Яков Верховский, Валентина Тырмос «Город Антонеску»: в 2-х книгах. Книга 2

Действие восьмое: Евреи шли…

Зима. Январь. Мороз трескучий.

Сугробы снежные вокруг.

И, окруженные конвоем,

Скрываясь в меркнущей дали,

Евреи длинной чередою

Как смертники на плаху шли…

Лев Рожецкий, узник Доманевки, ученик 8 класса школы № 47

Антракт, которого не было

11 января 1942 года, суббота 87-й день трагедии евреев Одессы

Ну, вот и закончился «антракт», прозвенел последний звонок, поднялся занавес, и началось еще одно действие трагедии евреев Одессы.

Этот так называемый антракт продолжался около двух с половиной месяцев – с 3 ноября прошлого года, когда евреям как будто бы была объявлена «амнистия» – Тюремный замок очистили от «баб и жиденят» и заполнили «жидами-мужчинами».

Все это время оставшихся в живых евреев вроде бы не трогали, и они схоронились в своих разграбленных квартирах или в других, таких же «надежных» укрытиях. Конечно, боялись каждого шороха, конечно, голодали, конечно, старались не появляться на улицах с пришитой к одежде желтой звездой Давида…

Теперь «антракт» окончен.

Прозвенел звонок, и поднялся занавес.

На сцене скованный 20-градусным морозом город.

Не слышно обычного городского шума, звонков трамваев, гудков машин. На улицах нет прохожих, и даже дым не валит из печных труб…

Антракт окончен…

Но был ли он, этот антракт?

Да нет, конечно нет – никакого антракта не было.

Румынские власти систематически день за днем продолжали проводить «очистку». И хотя массовые акции уничтожения, типа бойни на Дальнике, не проводились, люди по-прежнему гибли. Жандармы вылавливали мужчин, якобы не явившихся на регистрацию, хватали женщин, предъявляя им обвинения в сокрытии национальности, в подделке документов или даже в хранении оружия. Короче, использовали любой, даже самый абсурдный, предлог для ареста[1].


ИЗ ИНФОРМАЦИОННОГО БЮЛЛЕТЕНЯ

Преторская служба Одессы, 3 января 1942 г.

*Арестована еврейка Беснов Евгения, 37 лет, проживающая по улице Первая Степовая, дом № 1, за то, что сфальсифицировала удостоверение личности, чтобы скрыть этническую принадлежность. Направлена в Куртя-Марциалэ.

*Арестованы еврейки Рая Кац, 36 лет, Вера Кац, 17 лет и Похач Мария, 19 лет, проживающие по улице Московская, 40, за то, что публично выражали ненависть к Румынской армии и, не подчинившись приказу № 11 от 16. Х-41, хранили оружие и боеприпасы. Направлены в Куртя-Марциалэ.

*Арестован еврей Розенберг Илья, 30 лет, проживающий по улице Московская, 83, поскольку присвоил себе имя Биши, вводя в заблуждение немецкие и румынские власти, и уклонялся от явки в Центральную тюрьму.

Вышеназванный находится под следствием.

Претор, подполковник М. Никулеску


Арестованных обычно отправляли в Тюремный замок, что как будто бы не грозило немедленной смертью и считалось «счастьем». Но часть из них попадала в гораздо более страшное «учреждение»: в Военный Трибунал – «Куртя-Марциалэ», откуда дорога уже была одна…

«Куртя-Марциалэ» стал зловещим символом «Города Антонеску» и сыграл роковую роль в судьбе его жителей-евреев[2].

«Куртя-Марциалэ» сыграл роковую роль и в судьбе Ролли – ведь она была единственным ребенком, проведшем более пяти месяцев в его застенках.

К долгим дням пребывания Ролли в Куртя нам еще придется вернуться.

Ну, а пока скажем только, что кровавые вердикты Румынского Военного Трибунала обычно публиковались в «Одесской газете» и немало способствовали тому, что местное население становилось помощником оккупантов. Доносы на схоронившихся по разным щелям евреев шли потоком.

Но ни доносы, ни достаточно случайные аресты не могли решить проблему полной «очистки». В Одессе сложилась особая ситуация, отличная от той, с которой румыны сталкивались в захваченных ими ранее городах и местечках Бессарабии и Буковины. Одесские евреи, как мы уже говорили, не жили кучно, в одном «еврейском районе», а были рассредоточены по всему городу и затеряны среди нееврейского населения, не отличаясь от этого населения ни внешним видом, ни языком, ни поведением.

Как можно «очистить» от «этих жидов» город, когда не знаешь, где они прячутся и сколько их вообще осталось?

Не объявлять же еще одну, третью по счету, регистрацию паспортов?!

Да вряд ли на эту «регистрацию» теперь кто-нибудь явится…

Так что «антракт» в уничтожении евреев Одессы был, конечно, вынужденным и связан с чисто «техническими трудностями».

«Сбрось их в Черное море!»

Неразрешимый «еврейский вопрос Одессы» раздражал Антонеску и непрерывно муссировался в Бухаресте на заседаниях Совета Министров.

Какая честь для нас, право, для двух еврейских детей – Янкале и Ролли, затерянных где-то в развалинах Одессы, что наша судьба волнует Совет Министров Румынского государства!

Вот и сегодня, в четверг, 11 декабря 1941-го, проходит очередное заседание Совета Министров и снова рассматривается «еврейский вопрос Одессы».

К этому заседанию губернатор Транснистрии Алексяну подготовил специальную объяснительную записку, где подробнейшим образом… на 50 листах!.. изложил свое видение проблемы.

Губернатор считает, что жидов следует выбросить из города!

Депортировать, как их родственников, в Транснистрию.

Напомним, что это заседание Совета Министров проходило 11 декабря, в те дни, когда за колючей проволокой Богдановского свиносовхоза умирали уже от тифа и голода более 50 тысяч пригнанных из Одессы евреев.

И что Алексяну сейчас предлагает?

Депортировать к Бугу еще одну партию евреев?

Антонеску возмущен.

Ну, не дурак ли этот, с позволения сказать, «губернатор»?

Он что, не понимает, что это усложнит отношения с немцами, которые и так в последнее время не ахти…

«Красная Собака» обвиняет Алексяну в том, что тот просто «не хочет» решать проблему «очистки» Одессы. Не хочет, и все…

Алексяну пытается оправдаться: «Нет, почему же… Многие убиты, многие повешены на улицах…»

Слова об убитых и повешенных, как видно, успокоили Антонеску.

«Вот так и действуйте! – рычит он. – Так и нужно действовать, потому что я отвечаю перед Историей… Мы не имеем права проявлять к жидам мягкотелость, потому что они тоже не сжалились бы над нами. Ни надо мной, ни над тобой и ни над вами… Не думайте, что они не отомстят, если у них появится такая возможность. И для того, чтобы некому было мстить, я просто их всех уничтожу…»[3]

История, конечно, историей, честь ей, как говорится, и хвала, но никакого конкретного решения по поводу одесских евреев в тот день Совет Министров так и не принял.

Прошло четыре дня.

И снова – заседание Совета Министров, и та же повестка дня.

На сей раз заседание особенно представительно. Кроме министров на нем присутствуют и их заместители и даже глава SSI генерал Кристеску.

Трудно сказать, что произошло за четыре дня, минувших между этими заседаниями, только сегодня Антонеску настроен еще более свирепо. Сегодня ему уже безразлично, что сотворит Алексяну с одесскими жидами: расстреляет, повесит, депортирует к черту – «la dracu».

Лишь бы их не было в городе! Не было в природе!

Лишь бы НАС не было в природе!

«Ничего не хочу знать, – рычит «Красная Собака». – Загони их всех в катакомбы – «in catacomb»! Сбрось их в Черное море – «in Marea Neagra»! С моей точки зрения, они просто могут сдохнуть! Пусть сдохнет сотня, пусть сдохнет тысяча, пусть сдохнут все…»

[Стенограмма заседания Совета Министров Румынии, 16 декабря 1941-го. Архив Министерства внутренних дел, папка 400/10, том 78.]


Евреев Одессы ожидает депортация…

Но это только так говорится: «депортация». Все присутствующие на заседании: и министры, и их заместители, и глава SSI генерал Кристеску, прекрасно понимают, что истинный смысл этого слова: «смерть!».

Евреев Одессы вначале выгонят в Транснистрию, к Бугу, а затем всех тех, кто останется в живых, перегонят через Буг, в Рейхскомиссариат «Украина», и…

И «еврейский вопрос Одессы» будет закрыт.

Так что приговор, фактически, подписан и осталось только уточнить детали: сколько всего их осталось, этих жидов, где они схоронились и как выкурить их оттуда…

Списки «оставшихся в живых»

Еще в ноябре 1941-го, в процессе вынужденного «антракта», Алексяну стал делать попытки выяснить число оставшихся в живых евреев.

Во-первых, этого требовал от него Антонеску, а во-вторых – самому любопытно!

С этой благой целью даже была проведена некоторая импровизированная перепись населения.

Нет-нет, конечно, румыны в те дни не имели ни знаний, ни опыта для проведения «настоящей» переписи, не обладали они и современной американской техникой IBM, которую с таким «успехом» использовали нацисты в Европе[4].

Зато к их услугам были… дворники.

О, конечно, знаменитые одесские дворники!

Многие из них были лично заинтересованы в скорейшем выдворении евреев из их «шикарных квартир», наполненных «мебелями», «малированными кастрюлями» и пуховыми подушками.

Дворники подготовили списки «оставшихся в живых», но, видимо, несколько перестарались…

В этих списках оказалось более 100 тысяч человек!

Сказывалось, наверное, неодолимое желание обладать «малированными кастрюлями», и кроме евреев в списки попало значительное число людей других национальностей.

Алексяну не поверил дворникам – уж очень нереальными показались ему эти 100 тысяч. Нужно было искать другое решение, и вскоре оно было найдено.

Не иначе как «милый молодой человек», гауптштурмфюрер Рихтер подсказал.

Да в чем проблема? Создавайте юденрат!

Что собой представлял рекомендуемый Рихтером юденрат и каковы должны были быть его обязанности, вы, конечно, уже знаете.

Ну, вот теперь и в Одессе будет юденрат.

И даже не один, а несколько – в каждом районе свой.

Организация этих юденратов, называемых здесь «еврейскими комитетами», проводилась местными румынскими властями, власти же выделили им помещения и снабдили всякими необходимыми документами.

Об одесских еврейских комитетах почти ничего не известно.

Мельком о них упоминает профессор Саул Боровой[5].

Мельком – Леня Сушон, мать которого Фредерика, врач Еврейской больницы, была членом одного из таких комитетов, помещавшегося в здании Медицинского института на Херсонской.

