Горюн

Викторъ Петровичъ обѣдалъ. Онъ сидѣлъ въ небольшомъ ресторанчикѣ и съ нескрываемой скукой оглядывалъ посѣтителей. Всѣ столики залы были уже заняты, когда у входа показалась небольшая фигура въ потертомъ пиджакѣ, съ худощавымъ, болѣзненно-бледнымъ лицомъ. Новый посѣтитель искалъ глазами свободнаго мѣста и нерѣшительно подошелъ къ столику, занимаемому Викторомъ Петровичемъ.

— Позволите? — робко освѣдомился онъ, отодвигая стулъ. Викторъ Петровичъ слегка поклонился.

— Сегодня можно похлебку и макароны по-итальянски, — сообщилъ вполголоса лакей, наклоняясь къ незнакомцу.

— Такъ вотъ, пожалуйста, — кивнулъ ему тотъ. Лакей скрылся. Въ то же время Виктору Петровичу подали жаренаго рябчика и судокъ съ салатомъ. Викторъ Петровичъ взялъ вилку, ткнулъ ею въ рябчика и сдѣлалъ гримасу.

— Рестораномъ величаются, — проворчалъ онъ, — а рябчика зажарить не умѣютъ!

— Изволите говорить? — встрепенулся незнакомецъ.

— Нѣтъ… Я собственно про здѣшніе порядки… Помилуйте скажите — рябчикъ! Не рябчикъ, а лягушка какая-то.

Незнакомецъ поглядѣлъ на тарелку и по блѣдному лицу его пробѣжала легкая судорога.

— Пережарился, подгорѣлъ… — ворчливо продолжалъ Викторъ Петровичъ.

— Птичка-съ… Жалко-то какъ! жалко…

— Ну, жалѣть-то особенно, положимъ, чего-же! — слегка удивленно возразилъ Викторъ Петровичъ, — а вотъ что цѣны они берутъ настоящія…

Незнакомецъ вспыхнулъ.

— Помилуйте-съ! развѣ я про цѣну, и вообще… Пережарено, недожарено — для меня не суть важно. А вотъ-съ что подали ее вамъ что люди — это поймали, замучили, перышки общипали, лапки обрубили…

Викторъ Петровичъ лукаво прищурился.

— Эге! Да вы вегетаріанецъ, что ли?..

— Дѣйствительно, трупами не питаюсь. Достачно злаковъ, плодовъ… Впрочемъ, признаюсь, я еще пока и молочное ѣмъ, и яйца.

— Послушайте, — сказалъ Викторъ Петровичъ, разрѣзая рябчика, — вы не обидьтесь, но это ваше вегетаріанство прямо-таки чепуха. Скажите, не все-ли равно этому рябчику, я его съѣмъ или вы съѣдите? Для васъ особо сейчась стрѣлять не побѣгутъ.

Лицо незнакомца сложилось въ грустную улыбку.

— Ложно понимаете-съ, — тихо сказалъ онъ. — для меня, дѣйствительно, не побѣгутъ… И вотъ-съ, хотя я держусь мнѣнія, что пословица «одинъ въ полѣ не воинъ» по мысли вредна и постыдна-съ, но въ настоящемъ случаѣ я воинъ поневолѣ. Проникнутъ сознаніемъ.

Викторъ Петровичъ высоко поднялъ брови.

— Не понимаю васъ.

— Сознаніемъ проникнутъ-съ. Увижу на столѣ птицу-ли, рыбу-ли, и тутъ же у меня вся картина ихъ избіенія; такъ сказать, борьба ихъ непобѣдимаго жизненнаго инстинкта, выражающагося безсильными сопротивленіями, трепыханіями, судорогами… это съ одной стороны, и безпощаднымь кулинарнымъ ножомъ съ другой. Все это въ глазахъ, въ сознаніи и — не могу-съ!

Викторъ Петровичъ улыбнулся.

— Это, простите, сударь мой, ничто иное, какъ блажь, сентиментальность! Горе какое нашли! Трепыханія… А какъ въ людяхъ это трепыханіе: нищета, позоръ, необразованность… Надъ птичками-то плакать, такъ вѣдь это разорваться, разорваться придется.

Незнакомецъ съежился.

