Господин К. на воле

Вступление переводчика

У Кафки в первых строках «Процесса» Йозефа К. арестовывают, у Вишнека Козефа Й. выпускают на волю. Начинается кафкианский процесс выписки из тюрьмы, занимающий всю книгу. «Господин К. на воле», как объясняет сам Матей Вишнек, это не только приношение Кафке, но и отголоски его собственной судьбы — шок выхода на свободу, испытанный по приезде в Париж.

Попав в начале 1970-х годов в Бухарест из провинции и окончив университет по отделению философии, он лет десять пытался вписаться в литературную жизнь столицы. Безуспешно предлагал редакциям стихи, пьесы и прозу, а на хлеб зарабатывал, учительствуя в сельской школе, экстремальные поездки куда, с каждодневным подъемом в 5 утра, подробно описывает в романе «Синдром паники в городе огней». Основал вместе с коллегами по поэтическому цеху, восьмидесятниками, называемыми еще джинсовым поколением, Кружок по понедельникам (запрещенный в 1983 году как подрывной), стал видной самиздатской фигурой: за это время у него пробилось в печать три книги, а пьесы ходили исключительно в списках. Когда в 1987 году одну, уже готовую к постановке, «Кони под окном», запретили в день премьеры, Вишнек сделал выбор — отказался от судьбы мученика и маргинала и, чудом выпущенный во Францию, попросил там политического убежища. Ему был тридцать один год. Основательно взявшись за французский язык, он довольно скоро сделал его языком своей драматургии, и пьесы этого, по выражению критики, «второго Ионеско» были оценены сначала во Франции, а потом и еще в трех десятках стран мира. С заграничной подачи он прогремел и в румынских театрах.

Матей Вишнек завоевывал мир, ни на йоту не изменяя себе. С неподдельным интересом примеряется он к самым разным фасонам судеб, не уставая экспериментировать с формой. Из переведенных на русский упомянем пьесы «Три ночи с Мэдоксом» (судьбы неудачников, которых игрец кружит на карусели большой иллюзии), «Вакансия для старого клоуна» (контры между людьми искусства в цирковом варианте), «Кони под окном» (феерия-макабр на военные темы), «Замечательное путешествие медведей панда, рассказанное саксофонистом, у которого была подружка во Франкфурте» (самая известная пьеса Вишнека, мистерия про слиянность любви и смерти), отмеченные призами на разных театральных фестивалях. Фоном в них служит среднеарифметическая Европа, чуть окрашенная то под Германию, то под Францию, то под глухую европейскую провинцию. На волне сценического успеха выходят переводы романов и стихов с его родного, румынского, языка.

Подчеркнем: став гражданином мира, Матей Вишнек воспринимает себя — и воспринимается — как румынский писатель. Причем писатель, в своей стране некогда причисленный к изгоям. От него естественно было бы ждать документальных обличительных страниц в адрес пережитого. Но дань реализму Матей Вишнек отдал только один раз: в начале 90-х он написал (правда, не довел до защиты) диссертацию «Сопротивление через культуру в Восточной Европе при коммунистических режимах». В дальнейшем Вишнек уходит с позиции разоблачителя. Обвинительный пафос ему тоже чужд. Злодеи известны, но бесплодно обвинять искривленный мир, где волей-неволей злодеям подыгрывают чуть ли не все. Есть и еще один важный момент, определивший позицию Вишнека на новом витке судьбы: он не хотел разделить участь писателей-беженцев из Восточной Европы, которые раскрывали Западу глаза на то, что творится за железным занавесом, но после громкого успеха своей первой книги решительно переставали вызывать интерес (об этом — одна из линий того же «Синдрома паники в городе огней»). Так или иначе, он не сделал ставку на больную тему. Но и не оглядываться на репрессивный режим, при котором прошла его юность, на этот уже в готовом виде театр абсурда, благодатнейший материал для драматурга, он не может. Однако, оглядываясь, неизменно включает защитные механизмы и прежде всего свою невозмутимую и феноменальную улыбку. При этом его юмор никак не назовешь черным. По сути дела, он переносит всякое издевательство над человеком в плоскость сюрреализма и бреда, отчего кошмар теряет привкус натурализма и, не переставая быть кошмаром, воспринимается без надрыва. Так подана тема «неправильного» поэта, который в послевоенное время, в Румынии, то за кусок хлеба (публикацию в журнале), то за рюмку водки в ресторане Союза писателей пытается выдавить из себя стихотворение о любви к партии, но каждый раз сбивается на пародию и в конце концов оказывается в одной камере со своими университетскими профессорами («О том, как пружинит нога, когда ступает по трупам», вольная перекличка с пьесами Эжена Ионеско). Есть у него подобные же гротески и фантасмагории на русском материале: «Курс истории партии в пересказе для душевнобольных» и «Ричард III не пройдет, или Сцены из жизни Мейерхольда».

Эти пьесы появились по прошествии скольких-то лет его жизни в эмиграции, когда западный театральный мир уже оценил неисчерпаемость и прихотливость фантазий Вишнека, дар обыгрывать, в своей манере, всевозможные жизненные ситуации от самых банальных до самых экзотических. Так и роман «Господин К. на воле», написанный в 1988 году, автор не счел нужным публиковать в общем потоке разоблачений, вырвавшемся из-под спуда после 1989 года. Двадцать лет рукопись отлеживалась в столе. Не для того ли, чтобы заблистать всеми красками именно сейчас, когда эра надежд в странах бывшего соцлагеря позади?

В своем романе Матей Вишнек препарирует мирок некоей абстрактной тюрьмы. Причем берет другой, не тот, что в пьесах, ракурс тюремной проблемы.

Тюрьма у Вишнека не включает постулата преступления (хотя бы иллюзорного) и наказания. Мы имеем дело с умонастроением общества, в котором нормально сидеть в тюрьме, которое все есть тюрьма. Вина в расчет не берется. За что сидят — вопрос не возникает. Сидящие думают, как продержаться. А нечаянно получив свободу, человек совершенно не представляет, что с ней делать, да и выпускают-то его условно. Нередкая тема в литературе прошедших через ГУЛАГ стран, так что, кроме о чем, тут еще очень важно как.

Идет неспешное, с искусным поддержанием саспенса и атмосферы наваждения, описание каждодневной жизни освобожденного (в том числе от пайка и от койки).

Дверь его камеры под номером 50, которую он обнаруживает в один прекрасный день незапертой, приоткрывает щель в другое пространство, пространство воли. Однако воля оборачивается для Козефа Й. Зазеркальем, где происходят непредсказуемые вещи и на уровне событий, и на уровне ощущений. Так, ветер свободы, ударивший ему в лицо, запахи, которые он вдыхает полной грудью, — это папиросный дым, жирный пар на кухне, хороший дезинфектант в служебном клозете. Воля проводит его через ряд испытаний, или соблазнов (не сразу и поймешь, по интонации, что это — круги ада): внушить страх, настучать, попробовать, каково это — ударить другого. Свобода, в которую загоняют Козефа Й., потерявшего ориентиры, дает ему шанс разве что самому побыть палачом, приобщиться к жизни мелкого лагерного начальства: каптера, кухарки, охранников, — и даже с сочувствием вникнуть в их нелегкую долю, поскольку на время выписки они оборачиваются к нему ипостасью жертв; этот обмен ролями, это экстатическое слияние жертвы и палача в общих воспоминаниях подано в лучших традициях литературы абсурда (см., например, главу 9, которую иначе как хрестоматийной не назовешь). Процесс освобождения имеет свой ритм и свои правила. Никто не выйдет незапятнанным. Впрочем, куда выходить?

Тюрьма, как постепенно выясняется, занимает все видимое и невидимое пространство, перемещается, как живой организм, размножается почкованием. По ее задворкам гнездится свободный мир, сообщество беглых зэков, занятое дележкой, именем высоких принципов демократии, окурков, объедков, обносков. А с наступлением зимы — крамольной мечтой о тюремном лазарете. Тюрьма, по крайней мере, гарантирует баланду и 18 градусов по Цельсию в камере… В параболе свободы, прописанной Вишнеком, щедрой на нюансировку, не знает удержу в свободе один только автор.

1

В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили.

Сначала залязгали цепи от двух замков, на которые запирался лифт. Потом открылись двери в конце коридора. Наконец, под крепкое словцо, заскрипела тележка, развозящая подносы с завтраком. Но только когда два старых охранника прошли мимо камеры Козефа Й. и не остановились, он понял, что происходит нечто странное.

Это серьезно озадачило Козефа Й. и в некотором смысле даже оскорбило. Такое случалось в первый раз — чтобы Франц Хосс со своим подручным Фабиусом прошли мимо его камеры, как будто его, Козефа Й., там не было. Ставни на окошечках, куда совалась еда, поднимались по очереди, и все другие знакомые звуки обозначали, в своем обычном ритме, точный ритуал утреннего завтрака. Старый Франц Хосс горланил не умолкая и бил кулаком в кованые двери. Фабиус — тоже, как всегда, на взводе — не переставал бурчать, недобрым словом поминая «этих гнид-зэков».

Затем наступило минут пять тишины. Ничего, кроме глухого чавканья и кашля поперхнувшихся.

Козеф Й. спрыгнул с койки и заспешил к двери. Припал ухом к холодному металлу и прислушался. В его желудке начинался бунт и пульсация, как при позывах к рвоте. Он вдруг понял, что все остальные заключенные едят, все остальные 49 заключенных из остальных 49 камер едят, а он, 50-й из 50-й камеры, по какой-то неизвестной причине забыт, забыт напрочь. В этот миг старый Франц Хосс снова возник в конце коридора.

Его шаркающую походку нельзя было спутать ни с чьей. Ботинки наждаком проходились по цементу, еще и царапая его подковками. Козеф Й. услышал, как эти ботинки приближаются к его камере — две зверюги, слегка покалеченные, но все еще источающие угрозу. «Не стряслось ли чего, не дай бог», — подумал Козеф Й. и, сам не зная зачем, отступил на шаг-другой, присел на край койки и затаил дух.

Франц Хосс открыл дверь, прислонился к косяку, поглядел улыбчиво и произнес:

— С добрым утром, господин Козеф Й.

— А? — выдохнул в ответ тот, к кому было обращено это приветствие, машинально вставая.

Франц Хосс вошел в камеру и принялся тщательно осматривать стены, то и дело недовольно покачивая головой. Раз приложил к стене обе ладони и постоял, как бы определяя степень ее влажности. Затем вздохнул и сел на край койки.

— Погода портится, — грустно сказал старый охранник. — Да, да. — И запустил руку в бороду, почесываясь.

Козеф Й. решил, что это ему снится. Во-первых, он не подозревал, что у старого Франца может быть такое лицо: усталое, спокойное в своей усталости, грустное и притом грустью теплой и человечной. Кроме того, казалось невероятным, что злющий охранник способен на такой умиротворенный и даже доверительный тон, тон, который прямо-таки склонял поболтать с ним.

— Просто подыхаю от этих дождей, — услышал Козеф Й., как сквозь сон. — Раньше так не лило.

— А? — Козеф Й., застряв на этом междометии, очнулся. Он акал в оторопи уже второй раз, и ему стало неловко за свою неспособность поддержать беседу.

— Нет-нет, — продолжал тем временем, несколько оживившись, старый Франц. — Ясное дело, так никогда не лило.

В мозгу заключенного пулей пронеслось, одно за другим, несколько подозрений. «Убить меня хотят, что ли… Совсем сбрендили, что ли… Мама что ли приехала меня проведать?» На миг ему показалось, что он слышит свой голос, что он думает вслух. Но нет, он думал не вслух, потому что старый Франц все так же смирно сидел на краю его койки, запустив руку в бороду.

— Уже ноябрь, а после будет декабрь, — рассуждал Франц Хосс. Тут он посмотрел Козефу Й. в глаза, долго и настойчиво, как будто хотел по глазам разгадать его мнение.

— Но в сентябре дождей не было, — вдруг сказал Козеф Й., сам удивившись, что заговорил.

— Как это не было? — вскинулся охранник.

— Не было дождей, — настаивал Козеф Й.

— Как это не было? — Охранник повысил голос, не переступая порог дружелюбия.

— Не было дождей, — упрямился Козеф Й. Он хотел добавить «не было — и точка», но не стал, он и так уже перегнул палку. И все же его окатило волной радости. Он вытянул из старого охранника целых два «как это?», что означало, что ему хватило куражу возразить два раза. «Сейчас он мне заедет», — подумал Козеф Й.

Однако же Франц Хосс ему не заехал. Он только опустил глаза. Жалость была смотреть на его усталое, еще больше постаревшее лицо. Зачем он, Козеф Й., уперся: «не было дождей, не было»? Что за радость изводить старого и, не исключено, больного человека?

Из коридора до них донеслись неясные звуки. Кто-то, бормоча и приволакивая ногу, тащился вдоль ряда дверей. «Фабиус», — вздрогнул Козеф Й., и его мозг напрягся от неприятной мысли.

— Это Фабиус, — сказал старый охранник, как бы заглянув в мозг заключенного и желая его успокоить.

— С добрым утром, господин Козеф Й., — сказал Фабиус, поравнявшись с распахнутой настежь дверью.

Козеф Й. кивнул и отвел глаза. В конце концов, охранник может позволить себе все что угодно. Если этим двум стариканам охота с ним здороваться, никто не может им помешать поздороваться с ним самым сердечным образом. И точно так же, если этим двум стариканам придет охота его отметелить и после каждого удара приговаривать «с добрым утром, господин Козеф Й.», никто не сможет им помешать исполнить и это свое намерение.

Но ни у Фабиуса, ни у его начальника Франца Хосса не было в то утро никаких дурных намерений. Фабиус остался стоять в дверном проеме, и лицо его выражало смешанные чувства — он словно бы стеснялся войти, хотя ему этого очень хотелось. Молчание тянулось несколько долгих секунд. Фабиус вынул пачку папирос, взвесил ее на ладони, потом предложил Францу Хоссу. Старый охранник вытащил папиросу с выражением глубокой признательности.

— А вы курите, любезный?

От этого вопроса Козефу Й. показалось, что его подхватил влажный циклон и несколько раз окунул с головой в воду. Он испытал какой-то сумбур чувств, что-то крайне неприятное, вроде ночного кошмара, который осознаешь.

— Так-то оно и лучше, — услышал он, как из далекого далека, голос Фабиуса.

Охранники закурили, и Козеф Й. понял, что Фабиус вот-вот положит пачку папирос обратно в карман. Вероятно, его минутное замешательство было воспринято как отказ.

— Нет-нет-нет, — зачастил он. — Я не откажусь.

— Беда с этим курением, — откомментировал Фабиус, протягивая Козефу Й. пачку папирос. — И добавил: — Особенно когда сыро.

— Так, так, — поддержал его Франц Хосс.

— Так? — переспросил Фабиус, обращая к начальнику веселое лицо.

— Ну да, ну да! — поддакнул Франц Хосс, и Козефу Й. явился фантастический образ двух охранников, улыбавшихся друг другу в глубоком взаимосогласии и сиявших счастьем.

— Отличная, — сказал тогда Козеф Й., вытягивая папиросу, — скорее с тем, чтобы поучаствовать в гармонии момента.

— Есть еще, — откликнулся Фабиус. — Как захотите, для вас найдется.

Камера скоро наполнилась дымом. От папиросы Козеф Й. совсем уж поплыл. У него задрожали поджилки. Сердце натужно качало кровь в мозг с каким-то отрывистым звуком, как будто кто-то резал лук на кухне. Козеф Й., робея, спрашивал себя, не громковато ли для других бьется его сердце. Ему хотелось присесть на постель, хоть на минутку, но он не знал, как попросить разрешения и уместно ли это.

Франц Хосс хохотнул. Фабиус сделал шаг к Козефу Й. и покровительственно похлопал его по плечу. Минуту спустя все трое сидели на краю его койки и курили. Козеф Й. не припоминал, чтобы когда-либо чувствовал такую раскованность, такую защищенность. Ему хотелось умереть, чтобы продлить, чтобы остановить навсегда это ощущение.

2

Первое, что увидел Козеф Й., когда проснулся, была полуоткрытая дверь его камеры. Он приподнялся на локтях и поглядел внимательнее. Предметы в камере потеряли контуры, понадобилось усилие, чтобы их распознать. Ужас комом встал у него в горле, когда он сообразил, как сейчас поздно. Судя по свету, который пробивался в узкое оконце его камеры, дело шло к обеду. Козеф Й. вскочил и бросился к стене, в которой было пробито окно. Ухватился обеими руками за прутья решетки и, помогая себе коленками, подтянулся и уложил подбородок на нижний край окна.

Заключенные работали на пенитенциарном огороде.

Козеф Й., обескураженный, сполз вниз и размял ладони. Наконец-то у него заработал мозг. Если заключенные трудились на пенитенциарном огороде, это означало… да, это означало, что сегодня воскресенье. Потому что только по воскресеньям, для отдыха, заключенные работали на пенитенциарном огороде. Козеф Й. немедленно вспомнил всю аномалию сегодняшнего утра. Он отчетливо помнил, что не получил завтрака. А теперь увидел, что его исключили и из графика работы на огороде, столь любимой заключенными, потому что на огороде дозволялось полущить стручки фасоли и гороха.

«Нелады», — подумал Козеф Й.

В комнате еще чувствовался запах дешевых папирос, от которого его мутило. Весь рот был сплошная рана, губы горели, в язык въелись крупинки едкого табака. Зато он позволил себе проспать воскресное утро, чего с ним никогда не случалось. Эта мысль несколько его успокоила, наравне с чувством, что он выспался. Никогда он не помнил себя таким отдохнувшим, таким свежим. Никогда ему так не хотелось поработать на огороде.

Подойдя к приоткрытой двери, он окинул взглядом ту часть коридора, которая попадала в поле его зрения. Нерушимая тишина стояла на всем этаже. Козеф Й. несколько минут в полной растерянности помедлил у безнадзорной двери. У него не было ни малейшего представления о том, что в таком случае положено, что не положено. Наконец он рискнул пошире приоткрыть дверь, чтобы увидеть порцию коридора побольше. Слегка поднажал и задохнулся от волнения, не веря себе, потому что дверь не оказала ни малейшего сопротивления. Еще часть коридора открылась ему, как он и хотел. Немного выждав, он решился и открыл дверь как следует, чтобы обозреть весь коридор.

Коридор был пуст. Дверь в конце, выходящая к лифту, тоже была приоткрыта. Козеф Й. подумал, что, раз уж на то пошло, он может позволить себе короткую прогулку по коридору, и стал осторожно пробираться вдоль стен, заглядывая в другие камеры. Нигде никого. Он дошел до конца, до двери, за которой был лифт. Остановился, помялся, вернулся. Снова оказался в своей камере, окончательно сбитый с толку. Снова ухватился за прутья решетки на окне и выглянул наружу.

Заключенные по-прежнему с огоньком работали на пенитенциарном огороде. Денек стоял солнечный, и некоторые разделись по пояс.

Козефу Й. стало досадно и даже в некотором смысле завидно. Желудок подавал знаки беспокойства. Ускользнувший от него завтрак грозил катастрофой. Голод грыз ему не столько кишки, сколько мозг, вызывая жгучие вопросы и ощущение тотальной неудовлетворенности. Козефа Й. охватило глубокое уныние, тем более что никто не говорил ему, в чем дело. Было ясно: что-то произошло, что-то, связанное с ним и с его судьбой, но что именно, он определить не мог.

— Господин Хосс! — крикнул, наконец, Козеф Й., стоя на пороге своей камеры в надежде, что старый охранник откуда-нибудь да услышит его, из шахты лифта, к примеру.

Никто не ответил, и тогда Козеф Й. рупором сложил ладони у рта и крикнул еще раз:

— Господин охранник! Господин охранник, это я, Козеф Й.!

Ему хотелось добавить: «Господин охранник, какого черта, это я, а то вы не знаете!» Но вместо этого он вдруг прокричал: «Господин Хосс, можно мне спуститься в огород?» — очень довольный, что ему пришло в голову попросить разрешения.

И на сей раз ему не ответили. Но Козеф Й. все равно почувствовал себя значительно тверже. То, что он попросился, было залогом, что он ничего не нарушил. Никакого такого формального запрета спуститься в воскресенье на огород у него не было. Уж сколько лет он каждое воскресенье выполнял разнарядку по огородным работам и неизменно проявлял себя как сознательный и дисциплинированный кадр.

Так что он уверенно направился к вестибюлю с лифтом. Вот только ему еще никогда не доводилось ездить на лифте одному. Он изучил шесть-семь кнопок, обозначающих этажи. Потом нажал кнопку со стрелкой вниз, и лифт подкатил. Он вошел в кабинку лифта, напоминающую его собственную камеру, задвинул защитную решетку и нажал кнопку с цифрой ноль. Лифт ухнул вниз. У Козефа Й. подкатило к горлу. Он прижал кулаки к животу и скорчился в углу кабинки. Было недопустимо, чтобы его вырвало в лифте, и он изо всех сил пытался подавить спазмы — задержал дыхание и крепко сжал зубы. Лифт остановился, но Козеф Й. не смел шевельнуться. Желудок вдруг налился тяжестью. Что-то бодалось изнутри, к горлу подступала ядовитая вязкая жидкость. Козеф Й. зажмурился, еще крепче сжал зубы, еще больше скорчился. Он весь дрожал, мышцы одеревенели.

Дверь лифта открылась, и в нее просунулась голова Фабиуса.

— Вам хочется блевануть? — спросил Фабиус с самым невозмутимым видом, как будто таков был замысел этого лифта — транспортировка на первый этаж людей с позывами к рвоте.

— Угу-у, — простонал Козеф Й.

— Пройдемте в клозет, — сказал Фабиус и помог Козефу Й. распрямиться.

Они поволоклись по коридору, подпирая друг друга. Фабиус хромал и пыхтел от натуги, Козеф Й. сдерживался из последних сил. Он впервые попал в этот коридор, но сразу учуял, что Фабиус ведет его в клозет для охранников. Что-то вроде гордости пронизало все его тело, отчасти перекрывая накаты боли и тошноту.

Фабиус помог ему облегчиться, поддерживая за шиворот. Козефу Й. показалось, что он выплюнул из себя, в несколько присестов, все свои внутренности. Пот струился у него по лицу, стекая на шею, смешиваясь со слезами. Фабиус пытался как-то его подбодрить, приговаривая:

— Ну все уже, господин Козеф, все уже.

Но Козефа Й. рвало и рвало, все снова и снова, он харкал и харкал и слышал, как харкает, и ему казалось, что его так и будет рвать до скончания века. Таков был момент, когда Фабиус, придерживая его за плечи и за шиворот, объявил Козефу Й., что начиная с сегодняшнего утра он свободен.

3

Козеф Й. заявил, что ему уже гораздо лучше и попросил Фабиуса позволить ему чуть-чуть побыть одному. Фабиус вынул носовой платок, отер его лицо, губы, деликатно всучил платок ему в руки и сказал:

— Да, конечно.

Оставшись один в кабинке, Козеф Й. стал постепенно успокаиваться. В клозете для надзирателей было чисто, кафель прямо-таки давал отражение, как зеркало. Пахло хорошим дезинфектантом, и Козеф Й. с удовольствием вдохнул полной грудью. Потом несколько минут кряду он пытался в точности припомнить произнесенную Фабиусом фразу. Он никак не мог ухватить формулировку Фабиуса, какие именно тот употребил слова. Рылся в слуховой памяти. В мозгу звучало что-то вроде: «Не дрейфь, господин хороший, тебя выпустили сегодня с утречка». Но нет, это слишком длинно, Фабиус изъяснился по-другому: «Полегче, полегче. Вы уже на воле». Нет, не так. Фабиус употребил официальный термин, что-то вроде: «Ваш срок заключения истек сегодня утром». Нет, все равно не так. То, что сказал Фабиус, сочетало информацию с предостережением. «Вы бы поаккуратнее, любезный, с сегодняшнего дня вы свободны, как птица небесная». Нет.

Козеф Й. не прочь был бы почувствовать что-то из ряда вон выходящее, обезуметь от радости или разволноваться до слез. Но ничего похожего он не испытал. Известие прозвучало, мозг его зарегистрировал, и все. Если он что и чувствовал, так это резь в желудке и мучительный голод. То, что сказал ему Фабиус, объясняло, конечно, все странности нынешнего утра. Ему дали проспать три лишних часа, поскольку он, Козеф Й., имел на них право. В качестве свободного человека. И все же его не известили с самого начала, что он — свободный человек. Да, правда, он впервые спал в качестве свободного человека, но ведь он не знал, что в это время уже был свободен. Странно вели себя эти двое старых охранников. Вежливо, ничего не скажешь, но странно. Может, в их обязанности не входило объявлять ему, Козефу Й., что его освободили, и тогда опять же это все объясняло. Но если это в их обязанности не входило, тогда в чьи? Козеф Й. бросил размышлять на эти темы и попытался взбодриться. Он прямо-таки дерзко стал будить в себе радость, собрав воедино всю свою волю.

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни, — шепотом сказал себе Козеф Й., чтобы испытать хоть какое-нибудь волнение.

Миг-другой прислушивался к себе — каков будет отклик на аффирмацию — и, неудовлетворенный, повторил погромче:

— Сегодня самый прекрасный день моей жизни.

— Вы что-то сказали? — раздался голос Фабиуса, и Козефу Й. пришлось приложить всю свою силу, чтобы не дать охраннику открыть дверь.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Фабиус, после того как убедился, что дергать дверь не имеет никакого смысла.

— Нет-нет, ничего, — успокоительно отозвался Козеф Й. изнутри кабинки.

Теперь, кроме голода, его больше ничего не мучило. Он погляделся в фаянс стен и улыбнулся. Фаянс был белый, и его кожа приобрела перламутровый оттенок. Рядом с собой он обнаружил выступающее из мраморного бордюра кольцо, на котором висел рулон туалетной бумаги. Инстинктивно его потянуло отмотать как можно больше бумаги и припрятать про запас. Но теперь он был выше этого и подавил свой порыв. Натянув штаны, он дернул за золотистую цепочку бачка и вышел.

Фабиус исчез. Козеф Й. не ощущал ни следа неловкости. Он долго мыл руки и лицо над раковиной, находящейся в холле, под одним из окон. Ублажив лицо прохладой воды, Козеф Й. выглянул в окно.

Окно выходило на ту сторону тюрьмы, которую Козеф Й. никогда не видел. Он сообразил, что перед ним административный корпус — с кабинетами, подсобками и спальнями охранников. Мощенная гравием аллея вела к боковым воротам. Аллею окаймляло несколько старых тополей, которые чрезвычайно понравились Козефу Й. Ворота в конце аллеи были не такими солидными, как вход номер один, знакомый ему давным-давно. Однако два фонаря по обе стороны этих малых ворот придавали им уютный, милый, привлекательный вид.

Мысль, что он наконец-то свободен, снова взошла в его мозгу. Непреодолимое желание броситься к воротам с фонарями-стражами, взбудоражило все его существо. Господи, да что же это могло означать — свобода? Неужели свобода означала, что ему дозволено прогуляться по тополиной аллее? Неужели ему дозволено подходить к окну даже в ночное время и смотреть, как горят фонари?

Козеф Й. в беспомощности кусал губы. Практически он не имел понятия, какова будет его жизнь теперь. Кто-то должен, наверняка должен, сказать ему, что и как, но этот кто-то еще не объявился. Двое охранников явно чувствовали себя неловко. Может, он сам должен поставить вопрос ребром, попросить дать ему точную информацию. В конце концов освободили-то его. Ему с трудом верилось, что старик Франц Хосс никогда не имел дела с теми, кого отпускали на свободу. «Я кретин», — сказал себе Козеф Й. и решительно отправился на огород.

Он издали увидел своих охранников. Развалясь на скамейке и ловя слабые солнечные лучи, сумевшие каким-то чудом пробить полог облаков, охранники лузгали семечки, Франц Хосс — с закрытыми глазами.

Заключенные весело толклись на грядках с капустой и помидорами. Завидев Козефа Й., они бросили работу, а некоторые с опаской зашушукались, хотя глядели на него уважительно. На секунду Козеф Й. почувствовал себя виноватым — продрых все утро, нет чтобы, как обычно, выйти на работу вместе с другими, — но он быстро переступил через это ощущение вины, сказав себе, что он теперь человек вольный и у него совсем другая ответственность. По дороге к скамейке, где дремали охранники, Козеф Й. решил попросить, ни много ни мало, чтобы его препроводили, и как можно скорее, к тюремным воротам номер один.

— Как самочувствие? — опередил его, еще на подходе, Франц Хосс, вдруг открывая глаза.

А Фабиус зачем-то встал. У Козефа Й. дыхание сперло в груди, и все намерения поставить вопрос ребром мигом улетучились. Заключенные вернулись к работе.

— Хорошо, — сказал Козеф Й., потому что старый охранник явно ожидал ответа.

— Не хотите посидеть с нами? — спросил Фабиус, и Козеф Й. ответил «да».

— Странно, что еще иногда выходит солнце, — проворчал Франц Хосс.

Фабиус протянул Козефу Й. горсть семечек.

— Угощайтесь.

Козеф Й. не отказался. Он так хотел есть, что съел бы сейчас что угодно. Он охотно зашел бы на огород, за стручками гороха, но почему-то постеснялся.

— Только посмотрите на этих паршивцев, — снова заворчал старый охранник. — С самого утра ковыряются, а ничего не сделано. Им бы только брюхо себе набить. Брюхо они себе набили, да.

Козефа Й. бросило в краску, рука его зависла в воздухе. Ему удалось выплюнуть лузгу, и теперь он, с раскрытым ртом, пытался глотнуть воздух. Неужели в словах Франца Хосса таился упрек?

— Жалко, что сегодня воскресенье, — сказал Фабиус, пристально глядя на Козефа Й., но и эта фраза ничего ему не сказала.

Некоторое время они, все трое, молчали. Прогал между облаками стал затягиваться, к великому сожалению Франца Хосса. Когда последний луч солнца пресекла лавина туч, старый охранник резко встал и отдал приказ строиться. Заключенные, не мешкая, выстроились в колонну. Настал час обеда, и каждый хотел вернуться в тюрьму.

— Вот так-то, — сказал Фабиус Козефу Й., закругляя разговор, который в сущности не состоялся.

Колонна заключенных двинулась. Франц Хосс покрикивал, отдавая команды и одергивая то одного, то другого. Фабиус стряхнул лузгу с бороды и поплелся за Францем Хоссом.

Козефа Й. вдруг одолело одиночество. Одиночество давило, наливало тяжестью, обволакивало невыносимой тоской. Никогда он не чувствовал себя таким брошенным и никогда его не обуревало такое смятение. Из всех противоречивых импульсов, дергавших его в разные стороны, Козеф Й. выбрал самый естественный и органичный. Он решил вернуться в камеру и ждать обеда.

Почти бегом бросился он догонять колонну.

4

На сей раз Козеф Й. просто-напросто рассвирепел. Второй раз за день охранники прошли мимо его камеры, пронеся мимо полагающийся ему по регламенту поднос с едой. На всем этаже стоял обычный гул обеденного часа: кто-то чавкал, кто-то похохатывал, кто-то рыгал. Сама посуда почти не производила шума, потому что была пластмассовой. Звуки были приглушены, как будто шли из улья, окутанного туманом.

Козеф Й. не выносил чувство голода. Он был готов, всегда, вынести что угодно, только не голод. Склонный много чего понять, он отказывался понимать, почему его больше не кормят. Он, правда, подозревал, что вся эта неопределенность с его освобождением завязана на особой атмосфере воскресного дня — дня, когда режим шел в некотором роде наперекосяк. Как иначе прикажете понимать реплику Фабиуса «жалко, что сегодня воскресенье»? Никак иначе, решил Козеф Й., поразмыслив над увиденным за стенами тюрьмы. Будь сегодня какой-нибудь другой день недели, возможно, все пошло бы по-другому, а он, Козеф Й., уже находился бы вовне, за воротами с фонарями, к примеру. Да, можно было принять такую ситуацию, можно было понять и принять и множество других вещей. Все что хотите, только не эти выкрутасы с завтраком, а тем более с обедом.

Козеф Й. отправился на поиски Франца Хосса, причем больше уже не звал его с порога камеры, как еще совсем недавно, и не просил разрешения ее покинуть. Он прошел, приняв гордую осанку, мимо кованых дверей других камер, хотя голод сводил его с ума и будил в нем самую настоящую зависть.

Франц Хосс и Фабиус сидели и ели в конце коридора, у лифта. Они были настолько сосредоточены на еде, что не услышали шагов Козефа Й. Франц Хосс прикончил похлебку и принялся за кусок мяса. Фабиусу, который ел помедленнее, смакуя каждую секунду этой процедуры, оставалось еще пять-шесть ложек похлебки. Козефу Й. почему-то показалось, что сегодняшний обед у охранников побогаче, чем обычно. Кастрюля неизвестного назначения виднелась под стулом у Фабиуса. Эта кастрюля в форме солдатской каски слегка покачивалась, как будто ее только что туда поставили и она еще не успела обрести равновесие.

Козеф Й. сбавил шаг, но не согнал с лица выражение жесткое и решительное.

— О, господин Козеф, — проговорил Франц Хосс с полным ртом.

— Господин Хосс, прошу прощенья, но я не понимаю, что происходит, — удалось выдавить из себя Козефу Й.

— То есть? — Охранник от изумления вытаращил глаза и перестал жевать.

— Еда, господин Хосс, — сдавленно сказал Козеф Й., чуть не плача. Какой-то нерв привел в движение его адамово яблоко, оно ходило вверх и вниз, принуждая его то и дело глотать всухую.

— Еда? — переспросил охранник.

— E-да, да, е-да, — по слогам выговорил Козеф Й.

Охранники переглянулись. Франц Хосс часто заморгал, вероятно, обмозговывая скрытую связь между словом «еда» и присутствием тут Козефа Й.

— Так ведь мы, господин Козеф, — пробормотал Франц Хосс, — мы вроде думали, что вам сказали.

— Что? — спросил Козеф Й.

Франц Хосс с укоризной поглядел на Фабиуса.

— Ему сказали или нет?

— Сказали, сказали, — с испугом отвечал Фабиус.

— Ну вот же, — обернулся Франц Хосс к Козефу Й.

— Что, что? — просипел Козеф.

Момент был крайне неловкий, по крайней мере, так показалось Козефу Й. Глядя в тарелку к Фабиусу, он осознавал, что последние ложки похлебки стынут, и этот факт по самой своей природе мог страшно нервировать старика.

— Вы свободны, господин Козеф, свободны! — гаркнул Франц Хосс, но явно только из желания подчеркнуть свою мысль, без какой бы то ни было примеси ненависти или нервозности.

«Ну, опять они за свое», — подумал Козеф Й.

— Уразумейте же, — продолжал Франц Хосс. — Все уже. Вас вычеркнули.

Фабиус прыснул со смеху, и это в какой-то степени подбодрило Козефа Й., хотя его так и подмывало бегом броситься в свою камеру и спрятать голову под подушку.

— Еда вам больше не положена, — степенно объяснил Фабиус. — Вашу порцию изъяли. Понятно? Сняли вас с довольствия. С этого дня, поскольку вы свободны, вы, это… в общем, тюрьма больше не несет никаких обязательств… Понятно?

Козефу Й. стало понятно. Охранники снова принялись за еду.

— Но если вы хотите что-нибудь купить… — услышал Козеф Й., как сквозь сон, не осознавая, который из двух говорит с ним.

— Само собой, купить что-нибудь вы можете, — подхватил второй голос.

— Что-нибудь вкусненькое, — продолжал первый голос.

— Сосиски подойдут?

«Что делать, что делать, делать-то что?» — забился вопрос в мозгу Козефа Й. Свобода свалилась в виде чего-то отдаленного и нереального. И он, бывший заключенный из камеры номер 50, вдруг получив свободу, оказался без точки опоры. Жестам недоставало твердости, мыслям недоставало силы, чтобы подтолкнуть его к делам. Фабиус просмаковал последние, остывшие, ложки супа с тем же удовольствием, что и предыдущие, теплые. Франц Хосс разделался с куском мяса и теперь собирал хлебные крошки, глотая их с не меньшим удовольствием, чем говядину. Фабиус поедал свой личный кусок мяса с тем же наслаждением, с каким поедал свой личный кусок мяса Франц Хосс. «У них все просто, — подумал Козеф Й. — Они знают, что надо делать каждую минуту, у них все имеет смысл…»

— Человек оголодал, — сказал Фабиус.

Козеф Й. попытался поймать взгляд охранника, чтобы таким образом передать ему свою признательность.

— Отвести на кухню? — спросил, как-то безадресно, Фабиус.

— Отведи, — послышался голос Франца Хосса, и Козеф Й. моментально переметнул взгляд на другого охранника, из того же инфантильного порыва выказать ему свою признательность.

— Пойдемте, — проронил Фабиус с тяжелым вздохом, как тот, кто видит, что его сиеста пошла прахом.

«Какие все-таки замечательные люди», — подумал Козеф Й. и последовал за Фабиусом в лифт.

Хотя он был голодный, хотя в голове была путаница от необыкновенных событий дня, Козеф Й. очень обрадовался, когда наконец-то оказался на аллее, ведущей к кухне. В эту пенитенциарную зону его нога еще не ступала, он смотрел на нее только издали и не без некоторого болезненного желания. Он был жаден до новых образов, и вот новые образы разворачивались перед его глазами. Он чувствовал под ногами гравий аллеи как нечто долгожданное, нечто способное его возродить. Чем ближе он подходил к кухне, тем виднее делались дымоходы над крышей и большие окна трапезной для персонала и тем больше он этому радовался.

Небо было все в рваных облаках. Довольно-таки холодный ветер тряс листья тополей. Черный дым из дымоходов неприятным образом перекрывал вид неба.

— Зима будет долгая, — удрученно заметил Фабиус.

Козеф Й. хотел ответить как можно теплее и сердечнее, но не нашел других слов, кроме как:

— Вполне возможно.

— Будет семь долгих зим, помяните мое слово, — продолжал Фабиус. — Уже было семь коротких, а теперь будет семь долгих.