Сушон: «Там… возник своеобразный «штаб» для помощи евреям, для их лечения, снабжения продуктами и просто для учета – составления списка оставшихся…»[6]

Трудно, правда, представить, что еврейский комитет, в работе которого принимала участие доктор Сушон, в эти страшные дни в Одессе занимался «лечением евреев и снабжением их продуктами».

Во всяком случае, мы об этом не слышали.

А вот «учет» – составление «списка оставшихся в живых» – это другое дело!

О «списке оставшихся в живых» вспоминает еще один одессит – Иосиф Каплер. Юрист по образованию, Каплер был когда-то, в начале века, членом еврейской партии «Бунд» и редактором газеты «Одесский листок», а в декабре 1941-го, в уже достаточно солидном возрасте, оказался членом еврейского комитета, помещавшегося на Ольгиевской, 18.

По свидетельству Каплера, задачей его комитета было действительно составление «списка оставшихся в живых» и… сбор еврейских ценностей для передачи властям.

К «ценностям», кстати, кроме золота, серебра и бриллиантов причислялись ковры, картины, мебель, постельное белье, посуда – да-да, те самые «малированные кастрюли», которых так алкали наши дворники. Известен случай, когда какой-то прокурор, видимо, куратор комитета, «заказал» добыть для него «золотые часы хорошего качества, золотое кольцо с большим бриллиантом, два теплых новых одеяла, пять штук новых простынь, четыре пододеяльника, красивый посудный сервиз и… кухонную посуду».

Каплер, видимо, боясь «запачкаться», от сбора еврейских ценностей отказался, предпочтя ему регистрацию «оставшихся в живых».

Вот ведь что получается: даже Каплер, при всем своем уме и жизненном опыте, не понял этой, с позволения сказать, новой «регистрации»!

Для проведения регистрации еврейские комитеты направляли в подведомственные им районы своих представителей.

Представители обходили квартиры, предъявляли напечатанные на огрызках бумаги «удостоверения» и, расположившись с удобством за семейным столом, пили предложенный радушной хозяйкой чай… мороз ведь на улице!.. и делали свое черное дело – переписывали хозяев.

Они вносили в «список оставшихся в живых» точный адрес, имя, отчество и фамилию каждого члена семьи, возраст, пол и профессию, не забывая указать и, не известно зачем, родственные связи – мать, сын, племянник…

К основному списку прилагался еще один, дополнительный, в котором указывалось число комнат в квартире. Но это понадобится потом, позже, после депортации, когда квартира станет уже «бесхозной»…

Но как представители объясняли евреям необходимость такой регистрации?

Да как угодно!

Хоть подготовкой к выдаче «продуктовых карточек».

А что? Вполне логично: в Одессе голод!

Ну, а сами они, представители, что сами они об этом думали?

Ведь и они, в конце концов, были евреями?

Ведь их тоже должна была коснуться депортация?

Вот перед нами один из списков, составленный в декабре 1941 года и озаглавленный: «Особое дело паспортного стола 9-го полицейского участка города Одессы: список евреев, проживающих на территории 9-го района Одессы, с указанием точного адреса проживания, полного состава семьи, пола и возраста владельцев квартир».

Представители еврейского комитета, составлявшие этот список, обошли все квартиры евреев в 95 домах, расположенных на 15 улицах Одессы.

Дорогие наши друзья одесситы, где бы ни был сегодня ваш дом, вы, конечно, помните эти милые сердцу улицы и переулки – свидетели нашей юности: Софиевская, Преображенская, Гаванная, Приморский бульвар, Малый и Театральный переулки…

В этом списке 605 человек.

Как показал проведенный нами статистический анализ, это, в основном, женщины – 46,3 % (280 человек, от 16 и до 60 лет), и старики – 20,8 % (126 человек, от 60 и до 90 лет).

Мужчин всего 85 человек, около 14 %. А детей до 16 лет 116 и среди них 23 младенца и 10 малышей, оставшихся без родителей.

Самой старенькой, Хае Браиловской, из дома № 3 на Екатерининской площади, уже стукнуло 90. А самой маленькой – Аннушке, дочке Поли Эльзон, из дома № 17 по Ланжероновской – еще нету и месяца.

В этот список попали трое детей по фамилии Малый, из дома № 14 по Нарышкинскому спуску. Родители этих детей – 12-летнего инвалида Изи, 10-летней Сарры и 8-летней Фанюшки – погибли, и они остались сиротами.

В этот список попала Нора, родная сестра Таси, и ее трехлетний сынишка Эрик. Они, как вы помните, жили на Софиевской, 21.


Зимние дни коротки…

Уже смеркалось, когда в квартиру Норы постучали.

Оказалось, дворничиха, Павлова и с ней двое вполне приличных мужчин, по виду евреев.

Это были представители еврейского комитета, Айзенберг и Файер.

Они предъявили Норе удостоверение и объяснили цель своего прихода.

Нет, Нора не предлагала им чаю, не до того ей было. Она была не на шутку встревожена неожиданным визитом и пыталась им объяснить, что на самом деле она и не еврейка вовсе и никакого отношения к еврейскому комитету не имеет. Покойный отец ее известный врач Иосиф Тырмос вообще грек по национальности, вся семья их прошла обряд крещения и даже в паспорте она записана русской.

В подтверждение своих слов она показала им свой «русский паспорт», купленный, как мы уже упоминали, за большие деньги ее мужем Сашей Шером в первые дни войны, еще до того, как его арестовал НКВД.

«Ну, хоть вы им скажите, Павлова, – обратилась она к дворничихе. – Вы же нас знаете».

«Та знаю я, знаю. Казала я им, вже казала», – ухмылялась Павлова, «забывая», что это именно она привела представителей в квартиру Норы.

Представители, правда, «успокоили» Нору и обещали ей, что, если она действительно русская, то в списке евреев около ее фамилии в комитете обязательно сделают «особую отметку».

Нора не стала спорить, главным образом потому, что ее волновала совершенно другая проблема: все это время в ее спальне, за плотно закрытой дверью, пряталась бабушка Ида.

Ида, оставшаяся без крова после взрыва дома на Петра Великого, жила у Норы «без прописки», и обе женщины по советским, давно не действующим, законам считали это страшным «преступлением» и боялись «неприятностей».

Тем временем Павлова тоже вдруг вспомнила об Иде, которую она несколько раз видела во дворе.

«А где бабка?» — спросила она у Норы.

«Ушла. Ушла к себе домой. Моя мать не живет здесь постоянно. Я живу здесь только с сыном».

Нора была готова заплакать. Избалованная жизнью, она не привыкла лгать. Красота, материальный достаток, любящие отец и мать, любящий муж, два замечательных сына, друзья и… вдруг…

Муж арестован НКВД, почему-то как «немецкий шпион». Старший сын, 18-летний Гарик, курсант «Мореходки», еще в первые дни войны ушел пешком на Николаев. Друзья, один за другим, исчезли. Она осталась одна, с 3-летним ребенком, страдая от диких болей в пояснице, без денег, без топлива, без продуктов. И некому помочь и не к кому обратиться. И нужно еще дать приют старушке маме, которая живет здесь «без прописки», под постоянным страхом разоблачения, и дворничиха Павлова позволяет себе называть ее «бабкой»…

Это «бабка» по отношению к маме окончательно вывело ее из себя.

Нора уже плакала навзрыд.

Айзенберг и Файер растерялись. Они не ожидали такой реакции и поторопились распрощаться.

Люди они были, наверное, неплохие. Но все же «отметку» о крещении Норы в списке «оставшихся», как мы видим на ксерокопии, не сделали.

Их самих, скорее всего, тоже ждала обычная для одесских евреев судьба.

К концу 1941 года еврейский комитет 9-го полицейского участка закончил свою работу. Завершили работу и другие еврейские комитеты.

Оказалось, что в городе еще оставалось около 40 тысяч евреев.

Неопубликованный приказ

Пока в Одессе шло составление «списка оставшихся в живых», ситуация в Богдановке, к огромному удовольствию Антонеску, прояснилась.

К 28 декабря 1941-го Зондеркоммандо «Rusland» успела уничтожить в Богдановской Яме около 30 тысяч жидов, пригнанных с Дальника. И это, несмотря на 4-дневный перерыв в убийствах по случаю праздника Рождества.

Так что теперь можно было перегонять в Транснистрию и тех, кто попал в списки, подготовленные еврейскими комитетами. И если даже немцы откажутся принять их на свою территорию, фольксдойче справятся с ними сами.

Как только закончился праздник Рождества, 28 декабря 1941 года, в Светлое Воскресенье, начальник штаба генерал Николае Тэтэряну по приказу Антонеску направил командующему войсками Одессы приказ о депортации.


ТЕЛЕГРАММА

Карпаты, 28 декабря 1941 г.

14 часов 30 минут

Господин маршал Антонеску приказал, чтобы все жиды были немедленно депортированы из Одессы, так как ввиду сопротивления Севастополя и недостаточного количества сил, находящихся там, мы можем ожидать внезапных сюрпризов. В случае русского десанта в Одессе или в ближайшей местности из-за этих жидов может случиться катастрофа.

Господин маршал Антонеску сказал: «Держать их там – это преступление. Я не желаю позорить себя недостатком предвидения».

Прошу немедленно связаться с губернатором Транснистрии, довести до его сведения вышеуказанное и совместно приступить к немедленному исполнению приказа маршала.

Начальник штаба, генерал Тэтэряну

[ООГА, ф. 1620, оп. 1, д. 1486, л. 31. Перевод с румынского.]


Смешно, не правда ли?

Антонеску пытается аргументировать депортацию евреев – женщин, детей и стариков – опасностью, которую, как он «предвидит», они представляют для доблестной румынской армии.

Что это? Паранойя?

Или действительно «предвидение»?

Только не «русского десанта», а Народного суда, который в 1946-м приговорит его к расстрелу.

И все же, как это ни абсурдно, телеграмма с «предвидением русского десанта» явилась «обоснованием депортации» и дала возможность Алексяну подготовить специальный приказ, получивший известность как «Приказ № 35».

Приказ № 35 называет депортацию «эвакуацией».

Но какая разница, каким словом называется это преступление: эвакуация, депортация, изгнание?

Мы называем это словом «смерть».

Разве не на смерть выгоняли убийцы женщин, стариков и детей?

Разве не на смерть в суровую зимнюю пору заставляли их тащиться бог знает куда? Без теплой одежды, без продуктов питания без денег и даже без мало-мальски ценных вещей?

Антонеску сказал: выгнать из города, как собак – «un caine».

Но ведь даже собак в такую пору из дома не выгоняют?!


Подручные Алексяну, как видно, немало сил затратили на составление этого приказа.

Приказ № 35 в общем виде определял весь процесс депортации.

К нему прилагалась еще «Инструкция для эвакуации еврейского населения из г. Одессы и его окрестностей», где подробнейшим образом все расписано было и объяснено. Еще бы, 16 параграфов и почти каждый содержит 4–5 подпараграфов, от «а» до «д».

