Город ночных контрабасов

Виктор Гавура

ГОРОД НОЧНЫХ КОНТРАБАСОВ

Сосновый лес высился на пригорке.

Вечнозеленый, он возвышался над плоской, заливной поймой Десны. Лес называли Татарским. Согласно преданию, здесь прятались татары хана Батыя, перед тем как напасть на Чернигов. В этом лесу, не разжигая костров, они жрали сырую конину и делали все остальное, что рифмуется со словом «жрали». Пуская слюни, глядели на сверкавшие в лучах заката золотые купола церквей Чернигова, представляя, как будут сдирать золотые крыши с домов русских богов и насиловать белых женщин, а после этого, распаривать им животы.

Татары теперь наши братья, роднее русских. А ведь это они, недавно врывались в славянские города, насиловали наших женщин, а потом вспаривали им животы. Зачем? Вероятно, дорожили своим татарским семенем или были просто звери, то есть татары. Изменился ли их образ мышления, если таковой у них имеет место быть, или остался прежним? Глядя на Татарский лес, размышлял над этим, совсем не занимавшим его вопросом Андрей. Теперь он жил в селе Анисов, с околицы которого виднелись те самые золотые купола церквей Чернигова.

Черниговская область всегда представлялась ему глухим, забитым краем, каким он был, со времен монголо-татарского нашествия и кончая, сегодняшним днем. Одна из самых больших, неплодородных и малонаселенных областей, ‒ задворки Украины. Постоянными спутниками жителей Анисова извечно были: голод, нищета и злыдни. Крестьяне Анисова пользовались небольшими участками малоурожайных песчаных земель, на которых выращивали рожь, овес и просо. В неурожай 1833 года все население села голодало. Спасаясь от голодной смерти, многие бедняки уходили в отдаленные места на заработки, и мало кто из них возвращался.

Часть жителей Анисова ходили на поденные работы в Чернигов. Крестьяне села занимались промыслами: собирали ягоды и грибы, плели из лозы корзины, изготовляли разные поделки из дерева, и продавали их на рынках Чернигова. Чтобы свести концы с концами, они с раннего детства тяжело работали, и уходили из этого мира с тем, с чем в него и пришли. Нагие рождались, ‒ нагие умирали. Так продолжалось веками, тысячу лет. Тяжелые условия жизни приводили к частым заболеваниям туберкулезом, тифом, трахомой и всеми остальными болезнями. Из-за отсутствия врача, крестьяне пользовались услугами знахарок, а чаще, заниматься самолечением.

Не лучше обстояло дело и с народным образованием. Первая школа с трехлетним сроком обучения была открыта в Анисове земством в 80-х годах XIX в. В 1914 году церковная библиотека Анисова насчитывала 40 книжек для чтения, а в церковно-приходской школе училось 11 мальчиков и 16 девочек. Крестьяне, в подавляющем большинстве, отрицательно относились к школам и больницам. На это были, проверенные многолетними наблюдениями, причины. Всем известно, что в больницах не все выздоравливают (только попади туда, там и останешься), а окончившие школу, часто уходят из деревни, искать себе должность в городе, из-за этого крестьянские хозяйства остаются без рабочих рук. Было и главное: окончившие школу, отличались от своих сородичей, и безграмотным сородичам это не нравилось.

Белые ландыши окаймляли лес у подножья возвышенности, в официальных документах она называется урочище Татарская Горка. А над долиной кружил коршун, с характерным вильчатым хвостом. Распластав неподвижные крылья в теплых потоках восходящего воздуха, он словно намеревался заграбастать землю, что лежала под ним. Жители Анисова говорят, будто в этом лесу происходит много удивительного, а по ночам из него приходят сны и люди, под их влиянием, совершают странные поступки. Были и те, кто, попав в такой сон, остался в нем навсегда, и ни один из них не вернулся.

Люди часто уходят в Нереальное, им кажется, что там они могут найти убежище от несправедливостей жизни и тягот существования. Но нереальной жизнью долго жить нельзя, не так ли? Не знаю, те сны, о которых рассказывают, ко мне не приходили. Зато я видел, что там живет ветер, когда он прилетает и раскачивается на верхушках сосен, они громко шумят, их гудение слышно возле самого дома. Знать бы, радуются они его прилету или обижаются на него? Конечно, у сосен нет человеческих чувств, они не умеют говорить, но в них есть то, что и в человеке важнее рассудка и слов.

Где-то непрерывно барабанил дятел, и множество голубых бабочек порхало над полевыми цветами всех цветов радуги. Радуга, ‒ это мост, который соединяет небо с землей. Если у нечистой силы получится оседлать радугу, она рухнет, и наступит конец света. Так думал Андрей, он любил вольный ветер и верил, что может летать.

Из сосняка у подножья холма выскочил заяц. Присев на задние лапы, он приподнялся, растерянно, уронив передние лапки, замер на миг и, закинув назад длинные уши, метнулся по полю. Коршун устремился вниз, нацелив когти на добычу. Андрей увидел в нем знак беды. Далеко на севере за Черниговом прогремел гром. Беда грозила прийти с севера.

Глава 1

Понедельник.