Козеф Й. попытался вспомнить, действительно ли последние семь зим были короткими. Однако для него все зимы были скорее мучительными, а лучше сказать — на одно лицо, все одинаковые, страшно одинаковые в своем мучительстве.

— Ну да, ну да, — все же поддакнул он, терзаясь, что не способен ни на что, кроме как на дурацкое поддакивание.

Они вошли в здание, где помещалась кухня. В прихожей Козефа Й. обдало теплом, как ни в каком другом помещении, куда ему доводилось входить. И пахло тут тоже приятно сверх меры.

— Розетта! — крикнул Фабиус. И, повернувшись к Козефу Й.: — Небось ест.

Козеф Й., однако, подумал, что было бы странным, если бы особа по имени Розетта, пребывая в кухне, не ела.

Они оказались в довольно-таки большом зале с электрическими печами.

Козеф Й. замедлил шаг, робея и сгорая желанием поближе рассмотреть эти фантастические инсталляции. Но Фабиус тянул его за рукав, они обошли две-три посудомоечных машины и направились в один из самых укромных уголков зала, позади буфетов с посудой. За деревянным столом женщина кормила ребенка.

— Это Розетта, — сказал Фабиус и в изнеможении опустился на стул.

Ребенок с любопытством смотрел на Фабиуса, и Фабиус скорчил ему рожу.

— Это Козеф Й., о котором я тебе говорил, — продолжал Фабиус. — Он поест здесь.

Козеф Й. вдохнул воздуха, чтобы что-то произнести, но ему на ум не пришло ничего. Ребенок пялился на него, и он решил хотя бы улыбнуться в ответ.

— Ладно, — прозвучал голос Розетты.

Козеф Й. вздрогнул — таким приятным был тембр ее голоса — и стал ждать, чтобы она заговорила. Но Розетта ограничилась одним словом. Она наложила в тарелку какого-то варева, комковатое, но теплое и дымящееся, и поставила тарелку перед Козефом Й.

— Хлеб без ограничений, — сопроводил Фабиус жест женщины.

Козеф Й. начал есть, довольный до невероятия. Ребенок не отрывал от него глаз, так что он даже подумал: может, Ребенок не наелся? Но нет, Ребенок явно был сыт, и теперь его просто донимало любопытство. «Я для него чужак», — объяснил это себе Козеф Й. Деликатно жуя, он взглянул на Ребенка. Ребенок ему улыбнулся. Козеф Й. принял эту улыбку с бесконечным восторгом. «Милый ребенок, — подумал он. — И еда хороша». Все-все было проникнуто теплом и гостеприимством в этом отсеке тюрьмы.

— Ничего так, ничего? — смеясь, спросил Фабиус.

Козеф Й. кивнул и засмеялся с полным ртом. Женщина тоже засмеялась. Все трое смотрели на него теперь прямо-таки растроганно. Козеф Й. впервые в жизни почувствовал себя счастливым.

— Хотите добавки, я положу, — произнесла Розетта своим ласкающим голосом.

— Нет-нет, — сказал Козеф Й.

— Вы не стесняйтесь, — сказала женщина.

«Так, так, говори со мной, говори еще и еще», — подумал Козеф Й. Он слушал бы Розетту до бесконечности, даже если бы она рассказывала ему, как устроены посудомоечные машины. «Я ей потом помогу», — решил он. Да, просто необходимо было тоже что-нибудь сделать для этих людей. «И Фабиусу помогу», — пообещал он себе, хотя не знал, каким образом он мог бы помочь Фабиусу.

Женщина наложила ему еще порцию, уже не спрашивая. Все трое снова засмеялись, когда он принялся за еду. «Какие милые, какие добрые, ах какие люди, — повторял и повторял про себя Козеф Й. — Вот она, жизнь, вот она, свобода, вот она, наконец-то, полная, настоящая свобода».

— Я пошел, — объявил Фабиус.

— Спасибо, спасибо большое, — крикнул Козеф Й. вслед охраннику.

— Хотите воды? — спросила женщина.

— Хочу, хочу, — с энтузиазмом отозвался Козеф Й., надеясь завязать с ней хоть краткий, но разговор.

— Принеси господину Козефу стакан воды, — сказала Розетта Ребенку.

Ребенок сорвался со стула и принес стакан воды. «Какой послушный», — подумал Козеф Й.

— Какой он у вас послушный, — сказал он вслух, потому что хотел что-то сказать и не нашел ничего лучше, чем повторить свою мысль.

— Да, очень послушный, — согласилась женщина.

— Он очень хорошо воспитан, — добавил Козеф Й., гордый, что ему пришла на ум эта фраза, сам удивляясь, что извлек из головы мысль, которая столько времени хранилась там без употребления.

— Это я его воспитала, — сказала женщина и, поцеловав Ребенка, спросила у него: — Правда ведь?

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил Козеф Й., когда встал из-за стола.

— Да нет, — отвечала Розетта.

Козеф Й. настаивал:

— Я сделаю все, что скажете.

Женщина покачала головой, и это отозвалось в Козефе Й. волной тревожного сожаления. Он пошел к выходу. Ребенок увязался за ним.

Вступив в аллею, Козеф Й. остановился. Ребенок тоже остановился, в нескольких шагах позади. Погода по-прежнему была крайне капризной. Лучи солнца только изредка обозначались на стенах и на сизом гравии. Козеф Й. снова впал в полное смятение. С одной стороны, он был очень доволен, что утолил голод, с другой — не знал, что ему делать дальше. Он обернулся к Ребенку. Как будто это был сигнал, Ребенок сорвался с места и подбежал к Козефу Й.

— У меня есть камни, — сказал Ребенок.

Под стеной была выкопана небольшая яма, а в ней лежали шершавые камни.

— Все мои, — добавил Ребенок. — Будет нужно, приходите.

— Я приду, — сказал Козеф Й., ничего не понимая. — Непременно приду.

5

Козеф Й. спал крепко, без снов. А когда проснулся, в понедельник утром, очень удивился, что не слышно гула, сопровождающего завтрак. Вышел в коридор и обнаружил, что двери всех камер стоят нараспашку. Все ушли на работы. Он вспомнил, что он-то теперь свободен. Спустился вниз, на первый этаж, где стояла раковина для охранников, и умылся.

Выглянул в окно. Малые ворота, два фонаря, тополиная аллея, небо с рваными облаками и беглыми лучами солнца — все было на своих местах. В голове у него раздались слова Фабиуса «он поест здесь», что давало ему основание пойти на кухню.

Франц Хосс с Фабиусом играли в кости за деревянным столом. Розетта запускала посудомоечные машины и, похоже, была этим всецело поглощена. Ребенок отсутствовал. Дышать было нечем. Пары, выходящие из машин, исторгали тяжелый запах химии и жира.

— Ага, вот и вы, — сказал Франц Хосс, завидя Козефа Й.

Розетта принесла на подносе два больших ломтя хлеба и две чашки, полные до краев мутноватым пойлом. Поставила поднос на краешек стола и ушла, не сказав ни слова. Козеф Й. огляделся в надежде найти стул. Не нашел и принялся есть стоя.

Он решил поскорее расправиться с едой и уйти. На сей раз ему не понравилось в кухне. От пара делалось удушливо донельзя, и капельки жира уже стали оседать на его волосах.

— Вы были на складе? — вдруг спросил Франц Хосс.

— Нет, — поспешно выпалил Козеф Й.

— Так сходите, — с недоумением сказал старый охранник.

Козеф Й. пытался понять, почему Франц Хосс спросил его, был ли он на складе. Что ему, Козефу Й., делать на складе? Никто не говорил ему, что надо идти на склад. Он даже не знал, что есть какой-то там склад.

— Зачем? — спросил он с деланым равнодушием, как будто речь шла о чем-то совершенно неважном.

— За одежей, — был ответ.

И снова Козефа Й. охватило необъяснимое волнение, волнение, которое локализовалось, как коготь, в самой глотке. Значит, за одежей! Ну да. Конечно, за одежей. Как же он не сообразил сразу? Ведь это так просто. Свободу должен был отметить какой-то знак, а какой знак вернее, чем смена одежи? И если он до того свыкся с арестантской робой, что не мог себе представить, как люди могут носить и другую одежу, то это его вина.

— Сходите завтра, — снова услышал он голос Франца Хосса под стук костяшек о деревянный стол.

— Схожу, — ответил Козеф Й., стараясь выдержать тот же индифферентный тон.

«Почему же завтра, а не сегодня?» — не смог он удержаться от вопроса к себе. Ведь одежа — вещь важная, ему должны были выдать ее еще утром. Еще вчера. Ах да, воскресенье. Подразумевается, что по воскресеньям склад закрыт. Конечно, склад был закрыт. Но сегодня-то? Почему же не сегодня? Нет, это его вина, только и только его, что он не осведомился всерьез насчет собственных прав. Франц Хосс, конечно, человек очень милый и услужливый, но в его обязанности не входит тянуть всякого Козефа Й. за рукав на склад, а после — за ворота тюрьмы с напутствием: «Пожалуйте вон, господин Козеф Й., за этой чертой начинается ваша свобода».

«И все же — почему завтра, а не сегодня?» — мучился Козеф Й. Но спросить об этом у Франца Хосса ему не хватало духа. Получилось бы невежливо. Вот так бывает — ты и знать не знаешь о чем-то, а когда тебе этого не дают, начинаются сожаления. Тем более что до завтрашнего дня оставалось всего ничего, ну, дадут с запозданием на день. А может, и без всякого запоздания. Может, просто склад закрыт по воскресеньям. И по понедельникам тоже. Может быть и такое. Все может быть.

Пришла Розетта — забрать поднос, на котором подавала завтрак. Увидев ее, Козеф Й. почувствовал острое желание услышать ее голос и умильно предложил помочь в мытье посуды.

Розетта ответила «да», и Козеф Й. пошел за ней в полном восторге.

Он проработал, не разгибая спины, почти до самой ночи.

6

Зал, где стояли посудомоечные машины, был гораздо обширнее, чем представлялось Козефу Й. Он несколько напоминал цех какого-нибудь завода, потому что машины в порядочном количестве стояли в три ряда и были связаны между собой чем-то вроде конвейерных лент. Хотя работали пока только две машины, та, к которой был приставлен он, и та, у которой орудовала Розетта, моторы, поршни и транспортерные ленты производили оглушительный шум.

Розетта объяснила ему без помощи слов, одними жестами, как надо запускать и останавливать этот агрегат и что надо делать с каждой посудиной. Грязные подносы, тарелки, ложки и ножи подъезжали на транспортерной ленте из какого-то другого, таинственного, кухонного отсека, где чуть ли не тысячами собирались тарелки и столовые приборы. «После какого это фантастического пира остались такие горы немытой посуды?» — спрашивал себя Козеф Й. Трудно было предположить, чтобы все эти тарелки испачкали одни только заключенные. Разве что эта тюрьма соседствовала с другой, значительно большей, чем та, которую знал он.

Работать приходилось прямо-таки в инфернальном темпе. Предметы, подъезжавшие на ленте, надо было сортировать по размеру и отправлять в определенный отсек машины. Время от времени ему случалось уронить то одно, то другое, но это было нестрашно, потому что все, абсолютно все предметы были пластмассовые.

Каждые полчаса Розетта отходила от своей машины, чтобы снабдить Козефа Й. моющим средством.

Она не улыбалась ему и задерживалась ровно настолько, чтобы проговорить «очень хорошо, господин Козеф» или «вы не представляете, какая это для меня помощь». Но и того было достаточно. Если что его и донимало, так это горячие пары, вырывавшиеся из всех сочленений двух механических монстров. Пары иногда так сгущались, что для Козефа Й. видимость не превышала одного метра — только чтобы определить, куда положить следующую посудину, в отсек для крупных предметов или для мелких.

В какой-то момент из-за этой горячей, жирной, зловонной завесы появился Ребенок со стаканом в руках. Козеф Й. от изумления выронил из рук несколько посудин, а потом и вовсе замер. Удивительным образом транспортерная лента тоже притормозила. Ребенок подошел к Козефу Й. и протянул ему стакан. В стакане была белая жидкость. «Верно, молоко», — подумал Козеф Й.

— Пожалуйста, — сказал Ребенок.

— Спасибо, — сказал Козеф Й. Выпил залпом и одобрил: — Вкусно.

— Хотите еще? — спросил Ребенок.

— Попозже, — сказал Козеф Й.

Когда они со всем управились, Розетта распахнула все окна на кухне. Снаружи веял ветер, несколько более щадящий, чем в воскресенье. Солнце шло к закату. Половина неба очистилась. Другую половину по-прежнему закрывали рваные темные тучи. Козеф Й. с силой вдохнул в грудь воздух, прямо-таки душистый от растущих рядом тополей.

Женщина принесла хлеба, мяса и вина. Козеф Й. подумал, усаживаясь за деревянный стол, что принесенная Розеттой еда служит сразу и обедом, и ужином. Единственное, что начинало его раздражать, с тех пор как он получил свободу, была эта непредсказуемость в дневном распорядке кормежек.

Он не помнил уже, когда в последний раз видел вино и тем более когда в последний раз его пил.

Вероятно, женщина решила его побаловать.

— И что теперь? — спросила Розетта, усаживаясь за стол, чтобы смотреть, как он ест.

— Как что? — в замешательстве вздрогнул Козеф Й.

— Ну, куда вы пойдете? — уточнила она.

— А! В город, — сказал Козеф Й.

— И когда же? — спросила она.

— Завтра, — отвечал он. И прибавил: — Завтра выдадут одежу.

— А-а, — сказала она и смолкла.

Ему чрезвычайно нравилось есть под ее взглядом. Он пригубил вино, еще и еще раз, и сказал:

— Доброе вино.

— Красное, — откликнулась она.

Он разделался с хлебом и мясом, и теперь ему хотелось растянуть на подольше стакан с красным вином. «Толстушка, но хороша», — вдруг подумалось Козефу Й. Он тут же покраснел от стыда и опустил глаза, надеясь, что так Розетте не удастся расшифровать его мысль. Но женщина откликнулась, как будто тут же услышала его слова:

— Меня просто разносит вширь от этого пара.

Козеф Й. ужасно сконфузился. У него было ощущение, что его поймали с поличным, что его застигли на самом что ни на есть постыдном поступке и ему уже никогда не отмыться от позора.

— Нет-нет, я не это хотел сказать, — пролепетал он.

— Что-что? — спросила она с изумлением.

— Я не это хотел сказать. Очень вас прошу… прошу меня простить! — с трудом заключил он, поднимая глаза, чтобы увидеть, какие у него есть шансы быть прощенным. Но Розетта была так ошарашена, что Козеф Й. не знал, что и думать. С минуту они молча смотрели друг на друга в полной растерянности.

— Пойду закрывать, — сказала она, и Козеф Й. с облегчением перевел дух, без малейшего желания узнать, что именно женщина собиралась закрывать.

7

Он направился к малым воротам, гадая, горят там фонари или нет. Он не слышал, чтобы за ним следом кто-то шел. Вечер был бесконечно тихим и молчащим. Ветер как-то разом стих. Тучи застопорились на небе, а солнце замерло, чуть выступая над линией горизонта, — только с тем, чтобы распространить слабый и мягкий свет. Тополиные листья словно бы прихватил морозец, так они были бездвижны.

Не было слышно даже стука башмаков по гравию аллеи. Щелкни кто-нибудь пальцами или хлопни в ладоши, и тогда, наверное, это не произвело бы звука.

Козеф Й. испытывал своего рода блаженство. Ему никуда не надо было торопиться, и у него не было никаких забот. Тишина внедрилась в самую глубь его мозга. Он издалека увидел два мерцающих огонька, и его пронизала дрожь. Фонари горели. Вероятно, в чьи-то обязанности входило зажигать их из вечера в вечер. «Интересно для кого?» — не смог он подавить в себе вопрос. И сам же ответил себе: «Какая разница?» Важно было одно: два живых огонька светились по обе стороны ворот, предназначение которых так и оставалось ему неизвестным. Или, может быть, он, Козеф Й., просто не мог пока представить, на что нужны так называемые малые ворота.

По мере того как он к ним приближался, зрелище все больше и больше его зачаровывало. Лучи, исходящие из центра двух сфер, окрашивали сумерки самым теплым и призывным образом, распространяя это ощущение далеко вокруг, как будто все небо взяло взаймы свет у тюремных фонарей. Козеф Й. замедлил шаг, окончательно поглощенный чудной феерией.

Очнулся он перед раскрытыми настежь воротами.

Как в нем это отозвалось, глубоко удивило самого Козефа Й. Ему просто-напросто захотелось бежать. Бежать куда? Он сам не знал. Куда-то обратно, разумеется. Может, в свою камеру. Или по крайней мере в дежурную камеру, к охранникам — оповестить их. Уж Франца-то Хосса надо было оповестить немедленно. Тюремные ворота нараспашку — вещь ненормальная. Козефу Й. подсказывала это интуиция, и он, без всяких на то причин, чувствовал себя ответственным.

В голове у него затеснилось множество мыслей, но он не мог и пальцем пошевелить. После первых мгновений ступора ему вспомнилось, что, по сути дела, он — вольный человек. И пусть все идет кувырком, ему-то чего бояться, он — человек вольный. А доказательство тому — вот: он может себе позволить прогуливаться по самым укромным закоулкам тюрьмы. Не его забота — думать, должны быть закрыты ворота или нет, тут и в этот час. Раз фонари горят, значит, тут кто-то уже проходил. У кого-то были дела, и этот кто-то наверняка видел открытые ворота и не прореагировал, потому-то они и стоят до сих пор открытые. А значит, нет ничего удивительного и нарушающего регламент в том факте, что ворота открыты.

— Да черт с ними, — подумал Козеф Й. не без досады.

Он пошел, чтобы выглянуть за ворота. И снова, как тогда, когда ему объявили, что он свободен, подумал, что надо бы что-то почувствовать. Он же не почувствовал ничего. Он понимал, что тут было бы к месту гложущее любопытство или перехватывающее дух волнение. Ведь сколько уж времени он не выглядывал за ворота. Но он не почувствовал абсолютно ничего.

Остановясь точно в проеме открытых ворот, он выглянул наружу. Между тем свет ослаб, и Козефу Й. пришлось по мере возможности напрячь глаза. Ничего особенного, пришлось признаться, он снаружи не увидел, Но не было и разочарования. Он увидел проселочную дорогу, ведущую к какому-то саду. Справа и слева от дороги стелилось голое поле с клочками карликовой травки.

Козеф Й. сел на землю. Ему стало очень приятно, когда ладони чуть увлажнились от прикосновения к травке. Он растянулся на спине и уставил взгляд в небо. Одна хиленькая звездочка уже появилась над зданием кухни.

«Хорошо», — размышлял мозг Козефа Й.

«Красота», — сказал себе Козеф Й.

«Именно так, как должно быть», — разглагольствовал мозг Козефа Й.

Он вздрогнул — ему показалось, что он услышал лай.

«Собака, собака!» — ликовал мозг Козефа Й.

Он вскочил и попытался вглядеться в даль. За садом, на линии горизонта, виднелась какая-то конгломерация. «Город», — сказал себе Козеф Й., на сей раз с легким беспокойством. Итак, город был там. Странно. Годами он жил с чувством, что город расположен за местом их ежедневных прогулок, то есть совсем в другом направлении, на 90 градусов правее, можно было бы сказать.

Пытаясь разглядеть, что находится за деревьями сада, он понял, что деревья все в плодах. В каких точно плодах, разобрать было трудно. Но его одолело шальное желание не столько съесть, сколько сорвать плод. Он направился к саду, который вблизи оказался яблоневым. Яблони были старые, обессилевшие, с поникшими до земли — впрочем, может быть, и от обилия яблок — ветвями. Козеф Й. разгуливал между дуплистыми стволами, как ходят, ведомые какой-то силой, сомнамбулы, но все же стараясь не наступать ни на ветви, разлегшиеся отдохнуть в траве, ни на сотни опавших яблок. Он долго не осмеливался протянуть руку и сорвать яблоко, какое ему бы понравилось. Вдалеке, там, где на линии горизонта вырисовывался город, зажигались огни. Снова залаяла собака.

«Какие яблоки!» — позволил себе подумать Козеф Й.

Солнце уже ушло за линию горизонта, но подсветка на небе еще оставалась, усиленная искрящимися бликами от звезд и от городских огней.

Козеф Й. приблизил лицо к одному яблоку и, не срывая, откусил от него. Он неспешно жевал эту сладкую и душистую материю, которая с языка коварно проникала в его кровь, распространяясь по всему его существу. Он посмотрел на надкусанное яблоко, оставшееся висеть на ветке, и засмеялся.

«Господи, что это я смеюсь?» — спросил себя Козеф Й. и при этом смутился оттого, что инстинктивно упомянул имя Господа. Он, Козеф Й., был атеист. Может, совсем дурачком стал? Растрогался от каких-то простейших вещей. Ночь, трава, собака, яблоки. «Должно быть, уже поздно, — услышал он в себе голос. — Франц Хосс, верно, уж лег спать». Тревога тут же толкнулась в его сердце, заставила оглянуться, посмотреть назад, на стены, за которые он вышел. Тревога усилилась, когда он понял, как далеко позади осталась тюрьма. Ему даже не верилось, что он отошел так далеко.

«Нехорошо», — подумал на сей раз мозг Козефа Й.

Конечно, он теперь человек свободный. Но формально процесс его освобождения еще не закончен. «И это моя и только моя вина», — укорил он себя. Одно то, что он самым безответственным образом отошел от тюрьмы, и это будучи еще в тюремной робе! На самом деле, кто угодно в такой ситуации может подумать о нем что угодно. Кто его встретит, может подумать что угодно. И не то что подумать, может и пристрелить, если примет за сбежавшего зэка.

«Плохо. Совсем никуда», — подумал Козеф Й. и побежал.

У него было одно желание — снова оказаться на тюремном дворе, в убежище. Может, Фабиус и Франц Хосс играют в кости. Как же умиротворительна была бы партия в кости с Фабиусом и Францом Хоссом!

Он бежал теперь изо всех сил, а до тюремной стены оставалось еще порядочно. За спиной он слышал приглушенный лай, это могли лаять только городские собаки.

«Что-то их стало больше», — размышлял его мозг.

«А звезд-то сколько», — сказал себе Козеф Й., на бегу взглядывая на небо.

Перед ним — темный и все еще неблизкий — угадывался контур тюрьмы.

«Вот она», — ликовал его мозг, как бы успокоившись от мысли, что стены, административные корпуса, кухня, склады, казармы с ровными рядами тесных камер — все было на месте, незыблемо. Некий надежный пункт во вселенной, из которого ты можешь пуститься в путь и в который ты всегда можешь вернуться.

Когда Козеф Й. добежал до ворот и увидел, что их между тем заперли, он чуть ли не взвыл от ярости.

Разъярен он был в первую очередь на себя — за то, что дал себя завлечь. Слово завлечь показалось ему недостаточно сильным. Он дал себя просто-напросто уволочь самому низменному инстинкту, ребяческой иллюзии, химере. Он поставил на кон все свое новое положение, все, что только-только стало наклевываться в его новом качестве свежеосвобожденного человека. Как он оправдается перед двумя старыми охранниками? Какими глазами они будут теперь смотреть на него? Сможет ли он теперь умываться над их раковиной и есть на кухне? А Розетта — примет ли теперь его помощь в мытье посуды?

Весь во власти глубокого отчаяния, он толкнулся было в ворота. Однако эти малые ворота, которые он полюбил за два фонаря и за их особое положение в конце тополиной аллеи, эти ворота, на которые он хотел только посмотреть, так вот, эти второстепенные ворота были сейчас крепко-накрепко заперты.

— Это несправедливо, это несправедливо, — забормотал Козеф Й.

Он изо всех сил стал биться о холодный металл ворот. Но ни звука не производили удары его плоти о железо.

— Господин Франц Хосс! — истошно крикнул Козеф Й. без определенной надежды, просто потому, что за последние сорок восемь часов привык звать охранника.

Он смерил взглядом высоту ворот и высоту стены, глаза налились кровью от напряжения — свет уже мерк. Как и следовало ожидать, снаружи и ворота, и стена казались куда как суровее, выше, неприступнее.

— Это я, Козеф Й.! — завопил он в сильнейшем волнении, взмокнув от пота.

Он отступил, разбежался и бросился на малые ворота, больно о них ушибившись. Но снова столкновение между его перепуганным телом и металлом не произвело никакого звука, хотя бы самого слабого — опять неудачная, более чем неудачная, попытка. Он развернулся и пробежал несколько метров вдоль стены, ища пролом, выемку, хоть что-то. Тут же вернулся и исследовал другой десяток метров в противоположной стороне. Безрезультатно.

Он подобрал с земли камень и заколотил им о железо, надеясь хоть так вызвать отклик, знак, что-нибудь.

— Господин Франц, господин Франц! — надсадно прокричал он еще раз-другой, выбившись из сил.

Попробовал вскарабкаться на ворота, но только поранил ладони и коленки. Вспомнил, что завтра ему выдадут новую одежду со склада, знак освобождения. Да, абсолютно необходимо вернуться, быть там, с той стороны, внутри, и самое позднее до рассвета. Правда, он уже потерял счет времени. Несколько минут он выжидал, замерев, надеясь, что какой-нибудь звук изнутри подскажет ему, хоть самую малость, что делают заключенные в этот час, что у них сейчас по графику. Но нет, тишина была полная.

«Главные ворота! Конечно, главные ворота!» То, что он пришел к такой нормальной мысли, его слегка успокоило. Надо просто пойти к главным воротам, где наверняка кто-то есть. Не может быть, чтобы там никого не было. Ему, Козефу Й., ныне освобожденному, нечего бояться, поскольку он ничего плохого не сделал, он может спокойно явиться к главным воротам и объяснить что и как. Провинился, есть такое дело, но впредь этого не повторится, а сейчас — да, провинился. Он чистосердечно признается. Он расскажет все. У того, кто окажется у ворот, будут все средства его проверить. Его знает столько народа! Он был образцовым заключенным. Как хорошо он работал на огороде! Его камера под номером 50 стоит открытая. Уж это-то можно легко проверить.

«Так мне и надо», — сказал он себе, пускаясь в путь вдоль стены на поиски главных ворот.

Стены подпирались контрфорсами, которые приходилось огибать. Часто путь шел в горку, а потом вниз, поскольку местность, поначалу ровная, постепенно превратилась в более чем пересеченную — овраги, пригорки, довольно-таки глубокие рвы, чередующиеся с каменистыми, крайне опасными участками. Козеф Й. с растущим изумлением обнаруживал, что тюрьма, в которой он пробыл столько времени, занимала такую большую территорию. Ему не попалось ни одной тропинки вдоль стен, так что приходилось прокладывать путь через бурьян, через камни и через давшие уже пух кусты. Почва местами была очень вязкая, а из-за дождей, шедших в последние дни, образовалось немало болотцев, которые он либо перепрыгивал, либо огибал. Время от времени он останавливался, отступал на несколько шагов от стены и изучал ее верхний край в надежде заметить освещенное окошко или фигуру часового. Но ничего подобного не было и в помине, и от этого Козеф Й. впал в состояние еще более нервное и суетливое. Не то что освещенного окна, но и вообще хоть какого-нибудь окна он не увидел. Ни бойницы, ни щели на худой конец. Стена высилась глухая и неумолимая, внушая чувство, что она огораживает необъятное, но лишенное жизни пространство.

Проходив так несколько часов (по крайней мере по своим ощущениям), он остановился перевести дух. По числу поворотов Козеф Й. вывел, что тюрьма имеет крайне неправильную форму — возможно, в результате ряда последовательных пристроек. Кто не знает, что, если четыре раза повернуть на 90 градусов вправо, вернешься к пункту, из которого вышел? У него же было впечатление, что он гораздо больше раз поворачивал на 90 градусов, и не видел никаких признаков, что возвращается к малым воротам.

Изменился и пейзаж. Слабо освещенный и почти иллюзорный силуэт города, в звучную крапинку собачьего лая, давно скрылся с глаз. Скрылась светящаяся полоса на горизонте, а звезды, сколько их еще оставалось на небе, утратили прежнюю силу. Только стена еще отражала, но все анемичней, остатки света — столько, чтобы помочь Козефу Й. не потерять из виду ее саму.

Он опять с досадой пустился в путь. Теперь он жалел, что не нарвал яблок — мог бы время от времени подкреплять силы. Вечерняя сырость усиливалась. Ботинки часто проваливались в грязь, и пальцы на ногах уже пробирало холодом. Стало темновато — не определить, как обходить болотца и полные водой рвы. Чтобы не терять времени, он решил идти напролом, иногда по колено в грязи или в воде. Но попадались и участки с высокой травой, пропускавшей его по себе легко и притом очищавшей от грязи.

Когда он услышал где-то впереди глухой стук, как будто кто-то стучал камнем по камню, от радости ему захотелось обнять эти звуки. «Спасен», — подумал мозг Козефа Й. Но на самом деле его охватило куда как более сильное чувство — спасения души.

8

Ребенок играл в траве с ежиком. Странное дело, этот участок стены отражал гораздо больше света, трава у подножья стены была сухая, а в воздухе стояло даже некоторое сияние, как бывает только в ночь полнолуния. Козеф Й. хотел было что-то сказать, но Ребенок остановил его, приложив палец к губам.

— Видали? — сказал Ребенок немного погодя, шепотом.

— Что? — тоже шепотом спросил Козеф Й.

— Он танцует, — отвечал Ребенок.

И правда, при каждом ударе камушка о камушек ежик исступленно дергался.

— Ему весело, — сказал Ребенок.

— Да нет, — возразил Козеф Й. — Ты его мучаешь.

— Скажете тоже, — удивился Ребенок.

— Да-да, — настаивал Козеф Й.

Ребенок поднялся, огорченный.

— А я не знал.

— Ничего, — утешил его Козеф Й.

Ребенок высек камушками искорку.

— Видали? — с гордостью сказал он. — Горит. Ребенок еще разок-другой чиркнул камушками, после чего щедрым жестом протянул их Козефу Й. Ежик по-прежнему был рядом и как бы внимательно следил за тем, что они делают. Козеф Й. тоже чиркнул камушком о камушек, чтобы угодить Ребенку. Искры высеклись скоро, как будто камушки были заряжены какой-то тайной энергией. На диво горячие, они приятным теплом отозвались в ладонях Козефа Й., а потом, постепенно, и во всем его теле.

— Что это за камни? — спросил он.

— Я же вам показывал, — отвечал Ребенок. — Это камни из ямы.

— А, — сказал Козеф Й.

Вся паника, весь чад его пристенных блужданий остались далеко позади, как облетевшие воспоминания. Все стало вдруг снова простым и нормальным. Присутствие Ребенка было верным знаком, что вход в тюрьму где-то совсем рядом. Козеф Й. даже не спешил поднимать эту тему.

— Сколько сейчас времени, интересно? — заговорил он, скорее сам с собой.

Ребенок пожал плечами.

— Еще рано, — сказал он. Вынул из кармана яблоко и подал Козефу Й. — Хотите?

— Где ты его взял? — спросил тот, вздрогнув, потому что ему показалось, что яблоко надкусанное.

— В саду, — сказал Ребенок.

Козеф Й. стал с жадностью грызть яблоко. Он мог бы поклясться, что яблоко подобрано с земли, из-под усталых веток старой яблони, наверняка из сада, который так его зачаровал. Яблоко отдавало на вкус и землей, и травой.

— Отличное, — сказал Козеф Й.

— Из моего сада, — сказал Ребенок.

— Это далеко? — спросил Козеф Й.

— Нет, — ответил Ребенок.

Откуда-то из-за стены, в непосредственной близости от них, шел невнятный гомон. Козеф Й. не мог разобрать, что именно говорилось и что именно происходило там, но он чувствовал человеческое присутствие, которое его успокаивало. В какой-то момент ему показалось, что он слышит, как ругнулся Франц Хосс, и это доставило ему неизъяснимое удовольствие.

— А что ты тут делаешь? — спросил Козеф Й., скорее с тем чтобы нарушить молчание.

— Сторожу, — ответил Ребенок.

«Он сторожит!» — подумал Козеф Й., успокоенный и сытый, разве только слегка озадаченный репликой Ребенка.

— Что сторожишь? — уточнил он.

— Я же сказал, — ответил Ребенок. — Сад.

— Яблоневый сад? — недоверчиво спросил Козеф Й.

— Ну да, — ответил Ребенок.

«Какой он странный, — размышлял Козеф Й. — Такой маленький и такой странный. Такой маленький, такой серьезный и говорит такие странные вещи».

— А зачем? — спросил Козеф Й. — Кто-нибудь ворует?

— Нет, — ответил Ребенок. — Надкусывает.

Козефу Й. показалось, что у него снова выбивают почву из-под ног, как не раз за последние два дня. Дадут передохнуть, а потом — снова подножка.

— Надкусывает что? — стал допытываться Козеф Й.

— Надкусывает яблоки, — ответил Ребенок. — Не ворует. Надкусит и оставит на дереве. — И добавил: — Каждый вечер является.

— Давно? — спросил, изумленный, Козеф Й.

— С этого лета, — ответил Ребенок.

И правда, на лице у Ребенка проступила обида. Он лег в траву, а руки поднял и держал ладони над ее верхушками, как будто былинки были тонкими струйками огня, и он об них грелся.

— Представляете? — продолжал Ребенок. — Не ворует. Надкусит и оставит висеть на ветке надкусанным. Вот что меня злит ужасно.

9

Однако на этом сюрпризы нынешнего вечера для Козефа Й. не кончились. Оказавшись снова внутри тюремной ограды, он заспешил к главной казарме, полумертвый от усталости, вожделея к своему набитому паклей матрасу и к своей железной кровати. Лифтом доехал до своего этажа, прошмыгнул мимо Фабиуса, который посапывал на посту, находившемся как раз напротив лифта, и, стараясь быть незаметным, направился к камере под номером 50.

Камера была заперта.

Козеф Й. не стал даже спрашивать себя почему, не стал даже думать, вообще отказался от любой реакции, хоть в какой-то степени человеческой. Он стоял как вкопанный перед своей дверью, разбитый наголову, парализованный оторопью. Когда протекло сколько-то минут в этом его состоянии провала, полнейшей прострации, он осторожно и бесшумно, с безмерной деликатностью приподнял ставню на окошечке, чтобы посмотреть, кто там внутри.

Внутри был человек.

То есть кто-то другой, не он, Козеф Й., но в его, Козефа Й., камере.

«М-м», — вырвалось у Козефа Й. против его воли.

Человек спал лицом кверху, и лицо его выражало эталонный покой. Камера была вымыта, продезинфицирована, покрывало сменили.

Козеф Й. вернулся к лифту и разбудил Фабиуса.

— Как, вы не ушли? — пробормотал старый охранник с мучительной миной, но скорее со сна, а не от удивления.

Козефу Й. не удалось совладать с собой. Куда не ушел? Еще никто не сказал ему, куда он должен уйти. Он-то очень даже расположен уйти, он хочет уйти. Но с формальностями что-то никто не торопится. Откуда ему знать, что надо делать, куда надо явиться и что именно надо просить? Никто ничего ему не сказал. Почему никто ничего ему не сказал? Что они имеют против него? Сколько ему еще терпеть эту неопределенность, как они думают? Знают ли они, что он пережил хотя бы сегодня вечером? Хоть кто-нибудь проследил, что он делает? Никто. Как такое возможно? Что бы с ним было, не встреть он случайно Ребенка? Ему повезло с Ребенком и с его ямой, откуда он, Козеф Й., выгреб все камушки и смог таким образом пробраться внутрь под стеной. Знает ли он, охранник Фабиус, что на задах кухни есть подземный ход, заполненный простыми камушками, которые высекают искры и которые кто угодно и когда угодно может выгрести, а потом положить на место? Так что? Какое мнение имеет он, Фабиус, подручный главного охранника, о таком положении дел? Подземный ход в тюремном заведении — это нормально?

— О нет! — выдохнул Фабиус.

Непорядок, вот слово, которое вынужден был употребить Козеф Й.

— Ну-ну, не так уж чтобы… — осадил его Фабиус.

Да как же не так, если в его камере кто-то расположился, в камере, где обыкновенно спал он. В камере, которая уже стала как бы частью его, стала его раковиной, он уже носил ее с собой, в своей плоти и на своей спине. А теперь — нате вам — там устроился кто-то чужой, кто-то неизвестный, бог весть кто. По какому такому праву? До тех пор пока он носит форму заключенного, разве не нормально, чтобы за ним оставили тюремную камеру, право получать пищу в отведенные для этого часы и все такое прочее? А что ему делать теперь? Вот что?

— Не знаю, — сказал Фабиус и зевнул так, что у него хрустнули все суставы лица. Потом, помягчев, посмотрел на Козефа Й. и еще раз повторил: — Не знаю.

И все же они сообща стали искать решение.

Козеф Й., будучи крайне усталым, выказывал готовность спать в любой свободной камере, если таковые имеются. Но свободных камер не имелось. Залечь спать в корпусе охранников в той форме, которую еще носил Козеф Й., — это было бы чересчур. Фабиус предложил провести ночь за беседой и за игрой в кости, но Козеф Й. заявил, что слишком устал и что завтра у него важная встреча на складе.

— В общую! — осенило Фабиуса. — Отведу вас в общую. Если пожелаете.

Козеф Й. знал, что это такое — общая. Набитая двухэтажными нарами палата, бьющая в нос вонь, сатанинский храп и перспектива, что ночью тебя того и гляди задавят или растопчут.

— Нет уж, благодарю, — сказал Козеф Й.

Он примостился на том стуле, на котором обыкновенно сидел Франц Хосс. Он сдался. Ему было страшно, в чем он и признался Фабиусу. Он, Козеф Й., конченый человек. Он больше не находил в своем мозгу ни одной отчетливой мысли. Он больше не находил в душе ни одного отчетливого желания. Ни цели. Ни смысла.

— Бодритесь, бодритесь! — призвал Фабиус с некоторым даже волнением в голосе. — Сейчас-то не надо бы.

Нет. Все кончилось. У него, Козефа Й., иссякли силы. Ничего ему больше не нужно, даже обновок со склада.

— Да что это вы, — вел свое Фабиус. — У вас жизнь только-только начинается.

— Я старый, — сказал Козеф Й.