Инструкция оповещала всех заинтересованных лиц о том, что в городе создается Центральное бюро по эвакуации и аналогичные бюро во всех полицейских районах, с особыми полномочиями в отношении эвакуации и в отношении остающегося еврейского имущества.

А также о том, что каждому еврею разрешается взять с собою, и особенно о том, что «не разрешается».

Не разрешалось брать с собой художественные произведения, драгоценности и вообще любые ценные вещи. Не разрешалось брать деньги, кроме германских марок. Не разрешалось брать государственные или банковские документы, оружие и… автомашины.

Автомашины?!

Ну-ну, как видно, домнуле профессор Алексяну изволили шутить.

Хотя и приказ, и прилагаемая к нему инструкция были совсем нешуточными.

За невыполнение полагалось наказание по законам военного времени, другими словами, расстрел.

Но вот что удивительно: несмотря на несомненную важность Приказа № 35, готового к публикации уже 2 января 1942-го, он не был опубликован!

Не был расклеен, как все предыдущие приказы, на воротах домов и на афишных тумбах, не был пропечатан в «Одесской газете».

Почему?

Неужели «Красная Собака» сжалился над евреями и решил отменить депортацию?

Нет, конечно, не мог он сжалиться да и депортацию не отменял.

Просто этот приказ, такой удобный на первый взгляд, был абсолютно невыполним!

Ну, подумайте сами, списки «оставшихся в живых», составленные еврейскими комитетами, действительно давали возможность добраться буквально до каждого из 40 тысяч схоронившихся в городе евреев и с помощью дворников и жандармов выгнать их на мороз.

Но как возможно было этих выгнанных депортировать?

Не будешь же перегонять к Бугу каждого отдельного жида или пусть даже каждую жидовскую семью?

Видимо, нужно было где-то все-таки всех их собрать, сконцентрировать, сосредоточить, а затем уже колоннами гнать дальше.

Вот по этой, чисто технической причине публикация Приказа № 35 была отложена. Заметьте – отложена, а не отменена.

И тут возникла идея создания гетто.

Ну, не совсем, конечно, гетто, а временный такой лагерь для концентрации жидов, так сказать, «якобы гетто».

Для создания этого «якобы» был выбран один из самых дальних районов Одессы, фактически пригород, носящий имя Слободка-Романовка.

Итак, Слободка…

Не Молдаванка, как можно было ожидать, поскольку именно она была достаточно густо заселена евреями и здесь легко можно было бы разместить депортируемых, подселив их к родным и знакомым.

Но нет, Слободка, застроенная в основном одноэтажными частными домиками. Здесь почти не было евреев, да и местные жители – прихожане маленькой церкви Рождества Пресвятой Богородицы – весьма, скажем так, отрицательно относились к жидам, и маловероятно, что были бы «счастливы» принять таких «постояльцев».

Уже сам выбор Слободки в качестве гетто как нельзя лучше свидетельствует о том, что создавалось вовсе не гетто, а некий перевалочный пункт, не предназначенный для длительного проживания.

Итак, Слободка. Как сказано, дальний пригород, отделенный от города высокой железнодорожной насыпью с уродливыми мостами.

Для превращения Слободки во временный лагерь особых усилий не требовалось. Евреев предполагалось разместить в нескольких пустующих в эти дни зданиях: в студенческом общежитии Одесского водного института, в помещениях суконной фабрики и в помещении школы.

Ясно было, конечно, что этого недостаточно, что все 40 тысяч «выгнанных» разместиться здесь не смогут. И те, кто не найдет пристанища, замерзнут или умрут от голода.

Район обнесли забором из колючей проволоки, под мостами, служившими импровизированными воротами, поставили охрану, и «гетто» было готово.

Можно было начинать акцию.

Первый этап – вспомогательный: концентрация в гетто.

Второй – основной: депортация в Транснистрию.

И третий – окончательный…

Первый этап начался 10 января 1942 года и, естественно, ознаменовался появлением на улицах города приказа.

Но нет, не Приказа № 35, как можно было ожидать, а совершенно другого приказа, носящего номер 7.

Приказ № 7

Одесса, 10 января 1942 года, суббота

Время как будто остановилось…

Пусто в городе. Тихо. Идет мелкий снег.

Редкие прохожие спешат, жмутся к стенам домов.

Румынские патрули, натянув на уши теплые шапки-качулы, обходят улицы, не давая себе труда даже выборочно проверять документы.

Завтра уже все изменится.

Завтра весь город взорвется выстрелами, плачем, стенаниями…

Завтра весь город заполнится толпами евреев, идущими в гетто.

Это те, кто еще остался в живых.

Те, кого еще не повесили, не расстреляли, не сожгли, не угнали в Богдановку.

Сегодня они идут в гетто.

Идут пешком через весь город.

С узлами, кошелками, чемоданами.

Несут на руках детей, тянут нагруженные скарбом детские саночки, толкают детские коляски. Волочат своих стариков, тащат калек на носилках…

Они идут по мостовой, а на тротуарах, точно так же, как в Киеве, когда евреи шли в Бабий Яр, стоят жители Одессы и громко обмениваются впечатлениями, обсуждая бредущих по мостовой соседей.

Говорят, что мороз тогда доходил до 30 градусов…

Говорят, что воробьи замерзали на лету…

Есть и сегодня историки, которые пишут, что евреи Одессы «вышли в гетто», что евреи Одессы, видите ли, не сопротивлялись оккупантам, что шли, «как стадо овец на бойню».

Нет, господа историки, вы заблуждаетесь, евреи Одессы не «вышли» в гетто, их выгнали в гетто. И как могли они сопротивляться вооруженным румынским жандармам, когда в этом «стаде», как вы выражаетесь, было 84 % женщин, детей и стариков? И лишь 14 % мужчин, не призванных в Красную армию по причине возраста, болезни или увечья?!

Жандармы прошли по улицам города, из дома в дом, из квартиры в квартиру и с помощью дворников выгнали из этих квартир всех, кто был внесен в эти списки, составленные представителями еврейских комитетов. Всех поголовно, включая малых детей, включая стариков и калек, всех тех, о ком заранее было известно, что не смогут дойти до гетто, что упадут…

Из дома № 51 по Торговой выгнали молодую женщину – Геню Шустер с тремя детьми. Ленечке было 9, Ромочке 7, а Изеньке только 4 года.

Из дома № 6 по Французскому бульвару дворник Илларион выгнал 80-летнего Шлему Рубина. Дедушка Шлема жил в эти дни один – жена его Блюма давно умерла, две младшие дочери, Клара и Миля, были в эвакуации, а две старшие, Соня и Рива, уже погибли. Строгая незамужняя Соня сгинула где-то в первые дни оккупации, а кареглазую красавицу Риву с мужем и сыном расстреляли на Дальнике.

Так, в одиночестве, Шлема пошел в гетто.

Высокий красивый старик медленно шел по мостовой, опираясь на палку.

Вот он споткнулся, упал на снег, и никто не помог ему подняться.

Только жандарм подошел и неспешно добил прикладом.

Эта история имела неожиданное и страшное продолжение.

Вернувшись в Одессу из эвакуации в 1949-м, дочь его Клара узнала подробности гибели семьи и, вопреки всякой логике, решила, что это ее вина: уехала, бросила…

Клара тяжело заболела и вскоре покончила жизнь самоубийством[7].

Но все это будет потом, после войны, а пока…

Евреи Одессы идут в гетто.


ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО

«11 января 1942 г. Сегодня поистине день страшного суда для всех евреев.

Я вышел на базар в половине 8-го и видел всю эту необычную картину исхода. По всем улицам тянулись эти несчастные длинной вереницей пешком, со своим грузом, на маленьких санках, еле плетущихся старух, стариков и детей по довольно глубокому снегу.

Видел двух старух, древних, совершенно обессиленных. Лежавших прямо на снегу, не имея сил подняться. Словом, творилось что-то ужасающее…»

Так будет завтра.

А сегодня здесь как будто бы другая планета.

Город вымер. Застыл в сугробах. И только колючий ветер властвует на пустынных улицах, метет серебрящуюся в лунном свете поземку, раскачивает голые ветви акаций и завывает в печных трубах.

На углу Мясоедовской и Прохоровской, у покосившейся афишной тумбы, несколько темных, закутанных по самые глаза, фигур. Переминаясь с ноги на ногу, они почти по слогам читают присыпанный снегом листок.

Это Приказ № 7…

И нам придется привести его почти полностью.


ПРИКАЗ № 7

10 января 1942 года

Я, генерал Н. Тиб. Петреску, командующий армией и гарнизоном г. Одессы, имея в виду закон № 1748/941, а также имея в виду приведение в исполнение приказа № 35/942 губернаторства Транснистрии, приказываю:

Ст. 1. Все без исключения евреи интернируются в гетто на Слободке и обязаны явиться в течение 2-х дней, начиная с 10 января 1942, с 8 часов утра.

Ст. 2. Интернируемые в гетто евреи могут взять с собой продукты питания, одежду и необходимые предметы хозяйственного обихода, а также ценности и суммы, составляющие их собственность или принятые на хранение…

Ст. 3. Направляясь в гетто, евреи обязаны сдать управдомам или дворникам занимаемые ими помещения со всем имуществом, составив список в 2-х экземплярах…

Ст. 4. Управдомы и дворники, а также всякий гражданин, знающий какого-либо не явившегося в гетто еврея или еврея, который под фальшивыми документами скрывает свое еврейское происхождение, изменив имя, национальность или религию, обязан немедленно заявить, в письменной форме, в районный полицейский участок, указав место, где скрывается такой еврей.

Ст. 5. Лица, которых касается содержание Ст. 1 и которые нарушают распоряжение, изложенное в ней, будут подвергнуты смертной казни

Ст. 6. Лица, которые будут укрывать, принимать к себе на квартиру или каким-либо другим способом помогать евреям в уклонении от интернирования в гетто… будут наказаны каторжными работами от 5-ти до 10-ти лет…

Дан в Штабе Командования сегодня 10 января 1942 года.

Командующий армией и гарнизоном г. Одессы,

генерал Тибериу Петреску

Следователь Военной прокуратуры, военный юрист,

подполковник Кирилл Солтан


В отличие от неопубликованного Приказа № 35, Приказ № 7 был расклеен на всех воротах, на всех афишных тумбах, на всех столбах.

Он должен был стать известен каждому – еврею и нееврею.

Но если сравнить тексты двух этих приказов, № 35 и № 7, то становится ясно, что это, фактически, один и тот же приказ.

Они отличаются друг от друга только «стилистически»: Приказ № 35 требует «эвакуировать» всех без исключения евреев из города, а Приказ № 7 требует от этих же евреев «явиться в гетто».

Выполнение обоих приказов назначено на одно и то же число: 10 января 1942 года.

То есть, как мы и говорили: сначала – гетто, затем – депортация.