Понедельник ‒ не такой уж безнадежный день. Проснувшись как-то в понедельник, Андрей сказал с угрозой:

‒ Ну, здравствуй, понедельник! Сейчас буду делать тебя хорошим…

Впереди предстоял безрадостный, хлопотливый день. В тот понедельник Андрей решил, что не пойдет сегодня на работу, ни сегодня, ни завтра, вообще, никогда. Слишком долго он, якобы во имя нравственных обязательств перед человечеством, служил в академии, обучая врачей премудростям эпидемиологии, принося свои убеждения в жертву выгоде жить в привычных удобствах, находясь в зависимости у презираемых начальников.

Но когда ему начали приказывать, на каком языке читать лекции и проводить семинары с курсантами, чаша терпения переполнилась, и он решил: «Пришло время избавиться от раздвоения между должностью и личностью». Не подлежит сомнению тот факт, что в понедельник, да еще утром, бунтовать тяжело. Но бунт нельзя откладывать на завтра, ведь завтра можно передумать, отложить бунт на неопределенное время, и жить дальше в кабале.

Профессор медицины Андрей и его жена Наташа, детский врач, кандидат медицинских наук, одним из понедельников приняли решение уехать из Киева. Наташа помнила тот разговор, один из немногих, круто менявших курс ее жизни.

‒ С медициной покончено, баста! Найдем тихую гавань, и начнем новую жизнь, ‒ сказал ее Капитан, он называл ее Рыбкой.

‒ Это будет великолепное приключение! ‒ просияла в ответ Рыбка. ‒ Перемена обстановки нас сказочно развлечет.

Когда Наташа улыбалась, в ней проглядывала озорная девчонка, которой она была когда-то. Она с преданной сердечностью поддерживала его начинания, готовая идти с ним на любой край света. Такой она была.

Сначала все было в мечтах, казалось сложным и неосуществимым. Но им все чаще становилось тоскливо, и по ночам обоим, снились одни и те же сны: лес да поля. Их мечты вскоре приобрели предметную ясность, став вещественно зримы. Они начали искать край физического и душевного покоя (стараясь примирить свои запросы с финансовыми возможностями), и вскоре его нашли. Оба уволились, и уехали из столицы в деревенскую глушь, вернулись к своим истокам, ‒ в поля Украины. Они сделали то, о чем другие только мечтают, им удалось вырулить из бесконечного потока пустой колготни, усталости и нехватки времени. Величайшая роскошь, которую может позволить себе человек, ‒ поступать так, как он хочет.

Как это часто бывает у немолодых людей, они обнаружили, что рождены для жизни на лоне природы, находя в ней источник радости и отдохновения. Лишь в деревне можно почувствовать, и со всей полнотою осмыслить, божественную красоту мира, и убожество жизни современного человека. Они оба без сожалений расстались с суматошной жизнью Киева, с его постоянной спешкой, множеством условностей и обязанностей, обступающих городского жителя со всех сторон. Наташа, в надежде, успокоиться, и подлечить расшатанные нервы. Андрей, в желании дотронуться до матери-земли, дабы как былинные богатыри, набраться сил для борьбы с предстоящей старостью.

Прошло немного времени и пред ними открылась иная, неведомая досель жизнь, а прежнее их бытие, показалось им бессмысленным, тогда как новая жизнь, не шла ни в какое сравнение со старой. Так и было задумано, когда они решили уехать из Киева, а быть может, и не так. Во времена террора люди всегда переселяются за город, так уж издавна повелось, еще со времен Римской империи. И не имеет значения, это немецко-фашистский террор или украинско-националистский, не отличающийся от фашистского.

Жить в селе под Черниговом захотела Наташа, и Андрей с ней согласился. Дома под Киевом им были не по карману. Наташа хотела жить на своем участке земли: клумбы, деревья и забор. Безопасность собственного уголка, где тебя окружают знакомые и дорогие тебе вещи: цветы, книги и, конечно же, пыль. Куда без нее? Вооружившись тряпками и пылесосом, Наташа вела с ней непримиримую борьбу, но пыли от этого меньше не становилось. Ее это не останавливало и, несмотря на безуспешно затраченные усилия, она говорила Андрею, что отдыхает здесь не только от городской кутерьмы, но и от прошлой жизни.

Ненавязчивая своими красотами тихая украинская природа, целебно действовала на них. Они, словно вошли в этот пейзаж, и остались в нем, в единении с природой. И весь этот замечательный мир принадлежал им. Жили скромно и уютно, не зная ни нужды, ни роскоши. Две пенсии вполне удовлетворяли их неприхотливые потребности. Их жизненный путь приближался к концу, и они спешили радоваться каждому своему дню.

По утрам пили кофе и обсуждали последние политические новости: что сегодня отчудила кошка (теперь они стали не только домовладельцами, но и кошковладельцами), или есть ли совесть у воробьев, опять нагадивших на крыльце. Приблудившаяся к ним бездомная кошка по имени Кетти (окрас «домино»), отличалась веселым нравом и была неистощима на выдумки. Она не раз им к завтраку приносила пойманную мышь. Видимо, полагала, что кроме кофе, по утрам у них принято хрупать мышей. Чтобы ее не обидеть, они ее в этом не разубеждали, и даже не представляли себе, как они могли жить без нее раньше.