— Это я старый, — поправил его Фабиус.

Козеф Й. заявил, что он с этим не согласен. Фабиус тоже заявил, что не согласен с тем, что сказал Козеф Й. Он-де, Фабиус, по натуре оптимист, он верит в будущее, в истину, в человеческие радости.

— Ерунда, — сказал Козеф Й.

Фабиус отреагировал бурно. Как это? Из пустяка, из ничего он, Козеф Й., только получив свободу, опускает руки? Он, образцовый заключенный, с показательной силой духа.

— Вот даже так? — сказал Козеф Й., польщенный мнением о себе старого охранника.

Фабиус подтвердил. Всегда, ну просто всегда, он, Козеф Й., проявлял себя как человек сильный и терпеливый. Стойкий человек, выносливый, сильный. Такого не согнешь — ничем, ну прямо-таки ничем. Он, Фабиус, всегда им восхищался. Всегда. Не много встречал он заключенных с такой внутренней силой, таких внушительных, если можно так выразиться.

— А когда вы меня били? — спросил Козеф Й.

— Что, когда я вас бил? — с недоумением переспросил Фабиус.

— Тогда как? Вы и тогда думали так же? — спросил Козеф Й.

— Я вас бил, но я вас уважал, — уточнил Фабиус и вздохнул.

— Вы меня били без жалости, — сказал Козеф Й. И тут же добавил: — Но что вы думали, когда меня били?

Фабиус принялся разминать папиросу, чтобы сосредоточиться и найти ответ. Да ничего особенного не думал, пришлось ему признаться.

— И все же, и все же, — настаивал Козеф Й.

— Я думал, куда ударить, — сказал Фабиус, закуривая. Потом, сообразив, что не предложил закурить Козефу Й., застенчиво добавил: — Хотите?

Козеф Й. поспешно принял от него папиросу.

— Вы были виртуозом, — пробормотал он.

— Это как? — спросил охранник.

Козеф Й. принялся объяснять поподробнее. Он, Фабиус, был грозой заключенных. Конечно, и другие охранники били, все охранники били, но он, Фабиус, бил, так сказать, изысканно. Франц Хосс, например, больше бранился, чем бил. А он, Фабиус, он молчал. И готовил свои удары. Его специальностью, и это все знали, был удар врасплох. Никто не бил сильнее и не выбирал для удара самый непредвиденный момент. И не было другого такого охранника, который бы с такой фантазией продумывал, по какой части тела заключенного нанести удар.

— Да бросьте вы, — сказал Фабиус, как человек, которого согрели воспоминанием и который хочет слушать еще и еще.

— Вас все боялись, — сказал Козеф Й.

— Все, неужели? — откликнулся охранник как старик, охочий до занимательных историй.

— И это годы и годы, — продолжил Козеф Й.

— Да-а, — кивал Фабиус. — Времечко, оно так быстро идет…

— Обычно вы били по локтю или по голени, — заметил Козеф Й. Потом, выпустив изо рта струйку дыма и глядя прямо в глаза охраннику, спросил: — Вы можете мне сказать, какого черта вы норовили ударить по локтю или по голени?

— Не знаю, — так и сжался Фабиус. — Честное слово, не знаю.

— Вы должны знать, — настаивал Козеф Й.

Фабиус откинулся назад вместе со стулом и уперся затылком в стену. Казалось, на него нашло какое-то давнее, важное только для него воспоминание.

— Вам нравилось бить по костям, — помог ему Козеф Й.

— Может, и так, — согласился охранник. — Но было и много дисциплинарных нарушений.

Козеф Й. повернулся к охраннику правым боком, приподнял прядь волос и показал ему шрам за ухом.

— Видите? Это от вас.

— От меня? — испуганно встрепенулся Фабиус.

Он немедля вскочил и стал внимательно исследовать шрам. Козеф Й. чувствовал, как стариковские пальцы ощупывают его шею, место за ухом, пряди волос на виске. Мягкие, теплые, приятные на ощупь пальцы. У таких бывает дар успокаивать и исцелять одним только прикосновением.

— Здесь? — спросил Фабиус, и пальцы его слегка задрожали.

— Здесь, — подтвердил Козеф Й.

— Да-а, — протянул охранник, как когда ищут ответ и не находят.

— Знаете, сколько оттуда крови вытекло, из этой раны? — сказал Козеф Й.

— Много, — кратко ответил охранник.

— День и ночь напролет текло, — уточнил Козеф Й.

Фабиус вернулся на место, докуривать. Лицо его выражало грусть и даже некоторую мечтательность.

— Один раз вы били меня ногами, — продолжал Козеф Й. ровным голосом, без тени упрека.

— Верю, верю, — перебил его Фабиус, как будто боясь, что бывший заключенный начнет, неровен час, раздеваться, чтобы показать ему все свои отметины. Он опять запрокинул голову и уставился в потолок. На сей раз с выражением человека, которого посетило вдохновение, и он только ждет подходящего момента, чтобы даровать миру великую истину.

Козефа Й. тоже как будто бы захватили воспоминания. Он тоже не знал, что это на него нашло, зачем он затеял этот разговор. Просто нашло, навалилось, незваное. Он надеялся, что не слишком давит на Фабиуса, что того не слишком задевают за живое эпизоды, которые он извлекал из памяти.

— Нет-нет, нисколько, — подтвердил Фабиус.

— Если подумать, — сказал Козеф Й., — вы состарились на моих глазах.

Фабиус принялся выпускать кольца дыма, стараясь, чтобы они поднимались как можно выше, под потолок.

— С возрастом вам это поднадоело, вы это дело бросили, — продолжал Козеф Й.

Фабиус спросил, помнит ли он, когда ему последний раз досталась взбучка. Козеф Й. помнил четко: десять дней назад. Фабиус выразил удивление. Десять дней назад? Вот прямо так? Да, твердо отвечал Козеф Й. Что правда, то правда, это была не полноценная взбучка, а так, тычок. Тычок в физиономию, который он, Фабиус, дал ему вечером, когда разносил подносы с едой. Фабиус скривился с досады. Он спрашивал не про это. Он спрашивал про настоящую последнюю взбучку. Последняя взбучка, отвечал Козеф Й., немного поразмыслив, взбучка в другом смысле слова, да, правда, последняя взбучка случилась два года назад.

— Я помню, — резко сказал охранник.

— Вы помните? — вздрогнул Козеф Й. и зарделся.

— Было воскресенье, так? — сказал охранник, обращая к нему тоже зардевшееся от непонятного волнения лицо.

— Воскресенье, совершенно верно, — подтвердил Козеф Й.

— После того как мы вернулись с огорода, — продолжал охранник.

Козеф Й. не смог сдержать взрыв восторга перед старым охранником, который с такой точностью раскапывал их общую память.

— Ну да, ну да! — вскричал он.

— Я вас тогда стукнул как следует, — сказал Фабиус.

— По затылку, вы меня здорово стукнули по затылку.

— И дал в зубы, а?

— В зубы, да.

— О Господи! — вздохнул Фабиус.

Они долго смотрели друг на друга. На морщинистом лице охранника не читалось ничего, кроме стремительно наступающей старости, полной мелких забот. Козеф Й. был готов на радостях обнять Фабиуса за то, что он держал в памяти столько деталей.

— Вы меня ненавидите? — спросил Козеф Й.

— Нет, — отвечал Фабиус. — Я вас побаивался. Только и всего.

— Что? — вскричал Козеф Й. — Вы меня побаивались? Меня лично?

Фабиус признался, без следа какого бы то ни было смущения, что он, Козеф Й., всегда внушал ему страх. Впрочем, все заключенные внушали ему ужасный страх, всегда. Потому он и приноровился их бить. Из страха. Или чтобы его прогнать, страх. Франц Хосс, его начальник, тот был не такой чувствительный, без этих тонкостей. Он потому и не увлекался битьем, что не боялся. А его, Фабиуса, терроризировали лица заключенных, их движения, вообще их масса.

— Вы меня понимаете? — задыхаясь от желания объясниться, почти умоляюще сказал Фабиус. — Я был затерроризирован, годами я жил в страхе, изо дня в день я жил в страхе. Шутка сказать, я состарился в обстановке террора.

Козеф Й. не верил своим ушам. Впрочем, он так и сказал:

— Я вам не верю, господин Фабиус. Честью клянусь, не верю.

Охранник поднялся со стула и зашаркал туда и сюда перед лифтом.

— Мне было страшно, да, — пробормотал он.

Чем, в сущности, была его жизнь? Да и можно разве назвать это жизнью? Бок о бок с заключенными, почти что наравне с ними? Находиться рядом с ними, есть вместе с ними, караулить их и еще раз караулить, это кому хочешь станет невмоготу. А тут еще страх, не отпускающий ни на секунду страх, ужасный, непреоборимый страх… Бывали ночи, когда страх терзал его просто зверски, почти не удавалось уснуть, он икал, дрожал, дергался, его мучили кошмары, то ли во сне, то ли наяву. Ему чудилось, что все эти люди из камер — они не люди, а змеи, и все ползут на него. Да, он чувствовал, как они, а значит, и он, Козеф Й., стали текучими-ползучими и ухитрились пролезть под двери и через малюсенькие щели в стенах. И все ползут на него, на Фабиуса, чтобы напасть, чтобы сожрать, чтобы его больше не было. Годами он жил в этом страхе, годами переживал эти муки. И от них было не избавиться, от них нельзя было воспрять иначе как через битье. Да и битьем-mo он не многого добивался, потому что эти всплески, эта мгновенная разрядка аккумулировала в нем еще больший сгусток ужаса. Чем больше он бил, тем больше ложилось у него на совесть, пусть физически ему удавалось все-таки расслабиться и избавиться от этой жуткой дрожи. Потому что у него, у Фабиуса, была совесть. Да.

— Вы мне верите, господин Козеф, верите? — заклинал он со слезами на глазах, пуская слюни.

— Верю-верю, господин охранник, — отвечал Козеф Й.

Он испытывал облегчение каждый раз, когда бил. Тогда он получал передышку на полдня, а то и на целую ночь — снова владел собой, снова чувствовал себя человеком и даже в некотором роде добрым человеком, да… Вот ведь он, Козеф Й., не может быть, чтобы он не помнил такую, например, важную вещь: когда они шли на черную работу, в большинстве случаев их охранял не кто иной, как он, Фабиус. Так вот, он, Фабиус, никогда не тянул из заключенных жилы на черной работе. В этом отношении он, Фабиус, младший охранник, был самым мягким из охранников. Он никогда не раздувал дело, если кто-то отлынивал от работы или если норма не выполнялась. Он никогда никого не подгонял, никогда никого не бил за то, что работа не закончена. Случалось, позволял покурить или давал передохнуть подольше, чего не делал никакой другой охранник.

— Правда ведь, господин Козеф Й., правда? — умоляюще твердил Фабиус.

— Что правда, то правда, — сказал Козеф Й.

А битье, битье, которое он предписывал заключенным, оно ведь никого не убило! И не такое оно было, чтобы разрушить здоровье человека или вывести его на ощутимое время из трудового строя. Да, он признает, битье было очень болезненным, может, самым болезненным из тех, что предписывались, но болезненным только одномоментно. Козеф Й. помнит же и это, так ведь?

— Как не помнить! — подтвердил тот.

Так что никто не мог бы утверждать, что очень уж долго провалялся на больничной койке в результате нанесенных им, Фабиусом, побоев. Некоторые охранники проламывали черепа и грудные клетки, вырывали куски мяса. Разве он, Фабиус, когда-нибудь делал что-нибудь подобное?

— Нет, никогда, — подтвердил Козеф Й.

И не так уж часто он их бил! Другие охранники занимались рукоприкладством гораздо чаще. Он, правда, бил по определенным дням недели. То есть у него была регулярность, да, было такое. Заключенные, все, знали распорядок его битья. Они точно знали, по каким дням недели и даже в какие часы, знали даже до минуты, когда на Фабиуса находило. Да, заключенные все эти вещи знали и, может, из-за этого тоже были затерроризированы. Другими словами, их больше всего терроризировала мысль, что им надо поджидать эту точно известную минуту и что один из них, с неумолимостью, должен будет принять на себя все безумие этой минуты. Может, это было невыносимее, чем сами побои.

— Да, может, — согласился Козеф Й.

Более того, нельзя сказать, что он, Фабиус, имел зуб на кого-то. Другие охранники, бывает, придерутся к кому-то одному, бог весть по какой причине, и ну мултузить его месяцами, если не годами. А он, Фабиус, никогда ничего такого не делал. Его выборка всегда была случайной. У него ни с кем не было ничего личного. Когда у него наступал криз и ему надо было во что бы то ни стало кого-то стукнуть, он, Фабиус, фактически не выбирал кого. Может, это досаждало заключенным больше, чем если бы они досконально знали, кому из них пришел черед принять побои?

— Да, гораздо больше, — ответил Козеф Й.

— Мне очень жаль. Мне искренне жаль, — сказал Фабиус.

— Вот именно, — сказал Козеф Й. И добавил: — А сейчас?

— А сейчас мне все равно, — ответил охранник.

В последние два года что-то в нем изменилось. Что, он и сам не знал в точности. Он как-то успокоился. Может, просто состарился. Тревогу, которую внушали ему заключенные, теперь внушал себе он сам. Если что и было для него сейчас болью, так это тот факт, что он состарился так скоро. Поначалу он этого не осознавал. Но со временем он заметил одну странную вещь, и все в нем перевернулось. Он заметил, что заключенные гораздо лучше сопротивлялись времени, чем он, Фабиус. Люди, которые уже должны были быть старыми или, по крайней мере, гораздо старше него, прекрасным образом консервировались и ждали, когда они выйдут отсюда, чтобы еще пожить. Тогда как ему, да, ему, ждать было нечего, и оттого он так быстро старился.

— Вы не находите, что это полный кошмар? — плакался Фабиус.

— Полный, — подтвердил Козеф Й.

— А теперь, — сказал Фабиус, — я спокоен. Я знаю, что все кончено.

— Неправда, — сказал Козеф Й., охваченный безграничным сочувствием. — Надо что-то делать.

— Ничего не поделаешь. Больше делать нечего, — сказал охранник.

— Это неправильно, — возразил Козеф Й.

— Да? — Фабиус вскинул на него взгляд в надежде, что получит живительную искру.

— Вам надо радоваться простым радостям, — сказал Козеф Й., очень довольный своей формулировкой. — Небу, траве, воде.

Фабиус отвернулся к стене, как будто в разочаровании. Козефа Й., только что разогнавшегося, чтобы дать ему множество советов, застопорило на словах «небо», «трава», «вода».

«Что мне ему сказать, Господи боже, что ему сказать?» — думал Козеф Й. Перед ним сидел разнесчастный человек, а он не находил слов утешения. «Что мне для него сделать, что я могу для него сделать?» — пытал он себя.

НИЧЕГО — пришел откуда-то из далекого далека ответ. АБСОЛЮТНО НИЧЕГО.

— Вы что-то сказали? — спросил охранник, не поворачивая к нему головы.

— Ничего, абсолютно ничего, — ответил Козеф Й., роняя голову на стол и засыпая.

10

Первым делом поутру Козеф Й. отправился на одежный склад. Он был полон решимости сделать все, что положено, и как можно быстрее отсюда уйти. От разговора с охранником у него остался привкус горечи, беспомощности и жалости — ощущение глубокой и мутной воды.

— А я вас знаю! — встретил его при входе кладовщик, потирая руки чуть ли не с ликованием. — Мой сынок, — продолжал он, — мне о вас говорил.

«Сынок!» — изумился про себя Козеф Й. Кто тут мог быть сынком этого толстячка, приземистого, без возраста, с глазами подыхающей от удушья рыбы.

— Ребенок, — уточнил толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы.

«Ребенок!» — вскричал про себя Козеф Й., пораженный тем, что толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы может быть отцом Ребенка.

— Да-да, — настаивал толстячок.

«Ах, с меня хватит», — подумал мозг Козефа Й.

— Да что ж такое? Что такое? — спросил толстячок.

«Не знаю. Просто сыт по горло», — ответил мысленно Козеф Й.

— И это сейчас, сейчас-то почему? — допытывался, тепло и душевно, толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы. — Сынок говорил мне о вас очень хорошие вещи.

«Ну и что, — сказал самому себе Козеф Й. — Какое это имеет значение?»

— Имеет, имеет! — отвечал складской толстячок.

— Никакого, — сказал Козеф Й. вслух.

— Устами младенца… — с нажимом сказал толстячок.

«И он меня тоже не понимает», — подумал Козеф Й., вспоминая, как кончился вчера вечером его разговор с Фабиусом.

— Положим, но я-то не охранник, — возразил толстячок. — Это охранники — свиньи.

Козефу Й. почудилось что-то странное в ответах, которые давал ему толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы. Он смолк, предоставляя тому сказать что-нибудь еще.

— Полудохлая рыба, однако… — пробормотал толстячок с укоризной.

— Я хочу поскорее уйти, — сказал Козеф Й., в решимости пресечь этот бессмысленный, уклончивый, тупиковый разговор.

«Еще бы», — подумал толстячок, и Козефу Й. показалось, что он мозгом услышал это ЕЩЕ БЫ.

— Ступайте за мной, — сказал складской толстячок.

Они сошли вниз по влажным ступеням и оказались в подвале. Через окошечки под потолком сочился серый свет.

— Я всегда был против, — сказал толстячок. — Всегда.

— Против чего? — спросил Козеф Й.

— А вы не видите? — сказал складской толстячок. — Сырость. Куда это годится — держать одежду в сырости? Так склад не содержат. Тем более одежный.

Они переходили из одного отделения в другое. Всюду и везде вдоль стен были полки, на которых лежало что-то скомканное — стопы мятых рубах, драные пуловеры и пахнущие плесенью пальто.

— Это все положено хранить в пакетах из восковой бумаги, — сказал толстячок. — Таков регламент.

Он наугад снял с одной из полок заплесневелую рубаху и разодрал ее одним движением.

— Нате вам! Полотно не выдерживает. Как тут выдержать бумаге? Я взял и выложил все в открытую, думал — может, высохнет. Но подумайте сами — разве высохнет?

Толстячок, по-видимому, глубоко переживал проблемы одежного склада. Он разворошил гору-другую тряпья, которое уже приняло форму неопределенных рыхлых тел, как будто каким-то животным рубили голову, а тучный и бесформенный труп оставляли гнить.

— Вот вы скажите, что мне делать? Это одежа прошлого года. А ее уже сейчас нельзя носить.

Они проходили зал за залом, один больше другого. Козефа Й. озадачивало обилие тряпья, распиханного по полкам. Откуда столько? Неужели это все было снято с заключенных? Что-то уж слишком много, что-то уж чересчур, не могло здесь быть столько заключенных. Или все-таки скопилось, за долгие-то годы?.. Но сколько же должно было пройти лет, чтобы склад так раздулся и пришел в такой плачевный вид? Дух от одежды шел все тяжелее. Разные материалы гнили каждый на свой манер, и от каждого шел свой запах. Козеф Й. различал запах гниющей шерсти, хлопка, вельвета.

— Ужас, ужас, — приговаривал толстячок. — Какое транжирство, какое транжирство. Вот пожалуйста!

Он взял шляпу с поникшими полями и сжал ее в кулаке. Из шляпы брызнул буро-зеленый сок и потек у него сквозь пальцы.

— И администрация сидит сложа руки, — метал громы и молнии приземистый толстячок без возраста и с глазами полудохлой рыбы. — Это негуманно, это абсолютно негуманно.

Они перешли в помещение с металлическими шкафами. Толстячок открыл дверцы одного из шкафов, и оттуда вывалились и рассыпались по всему полу груды туфель, сапог, ботинок, даже домашних тапочек, а вместе с ними — множество других каких-то предметов, уже неопознаваемых, но явно относящихся к разряду обуви.

— И кожа гниет, — вне себя от негодования сказал толстячок. — Вы только посмотрите, только посмотрите! И это — сапоги?

Он взял пару сапог, чтобы продемонстрировать Козефу Й. трагедию, которая крылась в металлических шкафах. Рванул одну подошву. Обнажились два ряда ржавых гвоздей, как пасть хищной рыбы с гнилыми зубами.

— Видали? — простонал толстячок. — Некоторые могут сказать бог знает что — что я не выполнил свой долг и всякое такое… Но как можно выполнять свой долг в таких условиях? Как?

И он с досадой пнул ногой груду обуви.

Далее он открыл шкафы, где одежда хранилась в пластиковых мешках. Однако по непонятным причинам пластик въелся в ткань, и ничего уже было не спасти.

— Это одежа пятилетней давности, — сказал толстячок.

Он разодрал один мешок из позеленевшего пластика. И тут же невыносимая вонь распространилась в воздухе, как будто наружу выплеснулись яды из распоротого желудка какого-то чудища.

— Что я могу сделать? Что, что? — стонал толстячок. — Я испробовал все возможное и невозможное.

В помещении с платьем десятилетней давности дела обстояли еще хуже. Как есть катастрофически. Практически ни одну вещь невозможно было опознать. Как в грибнице, все переплелось и въелось друг в друга: пальто и рубахи, плащи и куртки, брюки и телогрейки. Во всех этих вещевых нагромождениях было что-то органическое и уязвимое — так глубоководных жителей моря, когда их поднимают на поверхность, при первом же контакте с воздухом ждет обезвоживание и распад.

— Сколько уж лет я все борюсь, — сказал толстячок очень грустно и очень серьезно, не уточняя, с кем именно он борется.

Каких только методов он не испробовал, каких только у него не было идей. Одно время, довольно долго, он думал, что, хоть как-то обогревая помещение, он сумеет сохранить одежду. Но нагретый влажный воздух оказался еще вредоноснее, и разложение одежды пошло быстрее. Метод держания окон открытыми тоже не сработал — сквозняки, вместо того чтобы сушить, послужили катализатором, умножающим центры инфекции. Годы и годы он трудился, как раб, напрягая ум и тело. Бывало, вытаскивал вещи на воздух, на солнышко, чтобы их освежить. Однако заметил, что эта процедура заметно усугубляла анемию тканей, и они, по возвращении на склад, испытывали такой моральный упадок, что уже вообще не могли оказывать какое бы то ни было сопротивление патогенным факторам.

— Здесь — вещи более чем десятилетней давности. — Толстячок указал на железную дверь с солидными замками и даже забаррикадированную сундуками. — Представьте себе, что там может быть, — добавил он с выражением крайнего отчаяния.

Уже какое-то время, признался он, у него не хватает духу открыть эту дверь. Иногда, особенно в летние ночи, когда он подходит близко, ему кажется, что он слышит что-то за дверью, какие-то шорохи, что-то в любом случае подозрительное.

— Там и ваш костюм, — добавил толстячок с виноватой ухмылкой.

— Нет, только не это! — вырвалось у Козефа Й.

— Что делать, что делать? — Толстячок чуть не заплакал. — Хотите — сами откройте эту дверь. Если вам хватит смелости открыть эту дверь — пожалуйста…

И он протянул Козефу Й. связку ключей.

Козеф Й. отпрянул, содрогнувшись. Нет, он не хотел открывать эту дверь. Он ничего не хотел. Полнейшее разочарование — вот все, что он испытывал.

— Теперь вы меня понимаете? — спросил складской толстячок, подступая к Козефу Й. и ища его взгляд. — Меня ведь тоже можно понять.

— Да, конечно, — ответил Козеф Й., чтобы не показаться невежливым.

— Я писал рапорты, я всё всем объяснял, я устраивал экспертизы, — перечислял свои действия толстячок, особенно нажимая на экспертизы.

И никакой надежды у него практически не осталось. Но можно сказать и по-другому: одна-единственная надежда у него еще оставалась! И никто иной, как Козеф Й., был носителем этой надежды. Потому что он, Козеф Й., теперь на свободе. Так что он мог бы намекнуть властям предержащим на истинное положение дел. Его же примет директор тюрьмы, для выполнения формальностей по выписке. Так вот, не будет ли он, Козеф Й., так добр, так любезен, чтобы рассказать директору тюрьмы о том, что он увидел на одежном складе? Это отнимет у него не больше минутки. Просто напомнить директору, что такой склад существует. Всего-навсего напомнить, что там, в отсыревших подвалах, один честный служака борется с тюками одежды и что ему нужна помощь. Он, только он, Козеф Й., — единственный человек, которому под силу хоть что-то с пасти в сложившемся положении дел. Единственный, к кому может хоть как-то прислушаться директор тюрьмы, учитывая исключительность ситуации его выхода отсюда.

— Вы и представить себе не можете, какой вес имеет ваше слово сейчас, — добавил толстячок.

Козеф Й. заверил его, что не преминет сказать про склад. Но в глубине души у него поднялось нешуточное смятение. Он не знал, что формальности по выписке доведут его до директора тюрьмы. Еще одна вещь, о которой он не подозревал и о которой никто не соизволил ему сказать. И вот он узнает об этом случайно, на одежном складе, и то только потому, что кладовщик счел, что ему, Козефу Й., это известно. Весь его план забрать свой костюм и уйти немедленно рухнул в один момент. До сего времени его никто не оповещал о предстоящем вызове к директору тюрьмы, и он не имел ни малейшего представления, когда же его вызовут. Точно так же, как не имел ни малейшего представления о других формальностях, которые он должен выполнить, чтобы выйти отсюда.

«Это моя и только моя вина», — в сотый раз подумал Козеф Й.

Это была его вина не потому, что он не знал процедуры, а потому, что не предпринял ничего, чтобы узнать. Узнать, что именно он должен делать.

— И все-таки как насчет костюма, как быть с костюмом, с моим костюмом? — забормотал Козеф Й.

— Пойдемте! — сказал складской толстячок, и в его улыбке на сей раз проступило нечто вроде лукавства.

Он потянул Козефа Й. за собой, и, миновав несколько коридоров, они стали подниматься наверх. Как и в тот раз, когда он проделывал путь обратно из яблоневого сада, Козеф Й. изумлялся, сколько приходится пройти до нужного места. Лестница за лестницей, холл за холлом, дверь за дверью, и так без конца.

Но вот складской толстячок ввел его в тесную комнатку, на первый взгляд казавшуюся портняжной мастерской. За одним из столов, склонившись над картонной коробкой, сидел Ребенок.

Козеф Й. резко обернулся к толстячку, как будто еще раз просил подтверждения, что туда можно войти, а главное, что перед ним действительно тот Ребенок.

— Милости просим, — радушно пригласил толстячок.

Внутри было тепло и много света. Козеф Й. шагнул к Ребенку и, ласково глядя на него, спросил:

— Что ты тут делаешь?

— Подбираю вам пуговицы, — отвечал Ребенок, указывая на коробку.

От такого ответа Козеф Й. повеселел.

— Пуговицы для меня? — переспросил он.

— На костюм, — отвечал Ребенок.

— Я вам справил новую пару, — сказал складской толстячок, несколько смущенно заглядывая через плечо Козефа Й. — Когда получите деньги, расплатитесь со мной.

— Деньги? — чуть не поперхнулся Козеф Й.

— Вы их уже получили? — вскинулся толстячок.

— Нет еще, нет, — отвечал Козеф Й., ломая голову, что может означать этот сюжет с деньгами. Откуда он должен получить деньги? За что он должен получить деньги? И сколько?

— Завтра будет готово, — сказал толстячок, показывая ему брюки и пиджак, которые лежали, свешиваясь, на одном из столов. Осталось только пришить пуговицы.

11

Назавтра сбежал один из заключенных.

Козефа Й., который спал в лифте на тюфяке, принесенном Фабиусом, разбудили первым — кто-то стучал кулаком в дверь шахты где-то внизу, давая знать, что ему надо ехать. Козеф Й. живо вскочил, выметнулся в коридор и вытащил за собой тюфяк. Лифт пошел вниз миг спустя.

Оглоушенный, с острой болью в пояснице, Козеф Й. пытался прийти в чувство и сообразить, есть ли у него шанс где-нибудь еще подремать. Уже вторую ночь Козеф Й. проводил в клетке лифта, и причин для особой радости у него не было. Теснота клетки не позволяла как следует вытянуться, даже по диагонали. Он терпеть не мог спать скорчившись, и вот пожалуйста, последние две ночи ему пришлось принимать самые что ни на есть неудобные позы. Мысль о том, что он не может вытянуть ноги, не выходила у него из головы, из-за чего во сне ему казалось, что он не спит, а думает и что в голове у него крутится одна и та же фраза: «Вытянуть бы ноги». Каждый раз, поворачиваясь во сне на другой бок, он ушибался о металлические стены лифта, и это сопровождалось долгим эхом, как бы нарочно для того, чтобы издолбить ему мозг и еще, и еще раз напомнить, что нормально поспать ему недостает места.

Но идея принадлежала Фабиусу, а он не мог ничего поставить в упрек Фабиусу. Старый охранник хотел быть ему полезным и придумал хоть что-то, сымпровизировал этот вариант с лифтом, так что никак не заслуживал, по крайней мере пока, никакого упрека.

Уняв свои мысли и поскребя в затылке, Козеф Й. услышал, как нарастают гул и топот на первом этаже. В какой-то момент ему показалось, что он различает собачий лай. Он подошел к окну, выходящему во двор, но было еще слишком темно, и он ничего толком не разглядел. Однако мельтешение теней навело его на мысль, что там, внизу, случилось что-то особенное.

Он направился к нише в стене, где спал Фабиус, но не посмел его разбудить. Фабиус спал глубоким сном, слегка посапывая, струйка слюны стекала из уголка рта. Руки были скрещены на груди, как у покойника. Козеф Й. так и подумал, так и сказал себе: «Он будет красивым покойником, старый».

Но ему и не понадобилось будить Фабиуса, потому что это сделал Франц Хосс. Козеф Й. услышал, как лифт остановился на их этаже, и увидел, как яростным быком вываливает из него Франц Хосс. Правда, встретясь глазами с Козефом Й., Франц Хосс на миг-другой умерил свою ярость и пролебезил:

— Доброе утро, господин Козеф.

— Доброе утро, — ответил Козеф Й.

Ему хотелось спросить, что стряслось там, внизу, но он счел за лучшее промолчать.

Франц Хосс бросился к Фабиусу и бесцеремонно его затряс.

— Подъем! Подъем! — заорал он. — Подъем, идиот!

И, повернувшись к Козефу Й., добавил, как бы призывая его в свидетели: «Каков, а?»

Козеф Й., довольствуясь ролью простого наблюдателя, безмолвно ждал, что за всем этим последует.

— Чего? — подал голос Фабиус, приподнимаясь на локтях.

Франц Хосс, убедившись, что его подручный проснулся, уже не спешил рассказывать ему, в чем дело. Он сел на стул и перелил из одной чашки в другую несколько капель чаю, оставшегося с вечера. Выпил, причмокнул и вытащил папиросы.

— Плохи дела, — сказал он после нескольких затяжек.

Фабиус протер глаза, зевнул и потянулся так, что хрустнули все косточки. Заметив Козефа Й., который стоял с тюфяком наперевес, он просиял улыбкой:

— Доброе утро, господин Козеф.

— Доброе утро, — откликнулся Козеф Й.

Как бы выполнив ритуал, старый охранник решился встать.

— Побег, — сказал Франц Хосс торжественно.

— Где? — вскинулся Фабиус.

— Внизу, на втором, — сказал Франц Хосс.

Гримаса мгновенного беспокойства на лице у Фабиуса разгладилась, как по волшебству. Повезло, что хотя бы не у них.

Францу Хоссу не понравилось, как Фабиус воспринял известие. Какое значение имело то, что побег произошел у других, на втором ли, на третьем ли этаже. Значение имело то, что побег допустили, вот что было катастрофой.

«Почему?» — мысленно спросил его Козеф Й.

— Потому! — гаркнул Франц Хосс, обращаясь неизвестно к кому. — Допустили!

Потому что распустились, это не персонал, а чучела гороховые. Разве это тюрьма? Что угодно, только не тюрьма. Никакого уважения, ни у кого ни к кому. У заключенных нет ничего святого. Все пошло вкривь и вкось, все опошлилось. То ли дело раньше. Ого-го, в наше-то время! Как все обдумывалось, как взвешивалось! В тюрьме все шло как по маслу. Арестант был арестант, охранник — охранник, солдат — солдат, начальство — начальство и так далее, и тому подобное. Все уважали друг друга и все точно знали, кому что положено, и не хватали лишку. Все тогда было строго, всерьез, грамотно. Внутренний двор был, как игрушечка, на кухне кормили на славу. Стены были белые, аж светились, каждую неделю трещины замазывались известкой. Крыс и в помине не было, тюрьме выделялась квота отравы на систематическую дератизацию, а если вдруг не выделялась, находился кто-нибудь, кто умел такую отраву готовить. В камерах была образцовая чистота, каждый заключенный сам мыл свою камеру, сам скреб стены, пол и потолок. Белье заключенным меняли вовремя, всех обязывали каждый день бриться и мыть руки перед едой.

— Да-да! — подчеркнул Франц Хосс с горечью, пристально глядя на Фабиуса, который инстинктивно спрятал руки за спину.

— А щи! — вскрикнул Фабиус. — Какие щи варила повариха!

— Вот-вот! — загорелся Франц Хосс, как будто его озарило бесценное воспоминание.

— А по воскресеньям подавали вино! — выпалил Фабиус.

— Была часовня. Ходили в часовню, — добавил Франц Хосс.

— Общей не было, — подхватил Фабиус.

— Не было, потому что камер было достаточно, — счел нужным объяснить Франц Хосс скорее для Козефа Й., посверлив его взглядом.

Мешая ностальгию с горечью и печалью, старые охранники ударились в воспоминания о добрых старых временах. Заключенные работали много и хорошо. Еда была вкусная, и всем хватало. Правила были строгие, но внятные. Кто бежал, того ловили мгновенно. Директора тюрьмы можно было найти в его кабинете в любой час. В лазарете сидел доктор. В прачечной была прачка. Собак хорошо кормили. Ворота главного входа не скрипели так жутко. Хлеб привозили из города три раза в неделю. Заключенных пересчитывали утром, в обед и вечером. Миски и кружки были жестяные, а не пластмассовые. Печи были исправные, тяга отличная. Охранникам разрешалось зимой носить валенки. Заключенные шли на работу стройными колоннами и с песнями. Песни были красивые, жалостливые. Когда у кого-то кончался срок, на оформление уходило — да-да — одно утро.

На этой последней фразе оба охранника долго смотрели на Козефа Й.

— Вы только посмотрите на господина Козефа Й., — сказал Франц Хосс. — Как он мыкается…

Козеф Й. опустил глаза, чтобы избежать обязанности отвечать.

— У директора были? — спросил Франц Хосс.

— Еще нет, — тихо сказал Козеф Й.

— В кассу заходили?

— Нет еще, — повторил Козеф Й.

— Вот то-то и оно, — с горечью подвел итог Франц Хосс, подразумевая, вероятно, что происходящее с Козефом Й. есть подтверждение всего вышесказанного.

Тем временем суматоха за стенами тюрьмы достигла апогея. Рассвело по-настоящему, и Франц Хосс погасил свет в холле и в коридорах. По двору носилась туда-сюда охрана, сталкиваясь и чуть не сбивая друг друга с ног. Собачий лай перерос в истошный. Один раз даже прозвучал выстрел. Топот сапог по цементу был почище ливня с градом. Кто-то чеканным голосом отдавал приказы, срываясь, правда, на крик и крепкую брань. Появились солдаты, которые то вставали в строй, то ломали ряды.

— Поймают? — размышлял Фабиус, глядя в окно.

— Не поймают, — спокойно отозвался Франц Хосс.

— Поймают, — повторил Фабиус утвердительно, припав лбом к грязному стеклу.

— Не поймают, — повторил и Франц Хосс, также спокойно. — И прошлогоднего не поймали.

— Не поймали, потому что сглупили, — выразил свое мнение Фабиус, не отрывая от окна взгляд, неподвижный и печальный.

— Никого они никогда не поймают, — продолжал Франц Хосс на той же пессимистической ноте. — И позапрошлогоднего тоже не поймали.

— А этого поймают, — упирался Фабиус.

Франц Хосс разозлился. За десять лет хотя бы одного поймали из тех, что сбежал? А ведь каждый год сбегали двое-трое. Солдаты, собаки и охранники где только их не искали, прочесывали равнину, город, лес, болота, все на свете. Дохлый номер. Никого и ничего. Беглые как сквозь землю проваливались. Собаки беспомощно рыскали по каким-то обманным следам. Хоть бы у кого-нибудь сработала интуиция, хоть бы кто-нибудь высказал серьезную догадку! Нет, полный провал. Еще одно подтверждение того, что дела плохи.

Козеф Й. весь превратился в слух. Ему хотелось слушать и слушать, как не удалось поймать беглых, но старый охранник смолк.

— Айда, — вдруг сказал Франц Хосс Фабиусу, и они вместе заспешили к лифту.

Было похоже, что старый охранник вдруг прознал, что там, внизу, они могут понадобиться. Стоя в дверях лифта, Франц Хосс бросил Козефу Й. тоном то ли приказа, то ли просьбы:

— Господин Козеф, вы присмотрите тут за этажом, идет?

И они укатили в лифте, а через несколько секунд внизу хлопнула дважды дверь — открываясь и закрываясь. Козеф Й. остался в состоянии ответственной оторопи.

12

Козеф Й. и представить себе не мог во весь тюремный период своей жизни, что настанет день, когда его оставят одного на целом этаже с заданием надзирать за другими арестантами.

«Не надо было соглашаться», — сурово сказал сам себе Козеф Й.

Но ведь его взяли тепленьким. Не дали времени подумать, а значит, не дали времени сказать «нет». Он попытался припомнить, разобраться, каким тоном говорил Франц Хосс, тоном просьбы или приказа? Но разобраться не смог, и его обуяли стыд и паника. Он, в недавнем времени сам заключенный, докатился до того, что приставлен надзирать за своими бывшими товарищами по несчастью! Просто чудовищно!

«Я слабак», — сказал себе Козеф Й. и почувствовал, как чернота исходит из мозга и застилает пеленой глаза.

«Слабак я, — повторил про себя Козеф Й. — И они этим пользуются».