И уже при выходе в гетто евреи обязаны выполнить всю подготовку к депортации, как-то: сдать дворникам и управдомам свои квартиры, взять с собой минимум каких-то личных вещей и ни в коем случае не брать ничего ценного. Все ценное, к удовольствию дворников, остается в квартирах.

Со смешанным чувством читают этот приказ стоящие у афишной тумбы.

Кто-то вздыхает. Кто-то утирает слезу.

Но есть и те, кто не сдерживает злорадный смешок.

Евреи потрясены…

Хотя и не знают пока, что Слободка – это не самое страшное, что их ожидает.

Не знают, что это «якобы гетто», куда им приказывают явиться, служит лишь перевалочным пунктом. Не знают, что на самом-то деле их ждет депортация в Транснистрию, к Бугу – туда, где в чудовищной Богдановской Яме серебристый рождественский снег стал черным, смешавшись с пеплом сожженных их братьев. Не знают, что ждет их та же судьба…

Евреи потрясены пока только словом «гетто».

Потрясены тем, что в случае неподчинения их ожидает смерть.

Опустив головы, спешат они по заснеженным улицам, спешат домой, спешат сообщить своим близким страшную весть.

Завтра, завтра, на рассвете им придется покинуть свой дом.

Завтра они вынуждены будут идти на Слободку, в гетто.

Удивительно, но каким-то невероятным образом все евреи Одессы в тот же вечер узнали об этом приказе. Слух о нем прошел по всем улицам, из дома в дом, из квартиры в квартиру и, как адский огонь, зажег весь город. В полном смысле слова, зажег, потому что вдруг, тут и там, в затемненных глазницах окон вспыхнули мерцающие огоньки коптилок.

Всю эту долгую зимнюю ночь евреи не спали.

Всю эту долгую зимнюю ночь они собирались в дорогу.

Прощались с дорогими их сердцу стенами дома, с книгами, с фотографиями.

Плакали…

Для многих эта ночь стала последней.

Одни предпочли самоубийство, другие, как видно, с горя, лишившись рассудка, подожгли свой дом…


ИНФОРМАЦИОННЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ

Преторская служба г. Одессы

11 января 1942 г.

* Гражданское население города довольно мерами румынских властей по интернированию евреев в гетто…

* На улице Прохоровская, № 29, еврейка Медтт Люба подожгла вещи в своей квартире. Огонь заметили соседи и с помощью пожарников потушили. Следствие, проведенное 3-м отделением полиции, показало, что еврейка намеревалась поджечь весь дом, но ее планам помешала бдительность дворника и соседей.

Поджигательница признала свою вину и была казнена на месте…

* На улице Пушкинская, № 68, в квартире № 17, найдены повешенными евреи – Хайслер Лейзер, 60 лет, и Хайслер Сосия, 62 лет. Причина самоубийства заключается, видимо, в нежелании быть интернированными в гетто…

Претор, подполковник М. Никулеску.

Одна слабая женщина…

Одной из тех, кто в тот вечер, 10 января 1941 года, оказался на Мясоедовской, была Фаничка – мама Янкале.

Заметив толпу у тумбы, она подошла поближе и очень внимательно прочла приклеенный к ней приказ. Прочла и поняла, и поспешила домой, чтобы рассказать матери и сестре о новой подлости оккупантов.

Нет, она не плакала в этот вечер.

Не прощалась с родными стенами, с книгами, с фотографиями.

Она знала, знала с первой минуты, еще там, у афишной тумбы, когда читала приказ, что не пойдет в гетто.

Не пойдет, невзирая ни на какие угрозы.

Не пойдет и не поведет туда сына и мать. И не потянет туда парализованную сестру.

Однажды она уже совершила ошибку – вышла на «регистрацию паспортов» на Дальник. Там погиб ее муж, Гриша, отец Янкале. Да и они с Янкале чуть не погибли. Больше обманывать себя она не позволит!

Фаничка, конечно, понимала, что, если они не пойдут добровольно, их выгонят силой. Их местопребывание известно. Ведь не случайно же дворник Прокоша недавно привел к ним двух представителей еврейского комитета, и те всю семью занесли в какие-то «списки».

Нужно бежать отсюда. И как можно скорее, еще до того…

Еще до того, как в их дом вломятся жандармы.

Они уйдут…

Уйдут втроем…

Цилю придется оставить здесь, в квартире. На несколько дней, пока они не найдут пристанище. Ее, калеку, не тронут – она ведь просто не сможет добраться до гетто.

И Фаничка начала собирать небольшую сумку, а матери и Янкале приказала одеваться. Вещей никаких пока с собою не брать…

Не прошло и часа, как они вышли из дома.

Не имея никакого конкретного плана.

В никуда…

С этой минуты и начался их безумный бег.

От одной опасности к другой, еще большей.

У них не было ни места, где можно было укрыться, ни друзей, которых можно было просить о помощи. Только воля.

Железная воля одной слабой женщины, на руках которой была старуха-мать и одиннадцатилетний мальчишка, голубоглазый, не по летам высокий и, извините за подробности, обрезанный.

Они умудрялись несколько раз бежать из Одессы в Транснистрию и возвращаться обратно, несмотря на то, что еще в ноябре вышел специальный Приказ № 5, в котором «въезд частных лиц в Транснистрию, а также выезд из нее» был воспрещен.

Однажды они отправились… страшно даже подумать!.. в немецкое село Кляйн-Либенталь! Не зная, конечно, что в нескольких километрах от него, в Гросс-Либенталь, находится один из важнейших центров Зондеркоммандо «Rusland». Не зная, что с помощью Зондеркоммандо «Rusland» весь этот район «очищен» от евреев. Не зная о Богдановской Яме, где только на прошлой неделе завершилось убийство 50-ти тысяч евреев – тех самых, с которыми в октябре 1941-го, после бойни на Дальнике, они шли в одной колонне.

Укрыться в Кляйн-Либенталь?!

Как «такое» могло прийти Фаничке в голову?

Кто «такое» мог ей подсказать?

Едва избежав смертельной опасности в Кляйн-Либенталь, они вернулись в Одессу, где все евреи уже были заперты в гетто и появляться на улицах города стало еще опаснее.

Правда, в те дни у Фанички был уже «русский» паспорт.

Как и каким образом достался ей этот поддельный паспорт, Фаня так до конца своей жизни и не рассказала. Честно держала слово, данное человеку, «соорудившему» подделку.

Но кто был этим человеком?

Создается впечатление, что с паспортом ей помогла некая Ольга Гааз.

Ольга принадлежала к уважаемому в Одессе клану немцев-колонистов, прибывших в Россию в начале ХХІ века. Это были по тем временам весьма образованные люди: врачи, фармацевты, музыканты. Они, в основном, поселились в Одессе и в новых немецких колониях – Гросс и Кляйн-Либенталь.

Ольга жила одна – муж ее, как многие этнические немцы, был арестован, и она зарабатывала на хлеб, занимаясь машинописью. Печатала разные документы, снимала копии…

Во время румынской оккупации она, получив, как фольксдойче, охранную грамоту – «аусвайс», продолжала свою деятельность и даже расширила ее, выполняя необходимые населению переводы с русского на немецкий и с немецкого на русский. В «Одесской газете» регулярно публиковалась реклама бюро машинописи Ольги Гааз.

Интересно, что после освобождения Одессы, в 1944-м, когда большинство остававшихся в оккупации этнических немцев были арестованы и, в лучшем случае, сосланы в Сибирь, Ольга, которая по роду своей деятельности наверняка была связана с властями, никаким преследованиям не подвергалась!

Это невольно наводит на мысль, что она, как и та, другая, известная нам немка, Эмма Дуккарт – «квартирная хозяйка» резидента НКВД в Николаеве Виктора Лягина, была специально оставлена в Одессе.

Тут явно просматривается «судоплатовский почерк».

Так это было или иначе, теперь уже не узнать.

Во всяком случае, Фаничка не случайно всю жизнь молчала об участии Ольги в подделке паспорта. Подделка – это всегда уголовное преступление, даже в том случае, если она спасает кому-то жизнь.

А паспорт, действительно, спас им жизнь, хотя подделка была выполнена грубо, видимо, впопыхах и могла быть легко обнаружена.

Из немецкого поселения Кляйн-Либенталь, куда они отправились тоже, наверное, по совету Ольги, у которой там были родственники, им пришлось бежать. Они вернулись в Одессу, и снова бежали, и снова, пока, наконец, однажды, в канун Великого праздника Крещения не оказались где-то под Тирасполем, в забытом Богом селе Колкотовая Балка, у дверей незнакомых им местных жителей по фамилии Шесточенко.

Дверь им открыла хозяйка этого дома – Нина.

Янкале помнит, что Нина встретила их, «как дорогих гостей».

Пусть так…

Но Нина Шесточенко была неглупым человеком и наверняка, увидев у своих дверей эту необычную троицу – женщину, мальчика и старуху – и выслушав их абсурдную историю, сразу поняла, кто они и откуда.

Ей было достаточно только взглянуть на них.

Прошло почти десять дней, с тех пор как они покинули свой дом, и все это время, как загнанные звери, метались по засыпанным снегом дорогам, зарываясь в солому на крестьянских телегах, укрываясь грязным брезентом в кузове румынского военного грузовика. Им негде и не во что было переодеться, негде умыться. И все это вместе, естественно, отразилось на их внешнем виде.

Кроме того, Колкотовая Балка находилась в пяти километрах от Тирасполя и была прочно связана с ним родственными и торговыми связями.

Все, что происходило в Тирасполе, было известно на Колкотовой. Заколов борова или собрав урожай яблок, жители Колкотовой отправлялись в Тирасполь на базар, где на вырученные от продажи деньги покупали обновки для детей, соль, сахар, нитки и камешки для зажигалок.

А еще они привозили оттуда свежие «новости», и эти жуткие новости слишком часто касались жидов.

В Тирасполе с 10 сентября 1941-го шла кровавая бойня: более двух тысяч евреев были расстреляны во дворе табачной фабрики, четыре тысячи на Слободке и еще полторы за городом у Днестра. Этих, последних, и закапывать не пришлось – трупы их просто сбросили в реку.

Нина Шесточенко тоже ездила на базар и не раз бывала свидетельницей облав на евреев. Она хорошо знала, как эти евреи выглядят.

И те, кто стоял у ее дверей, безусловно, были евреями, хоть и «балакали на щирой украинськой мове».

Ошибки быть не могло.

Это были евреи.

Их выдавал ужас, застывший в глазах.

И если она не впустит их в дом, они уйдут на смерть.

А если впустит?..

Что будет с ней и с ее семьей?

И Нина вдруг, неожиданно для себя самой, приняла решение: впустить!

Почему она это сделала?

Чем приглянулись ей эти трое – молодая высокая женщина, голубоглазый мальчишка и красивая, совсем седая старуха?

Вряд ли она сама могла ответить на этот вопрос.