За прожитые годы Андрей и Наташа так привыкли друг к другу, и к недостатком друг друга, что им не нужно было другого общения. Когда семья дружна и живет общими интересами, отношений на стороне не ищут. Они так всю жизнь и прожили, не разлучаясь ни на один день, и продолжали любить друг друга не остывающей любовью. Они не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки, и сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не подпав под влияние один другого.

Как ветер и вода, они находились в непрестанном борении, но и не могли друг без друга. Что́, ‒ их, таких разных, словно магнитом притягивало друг к другу? Они были далеки от идеальной супружеской пары, смотрящей на все одними глазами, и высказывающей обо всем одинаковые мнения. Андрей представлял логику, а Наташа, интуицию. Дополняя друг друга, каждый из них, оставался собой. Вместе с тем, они были схожи в чем-то важном, без чего нет взаимного понимания, и различие характеров не помеха, а напротив, делает каждого, в глазах другого, более интересным и желанным.

Иногда они вели громкие споры, со стороны это выглядело весьма странно. Они оба отличались независимым складом ума и обладали внутренней свободой, в их крови не было ни капли рабства, и от этого, порой им было нелегко. Разность их характеров была залогом гармонии отношений, но бывала, и причиной раздоров. Однажды, потеряв терпение, Андрей сказал сгоряча:

‒ Ты доведешь меня до того, что я себе на руке сделаю татуировку: «Я прав!» и буду ее тебе предъявлять.

‒ А я сделаю тату: «Я правее!» ‒ запальчиво ответила Наташа.

У нее был пылкий нрав, и редкостная щедрость души, она всю себя со всей вселенной сверх того, отдавала тому, кого любила. В ней удивительным образом сочеталось трогательное девичье очарование с гордой и непреклонной, почти мужской бескомпромиссностью. Их «дискуссии» подчас проходили на грани абсурда, принимая достаточно острый оборот. Во время одной из них, Наташа говорила (вернее кричала), представляя неопровержимое доказательство правильности своей позиции:

‒ Нет! Я сказала: «Нет» с восклицательным знаком, чтобы тебе было понятнее!

На что Андрей отвечал, пытаясь придать своему тону хоть немного убедительности:

‒ Ты говоришь с таким видом (хотя она кричала), как будто это ты придумала восклицательный знак. Так вот, я тебе повторяю: «На продажной Украине теперь продается все, даже совесть!»

Андрей сам заметил, что зашел слишком далеко, пожалев о сказанном, сердитый на себя за явную передержку, да к тому же, высказанную в безапелляционной, не допускающей возражений форме. Столь легкомысленное обобщение он сделал в пылу спора на основании совершеннейшего пустяка. Когда клоун по профессии, Зеленский, баллотировался на пост президента, он на всех каналах украинского телевидения обещал избирателям снизить расценки на грабительские коммунальные платежи, а когда был избран президентом Украины, заявил, что пошутил. Выбравшие его избиратели, молча, утерлись, словно ничего другого от него не ожидали. Клоун, ставший президентом, ‒ наглядный пример, сколь абсурдна власть.

Андрей даже покраснел, до того ему стало неловко и, покраснев, начал подыскивать оправдание для своих, в запале спора, вырвавшихся слов. Он попытался выйти из щекотливого положения в лучших традициях юридических изворотов, как это сделал в свое время Клинтон при слушании «дела» в отношении Моники Левински, оправдываясь перед собой тем, что «неудачно выразился». Может я и пристрастный, зато, объективный… Возможно, что-то и преувеличил, не без того, но в наше сумасшедшее время, чтобы не сойти с ума, иногда приходится что-то преувеличивать, а что-то преуменьшать.

‒ Нет! Ты попробуй, купить совесть у моей матери или купи мне радугу! ‒ гвоздила аргументами Наташа.

‒ Ты сопоставляешь несопоставимое: путаешь частный случай с общими тенденциями; и явления природы, с отношениями между людьми, ‒ сделав глубокий успокоительный вдох, и набравшись терпения, разъяснял Андрей, стараясь поспевать за логическими скачками Наташи.

Однако спокойствие давалось ему нелегко. Ему мешало внятно сформулировать и предоставить неопровержимые фактические свидетельства своей правоты, понимание того, что Наташа человек масштабный и детали, не ее стихия. Попробуй, переубеди такую!

‒ И, что это еще за слово «нет»?.. Я такого не знаю, говори мне всегда: «Да!», ‒ как ему показалось, удачно закруглил Андрей.

‒ Нет! ‒ кричала в ответ Наташа, и… Он с нею соглашался, поскольку Королева не может быть не права.

Королева была младше его на 11 лет, он был ею пленен, раз и навсегда, и во всем ей уступал, готовый исполнять любые ее желания. Конечно, она была непоследовательна и упорствовала в своей непоследовательности, и даже преуспела в своем упорстве, но до чего ж она была мила!

За тридцать лет супружеской жизни, Наташа превратилась из тонкой, похожей на подростка худышки, в упитанную женщину. Тело ее расплылось в грузной полноте, а волосы стали отливать серебром. От ее прежней остались только милые ямочки на локтях и совершенной формы пальцы, утончающиеся к кончикам, словно из хрусталя. Несмотря на это, Андрей искренне верил, что любит именно эту женщину, которой она стала теперь, а не ту, трепетную девчонку, которой она была когда-то, когда она безоглядно отдалась своей любви, и только своею любовью эти годы жила.