Он тоже прислонил лоб к оконному стеклу, как раньше Фабиус. Стекло холодило кожу, и ему показалось, что от этого ощущения прохлады он что-нибудь придумает. Он проследил взглядом за двумя охранниками — как они растворяются в толпе, наполнившей двор. Шум, топот, приказы накатывали вал за валом. Ажитация там, внизу, стала совсем беспорядочной, совсем ни на что не похожей. Козеф Й. не мог распознать смысла ни в одном движении. Собаки лаяли на охранников, как будто настигли того, кого надо.

Сначала у Козефа Й. была надежда, что Франц Хосс с Фабиусом ушли всего на несколько минут. Но внезапно охрана во дворе стала разбиваться на маленькие команды, и каждая команда брала себе по собаке. Одна за другой команды потянулись к выходу. Какое-то время были слышны удаляющиеся шаги и лай собак. В короткое время внутренний двор опустел. Шум и выкрики стихли. Тяжелая тишина придавила внутренний двор, а потом и всю тюрьму.

Утро выдалось довольно прохладным. Небо в тучках угрожало с минуты на минуту разразиться мелким досадливым дождем. Угроза с воздуха передалась Козефу Й.

«Что мне теперь делать?» — подумал он в замешательстве.

Было ясно, что тюремный распорядок сорван. Заключенных не вывели на работы и даже не накормили завтраком. Он чувствовал, как напряжение исходит из камер на его этаже. Народ в камерах наверняка слышал всю эту суматоху внизу. А Козеф Й. помнил, что каждый раз, когда заключенных не выводили на работу, не разносили еду и воду и не давали никаких объяснений, они уже знали, что в тюрьме что-то стряслось.

Он отлип от окна и сделал два-три шага по коридору. Ему хотелось прилечь на узкий диванчик Фабиуса, но мешало чувство ответственности за что-то. Он бы вздремнул еще часок-другой, но понимал, что нельзя, что у него есть обязанности и он должен бдить.

Вдумавшись, он обнаружил, что не знает, какие именно у него обязанности. Охранники, в сущности, не сказали ему ничего. Франц Хосс намекнул на что-то, но слишком уж туманно. Он велел присмотреть за этажом. Но что это значило — присмотреть за этажом? Присмотреть, как они присматривали, когда находились на этаже? У Козефа Й. голова пошла кругом. Его слишком рано подняли, спал он последние две ночи плохо, сегодня с утра ничего не ел, а тут еще ему дают задание «сделай то, не знаю что».

«Это моя вина», — сказал себе Козеф Й., уже стыдясь, что ему в который раз приходится повторять эту короткую резкую фразу.

Ему, свободному человеку, следовало быть сейчас совсем в другом месте. Ему следовало быть в городе, дома. У него, Козефа Й., все-таки была мама. А он даже не удосужился ей написать, порадовать вестью о своем освобождении.

«Черствый человек», — укорял себя Козеф Й.

Увлажнившимися глазами он поглядел в даль коридора. Какая ироническая, непредсказуемая, какая странная штука — жизнь! Он, Козеф Й., бывший заключенный, попал в ситуацию, когда он сам должен сторожить других. Он оказался по ту сторону баррикады, о чем он не мог и мечтать, но к чему и не стремился. Невероятно хлипкой показалась ему граница между двумя мирами, сторожимых и сторожащих. Долгие годы он жил в качестве человека, заключенного в камеру, и все эти годы ему хотелось оказаться за дверью своей камеры. И все эти годы оказаться за дверью своей камеры представлялось ему чем-то фантастическим, чем-то недостижимым. Он хотел этого, он к этому вожделел, он спал и видел, как бы оказаться за дверью своей камеры, в ином мире, по ту сторону кошмарной стены, которая высилась между ним и другими. И вот в мгновение ока он очутился там, он теперь там, а разница кажется ему ничтожной. Он бы не очень-то и удивился, если бы вдруг вернулся Франц Хосс, запер бы его, Козефа Й., в любую из камер и обязал кого-то из тамошних заключенных «присмотреть за этажом».

«Мир сошел с ума», — заключил он мысленно.

И кто угодно сошел бы с ума, а бывший заключенный и подавно, от такой хлипкости демаркационной линии между тем и этим миром.

В конце концов он решился пройтись по коридору, мимо камер. Он пошел крадучись, боясь, как бы звук шагов не выдал его присутствия и не стал бы подстрекательством для арестантов. Он проходил дверь за дверью, и его неудержимо влекло к камере под номером 50, к его кровной камере. Он остановился у двери, которая столько времени была его дверью. Он смотрел на нее и не узнавал. Смотрел, и хоть бы что дрогнуло в нем, хоть бы что шевельнулось. Все потому, вероятно, что не с этой стороны он привык смотреть на нее.

«А что, интересно, делает этот, внутри?» — спросил сам себя Козеф Й., не осознавая, кого он назвал этим, нового обитателя камеры, или он назвал так самого себя. У него было некоторым образом ощущение, если не убеждение, что в этой камере не мог обретаться никто другой, кроме как субъект по имени Козеф Й., единственный законный насельник этой камеры. И тот, внутри, не мог быть никем, кроме как его заменщиком, неким другим Козефом Й., кем-то, кто просто дублировал его жизнь.

«Я могу поднять ставню у окошечка», — сказал себе Козеф Й.

Но он этого не сделал. Тот факт, что он обладал властью поднять ставню, был настолько захватывающим, что собственно действие, поднятие ставни, уже теряло свое значение. Он мог бы, если бы захотел, поднять ставни на всех окошечках. Он мог бы, если бы захотел, даже открыть двери всех камер. Он мог бы освободить заключенных! О боже, сколько власти свалилось на него ни с того ни с сего! Но почему эти двое охранников наделили его такой властью? Почему они его не боялись? Как так получилось, что они вдруг доверились ему, заключенному с трехдневным всего стажем свободы?

Козеф Й. почувствовал некоторое унижение оттого, что Франц Хосс с Фабиусом, по умолчанию, считают его своим.

«А теперь что мне делать?» — снова подумал Козеф Й., совершенно упав духом.

Минут десять он прохаживался из конца в конец коридора. Постепенно его перестало беспокоить, слышны ли его шаги. Он шел нормально, ступая на всю подошву, и даже слушал стук своих башмаков по цементным плитам.

«Интересно, они знают, что это мои шаги?» — думал Козеф Й.

Интересно, заключенные подозревали, что вместо прежних двоих охранников теперь за этажом надзирает кто-то другой, кто-то, кто не так давно сам был арестантом? Козеф Й. принялся считать свои шаги. От одного края коридора до другого он насчитал ровно 123 шага. На уровне 97-го шага находилась камера под номером 50. Каждый раз, проходя мимо нее, Козеф Й. не мог удержаться и приостанавливался.

«Интересно, этот слышит меня?» — спрашивал себя Козеф Й.

«Интересно, он боится меня, когда я останавливаюсь у него под дверью?» — допытывался у себя Козеф Й.

Ему начинала нравиться эта игра в шаги, и через некоторое время он стал стараться, чтобы стук шагов по цементным плитам звучал тверже, сильнее.

«Как они все притихли», — сказал себе Козеф Й.

В какой-то момент он остановился у камеры под номером 50 и простоял неподвижно минут пять.

«Интересно, он знает, что я здесь?» — спросил себя Козеф Й.

Нельзя было не знать этому человеку, что у его камеры, неподвижно и уже не одну минуту, кто-то стоит. Козеф Й. представил себе заключенного, который в страхе съежился на краешке койки и ждет, силясь понять, зачем шаги остановились у его камеры. Именно у его камеры! Интересно, он боялся наружного человека? Боялся, бесспорно. Он боялся его, Козефа Й., как боятся неизвестности, от которой не знаешь, чего ждать. Может быть, душа у него ушла в пятки. Может быть, он спрятал лицо в ладони и ждал чего-то очень плохого. Может быть, загривок дрожал у него от напряжения.

Козеф Й. вдруг рывком поднял ставню на окошечке — посмотреть, так ли обстоят дела.

Козеф Й. не ошибся. Человек внутри сидел, скорчась на краешке койки, слегка наклонясь вперед.

«Вроде его рвет», — промелькнуло в голове у Козефа Й.

Человек был форменным образом перепуган. Он обхватил голову руками и дрожал всем телом. На миг он повернул голову, и их взгляды встретились. Лицо человека было искажено страхом, оно приобрело синеватый оттенок и все его складки чудовищно углубились.

«Это сделал я», — подумал Козеф Й. Он не знал, что тут уместно — гордость или отчаянный стыд за то, что он вызвал, всего лишь игрой в шаги, такой страх на лице человека.

«Я могу это сделать со всеми», — подумал Козеф Й.

Да, он мог останавливаться перед каждой камерой, стоять по минутке-другой, ровно столько, чтобы вогнать в мучительную панику тех, кто сидел внутри. Он мог бы, а те, что внутри, никогда не догадались бы, что это — только игра.

«Так они делали и мне», — думал Козеф Й.

«Так и они играли», — думал Козеф Й.

«Скотство», — заключил он, закрывая ставню и отступая к тому краю коридора, где был лифт, чтобы посмотреть в окно.

Двор по-прежнему был пуст. Тишина все так же плутала над тюрьмой. Франц Хосс с Фабиусом, похоже, не спешили вернуться. Со стороны камер нарастал какой-то гомон, как будто каждый из арестантов бубнил что-то себе под нос, а все голоса сливались в одну звучную стремнину.

«Они проголодались», — сказал себе Козеф Й.

Но он ничего не мог с этим поделать. Практически он был так же беспомощен, как они. Поставленный тут в караул, надзирать за ними, он был такой же узник, как и они. И, само собой, такой же голодный.

«Они хотят есть, а сами бездействуют!» — пронзило мозг Козефа Й.

«А как тут действовать?» — спросил себя он же.

«Поднять шум, стучать, кричать!» — ответил кто-то в нем, да с таким напором, что Козеф Й. невольно вздрогнул и обернулся.

Не хватало только этого — скандала, и чтобы он оказался в нем замешан. Что скажет Франц Хосс, что скажет Фабиус, что скажут все? Ведь они оказали ему такое доверие…

Тревожный гомон за дверьми рос с минуты на минуту. Козефу Й. мерещилось, что он различает мысли запертых там людей, что их мозги испускают нечто вроде гуда электрических проводов или рык почти животного свойства, и чем дальше, тем больше этот рык вгонял его в страх. Камеры распирало от натуги. Скопление тревоги и нервозности перехлестывало в коридор, наводняло все здание. Козеф Й. уже не чувствовал себя здесь в безопасности. Он опасался, что с минуты на минуту двери взорвутся, сорвутся с петель, и голодные люди вывалят наружу.

«Страсти какие», — думал Козеф Й.

Вот уж наверняка это одичавшее стадо растопчет его без всякой жалости.

Он очнулся, снова шагая между двумя рядами камер и проверяя на них замки. Он несколько успокоился. Впал в летаргию ожидания. Ему не хватало духу поразмыслить о том, что с ним произошло.

13

Подошло обеденное время, когда телефон на столике Фабиуса зажужжал сладко, как пчелка.

— Алло! Алло! — закричал от счастья Козеф Й., думая, что ему звонят Франц Хосс или Фабиус.

Однако кто-то с кухни объявил ему, что надо забрать обед для третьего этажа.

У Козефа Й. ощутимо задрожала рука, в которой он держал трубку. Он не сразу попал ею на рычаг. Тревога в душе снова пошла по нарастающей. Но и тянуть время он не осмеливался. Голос был не на шутку категоричный. Обед все-таки, дело весьма и весьма серьезное.

Он нажал кнопку лифта, и, к его изумлению, лифт подкатил. Он спустился вниз и впрягся в старенькую тележку, на которой каждый день развозили еду с кухни по камерам.

Получив порции для третьего этажа, он погрузил их на тележку и повез на третий этаж. Прошел вдоль всего коридора и открыл все ставенки на окошечках. Выдал каждому человеку его порцию. Никому не посмотрел в глаза. Сам тоже поел, севши в конце коридора, точно такую же порцию, что и все. Подождал, пока народ кончил есть, и собрал все подносы. Погрузил их на тележку. Опустил ставенки и отвез подносы обратно на кухню. Никто не сказал ему ни единого слова. Никто не удивился, увидев, что он, Козеф Й., раздает еду вместо охранника.

Он снова выбрал себе местом ожидания угол между лифтом и окном. Часы ползли, как жирные черви, скучные и безразличные, оставляя следом широкие слизистые дорожки. Никто не показывался во внутреннем дворе. Ни один шорох не нарушал осоловел ость тюрьмы.

Козеф Й. снова подумал о тех, что сидели внутри.

«Они поели, им-то что», — сказал он себе.

Наверняка большая их часть дремала, растянувшись на узких и жестких койках. А кто-то, может быть, ходил взад-вперед, считая шаги от двери до зарешеченного окна.

«Им бы сейчас на прогулку», — размышлял Козеф Й.

И тут же снова зазвонил телефон, и Козеф Й. получил распоряжение открыть двери и вывести заключенных во внутренний двор на четвертьчасовую прогулку.

«Как открыть двери?» — испуганно переспросил себя Козеф Й.

«Что они скажут, когда увидят, что это я открываю им двери?» — задал он себе второй вопрос.

«Что они обо мне подумают?» — задал он себе, бунтуя, третий вопрос.

Однако он поторопился выполнить приказ. Заключенные и правда нуждались в прогулке. Он сделал в точности то, что полагалось. Вместимость лифта была — шесть персон. Он отпер первые шесть дверей. Первые шесть заключенных вышли и, не говоря ни слова, направились к лифту. Лифт спустился вниз и вернулся пустым через минуту. Козеф Й. отпер следующие шесть камер. Люди вышли и, не глядя на Козефа Й. и не говоря ни слова, тоже направились к лифту. За каких-то несколько минут все были уже внизу. Козеф Й. спустился последним. Во внутреннем дворе заключенные гуляли по кругу.

«Какие смирные», — не удержался от комментария Козеф Й.

Люди ходили по кругу гуськом. Каждый смотрел прямо перед собой, никто не заговаривал с соседом впереди или позади себя. По временам кто-то взглядывал на небо, а кто-то сильно вдыхал грудью послеполуденный воздух.

«Отчего они такие робкие?» — спросил себя Козеф Й.

Ни охранника, ни солдата поблизости не было. Люди могли бы перемолвиться словом. Могли бы остановиться, поглядеть друг на друга. Что с ними такое? Почему они ничего этого не делали? Неужели боялись быть побитыми?

При этой мысли Козеф Й. схватился руками за живот, как если бы сам получил под дых.

Неужели эти люди и впрямь боялись его? Боялись, что он их побьет? И что, он мог бы и впрямь бить их? И они бы никак не реагировали, если бы он их бил?

Эволюция вещей казалась ему неправдоподобной. Он стал приглядываться к лицам, силясь узнать их. Каких-нибудь три дня назад Козеф Й. сидел в одиночке, наедине со своими мыслями, ожиданиями и переживаниями, как каждый из них. Какую-нибудь неделю назад он гулял вместе с ними, по тому же внутреннему двору. И ему тоже не хватало смелости — ни неделю назад, ни когда-либо вообще, поднять голову и посмотреть в глаза охраннику. Было хорошо известно, что не стоит смотреть в глаза охранникам.

«Надо ударить кого-нибудь, глянуть, что будет», — решил Козеф Й. В нем росло какое-то больное любопытство. Он никого не ненавидел и ни к кому не испытывал вражды. Далеко от него отстояли такие чувства. Но его так и подмывало попробовать, и обстоятельства тому благоприятствовали.

«Я не сильно ударю, нет», — сказал себе Козеф Й.

«Если я кого ударю, а тот промолчит, что ж, тогда плохи дела», — сказал себе еще Козеф Й.

Он не уточнил для себя, что тут такого уж плохого. Все так же посматривал на людей, гуляющих по кругу, и все так же подумывал, что все происходящее — не взаправду. Стало быть, ему надо было кого-то ударить, потому что только так он мог бы проверить, взаправду тут все или нет.

«Если никто ничего не скажет, — заключил Козеф Й., — тогда, значит, все не взаправду».

«Если я ударю, а мне ответят, — продолжал размышлять Козеф Й., — тогда, значит, все-таки что-то, хоть что-то тут взаправду».

Он смотрел на них, зная, что одного из них ударит, и его раздирало от противоречивых ощущений. У него была власть, но чувствовал он себя ничтожеством, потому что его власть над другими не имела под собой вещественного фундамента. Он отдавал себе отчет в том, что для людей, которые гуляли там по кругу, он, Козеф Й., как личность не существовал. Он больше не был Козефом Й., он был угрозой, опасностью, чем-то, от чего лучше держаться подальше.

Эта мысль разбудила в нем некоторую злобу.

«Которого ударить?» — спросил он себя, повнимательнее приглядываясь к шагающим. Он расположился так, что люди как бы дефилировали перед ним.

Кого же ударить? Люди шагали, один за другим, глаза в землю. Козеф Й. прикидывал. Первый показался ему слишком старым. Второй прихрамывал. Третий был такой худой и такой желтый, что Козефа Й. взяла жалость. У четвертого было лицо вконец перепуганное. Пятый был свежеприбывшим обитателем 50-й камеры, и Козеф Й. ощущал к нему некоторую симпатию. Шестой был здоровенный детина, что Козефу Й. не подходило. У седьмого была физиономия мелкого воришки, и Козеф Й. сказал себе, что такой человек может быть только трусом и подлизой. Восьмой был в очках. Девятый дрожал от холода…

Нет, так он никого не выберет. Надо бить наобум, только и только так.

Он решил постоять с закрытыми глазами и досчитать в уме до ста. А на «сто», открыть глаза и стукнуть человека, оказавшегося перед ним.

«Так будет по-честному», — сказал себе Козеф Й.

Он закрыл глаза и стал считать до ста. На счет 10 он подумал: «Господи, уж не сошел ли я с ума?» На счет 23 он подумал: «Мы скоты, мы все». На счет 45 он подумал: «Стыд какой, я должен от стыда провалиться сквозь землю, провалиться и захлебнуться грязью». На счет 70 он подумал: «Они сделали из нас скотов, вот что они сделали». На счет 82 он подумал: «Надо уходить как можно скорее, надо уходить в город, надо укрыться в городе». На счет 87 он подумал: «Я еще не написал маме, что скажет мама?» На счет 91 он сказал себе: «Нехорошо, что за скотство, что за гнусность, это я с перепугу». На счет 94 он сказал себе: «Они набросятся на меня, они разорвут меня в клочья, и так мне и надо». На счет 96 он кратко сказал себе: «Я хочу умереть». На счет 97 он сказал себе с дрожью: «Может, он все же даст мне сдачи». На счет 98 он сказал себе: «Не думаю, чтобы он дал мне сдачи». На счет 99 он сказал себе: «А, пропади оно все пропадом».

Он открыл глаза и ударил кого-то под левое ухо. Человек из 50-й камеры пошатнулся от удара и продолжал свой путь. Козеф Й. тоже ощутил вибрацию, именно в тот миг, когда ударил оказавшегося перед ним человека. Кроме шарканья шагов по кругу, ничего не было слышно. Козефу Й. показалось, что он ударил себя самого. Он обмер, лицо посинело, ноги налились свинцом. Взглядом он следил за человеком из камеры под номером 50. Человек шагал в том же темпе, сохранял ту же дистанцию в два шага от идущего перед ним товарища. Он больше не шатался, но опустил взгляд еще ниже в землю.

Козеф Й. услышал в мозгу зловещий хохот. Первые шестеро заключенных, как по неведомому сигналу, направились к лифту и поднялись в свои камеры. Лифт вернулся пустым. Следующие шестеро заключенных направились к лифту и поднялись в свои камеры. Лифт вернулся пустым. Партиями, ровно через 15 минут прогулки, заключенные разошлись по своим камерам. Козеф Й. поднялся последним и запер двери камер.

Он скорчился в кабине лифта, даже не подкладывая матрас, и попытался уснуть. Его знобило. Он сглотнул слюну, которая показалась ему, непонятно почему, сладковатой.

14

Беглого искали три дня. Когда Франц Хосс с Фабиусом туманно намекнули Козефу Й., что он мог бы к ним присоединиться, он с радостью согласился — все лучше, чем один на один в казарме с заключенными.

Так или иначе, исполнение формальностей для выхода на свободу приостановилось на период поисков. При возникших исключительных обстоятельствах уже не стоял вопрос о его приеме директором тюрьмы. Даже и складского человечка было не найти. Козеф Й. решил, что его, вероятно, тоже включили в поисковую команду.

— Нам вдвоем тяжеловато, — сказал Франц Хосс Козефу Й. — Особенно тащить еду.

А Фабиус по-детски рассмеялся, когда узнал, что он, Козеф Й., выразил интересах сопровождать, и добавил:

— Мало ли, может, словим и ясный денек.

Они вышли рано утром, как все. Десятки поисковых команд разошлись в разные стороны.

Собака, которую определили им в помощь, не понравилась Францу Хоссу.

— Увечная, — сказал старый охранник, внимательно ее осматривая. А поскольку еще не вполне рассвело, чиркнул спичкой, закурил, а при остатках пламени еще раз осмотрел собаку.

— Точно с ней что-то не так, — повторил он.

Козеф Й. не увидел в собаке абсолютно ничего ненормального. Немецкая овчарка из тех, что обучены специально для травли людей. Большая, с черной мордой, скупая в движениях, крайне чуткая и, судя по реакциям, умная.

Они взяли курс не на город, а, как показалось Козефу Й., в противоположную сторону. Сначала это несколько его раздосадовало, но скоро он сказал себе, что в той робе, которая на нем, он не произвел бы хорошего впечатления в городе. Козеф Й. мысленно упрекнул складского толстячка за нерасторопность, с какой ему пришивали пуговицы.

Некоторое время справа и слева от них шли другие команды с собаками, и все приблизительно в одном направлении. Собаки, чуя присутствие друг друга, будоражились, а время от времени даже яростно лаяли. Постепенно команды разошлись. Небо светлело, но оставалось пасмурным.

— По крайней мере, не будет дождя, — сказал Фабиус. — Это не дождевые облака.

У каждого из них за спиной висел вещмешок. Не слишком тяжелый и не слишком объемистый. Козеф Й. понятия не имел, что именно он тащит на спине, но и не ломал над этим голову.

Франц Хосс с Фабиусом были явно в хорошем расположении духа. Шагали они довольно бодро, в некотором роде удивительно бодро для их возраста. Франц Хосс добровольно вызвался держать на поводке собаку и, как должно, выносил все ее рывки и дерганья.

После того как все другие команды скрылись из их поля зрения, Франц Хосс решил, что пора устроить передышку. Козефу Й. показалось, что еще рановато, но было бы глупо не использовать любой предлог для отдыха.

— Хорошо хоть, что не развезло, — размышлял Фабиус.

Козефу Й. понадобилась чуть ли не минута, чтобы понять, о чем говорит старый охранник. Земля и правда была сухой. На горизонте виднелся карликовый лес, и с одного его края змеилась река. Козеф Й. никогда там не был. И никогда не видел, ни из окошка своей камеры, ни из других точек тюрьмы, карликового леса и реки. Одна мысль, что они придут к воде, доставляла ему удовольствие.

Теперь настал черед Фабиуса закурить. Он протянул пачку и Козефу Й., но тот отказался. Франц Хосс уселся на что-то вроде гигантской муравьиной кучи, покинутой и окаменевшей.

— Ленива, — сказал Франц Хосс, указывая на собаку, которая легла рядом.

— Да уж, — сказал Фабиус, довольно попыхивая папиросой.

— С такой дела не сделаешь, — продолжал Франц Хосс.

— Это их вина, — откликнулся Фабиус.

— С плохой собакой далеко не уйдешь, — рассуждал Франц Хосс.

— Да и собаки нынче не те, — заявил Фабиус.

У Козефа Й. создалось впечатление, что Франц Хосс с Фабиусом устроили передышку специально, чтобы вволю посудачить о собаке. Он слегка оживился, но так и не нашел подходящего момента, чтобы вставить словцо.

Они углубились в карликовый лес. Никакой тропинки не нашли, так что положились только на нюх собаки. Кусты оказались довольно колючими, а трава — как гибкие лезвия ножей.

— Вы первый раз в деле? — спросил Франц Хосс Козефа Й.

Тот счел вопрос абсолютно идиотским, но все же ответил:

— Да.

— Привыкните, — сделал заключение Франц Хосс.

Козеф Й. не знал, что и думать. К чему ему предстоит привыкнуть? Вдалеке прогремел гром.

— Черт! — сквозь зубы ругнулся Франц Хосс.

— Это ничего, — сказал Фабиус. — Когда громыхает, дождя не жди.

Собака не нашла никакого сколько-нибудь серьезного следа. Пробежала десяток-другой метров в одном направлении, остановилась, принюхалась, повертелась по кругу, долгие секунды прождала, навострив уши. Вскоре лес кончился, и пошла петлять река. Примерно через час ходу Козеф Й. отчетливо понял, что их старания не имеют никакого смысла и что они ничего и никого не найдут.

Зарядил дождь, анемичный, вялый. Капли падали нехотя, как бы только с тем, чтобы намекнуть: может случиться и кое-что похуже.

— Тоже мне дождь, — решил Фабиус, у которого было хорошее настроение.

Ни Фабиус, ни его начальник не жаловались на тяготы Самим себе навязанного марша. Зато Козеф Й. весь взмок. Пот тек у него со лба на щеки, на шею. Намокшая рубаха липла к телу. Ему хотелось сказать, что все их рвение напрасно, но он не смел. И потом охранники не казались усталыми.

«Сущие дьяволы», — подумал про них Козеф Й.

Капли дождя, до сих пор довольно редкие, превратились в изморось, мелкую, гнетущую.

— Хорошо хоть, что не град, — сказал Фабиус.

Козеф Й. решился все-таки намекнуть охранникам, что сейчас самое время поискать убежище, тем более что в дождь нюх у животного заметно теряет свою остроту. Но тут собака, по-видимому, нашла то, что искала добрых несколько часов. Все ее поведение резко переменилось. В нервозности и крайнем нетерпении она ринулась вперед с такой силой, что чуть не сбила с ног Фабиуса, чья очередь была держать поводок. Животное энергично лаяло, рычало, билось, чтобы освободиться от не дающего ей воли ремня.

— Ату его! Ату! — вопил Франц Хосс.

Козефа Й. тоже обуяло возбуждение охотника, напавшего на след добычи. СЛЕД! Неужели она и правда взяла след? Он и думать забыл, что речь идет про СЛЕД человека, беглого. В голове крутилась одна-единственная мысль: вот, старания этого дня наконец-то вознаградятся.

— Держи крепче, держи! — крикнул Франц Хосс Фабиусу, который с трудом сдерживал собаку.

Теперь они все трое бежали за собакой, все трое тяжело пыхтели, все трое были мокрые до нитки.

— Попался! — свистящим шепотом сверлил Франц Хосс ухо Козефу Й. и прибавлял ходу.

Фабиус тоже издал победный вопль, как будто это его подкрепляло. Теперь Франц Хосс перенял поводок. У собаки прибывало уверенности. Козеф Й. изумленно смотрел, как она с точностью автомата выбирает курс. Местность стала холмистой, и она потянула их вверх по узкой тропе.

«Не может это все быть взаправду», — сказал себе Козеф Й.

Путь наверх обернулся адом. Под дождем землю совсем развезло. Каждый шаг в башмаках, отяжелевших от воды и от налипавших на подошвы комьев грязи, давался с трудом. Фабиус раз поскользнулся и вымазал коленки и локти. Козеф Й. наклонился к нему — помочь. К его удивлению, старый охранник смеялся и приговаривал:

— Попался! Попался!

Козеф Й. в свою очередь взял поводок. Собака впала в полное исступление, чуть ли не в бешенство. Козеф Й. сбивался с ног и тогда скользил за ней на коленях по грязи. Старики были так взвинчены, что Козеф Й. понимал: с ними бесполезно заговаривать. Их захватывала охота на человека. Да он и сам уже не чувствовал ни усталости, ни дождя. Отдался на волю могучего животного и только помнил, что в нескольких метрах от них находится загнанное существо, которое вот-вот потеряет последние силы.

— Ату его! Ату! — орал, войдя в раж, Франц Хосс.

Рядом с тропинкой несся вниз горный поток. Вода яростно ворочала камнями и обломками веток.

«Безумие», — мелькало молнией в голове у Козефа Й.

Воздух холодел по мере того, как они приближались к вершине самого высокого холма. Дождь превратился в град.

— Хорошо еще, что не темно, — сказал Фабиус.

Козеф Й. не знал, что и думать. Его тоже кружил какой-то смерч, он хотел быть первым и чтобы добыча была его, он почти свято верил, что они делают что-то очень важное. По мере приближения к вершине, все трое впали в поразительное единодушие, уповая, что там, на вершине, найдут того, кого травят. Последнюю сотню метров они проделали чуть ли не ползком, цепляясь за траву и корни. Собака совсем обезумела и отчаянно выла, будто чуя дьявольское присутствие.

За несколько метров до вершины холма Франц Хосс крикнул Козефу Й.:

— Пусти ее! Отпусти!

Козеф Й. отпустил собаку, и она в несколько прыжков скрылась из виду.

«Сейчас будет кровь», — раздалось в мозгу у Козефа Й. Странно, как он вдруг почувствовал волю, когда его перестала дергать собака. Ладони, правда, горели, стертые в кровь поводком.

Все трое одновременно вскарабкались на вершину. Дождь стал пореже. Но от холодного воздуха перехватывало дыхание. Козеф Й. ожидал, что они найдут там окровавленного человека и собаку, вонзившую клыки ему в глотку. Франц Хосс с Фабиусом, судя по той лихорадочности, с какой они рыскали повсюду, надеялись увидеть то же самое. Однако собака исчезла. Надо было угадать, в какой стороне ее искать. Но перед ними простиралось плато без признаков жизни. Над землей, напитанной дождем, колыхались столбы пара, будто чьи-то грозные силуэты.

Они озадаченно ходили кругами, глядя по сторонам. Вдруг раздался стон — он шел от кочки, поросшей колючей травой.

«Собаки так не скулят», — подумал, вздрогнув, Козеф Й.

Охранники с багровыми от натуги лицами, мокрые насквозь, хватая ртами воздух и выпучив глаза, предвкушали награду за сегодняшний день. Все трое пошли медленным, уверенным шагом к тому месту, откуда доносился стон. Шли медленно, потому что больше не было причин торопиться, они как бы смаковали эти тягучие минуты перед победой. Козеф Й. вдруг увидел себя в их ряду — предвкушающим, возможно, то же зрелище, какое жаждали увидеть охранники. Они подошли к кочке и, раздвинув траву, посмотрели внутрь.

Собака корчилась в яме, пена шла у нее из пасти, она постанывала тихонько, по-человечьи. Время от времени судорога переворачивала ее брюхом кверху.

— Я же говорил! — крикнул Франц Хосс. — Говорил же я вам, что это — не собака!

Он сплюнул и опустился на колени. Снял вещмешок, раскрыл горловину и принялся рыться внутри.

Козеф Й. не мог отвести глаз от стонущей собаки. Фабиус как будто бы не слишком удивился, но собаку ему явно было жаль.

— Но что с ней? Что? — с волнением допытывался Козеф Й.

Франц Хосс наконец нашел, что искал: бутылку рома. Сделал глоток-другой и несколько раз глубоко перевел дух.

— Падучая болезнь, — сказал он, протягивая бутылку Козефу Й.

15

После того как суматоха, вызванная поисками беглеца, улеглась, кладовщик вернулся на склад к своим делам. Козеф Й. навещал его каждый день. Впрочем, это совпадало с желаниями радушного толстячка, который настоятельно просил Козефа Й. не обходить стороной его маленькое ателье.

— Хотя бы перемолвимся словечком, — добавлял он каждый раз.

Впрочем, почти каждый день у радушного толстячка находилось какое-то дело к Козефу Й. Скроить новый костюм оказалось куда как нелегко. Радушный толстячок никак не мог управиться со снятием мерок. Он вечно оставался чем-то недоволен и вечно просил Козефа Й. еще разок постоять перед зеркалом по стойке смирно, чтобы он мог еще разок снять мерки. В глазах у толстячка посверкивала садистская радость, когда он приближался к Козефу Й., вооруженный обмылком и портновской рулеткой, которую он вытягивал из круглой железной коробочки.

Он измерял ширину плеч у Козефа Й., качал головой, закрывал глаза, задумывался, что-то словно бы говорил почти неуловимым движением губ, чертил на куске материи неведомый знак. После чего открывал глаза с радостью ныряльщика, вернувшегося на поверхность.

— Порядок, — объявлял он и принимался мерить рукава.

Продолжалась та же игра. Радушный толстячок сосредоточенно снимал мерку, что-то бубнил, снова закрывал глаза, мучительно производя в уме бог знает какие математические подсчеты и выкладки, снова все записывал.

— Вот теперь порядок, — добавлял он, чтобы успокоить Козефа Й.

И продолжал снимать мерки. Талия. Длина от колена до лодыжки. От колена до бедра. Длина спины. Потом он обмерял окружность шеи, живота, грудной клетки. Делал замысловатые замеры под мышками у Козефа Й., заставляя того долгие минуты подряд стоять руки вверх. При этом он тихонько похихикивал, как будто щекотал сам себя, залезая с рулеткой под мышки к клиенту.

— Отлично, отлично, — заверял он Козефа Й.

Последний несколько раз пытался напомнить радушному толстячку, что до недавней истории с побегом речь шла только о подборе пуговиц. Толстячок прямо так и сказал: осталось только пришить пуговицы. Зачем тогда каждый день начинать все сначала? Как такое объяснить?

Толстячок не отвечал на эти вопросы, он делался непроницаем. Правда не слышал или делал вид? Когда Козеф Й. пытался поставить вопрос о сроках, повернуть проблему этой стороной, толстячок вдруг приходил в судорожное возбуждение и начинал плакаться на обилие дел, которые на него валятся.

— Вы только посмотрите, что творится, — говорил он. — Только посмотрите! — И добавлял: — Хаос! Хаос!

Ребенок, который по большей части сидел тут же, роясь в коробке с пуговицами, каждый раз вскидывал голову, как будто слово хаос пробуждало в нем особенный интерес.

— Мне надо что-нибудь для них сделать, — говорил толстячок. — Надо.

Козеф Й. не сразу понял, кого имел в виду толстячок, говоря для них. Каждый день на столах в маленьком ателье появлялись все новые груды одежды, приносимые из сырых и заплесневелых подвалов.

— Только так я их спасу, — говорил толстячок, загораясь и блестя глазами. — Только так, только так.

— То есть? — не сдержал наконец любопытства Козеф Й.

— Перешью, перешью, — выдохнул толстячок.

И в самом деле, радушный толстячок распарывал и перешивал целые пуды одежды. Он перешивал пальто в куртки, куртки в безрукавки, менял подкладку, отхватывал манжеты у брюк, которые были с манжетами, и пришивал манжеты к брюкам, у которых манжет не было. Менял воротнички у рубашек, карманы у курток, пуговицы у пальто. Из двух-трех курток делал один макинтош, из макинтоша выкраивал брюки. Пересаживал с места на место все, что могло быть пересажено, упрощал там, где можно было упростить, и усложнял там, где можно было усложнить.

— Я вынуждаю их жить, — объяснял он. — Так я вынуждаю их жить.

Преображенная таким манером одежда возвращалась в подвалы, чтобы через две-три недели снова оказаться в ателье, где из нее снова выделывались разные финтифанты. Ни лоскутка сукна или подкладки не пропадало при всех этих перетасовках. Каждый клочок ждал своего часа в новом обороте материи, каждая пуговица становилась незаменимой в свой черед.

— Это единственный выход, — заключил радушный толстячок, после того как великодушно разъяснил Козефу Й. смысл своей работы.

— Хорошо, но сколько же можно? — спросил Козеф Й. недели через две своих ежедневных визитов в ателье.

— До последнего вздоха! — с гордостью ответил радушный толстячок. И, взяв Козефа Й. за лацканы, перехватил его взгляд. — Это моя борьба, — с нажимом добавил он. — Это моя борьба, понимаете?

— Да-да, — поспешно ответил Козеф Й.

Он понял одно: толстячок работает с таким разбросом, что ему не очень-то под силу закончить костюм для Козефа Й. Однако Козеф Й. не обижался. Ему уже нравилось приходить в ателье, где он чувствовал себя некоторым образом в убежище. Тут его всегда встречало приятное тепло, а радушный толстячок всегда был расположен поговорить. Сплошь и рядом он находил словечко, чтобы польстить Козефу Й., а тому в глубине души это доставляло удовольствие.

— Ах, какая у вас осанка! — восклицал толстячок, когда в очередной раз снимал с него мерки.

Или, заставляя его примерить пиджак еще без рукавов или пальто еще без подкладки, толстячок не уставал обходить вокруг Козефа Й. и изумляться:

— Какой представительный мужчина!

Козеф Й., частенько заявлял он, создан для того, чтобы носить цивильное платье, потому что у него есть то, чем наделены немногие, а именно, манера.

— Без манеры, — пояснял он, — хоть вообще не одевайся. Манера — это все. Манера и только манера.

«Вот краснобай», — думал Козеф Й., но давал манипулировать собой и дальше.

Радушный толстячок явно переживал прилив бодрости всякий раз, как он, Козеф Й., соглашался на примерку перешиваемых вещей, к такому выводу постепенно пришел Козеф Й. Но еще больше поразило его другое открытие: вся перешитая одежда подходила ему на диво, то есть была перешита по его меркам. Так получилось, что за две недели он стал виртуальным обладателем внушительного ряда пальто, макинтошей, пиджаков, брюк, жилеток, рубашек и разных мелочей. Все вещи, однако, незамедлительно отправлялись на склад, посидев с минуту как влитые на Козефе Й.

Толстячок работал лихорадочно от зари до заката. И, по всей видимости, присутствие Козефа Й. его вдохновляло. Когда Козеф Й. пропустил одно утро и не явился в мастерскую, произошла маленькая трагедия. Толстячок ждал, сколько мог, а потом не выдержал и пошел на поиски Козефа Й. Он обнаружил его на кухне, где тот пытался успокоить плачущую Розетту починкой посудомоечной машины. Все детали машины были разложены на полу, и Козеф Й. как раз задумался, сумеет ли он вообще смонтировать из них целое.