— Да-съ, именно, именно душа разрывается. Поглядишь кругомъ: Боже мой, что этого страданія разлито! что слезъ! что воплей! Всюду это великое, непрестанное страданіе, именуемое жизнью. Я вѣрю такъ, — возбужденно продолжалъ онъ, — у человѣка есть многое, что застилаетъ ему его духовное зрѣніе и заставляетъ находить счастье и красоту во всемъ, на что падаетъ его взоръ. Если это нѣчто, ослѣплявшее его, случайно отпадетъ, жизнь представится ему такой, какой она есть на самомъ дѣлѣ. Часто подъ словомъ жизнь подразумѣваютъ все личное, установленное и устроенное людьми; нѣтъ! жизнь — это природа, это ея законы-съ. Жизнь — это листъ, который долженъ увянуть, человѣкъ, который долженъ страдать и умереть. Страшно жить среди страданій, ловить ухомъ всѣ эти стоны и вопли, глядѣть, какъ течетъ кровь однихъ и какъ жадно, алчно пьютъ ее другіе. — Онъ кончилъ шопотомъ, съ трудомъ владѣя нервными, вздрагивающими губами.

Викторъ Петровичъ слушалъ.

— Скажите, — началъ онъ, — я заранѣе извиняюсь за свой вопросъ, но онъ вынужденъ. У васъ въ жизни было много горя?

Незнакомецъ потупился.

— Я понимаюсъ: вы ищете корень. Въ такомъ случаѣ я позволю себѣ сказать нѣсколько словъ о своей жизни. Рекомендоваться не буду, мое имя значенія не имѣетъ; скажу только, что такихъ, какъ я, не мало теперь. Такъ вотъ-съ… про жизнь. Если вы полагали, что я терпѣлъ нужду, терялъ близкихъ людей, разбивалъ свое сердце, какъ говорится, въ романахъ, то это напрасносъ. Всего у меня было, какъ и у многихъ прочихъ, но суть не въ томъ-съ. Важно олно: съ дѣтства у меня натура чуткая, отзывчивая. Въ ранней молодости стихи пописывалъ. Высшихъ наукъ не осилилъ, нѣтъ! Къ другому меня тянуло: музыкой я увлекался. Ага! вы полагали, что меня судьба подъ каблукъ подмяла, а я музыкой увлекался! На скрипкѣ игралъ. И, знаете, все это я горячо любилъ: и литературу, и поэзію, и скрипку свою. Будь у меня почва другая, подготовка, я хочу сказать, быть можетъ, совсѣмъ другой изъ меня человѣкъ бы вышелъ; а тутъ впослѣдствіи и оказалось. Этой музыкой, да стихами я себѣ только душу открылъ. Однако, я по порядку… Игралъ я на скрипкѣ, писалъ стихи и все бы ничего, да попалъ какъ-то въ кружокъ и вотъ-съ меня гдѣ захлестнуло.

— Какой же кружокъ?