В его восприятии она оставалась той, которую он впервые увидел в аэропорту Борисполь перед отлетом в Таджикистан. Незабываемый образ легкости и света: изумительно стройная и прямя, и хрупкая до воздушности, ее волосы не держали форму, развеваясь на ветру. Тогда, как и теперь, он считал ее самой необыкновенной из всех, кого он в своей жизни встретил. В ней и доныне сохранились черты детской свежести и трогательной простоты. Встречу с ней он считал даром Судьбы ему в награду, за все, что он пережил и переживет.

Не бывает любви без воображения, уходят годы, вместе с ними уплывает сор повседневности, и в памяти остается лишь красивая история, которую не забыть. К сожалению, все настоящие истории любви заканчиваются трагически.

Глава 2

Вечер был тих.

Вокруг царила вселенская тишина. Андрей и Наташа сидели на их любимой скамейке в центре этой тишины, и Андрей пел про себя: «Как упоительны в России вечера...»

‒ Почему ты на мне женился? ‒ провожая взглядом вечернюю зарю, тихо спросила Наташа.

‒ Ну… Я подумал: «Если я на тебе не женюсь, кто ж на тебе женится?..» ‒ не готовый к вопросу, не сразу нашел, что ответить Андрей. Сидеть без дела, было так хорошо.

Летний день угасал. Закатное солнце неуклонно приближалось к горизонту. Из плоского, ослепительно белого диска, оно превратилось в объемный, пурпурный, на глазах темнеющий шар, и нежный запах ночных фиалок теплыми волнами стлался над землей.

‒ Не говори чепухи, а все-таки, почему? ‒ в ее голосе послышались настойчивые интонации. Похоже, Наташа обстоятельно нацелилась на выяснении причин, подвигнувших его когда-то на этот шаг.

‒ От жалости, ‒ коротко ответил Андрей. Чары невыразимо трепетной тишины были столь обворожительны, что разговаривать не хотелось, ему хотелось петь, и он пел:

‒ От жалости не женятся. И с какой стати тебе было меня жалеть? ‒ Наташа окинула Андрея недоверчивым взглядом, чтобы удостовериться, что он ее не разыгрывает. Ей часто казалось, что он ее разыгрывает.

‒ Ты была такая… Тоненькая до неправдоподобия, ‒ с трудом подыскал ответ Андрей, продолжая про себя петь.

‒ Ну и что́?.. ‒ требовательно задала очередной вопрос Наташа.

Андрей со стопроцентной уверенностью догадался, что допеть она ему не даст, и ему волей-неволей, но придется отвечать на все вопросы дознания. И в кого только она такая ненасытно любознательная уродилась?

‒ Я скажу тебе правду, ‒ наклонившись к ней, доверительно сказал Андрей, на миг, задумавшись, чтобы выдумать какое-то вранье. ‒ Мне показалось, что тебя морят голодом, и мне стало тебя жалко, ‒ с исчерпывающей полнотой представил обоснование своих действий относительно мотивации женитьбы на ней Андрей.

На западе догорала заря. Уходящий день протягивал к ним последние лучи заката, прощаясь с ними до завтра. Сравнив великий покой природы, с нескончаемой суматохой Города, Андрей порадовался тому, что выбрал такую жизнь, лишенную суетных проблем, одухотворенную нетленной красотою мира.

‒ Ты, не преувеличиваешь? ‒ с доверчивой серьезностью спросила Наташа, заглядывая ему в глаза.

‒ Нет, ‒ улыбнулся он, тронутый ее нерастраченной детской непосредственностью.

‒ А то ты всегда плохо думаешь о людях, ‒ Наташа обмерила его испытующим взглядом.

‒ О тебе я всегда думаю хорошо, ‒ ответил Андрей, подивившись ее неугомонности.

‒ Тогда понятно… ‒ Наташа снова окинула его долгим взглядом.

Потом вздохнула, то ли с облегчением, то ли с огорчением, не поймешь?

От солнца остался лишь розовый отсвет, ‒ ласковый след ушедшего дня, затем и он погас, словно накрытый невидимой ладонью. В вышине, одна за другой, загорались первые звезды. Лиловые сумерки сгущались, и тени цвета индиго обступили их со всех сторон.

‒ Что тебе понятно, если не секрет? ‒ не удержался Андрей.

Он вдруг почувствовал, до чего она желанна и как ему с ней хорошо.

‒ Что действительно, от жалости, ‒ на ее лице просияла улыбка, даже не улыбка, а свечение, словно в подступающих сумерках от нее исходило едва уловимое сияние.

‒ Можно я тебя поцелую?

‒ Нет!

‒ Почему?

‒ Потом опять будешь говорить, что от жалости…

Конечно, она была строптива, порой доводя Андрея до белого каления своим задиристым, мальчишеским нравом и, вместе с тем, ‒ до чего обаятельна.

Глава 12

Земля дрожала от ударов чудовищных молотов.

Такого интенсивного обстрела из реактивных установок залпового огня и самоходных орудий еще не было. Канонада началась с утра, а уже вечер. Выстрелы и разрывы звучат с повторяющейся механической неотвратимостью, и эта, неизменная регулярность, начинает казаться каким-то скрытым упреком, будто наказанием, за какое-то содеянное преступление. При неожиданных заминках, наступает тишина, и тогда делается особенно страшно, и поневоле начинаешь с нетерпением ждать, когда начнут стрелять снова.