Толстячок тихо подошел к Козефу Й. и положил руку ему на плечо — на большее он не осмелился.

— Вы меня забыли, — шепотом сказал он, роняя мелкие слезинки.

16

Дни проходили крайне быстро. Козеф Й. по-прежнему ел на кухне и спал в клетке лифта. По утрам он навещал толстячка на одежном складе, а после обеда помогал Розетте мыть посуду. Оставалось сколько-то времени, чтобы пройтись. Малые ворота он больше никогда не заставал открытыми, но и желания выйти за стены тюрьмы у него не было.

Козефу Й. казалось, что прежняя жизнь была не в пример активнее и разнообразнее. Он и сейчас жаловался не на скуку, а только на какую-то заторможенность.

Если что и выводило его из дремоты ежедневной рутины, так это открытие, изнутри, необъятных размеров тюрьмы. Еще с тех пор как он заблудился и обходил тюрьму по внешней стороне, он заподозрил, что в последние годы тюрьма чудовищно разрослась. Теперь, когда он мог без ограничений гулять абсолютно везде, он утвердился в этом своем первом впечатлении.

Как-то раз он забрел в один внутренний двор, который никак не использовался. Было ясно, что туда давно никто не заходил. Меж каменных плит пробились и вольно раскинулись дикие травы. Окружавшие внутренний двор стены были в плачевном состоянии и словно бы выставляли напоказ множество трещин, как рваные раны. Местами целые куски стен обрушились. Местами их верхняя кромка была выщерблена, как будто ее искусало чудище, налетавшее сверху. После трапезы этой бестии все сооружение осталось зубчатым, щербатым, искромсанным. С одной стороны двора виднелись руины камер — несколько этажей огромных черных альвеол, поросших мхом.

Козеф Й. пришел туда и на другой день, и на третий, и вообще повадился ходить туда. За первым заброшенным внутренним двором он открыл второй заброшенный внутренний двор, потом третий, потом еще и еще дворы, а скорее их смутные очерки, потому что они служили теперь мусорными свалками. Козефу Й. было трудно понять, сваливали туда отбросы только из тюрьмы или со всего города тоже.

Он обнаружил бассейн, который когда-то был облицован голубой фаянсовой плиткой. Кое-где она сохранилась, радуя глаз цветными пятнами на серости цемента. В бассейне осталось на донышке немного жижи, зеленой и затхлой.

Потом он нашел башню, напоминающую маяк, нашел ряд глухих подвалов, железную дорогу неизвестного назначения, какие-то склады, еще хранящие запах прелого зерна. Забрался на башню и увидел, что тюрьма переместилась во времени и пространстве, оставив позади руины четырех-пяти поселений того же типа. Козеф Й. не мог взять в толк, что за экстренные обстоятельства вынудили власти покинуть в какой-то момент все корпуса, дворы, сооружения, стены и построить, чуть поодаль, другие — в сущности, по тому же принципу. Потом бросить их тоже и снова переместить тюрьму и снова бросить ее в руинах и построить еще одну, на той же оси, чуть поодаль. И так, по крайней мере, пять-шесть раз, а с какими временными интервалами Козеф Й. не мог определить.

Прошел месяц с того дня, как случился побег, когда в одном из заброшенных дворов Козеф Й. встретил роющегося в горах мусора беглеца.

17

Когда Козеф Й. завидел человеческую фигуру, долбившую ямку в мусорном кургане, ему в первую минуту не пришла в голову мысль о беглеце. Его просто не порадовало присутствие кого-то еще. Он привык быть один в этих местах. Он хорошо себя чувствовал, в одиночестве блуждая по заброшенным дворам и любуясь ими. Он даже лелеял ощущение, что он владелец этих руин и что он получил их в дар по случаю своего освобождения.

Пока Козеф Й. подходил к человеку, склонившемуся над мусором, ему показалось, что тот собирается что-то закопать.

«Дохлую кошку», — мелькнуло в голове у Козефа Й., и он ускорил шаг, как будто хотел протянуть другому руку помощи, помочь доделать начатое и спровадить его отсюда.

Тот услышал шаги Козефа Й., выпрямился и спокойно ждал.

«Заключенный», — мысленно воскликнул Козеф Й., обнаружив, что на этом человеке такая же форма, что и на нем. Сам того не желая, он попенял жизнерадостному толстячку со склада, что тот никак не справит ему цивильное платье. Сколько уж времени он вынужден не отличаться от всех остальных. Ему бы хотелось, правда, непонятно почему, чтобы человек с мусорного кургана знал, что он, Козеф Й., — вольный и просто проходит мимо. Но человек с мусорного кургана поджидал его, как собрата, как будто они вместе собирались порыться в этом кургане окаменелого мусора.

«У него наряд от Франца Хосса», — сказал себе Козеф Й., пытаясь как-то объяснить присутствие здесь этого человека.

— Эй! — крикнул Козеф Й. от подножья кургана и подождал, глядя вопросительно.

Человек дружески помахал левой рукой. В правой он держал железный крюк.

Козефа Й. ответ не удовлетворил. Он подождал еще несколько секунд. Человек молчал, и тогда Козеф Й. решил сам подняться на мусорный курган.

«Его точно отрядил Франц Хосс», — росла в нем уверенность. Иначе что мог делать тут заключенный в такой час?

«А может, его недавно выпустили», — подумал Козеф Й. с некоторым беспокойством.

Но нет, такого быть не могло. Будь он вольный, с какой стати он полез бы туда, на этот холм, с железным крюком в правой руке.

— Кто тебя отрядил, Франц Хосс? — спросил Козеф Й., когда был уже достаточно близко.

— Да нет, — откликнулся человек.

— Фабиус? — продолжал Козеф Й., почти уверенный, что человек ответит: «Фабиус, да».

— Да нет, — ответил человек.

Из-за подъема в горку Козеф Й. дышал тяжело и от этого застеснялся.

— Тут холодно, наверху-то, — сказал он, чтобы не показаться излишне любопытным.

— Есть такое, — отвечал человек с устойчиво веселым выражением лица.

Козефа Й. все больше коробили краткие ответы человека. Он смерил его взглядом с головы до ног. Форма на нем была порядком истрепанная. Был он небрит и с темными кругами под глазами. Но лицо, само лицо, его выражение, было не в меру веселым.

— И что ты тут делаешь? — повысил голос Козеф Й., как будто первый пункт диалога себя исчерпал.

— Выбираю, — ответил человек.

— Что? — допытывался Козеф Й.

— А? Да тут хватает, — ответил человек.

«Да тут хватает», — передразнил его мысленно Козеф Й. Ясное дело, человек вел себя вызывающе.

Козеф Й. оглядел с внезапным интересом вид, который открывался с вершины кургана. Человек больше не принимался за начатое дело. Может быть, он ждал, что Козеф Й. что-то еще скажет или сделает.

И вдруг Козефа Й. осенило, что этот человек — беглый. Более того, что это тот самый беглый, которого и он, Козеф Й., искал. Многодневная щетина на лице, драная роба, счастливое голодное лицо — все выдавало эту невероятную истину: перед ним беглец.

— Боже, — вскричал Козеф Й.

Человек улыбнулся, как будто был доволен, что все наконец прояснилось.

— Нет, нет, не может быть, — забормотал Козеф Й., вертя головой то вправо, то влево и горбясь, чтобы стать поменьше. — Они тебя поймают, — шепотом сказал он человеку.

— Кто? — безмятежно спросил человек.

Козеф Й. присел, съежился и дернул человека, чтобы тот опустился рядом.

— Ты не соображаешь, что делаешь! — заговорил он, вконец перепуганный. — Тебя все ищут, все, тебя поймают! — Козеф Й. взмок и передернулся, как будто хотел стряхнуть капли пота со лба, а потом опять зашептал, задыхаясь: — С собаками, понимаешь ты? С собаками!

— Все еще? — кратко, на свой манер спросил человек.

Козеф Й. ответил не сразу. Он подумал. Правда состояла в том, что больше никто ни разу за последний месяц не вспоминал о беглеце и никто палец о палец не ударил, чтобы его разыскать. И все же он не мог уразуметь, как может беглец кружить вокруг тюрьмы после всего, что случилось, и после того, как его искали с собаками.

— Тебе надо бежать, — сказал Козеф Й.

— Куда мне бежать? — спросил человек.

«Он сумасшедший! Сумасшедший!» — бунтовал мозг Козефа Й.

— В город! — выдохнул Козеф Й.

— В город! — разочарованно повторил человек. — В городе меня сразу найдут.

— Куда угодно, куда угодно! — еле выговорил Козеф Й.

— Некуда, — отрезал человек, несколько досадуя на такой напор.

Козеф Й. не мог унять охватившую его дрожь. Он хотел протянуть руку помощи беглецу, но этот упрямец ее отталкивал. Козеф Й. вспомнил, что город вдоль и поперек прочесали поисковые патрули. Прочесали и все окрестности: леса, деревни, болота, луга, сады. Как это получилось, что не искали только в заброшенных тюремных дворах и на мусорных курганах?

— И давно ты здесь? — спросил Козеф Й.

— С начала, — ответил человек.

— С какого начала? — переспросил Козеф Й.

— С самого, — ответил человек.

«Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший», — сказал себе Козеф Й.

— Ты сумасшедший, — прошептал Козеф Й.

— Нет, — ответил человек.

Они помолчали, сверля друг друга взглядом. У Козефа Й. загудело в голове. Груз свалившегося на него открытия давил предчувствием опасности. Что бы сказал Франц Хосс, если бы узнал, что их человек, которого они искали по дождю целый день, прятался, да прячется и сейчас среди мусорных курганов? Так или иначе, Козеф Й. знал: ему было бы в тысячу раз спокойнее не знать, где прятался человек.

«А теперь что мне делать, что?» — пытал себя Козеф Й.

— Нету еды случайно? — спросил человек.

— Нет, — ответил Козеф Й.

— А перочинного ножа?

— Нет, нету, — чуть ли не со стыдом ответил Козеф Й., как бы оправдываясь, что не принес, потому что не знал.

— Может, ремень какой-нибудь ненужный? — не отставал человек.

— Нету, ничего нету, — в отчаянии отвечал Козеф Й.

— Может, завтра, если будете в этих краях?

Козефу Й. хотелось бежать, забыть, что он встретил этого человека и на миг посочувствовал его судьбе.

— Не знаю, не знаю. — Его колотило, он задыхался.

— Вам дурно? — тихо спросил человек.

— Не знаю, не знаю, — взвизгнул Козеф Й. И добавил: — Я вообще-то… меня вообще-то выпустили.

— А, — сказал человек.

Козеф Й. уставил взгляд на ямку, выдолбленную человеком при помощи железного крюка. Мусор лежал пластами, утрамбованными под собственной тяжестью и под действием холода. Человеку, видно, приходилось туго, когда он копался в нем, и нашел он немного. Все же ему удалось извлечь ботинок без шнурков и с отваливающейся подошвой. Вероятно, он хотел отыскать и второй.

— Он не может быть далеко, — сказал Козеф Й., взглядом эксперта изучая первый ботинок и имея в виду второй.

— То-то и оно, — отозвался человек.

Какое-то время они копались в мусоре вместе. Козеф Й. тоже разыскал железный крюк и с упоением принялся за работу. Он извлек несколько пустых и ржавых консервных банок. Человек отложил их в сторонку, и Козеф Й. не стал спрашивать, какие у него виды на эти банки. Ему удалось спасти, не слишком повредив, довольно большой кусок пластика. Он нашел много гвоздей и несколько мотков проволоки.

Работая, Козеф Й. успокоился. В голове прояснилось, и от этого на душе стало повеселее.

— Я завтра опять приду, — сказал он.

Некоторое время он еще покопался в мусоре, но больше ничего не выкопал. Человек отложил в сторонку кусок резины и ржавую джезву с отломанной ручкой.

— Я подумаю, что можно сделать, — сказал Козеф Й.

Человек нашел наперсток и жестяную миску. Козеф Й. нашел спинку стула и два приспособления для снятия сапог. Человек нашел поставец с тремя обломанными подсвечниками. Оба глядели на него в молчании.

— Красота, — сказал Козеф Й.

— Да уж, — подтвердил человек.

Козеф Й. нашел половину аккордеона, стеклянную банку, почерневшую, но целую, и вилку.

Человек нашел перчатку без пальцев и огарок свечи.

Козеф Й. нашел помятую картонную коробку и железную подкову.

Человек нашел пробку от бутылки, осколки голубого фаянса и много болтов, некоторые даже с накрученными на них гайками.

Козеф Й. нашел никелевую пряжку.

Человек нашел две обложки от книг, на которых можно было разобрать только буквы А, Т и Е, каркас будильника, потертую кроличью шкурку и еще один железный крюк, точно такой же, каким до сих пор ворошил мусор.

Козеф Й. нашел ржавую, но невскрытую консервную банку, рукоятку ножа и ремень.

Человек нашел карту, трефового туза.

Козеф Й. нашел вторую половину аккордеона, колпачок от авторучки и две спицы от велосипедного колеса.

Человек тоже нашел несколько спиц от велосипедного колеса и несколько шершавых камней, которые приятно пахли и высекали искры даже при слабом чирканье друг о друга. Они встали, когда наткнулись на труп собаки.

18

Вечером на кухне у Розетты покормленный Козеф Й. играл в кости с Францом Хоссом и с Фабиусом.

Козеф Й. выиграл две партии из трех. Расслабленный и слегка хмельной от победы, он завел разговор о происшествии, имевшем место месяц назад.

Поймали сбежавшего?

Нет, не поймали.

Но поиски, по крайней мере, продолжаются? Он, Козеф Й., считает, что долг облеченных властью — продолжать поиски днем и ночью.

Нет, поиски прекращены.

Почему прекращены поиски? Как это может быть, чтобы такое важное дело так резко бросили? Он, Козеф Й., считает, что у всех тех, кто отправился на розыск беглеца, не было хорошо продуманного плана.

Как это не было, был план, он уже много лет не меняется, план, и очень хорошо продуман.

Но разве не говорил он сам, Франц Хосс, что уже лет десять ни одного беглого не поймали?

Да, он, Франц Хосс, это говорил.

Выходит, план не был хорош. Он, Козеф Й., считает, что план был недостаточно хорош. Что поиск шел по неверным направлениям. Тем, кто вышел на поиски беглеца, надо было примерить на себя его шкуру.

— Они так и собирались, господин Козеф, — грянул хохот Франца Хосса. — Поймать его и примерить на себя его шкуру.

— Ах нет, это, конечно, шутка. Он, Козеф Й., имел в виду другое. Он имел в виду тот факт, что беглеца надо было искать в тех местах, где ему было бы нормально спрятаться и, следовательно, там, где его можно было легко найти.

— Это как? — Франц Хосс вытаращил глаза.

Рассуждение очень простое. Беглого не надо было искать везде и всюду. Его надо было искать только в местах, дающих надежное естественное укрытие. В правдоподобных местах. Согласен ли Франц Хосс с таким утверждением?

— Я согласен! — выкрикнул Фабиус.

— Это как? — проревел Франц Хосс.

Например, они искали беглеца вдоль реки и в чертополохе. Сколько времени мог беглец прожить у реки и в чертополохе? Тем более в зимние-то холода? Сколько?

— Нисколько, — согласился Франц Хосс.

Или на поле, сколько мог продержаться беглец в голом поле?

Недолго, в самом деле.

Или в городе! Если у беглеца были хоть какие-то мозги, разве стал бы он укрываться в городе, где его в любой момент мог разоблачить любой обыватель?

Нет, в городе нет. Что очевидно, то очевидно.

Может, в лесу? Мог бы беглый выжить в лесу? Или в каком-нибудь из окрестных сел, или в каком-нибудь другом населенном людьми месте?

Нет.

Вот так-то. И тогда?..

И тогда что?

Тогда что это за место, единственное место, где беглый мог бы жить и укрываться и где бы его не нашли?

— Понятия не имею, вот те крест, — воскликнул Франц Хосс.

— А вы подумайте, — настаивал Козеф Й. в упоении.

— Ума не приложу, господин Козеф, ума не приложу. Может, вы знаете, господин Фабиус?

Фабиус испуганно вздрогнул под натиском логических выкладок, совпавшим с его неудачей в игре.

— Не знаю, господин Франц, не знаю.

Так вот, он, Козеф Й., он знает, у него четкое мнение по этому вопросу: единственное место, где заключенный имел шанс отлично спрятаться и где бы его не нашли, была тюрьма.

Оба охранника так и зависли на много долгих минут.

— Кто-нибудь обыскал хорошенько тюрьму? — инквизиторски спросил Козеф Й.

— Я нет, — сказал Франц Хосс. — Может, вы обыскали, господин Фабиус? — обратился он к Фабиусу.

— Этот человек может быть среди нас, — торжественно произнес Козеф Й.

Франц Хосс поглядел на часы и быстро поднялся из-за стола. Он опаздывал уже на полчаса. Забрал ужин для заключенных, погрузил на тележку и пошел в казармы.

— Хорошо рассуждаете, господин Козеф, — сказал он на прощанье.

19

Козефу Й. удалось выбить у жизнерадостного толстячка пару башмаков. Целое утро он потратил на то, чтобы убедить его расстаться с парой башмаков со склада. Жизнерадостный толстячок неимоверно страдал, оттого что пришлось сдаться.

— Господин Козеф, господин Козеф, — повторял он, — но ведь ваши ботинки еще хоть куда. Ваши ботинки выдержат еще пять зим.

Козеф Й. впервые в жизни прибег к прессингу. К завуалированным угрозам. Намекнул, что в дальнейшем у него не найдется времени помогать толстячку с примерками. В конце концов, он свободный человек. Ему следовало бы давно покинуть тюрьму. Ему следовало давно носить цивильное. Интересно, что сказал бы директор тюрьмы, узнай он, что Козеф Й., спустя столько времени после освобождения, еще не получил цивильный костюм? Кто виноват в такой проволочке?

Жизнерадостный толстячок весь так и побагровел.

— Господин Козеф, вы мне угрожаете?

— Да, — признался Козеф Й. не без сожаления.

Толстячок загрустил.

— Как все, — сказал он. — Мне все угрожают. От всех только одни тычки.

Козефу Й. тоже взгрустнулось. Все-таки он не хотел так уж сильно расстраивать жизнерадостного толстячка. Жизнерадостный толстячок попросил у Козефа Й. позволения рассказать ему некоторые эпизоды из своей жизни. Козеф Й. позволил. Жизнерадостный толстячок слегка приободрился. Он рассказал Козефу Й. всю свою жизнь, и рассказ продолжался два часа и сорок три минуты.

— Невесело, правда? — вздохнул под конец жизнерадостный толстячок.

— Чего веселого, — согласился Козеф Й.

— Теперь-то вы меня понимаете, да? — спросил жизнерадостный толстячок со страстной надеждой.

— Я вас превосходно понимаю, — сказал Козеф Й.

Несколько облегчив душу, жизнерадостный толстячок сходил на склад и принес ботинки.

Козеф Й. пошел на кухню и попросил у Розетты черствого хлеба. Розетта дала ему буханку. Взяв под мышки буханку и пару башмаков, Козеф Й., весело насвистывая, направился к мусорным курганам.

Он не сразу нашел беглеца. Сначала ему попадались маленькие выбоины в плотном веществе курганов — знак того, что человек побывал здесь с утра. Потом, на задах одного заброшенного склада, он нашел следы костра.

Человек стоял в бассейне с зеленой жижей и шуровал палкой, выгребая водоросли с ее поверхности.

— Эй! — крикнул Козеф Й.

Человек, как и накануне, дружески взмахнул рукой.

— Я принес хлеба, — сказал Козеф Й., подойдя к человеку. — Я принес ботинки.

Человек обул ботинки и съел кусок хлеба.

— В этом бассейне раньше водились лягушки, — сказал он.

Козеф Й. почесал висок в знак того, что все, произносимое беглецом, занимает его искренне и глубоко.

— Я видел кострище, — сказал он.

— Ну, — сказал человек.

Потом наклонился и снова принялся выгребать водоросли, заглушавшие воду. Козеф Й. не знал, что ему еще сказать и что еще сделать. Он выжидал. Человек вытаскивал эту студенистую гущу и укладывал ее на сухие каменные плиты. Там уже собралась сочащаяся мягкая куча, тошнотворная на вид. Козеф Й. не понимал, какой замысел был у человека.

— День-другой, и все замерзнет, — сказал человек, орудуя палкой.

Козеф Й. кивнул, хотя ничего не понял из этого краткого объяснения. Дни становились все холоднее, что правда, то правда. Утром лежал иней, и мороз мог ударить со дня на день.

Оглядевшись, Козеф Й. обнаружил множество кучек этой студенистой гущи и отметил, что человек уже кое-чего достиг. Он тоже приискал себе палку и стал помогать беглецу. Некоторое время они проработали в молчании. Запах, шедший от воды, отдавал затхлым уксусом. Разворошенные водоросли и ряска, в свой черед, испускали чуть ли не ядоносные миазмы.

— Хватит, — сказал человек. Отложил в сторону палку, бережно, как инструмент, который еще пригодится.

Сегодня человек выглядел чуть озабоченным, но выражение веселости не ушло у него с лица.

— Очень может быть, — сказал он, — что на днях я словлю зайца.

Он тихонько засмеялся, как будто затевал какой-то фокус. Потянул Козефа Й. за собой. Они вышли к остову огромного здания. От его кровли осталось несколько металлических аркад, напоминающих ребра доисторического животного.

— Тут был манеж, — сказал человек.

Они стали огибать полуобрушенные стены манежа по тропинке, которая выглядела, как после бомбардировки большими камнями. Тропинка вилась между стенами манежа и внешней стеной. Местами внешняя стена была выщерблена, и узкие проемы вели на ту сторону.

— Вот они, — сказал человек.

Он останавливался возле каждой щербины и внимательно ее осматривал. В каждой Козеф Й. замечал проволочную сеть и нанизанные на проволоку жестяные банки. Каждая выемка была застлана мягким слоем высохших водорослей.

— При первых же заморозках — клап! — сказал человек, хлопнув в ладоши, как будто поймал кого-то на лету.

— Что — клап? — поинтересовался Козеф Й.

— Капканы, — уточнил человек.

— А, это капканы, — дошло наконец до Козефа Й.

— Капканы, да, — отвечал человек в упоении. — На зайцев, да. И на лисиц тоже. Но на лисиц не очень. А на зайцев — верняк.

Козеф Й. наклонился разглядеть получше. Однако он не сообразил, как могли действовать эти, мягко говоря, примитивные устройства. Может, зверушки приходили туда на приманку?

— Они любят водоросли? — спросил Козеф Й.

— Нет, — сказал человек. — Они ищут логовище. Приходят ночью, чтобы тут залечь. — Беглец снова тихонько засмеялся. — А тут им — клап!

— Не понимаю, — сказал Козеф Й. с досадой.

— Они идут на тепло. А тут им клап…

Человек повел Козефа Й. туда, где стена уже была выщерблена, но капканы еще не установлены.

— Я их всюду наставлю, — сказал человек с недоброй улыбкой.

Они принялись дальше долбить стену. Человек ставил отметины в тех местах, где надлежало быть выемкам. Долбить стену было делом более трудоемким по сравнению с копанием на свалке или сбором водорослей. Камни, правда, легко отделялись друг от друга, но они были шероховатые и ранили руки. По мере того как проем в стене углублялся, приходилось протискиваться в него ползком и, долбя, проходить тело стены, как червяки проделывают туннель в теле плода. Они орудовали более чем тупыми лезвиями ножей, сломанных кухонных ножей, раскопанных, вероятно, на свалке.

Козефу Й. удалось сделать только три проема, тогда как беглец сделал пять.

— Ничего, — сказал человек, увидев расстроенное лицо Козефа Й.

Они отряхнулись от песка и цементной крошки. Козеф Й. устал. Человек был бодр и в хорошем настроении.

— Хотите промочить горло? — спросил он.

— Что ж, — ответил Козеф Й.

Следовало бы спросить, где человек мог раздобыть выпивку и что это за выпивка. Но Козеф Й. так уморился, что сделал бы хороший глоток любой жидкости хоть с каким-то намеком на алкоголь.

Он пошел за человеком и увидел, что в этом затерянном мире гораздо больше укрытий, чем можно было предположить, глядя, к примеру, с башни. Они спустились в довольно-таки глубокий подвал и пошли по его сырым и петляющим коридорам. Редкие отдушины пропускали немного света — ровно столько, чтобы не натыкаться на стены. Они вышли в сводчатую пещеру вместительной формы, где приютилось несколько рядов бочек.

— Полные? — вздрогнул Козеф Й.

— Годные, — сказал человек, знаком приглашая его сесть на ящик.

Козеф Й. подождал, пока человек покажет ему, как и что. В горле у него щипало, а ноздри трепетали, потому что в воздухе бродил кисловатый вкус, обещавший присутствие вина.

— Хлеб, вот что хорошо, — сказал человек и опытной рукой принялся ощупывать ближайшую к нему бочку. Поощупывав, он сумел откупорить что-то вроде затычки и запустил внутрь руку. Через миг-другой вынул руку, понюхал пальцы и одобрительно цокнул языком. Взял буханку и отломал горбушку. Сунул горбушку внутрь бочки, провел ею по дереву, пахнущему спиртным, и вынул.

Он протянул горбушку Козефу Й. Тот сжевал горбушку. В самом деле, у хлеба был сильный привкус вина.

— Ну как? — спросил человек.

— Пойдет, — ответил Козеф Й.

Человек отломал горбушку на сей раз для себя, точно так же потер ею о внутренности бочки и съел.

— Что надо, — сказал он.

Он протянул буханку Козефу Й. Козеф Й. отломил корку и повторил действия, необходимые для того, чтобы получить вкус вина. Нёбо подрагивало у него от наслаждения, пока он жевал.

— Довольно-таки крепкое, — сказал он.

— Старое, поэтому, — сказал человек.

— Бочонок был хороший, — сказал Козеф Й.

— Есть и коньяк, — сказал человек.

Они перешли к бочонку, где некогда хранился коньяк. Мозг Козефа Й. охватила легкая эйфория, после того как он сжевал две-три корки хлеба, потертые о бочку с коньяком.

— Подольше надо жевать, подольше, — шептал человек, покачиваясь. Потом засмеялся и добавил: — Есть и шампанское.

— Не будем смешивать, — высказал мнение Козеф Й.

— И вермут есть, — продолжал человек. — Есть кальвадос. Есть яблочная ракия.

Козефа Й. тоже разобрал смех. Его мозг стал легким, как планер, запущенный с горной вершины. Глаза привыкли к темноте и уже различали предметы, контуры, размытые пятна… Обширное помещение со сводчатым потолком ему нравилось. Он чувствовал себя под защитой и был согрет душой. Между двух бочонков он увидел подстилку из сухих водорослей. Подстилка была такая же манящая, как та, что с капканами на зайцев, но Козеф Й. сообразил, что на самом деле там спал беглец.

Они отломили каждый по куску хлеба и снова принялись прохаживаться по коньячному бочонку.

— Что поразительно, — сказал человек. — Что просто поразительно, — продолжал он, — что никак в голове не укладывается. Ну просто никак, — повторил он, — так вот, это то, что нет ни малейшего привкуса бочки.

И они оба покатились со смеху. Мозг Козефа Й. по-прежнему парил над плавными бесконечными склонами холмов.

— А? — спросил беглец.

— Ага, — подтвердил Козеф Й., и они опять рассмеялись, как будто это «ага» было самой остроумной шуткой на свете.

«Как просто. Господи, как просто», — думал Козеф Й. «Правда ведь?» — подумал человек. «Правда то, что мы оба свободны», — подумал Козеф Й. «Правда», — подумал человек. «Более или менее свободны», — подумал Козеф Й., уставясь в пустоту. «Что за разговоры?» — подумал человек, глядя на корку хлеба, которую держал двумя пальцами. «По сути дела, ничего не меняется», — подумал Козеф Й. «Ну и что?» — подумал человек, отправляя хлеб в рот. «Никто больше меня не боится», — подумал Козеф Й. и повесил голову, а после подпер щеки руками. «Никто», — подумал человек. «Я мог бы быть сейчас в городе. Я мог бы быть в любом другом месте», — подумал Козеф Й. «Не совсем так», — подумал человек. «Он меня не боится», — подумал Козеф Й. «Нисколько», — подумал человек. «Что-то не в порядке», — подумал Козеф Й. «Это правда», — подумал человек. «И Франц Хосс больше меня не боится, и Фабиус меня больше не боится», — подумал Козеф Й. «Потому что тебя нет», — подумал человек.

— Что за разговоры? — крикнул Козеф Й.

От усилия, которое потребовалось на произнесение этих слов вслух, у него чуть не оборвалось дыхание.

— Я ничего не говорил, — сказал человек.

— Нет, ты сказал, — сказал Козеф Й.

— Не говорил, ничего я не говорил, — отнекивался беглец.

Козеф Й. попробовал встать, но у него обмякли колени.

Он перекатился с боку на бок и, пока перекатывался, смеялся. Смеясь, он слышал смех человека.

Он замер. Он лежал лицом кверху и смотрел на свод подвала, как когда-то смотрел на небо в яблоневом саду. Над ним без остановки вертелись белые круги, прямо там, куда он смотрел. Он ощутил у себя в левой руке кусок хлеба, который побывал в бочонке. Поднес хлеб ко рту и медленно от него откусил. Он слышал себя — как он жует и как дышит. Он слышал, как суставы лица трутся один о другой, пока он жует.

— Завтра я принесу перочинный нож и ремень, — сказал Козеф Й.

— Завтра меня здесь не будет, — отвечал человек.

«Завтра его здесь не будет!» — подхватил Козеф Й. мысленно и чуть не потерял сознание от смеха.

— Завтра я уйду, — уточнил человек, нажимая ладонями на живот. Откуда-то сверху сквозь слуховые окна проникал запах дыма. «Огонь где-то», — подумал Козеф Й., а человек сказал вслух: — Да.

«Стемнело», — подумал Козеф Й.

«Еще столько дыр надо сделать», — подумал человек.

«Примерно так должна выглядеть смерть», — подумал Козеф Й.

«Мне нужна кирка», — подумал человек.

«Может, я уже мертв», — подумал Козеф Й.

«Кому-то же надо сбегать в город», — подумал человек.

«Еще чего, — подумал Козеф Й. — Главное дело, я вольный человек», — подумал он вдобавок.

20

Он проснулся незадолго до восхода солнца. Голова невыносимо болела. Во сне у него из глаз текли слезы, они высохли на лице и теперь жгли кожу.

Он вдруг понял, что не ночевал в тюрьме, а такого с ним еще никогда не случалось. От этой мысли он содрогнулся. Чутко прислушался, почти в полной уверенности, что сейчас услышит лай собак и топот сапог. Но ничего не услышал. Заторопился выйти. Выйти на воздух, спастись бегством, вернуться. Может, если тихонько прокрасться на свою лежанку в лифте, его ночное отсутствие пройдет незамеченным.

Наверху он во всю мочь вдохнул холодный и чистый утренний воздух. Немного успокоился. Обрывками вспомнил то, что с ним было. Понюхал пальцы, и его чуть не стошнило. Он весь, до мозга костей, пропах гнилым деревом и уксусом. Он осмотрелся, пытаясь угадать, в каком отсеке тюрьмы находится. Широким шагом направился к тому, что принял за руины манежа. Одолел тропинку, подвергшуюся бомбардировке камнями. Провел ладонью по щекам и чуть не оцарапался о щетину.

«Зарос», — сказал он себе.

Прошел мимо дыр в стене, пробитых им накануне.

«Вот тоже безумие», — сказал он себе.

Он дошел до бассейна. Ему хотелось умыться, но он озяб. Ему хотелось проскользнуть, не обратив на себя внимания, в свою казарму, свернуться где-нибудь в клубочек и забыть все. Ему нужна была уверенность, что Франц Хосс не посмотрит на него с укоризной.

«Я дезертир!» — вдруг пришло ему в голову, и он стал твердить про себя: «Дезертир несчастный!»

Он пошел знакомой дорогой через внутренние дворы. День обещал быть, как и вчерашний, как и завтрашний, под пологом рваных туч. По мере того как он приближался к своей казарме, отчетливее становился гул обычной утренней программы. Ему показалось, что он слышит голос Франца Хосса, а вернее, его вопли. Ему показалось, что он слышит треск поднимаемых ставень, стук тарелок и кружек.

У казармы стоял какой-то военного вида фургон, запряженный парой лошадей. Фабиус дремал на козлах, съежась от холода. Козефу Й. никогда не попадалась на глаза эта повозка довольно-таки внушительного вида. Он стоял и смотрел, как завороженный, прежде всего — лошадьми. Да и Фабиуса он никогда не видел с вожжами, и эта картина вызвала у него улыбку. Он был почти уверен, что настоящий кучер отошел на несколько минут и попросил Фабиуса просто посидеть за него.

— Наше вам! — крикнул Фабиус, когда увидел Козефа Й.

Того обрадовало, что оклик был вполне дружественным.

— Доброе утро, — сказал он.

И уже открыл было рот с намерением дать объяснения, почему он опоздал, где пропадал ночью и насчет всего прочего, но Фабиус кратко спросил:

— Хотите со мной?

— Хочу, — ответил он с облегчением и тоже залез на козлы.

Фабиус щелкнул кнутом, и лошади тронулись. Все произошло так скоро и непредвиденно, что он просто не знал, что и думать. Фабиус, казалось, только его и ждал, и теперь, поскольку он подошел, они смогли наконец тронуться в путь.

«Глупость, какая глупость», — мысленно пенял он себе.

Этот внезапный отъезд снова сбил его с толку. Фургон совершенно очевидно направлялся в город. В город! А он-то, в старой робе… и выглядит хуже некуда.

«Вдруг меня увидит мама?» — мелькнуло у него в голове.

Он поискал взгляд Фабиуса. Хотел убедиться, не фортель ли это какой? Но Фабиус, по виду, не шутил. Он был хмур и напряжен и что-то, по обыкновению, бормотал себе под нос. Время от времени, размахнувшись, бил плетью по крупам лошадей. Бил без всякой надобности, потому что фургон шел ровно, в одном темпе.

«Ему нравится бить лошадей», — подумал Козеф Й.

Они выехали из главных ворот тюрьмы. Теперь они ехали по каменистой дороге, вьющейся к горизонту, где намечались очертания крыш, деревьев, башен.

— Хотите? — сказал Фабиус, протягивая ему горбушку хлеба.

У Козефа Й. возмутился желудок.

— Нет, спасибо, — сказал он, прикрывая рот рукой.

— Свежий, — сказал Фабиус, сам откусывая от горбушки.

— Это чьи лошади? — невпопад брякнул Козеф Й.

— Так, старые, — сказал Фабиус.

У Козефа Й. было легкое сомнение, что охранник ответил ему на вопрос, но он не стал допытываться.

Фабиус снова принялся хлестать плетью скотину. Брюзжал и бранился сквозь зубы. Потом принялся рассказывать что-то путаное Козефу Й. Что-то про лошадей, которые стачивали себе зубы.

— Понимаете? — повторял охранник. — Они бы еще пожили, но им нечем было есть.

Он не понял. Фабиус пустился в объяснения. По жадности своей, лошади стачивали зубы. Стачивали зубы раньше времени. Потому что грызли все, глодали все, без разбора. Грызли дерево, упряжь, что попало. У них стачивались зубы за несколько лет, а после они просто околевали с голоду, потому что им нечем было жевать.

— Понимаете? — повторил Фабиус. — Сердце работает, ноги работают, все работает. А зубов нету.

«Он со мной ли говорит?» — подумалось Козефу Й. Что-то, а что, он точно не знал, в манерах охранника стало будить в нем подозрения.

— Беда, — сказал Козеф Й.

— Да уж, — ответил Фабиус, и Козефу Й. как будто нож всадили в грудь.

Эти короткие ответики напоминали ему беглеца и еще то, что совсем недавно он счел себя дезертиром. Уж не хотел ли Фабиус этими короткими ответиками дать Козефу Й. что-то понять? Он был почти уверен, что старый охранник знал.

Знал что?

Знал все. Знал про заброшенные дворы, про мусорные курганы и про то, что беглец скрывался именно там. И еще знал, что он, Козеф Й., пристрастился забредать в ту зону. И даже вступать в разговоры с беглецом, и даже помогать ему долбить стену и чистить бассейн от водорослей, и копаться на свалке. Да, Фабиус знал. Знал, что он, Козеф Й., принес этому человеку пару башмаков и буханку хлеба.

«Если он знает, почему молчит?» — спрашивал он себя.

Фабиус указал на горизонт рукой, в которой держал плеть.

— Там сгорел дом.

— Когда? — вздрогнул Козеф Й.

— Нынешней ночью, — невозмутимо ответил Фабиус.

Козеф Й. воспринял известие как дурной знак. Он был сокрушен и снова подумал, что Фабиус его испытывает. То, что дом в городе сгорел именно в ту ночь, которую он в первый раз провел вне тюрьмы, звучало форменным укором. Он чувствовал себя в некотором смысле виновным в этом пожаре, по несчастному совпадению, и мысленно укорял беглеца. Только этот беглец с его капканами на зайцев был всему виной.

По мере того как они приближались к городу, Козеф Й. обнаруживал, с содроганием, что узнает места. Он узнавал каждый поворот дороги и каждое дерево. Они подъехали к заставе, и он узнал заставу. Он узнал человека, который поднимал шлагбаум, и узнал будку, где ютился этот человек. Ничего, по видимости, не изменилось, хотя с тех пор, как он здесь жил, прошли годы и годы. Дорога была та же, выложенная гранитной брусчаткой. Те же были тротуары, узкие и мощенные речной галькой. У домов на окраине города были точно те же заборы, выкрашенные в зеленый, и те же красные крыши. Все застыло там, даже и высохшие плети травы казались точно такими же, как в тот день, когда Козеф Й. покинул город точно через ту же заставу, шлагбаум которой сторож опустил сейчас за их спиной.

Как же близко был все это время город. Ему казалось невероятным, что спустя такое долгое время город остался тем же — такой же пропыленный, такой же близкий и в то же время недоступный.