Но она распахнула двери и пригласила войти в дом.

Обогрела, накормила, дала возможность помыться, сменить одежду, и… оставила у себя до самой весны, делясь с чужими людьми куском мамалыги и подвергая опасности своих детей.

Земной поклон Вам, Нина Шесточенко…

От Янкале: В никуда…

Одесса, 10 января 1942 г., суббота Дом Мордехая Бошняка на Молдаванке 88 дней и ночей под страхом смерти

Сегодня румыны повесили новый приказ: всем нам явиться в гетто на Слободку. Кто не захочет явиться – расстрел.

Но мама решила, что мы не пойдем.

Правда, и дома нам оставаться нельзя.

Мама считает, что нужно уходить.

А куда уходить?

И что будет с Цилей – она ведь совсем не может ходить…

Циля плачет, просит отправить ее в гетто одну: «Бросьте меня. Посадите на подводу и отправьте на Слободку».

Но мама решила, что Циля останется дома. Румыны ее не тронут. Не посмеют.

А нам нужно торопиться.

«Уходите, – говорит Циля. – Идите. Спасайте ребенка. Лучше мне погибнуть, чем знать, что из-за меня…»

Мы уходим. Мама, бабушка и я.

Спускаемся с лестницы. Я впереди, бабушка за мной. Сзади мама несет сумку.

Циля стоит в дверях, опирается на палку. Смотрит нам вслед.

Я оборачиваюсь и машу ей рукой. А мама вдруг возвращается, бежит вверх по ступенькам и обнимает ее: «Смотри за собой, – говорит. – Не бойся. Я приду к тебе завтра. Или послезавтра».

Мы ушли. Просто ушли из дому.

Не зная куда…

Мы идем по пустынным заснеженным улицам. Ветер бьет по лицу, но нам негде укрыться…

Уже совсем стемнело, когда мы добрались до Привоза.

Несмотря на темень, здесь все еще полно людей.

Мы идем по рядам, где продают горячую еду.

Пахнет борщом, котлетами.

Толстая торговка в белом халате поверх кожуха громко выкрикивает: «Варэ-ныч-ки! Кому гаря-чи варэ-ныч-ки!»

Мама подходит к торговке и о чем-то с ней говорит.

Подошли и мы с бабушкой.

«Спробуйтэ варэнычкив!» — предлагает торговка.

«Дякуэмо, мы вжэ поилы, нэ голодни», – отвечает ей бабушка по-украински.

Я проглатываю слюну – ну, зачем она отказалась?

«Гаразд, – говорит торговка. – Я вжэ збыраюся до дому, там и повэчэряемо».

Вместе с торговкой мы уходим с Привоза и идем к ней домой. Живет она неподалеку, на Преображенской, в старом доме, на первом этаже. Маленькая комнатка, куда она нас завела, вся заставлена мебелью. Еле протискиваемся между диваном и деревянным столом, над которым висит оранжевый абажур. В углу под иконой горит лампадка.

Душно, но тепло и не страшно.

Но тут торговка начинает расспрашивать маму, кто мы и откуда приехали в такой мороз. Мама пытается улыбаться и рассказывает ей, что мы со станции Затишье, приехали в клинику доктора Филатова, лечить бабушкины глаза.

«А докумэнт в вас у порядку?» — подозрительно спрашивает торговка.

«Та шо вы, риднэнька, нэвжэ ж я вас пидвэду? – отвечает ей мама. – Мий пачпорт узялы до полиции выправыты рээстрацию. Як повэрнуть, я вам и покажу».

«Добрэ. Залышайтэся покы».

Мы остались. Пока…

От Фанички: Смерть Цили

Одесса, 11 января 1941 г., воскресенье Квартира торговки варениками 89 дней и ночей под страхом смерти

Утром торговка убежала на Привоз, а я выбралась из нашего временного убежища и пошла на Молдаванку, чтобы проведать Цилю.

Это был жуткий день – день выхода евреев в гетто. Десятки тысяч со всех концов города шли на Слободку.

Стоял небывалый мороз. Город был весь занесен снегом, и на этом белом снегу чернели тела убитых.

С трудом добралась я до Молдаванки и, подходя к нашему дому, еще издали увидела сестру.

Циля была на улице…

Сидела на скамейке у ворот в своем новом зимнем пальто и была… была почему-то вся засыпана снегом.

Я остановилась напротив дома, на другой стороне улицы, и, чтобы не упасть, ухватилась руками за дерево.

Меня охватил ужас…

Моя сестра была не похожа на себя.

Лицо ее было опухшим и синим…

Она… замерзала.

А я стояла на другой стороне улицы и смотрела на нее.

Смотрела на свою умирающую сестру и ничем не могла ей помочь.

Страшно об этом говорить, но я… ушла.

Ушла, не попрощавшись с сестрой.

Меня ждал мой ребенок и моя старенькая мама.

И я не знала, удастся ли мне добраться до них живой и найду ли я их живыми.

Ведь им, как и мне, каждую минуту грозила смерть.

А Циля?

Мне рассказали соседи после войны, что это наш дворник Прокоша Юрченко выбросил Цилю на мороз и целые сутки она замерзала на скамейке у ворот. А потом он позвал жандарма, и они потащили ее, живую, в соседнюю развалку и пристрелили. Просто пристрелили…

Эту ужасную трагедию я долго хранила в своей душе и так и не рассказала о ней своей маме. А сыну рассказала.

Но только через много лет, когда он стал мужчиной и мог, я надеюсь, понять меня и… простить.

«Воны жыды хрэщени!..»

Тогда, в декабре 1941-го, составляя «списки оставшихся в живых», представители еврейского комитета обошли все дома на Софиевской улице, но в развалины дома № 17 лезть не решились, и просто, как видим мы на ксерокопии списка, записали: «Евреев нет».

Вот так и случилось, что Ролли и ее родители, к счастью, в этот список не попали, и прямой опасности угона в гетто для них как будто бы не было. И все же, зная, что происходит в городе, они каждую минуту ждали прихода жандармов.

Все новости им приносила Эмилька, торчавшая весь этот день на улице и вместе с соседками глазевшая на леденящее душу зрелище: исход евреев в гетто.

Час шел за часом. День стал клониться к вечеру.

Изя и Ролли, устав от бесконечной игры в крестики и нолики, заснули на антресолях. Тася дремала на табуретке, положив свою голову на кухонный стол.

И тут вдруг заскрежетала покореженная бомбежкой входная дверь, и в кухню ворвалась закутанная до глаз Эмилька.

«Тася! Изя! – закричала она с порога. – Беда! Вашу Нору угнали в гетто! Угнали вместе с ребенком…»

Изя тотчас же спрыгнул с антресолей, и они вместе с Тасей с ужасом выслушали сбивчивый рассказ Эмильки.

Около часу назад Эмилька по просьбе Таси сбегала в конец Софиевской, в дом, где жила Нора с Эриком и бабушкой Идой…

Их она уже не застала.

Но вот что рассказали ей торчащие во дворе соседки, которые «видели все сво-и-ми глазами».

Утром явились в их дом жандармы и вместе с дворничихой Павловой стали по списку обходить еврейские квартиры и выгонять из них евреев.

Нору с Эриком тоже выгнали.

Эрик плакал.

Нора прижимала его к себе и кричала: «Мы русские! Мы русски-е-е!»

Жандарм стал ей что-то говорить по-румынски, но она не слушала, а совала ему в лицо свой «русский паспорт».

«Воны не руськи, – сказала дворничиха Павлова. – Воны жыды хрэщени…»

Жандарм, наверное, понял слово «жиды» и отреагировал соответственно: он вырвал из рук Норы паспорт и, не заглядывая в него, разорвал.

Нора попыталась собрать разлетевшиеся на ветру клочки, поползла на коленях по снегу, но жандармы прикладами вытолкнули ее вместе с Эриком за ворота.

Эмилька спросила соседок про Иду.

«Нет, нет, – сказала одна. – Старуху мы не приметили. Может, ее еще раньше прибили. А может, она и сама со страху окочурилась…»

«Заткни свою пасть, дура, – оборвала ее другая. И прибавила: – Мы, правда, старуху не видели. А вот Нору угнали. Она хорошая, Нора. Ласковая. Никогда не пройдет мимо. Всегда ребятенку нашему конфетку какую подарит. Вот и кота дворового нашего, падлюку Мурзика, кормила…»

Эмилька замолчала. Ей, видимо, нечего было больше сказать, и она, вытирая слезы, ушла в свою комнату спать.

В кухне воцарилась тишина.

Изя и Тася остались вдвоем.

Нет, они не плакали, как Эмилька.

Просто сидели всю ночь, не зажигая коптилки, на кухонных табуретках.

А когда наступил рассвет, Изя взял руку Таси в свои и сказал: «Дальше так продолжаться не может. Ты должна попытаться уехать из города. Нужно спасать ребенка…»

Он говорил это ей не впервые. Но она ничего не желала слушать. Вот и сейчас, несмотря на то, что случилось с Норой, она категорически отказывалась уехать и оставить его одного.

В отчаянии Изя повысил голос. Тася ответила ему тем же. И через несколько минут они оба, как видно, забыв, где находятся, уже кричали друг на друга так, что разбудили и Ролли, и Эмильку.

Заспанная Эмилька, в длинной ночной рубахе, ввалилась на кухню и вернула их к страшной действительности: они не имеют права ссориться здесь и кричать – шум этот может привлечь внимание патруля, и их разногласия разрешатся сами собой…

Тася, видимо, в конце концов примирилась с необходимостью «спасать ребенка» и, проплакав весь следующий день, 13 января, с утра пораньше, потащилась вместе с дочерью на Привоз, надеясь уехать куда-нибудь из Одессы на одной из крестьянских подвод, доставлявших в город картошку.

И здесь, в сутолоке Привоза, среди нагромождения людей и лошадей, на краткий миг пересеклись пути двух авторов этой книги – Янкале и Ролли.

Отсюда каждый из них пошел своим, совсем не детским, путем.


Рассказ этот давно уже был написан, когда мы как-то, в конце 90-х, в архиве Яд-Ва-Шем просматривали акты на уничтоженных, составленные ЧГК.

Шли часы…

Работники архива, как видно, сочувствуя нам, предлагали помощь.

«Мы хотим вам помочь, – говорили. – Скажите нам, что вы ищите?».

«Ничего, – отвечали мы. – Мы ничего не ищем».

И это была правда. А может быть, и неправда.

Наверное, в этих актах мы искали… себя.

Хотя нас в них никак не могло быть: ведь наши родители сумели избежать угона в гетто. Иначе теперь нас, наверное, не было бы в живых…

Шли часы…

Болели глаза…

Мы с трудом уже разбирали каракули рукописных актов, но все никак не могли расстаться с этими живыми листками, трепетавшими в наших руках.

Перелистывали их, перекладывали, узнавали милые сердцу улицы.