Андрей и Наташа сидели в погребе на картошке в кромешной тьме. Над домом перекрещивались траектории, летящих снарядов и ракет, с двух противоборствующих сторон. Сколько Андрей ни убеждал Наташу, что стреляют не по ним, а по Чернигову, и из Чернигова, по нападающим российским войскам, она плакала навзрыд, содрогаясь от каждого взрыва. Андрей понимал, что развязка приближается, и как было не догадаться, какова она будет.

Все зависит от случая, и повлиять на него нельзя. Власть случая над твоей жизнью, делает тебя безразличным к происходящему. Стоит ракете или снаряду сойти с заданной линии стрельбы, и от дома останется куча дров, а что будет с ними, лучше не думать. Впрочем, я бывал в ситуациях и похуже, успокаивал себя Андрей, как-то вместо коньяка, хлебнул касторки, что было после, лучше не вспоминать. Когда спускался в погреб в начале обстрела, картечь кассетного снаряда пробила стеклопакет в окне. Раскаленная стальная таблетка больно оцарапала кожу на голове. Если б не наклонился открывать люк погреба… ‒ если б да кабы! Если бы у бабушки были яйца, это была бы не бабушка, а дедушка.

Любая жизнь висит на волоске, но перерезать этот волосок может лишь тот, кто ее подвесил. Так, кажется, сказал прокуратор Иудеи Понтий Пилат или Иешуа Га-Ноцри? Кто-то из них, то ли, они оба, когда обсуждали эту тему. Вместе с тем, из случившегося можно извлечь и кое-что поучительное, наподобие: «Ничто с утра так не проясняет голову, как попытка тебя убить». После этого начинаешь думать, прежде чем что-то сделать, взвешивая каждый шаг.

Непроглядная тьма погреба усиливает состояние безнадежности. Она непроницаема и удушлива и, как бы осязаема. Самое страшное, это бездеятельность в состоянии неопределенности. Усталость в Андрее возобладала над тревогой, задумавшись неизвестно о чем, он потерял ориентацию во времени и пространстве, и ему показалось, что он куда-то падает. В желудке образовалась тягостная пустота, он сделался невесомым, и рухнул в черную бездонную пропасть. Понимание того, что он в погребе пришло не сразу, а через несколько мгновений, во время которых, он мучительно долго, стремительно летел вниз в холодную черную пустоту. Он ничего не чувствовал, кроме ощущения падения. У него кружилась голова, как будто он действительно падал с огромной высоты, трепыхалось и болело сердце.

Принять бы таблетку валидола, но за ним надо вылезать из погреба. Вылезти-то можно, но вот обратно, можно не вернуться. Он пытался не давать воли страху, сжимавшему все внутри, и успокаивал себя тем, что постепенно привыкаешь ко всему, без этого не бывает, ведь то, что он пережил при первом обстреле, больше не повторялось. Стало быть, все самое страшное позади. Но, он знал, что нет такой плохой ситуации, которая не могла бы стать еще хуже.

Неужели, эти нелюди были когда-то рождены женщиной, а не волчицей? В редкие минуты затишья, думал Андрей. С окраины Чернигова доносилось хлопки выстрелов пушек бронетранспортеров и автоматные очереди. Из погреба они кажутся каким-то далеким, неопасным треском. Неужели, это русские люди? Чем они отличаются от немецких фашистов? Ничем. И так же, как их предшественники, будут утверждать, что ни в чем не виноваты, а только выполняли приказ. Приказ освобождает от ответственности, следовательно, можно дать волю животным инстинктам. Ни один из них, не будет чувствовать себя ответственным за то, что совершил. Все это уже было, и известно, чем кончилось, ‒ Нюрнбергским военным трибуналом.

Сегодня 21 марта, сколько дней они днем и ночью обстреливают Чернигов? Очередной залп реактивных снарядов неожиданно проревел совсем рядом. Реактивная установка переместилась из Татарского леса, где они прячутся днем, и начала запускать ракеты прямо перед домом. Кто это, русские или украинцы? Неизвестно. И те, и другие, стреляют, прячась за домами местных жителей. Стали раздаваться выстрелы в ответ. Далекие выстрелы звучат вполне безобидно, но они имеют свое продолжение. Сверлящий шум, приближаясь, нарастает и превращается в зловещий рев, от которого некуда деться и, достигнув невыносимого предела, с мощным, глубинным грохотом, обрушивается на землю. Цементный пол погреба вздрагивает при этом, как будто в него из-под земли ударяют чудовищной кувалдой.

Интервалы между выстрелами и разрывами снарядов укоротились. Похоже, они перенесли огонь на нас. Череда разрывов стала приближаться, и каждый последующий взрыв, ложится все ближе. Стало казаться, что следующий снаряд упадет прямо на тебя, а спрятаться некуда! Сквозь щели в потолке нескончаемым потоком посыпался песок и щебень, со стеллажа начали падать и разбиваться стеклянные банки. Казалось, этот кошмар будет продолжаться вечно.

