак не отвечал: глаза у него были по-прежнему широко открыты; он спустил ноги с постели, схватил шляпу и как сумасшедший бросился из комнаты.

— Что это значит? — закричал Рауль. Он был возмущен, у всего есть границы. — Что это за манеры? — крикнул он в коридор.

Но Жака уже и след простыл.

— Бог знает, что еще натворила эта девица! — сказал Рауль и в раздражении схватил свой толстый портфель. — Да, Жаку давно пора уехать отсюда!

На следующее утро лесоторговец Яскульский принес в контору Рауля две большие новости: старый барон Стирбей умирал; Бориса телеграммой вызвали из Лондона. Это была первая новость. А вторая, которая значительно ближе касалась Рауля, это то, что в горах, в Дубовом лесу, нашли нефть.

— Как? Что? Нефть?

— Да! Они спешно созвали полсотни крестьян, которые весь день и всю ночь рыли как одержимые, чтобы накидать земляные валы. Целое озеро нефти там наверху! Нефть ручьями бежит по лесу.

Нос у Рауля стал белый как мел.

— А ты, его брат, конечно, ничего не знаешь? — злорадно воскликнул Яскульский.

У Яскульского не было ни малейшего такта.

— Может быть, у меня были причины… — промямлил Рауль.

— Нет, нет, не ври! Еще третьего дня ты жаловался на своего братца. Сколько денег можно было заработать! Лесопильный завод!.. Здорово он всех нас провел за нос!

Как только Яскульский ушел, Рауль бросился в «Траян». Но Ксавер сказал ему, что господин Грегор рано утром уехал в Берлин.