Узнавали фамилии, имена.

Вот эта, угнанная в гетто старушка, была давней подругой бабушки Слувы.

А эта молодая пара часто бывала в гостях у Таси. Я помню: у них была еще дочка – девочка моих лет по имени Фиала. Уходя в гетто, они оставили ее у соседей. Тася еще тогда возмущалась, говорила: «Нельзя, нельзя расставаться…».

Шли часы…

И вдруг…

Вспышка молнии. Звон в ушах. Сердце выскакивает из груди…

Софиевская, да, Софиевская… дом № 21…

Шер Нора Иосифовна, 40 лет…

Яков потом рассказывал, что я побледнела, и ему пришлось принести мне воды.

Мы нашли то, чего НЕ искали, НЕ смели искать.

Акт об угоне в гетто жильцов дома № 21 по улице Софиевской, и среди них Нора и Эрик. Только кому-то стыдно, наверное, стало, что 3-летнего ребенка угнали в гетто, и этот кто-то исправил возраст Эрика на 18 лет.

Рядом с именем Норы в акте значатся имена еще троих жителей этого дома: Вайншток, Наум и Фаня, и Рабинович Мария.

А вот имени бабушки Иды нет.

Скорее всего Ида, не желая подвергать опасности Нору, у которой был, как сказано, «русский паспорт», решила еще до прихода жандармов уйти. И ушла, неизвестно куда. О смерти ее даже акта не существует.

Зато акт об угоне Норы и Эрика существует.

Он составлен на основании свидетельских показаний дворничихи Павловой.

Вот и подпись ее, обратите внимание, внизу листа.

Акт составлен на основании свидетельских показаний той самой Павловой, что посодействовала внесению Норы и Эрика в «список оставшихся в живых», составленный представителями еврейского комитета.

Той самой Павловой, которая кричала в то утро во дворе: «Воны жыды хрэщени!»

Мы думали, что этот акт последнее, что мы можем узнать о судьбе Норы.

Но, оказалось, что это не так…

От Янкале: Поддельный паспорт

Одесса, 12 января 1942 г., понедельник Квартира торговки варениками 90 дней и ночей под страхом смерти

В тот день, как видно, мама так и не встретилась с Цилей.

Она пришла совершенно измученная и, ничего не сказав нам, легла на диван и повернулась лицом к стене.

А вечером у нас начались неприятности с торговкой.

Вернувшись с Привоза, торговка сразу же налетела на маму: «Ну, и де же ваш пачпорт, а?»

Мама пыталась ее успокоить, обещала, что завтра обязательно, обязательно, заберет паспорт из полиции.

Но торговка ей, как видно, не верит. Подозревает, что мы евреи.

Нам нужно, наверное, убираться отсюда, пока она не заявила на нас в полицию.

Правда, идти нам опять некуда.

В отчаянии мама решила обратиться за помощью к своей старой знакомой Ольге Гааз. Когда-то она обучала маму печатанью на машинке.

Ольга любила маму. Встречала ее очень приветливо, целовала ее и звала Фаничкой.

Надеясь на помощь Ольги, мама выбралась из нашего временного убежища, смешалась с толпой идущих в гетто евреев и направилась на Греческую, где на старом двухэтажном доме, рядом с воротами была вывеска:

«Переписка и Обучение на пишущей машинке. Ольга Гааз»

Мама вошла во двор, поднялась на второй этаж по чугунной лестнице и постучала в знакомую дверь. Дверь отворила взрослая дочь хозяйки и с явной неохотой впустила маму в квартиру. Пройдя через переднюю и небольшую гостиную, где обычно заказчики ждали выполнения работ, она вошла в рабочую комнату Ольги.

Ольга Гааз, уже немолодая грузная женщина, с крупными чертами лица и седеющими волосами, собранными в кублик на большой голове, увидев маму, изменилась в лице и встала, но не бросилась, как обычно, навстречу с объятиями и поцелуями.

О подробностях разговора с Ольгой мама никогда не рассказывала. Но после войны она как-то упомянула, что, выходя из рабочей комнаты Ольги, она якобы увидела на диване приоткрытую женскую сумочку, из которой виднелся уголок паспорта. Почти бессознательно она схватила этот паспорт и, зажав в руке, кинулась к выходу. То есть, фактически, украла паспорт.

Этот паспорт она, по ее словам, рассмотрела уже в доме торговки варениками и выяснила, что он был выдан на имя Луковой Елизаветы Федосеевны, русской, прописанной в Кишиневе по улице Красноказарменной, 27.

Невероятно, но эта Лукова оказалась примерно того же возраста, что и мама.

Боясь, что женщина может заявить в полицию о пропаже паспорта, мама решила изменить фамилию, приписав в конце ее букву «н».

Теперь фамилия стала Лукован.

А мама стала Елизаветой Федосеевной Лукован.

Но у меня и у бабушки все еще никаких документов не было, и мама вписала нас в «свой» паспорт, как иждивенцев.

Сложнее было с фотографией. В паспорте была фотография Луковой с красной печатью на уголке. Мама смочила свою фотографию, приложила к ней фотографию Луковой и… красная краска печати Луковой перешла на ее фотографию. Только на маминой фотографии оказалась не сама печать, а только ее зеркальное отображение и при внимательном рассмотрении можно было догадаться, что это подделка.

С этим поддельным паспортом мы будем жить около двух лет до самого конца оккупации. Каждый раз, предъявляя его, мама будет рисковать своей и нашими жизнями.

И с каждым разом в каштановых волосах моей мамы будет появляться еще одна седая прядь.

От Янкале: Кляйн-Либенталь

Одесса, 13 января 1942 г., вторник Квартира торговки варениками 91 день и ночь под страхом смерти

Рано утром, взяв две большие сумки, торговка варениками отправилась на Привоз. Вид ее был озабоченный – она явно что-то замышляла. И мы решили уходить.

Оставив на столе плату за квартиру и захлопнув дверь, мы ушли и снова остались без крыши над головой в этом страшном заснеженном городе, на улицах которого румынские патрули загоняли евреев в гетто.

Но на этот раз у нас был паспорт, правда поддельный, но паспорт.

И все же, для того, чтобы избежать опасности и не попасть в гетто, мама решает уехать. Скрыться в немецком селе Кляйн-Либенталь под Одессой.

Мы снова пошли на Привоз, но на этот раз к месту, где стояли подводы колонистов, привозивших в Одессу продукты.

К одной из них подошла мама.

«Вы из Кляйн-Либенталь? – спросила. – Я ищу работу. В вашем селе есть работа? Ясогласна на любую».

«У нас богатое село, – ответил хозяин подводы. – Есть большой рестоурант. Там всегда есть работа. Официанткой или на кухне. Если хотите, я могу отвезти вас к нам, в Кляйн-Либенталь».

«Хорошо, но я не одна. Со мной моя мать и ребенок».

«Ну что ж, семья не помеха. Поехали. Может, вам повезет».

Втроем мы усаживаемся на подводу и еще засветло приезжаем в Кляйн-Либенталь.

«Вы можете переночевать в нашем общинном доме – там есть комната для приезжих, – говорит хозяин подводы. – Завтра пойдете в примарию и покажете ваши документы».

Устроившись в приезжей, мы почувствовали себя в безопасности.

Одесса с ее ужасами была позади…

Спать легли без ужина, но нам к этому не привыкать.

Трудней всех заснуть было маме. Завтра утром она должна будет встретиться с примарем и предъявить ему наш поддельный паспорт…

От Ролли: «Янкале, не крутись!»

Одесса, 13 января 1942 г., вторник Развалка на Софиевской 91 день и ночь под страхом смерти

Всю ночь папа сердился на Тасю и гнал ее куда-то.

Они так орали друг на друга внизу в кухне, что мне даже на антресолях было слышно.

«Уходи! – кричал папа. – Уходи из города, без разговоров. При чем тут я? Что со мной может случиться? Хватит, Тася, достаточно! Случится, не случится! Неважно! Нужно спасать ребенка!»

Тася вроде вначале как бы не соглашалась. А потом вроде как бы уже согласилась. Я не очень расслышала.

А утром вдруг выяснилось, что «уходить и спасать ребенка» Тася будет вместе со мной. То есть я тоже вроде как бы должна уходить.

Но я, конечно, уходить никуда не собиралась и решила им хорошенечко поплакать. Пусть знают!

Но папа, папа… он, он… он даже утешать меня не стал.

Просто надел на меня мое красненькое пальтишко и стал обвязывать большим Эмилькиным платком. Так крепко, что я даже плакать перестала.

Впрочем, плакать я и так уже не хотела.

Зачем плакать, когда не утешают?

А папа кончил завязывать платок и говорит: «Ну вот! Давай! И слушаться твою маму Тасю! Слышишь?»

Слушаться Тасю… С чего это вдруг?

Тася, как видно, обрадовалась, что я буду ее слушаться. Она сразу же схватила меня за руку и потащила к двери. Мы вышли из Эмилькиной квартиры на лестницу и стали осторожненько спускаться по этой поломанной лестнице вниз. Сначала в развалку, а потом уже на улицу.

Оказалось, что «уходить и спасать ребенка» нужно было на подводе.

И мы пошли на Привоз, где стоят эти самые подводы, привязанные к рыжим лошадкам, которые все время что-то жуют. Как моя любимая Приблудная, которая осталась на даче Хиони, где мы жили летом и, как обещал мне папа, к которой мы обязательно потом поедем на пикапе.

Мы пошли на Привоз, и тут…

Ой! Что это?

На одной из этих привязанных к рыжим лошадкам подвод сидел один мой знакомый мальчик.

Ну, на самом деле, не очень знакомый.

А просто мальчик, который часто проходил мимо нашего дома на Петра Великого со своей бабушкой.

Было это давно, когда еще не было войны.

Тогда этот мальчик был очень красивый, в бархатном костюмчике с белым бантом и с черненьким чемоданчиком.

Чемоданчик, конечно, мне особенно понравился.

Но папа сказал, что это и не чемоданчик вовсе.

Папа сказал, что это просто маленькая скрипочка.

Папа сказал, что этот мальчик, наверное, учится в школе дедушки Столярского играть на скрипочке.

«А-а-а… – подумала я, – учится играть на скрипочке… Но тогда почему он не слушает свою бабушку? Почему она все время кричит ему: “Янкале, не беги! Янкале, осторожно!”».

Мальчика звали Янкале. Я тогда его хорошо запомнила.

И теперь сразу узнала.

Хотя он теперь был без костюмчика и без банта.

И даже без черного чемоданчика.

И сидел на краю подводы, свесив вниз ножки, и рядом с ним сидела его старенькая бабушка.

Я думаю, он тоже меня узнал.

Мне даже показалось, что он немножко придвинулся к бабушке, чтобы дать мне место на подводе.