Реальность бывает страшнее самого жуткого кошмара. Но, это так, праздные рассуждения, когда нечего делать. А делать-то действительно нечего, но под такой аккомпанемент заниматься арифметикой сложно. Да и что считать, с 24 февраля, ни дня, ни ночи, не было без обстрелов. И сон их не берет, зверюг! Когда ж эти чудовища, наконец, уймутся? Пока те и другие, не перебьют друг друга. Тогда все кончится.

Взрывы грохотали совсем неподалеку, и Андрей хотел сказать Наташе: «Хорошо, что снаряды падают близко, но не на голову». И не сказал, не надо глупых шуток и так, когда спускались в погреб, у Наташи вырвалось от всего сердца: «Если меня убьют в этой яме, я тебе этого никогда не забуду!». От понимания безумия происходящего, становится еще страшнее, что уж тут говорить об осознании нелепости своего положения и утрате собственного достоинства. Но, самое страшное то, что ты никак не можешь на это повлиять, ты совершенно беспомощный, и ты, разумный человек, находишься во власти говорящих обезьян.

Вдруг наступила тишина. Коса смерти отдыхала, дожидаясь пока ее снова наточат. И в этом, сжимающем горло безмолвии, Андрей почуял подкрадывающееся зло. «Господи, спаси и сохрани», ‒ прошептал он и впервые за время войны, перекрестился, ощутив всамделишный страх. Подумав при этом, что утратил веру не только в человеческую справедливость и доброту, но и в милосердие Бога.

Было по-прежнему тихо, но Андрей уже всей кожей ощущал жуть подступающей опасности. Вместе с возрастающим страхом, он испытывал необъяснимое чувство своей личной вины за то, что происходит. Он обнял Наташу, почувствовав прилив нежности, понимая, что роднее ее нет никого на всем белом свете, и ему захотелось коснуться губами ее хрупких пальцев, поцеловать узкую ладонь. Надо же, все больше влюбляюсь в свою жену.

‒ Я тебя люблю, ‒ сказал Андрей, никогда она не была так мила, как в этот миг.

‒ И я тебя. Больше жизни… ‒ голосом тихим, как вздох, прошептала Наташа, сотрясаясь сдавленными рыданьями.

Раздался нарастающий гул приближающегося реактивного самолета, переходящий в раскатистый, ни на что не похожий, страшный рев и что-то с оглушительным грохотом лопнуло над головой. Все вокруг начало ходить ходуном от взрывов авиабомб. Сколько их было? Ни счесть! За время своей затянувшейся жизни, Андрею приходилось знавать страх, как и всем, но такого ужаса он не испытывал никогда. Наташа уже не плакала, а только дрожала неуемной дрожью. Он пытался ее успокоить, но вместо слов, только икал.

Как долго это продолжалось, и когда кончилось, неизвестно. Было тихо и от этой тишины сердце сжималось больше, чем от взрывов. В погребе темно, а часы они впопыхах не взяли, и теперь не знали, уже утро, то ли продолжается ночь. Сверху не доносилось ни звука, их окружала тишина. Андрей прислушивался к этой жуткой тишине с таким напряжением, что казалось, услыхал бы, как растет трава. Но ничего, кроме мерного гудения контрабаса, не услышал. Поднялось кровяное давление, потому и пульсирует в голове контрабас. От избытка адреналина, он дрожал всем телом, как голый на морозе. Кроме этого, ничего не происходило.

Тянулось изматывающее ожидание, они ждали, неизвестно чего. Вернее, они ожидали, когда все начнется сначала, но было тихо. Обоняние у Андрея обострилось настолько, что он уловил запах сырого суконного одеяла, в которое всегда куталась Наташа, а теперь в темноте, сколько они его не искали, отыскать не смогли. Он заставил себя подняться по лестнице, и приподнял крышку люка. Через выбитое окно ярко светило солнце, как ни в чем не бывало, на яблоне за окном громко чирикали воробьи.

Выбравшись из погреба, Андрей огляделся. В кухне все было на месте, как если бы ничего не случилось, за исключением выбитого окна, и он глупо удивился этому, как будто ожидал увидеть, что все знакомые вещи, волшебным образом вдруг исчезли неизвестно куда. Он стал уговаривать Наташу подняться наверх. В ответ, она начала плакать. Из по-детски отчаянных всхлипов, он разобрал: «Мы так хорошо здесь жили…» Ему показалось, что это сказал ребенок, так тонко звучал ее голос. Успокаивать ее не было сил, даже спуститься в погреб и просто ее обнять, он не мог. Не мог и всё!

Наташа уже молчала, а в ушах неотступно звучал ее голос, звонкий, как хрусталь. Он решил, что никогда больше не полезет в эту черную яму, разевающую пасть для нового жильца. Уж лучше принять смерть на земле, а не по своей воле лезть в могилу. Но полезть в погреб пришлось уже через час, и так десятки раз, днем и ночью, много дней подряд.

С потолка на проводе свисал, оторвавшийся плафон. Под ногами хрустело битое стекло, и все вокруг казалось хрупким и беззащитным потому, что все было под угрозой уничтожения. Мельком увидев себя в зеркале, Андрей удивился, как сильно постарел. Кто это такой? И, что он здесь делает? Он, ‒ это, в смысле, я. Лицо в зеркале казалось ему чужим. «А может, я сознательно избегал зеркала? ‒ подумалось ему. ‒ Интересно, почему?»