Он заглядывал через заборы в пустые дворы и видел те же предметы. Скоро он увидел лица, которые должны были бы постареть, но, совсем уж странно, остались точно такие же, как очень, очень много лет назад.

— Куда же мы все-таки едем? — осмелился наконец спросить Козеф Й., когда понял, что никаких предположений о месте их назначения у него в голове не всплывало.

— На хлебозавод, — ответил Фабиус.

Ответ перепугал Козефа Й. насмерть, он не предполагал, что его можно чем-то так напугать. Дорога к хлебозаводу проходила мимо его дома! Уже различался впереди поворот, за которым был его дом. Он резко дернулся, обернулся назад. Если бы можно было спрыгнуть с фургона и убежать обратно, он бы это сделал. Он снова посмотрел на Фабиуса, чтобы понять, знает ли тот. Фабиус насвистывал, как заведенный, какой-то дурацкий мотивчик и прерывался только, чтобы сплюнуть, мучительно пытаясь избавиться от прилипшей к кончику языка ворсинки.

— Вон там я живу, — сказал Козеф Й.

— Да? — обронил Фабиус.

Козеф Й. почувствовал коготь в горле, коготь вонзался все глубже и глубже. Козеф Й. заерзал, вгляделся туда, где дорога должна была повернуть, снова оборотился назад, приподнялся, опустился. Сжался, подобрался, скрючился на козлах, как будто хотел проехать незамеченным. Украдкой стрелял глазами направо и налево, пугаясь мысли, что кто-то может увидеть его со двора или из окна.

Но никто не проявил к нему внимания. Чей-то пес погавкал вслед фургону, что дало Фабиусу повод разок выругаться.

«Что скажет мама?» — молнией мелькнуло в мозгу Козефа Й.

Они достигли фатального поворота, и дорога раскрылась перед ними такой, какой ее знал Козеф Й. Это была прежняя узкая улица с канавами по бокам. Дома, которые он знал с детства, дефилировали перед ним один за другим.

«Что она скажет, что — он?» — лихорадочно пытал себя Козеф Й., глядя вперед исподлобья, и страх его рос. А вдруг мама как раз стоит у окна или стирает, как обычно, белье во дворе? Что он ей скажет? Или лучше попросить Фабиуса придержать на минутку лошадей? Крикнуть что-нибудь с улицы? Что крикнуть? Он тоже ругнулся сквозь зубы. Дал втянуть себя во что-то такое, что ему очень и очень не нравилось. Он взглянул на Фабиуса чуть ли не с ненавистью.

— Здесь живет мама, — сказал он, когда они поравнялись с его домом.

— Да? — обронил Фабиус.

«Придурок», — подумал Козеф Й., услышав ответ Фабиуса. А после сказал себе, что придурок — это он, Козеф Й. Освободили его только потому, что он спятил, то есть, с точки зрения остальных, сброшен со счетов.

«И все же это мой дом», — подумал он.

— Никого вроде нет, — сказал он, оглядываясь и торопливо окидывая взглядом пустой двор и окна, задернутые белыми занавесками.

«Я должен сойти, должен!» — вопило в нем все.

Но он не сошел. Еще раз, не без стыда, поглядел назад. Фабиус промолчал. Даже из любопытства не бросил взгляд на дом, мимо которого они проезжали и который был домом Козефа Й.

«Вот гад, — посмел подумать Козеф Й. — Если бы это был его дом, я бы на него хоть глянул».

Он сидел, охваченный мучительной ненавистью. Теперь он не скрывался. Распрямил спину, поднял голову, придал решительность взгляду. Он хотел, чтобы его увидели. Он ждал, чтобы его увидели. Поглядывал по сторонам. Хотел даже что-нибудь крикнуть, привлечь к себе внимание.

«Вот он я, несчастные!» — говорил он всем мысленно.

— Выпьем пивка? — спросил Фабиус, прерывая этот немой диспут.

— Пивка? — встрепенулся Козеф Й. — Пожалуй.

Они подъехали к хлебозаводу и въехали на заводской двор. Вышел усталый рабочий, кашляя и стряхивая муку с волос. Не говоря ни слова, он открыл обе дверцы фургона и вытащил пустые ящики. Фабиус вполне проворно спрыгнул с козел и достал из-под них охапку соломы. Бросил ее лошадям, еще разок ругнулся на них, погладил по мордам и позвал Козефа Й.:

— Идемте, господин Козеф.

Они перешли улицу и направились к корчме. Козеф Й. шел враскачку, как моряк на суше. Ему не верилось, что он чувствует под ногами землю своего города. Он вошел вслед за Фабиусом в корчму, и ему не верилось, что он вошел в корчму.

«Слишком просто, — подумалось ему. — Не может это быть так просто».

В корчме народа было немного. Все больше старички, по двое по трое за каждым столиком. Они тоже сели за столик. Посетители взглянули на них с любопытством, но это длилось всего полминутки или и того меньше. Когда заказанные Фабиусом две кружки пива опустились на их стол, любопытство публики давно угасло. Они залпом опрокинули пиво. Козеф Й. утерся рукавом.

«Господи, — сказал он себе. — Я другой человек».

— Знатное, — прокомментировал Фабиус. — У господина Бруно, тут, рядом, пожиже.

— Да уж, — сказал Козеф Й. с минутной радостью оттого, что вот и он может теперь говорить обрывками.

— По дороге будем уминать хлеб, — добавил Фабиус и захохотал, вероятно, от предвкушения, что им предстоит наесться хлеба.

Корчмарь принес им еще пару кружек. В корчму вошел чернявый человек, а два старичка вышли. Где-то в глубине дома вопил ребенок. Ласковым и манящим голосом женщина подзывала кур во дворе. Козефу Й. стало хорошо, как никогда.

— Одна лошадь сдохла, — с грустью сказал Фабиус, отхлебнув из второй кружки.

Козеф Й. вздрогнул, снова застигнутый врасплох этим трепом про лошадей. Лошадь? Которая лошадь? Где?

— Нынешней ночью, — уточнил Фабиус с той же грустью на лице, как будто лошади были его страстью. — Не сумели ее вытащить.

«Откуда, из колодца что ли?» — подумал Козеф Й.

Они вышли, провожаемые корчмарем. Фабиус залез в фургон, проверил, все ли ящики полны и уложены, как подобает. Он дал корчмарю четыре хлеба и мотнул головой, указывая Козефу Й. на козлы. Они отправились обратно той же дорогой.

У своего дома Козеф Й. повернулся к Фабиусу и сказал:

— Не заглянем ко мне на минутку?

— Отчего же, — сказал Фабиус.

Козеф Й. спрыгнул первым и открыл калитку. Вошел во двор, старый охранник — за ним. Он увидел свою маму за окном кухни. Легонько постучал по стеклу. Мама подняла глаза, и Козеф Й. понял, что она не изменилась.

— Это я, — сказал он.

Мама открыла им дверь. Хотела было броситься обнять его, но заметила Фабиуса.

— Пожалуйте, — сказала мама.

— Это мой друг, господин Фабиус, — сказал Козеф Й.

Мама одобрительно кивнула.

— Садитесь, — сказал Козеф Й. и постарался, чтобы Фабиус уселся поудобнее. Потом, к маме, очень спокойно и с теплотой: — Мы ездили за хлебом.

Мама пристально посмотрела на него. Обернулась к Фабиусу.

— Хотите перекусить?

— Нет, нам некогда, — ответил Козеф Й. и тут же взглянул на Фабиуса: какого тот мнения о его ответе.

Фабиус был явно разочарован.

— Что-нибудь на скорую руку, — не замедлил поправиться Козеф Й.

Мама принесла жаркое из кролика и бутыль красносмородинной наливки. Мужчины ели и пили, а мама смотрела на них и подкладывала им добавку. Козеф Й. косил глазами направо и налево и видел, что все вещи — на своих местах. Ему хотелось сказать маме, что его выпустили. Но он находил в этом что-то зазорное и молчал.

Фабиус с аппетитом жевал и время от времени говорил маме:

— Целую ручку, целую ручку.

Один раз мама вдруг игриво хмыкнула, и Козеф Й. обнаружил, что Фабиус подмигнул маме.

Они пошли к выходу, и мама проводила их до калитки с тем же игривым выражением лица.

Когда Фабиус перед отправлением протянул маме буханку хлеба, маму просто-напросто разобрал смех.

Они удалялись, и в изумленном мозгу Козефа Й. еще долго, до самой городской заставы, стоял заливистый хохот мамы.

21

Он решил не говорить никому из городских, что его выпустили.

Два или три раза в неделю Фабиус или Франц Хосс брали его с собой за хлебом, и каждый раз все проходило одинаково. Каждый раз они ненадолго заходили в корчму. С той только разницей, что Франц Хосс предпочитал заведение господина Бруно. Люди в корчме сидели одни и те же, несколько стариков и несколько инвалидов. Каждый раз оба охранника платили за выпитые кружки хлебами, изымаемыми из рациона заключенных.

Козеф Й. заметил, что люди поглядывают на него с уважением. Иногда ему удавалось перекинуться словечком с кем-нибудь из старичков, вечно ошивающихся в корчме.

— Эге-ге, господин Козеф, — говорил обычно такой старичок. — Как есть, так и хорошо.

Он не вполне понимал, о чем говорит старичок, но поддакивал с энтузиазмом.

— По крайней мере не то, что было, — говорил ему другой старичок, и он тотчас соглашался:

— Да-да, не то, что было.

Старичкам хотелось, это было очевидно, подольше поговорить с Козефом Й., но каждый раз его вылазки в корчму были слишком короткими и слишком поспешными. Франц Хосс с Фабиусом крайне редко вступали в разговор с другими посетителями, поэтому и он стеснялся перейти меру. И все же он не мог не заметить симпатии в обращенных на него взглядах.

— А вам сколько еще? — все-таки решился вставить однажды, с самым что ни на есть конспиративным видом, один старичок.

— Сколько еще чего? — с недоумением переспросил Козеф Й.

Старичок понимающе ухмыльнулся и не стал объяснять.

Позже Козеф Й. догадался, в чем смысл вопроса: старичок интересовался, сколько еще лет предстоит отсидеть Козефу Й. Но ведь ему нисколько не предстояло. При первой же оказии он отыскал за столиком старичка с тем, чтобы сказать, что ему нисколько не предстояло.

— Мне, знаете ли, нисколько не предстоит, — сказал он.

Старичок не понял. Козеф Й. сообразил, что старичок тем временем забыл про свой вопрос.

— Вы меня спрашивали, сколько мне еще, — уточнил Козеф Й.

— Ну да, ну да! — сказал старичок, озираясь с испуганной ухмылкой и живехонько выскальзывая за дверь.

«Что это с ними со всеми?» — все чаще и чаще спрашивал себя Козеф Й.

— Молодец, круто взяли, — бросил ему в другой раз другой старичок, хромой на одну ногу.

— Я рад, от души рад, — сказал ему второй старичок, кладя руку ему на плечо.

— Так держать, — шепнул третий.

— Сжать зубы и — вперед, — сказал в другой раз второй старичок.

— Это хорошо и для вашей мамы, — добавил первый.

Чего он ожидал еще меньше — это что мама им гордилась.

Козеф Й. видел подтверждение этому всякий раз, как мама при нем проходила по городу — с высоко поднятой головой, с улыбкой на лице. Она поджидала его иногда уже у заставы, иногда у ворот хлебозавода или на пороге дома. Обычно она ничего ему не говорила. Хотела просто увидеть его, знать, что он приехал в город. Чаще всего маму сопровождала какая-нибудь старушка или две-три дальних родственницы, или две-три соседки, расположенные поубивать с ней время. Мама никогда не вызывала его на разговор и никогда не просила посидеть у нее подольше. Она как будто бы прекрасно понимала, какое важное дело делает ее сын вместе с охранником, и не смела идти поперек.

— Какая у вас милая мама! — все чаще восклицал Фабиус, обычно с набитым хлебом ртом.

Мама и правда так предупредительно держалась с обоими охранниками, что Козеф Й. даже обижался. Особенно в тех случаях, когда мама совершенно обходила вниманием его и занималась исключительно так называемыми гостями, не уставая предлагать им еще поесть, еще выпить, выбрать стул поудобнее, помыть руки и, если угодно, лицо, подсесть поближе к печке… Тем не менее материнская гордость ее не убавлялась, пусть она порой пренебрегала им, собственным сыном. Да, мама им гордилась, а он не знал за что.

Потом его осенило за что. Ведь мама-то не знала. Мама не знала, что его освободили. И никто в городе не знал. Никто в городе не знал, что его освободили, а охранники не спешили этот факт разглашать.

«Что тут обо мне думают?» — спрашивал он себя.

Наконец он догадался, что потому-то его и окружала всеобщая симпатия, потому-то его мама так им гордилась. Все считали, что он как был заключенным, так и остался. И восхищались им за то именно, что он, будучи заключенным, сумел себя поставить и получил полномочия на сопровождение фургона с хлебом.

«Не может быть!» — сказал он себе, вычислив эту причину.

«У них мозги набекрень!» — подвел он черту.

Открытие несколько его обескуражило. По его мнению, именно освобождение было поводом для гордости. Но, поразмыслив, он понял, что в глубине души гордится тем, что его можно принять за заключенного, который утвердил себя. В их глазах он был не каким-нибудь там простым заключенным. Он был заключенным, который сопровождает фургон с хлебом. А это не шутка. Вольный человек — пустяк. А заключенный, который выезжает вместе с охранниками по два-три раза в неделю, это не пустяк.

«Господи, как все шиворот-навыворот!» — восклицал он, в который раз передумывая одно и то же.

«И чего он молчит, Франц Хосс? И чего он молчит, Фабиус?»

«Господи, что, если в городе узнают?»

Козеф Й., вслед за мамой, стал особенно предупредителен со своими охранниками. Конечно, и речи не могло быть о том, что Франц Хосс или Фабиус проговорятся. До сих пор они молчали, и у них не было никаких серьезных причин и впредь нарушить молчание. И все же они единственные знали. Козеф Й. против своей воли чувствовал, что должен быть им признателен за их молчание.

Благорасположение горожан стало для Козефа Й. живительным нектаром, которым он упивался каждый раз, когда приезжал за хлебом. Он вошел во вкус этих перемещений. Минуя заставу, он заботился о том, чтобы принять строгую осанку и выражение лица, слегка затуманенное заботой, но достойное. Нельзя было выказывать излишнюю веселость и счастье, это он чуял нюхом. Только достоинство и выдержка, ничего более. Каждый раз, когда он чувствовал, что его заметили, Козеф Й. испытывал глубокое удовлетворение. А число замечавших росло с каждым его наездом в город.

«Ах, какие славные», — говорил он себе, когда видел их во дворах, у окон или на балконах, и знал с непреложностью, что они стоят там ради него.

«Как это мило с их стороны», — говорил он себе, когда видел, что они даже выходят за калитку, на улицу, чтобы лучше разглядеть его, Козефа Й., восседавшего рядом с охранником на фургоне для перевозки хлеба.

Постепенно народ стал с ним здороваться.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорил ему человек, который поднимал шлагбаум.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорили ему старички.

— С добрым утром, господин Козеф, — приветствовал его доходяга, который грузил хлеб.

— С добрым утром, господин Козеф, — приветствовал его корчмарь по имени Бруно.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорил ему другой корчмарь, у которого имени не было.

— Дела-то идут, идут? — говорил ему, смеясь, старичок, хромой на одну ногу.

Вхождения Козефа Й. в город стали просто-напросто триумфальными. А его явление народу в корчме производило эффект ошеломляющего события, которое магнетизирует публику. На Козефа Й. смотрели, как на настоящего героя, и он понимал это по тысячам, казалось бы, незначительных знаков: улыбка, приветствие, особое выражение лиц, манера корчмаря подавать ему пиво.

«Боже мой, что будет?» — спрашивал он себя, стоило ему вспомнить, что фактически они имеют дело с вольным человеком.

«Сказать им, может быть, правду?» — мучился он.

«Правду! Да что такое правда?» — возражал кто-то в нем самом.

«Правда — это то, во что они хотят верить», — утвердил он решение пустить все на самотек.

Он перестал заходить к складскому толстячку. Складской толстячок всячески его заманивал, чтобы забить ему голову своими теориями и склонить к примеркам. Но он боялся. Он ужасно боялся, как бы толстячок не закончил, самым реальным образом, шитье цивильного костюма для него. В глубине души Козефу Й. это стало представляться форменной катастрофой. Поэтому он старался избегать складского толстячка. Пропадал то на кухне, находя себе дела, то в городе. Сама мысль, что у него могут отобрать, именно сейчас, его робу заключенного, превратилась в навязчивую идею.

Теперь он боялся и встречи с директором тюрьмы. Ему много раз было говорено, что бедняга Полковник совершенно поправился и со дня на день может позвать его для выполнения последних формальностей.

22

— Вас ждут, — сказал ему как-то утром Ребенок.

— Кто ждет? — спросил он, и голос его был тяжел от черных предчувствий.

— Идемте, — сказал Ребенок.

Козеф Й. не стал повторять вопрос, потому что боялся ответа. Он пошел за Ребенком. Они вышли собственно из тюрьмы и вступили на тропинку, подвергшуюся бомбежке камнями. Миновали два-три внутренних двора, заброшенных и ставших для Козефа Й. такими родными. Направились к мусорным курганам. Ребенок шел на несколько шагов впереди и ни разу не обернул голову посмотреть, как там Козеф Й.

«Сбежать?» — промелькнуло в мозгу у Козефа Й., но он тут же тряхнул головой, как бы отгоняя бредовую мысль.

Ребенок довел его так до обветшалого бассейна, где и остановился. Подошел к краю бассейна и, опустившись на колени, поглядел в воду. Козеф Й. остановился за спиной Ребенка.

— Какая чистая, — сказал Ребенок.

Они пошли дальше. Ребенок взял курс на винные погреба, и Козеф Й. начал подозревать что к чему.

Беглый встречал их у прохода в подвал. На нем был кожаный передник, которым он явно гордился, в руке — мастерок.

— Пришли! — громко сказал он.

Козефу Й. было вполне приятно повидаться с этим человеком. В конце концов беглый не сделал ему ничего плохого. А веселостью лица он напоминал Козефу Й. собственную маму.

— Пришли, — сказал Козеф Й.

Человек отвязал фартук, положил на землю мастерок и потянул Козефа Й. внутрь.

— Я вам кое-что покажу, — сказал он.

Ничего особенного Козеф Й. внутри не увидел. Он поозирался вокруг, потом вопросительно взглянул на человека.

— Я заделал дыры, — сказал человек.

Козефу Й. и впрямь показалось, что тут идет подготовка к зиме.

— Хочу сложить печь, — сказал человек. — Я умею, — добавил он. — И сложу.

Потом поманил его заглянуть за ряд бочек.

— Тюфяки, — сказал он. — Видали?

И плюхнулся на один из тюфяков, чтобы продемонстрировать, какой он мягкий. Козефа Й. как что-то подхлестнуло, и он плюхнулся на другой тюфяк. Человек рассмеялся. Ребенок рассмеялся. Козеф Й. тоже рассмеялся. Тюфяки были сделаны из пластиковых пакетов, набитых сушеными водорослями. Мягкие, они хорошо пахли.

— А сейчас, — сказал человек, — нам надо заняться печками.

«Нам надо заняться…» — повторил Козеф Й. Что он задумал, этот человек? Хочет снова приобщить его к работе?

— И потому мы хотим кое о чем вас попросить, — продолжал человек.

— Мы, то есть кто? — спросил Козеф Й.

— Мы все, — ответил человек.

«Кто это — все?» — спросил себя Козеф Й.

— Ну, — сказал человек, — нас много. Й мы бы попросили, если можно, купить нам лопату.

Такого Козеф Й. не ожидал. Какими непредсказуемыми стали с какого-то времени люди. Все люди. Охранники, мама, старички, Ребенок, складской толстячок, Розетта и все те незнакомцы, что выходили за калитки, поджидая его наезды в город. И снова на миг промелькнуло у него в голове, что все другие знают что-то, чего он еще не знает.

«Но что?» — спросил себя Козеф Й.

— Мы собрали деньги, — продолжал человек, как будто приводил ключевой аргумент, чтобы убедить его купить лопату.

— Где же другие? — спросил Козеф Й. в замешательстве оттого, что их много.

— А работают, — сказал человек.

«Ага, работают», — отозвалось эхом в мозгу у Козефа Й.

— Ладно, — ответил он на просьбу, прозвучавшую раньше, на просьбу о лопате.

— Вот спасибо, — выпалил человек и стал отсчитывать монеты из кулака.

Козеф Й. купил не только лопату. Через два дня его попросили купить еще и кайло. Потом его попросили купить коробку гвоздей. На протяжении десяти дней он купил: моток веревки, топор без топорища, полотно пилы и разные мелочи, которые не подходили ни для чего иного, кроме как для устроения столярной мастерской.

Поставленный в такое положение, когда он должен был выполнять эти запросы, Козеф Й. натерпелся. Монеты в кармане позвякивали, он не знал, как вести себя с Фабиусом и с Францом Хоссом. Как прикажете купить лопату, чтобы никто этого не заметил? Как пронести ее в фургон, чтобы ни один из охранников не засек его, не учуял?

Предпринимая эти странные покупки, он опирался все на тот же энтузиазм, который он пробудил в городе. Его присутствие на улицах стало таким важным событием, что Козефу Й. уже мерещилось, будто весь город бросает все дела, лишь бы на минутку увидеть его. Взгляды жителей выражали уже не простую симпатию, а что-то совсем другое, что-то в буквальном смысле слова конспиративное.

— Господин Козеф, — говорили ему старички, — если мы можем помочь… чем-то… — И после чем-то надолго умолкали, заглядывая ему в глаза.

— Господин Козеф, — говорил ему старичок, хромой на одну ногу, — вот он я, тут. Имейте в виду. Вы меня всегда найдете тут.

— И я всегда тут, — подхватывал господин Бруно.

Все взгляды были многозначительны и как бы говорили: мы верим в вас, господин Козеф, только подайте нам знак, и вы увидите.

В тот день, когда Козефу Й. понадобилось купить лопату, у него было впечатление, что все глаза говорят: да, господин Козеф, мы — те, кто может это сделать, одно ваше слово, и мы это сделаем.

— Вы случайно не могли бы купить лопату? — как бы между прочим спросил он старичка, хромого на одну ногу, сидя с ним за столиком в корчме.

— Мог бы! — ответил старичок, хромой на одну ногу, вне себя от счастья.

В тот день, когда ему понадобилось купить кайло, все лица города выражали искательность его просьбы. Казалось, они ничего так не хотели, как купить Козефу Й. кайло. А в последующие дни все горели желанием купить ему веревку, топор, полотно пилы и все прочие столярные разности.

— Большое дело вы своротили, — заметил походя корчмарь без имени.

— Так держать! — подбодрил его первый старичок.

— Как нам повезло с вами, — шепнул ему второй старичок.

— Молодцом! — заключал каждую реплику третий старичок.

Поездки в город оканчивались почти всегда долгими минутами, проводимыми в корчме, минутами, которые растягивались до четверти часа, а через некоторое время и до получаса. Странным было, однако, что никогда к нему не подсаживались больше, чем один или два старичка. Чаще всего они вообще подходили по очереди и очень редко — по двое сразу. А народ на улице, даже если поджидал его кучно, немедленно после приветствия рассеивался в разные стороны.

С охранниками Козеф Й. уладил дело простейшим образом. Фабиусу он сказал: «Вот, купил лопату», — и по дороге держал лопату на коленях. Фабиус не придал никакого значения этому событию. То же и Франц Хосс. «Вот, купил кайло», — объявил ему Козеф Й., и Франц Хосс не придал кайлу никакого значения.

Что больше всего мучило Козефа Й., так это то, что он не знал, как далеко может зайти это молчаливое попустительство со стороны охранников. Охранники, скорее всего, не имели бы ничего против, если бы он заявил, что решил одну ночь переночевать дома. Только он боялся, что такой оборот событий пробудил бы подозрения в городе. Он бы наверняка порастряс свой престиж, узнай народ, что он может позволить себе даже ночевать в городе. Постепенно Козефу Й. стало хотеться, чтобы Фабиус или Франц Хосс при всем народе одергивали его, дабы все видели, что он терпит.

Каждый день, только проснувшись, он бежал в охранников клозет и смотрелся в зеркало. Он никогда теперь не брился начисто, а оставлял на щеках трехдневную щетину, что придавало ему вид слегка усталый и измученный, но в то же время достойный. Когда предстояла поездка за хлебом, он старался ночью поменьше спать, чтобы под глазами были круги, а лицо — помятое. Народ должен был видеть его всегда таким, каким хотел видеть: благородным, героическим и в то же время усталым и изможденным. Он был заключенный-победитель, а таковому негоже являться на люди с двойным подбородком и румянцем на щеках.

Он позаботился и о своей робе. Он больше не стирал ее, как раньше, и старался, чтобы она пусть и не расползлась совсем, но была откровенно рваной. Заношенное и рваное платье дополняло его образ достойного борца, который не стыдится своей боевой одежды.

23

Когда Козеф Й. разделался с покупками, последовала другая просьба: поддерживать самую тесную связь с кухней.

— Зачем? — в замешательстве спросил Козеф Й.

— Мы, знаете ли, — забормотал человек, слегка смущаясь, — мы готовимся к зиме.

Это множественное число больше не озадачивало Козефа Й. У него уже была оказия убедиться, что там, среди мусорных курганов, в руинах бывших корпусов, в заброшенных подвалах, идет работа.

Козеф Й. с завистью смотрел на человека с веселым лицом. Завидовал он ему, потому что человек с веселым лицом был всегда занят, всегда нацелен на решение чего-то и всегда выказывал оптимизм в отношении того, что предстояло сделать.

Его просьбы были точны, и, когда он их формулировал, у него был такой вид, как будто за ними стоит что-то крайне важное.

— А что мне делать на кухне? — спросил Козеф Й.

Человек ответил без промедления, как будто не один день в его голове, отлично уложенные, сидели пункты программы:

Козефа Й. убедительно просят понаблюдать, как собираются пищевые отходы, на сколько тачек и куда потом эти тачки отвозят.

Козефа Й. просят разузнать, кто занимается транспортировкой тачек, груженных пищевыми отходами, одни и те же люди или сменщики. И если они сменяют друг друга, то с каким интервалом.

Было бы крайне важно узнать, копятся ли эти тачки с отходами по несколько дней или очистная процедура выполняется каждый день.

Работники очистной службы охраняются надзирателями, солдатами или действуют только под присмотром персонала кухни?

На маршруте между кухней и местом приема тачек с пищевыми отходами кто-нибудь проявляет хоть какой-нибудь интерес к пищевым отходам?

Он, Козеф Й., какого мнения о кухарке Розетте?

24

Зима все сильнее давала о себе знать, и выражение надежды на лицах людей, когда они встречали Козефа Й., проступало явственнее. Можно было подумать, что, по мере того как дни становились короче и холоднее, люди нуждались в нем все больше и больше.

После ужина, чаще всего на кухне у Розетты, разыгрывались партии в кости. Почти каждый раз Франц Хосс доставал бутылку с зеленоватой и горькой бурдой, и они по очереди отхлебывали из нее. Розетта вставала за их спинами и смотрела, не присаживаясь, целыми часами.

Всякий раз атмосфера постепенно теплела, их потихоньку обволакивал папиросный дым, от спиртного им делалось хорошо, Розетту иногда разбирал смех, складской толстячок заводил какую-нибудь потешную историю. И все же время от времени Козеф Й. слышал у себя над ухом шепотком произносимые фразы, не имевшие отношения к общему радужному настроению.

В самый неожиданный момент кто-нибудь подбрасывал ему в ухо вопросик: «А завтра? Завтра то же самое?» Или подпускал что-то еще более двусмысленное: «А что потом, вы подумали?»

Крайне редко ему удавалось подловить того, кто именно говорил с ним. Иногда все разом склонялись над столом, чтобы подсчитать выпавшие очки, и он вдруг слышал: «Вы уж меня не забудьте, при случае». Или в то время как все хохотали над какой-нибудь глупой шуточкой Франца Хосса, кто-то ронял над его ухом: «Вы бы все же поаккуратнее». Ну и конечно, никогда не уточнялось, насчет чего он должен быть поаккуратнее.

Иногда ему удавалось засечь того, кто говорил, и, выбрав подходящий момент, он спешил завязать разговор:

— Что вы имели в виду, когда… — начинал он, и собеседник в смущении тут же менял тему, а то и просто смывался, как тот городской старичок.

Он скоро отказался от попыток дознаться, кто с ним говорит, и понять, о чем именно говорится. Он довольствовался тем, что удерживал в памяти слова или целые фразы, которыми его прямо-таки бомбардировали.

«Вы уж не забудьте, что я вам сказал», — слышал он в правом ухе, пока Розетта собирала грязную посуду.

«Вы там один будете, глядите в оба, народ лихой», — слышал он в левом ухе, пока складской толстячок рассказывал, как благодаря Козефу Й. он спас два одежных склада.

«Главное дело, смотрите ему в глаза, это очень важно», — щекотал его по затылку чей-то шепот, пока он готовился бросить кости.

«Теперь придется решать», — слышал он откуда-то из-за левого плеча, пока отпивал глоток зеленоватого и горького алкоголя.

«Вы тут один по-настоящему свободный», — доносилось из воздуха.

«Вы еще очень-очень молоды», — раздавалось из-за правого плеча.

«Важен первый день», — шелестело из-за грязной посуды.

«Вообще-то вы в своем праве», — снова доносилось из воздуха.

«Мы-то знаем», — подхватывал кто-то из запредельных миров.

— Огонька не найдется? — спрашивал старичок Адам, а голос добавлял: «День близится, близится…»

Голоса иногда перебивали друг друга, теснились, мельтешили, сбивались в кучку над его ухом, как какая-то невидимая и нервозная живность. Иногда они просто брали его штурмом, он не знал, откуда идет натиск и, главное, плохо понимал что к чему. Голоса распалялись и начинали рявкать бессвязно и вразнобой.

«Хватит!» — прикрикивал на них мысленно Козеф Й., пытаясь отбиться и получить передышку хотя бы на часок.

Однажды Ребенок снова сказал ему: «Идемте».

Ребенок был очень и очень расстроен, и Козефу Й. не хватило духа ничего у него спросить.

Беглый с веселым лицом поджидал их и тоже был обеспокоен.

— Комитет хочет вас видеть, — сказал человек с веселым лицом, и Козеф Й. ничего не ответил. Он пошел за человеком с веселым лицом. Они миновали все внутренние дворы, так хорошо ему знакомые, все мусорные курганы, ставшие для него как бы родной географией, и оказались в таком месте, о существовании которого он не подозревал и которое выглядело, как запустелый вокзал. Несколько рядов рельсов проступало из-под муравейников и диких зарослей. Возвышался скелет бывшей водонапорной башни. Когда они перешагнули через первый путь железной дороги, человек с веселым лицом не удержался и остановил Козефа Й., чтобы сказать ему:

— Вот вы и вступили в свободный мир.

25

Козеф Й. видел одни только развалины, ржавые рельсы, сложенные штабелями шпалы, бездействующие семафоры и следы больших бензиновых пятен. Когда они поравнялись со старыми паровозами, бог весть когда застывшими один в затылок другому, перед ними, с довольно-таки угрожающим видом, возник чернявый человек в мотоциклетной каске.

Человек с веселым лицом остановился и Козефу Й. тоже сделал знак не двигаться. Чернявый подошел к Козефу Й. так близко, что лица их чуть не соприкоснулись. Чернявый подозрительно глядел на него миг-другой, потом схватил его за плечи и развернул к себе спиной. Потом начал тщательно его обыскивать.

«Что он, интересно, ищет?» — думал Козеф Й. Обернулся было, чтобы спросить чернявого, что именно тот ищет. Чернявый ответил ему таким свирепым взглядом, что Козеф Й. промолчал.

— Мы в комитет, — сказал человек с веселым лицом.

Чернявый как не слышал. Разделавшись с Козефом Й., он принялся обыскивать, так же тщательно, человека с веселым лицом. Кончив досмотр, он отступил, без единого слова, за паровозный ряд.

— Этот вот, — сказал человек с веселым лицом, — сбежал четыре года назад.

Они молча шли вдоль паровозного ряда, и Козеф Й. не знал, что и думать. Что делал тут человек, сбежавший четыре года назад? И эти паровозы, как они сюда попали и что случилось с железной дорогой? Неужели это городской вокзал стоит в таком запустении, в такой разрухе? Или перед ними еще один недострой, что-то начатое и брошенное?

— Сюда, — сказал человек с веселым лицом и потянул его за собой к чему-то, напоминающему платформу для разгрузки.

— Вам надо будет ответить на несколько вопросов. Заранее советую ничего не скрывать.

Они взобрались на верх одного из куполов по узкой железной лестнице и потом спустились, тоже по узкой лестнице, внутрь этого цементного шара. Внутри, на деревянных лавках, теснилось человек сто. Козеф Й. смотрел на них в изумлении. Не в испуге, но в изумлении.

От этих людей кошмарно пахло, и они были в плачевном физическом состоянии. В первую минуту Козеф Й. видел только одни головы, как бы сложенные штабелями на полках. Ушедшие вглубь орбит глаза, впалые щеки, отросшие бороды. Беззубые рты, растрескавшиеся губы, ноздри, чудовищно раздутые, как от кислородного голодания.

Почти на всех были старые тюремные робы, обветшалые от времени, залатанные, в пятнах бензина и сажи.

Козефа Й. посадили в центре на стул. У его ног оказались все предметы, которые он купил в городе по просьбе человека с веселым лицом: лопата, кайло, коробка с гвоздями, моток веревки, полотно пилы и разные полезные мелочи для столярной мастерской. Человек с веселым лицом сдержанно похлопал его по плечу и скрылся в толпе, так что Козеф Й. потерял его из виду.

— Здравия желаем, — раздался голос из первых рядов, и все грохнули от смеха.

— Тихо! — фальцетом крикнул кто-то в мегафон. И к Козефу Й.: — Вы бы нам не подсказали, какой номер был у вашей камеры, пока вас не освободили?

Козеф Й. в первую минуту ничего не понял и даже не понял, что вопрос адресован ему.

— Как вы сказали? — переспросил он простодушно.

Народ снова покатился со смеху. Раздался свист. Кто-то швырнул ему в ноги скомканную бумагу.

— У вашей камеры, — повторил мегафон, — какой номер был у камеры?

— 50, — ответил Козеф Й.

— 50, — подхватил мегафон. — Кто сидел в пятидесятой? Сидел кто-нибудь в пятидесятой?

На двух последних вопросах мегафон повернулся к публике, и Козеф Й. хотя бы понял, что это вопросы не к нему.

— Я! — крикнул кто-то и принялся пробиваться локтями сквозь толпу.

Установилась тишина. Все ждали, пока человек, который сказал «я», выберется на середину. Козеф Й. приподнялся на стуле, чтобы лучше видеть. Высокий человек с белоснежными волосами, обрамлявшими лысину, появился в центре зала. По-прежнему стояла полная тишина. Козеф Й. встал перед стариком. Он не знал, надо ли снова сесть или надо подать руку этому своему предтече. Он ждал. Вдруг старик обнял его. Все забили в ладоши, затопали ногами.

— Я — 50, — сказал старик со слезами на глазах. И добавил: — А ты, ты — 50-бис.

Все стали скандировать: «50-бис! 50-бис!»

Козефа Й. проняло. Он тоже прослезился.

— Куда выходило окно? — спросил белый как лунь старик.

— На огород, — без запинки ответил Козеф Й.

— Сколько шагов было по диагонали? — спросил старик.

— Восемь, — ответил Козеф Й.

— Там была одна плита с трещиной крестом. Где?

— Третья справа от двери.

— Правильно! — вскричал старик и снова обнял Козефа Й.

Снова поднялся всеобщий гам и свист. Бумажные комочки так и посыпались на них. Старик поднял вверх руки, призывая всех к тишине. Когда тишина установилась, он заговорил:

— Этого человека, — сказал он, — надо казнить.

Все разом вскочили, как будто посреди зала разразилась буря. Козеф Й. остолбенел, не соображая, то ли во сне он все это переживает, то ли это шутка, затеянная теми, кому просто захотелось поразвлечься.

— Я объясню, — продолжал старик. Шум поулегся. Козеф Й успел все же заметить, что не все были согласны со стариком. Некоторые проявляли свое несогласие с пеной у рта. Старик объяснил: — Этот человек, которого вы здесь видите, был освобожден, чтобы быть полезным им, им и только им!

— Отрицаю! — раздался выкрик.

— Истинная правда! — раздался другой.

— Пусть он сам сначала скажет, — раздался третий.

— Давай говори, — сказал старик и силой усадил Козефа Й. обратно на стул.

Снова установилось молчание. Козеф Й. не смог выдавить из себя ни слова.

— Видали? — крикнул старик. — Видали, кого они освобождают!

— Не по совести! — промычал человек с абсолютно беззубым ртом. — Он даже не знает, куда его привели. И мы его сюда привели не для того, чтобы судить.

Вихрь слов снова поднялся в воздухе, ударив по барабанным перепонкам Козефа Й. Кто-то был согласен со стариком и, значит, с тем фактом, что он, Козеф Й., представляет собой потенциальную опасность. Человек, освобожденный тамошними, может быть только человеком, целиком подчиненным тамошним. Или таким, который, рано или поздно, будет плясать под дудку тамошних. И даже если он, то есть Козеф Й. лично, не станет плясать под их дудку, он навечно останется символом той грязной свистопляски, которую придумали, в сущности, тамошние. Потому что известно: тамошние затеяли этим освобождением передачу послания, и только. Он, Козеф Й, по самому своему статусу освобожденного человека, был носителем послания.

«Какого еще послания?» — спросил кто-то.

«Они посылают ненависть и угрозу тем, кто освободился своею силой».

«Не забывайте, что этот человек купил нам лопату, кайло и моток веревки!» — раздался другой голос.

— К черту! К черту моток веревки! — исступленно и шепеляво завопил третий.

— Тихо! — гаркнул мегафон.

— У него есть право на защиту, как-никак, — сказал человек с веселым лицом.