Я уже совсем собралась спросить его, почему он сегодня без банта и без чемоданчика, как вдруг Тася больно дернула меня за руку и оттащила от подводы.

Это она всегда так делает – на самом интересном месте!

Оказывается, что она уже передумала «уходить и спасать ребенка» и нам нужно быстро-быстро бежать обратно на Софиевскую к папе.

И мы побежали. И я так ничего не успела узнать про чемоданчик.

А подвода, наверное, уехала.

И вместе с ней Янкале со своей бабушкой.

И бабушка, наверное, снова сердится на него и говорит ему: «Янкале, осторожно! Янкале, не крутись!»

От Янкале: «Ваш паспорт поддельный!»

Кляйн-Либенталь, 14 января 1942 г., среда Немецкий общинный дом 92 дня и ночи под страхом смерти

Утром, оставив меня с бабушкой в общинном доме, мама пошла в примарию.

Вернулась она довольно быстро. На ней не было лица.

Мама сказала, что здесь, в Кляйн-Либенталь, никакой работы нет и мы должны срочно уезжать.

Как я узнал впоследствии, нам грозила большая опасность.

Взяв в руки паспорт и внимательно рассмотрев его, примарь сказал: «Ваш паспорт поддельный. Если хотите остаться в живых, немедленно уезжайте. Я ничего не видел и ничего не знаю».

Удивительно, но немец нас спас!

И мы снова бежим.

Из Кляйн-Либенталь, обратно… в Одессу.

В Одессу, из которой мы бежали только вчера.

В Одессу, где нам негде переночевать, негде спрятаться.

Мы едем обратно в Одессу.

И снова на какой-то подводе.

Мороз как будто стал еще злее. Слезятся глаза.

Я дышу через поднятый воротник. На воротнике появляются сосульки. Счищаю их рукавичкой.

У лошади, из раскрытых ноздрей, вырывается пар, как из трубы паровоза.

Едем долго. Хочется спать.

Въезжаем в город. Хозяин подводы поворачивает к Привозу. Здесь, неподалеку, на Чижикова, есть постоялый двор, в котором он собирается остановиться.

Мама решает тоже устроиться в этом постоялом дворе.

Хозяин поселил нас в маленькой комнатке на втором этаже и сказал: «Вам нужно зарегистрировать паспорт в полиции. Есть приказ об обязательной регистрации всех приезжих».

Зарегистрировать паспорт в полиции?

Это значит снова предъявлять поддельный паспорт!

Снова рисковать, как это было в Кляйн-Либенталь?..

От Фанички: «Землячка»

Одесса, 17 января 1942 г., суббота Префектура полиции 95 дней и ночей под страхом смерти

Прошло два дня, прежде чем я решилась пойти на Торговую, в ближайшее отделение полиции, чтобы, как требовал хозяин постоялого двора, зарегистрировать паспорт.

Там была очередь. Люди сидели в коридоре на деревянных стульях. Спросив, как водится, кто крайний, я тоже села на освободившийся стул. Рядом разговорчивая соседка. Она тараторит и тараторит – рассказывает о себе, о муже, о родственниках. Но мне не до нее и, тем более, не до ее мужа и родственников.

«Давно я не видела сестренку, – слышу вполуха. – Живет она недалеко, но я никак не выберусь к ней. Вы бывали в Тирасполе?».

«Нет, не бывала», – отвечаю.

И тут меня вдруг осенило: это спасение!

Я поворачиваюсь к ней и говорю совсем не то, что хотела: «Нет, не бывала. Но я как раз собираюсь в те края. Мой муж попал в плен, я еду его искать».

«Ой, как хорошо! – волнуется соседка. – Если будете там, так, может, зайдете к моей сестре? Передадите привет от Люси. Люся это я, а сестру зовут Нина. Знаете, как она обрадуется? Нина с семьей живет на Колкотовой Балке, недалеко от Тирасполя, километров пять будет. Спросите Шесточенков – Нину или Мишу. Их все кругом знают».

Так, совершенно случайно, я узнала адрес семьи Шесточенко.

Подошла моя очередь. Я вошла в кабинет.

Девушка-регистратор взяла в руки паспорт и…

«Мне знакома ваша фамилия, – говорит. – Мне даже кажется, что я вас где-то встречала. Вы жили в Кишиневе на…»

«…на Красноказарменной», – поторопилась я подсказать.

«Так вы же Елизавета Федосеевна, моя землячка и соседка! Я жила на этой же улице рядом с кинотеатром!»

Я обомлела, сейчас регистраторша спросит название кинотеатра, а я его, конечно, не знаю.

А может никакого кинотеатра там не было?

И это просто проверка?

Но девушка, кажется правда, обрадована встрече и продолжает разговор, приобретающий опасный характер.

Я постаралась пресечь его и обратилась к «землячке»: «Моя дорогая, я очень спешу – меня ждет дома больная матушка и ребенок. Их нужно покормить».

«Елизавета Федосеевна! Ну что ж вы раньше-то не сказали? Все в порядке, только заплатите пять марок за регистрацию, и вы свободны. Всего вам хорошего!»

И с шумом дохнув на печать, «землячка» шлепнула ею по поддельному паспорту.

Выйдя из полиции, я вынуждена была прислониться к стене, чтобы не упасть.

Но времени на «успокоение» не было. Нужно было как можно быстрее вернуться на постоялый двор и предъявить паспорт хозяину.

Все остальное потом.

Потом можно будет думать о том, что делать дальше.

От Янкале: «Она жидовка!»

Одесса. 17 января, суббота Постоялый двор на Привозе 95 дней и ночей под страхом смерти

Уходя утром в полицию, мама строго-настрого приказала нам сидеть тихо и никому не открывать дверь. Ни при каких обстоятельствах.

Мы с бабушкой старались не шуметь, и каждый из нас, в меру своего воображения, рисовал себе всевозможные несчастья, которые могли произойти с мамой.

Время приближалось к полудню.

Ожидание было нестерпимо.

Но вот на лестнице послышался шум – голоса, топот ног. Раздался условный стук в дверь. Это была мама.

Но что это? Она была не одна. За ней стоял полицейский и еще один незнакомый мужчина в штатском.

Наша маленькая комнатка не могла вместить всех пришедших.

Полицейский вошел вслед за мамой. А мужчина остался стоять в дверях. Выглядел он рассерженным. Он размахивал руками, тыкал огромным пальцем в маму и кричал визгливым голосом по-русски: «Она жидовка! Жидовка! Я ее знаю! Она работала в больнице!»

Румын кивнул головой и со словами: «бинэ-бинэ» – «хорошо-хорошо» вытолкнул мужчину в коридор и закрыл за ним дверь. В это время мама, делая вид, что достает паспорт, порылась в сумочке и сунула «что-то» румыну в руку.

Немного подумав, полицейский спрятал это «что-то» в карман и, не говоря ни слова, повернулся и вышел из комнаты.

Мама перевела дух: «Этот в штатском – шофер из нашей больницы. Он встретил меня на улице и узнал. Позвал полицейского. У меня не было выхода, пришлось привести их сюда. Я сказала, что покажу им здесь паспорт».

Мама начала собирать вещи: «Теперь нельзя терять ни минуты. Шофер может вернуться. Янкале, бежим скорее! Мама, догоняй нас. Мы будем ждать тебя у входа на Привоз».

Мы бросились бежать. Спустились по лестнице, прошли через двор, и вот мы уже на улице. Еще немного и мы у входа на Привоз. Ждем бабушку.

Главное не встретить шофера.

Но бабушка… Ее что-то долго нет.

А если ее уже схватили?

Уйти без бабушки мы не можем. Но и вернуться на постоялый двор, чтобы узнать, что с ней, нельзя.

Что делать?

Но вот показалась бабушка! Спешит, вязнет в снегу.

Она одна. Никто ее не преследует.

Скорее, скорее бежать. Но куда?

Мама решается вновь попытаться уехать из города.

На этот раз в какую-то Колкотовую Балку…

От Янкале: «Фриг, бабушка?»

Одесса, 17 января 1942 г., суббота Дорога на Тирасполь 95 дней и ночей под страхом смерти

Уже совсем стемнело. С хмурого неба сыплет мелкий снег. Ветер подхватывает его, закручивает в спираль и гонит по обледеневшей земле.

На краю дороги, по которой идут румынские грузовики, стоят три замерзшие фигуры – мама, бабушка и я. Мы стоим и надеемся, что какой-нибудь грузовик довезет нас до Колкотовой Балки, о которой мама сегодня утром случайно узнала от какой-то Люси. Эта Колкотовая Балка теперь наша последняя надежда.

Тускло светятся фары проезжающих мимо грузовиков. Мама поднимает руку, но никто не останавливается.

Мы начинаем терять надежду уехать, а возвращаться нам некуда. Остается только развалка. Правда, ночевать в развалках опасно, могут обнаружить жандармы, да и замерзнуть можно.

Но вот возле нас останавливается румынский военный грузовик.

Водитель опускает стекло

«Ундэ? – Куда?» — кричит он.

«Тирасполь! Тирасполь! Колкотова Балка», – кричит ему в ответ мама.

«Бани естэ? – Деньги есть?» – «Естэ, естэ!»

«Бинэ, фортэ бинэ! – Хорошо. Очень хорошо».

Водитель выбирается из кабины, открывает задний борт грузовика, и мы с его помощью забираемся в кузов.

К нашему ужасу, кузов полон румынских солдат.

Правда, кажется, они настроены дружелюбно – в темноте, наверное, нас не разглядели.

Усаживаемся на дно у заднего борта.

«Дэй друмул! – Поехали!» — кричат солдаты водителю и стучат по крыше кабины. Грузовик трогается с места.

Солдаты дают нам кусок задубелого от мороза брезента, чтобы укрыться.

«Фриг, баб-у-шка? – Холодно, бабушка?» — спрашивает один из них.

И сам отвечает: «Фортэ рэсэ. – Очень холодно…»

Едем. Холодный ветер морозит щеки, вырывает из рук брезент. Кончики пальцев деревенеют.

Где-то в степи грузовик вдруг останавливается.

Навстречу нам движется колонна немецких машин и тоже вдруг останавливается. Что-то произошло. Образовался затор. Крики, ругань. Ревут моторы. Слепят мощные фары.

Вокруг немцы, а мы посреди степи на румынском военном грузовике?!

Сжались под брезентом, не шевелимся, не дышим.

Но вот немецкая колонна прошла, и мы снова едем.

Наконец где-то вдали появились мигающие огоньки.

На спуске, у моста, водитель останавливает грузовик и вылезает из кабины.

Через несколько минут сообщает нам: «Аичи! – Здесь!»

Приехали. Водитель открывает борт. Мы с мамой спрыгиваем на снег. Солдаты помогают бабушке выбраться из кузова. Мама сует водителю плату за проезд.

«Спаси Христос!» – на всякий случай говорит на прощанье бабушка.

«Санататэ.Здоровья», – отвечает водитель.