Андрей плохо представлял, как выглядит и впервые за этот месяц разглядел себя как следует. Он исхудал, щеки ввалились, седые волосы неопрятными лохмами свисают на уши, а небритый подбородок ежится белой щетиной. Электричества нет с начала войны, а кроме электробритвы, другой, нет. Подумаешь, бритва, глаза-то, горят, как в молодости, и та же сила во взгляде. Если умыться холодной водой и причесаться, буду, как новенький. Да и ногти надо бы подстричь, когда-нибудь…

Его возраст не предвещал долгой жизни, но он, как и прежде, чувствовал себя молодым. Наверно потому, что слишком долго учился: институт, аспирантура и докторантура по инфекционным болезням. А начинал практическим врачом инфекционистом. Отец был жив, когда защитил кандидатскую диссертацию, а мать, когда избрали профессором. Тоже врачи, как они мною гордились. Редко их навещал, все время что-то мешало, по сути, сам себе не принадлежал, постоянные командировки: то на переподготовку, то на вспышки инфекций, исколесил Украину, работал в Таджикистане.

Интерес к исследовательской работе возник, казалось бы, из ничего, в научном кружке в институте. Как любая истинная страсть, научные исследования захватили меня целиком. Выдержав все испытания и устояв против разочарований, я пронес эту страсть по жизни. Да она и была моей жизнью. Кафедра, лекции и семинары, лаборатория, симпозиумы и конференции, научные дискуссии и полночные споры с однодумцами до хрипоты, ночные бдения за микроскопом и компьютером до утра. Если мне и удалось сделать что-то по-настоящему нужное, то это потому, что работал день и ночь, был требователен, в первую очередь, к себе.

В поисках новых подходов в борьбе с инфекциями, осваивал смежные специальности: прошел специализацию по вирусологии, микробиологии, эпидемиологии. Кем это надо быть изначально, чтобы столько учиться?.. На приобретение основательных медицинских знаний надо затратить ни много, ни мало, а целую жизнь. Да и они быстро устаревают, если их не обновлять, постоянно работая над собой. Поднялся по всем ступеням иерархии высшей школы: от ассистента, доцента и профессора, до заведующего кафедрой микробиологии и эпидемиологии института усовершенствования врачей. Зачем? Социальная лестница для того и существует, чтобы по ней карабкаться. Чем я лучше других.

В начале девяностых, увлекшись борьбой с эпидемией дифтерии на Украине, стоял на пороге открытия. Не получилось, надоело побираться: выпрашивать каждую пробирку, каждый реактив. Не завершив начатое, вернулся в практическую медицину и, засучив рукава, как главный инфекционист и эпидемиолог Управления здравоохранения, в 1995 руководил ликвидацией эпидемии дифтерии в Черниговской области. В результате массовой иммунизации полумиллиона взрослого населения, заболеваемость дифтерией в области снизилась в 6 раз, а летальность – в 3 раза. Сухие цифры, а за ними здоровье и жизни людей. Не знал ни праздников, ни выходных и от этого, казалось, что жизнь коротка, что только начинаю жить.

Если в молодости меня рвали в клочья противоречия, бывало скучно, а энергии, с избытком, то уйдя в науку, мой внутренний мир преобразился, и я обрел душевное спокойствие. На первом месте у меня стояла наука, затем семья, и далее, соответственно ранговым местам: друзья, коллеги, врачи-курсанты, любознательные, такие разные. Казалось бы, тривиальная сублимация[1] либидо[2], но я был удовлетворен этой сублимацией, и испытывал радость от каждого прожитого дня. Чтобы прийти к этому, через многое пришлось пройти. Я и прошел, заплатив за многое кровью, потом и незаживающими ранами души. Мне не в чем упрекнуть судьбу за те годы, полные планов, побед, разочарований и борьбы.

События последних лет все изменили. Страна, в которой я прожил всю жизнь, словно планета, сошла с орбиты, будто в нее врезался чудовищный метеорит. Все понеслось к хаосу и гражданской войне. Творческая свобода была воздухом, которым я дышал, и я никогда не задумывался над тем, чем дышу, но когда начали перекрывать воздух, сразу стало понятно, что этот воздух жизненно необходим. Джон Кеннеди сказал: «Свобода неделима». Он имел ввиду, что свобода не бывает наполовину или на треть, ‒ свобода либо есть, либо ее нет. Если кто-то зажимает кому-то рот, нельзя чувствовать себя свободным. Чтобы не видеть агонию Родины, уехал в деревню, где обрел покой.

Вдруг однажды утром начали взрываться кассетные снаряды, и картечь стал рубить все вокруг. Произошло нечто невообразимое: появилась незримая демоническая сила, с которой нельзя вступить ни в какое общение. Внезапно возникнув, она все рушит, сея вокруг буйный хаос, и повлиять на нее невозможно. Нельзя ни понять ее намерений, ни осмыслить чудовищность того, что происходит. Не зря, по Герману Узенеру, демон, ‒ не что иное, как «бог данного мгновенья», возник ниоткуда, и тут же бесследно исчез, оставив после себя руины и горы трупов.