— А такъ-съ. Все больше такіе же люди, какъ я: душа открыта, а пріять ей нечего. Міръ перевернуть хотѣли. Да-съ, кружокъ… Только мы и дѣлали, что читали, да разсуждали, разсуждали, да читали… Корень-то искать изволили. Ага! не понимаете еще? Говорю вамъ — почва… Книги читали все прекрасныя и въ нихъ эта великая идея гуманности, любви безконечной; это, знаете, братство, глубокое пониманіе всего живушаго, страдающаго… Читаешь и внутри тебя кричитъ, обидно кричитъ этакое щемящее сознаніе собственнаго ничтожества, эгоизма, безсердечія… Стыдно-съ! самому передъ собою стыдно! Другой человѣкъ какъ поступилъ бы? Полагаю, сталъ бы искать, какъ эти идеи и чувства свои въ жизнь ввести, онъ работать бы сталъ, другой-то. А у насъ ни умѣнья, ни подготовки, ни вѣры въ себя. Все это больное, бередящее въ душу вошло, засѣло, носимъ мы всю эту боль въ себѣ, тратимъ ее на птичку… Повѣрители, иной разъ отъ людей прячешься: бѣдняга какой-нибудь, или, скажемъ, нищая и на рукахъ у нея ребеночекь, холодъ, голодъ-съ… Подаешь ей пятакъ. Отчего пятакъ? Отчего не снять шубу и отдать ей? у меня двѣ комнаты — одну ей? Отчего! Оттого, что любви настоящей нѣтъ, умѣнья нѣтъ, силы нѣтъ. Помилуйте, какъ же это я къ себѣ нищихъ наберу? А сознаніе есть-съ, и боль… Я сколько разъ замѣчалъ, что у всякой великой идеи непремѣнно найдутся свои жертвы, горюны, такъ-сказать. Заберетъ ихъ идея, чувство, теченіе, въ лапахъ держитъ, мучитъ… Безъ горюновъ нельзя. На нихъ общество съ усмѣшкой смотритъ, презираетъ ихъ. Несправедливосъ. Изволили читать «Первую ступень?» Такъ вотъ-съ, для идеи, для того, чтобы идея въ жизнь воитла, горюны-то и нужны, какъ первая ступень. Приведу другое сравненіе: художникъ пишетъ картину. Картина задумана, выношена, она вся тутъ яркая и живая передъ вдохновеннымъ взглядомъ творца, но… художникъ, не приступая къ ней, дѣлаетъ еще эскизы, наброски… Пусть онъ позже сомнетъ ихъ, броситъ, они служили для передачи его вдохновенія, они вошли въ цѣлое геніально-задуманной картины. Насъ подомнутъ, насъ истопчутъ, пусть! Мы послужили, какъ могли: мы чувствовали и страдали.

Викторъ Петровичъ сердито оттолкнулъ тарелку.

— Спичку! — крикнулъ онъ лакею.

— Однако надо же жить самому, — заговорилъ онъ, закуривая. — А такъ, ежели видѣть во всемъ только одну зіяющую язву…

Маленькій человѣкъ радостно встрепенулся.

— Язву-съ? А истина! Ага! вы думали, что мы, горюны, только и дѣлаемъ, что глядимъ себѣ подъ ноги? Нѣтъ-съ, мы выше видимъ, выше… Что жъ? когда вся эта жизненная нагота, ея ложь, ея несовершенство, когда все это на ладони, развѣ можно сомнѣваться, что смерть физическая не предѣлъ, что міръ идетъ дальше, идетъ къ чему-то великому, свѣтлому, какъ солнце, и что это солнце увидятъ всѣ. Да-съ! и вы, и я…

Викторъ Петровичъ улыбнулся.

— Признаюсь откровенно, — сказалъ онъ, — для меня не суть важно, увижу я это солнце, или увидите его вы одни. Все это прекрасно, конечно, но живемъ мы на землѣ и ничто земное намъ не чуждо. Признайтесь, — лукаво подмигнулъ онъ, — развѣ не вспоминаются вамъ порой… ну, хотя бы стихи и… Неужели же такъ ужъ ровно ничего? Я хочу сказать: ни одного романа, увлеченья, интрижки? А?

Маленькій человѣкъ съежился; возбужденіе его улеглось и онъ какъ бы еще больше поблѣднѣлъ и осунулся.

— Цѣль жизни одна, это усовершенствованіе. Все прочее обманъ, дурманъ-съ! — тихо и нехотя проговорилъ онъ.

Викторъ Петровичъ только поглядѣлъ на него; губы его насмѣшливо дернулись и въ глазахъ промелькнуло смѣшливое выраженіе.

— Такъ-съ, — протянулъ онъ, побарабанилъ пальцами по столу и позвалъ лакея, чтобы разсчитаться. Незнакомецъ вяло и разсѣянно ѣлъ свои макароны.

— Очень сожалѣю, что, кажется, возмутилъ васъ, — сказалъ Викторъ Петровичъ, — во всякомъ случаѣ я радъ… — Онъ всталъ и съ прежней насмѣшливостью въ глазахъ поклонился собесѣднику.

Тотъ встрепенулся.

— Простите! еще минутку, будьте добры, — заторопился онъ. — Мнѣ все равно, а если еще когда-нибудь встрѣтите горюна, пощадите его, не смѣйтесь надъ нимъ. Иной, бываетъ, на ходули влѣзетъ; смѣшно-съ! Но отчего влѣзетъ-то? Силенокъ на дѣло не хватаетъ, а на душѣ-съ… нехорошо на душѣ у горюна!