— Защита будет, когда будет обвинение! — выкрикнул чей-то баритон.

Одно за другим высказывались самые разные мнения. И что если 50-бис был человеком тамошних? Они и сами тоже могли бы использовать его, как раз против тамошних. Как использовать их человека против них же? Очень просто, все возможно и все оправданно в борьбе против тамошних. Но Козеф Й. не сделал ничего плохого. А речь не о том, сделал или не сделал он кому-нибудь что-нибудь плохое. Он, 50-бис, чтоб его, не сделал ничего плохого, потому что не мог сделать ни хорошего, ни плохого. «Он когда-нибудь пытался бежать? Если пытался, пусть свидетельствует!» — крикнул белый как лунь старик. «Или хотя бы пришел прямо к нам», — сказал шепелявый. «Не пришел, потому что не знал», — проронил баритон. «Мразь», — прогоготал кто-то.

— Так не пойдет, — с достоинством осадил его мегафон.

— Человек имеет право знать, где он находится, и выбирать, — такого мнения был человек с надтреснутым голосом.

— Чего еще выбирать? — возмутился шепелявый.

— Голосовать! Голосовать! — раздался чей-то твердый голос.

Кое-кому идея понравилась, и они подхватили призыв: «Голосовать! Голосовать!»

Все больше и больше голосов требовали перехода к голосованию, и в конце концов все сборище голодных и оборванных людей заскандировало: «Голосовать!» Козефа Й. так захватил общий поток, что в какой-то миг и он открыл рот и чуть было не выкрикнул то же слово.

— Принято, — раздалось из мегафона, и вмиг крики смолкли.

Молчание отдавало торжественностью, и Козеф Й. почувствовал себя маленьким и жалким. Надо было бы сделать какой-то жест, чтобы завоевать симпатию этого мужского сборища, но ему ничего не приходило в голову. Единственное, на что он оказался способен, — это встать в почтительной позе.

— Кто за то, чтобы голосовать? — спросил мегафон, и все как один, подняли над головой правую руку.

Так прошло несколько минут удушающей тишины. Козеф Й. подумал, что если бы сейчас в воздух взлетела муха, она бы тут же сдохла от давления этой тишины.

— Принято, — еще раз сказал мегафон.

Руки опустились, но с некоторой замедленностью, издавая долгий шелест и звучно расшевеливая воздух.

— Кто за? — спросил мегафон.

От брутальности вопроса у Козефа Й. ощутимо перехватило дыхание. Вопрос был, похоже, куда серьезнее, чем он ожидал, и, похоже, касался его непосредственно. Удушливое волнение вернулось и из-за того, что на сей раз не все подняли руку. Секунды текли еще медленнее, чем при прошлом поднятии рук, и Козефу Й. хватило времени посмотреть в глаза почти всем, кто голосовал «за».

— Принято, — сказал мегафон, и руки — фыш-фыш — опустились. В тот же миг кто-то из первых рядов шепнул ему: «Порядок, вы прошли».

Козеф Й. перевел дух с некоторым облегчением, но тут же услышал снова голос мегафона:

— Кто против? — спросил мегафон.

И на сей раз поднялись руки, но Козеф Й. с первого взгляда понял, что их было гораздо меньше, чем «за». Ошеломляющее чувство счастья проникло ему в сердце, согревая все существо.

26

Несколько дней Козеф Й. не находил себе места. В глубине души творилось что-то в некотором смысле для него новое. Рождались вопросы. И, что еще серьезнее, вопросы не собирались уходить из мозга, мучая его, требуя ответа, хотя бы промежуточного.

Мозг, казалось, вот-вот лопнет, и бурливое вещество потечет по его лицу. Когда это все началось? Где он ошибся? Надо было отказаться в первую же минуту — но какую минуту считать первой? Как продолжать в том же духе, если Франц Хосс и Фабиус так ему доверяют? Чего они все от него ждут? Чего хотели голоса с кухни, которые столько времени его терроризировали, да и сейчас пристают? Зачем им знать, что будет с ним завтра и то же ли самое будет с ним? То же самое — это как? Дичь какая-то. Почему они никогда ничего не говорили прямо? И почему он должен думать, что будет потом, почему он и об этом должен думать? И что значит — не забыть про них, почему они все время повторяли это «не забыть»? И с кем ему надо быть поаккуратнее? И когда он будет один, то что? И где именно ему придется быть одному? И кому надо смотреть в глаза, и что придется решать, и как они могли говорить, что он тут один по-настоящему свободный? И о каком дне шла речь, какой день близится?

Когда, однажды утром, Франц Хосс, Фабиус, складской толстячок и Розетта склонились над ним, чтобы разбудить чуть ли не за час до восхода солнца, он решил, что эта четверка пришла просто-напросто его убить.

— Просыпайтесь, господин Козеф, — шелестел почти безгласно складской толстячок.

— Господин Козеф, господин Козеф, — взывал Франц Хосс, и голос со свистом вырывался из его пропитой глотки.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, — разливалась Розетта.

— Господин Козе-е-е-ф, — тянул Фабиус.

Он приоткрыл глаза и сначала не узнал никого. Он видел только четыре лица, наклонившиеся над его телом, четыре темных лика, потому что свет от фонаря бил откуда-то сзади. Он приподнялся на локтях, в испуге, и только тогда расшифровал на каждом лице черты, которые давали каждому из лиц имя.

Вот тогда-то у него в голове и промелькнуло: «Господи, они пришли меня убить».

Пришли они, однако, только с тем, чтобы объявить: сегодня утром, в девять ровно, его, Козефа Й., примет директор тюрьмы.

— Ясно? — напирал Франц Хосс, одним духом передав ему эту весть.

Он потерял голос и поочередно переводил глаза с одного на другого.

— Час пробил, — сказал Фабиус.

«Какой еще час?» — спросил он у себя. Известие застало его врасплох и к тому же огорошило тем, как оно было преподано. Конечно, он давно знал, что в один прекрасный день его должен принять директор тюрьмы. И вот этот день настал. Но зачем надо было поднимать его за час до восхода солнца и, ко всему прочему, зачем было это делать вчетвером?

— Кофе? — сказала Розетта дрогнувшим голосом и протянула ему чашку кофе.

Он взял чашку, погрел об нее руки и с особенным удовольствием стал по глоточку потягивать.

— Ничего? — несмело вякнул складской толстячок.

— Угу, — ответил Козеф Й.

Все общество доброжелательно и обнадеженно улыбнулось на это «угу». Атмосфера разрядилась. Розетта свернулась клубочком в уголке лифта и хихикала, когда ступня Козефа Й. тыкалась к ней под коленки. Франц Хосс зычно смеялся и воздевал глаза горе, как будто хотел поблагодарить небо, что Козеф Й. наконец-то проснулся.

Фабиус повертелся, как будто хотел извлечь себя из мешанины чужих тел, освободил одну руку и, сжимая пачку папирос, протянул ее Козефу Й. Козеф Й. закурил и так, неспешно куря и потягивая кофе, дожидался, какие еще советы он получит от своих визитеров.

— Господин Козеф, — начал, несколько конфузясь, Фабиус, — мы тут подумали, если можно так выразиться…

— То есть мы бы хотели, чтобы вы… — перебил его складской толстячок.

Розетта снова захихикала, а Франц Хосс хохотнул. Все были и смущены, и в то же время как бы с трудом сдерживали смех. Потом, один за другим, кто более, кто менее внятно, все выговорили примерно одно и то же: чтобы он, Козеф Й., про них не забыл.

В общем-то, маялся Фабиус, объясняя, им много не надо. Козефу Й. довольно будет просто упомянуть их имена и в подходящий момент сказать только то, что он лично знает. Конечно же, подхватывал Франц Хосс, господин Козеф Й. лично знает много, и хорошо бы ему это многое, что тут происходит, озвучить. Всего-то.

— И что у меня, на кухне, — встревала Розетта.

— И про одежные дела не забудьте, — подхватывал складской толстячок.

Да, заговорили все разом, перебивая друг друга и перехватывая друг у друга нить мысли. Они просили всего лишь сказать Полковнику то, что ему следовало сказать. Что такие-то и такие-то тут есть. Уж кому, как не Козефу Й., это знать. Вот она, минута, когда Козеф Й. сможет выложить, что тут происходит и вкратце передать, как тут обстоят дела.

— Где — тут? — выдавил из себя Козеф Й., сам не понимая, задал он вопрос или нет.

Эвона, где! Тут. Все очень просто. Все само собой. Он, Козеф Й., может сделать сейчас вещь капитальной важности. Кто-то не сдержал смех. Нет ничего важнее для человека, чем рассказать о нем, где надо, всякие мелкие случаи. Разве не так? Сколько уж случаев набралось за столько-то времени?

Они говорили все разом с жаром и с живостью, каких на памяти Козефа Й. за ними не водилось. Они клали руки ему на плечо, дружески трогали за щеки, переглядываясь. Они помогли ему встать, умыться, стряхнуть с робы крошки табака. Они подбадривали его, шептали ему на ушко совет за советом, просили посмотреться хорошенько в зеркало, рекомендовали держать голову как можно выше. Они предложили ему еще чашечку кофе и папиросу, настояли, чтобы он затвердил слово реальность (очень, по их мнению, важное), вытолкнули его из казармы, чтобы он подышал воздухом. Они заставили его сделать несколько вдохов, размять руки и ноги, умоляли держаться непринужденно.

27

Полковник как раз помогал Ребенку делать уроки по математике. Помещение было высокое, белое, очень чистое, одна стена — стеклянная, и за ней — оранжерея с цветами. Ребенок сидел, склонив голову над тетрадкой, и грыз ноготь. Полковник, высокий, бледный, небритый, одетый в безупречно белый костюм, правда, изрядно потертый по швам, рассерженно прохаживался вокруг стола, твердя и твердя условия задачи. Увидев Козефа Й., он прервался и вышел ему навстречу с протянутой рукой.

— Пожалуйте, господин Козеф, пожалуйте. Не стесняйтесь.

— Спасибо, — промямлил Козеф Й. и протянул Полковнику обмякшую руку, которую тот сжал и дружески потряс.

— Садитесь, — сказал Полковник, указывая на стул.

— Спасибо, — сказал Козеф Й. и сел.

— Я уж и не думал, что вас поймаю, — сказал Полковник, а Козеф Й. ничего даже не ответил, потому что не понял, что Полковник имеет в виду.

Ребенок приподнял голову над тетрадкой и исподлобья посмотрел на Козефа Й. Тот слегка пошевелил пальцами в знак приветствия, но Ребенок как будто бы не понял знака.

— Мы тут ломаем голову над этими бреднями, — сказал Полковник и хмыкнул. Потом, Ребенку, не без раздражения: — Ты записал?

— Записал, — сказал Ребенок.

— Вот вы сами послушайте, — снова обратился к Козефу Й. Полковник. — «В классе 30 учеников, и каждый ученик принес по сколько-то банок. Сколько всего будет банок, если полкласса принесли по две банки на человека, одна четверть класса — треть из того, что принесла первая половина, а последняя четверть — в два раза больше, чем первая?» Каково? Вот вы скажите, господин Козеф, разве это не форменная пакость, не выкрутасы — свихнуть мозги детям, которые ни в чем, пока что, не повинны? Скажите сами, господин Козеф, скажите…

Полковник прямо-таки почернел от ярости и закашлялся. Ребенок пальцем показал ему на стакан с водой. Полковник отпил воды и снова повернулся к Козефу Й.

— Вы понимаете? Все эти мерзопакости, все эти измышления человек должен учить, да еще с малых лет. И только то, что ему по-настоящему нужно, только то, что по-настоящему полезно, только этому его никто не учит.

— Действительно, — выговорил Козеф Й.

— Записал? — спросил Полковник Ребенка.

— Записал, — ответил Ребенок.

Полковник распахнул стеклянные двери, ведущие в оранжерею, и несколько раз во всю мощь легких вдохнул воздух.

— Хоть продышаться, — доверительно объяснил он Козефу Й. — Благо есть сад. Так?

— Так, — сказал Козеф Й.

Полковник вдруг резко надвинулся на него.

— Вам-то что до всего этого, — сказал он. — Вы — человек вольный, вы начинаете новую жизнь…

Он вздохнул и сел на стул подле Козефа Й.

— Я слышал о вас много хорошего, — продолжал он, кладя руку на колено Козефу Й. — Я слышал такое, что мне по душе, и я хотел бы, чтобы вы об этом знали. Видите ли, это так важно, посреди этой пошлой клоаки, посреди этой пакостной мистификации услышать и про что-нибудь хорошее, увидеть настоящего человека.

Козеф Й. тоже вздохнул и почувствовал кинжал в груди.

— Я все время думал, как только услышал, что вас выставили на волю, все время думал: интересно, что будет делать этот человек, как он будет смотреть вокруг, на мир, на реальность, а не на эти пошлые мерзопакости, которые суть ложь и которые никак нельзя распутать. Хотя, если присмотреться, эти болваны, эти мерзавцы рода человеческого ответили абсолютно на все.

Ребенок слушал внимательно, слегка сутулясь, как будто ждал от кого-то со спины подзатыльника. Козеф Й. тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Ярость Полковника шла по нарастающей.

— Нам нет места в этом мире, господин Козеф. Вот доказательство — перед вами. Этот ребенок вынужден сидеть взаперти, вынужден думать о вещах, которых на самом деле нет. А я, я, например, тоже вынужден думать обо всем этом, ломать и ломать себе голову, пока она не расколется. Вы тоже вынуждены видеть то, чего, может, вам и не хотелось бы видеть. Мы все связаны друг с другом, как банальные насекомые, как горбы на спинах здоровенных и мерзких верблюдов. Теперь вы понимаете, господин Козеф, почему я вами восхищаюсь и почему я полностью с вами согласен? Я все время думал, с тех пор как вас выставили на волю, я думал: что, интересно, будет делать этот человек, который был во всех отношениях примерным, что, интересно он будет думать и как он вступит в реальность? Потому что, господин Козеф, я уверен, что вы пройдете, не замаравшись, через всю эту грязь, через всю эту мерзопакостную пошлятину, которая гноит нам душу, разлагает нас, позорит и загаживает… Так ведь? Так, господин Козеф, так? Обещайте мне сейчас же, в присутствии этого ребенка, обещайте мне, что не дадите замарать себя! Обещайте мне это именем Господа, потому что только Господь может вытащить нас из этой клоаки, обещайте мне, что не дадите себя замарать.

— Обещаю, — промямлил Козеф.

Ребенок пялился на них, и Полковник недовольно рявкнул:

— Да подгляди ты ответ наконец, черт подери!

Ребенок принялся листать одну из лежащих на столе книг, а Полковник снова обернулся к Козефу Й.

— Благодарю вас, — сказал он. — Теперь, если хотите, пойдемте посмотрим оранжерею.

Он поднялся, и Козеф Й. пошел за ним. Они вступили в щедро натопленную оранжерею, и выражение ненависти мигом улетучилось с лица Полковника.

— Вы разбираетесь в цветах, господин Козеф? — спросил он. — Это очень важно — разбираться в цветах.

— Разбираюсь, — сказал Козеф Й., — разбираюсь.

— Вот это, например, это что такое?

— Это петунии, — сказал Козеф Й.

— Какие к черту петунии? С чего вы взяли, что это петунии?

— Клянусь вам, что это петунии!

— Хватит, — сказал Полковник. — С меня довольно.

— Красный плющ, — понесло Козефа Й. — Сирень, магнолия, горный папоротник, подсолнух, бессмертник.

— Вернемся, — заклинал его Полковник.

— Гвоздика, гиацинт, крапива, щавель, ракита, лещина.

Полковник мягко сполз вниз и присел на ящик с землей. Подпер ладонями щеки и поднял на Козефа Й. озабоченный взгляд.

— Ты получил деньги? — спросил он.

— Нет, — сказал Козеф Й.

— Поди к кассирше и возьми деньги, — еле выговорил, совсем слабым голосом, Полковник. — Деньги большие. Они тебе понадобятся.

Потом порывисто обнял его и прошептал:

— Ах, давно же я ждал этого послания, благодарю…

Когда он выходил и был уже на пороге, его нагнал Ребенок и протянул ему какие-то коротенькие тюбики, обклеенные станиолем. Ребенок сунул тюбики ему в ладонь и заставил сжать кулак.

— Это что? — спросил Козеф Й.

— Батарейки для мегафона, — тихо сказал Ребенок.

28

Снаружи, немного поодаль от ступенек крыльца, он увидел Фабиуса. Старый охранник стоял, прислонясь к стене, и с рассеянным видом курил. Подле него на земле лежала скорчившись какая-то фигура, одетая в тюремную робу. Козеф Й. на миг приостановился, решая, что делать. Он не знал, ждет ли Фабиус его или он тут по делу. Постоял неподвижно, надеясь, что Фабиус подаст ему, к примеру, какой-нибудь знак. Но охранник смотрел прямо перед собой и, кажется, совершенно игнорировал его появление.

Видя, что старый охранник знака ему не подает, Козеф Й. шагнул в его сторону. Фабиус с трудом перевел на него взгляд, прикованный к невидимой точке. Фигура на земле сжимала голову руками, а колени подобрала к подбородку. «Доходяга», — подумал Козеф Й.

Старый охранник уставился на Козефа Й., не говоря ни слова, и тогда Козеф Й. указал на фигуру и спросил:

— Что с ним?

— Веду в лазарет, — скучно сказал Фабиус.

Услышав человеческие голоса, человек на земле приподнял голову. Он в самом деле был очень худ, с серым лицом. Под левым ухом виднелась безобразная опухоль, лиловая, мокнущая. Человек как будто бы узнал Козефа Й. и растянул рот в улыбке.

— Это серьезно? — спросил Козеф Й.

— Нет, — отвечал Фабиус. А через секунду-другую добавил: — То есть я не знаю.

Козефу Й. был невыносим безропотный взгляд фигуры. Он помахал рукой и собрался было убраться, когда Фабиус ухватил его за рукав.

— Господин Козеф, — сказал он упавшим голосом и примерно с таким же взглядом, как у фигуры, — помогите мне его довести.

Они взялись за отощавшего зэка и приподняли его. Взяли под мышки с двух сторон и поволоклись к лазарету. Человек, в порыве счастья и желая, вероятно, показать свою признательность, поворачивал голову то вправо, то влево, расплываясь в улыбке.

— Не больно-то легкий, — сказал Фабиус безадресно.

Козеф Й. кашлянул. Они вошли в приемную лазарета и посадили фигуру на стул.

— Вот и ладненько, — сказал Фабиус и скрылся в глубине коридора, вероятно, в поисках доктора.

Козеф Й. растерялся. Ослабевший зэк все время соскальзывал со стула, как будто у него было размягчение позвоночника. Поэтому Козефу Й. приходилось стоять рядом и подпирать его. Он цепко держал его за одно плечо, а человек по временам поднимал к нему голову с той же тупой, благодарной улыбкой.

«Что, ей-богу, тут происходит?» — сорвался Козеф Й. после десятиминутного ожидания.

Козеф Й. почувствовал, как его желудок собирается в ком ненависти. Куда делся Фабиус, не сказав ему ни слова? Во что он тут превратился, почему обязан всех поддерживать и всегда быть у всех под рукой? Ни о чем не попросили, просто бросили на него эту фигуру. И сама фигура — как это она стала вдруг такой мягкой, что не может удержаться на стуле?

Ярость настолько захлестнула Козефа Й., что он отнял руку от плеча фигуры. Как будто испытав шок от потери поддержки, все мышцы фигуры собрали последние ресурсы, и тело затвердело.

«Ага, можешь все-таки!» — завопил голос в мозгу Козефа Й. Что самое удивительное: при отсутствии жалости, его раздражало плачевное состояние фигуры, чья голова завалилась к тому же на правую сторону, выставляя опухоль напоказ, довольно-таки навязчиво, во всей своей красе. Козеф Й. оторвался от фигуры, окаменевшей на стуле, однако, к своему собственному удивлению, направился не к выходу, а в тот конец коридора, где скрылся Фабиус. Он яростно распахивал все двери, которые попадались на пути. В пятой или шестой по счету палате, только Козеф Й. собрался закрыть дверь, его окликнули. Это был скорее не оклик, а мычание, смутно напомнившее ему что-то из недавнего времени. Он снова вошел в палату и оглядел ее. С одной постели в углу свисала рука. Козеф Й. подошел. Человек приподнялся.

— Вас послали от комитета? — спросил он.

Козеф Й. открыл было рот, чтобы ответить, но человек его опередил.

— Это не демократия, — выпалил человек, хватая его за оба рукава. — Гадюшник, сборище подонков. Два года бился, чтобы попасть в лазарет.

— Два года! — подхватил Козеф Й., чтобы угодить человеку.

— Два года, — просвистел человек своим абсолютно беззубым ртом. — Чего я только для этого не делал, Господи Боже ты мой, чего только не делал! Вы и представить себе не можете, господин Козеф, если бы вы только могли себе представить… Но мы тут с вами с глазу на глаз… так вот, я предпочел оголить рот от зубов, лишь бы оттуда выбраться.

— Да что вы, — сказал Козеф Й. больше из вежливости.

— А что, не видно? — Человек с некоторым испугом вздрогнул.

— Видно, видно, — подтвердил Козеф Й.

— Господин Козеф, господин Козеф, — вскричал человек и снова вцепился в него обеими руками. — Настоящая демократия, какой я ее застал, эге-ге, уже в прошлом! Понимаете? Ото всего, что было, остались только слепые принципы, ни на что больше не годные. Вот так. Когда люди ни на что не годны, то и законы ни на что не годны. Вы знаете, сколько я заплатил, чтобы сюда попасть?

— Заплатили! — подхватил Козеф Й.

— Заплатил, да, абсолютная дьявольщина, но мне удалось. Там, если не умеешь лавировать, тебе не уцелеть…

Козеф Й. перестал слушать. Ему казалось, что у человека начался бред. Однако не так-то легко было избавиться от хватки человека с оголенным ртом. Так что он не отводил взгляда и все время кивал головой, но слова говорившего растворялись в его мозгу без следа.

Человек с оголенным ртом весьма сдержанно относился к принципу жеребьевки. Демократии не следует быть лотереей, и все же в ее основе находился этот несчастный принцип, потому что ничего получше не подворачивалось. Даже и больные сменялись по тому же принципу.

— Какие больные? — вздрогнул Козеф Й.

Больные из города. Больные из свободного мира. От времени до времени, если случалась оказия, они менялись с больными из тюремного лазарета. С теми, конечно, которые подавали признаки выздоровления и, значит, могли продержаться и вне лазарета.

Козеф Й. глупо хмыкнул.

Человек с оголенным ртом обиделся. Почему Козеф Й. смеется? У него есть возражения против этой практики комитета? Если у него есть возражения, он волен предать их гласности на любом очередном заседании.

Нет, у Козефа Й. нет никаких возражений. Но куда девались больные из лазарета?

Больные из лазарета становились свободными людьми. Равноценный обмен, по существу. Больные из города могли поправить здоровье и тем самым спасти себе жизнь. А тюремные больные могли подправить личность и, в каком-то смысле, тем самым тоже спасти себе жизнь. Ни один больной, по обмену попавший в свободный мир, не жалел ни секунды о месте, оставленном в лазарете. Конечно, приходилось сталкиваться с недоумением, недоверчивостью. Ведь, по сути дела, людей выкрадывали, чтобы перевести в свободный мир. Но когда им объясняли, все утрясалось.

А не случалось ли, чтобы кто-нибудь умер?

Случалось. Бывали потери с обеих сторон. Иной раз и больные из города, попав в лазарет, долго не протягивали. Жизнь-то тяжелая. Нищета душит. Голод никого не щадит, и старость никого не щадит. Но они боролись. Они нашли такой метод борьбы, они так боролись. У Козефа Й. есть предложение получше?

Нет.

К несчастью, как он уже говорил, мест в лазарете было мало. Даже не столько мест, сколько больных. Эти изуверы-охранники не желали признавать заключенных больными. Или признавали, когда болезнь вступала в последнюю стадию. И тогда приходилось ждать, пока тюремный больной хоть чуть-чуть оклемается, чтобы они могли совершить обмен. Иногда тюремные помирали через два-три дня лазаретной жизни из-за того, что их привозили в тяжелом состоянии. Такая смерть была для города серьезным ударом. Поэтому в последние годы они присматривали, чтобы умирающих из тюрьмы вовремя выявляли и вовремя обменивали на городских больных, у которых были шансы на выздоровление. Таким образом и умирающие кончались легче, зная, что последние свои мгновения проведут в свободном мире. Тут какой был нюанс: случалось, что так называемые умирающие, получив психологическую стимуляцию от своего статуса свободных людей, исхитрялись чудесным образом снова набраться сил. Случалось, да. Не так уж часто, раза два-три за последние двадцать лет. Но случалось, так-то вот, идея свободы имеет оккультную силу и способна оживить чуть ли не мертвых.

Тогда почему же она, идея свободы, не в силах вылечить тех, кто находится на свободе?

Может потому, что большинство болеющих на свободе были проходимцы и шкурники. Многие члены свободного мира симулировали болезнь или намеренно заболевали, только чтобы иметь предлог проникнуть в лазарет. Лазарет стал идеей-фикс для свободного мира. Лазарет — это прекрасный сон, иллюзия, химера. Кто бы отказался питаться чуть поприличней и не работать, и весь день валяться на кровати с чистыми простынями? Никто! Все были одержимы возможностью такого.

А охранники? Что, ничего не замечали?

А что замечать? Охранники работали с номерами, а не с людьми. Для них важно, чтобы такое-то число коек было занято таким-то числом людей. Для охранников существовали не собственно индивиды, а их количество. Ни один охранник больше секунды не удерживал в памяти лицо заключенного. Страшная правда, позволившая зато спасти множество человеческих жизней.

Человек с оголенным ртом притомился. Его хватка ослабела, и Козеф Й. поспешил отделиться и встать на ноги.

— Надо идти, — сказал он.

— Тогда, — зашептал человек, — передайте комитету следующее: в лазарете сейчас находится всего 27 человек, 15 наших, остальные — ихние. Из ихних двое — в тяжелом состоянии и могут умереть со дня на день. Пятеро тянут время, потому что выздоровели, но все пятеро притворяются, что выздоровели не совсем. Этих пятерых вместе с умирающими можно обменять в любую минуту, да хоть и сегодня ночью. Еще одного заключенного привезут сегодня. Все понятно? Повторите!

Козеф Й. повторил, и человек с оголенным ртом кивал на каждой фразе.

— Далее, — сказал он. — Заключенный, которого привезут сегодня, болен не бог весть чем. Кто-то дал ему затрещину, и у него что-то там вздулось за ухом. Его тоже можно обменять довольно скоро, через денек-другой. Имейте в виду: камера 50 освободилась, туда могут кого-нибудь запустить на поправку.

— Как? — остолбенел Козеф Й.

— Что — как? — спросил человек с оголенным ртом.

Козеф Й. что-то невнятно пробормотал, ему казалось, что вся кожа у него пошла морщинами. Что стряслось с заключенным из 50-й? У него вздулось что-то за ухом. Как это? Так это. Изуверы-охранники бьют в самые уязвимые места. Но как может что-то там вздуться от одной затрещины? А кто его знает, что там у него было, за ухом. У каждого есть свое слабое место. Может, слабое место этого человека как раз и было за ухом.

У Козефа Й. поплыло перед глазами, и он снова присел на край койки.

— Повторите, — сказал человек с оголенным ртом.

Он повторил.

— Ну вот, — продолжал человек, — если этой ночью собираются подменить кого-то из умирающих, пусть пошлют Ребенка, чтобы он меня известил. Повторите.

Козеф Й. повторил, и человек с оголенным ртом остался довольным.

— Теперь поторапливайтесь, — сказал он. — А про меня скажите, что мне ничего не надо.

29

Батарейки пригодились гораздо быстрее, чем ожидал Козеф Й. Его так прямо и спросил человек с веселым лицом, как только объявил, что жеребьевкой выбран он, Козеф Й.: «Батарейки есть?»

Козеф Й. вынул их из кармана и показал.

— Затевается буча, — шепнул ему тогда человек с веселым лицом.

Человек с веселым лицом протянул Козефу Й. тот самый мегафон, что предназначался для поддержания порядка на заседаниях. Показал, как вставляют батарейки, и попросил сделать пробу.

— Скажите что-нибудь, скажите, — настаивал человек с веселым лицом.

— Что? — спросил Козеф Й. в крайнем замешательстве.

— Скажите: ТИХО! — сказал человек с веселым лицом.

— ТИХО! — гаркнул Козеф Й. в мегафон, и от звука собственного голоса наполнился громыханием грома, ощутил свою силу.

— Хорошо, — одобрил его человек с веселым лицом.

Поднялся высокий и тощий субъект и заговорил с раздражением. Он никогда не одобрял, чтобы все делилось на всех. Потому что абсолютное равенство постепенно делает из человека абсолютную рохлю. Есть вещи разной важности. Понятно, что каждодневная жратва, в какой-то степени, — дело общее. Но у каждого есть, тоже в какой-то степени, свобода передвижения, разве не так? Столько лет никто и словом не обмолвился про окурки, которые выбрасывают из окон караульного корпуса. Почему именно сейчас встал вопрос об этом?

Потому что выбрасывают не только окурки, вмешался белый как лунь старик. Как не только окурки? Откуда старику знать, что не только окурки? А оттуда, что не только. Выбрасывают и куски хлеба, и бутылки, да отнюдь не пустые. Высокий и тощий субъект разразился тоненьким смехом. Где это старик видел отнюдь не пустые бутылки под окнами у солдат? Где?

Несколько голосов взяли сторону старика. Да, бутылки выбрасывались. Ну, положим, не полные, и что с того? Неполные, но и не пустые. Кое-где было по капле-две, а то и по три-четыре спиртного на дне. Так или иначе, все бутылки пахли спиртным. Кто прибирал к рукам все эти бутылки?

Множество голосов схлестнулось, предвещая бурю. Чьи были бутылки? Тех, кто оказывался в нужный момент под окном и подбирал их. А кто оказывался там в нужный момент? Да по закону — кто угодно. Плохой закон, если кто-то успевал захватить окурки и бутылки, а кто-то не успевал даже занять очередь. Кто не успевал занять очередь? Что, кого-нибудь не допускали? У каждого было право на свой урочный час и у каждого очередь подходила раз в несколько дней. Раз в десять дней, уточнил кто-то, раз в десять дней. Ну и что, что в десять?

— Тихо, — прошелестел голос за спиной Козефа Й.

— ТИХО! — гаркнул Козеф Й., и стало тихо.

Слово взял человек небольшого росточка, но внушающий уважение хладнокровием и звучностью голоса. Мелкий человечек вынул из кармана замаранные обрывки бумаги и поднял их над головой, как неопровержимые доказательства. Он досконально изучил ситуацию. Правда состояла в том, что выбрасывали не одни только окурки и одни только бутылки. Выбрасывали и остатки консервов, картонные коробки, вытершиеся петлицы, ореховую скорлупу, мокрые спички и черствый хлеб, очень много черствого хлеба. Некоторые предметы, вылетавшие из окон, могли очень и очень пригодиться обществу. Предположим, что какой-нибудь пьяный солдат выронил бы ружье. Разве такую вещь не следует немедленно объявить коллективной собственностью? Никто не требует от людей делиться своими окурками с другими, но каждому следовало бы добросовестно декларировать, что он подобрал и в каком количестве. И, при определенных обстоятельствах, предлагать долю обществу. А для отдельных категорий предметов общество должно само решать, оставаться ли им в руках тех, кто их подобрал, или у этих предметов скорее социальное значение.

Снова разразилась буря. Люди молотили кулаками воздух, перекрикивались, ерзали и поджимали ноги, как будто их кто-то тянул снизу в топкое болото.

— Тихо, — снова шепнул чей-то голос из-за спины Козефа Й.

— ТИХО! — гаркнул он в мегафон.

Старичок с бритым черепом подскакивал на месте, крича: «Еще чего! Еще чего!» Чья-то глотка, сожженная спиртным, что-то хрипела снизу, из-под ног Козефа Й. Никто не был согласен ни с кем и ни с чем. Чреватые угрозой вопросы вылетали изо всех ртов и собирались под куполом, там, где должна была, вероятно, восседать на троне истина. Каждому рту было что сказать и каждому рту было что проорать ртам вокруг. Есть такие типы, которые наживаются на торговле окурками, где они, эти типы? Почему бы им не встать, чтобы их все увидели? Некоторые прибрали к рукам лучшие часы для караула под окнами, как будто эти часы — их собственность. Почему они делают вид, что не знают то, что знают все? А об укромном местечке на задах полковничьего дома, почему никто не скажет? Дом Полковника каждый день дает десятки килограммов отбросов. Кто подбирает их так проворно и почему никто не знает часа, когда черный ход в доме Полковника открывается и когда помойный ящик под стеной наполняется множеством разных разностей? А за складским человечком — кто следит? Как так получилось, что никогда и речи не заходит об отходах одежного склада? Куда уплывает утильсырье из портняжной мастерской? Миллионы лоскутков, миллионы ниточек — кто их прикарманивал до сих пор? Почему график составлен таким образом, что некоторым выпадает караулить ночью с двух до пяти, когда практически все замирает, а другие попадают в прайм-тайм, когда по эвакуационным желобам колонии сокровища текут потоком? Сколько лет график заморожен в таком виде?

— ТИХО, — в отчаянье рявкнул Козеф Й., пытаясь перекрыть гул, отдающий от купола.

Козеф Й. многократно кричал ТИХО, и каждый раз народ притихал. Но каждый же раз перебранка немедленно возобновлялась, и с еще большей яростью. Мало-помалу Козеф Й. сообразил, что сформировалось два главных лагеря. Первый требовал, чтобы все до единого найденные, неважно где, предметы собирались в одну кучу и оттуда поровну распределялись между членами сообщества. Второй поднимал на смех это предложение. Как разделить семь окурков на двести человек? Или надо ждать, пока накопится две сотни окурков? Второй лагерь то и дело сотрясался от смеха. Кто-то из первого лагеря заметил, что зимой, по крайней мере, когда добывание пищи бесконечно затруднялось, распределение поровну всех продуктов было более чем необходимо. В ответ на это замечание кто-то из второго напомнил ту элементарную истину, что папиросы не съедобны. Второй лагерь снова расхохотался.

— ТИХО, ТИХО! — надрывался Козеф Й., и в который уже раз снова настала тишина.

— Так нельзя! — крикнул Козеф Й. и не встретил никакой реакции.

— Надо голосовать, — продолжал Козеф Й., даже не поняв, каким образом пришла к нему эта мысль.

— Голосовать — за что? — шепотом спросил голос у него за спиной.

— Надо посмотреть, кто «за», — продолжал Козеф Й. при гробовом молчании зала.

Все взгляды впились в него. Все челюсти сжались и все головы ждали от него знака. Козеф Й. не мог уразуметь, как этот несчастный рупор добивается такого послушания, такой почти религиозной покорности.

— Мы можем делить только то, что делится, — сказал Козеф Й.

Легкое движение прошло по толпе, кто-то зацыкал языком, кто-то защелкал пальцами, кто-то с харканьем плюнул.

— Мы сделаем так, чтобы было хорошо, — продолжал Козеф Й.

Все снова застыли в ожидании.

— Кто ЗА? — прогремел тогда Козеф Й. и увидел, что больше половины этой усталой толпы с черными лицами подняли руку.

30

Человек с раздутой шеей умер после десятидневной агонии.

В первый день Козеф Й. навестил его, подвигнутый смесью любопытства и досады, которые он не мог себе объяснить. Он порывался было подбодрить и обласкать больного, но каждый раз слова куда-то ускользали, не успев произнестись. Человек смотрел на него пристальным и счастливым взглядом с неизменным выражением признательности.

На другой день Козеф Й. принес несколько катышей из хлебной мякоти, которую стянул на кухне. Человек с раздутой шеей долго рассасывал их во рту. «Это хлеб», — уточнил Козеф Й., завороженно глядя, как жует человек.

На третий день вид у человека был очень усталый. «Я вам кое-что расскажу», — сказал человек. «Да?» — с энтузиазмом отозвался Козеф Й. и присел на краешек койки. Человек вкратце рассказал ему свою жизнь. Козефу Й. не всегда удавалось сосредоточиться. Но время от времени он восклицал: «Не может быть!» или «Потрясающе!»

На четвертый день у человека начался жар. У него дрожали руки, когда он подносил ко рту хлебный мякиш.

Козеф Й. хотел было сказать, что его угнетает, но не знал, как начать. Может быть, человек и так понимал, что у него, Козефа Й., на душе? Да, человек все прекрасно понимал. И? И что? Не мог бы он, человек с раздутой шеей, как-то помочь ему, Козефу Й.? Ну да, он, человек с раздутой шеей, день и ночь думал о Козефе Й., но не мог найти никакого решения. Тем не менее он, человек с раздутой шеей, был всегда рядом с Козефом Й., был готов его выслушать и как-то помочь. Положим, но как? Может быть, он, Козеф Й., тоже хочет рассказать ему свою жизнь?

На пятый день у человека появилась странная дрожь в голосе. Он, человек с раздутой шеей, хотел сказать что-то очень важное Козефу Й. И он, Козеф Й., хотел сделать ему какое-то признание. Какое признание? Нет, сначала пусть человек с раздутой шеей. Хорошо, речь вот о чем. Человек с раздутой шеей в первый раз испытывает что-то такое странное, что-то такое сильное. Чувство вины, исходящее от Козефа Й., даст ему умереть спокойно, примиренно, почти счастливо. Он спасен. Это чувство вины, которое Козеф Й. не может подавить в себе, равносильно большой человеческой радости, это как дар, который может превратить преступление в благодеяние. Какое еще преступление? Что за вина? Что это еще за разговоры! Что тут талдычит человек с раздутой шеей?

Козеф Й. вышел в ярости и на шестой день не пришел.