Надо бы написать книгу об этой войне, подумалось ему. Как все было на самом деле, а не то, о чем говорят по радио: «Рашистские оккупанты, это сборище нікчем і покидьків суспільства[3]. Они массово сдаются в плен, а перед этим простреливают себе руку или ногу, чтобы не воевать. Мы экстренно прерываем нашу передачу, послушайте, какими аплодисментами встречает Итальянский парламент нашего президента!» И едва ли не десять минут транслируют аплодисменты, гимн Украины или минуту молчания под метроном. Эта, повторяющаяся каждый час панихида, должна зажигать сердца граждан праведным гневом.

И ни слова о том, что происходит, и происходит ли хоть что-нибудь, кроме наших побед на всех фронтах. А главное, где этот самый фронт, на котором мы каждый день одерживаем столько побед? Где он находится: спереди или сзади, а может быть, по бокам? Есть ли он вообще, или это сражаются в окружении наши недобитые войска? И, как там Киев, ‒ захвачен или нет? Судя по всему, они сами ничего не знают, долдонят что попало откуда-то из Лондона, лишь бы не молчать. Откуда им знать, что в радиоприемнике на ладан дышит батарейка и вот-вот оборвется единственная нить, связывающая с внешним миром.

Да, об этом надо написать. Только что зародившись, эта мысль овладела им целиком. Ведь кто-то должен противостоять, выплеснувшейся наружу человеческой дикости. Но, для кого писать? Для бандарлогов, которые восемь лет своим тявканьем из подворотни: «Війна! Війна! Війна до перемоги!»[4] ‒ привели к этой войне? Или для таких же, человекообразных обезьян, которые день и ночь обстреливают нас из всех видов вооружения? Для тех и других, эта книга будет не более, чем туалетная бумага. Они способны ее только обнюхать, прежде чем использовать. Нет, не для них. Надо начать писать эту книгу, чтобы оставаться человеком, чтобы не стать таким же скотом.

У человека должна быть цель в жизни, тогда у него будет интерес к ней до конца, ‒ до последнего дюйма. Эта мысль обожгла его своей дерзкой новизной, и он принял ее, как открытие истины. Именно теперь, когда все вокруг рушится в прах, когда можно потерять все, в том числе и жизнь, он понял, что ничего не потерял, а напротив, нашел, ‒ нашел смысл, ради которого стоит жить. Да, именно для этого стоит жить.

Не желая мириться с произволом фашиствующих националистов, я отбыл в деревню, стал внутренним эмигрантом. Жил на лоне природы, как во сне, бездумно наслаждаясь прелестью своего бытия, пока смерть не постучала в окно. То был знак, ‒ пора! Время бежит стремительно и память за ним не поспевает, все забывается и канет без следа в реке забвенья Лете. Людская память скоротечна, люди недолго хранят пережитое, и в этом их великая благодать. Пользуясь тем, что всё забывается, ловкие дельцы перекручивают и переписывают историю, как им выгодно. Но этому есть возможность противостоять. Надо только решиться.

Человек, которому суждено жить во времена диких злодеяний, что совершаются на его глазах, должен об увиденном поведать бумаге. Его долг запечатлеть на бумаге правду о происходящем, чтобы подобное не повторилось. Забвение прошлого грозит его повторением. Когда очевидцы молчат, процветает ложь. Украина ‒ наглядный тому пример. У таких летописей две жизни: первая, для своего века, вторая, на века. Книги обладают бессмертием, это самый прочный продукт, созданный человеческим разумом.

Я должен об этом написать и каждая строка в этой книге будет наполнена правдой. Главной особенностью правды есть то, что ее суть не меняется в зависимости от того, признает ли ее «подавляющее большинство». Правда всегда останется правдой, в этом ее сила. Суть этой войны в ее трагической бессмысленности. Самое чудовищное в этой войне, это полное пренебрежение к человеческой жизни, с той, и с другой стороны. Людей здесь никогда не ценили, их безжалостно бросали на погибель ради ложных идей. Это обесценило человеческую жизнь, обездушило народ, и он в тупом повиновении готов идти на заклание. Причина этой войны в продажности политиков, принимающих судьбоносные решения.

Моя книга разбудит спящие сердца, силою слова я заставлю их увидеть весь ужас и абсурд происходящего моими глазами. Казалось бы, все видят одинаково, но это не так. Один, видит Святой Грааль, а другой, глядя на него, видит ночной горшок, каждый видит то, что ему хочется видеть. Только Мастер замечает то, что не видят другие. Надо написать эту книгу так, чтобы ничего из нее нельзя было выбросить, не причинив миру вред.

Но по силам ли мне это? Да, я смогу! Никто не расскажет об этом лучше, чем я. Андрей пьянел от сознания своей уверенности в том, что способен осуществить задуманное. Это настоящая работа и правое дело, и насколько это будет интересно. Ведь написать книгу, это все равно, что создать целый мир, наподобие Бога, который сотворил наш мир из ничего.

Но, что я могу противопоставить современным варварам с их танками, самолетами, ракетами? Слово, ‒ мое оружие, лист бумаги, плацдарм для битвы, а правда, основа основ. Слово правды летит далеко, пронзая время, как стрела пронизывает пространство. А то, что нет электричества, не беда, буду писать днем. Солнце, вот оно, казалось бы близко, но обезьянам его не потушить.