По глубокому снегу пробираемся на свет из окошка ближайшей избы.

Стучимся.

«Чего надо?» — спрашивает сиплый мужской голос.

«Не знаете, где тут Шесточенки живут? Мы приехали к ним!»

Слышно, как падает тяжелый крюк запора.

Дверь открывается.

«Как не знать Шесточенков? Мы всех тут знаем, кто живет. Только далеко это, ночью не найдете. Заходите, переночуете у нас, а завтра утром, Бог даст, я отвезу вас к ним».

Входим в тепло натопленную хату. В углу перед иконой, покрытой рушником, мерцает лампадка. Вкусно пахнет свежеиспеченным хлебом.

«Попейте чайку, согреетесь. Замерзли, небось, – говорит пожилая хозяйка. – Откуда так поздно?»

«Мы с Одессы. – отвечает ей мама. – Машина поломалась, думали не доедем». И снова рассказывает историю про мужа, попавшего в плен где-то в районе Тирасполя.

Хозяйка вздыхает. Сочувствует.

Попили чаю. Устраиваемся на ночлег.

Утром хозяин отвезет нас к Шесточенкам…

«Отче наш»

В 1944-м, после освобождения Одессы, Тася прилагала огромные усилия, чтобы узнать что-либо о судьбе Норы и Эрика. Особенно настойчиво она искала ребенка, считая, что смышленый малыш мог каким-то образом выжить.

В поисках Эрика она объезжала детские дома, где содержались еврейские сироты, и добралась даже до Березовки. В этом детском доме, по слухам, был мальчик, утверждавший, что его фамилия «Эриксен».

Именно эта фамилия и обрадовала Тасю – она надеялась, что Эрик, все еще плохо выговаривающий слова, мог на вопрос о фамилии ответить: «Эрик Шер».

А прозвучало это, как «Эриксен».

Однако поездка оказалась напрасной. Белоголовый кареглазый Эриксен ничем не напоминал черноволосого кудрявого Эрика.

Значит, опять тупик…

Нора с ребенком и бабушка Ида как в воду канули – никто их не видел и о судьбе их не знал.

И вдруг, неожиданно, одна из многочисленных знакомых рассказала Тасе, что Нору, оказывается, все-таки видели!

Но не в гетто на Слободке, как можно было предполагать, а неподалеку от ее дома, в скверике на Преображенской, в том самом месте, где на пути к Пересыпи 12-й номер трамвая, скрипя, делает крутой поворот с Преображенской на Софиевскую.

Нора сидела в скверике на скамейке, прижимая к себе ребенка, и оба они были густо засыпаны снегом. Но шедшие в гетто евреи узнали ее по огромной светло-коричневой шубе из меха обезьяны. Ошибки быть не могло – эту шубу, по словам знакомой, знала «вся Одесса». Такие шубы были в Одессе только «у двух барышень Тырмос» – Норы и Таси. Как вы, наверное, помните, доктор Тырмос привез их из Парижа.

Да вот еще, спохватилась знакомая, в принципе эту «историю про Нору» описал даже один наш одессит Валентин Катаев – он приезжал сюда в 44-м после освобождения, встречался с выжившими евреями и много таких историй насобирал.

Рассказ Катаева «про Нору» назывался «Отче наш». Имя женщины в нем не называлось, но, как утверждала знакомая, Нора там «вполне узнаваема».

И снова начались поиски. Теперь Тася искала рассказ Катаева под названием «Отче наш». И каково же было ее удивление, когда она поняла, что найти его практически невозможно – изданный вскоре после войны в каком-то сборнике, он в дальнейшем не переиздавался, а для ознакомления с ним в читальном зале Одесской научной библиотеки им. Горького требовалось специальное разрешение. Запрещен он был, что ли?

Прошли годы. Наступили другие времена.

В 2005-м мы часто бывали в Москве. В издательстве «ОЛМА-ПРЕСС» вышла наша книга «Сталин. Тайный сценарий войны», и мы презентовали ее на различных форумах, а в свободное время торчали в «Ленинке», собирая материал.

И вот однажды, как-то даже нечаянно, в наших руках оказался потрепанный томик рассказов Катаева, выпущенный издательством «Художественная литература» в 1946-м. И там, в этом сборнике, на 573-й странице… вы не поверите!.. рассказ под названием «Отче наш».

Был ли этот рассказ «историей Норы»? Трудно сказать…

Да, речь шла о женщине-еврейке с 4-летним мальчиком, которая должна была в этот проклятый день, 11 января 1942 года, как все евреи Одессы, идти на Слободку, в гетто, но не пошла.

Да, одета была эта женщина в шубу из меха обезьяны. Катаев пишет: «из искусственной обезьяны», не предполагая, как видно, что эта шуба могла быть из дорогого натурального меха.

Да, сидела она, эта женщина в шубе из меха обезьяны, на скамейке в парке, прижимая к себе ребенка, и была вся запорошена снегом.

Все это очень похоже на историю Норы.

Нора, видимо, тоже не пошла в гетто, и именно потому ни ее, ни Эрика никто не встречал на Слободке.

Когда жандармы вытолкнули ее с ребенком за ворота дома, она, наверное, просто пошла по улице, не очень-то понимая куда. Идти было трудно. Шуба была тяжелая. Снег глубокий. Нестерпимо болела поясница. Ребенок плакал. И когда она наконец увидела знакомый сквер на Преображенской, он показался ей спасением. Даже не счистив снег со скамейки, она села и, наверное, вопреки всему, успокоилась, перестала плакать, усадила рядом с собою Эрика, прижала его к себе и… заснула.

Но рассказ Катаева – это не историческая хроника, а литературное произведение, и потому он не лишен, скажем так, некоторых несообразностей.

Так, например, евреи Одессы идут в гетто, устроенное почему-то не на Слободке, а на Пересыпи. Женщину с ребенком из дома не выгоняют, она выходит по своей воле и, не желая идти в гетто, часами кружит по городу, в тяжеленной до пят шубе, в валенках и с чемоданом, неся на руках (?) 4-летнего мальчишку, тоже одетого в шубу и обутого в валенки. Невероятно!

Мальчик, естественно, хочет есть, и мать заводит его в кафе «Молочное», где он пьет любимый свой кефир, заедая бубликом.

Ну, это еще невероятнее!

Кафе «Молочное», кефир и бублики – в Одессе в январе 1942-го?!

Мы и слов-то таких: «кефир и бублики» – не знали.

Нет, слово «бублики», пожалуй, все-таки знали.

На углу Петра Великого и Коблевской когда-то стояла толстая тетка в белом халате с большой, тоже белой, корзиной.

В этой корзине были… бублики! Горячие с поджаристой хрустящей корочкой, обсыпанной «семитатями».

Но было это давно, в другой реальности, которая называется «до войны».

Потом эта тетка куда-то исчезла, а с ней пропали и бублики.

Пропали, да так никогда и не возвратились. И нет их сегодня нигде в мире, как нет и нашего довоенного детства…

По Катаеву, женщина сидит на скамейке в парке Шевченко. Но после взрыва на Маразлиевской парк был закрыт для гражданского населения, а в эти январские дни и войти туда невозможно было. Тем более невозможно, чтоб по его заваленным снегом аллеям по утрам разъезжал грузовик, «собирая трупы замерзших евреев».

Ну, кого, скажите на милость, интересовали трупы евреев, валявшиеся в этом заснеженном парке? Их-то и в центре в те дни не очень-то собирали.


ИЗ РАПОРТА РУМЫНСКОГО ЧИНОВНИКА

25 января 1942 г.

В районе заставы, на Старом базаре, между Александровским проспектом и Успенской улицей, на Слободке и по дороге к Слободке валяются трупы замерзших евреев, некоторые трупы окровавлены…


Здесь, конечно, неуместно говорить обо всех несообразностях рассказа Катаева. Особенно потому, что, несмотря на несообразности, этот рассказ потрясает, и не случайно в советские времена его не переиздавали.

Женщина в шубе из меха обезьяны и ее маленький сын замерзли в парке на скамейке, как замерзали в те дни многие наши близкие и родные, как замерзла бедная Циля – тетя Янкале…

В архиве института Яд-Ва-Шем хранятся множество актов на так называемых «замороженных». В акте № 23 речь идет о 90-летней старушке из дома № 100 по улице Внешней, фамилию которой «не удалось установить». Как указывается в акте, «старуху выгнали из квартиры, раздетой» и она «провалялась всю ночь возле садика». В акте № 24 речь идет о «массовом замерзании». Из дома № 33 по улице Средней и дома № 27 по улице Разумовской были выгнаны 14 человек, семеро взрослых и пятеро детей. Все они замерзли.

Катаев: «Уже рассвело. Сквозь голубые и синие облака пара и инея хрупко просвечивала розовая заря. Она была такая холодная, что от ее розового цвета сводило челюсти, как от оскомины.

На улице показалось несколько прохожих. Они шли в одном направлении…

В это утро со всех концов города медленно тащились люди, как муравьи с ношей. Это были евреи, которые шли в гетто…

Они скользили по обледенелым тротуарам, а некоторые падали и оставались лежать, прислонившись спиной к фонарю…

Они шли мимо запертых дверей и ворот, мимо дымных костров, у которых грелись солдаты…

Мороз был ужасен… На мостовой лежали твердые воробьи, замерзшие на лету… Море тоже замерзло до самого горизонта. Оно было белое. Оттуда дул ветер…»

Евреи шли…

Вот так, обреченно, как в августе 1941-го шли евреи Николаева на еврейское кладбище, а в сентябре 1941-го евреи Киева в Бабий Яр. Так, как шли в октябре 1941-го евреи Одессы на Дальник, евреи Мариуполя – к агробазе имени товарища Петровского, евреи Ростова в Змиевскую Балку…

Евреи шли…

По словам Катаева, в это утро в Одессе из уличного репродуктора раздалось вдруг громкое «Ку-ка-ре-ку!!», и нежный детский голос торжественно прочел молитву: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да прийдет царствие Твое…».

Какое святотатство – молитва Господня в такой час…

Трудно сказать, был ли рассказ «Отче наш» рассказом о Норе.

Да это и не важно…

Нора была не единственной. Было много таких еврейских женщин, замерзших на скамейках в парках и скверах Одессы, любовно насаженных еще дюком де Ришелье. Замерзших там, на тех самых скамейках, где они привыкли сидеть летними вечерами, любуясь своими резвящимися на зеленой траве малышами.

Нора, скорее всего, тоже замерзала в тот день, прижимая к себе ребенка, в скверике неподалеку от дома.

А мимо, узнавая и не узнавая ее, шли евреи.

Нет, они не окликали ее и не здоровались с ней. В тот черный день никто никого не окликал и никто ни с кем не здоровался.

В тот черный, белый от снега, день евреи Одессы шли в гетто…

Евреи шли…

Загрузка...