На седьмой день человек ждал его бледный, уставясь в потолок неподвижным взглядом. Козеф Й. принес ему хлебный мякиш, но человек больше не захотел жевать хлебный мякиш. Козеф Й. что-то сказал, но человек его не услышал. Тогда Козеф Й. потрогал его за плечо, и человек с раздутой шеей вдруг начал говорить. Он просил Козефа Й. не держать на него зла. Этот жутко холодный день, ломота, которая разнимает кости… Больные всю ночь не находили себе места. Кто-то шушукался до самого утра. Все были перепуганы. Дизентерийного подняли с постели и куда-то увели, сразу после полуночи. Вместо него появился белый как лунь старик, который беспросыпно спал. Люди не понимали, что происходит в лазарете. Но он, человек с раздутой шеей, он знал. Происходят махинации. И Козеф Й. тоже знает про эти махинации. Нет, Козеф Й. ничего ни про какие махинации не знает. Бывают бессмысленные махинации, Козеф Й. о таком не слышал? Нет, Козеф Й. о таком не слышал. И почему только никто не называет вещи своими именами? Ведь все просто, зачем крутить-вертеть? А кто крутит-вертит? Да он, человек с раздутой шеей. Нет, человек с раздутой шеей ничего не крутит — не вертит. Ему уже вроде бы все равно. Ну нет, он, Козеф Й., этого просто не в силах больше выносить. Сколько можно терпеть намеки? Почему не говорит человек с раздутой шеей то, что хочет сказать? Но человек с раздутой шеей ничего не хочет сказать. Вранье, вранье и еще раз вранье, вот оно — то самое вранье. Те самые махинации. Никакое не вранье. Нет, если человек с раздутой шеей считает его, Козефа Й., убийцей, почему бы так прямо и не сказать? Кто кого считает убийцей? Он, человек с раздутой шеей, считает Козефа Й. убийцей. Как это, разве Козеф Й. кого-нибудь убил? Да, да, да, тысячу раз да. Й где же убитый? Где мертвый? Да, где мертвый? Мертвый рождается вот сию минуту, у них на глазах, из этих самых намеков. Однако же человек с раздутой шеей еще не чувствует себя так прямо уж мертвым. Нет? А ведь он утверждал, что считает себя жертвой преступления из благого намерения. Никто ничего подобного не говорил, а если что и говорил, то только о чувстве вины. Ну что ж, у Козефа Й. есть это чувство вины. Правда? Да, он чувствует себя виноватым и он признается в этом вот здесь, перед человеком с раздутой шеей, на коленях признается, что он виноват, и что в его душе полный распад и пустота, без цели, без ума, без пользы, и что может сделать он, Козеф Й., что он может сделать, когда он ничего не понимает, ну абсолютно ничего про всю эту давящую пустоту? Есть у человека с раздутой шеей какой-нибудь ответ, хоть какой-то просвет виден хоть где-то? Нет, не видно нигде никакого просвета. И что, неужели все так и пойдет дальше, без смысла, без истины, без единого луча? Луч один — выжить. И никому никогда не удастся распутать то, что так запутано? Нет, все никому не удастся распутать, самое большее — вытянуть одну нить и держать ее хорошенько зубами, хотя каждый раз, как кто-нибудь вытянет одну нить, путаница как-то уходит в себя и еще больше спутывается, так что после вообще не знаешь, с какого бока к ней подходить. Господи, о чем они тут говорят? Кого они тут боятся, чтобы так говорить? Он, человек с раздутой шеей, уже ничего не боится.

Ночью с седьмого на восьмой день Козеф Й. и человек с веселым лицом подменили человека с раздутой шеей. Козеф Й. первый раз участвовал в такой операции. Все было хорошо отлажено. Сразу после полуночи человек с оголенным ртом открыл одно из окон палаты. Дал два световых сигнала человеку с веселым лицом и Козефу Й., чтобы они вышли из укрытия, где прождали больше двух часов. Они перелезли через подоконник, подсаживая и подтягивая друг друга. Человек с оголенным ртом подвел их в темноте к постели человека с раздутой шеей. Они завернули его в мешковину и связали двумя ремнями. Наружу вытащили тоже через окно. По дороге из лазарета они встретили две другие фигуры, которые шли от заброшенных дворов, неся старичка с бритым черепом.

Они оставили человека с раздутой шеей в бывшем винном складе. Когда утром человек с раздутой шеей очнулся, замерзший чуть ли не намертво и с еще связанными ногами, его обступили люди в лохмотьях и объявили, что с этой минуты он свободен.

<…>

32

Зима установилась, как галлюциногенный фон в жизни Козефа Й. Он не знал, когда и как он стал спать с Розеттой. Каждое утро он еще просыпался с чувством, что день распростерт перед ним, как ярмарочный лоток, и он может выбрать себе все что угодно. Однако его ожидал ряд неукоснительных обязательств. И среди них — пробираться, после отбоя, к Розетте.

Она поджидала его, свернувшись калачиком, в темноте. Обычно она оставляла гореть одну из электропечей, и он находил ее там, посреди теплого веяния. Впрочем, уже от самого входа он был ведом тем особым духом, который включенная печь распространяла по кухне. Он подходил и молча садился рядом с Розеттой. Сидел и напитывался теплом и запахом печеной картошки. Она клала голову ему на плечо. Он легонько, двумя пальцами, поглаживал ее по щеке. Она подрагивала от удовольствия. Он принимался гладить ее всей ладонью. Иногда она спрашивала «пришел?», и он отвечал «пришел». Иногда она спрашивала «хочешь еще перекусить?», и он чаще всего отвечал «да». Если он отвечал «да», тогда она кормила его в темноте. Ему нравилось, когда его кормили в темноте, потому что каждый раз это было как «закрой глаза, открой рот». Она кормила его на свой лад, кормила и ласкала. Ему нравилось, когда его кормят и одновременно ласкают. В конце она спрашивала «ну как?», а он отвечал «очень даже». Тогда она спрашивала «хочешь еще?», и он говорил «нет». Она прижималась к нему и говорила «как хорошо, что ты здесь», и он отвечал «да». После еды его размаривало, от тепла и темноты тело наливалось тяжестью, цепенело. Поэтому он старался немного ускорить ход вещей. Ей нравилось, когда ее гладят по ляжкам, и он гладил ее по ляжкам. Если она хотела, чтобы ее гладили по плечам, по шее или по груди, она брала его руку и клала себе на плечи, на шею, на грудь. И тогда он долго гладил ее по плечам, по шее или по груди. Потом она говорила «ну, давай», и он торопливо ее раздевал. Она ложилась на спину и хваталась руками за край электрической печки. Он радовался, что может, наконец-то, начать. Она вздрагивала под его натиском и начинала обильно потеть. Тело ее мало-помалу покрывалось очень скользкой пленочкой пота. Она отрывисто, отчаянно дышала. Он радовался, потому что это дыхание означало, что все идет, как надо. Он пропитывался ее потом. Рубаха набухала ее потом, и все тело вбирало ее пот. Оргазм у нее был исключительный, на перехват дыхания, почти до обморока, после чего примерно с час она лежала в прострации. Все это время он тихонько поглаживал ее, сам почти засыпая. Вот в этот-то момент в кухню и прокрадывались два десятка человек.

Он никогда их не видел. Он мог бы пересчитать их тени, но никогда их не пересчитывал. Он только слышал, как своими ложками и ножами они выскребают варево со стенок казанов. Никто не говорил ни слова. Люди ели быстро, оголодавшие, но дисциплинированные. Немытые тарелки передавались из рук в руки. Розетта иногда постанывала, и Козеф Й. тихонько говорил ей «спи, спи».

Люди уходили так же деликатно, как приходили. Когда замирал последний шорох и последний звяк на кухне, Козеф Й. с облегчением переводил дух. От сердца шло и забирало его всего чувство выполненного долга. Он переставал гладить Розетту.

Она вскоре просыпалась и нежно говорила ему «ну, иди уже». Он целовал ее в лоб и поднимался. Переходил в соседний зал со столами и там ложился. Он засыпал сразу же.

33

По мере того как погода портилась, люди делались все более и более беспокойными и дергаными. Началась выдача заключенным теплой экипировки для зимы. Козеф Й. с завистью следил, как движется у одежного склада очередь повеселевших зэков. Вся колония на протяжении целого дня переживала эйфорию смены формы. Жизнерадостный толстячок по этому случаю превратился в толстячка страдающего и унылого. Каждая спецовка и каждая шапка, которые он доставал из недр склада, наносили ему глубокую рану. Людям в глаза он не глядел. Протягивал им форменную одежду дрожащей рукой, со скрежетом зубовным. Под конец дня лицо у него осунулось, глаза налились кровью и испугом, как будто он был свидетелем чего-то ужасного.

Козеф Й. и на сей раз переживал замешательство. Когда он увидел, что охранники и солдаты тоже получили прорезиненные спецовки, перчатки и шерстяные носки, он впал в отчаяние. Обида клокотала у него в душе, как у ребенка, которого ни за что ни про что со взбучкой выгнали из дому. Ему не хватало смелости, встав в очередь вместе с остальными, качать свои права, потому что он не знал, какие права у него еще есть. Он решил, по крайней мере, навестить жизнерадостного толстячка, который превратился в толстячка страдающего и унылого.

— Видали? Видали? — бросился к нему, только он вошел, страдающий и унылый толстячок.

Козеф Й. интуитивно сообразил, о чем говорит страдающий и унылый толстячок, и ответил «да-а».

— И какого вы мнения? Какого мнения? — спросил страдающий и унылый толстячок, потрясая кулаками.

Козеф Й. не хотел особенно распространяться, потому что боялся задеть какую-нибудь чувствительную струну. Он сказал только «какое тут может быть мнение?» и сделал брезгливую мину. Увидев эту брезгливую мину, человечек несколько успокоился. Тем не менее он не перестал кружить по комнате, пиная ногами горы легкой униформы, которую он получал взамен на теплую.

— Вы только посмотрите на это! — вскричал он и остановился посреди комнаты, руки в боки.

Козеф Й. не знал, как завести разговор о собственном обмундировании. Он сказал только «холода скоро». Но тут же понял, что сделал большую ошибку. Страдающий и унылый толстячок просто взорвался. Откуда они взяли это, про холода? Кто вбил им в голову эту штуку, про холода? Как это они все знают? А вернее сказать, как это они некоторые вещи знают отлично, а другие не знают совсем? Может Козеф Й. дать цивилизованный ответ на этот вопрос?

Нет, Козеф Й. не мог ответить на этот вопрос, но полюбопытствовал, о ком говорил страдающий и унылый толстячок. Когда он говорил они, о ком он думал?

О ком думал? Да обо всех. Потому что все закрывают глаза на чудовищные вещи, которые происходят тут, у них под носом. Потому что всем на руку такая атмосфера, такой беспорядок. Разве можно назвать это место исправительной колонией? Разве можно назвать этих охранников охранниками? А этих заключенных — заключенными? Что за проклятье поразило администрацию? Чьи тайные происки заставляют администрацию терпеть это безобразие?

— Какое безобразие? — выдавил из себя Козеф Й.

Страдающий и унылый толстячок бросился ничком на кучу летнего обмундирования. Руки он подсунул под брюшко, как будто ему пронзило болью кишки. Да, тайные происки так развернулись, что время истины ушло. И теперь уже слишком поздно. Слишком поздно, истина теперь — ничто. Теперь остается только ждать окончательного развала. Краха и той и другой стороны. В этом крахе не уцелеет никто, на всем уже лежит гримаса разложения. Его спецовки исчезают из тюрьмы. Другие этого не замечают, потому что их интересуют только люди. Им бы только, чтобы число людей было всегда одним и тем же. А спецовки их не интересуют. Обмундирование их не трогает. Они не знают, что уже много лет, каждую зиму, больше половины спецовок исчезали, хотя число людей не менялось. Куда девались люди со спецовками и каким образом на их месте появлялись люди без спецовок? Как это администрация не замечает утечку экипировки, где у нее глаза? Положим, весной, когда заключенные сдавали зимнюю форму, спецовки как по волшебству возвращались. Но в каком состоянии! До чего грязные! И подкладка всегда изорвана в клочья! Разве этот факт не есть сигнал тревоги? Верный признак административной агонии с непредсказуемыми результатами? Он, Козеф Й., отдает себе отчет в том, что все потеряно?

В ходе запутанных донельзя дискуссий и утомительного торга Козефу Й. удалось, через несколько дней, купить у толстяка поношенную спецовку с лохмотьями вместо подкладки. Надев ее и глядясь в зеркало, Козеф Й. испытал неловкость и чувство несправедливости. Никогда он не был одет так скверно и никогда не был так растерян. Его даже потянуло хотя бы денька на три вернуться в свою камеру, лишь бы отдышаться немного в тишине.

По вечерам двое охранников спасались от стужи подогретым вином на кухне у Розетты.

Охранники наливали ему вина и просили еще разок рассказать, как проходила аудиенция у Полковника. Уже несколько недель никто не видел Полковника. Козеф Й., в сущности, был последним человеком, с которым беседовал Полковник. Все приказы поступали теперь на бумажонках, вырванных, похоже, из школьной тетрадки. Было ясно, что происходит что-то нехорошее. Полковник недоволен. Это явствовало и из краткого и сухого тона приказов. Что-то происходило в душе Полковника. Если он, Полковник, выбрал такую форму затворничества, значит, это затворничество — ответ и ничто иное.

— Да, но ответ на что? — ломал голову Фабиус.

Франц Хосс задумывался и глядел в раскаленную пасть электропечи. Полковник перестал показываться на люди. Уж не был ли Полковник глубоко огорчен чем-то, что происходило тут, в колонии? Что-то шло не так в колонии. Какая-то гниль завелась в колонии.

— Что, какая? — допытывался Фабиус.

Франц Хосс не мог дать четкий ответ. Но разве не чувствовали они, Фабиус и Козеф Й., что люди изменились? Не те стали люди, что, разве не видно? Уже не один год он, Франц Хосс, перестал запоминать лица. В молодости ему никогда не случалось ошибаться. Он знал всех заключенных из своей казармы и в лицо, и по номеру. А сейчас знает их только по номеру. По номеру и только по номеру. А все потому, что с физиономиями что-то случилось.

— Да? Но что же? — не переставал удивляться Фабиус.

Франц Хосс не мог дать четкий ответ и на этот вопрос. Он знал только, что физиономии у людей менялись. Просто-напросто до неузнаваемости. Сначала он впадал в оторопь. Случалось, что в некоторых камерах вместо одних людей оказывались другие. Придешь утром, а вместо молодого, глядь, сидит не такой уж и молодой. Вместо старого, глядь, сидит совсем старый. С вечера сидел один со впалыми щеками и с воспаленными глазами, а утром сидит весь в морщинах и чуть ли не слепой. Он долго никому не говорил об этих странностях, потому что заговорить о них не хватало духу. По сути-то дела, общее число оставалось одним и тем же. В принципе, ничего страшного не происходило. Он никому не говорил еще и потому, что считал все эти дела галлюцинациями в чистом виде. Но что-то их становилось все больше, галлюцинаций. Многовато для галлюцинаций. Что-то крылось за этими якобы галлюцинациями. Что-то не то, и у этого не того могли быть серьезные последствия.

Козеф Й. слушал старых охранников с почтительным недоумением. Он не смел высказать свое мнение, хотя Франц Хосс и Фабиус время от времени обращались к нему с вопросом, что он думает обо всем происходящем. Он ничего не думал. Что он мог думать?

— Может, оно и к лучшему, — бормотал Франц Хосс. И принимался хвалить Козефа Й.: — По крайней мере, Козеф Й. каким был, таким остался. Оставаться верным себе в такое смутное времечко — это да, это не пустое дело.

Козеф Й. пожимал плечами и от скромности опускал голову.

— А Полковник? — вспоминал Фабиус. — Что там у него на душе, у Полковника? Что там на душе у этого человека, которого все любят?

Никто не знал, что творится в душе Полковника. Человеческая душа — потемки. Особенно душа человека тонкого и деликатного, тут уж ничего не понять. И душа Козефа Й., по мнению Франца Хосса, — тоже потемки. Самые что ни на есть.

— Подумать только, — говорил ему старый охранник, — ведь вы могли уйти, а вы остались делать то, что делаете…

34

Примерно то же сказал ему и мелкий хладнокровный человечек, когда Козеф Й. привел пятерых беглецов в подвал с обносками:

— Здорово нам повезло, что вы такой, какой есть.

Уже несколько дней как Козеф Й. заметил, что жизнерадостный толстячок копит в одном крыле своего сырого подвала все отходы от бесконечных подгонок и перешивок. Лоскуты, маленькие и большие, всех цветов, воротники, петлицы, манжеты, эполеты, клочья подкладки, сожженные утюгом тряпки, полоски ткани, искромсанные ножницами в минуту ярости или бессилия.

— Чистое золото, — повторял человек с веселым лицом, меряя опытным глазом мягкую и пышную пирамиду.

В свете фонарей взблескивали то металлическая пуговица, то пряжка ремня. Уже миновала полночь, а пятеро пришельцев все не решались вступить во владение горой тряпья. У Козефа Й. таяло сердце, когда он ощущал на себе полные признательности взгляды.

Человек с раздвоенной бородкой отважился первый. Бросился к пирамиде и обеими руками стал лихорадочно разгребать ее снизу. Он рыл проход вглубь, как будто там, в сердцевине, его поджидал меховой полушубок. Доходяга с черными зубами зарылся по шею в тряпье и замер с закрытыми глазами, как будто стоял в кадке с теплой водой. Сначала он похохатывал, потом с силой втянул в грудь воздух и шумно выдохнул, как в упражнении на релаксацию.

Мелкий и хладнокровный человечек опустился на пол и прислонился к стене, как будто ему хотелось еще посозерцать со стороны результаты их ночной экспедиции.

— Видите, — с грустью сказал он немного погодя Козефу Й., — вот она, большая трагедия нищей демократии.

Человек с веселым лицом, который залез на верх пирамиды и поднял фонарь над головой, рассмеялся. Человек с раздвоенной бородкой приостановил свою судорожную схватку с горой тряпья. Что за чушь несет мелкий и хладнокровный человечек? О какой трагедии речь?

— Я про зиму, — уточнил мелкий и хладнокровный человечек, пророчески выставив палец. — Зима есть самая большая трагедия нищей демократии.

Человек с веселым лицом выхватывал пучок за пучком ошметков и равнодушно бросал их назад через плечо. Зато человек с раздвоенной бородкой шуровал со рвением. Он верил в труд, в старание, в отчаянное напряжение всех мышц. И в достоинство упорства. Произнеся эту формулу, «достоинство упорства», он на миг оторвался от работы и высунул голову из дыры, проделанной им в горе ветоши. Достоинство упорства). Это звучало.

— Достоинство с голодухи, — проронил человек на верху пирамиды.

— Ыгы, — согласился доходяга, зарытый в тряпье.

Человек с раздвоенной бородкой пару раз нервно чихнул от сухой и едкой пыли потревоженного им нутра горы. Разве не может быть достоинства перед лицом голода? Достоинство — единственное, что у них осталось, у них, у тех, кто сберегал, ценой стольких жертв, истину, истину в ее человечном смысле, и, самое главное, ДЕМОКРАТИЮ.

— Демократию с голодухи, — буркнул человек, зарытый в тряпье.

Человек с раздвоенной бородкой так и вскинулся. И что? Разве это пустяк? Нет. Они уже сделали то, чего никто до сих пор не делал. Принципы безукоризненны. Им удалось посредством мыслительной работы отобрать из горы всякого разнобоя — почище, чем эта гора тряпья, — безукоризненные принципы.

— Мыслительная работа с голодухи, — изрек доходяга, зарытый в тряпье. Он не открывал глаз и не повышал голоса.

Его слова привели в ярость человека с раздвоенной бородкой. Хотя он уже нащупал в недрах горы второй рукав шинели, он перестал за него тянуть и поднялся с земли.

— Пораженец! — завопил он. — Пораженец! Что же, по-твоему, нам делать? Что? Ты знаешь, что надо делать? Что надо делать? Скажи, если ты знаешь.

— Знаю, — спокойно ответил человек, зарытый в тряпье. — Надо взять продуктовый склад.

— Ну нет, — вмешался хладнокровный мелкий человечек. — Ни в коем случае. Насилие разрушает демократию.

— Вот вам! — сказал человек с раздвоенной бородкой, несколько успокоившись.

Хладнокровный мелкий человечек считал, что насилие при демократии эквивалентно самоубийству. Насилие, как чудовищная проказа, пожирает надежду и истину, иллюзию и очевидность.

— Чушь, — сказал доходяга. — Главное дело — пристрелить Полковника.

Полковника? Ни-ни! Полковник — последний, кого надо пристрелить. Если у них и есть союзник там, внутри, то только в лице Полковника.

— А кстати, — заметил хладнокровный мелкий человечек, — господин Козеф Й. знаком с Полковником.

Козеф Й. не успел ответить, потому что все перекрыл звериный, однако победоносный вопль. Человек с веселым лицом встал во весь рост. Все вытаращились на него не без досады и с завистью, которую и не думали скрывать. Человек с веселым лицом держал в руке кроличью зимнюю шапку, почти новую, — шапку-ушанку.

35

Мелкий человечек оказался прав. Люди стали умирать от холода.

Каждое утро, когда гроздья тел разделялись, на полу общей спальни оставались самые хрупкие плоды демократии. Свернувшиеся в клубок трупы надо было закапывать, и могильщиков выбирали жеребьевкой. Замерзший грунт туго поддавался киркам и лопатам. Каждую яму приходилось силком выдалбливать в упрямой плоти земли. Люди уже проклинали мертвых. Живые возненавидели мертвых. Неделю за неделей живые ожесточенно боролись с мертвыми.

Потом один из могильщиков умер, прямо когда копал могилу. Его опустили рядом с тем, для кого он ее копал. Живые начинали ненавидеть друг друга. Каждый мог за ночь стать источником жестоких страданий для остальных. Голоса зароптали. Они роптали на мертвых. Зачем надо закапывать мертвых? Что, нельзя просто побросать их в пустой бассейн или в помойную яму колонии? Нет, был ответ. Мертвых нельзя бросать. Демократия заботится о своих мертвых. Демократия не может бросить своих мертвых, потому что демократия никогда не бросает своих. Неважно, мертвых или живых.

Снова поднимался ропот. Недовольные и кипящие ненавистью голоса обратились против живых. Разве это не форменное предательство — умирать, разве те, что вот так брали и умирали, — не предатели? Разве это не долг каждого — остаться в живых в эти суровые времена? Жить, просто чтобы не обременять других тяжелым трудом закапывания. Один ропщущий голос окончательно обезумел. Живите, сволочи, кричал голос, живите! Живите, подонки, живите, никому неохота вас закапывать. По всей видимости, голос, который окончательно обезумел, сам был при смерти.

Тем не менее живые несколько раз собирались, чтобы обсудить, как быть с мертвыми. Не рациональнее ли складировать мертвых где-нибудь до весны, когда земля как-никак оттает? Это никакое не бесчестье для мертвых, если они подождут до весны. Да хоть бы и до конца света, завопил еще один голос, который находился на грани безумия. Голос, который находился на грани безумия, тут же заткнули. Слово давалось только разумным голосам. Перешли к голосованию. Совершенно удивительным образом, хотя народ был сыт по горло копанием могил для мертвых, большинство потребовало, чтобы мертвых уважили. Снова живые копали могилы для мертвых. Снова случалось, что живые умирали, копая могилы для мертвых.

Когда голоса, которые явно находились на грани безумия, получили значительный численный перевес над разумными голосами, было еще раз созвано собрание. Голоса, которые явно находились на грани безумия, распоясались, как никогда. Эти голоса считали, что до сих пор никто не говорил правды. Так что они начали говорить правду. Правда состояла в том, что в самое сердце демократии прокралось что-то, пока неизвестно что: ЛОЖЬ, НЕНАВИСТЬ или ВРАГ. Иначе как объяснить то, что творилось? Почему в мире принципов, близких к совершенству, зима длилась дольше, чем в других мирах, и почему копание могил занимало больше времени, чем где бы то ни было? Разумные голоса сгрудились в углу и зашушукались. Потом разумные голоса дали ответ. Во-первых, нет никаких других миров, кроме тех двух, о существовании которых знают все. Во-вторых, что значит где бы то ни было? В-третьих, мертвых надо предавать земле во что бы то ни стало, потому что человека надо любить во что бы то ни стало.

Перешли к голосованию, и снова, самым что ни на есть удивительным образом, голоса, которые находились на грани безумия, проиграли, хотя у них был значительный численный перевес.

36

Гору тряпья переносили ночь за ночью и перенесли до последнего лоскутка, до последней ниточки, до последнего эполета. Люди спали теперь, зарываясь в эту гору, дыша в недрах горы и стараясь, чтобы теплый воздух из ноздрей шел тоже в ее глубь, для сохранения тепла. От холода больше не умирали. Случилось, однако, что пара-тройка старичков умерли от удушья. Их тела, ушедшие глубоко под тряпье, находили каждый раз через два-три дня. Собрание постановило каждый день хорошенько ворошить гору — чтобы она проветривалась, а мертвые отыскивались прежде, чем начинали тлеть.

Короче всего стали сроки в лазарете. Список тех, кто считался больным, скоро включил абсолютно всех членов сообщества. «Стыдоба, стыдобище!» — вопил человек с оголенным ртом, которого подменили гораздо скорее, чем он ожидал. Голоса, которые находились на грани безумия, подняли смуту. Что это за демократия, при которой весь народ сказался больным? Куда это приведет? На что тогда принципы, если все хотят залечь в лазарет? Принципы не троньте, отвечали разумные голоса. А голос из самых разумных добавил: принцип — одно, мелочи жизни — другое, не надо все в одну кучу. Желает ли кто-нибудь предать принцип ради лишних папирос? Нет, ничего такого никто не желает, но нельзя ли все-таки, чтобы принцип оставался принципом, а окурков для людей было побольше? Какое убожество, одергивал их самый разумный из голосов. Разве чистый принцип не стоит жертвы? Разве они не видят, что тут, в этом грязном подвале, человеческому существу удалось сохранить тонкую пленочку абсолюта? Разве высший экстаз от витания по этой тонкой пленочке абсолюта не стоит жертвы? Вот человеческий разум вышел с победой из тысячелетней окаянной истории. Неужели эта победа недостаточна сама по себе, неужели надо примешивать к ней тюремные помойные ящики? Ах так? — рявкнул один из самых безумных голосов. Вы чего же хотите — победы мертвых? Принципу жизнь — поперек горла? Да нет, веско возразил самый разумный из голосов, просто это же ненормально, что некоторые скрывают пенициллин. Разразилась буря. Кто скрывает пенициллин и зачем уводить разговор в сторону? Никто не уводит разговор в сторону. Принцип бдит, вот и все. Пенициллин скрыл человек с абсолютно беззубым ртом. Я?! — возопил человек с оголенным ртом. Да, хором откликнулись все разумные голоса. Человек с оголенным ртом стащил десять пузырьков пенициллина из лазарета. Конечно, тот факт, что ему удалось их стащить, был большой победой. Но почему человек с оголенным ртом припрятал пузырьки и почему он держит их в укромном месте две с лишним недели? Почему не отдал их обществу, как того требует принцип? Разве людям, всем, во всей их совокупности, не нужен пенициллин? Кто посмеет защищать человека с оголенным ртом? Кто посмеет сказать, что человек с оголенным ртом поступил нормально? Пенициллин относится к разряду вещей, которые надо декларировать, к разряду общественной собственности. Так? Что скажет человек с оголенным ртом? Я?! — сказал человек с оголенным ртом. Ты, ты, завопили разумные голоса, и к ним присоединилась часть голосов, которые находились на грани безумия. Почему человек с оголенным ртом не уважил ничего, ни жизнь, ни людей, ни принцип? Как не назвать это чудовищным предательством, пренебрежением всем и вся? Есть у человека с оголенным ртом оправдание тому, что он сделал? У меня?! — промямлил человек с оголенным ртом. У тебя, у тебя, да, заорало множество голосов, и человек с оголенным ртом затрясся. Голоса набросились на него, вцепились в уши, в мозг, в мысли. Казнить, казнить! — выкрикнуло несколько голосов, и призыв подхватили другие, и из самых разумных, и из тех, которые находились на грани безумия. Казнить? — в страхе спросил себя Козеф Й., не шевеля губами и думая о том, что лежит у него по карманам. Давайте взглянем на пузырьки, несмело пролепетал старичок со старомодной эспаньолкой. Никто не услышал его, потому что все набросились с кулаками на человека с абсолютно беззубым ртом.

37

Когда мороз несколько ослаб, заключенных снова стали выводить на работу. Среди беглых возродилась надежда. Началось брожение в умах. Голоса нетерпеливо требовали перейти к делу. Надо было сохранить демократию. Надо было — временно — вернуться в камеры. Демократию обеспечивало трехразовое питание и гарантия восемнадцати градусов по Цельсию в помещении. Но сколько человек могли вернуться в свои камеры? И в каких масштабах это совместимо с моралью? Голоса долго спорили. Скольких из них и кого именно из них следовало выбрать и послать обратно? Не так уж и легко — быть посланным обратно. Работу заключенным давали тяжелую, так что выбирать следовало здоровых. Началась запись добровольцев. И снова в список попали все члены сообщества. Стыд какой, поднялся ропот, как это может быть, чтобы при демократии люди записывались всем скопом то в больных, то в здоровых? Голоса поразумнее считали, что число тех, кто посылается обратно, не может быть больше десяти. Иначе рискованно. Охранники могут что-то заподозрить. И для самого сообщества это тоже большой риск — потерять сразу много своих людей. Потому что десяток ушедших туда означает и десяток пришедших оттуда. А этот десяток освобожденных новичков — как-никак субстанция ненадежная. Их придется приучать к свободному миру, включать в сообщество исподволь. Сообщество не имеет права ставить под удар свою способность ассимилировать новичков. Так что десяти человек достаточно. Ведь этот десяток предваряет еще и еще десятинные порции. В надлежащие моменты. Практически, если мороз снова не усилится, раз в несколько дней по десять человек можно отправлять на восстановление. А если как следует наладится вливание в сообщество новичков, число мест для восстановления может возрасти. Насколько? До 15, и даже до 20, но не больше. Нельзя перегибать палку. От охранников только и жди подлянки. Возьмут и устроят засаду или что-нибудь такое.

Впервые не стали отбирать кандидатов по жеребьевке. Голоса поразумнее сочли, что есть те, кто заслуживает компенсации. Демократия может себе позволить предлагать компенсацию. Некоторые умы размышляли больше, чем другие, и размышляли именно о славе и сохранении демократии. Из этих умов, которые полностью посвятили себя принципу, было выдвинуто десять. Часть голосов на грани безумия зашипела и недовольно зацыкала. Но голоса поразумнее приструнили голоса на грани безумия. С какой стати шипеть, цыкать и фыркать? Нет повода отчаиваться. Каждый, рано или поздно, обязательно попадет на ВОССТАНОВЛЕНИЕ. Принцип гарантирует всем доступ к восстановлению. Тот факт, что сейчас только десять первыми направляются туда, куда постепенно попадут все, это еще не повод фыркать. Фырканье не имеет ничего общего с достоинством освобожденного разума, заключил один из самых разумных голосов. Да или нет? — спросил он же, и из десяти умов, выдвинутых на возвращение в камеры, тут же выплеснулось слово ДА.

38

Началась большая слежка. Испытующие глаза распространились повсюду. Испытующие глаза видели все. Когда зэки выходили за ворота тюрьмы, испытующие глаза были тут как тут. На каждом повороте дороги — несколько десятков испытующих глаз. Над каждым зэком витал испытующий глаз. Каждого охранника провожал испытующий глаз. Куда вели зэков на работу? Испытующие глаза знали все. Дорога шла через лес? Испытующие глаза знали каждое дерево в лесу. Испытующие глаза жадно глотали все.

Нельзя было терять время. Не так-то просто было похитить зэка и подменить его беглым. Тут вам и охрана. Тут вам и оружие. Тут вам и сами зэки. Тут вам и открытое поле, где действия исключались. Колонны зэков перемещались в образцовом порядке. За местом работы надзирали неусыпно.

И зэки, сами зэки, стали злые, как собаки. Никто не хотел, чтобы его подменили в зимнее время. В последние годы наметилось определенное сопротивление зэков похищениям, приходящимся на плохую погоду. Они не хотели, чтобы их похищали в плохую погоду. Не хотели ничего слушать. Им было плевать на все. Они тоже организовали команды по взаимному надзору. Случались даже такие безрадостные казусы, когда некоторые практически отказывались выходить на волю. Эти некоторые бились, как звери, до последнего.

Вечер за вечером самые светлые умы намечали планы. Умы почти что свихнувшиеся каждый раз говорили: давайте, давайте. Светлые умы выдвигали все новые и новые планы, хитроумные комбинации, истинные перлы находчивости и расчета. Давайте же начинать, кричали почти что свихнувшиеся умы.

Самые светлые умы приготовили веревки и кляпы для тех, кого предстояло освободить. Для них отвели один из заброшенных подвалов. Организовали караульную службу на ту неделю, в течение которой, самое меньшее, как сочли светлые умы, будет продолжаться ассимиляция.

Испытующие глаза начали терять терпение. Умы думали все быстрее и быстрее. Голоса озлоблялись донельзя. Накопили жирку-то, говорили голоса, когда испытующие глаза мерили взглядом зэков, ведомых на работу. Во щекастые, говорили голоса. Во мордатые, а ручки-то — нежные, розовые. А башмаки, а спецовки, шушукались голоса. А смирные-то какие, а какие старательные, а как слушаются охранников, брюзжали голоса. В какую скотину превратились, от сна прямо опухли, ни о чем думать не надо, не унимались голоса. Голоса же самые разумные добавляли: с ними будет трудно, они не примут вот так, сразу, свободу, не поймут. Где им. И говорили еще: хорошо им промыли мозги, это же насекомые, это же автоматы для потребления хлеба, мы не должны знать жалости.

Первым попался худощавый зэк с высоким лбом.

«О нет», — сказал он себе, оказавшись связанным, с кляпом во рту, без спецовки и без башмаков.

«Вот гады», — подумал второй.

«Господи, опять?», — подумал третий.

«Что это, что это, что это», — битый час повторял четвертый.

«Это несправедливо», — подумал пятый.

Шестой хохотал — даже в те минуты, когда его вязали, и не унимался еще долго, будучи уже связан.

Седьмой ничего не подумал, потому что потерял сознание, когда его ударили по затылку.

«Наконец-то», — подумал восьмой.

«Убивают», — подумал девятый.

А десятый на самом деле умер, задохнувшись от страха и от кляпа, через несколько минут после того, как был брошен в подвал, туда, где его сознанию предстояло освободиться.

39

В один из дней, возвращаясь с хлебозавода, Козеф Й. обнаружил, что корчма господина Бруно исчезла. Он испуганно огляделся, подумав, что, может быть, сбился с пути. Но нет, вид улицы был тот же. Все было на своих местах, кроме корчмы. А на месте корчмы осталась только взрыхленная земля, наспех разровненная, как будто кто-то хотел прикрыть какое-то постыдное деяние.

— Они поставят другую, — сказал ему старичок, хромой на одну ногу, который непонятно почему торчал посреди перекрестка.

Несколько дней спустя, когда Козеф Й. обнаружил, что на главной улице снесли целый ряд домов, старичок, хромой на одну ногу, сказал ему то же самое: «Они поставят другие».

— Где? — спросил Козеф Й., и старичок, хромой на одну ногу, ответил: «А там, подальше». Й поскольку еще пять-шесть старичков окружили их кольцом, старичок, хромой на одну ногу, попросил у них подтверждения. «Точно?» — сказал он, и старичок по имени Адам ответил от имени всех: «Точно, поставят другие».

Когда вся главная улица превратилась в полосу свежевзрыхленной земли, Козеф Й. снова подошел к старичкам, числом около десяти, которые жались друг к другу посреди перекрестка. «Хе-хе», — сказал один, и остальные прыснули со смеху. Козеф Й. не понял, что именно так рассмешило старичков. Он хотел было что-то у них спросить, но старичок, хромой на одну ногу, опередил его, отрезав: «Они построят другое».

— Что? — спросил Козеф Й., и старичок, хромой на одну ногу, ответил: «Другую улицу».

— Когда? — спросил Козеф Й., и старичок, хромой на одну ногу, обернулся к другим старичкам, как будто хотел с ними посоветоваться.

— Как только, так сразу, — ответил, как бы от имени всех, старичок, обыкновенно кладущий руку на плечо тех, с кем говорил.

По мере того как разрушали дома, все больше старичков, неизвестно откуда взявшихся, толклось на перекрестке. Козеф Й. видел их в каждый свой приезд, оживленных, улыбчивых, переговаривающихся шепотом. Он узнал, что неподалеку от города строится новый город.

— Новый город? — вскричал Козеф Й.

— Да-да, — ответил старичок Адам, — новый, замечательный, большой город.

Никто из старичков не мог, к сожалению, уточнить, в какой примерно стороне от старого города строился новый город. Козеф Й. спросил их, видно ли отсюда, из старого города, новый город. Старички шепотом заспорили. Некоторые считали, что новый город виден, а другие считали, что новый город не виден. Козеф Й. счел, что старички умалишенные, и много дней ничего у них не спрашивал. Между тем исчезли и другие улицы и были разрушены камнехранилище, архивные палаты и пожарная станция. Старички теперь заполонили весь перекресток. Издали, в своих широченных пальто, они напоминали колонию голодных крабов, выползших из своих нор и высматривающих кусок мяса.

— Что-нибудь видно? — бросил им походя Козеф Й. на другой день после выемки грунта на шоссе.

Старички как по команде все обернулись и уставились на него.

— Когда видно, а когда и не видно, — ответил старичок с лицом иссохшим, как сердцевина ореха.

Все старички залились тоненьким, булькающим смехом, от которого Козефу Й. стало не по себе.

Город был теперь похож на зверя, прошедшего сквозь огонь, опалившего шкуру. Старички потихоньку выбирались из всех дыр этого раненого города, как будто в первый раз выползали на свет. Они лезли отовсюду, их была прорва, тьма-тьмущая. Они прорастали из дворов, из полуразрушенных домов и домов, еще не тронутых, из подвалов, на которые опирался теперь только воздух, из-за одиночных стен. Перекресток уже не вмещал всех, и частью они перехлестнулись в бывшие дворы и на засыпанные землей фундаменты. Козефа Й. все больше беспокоило зрелище этих суетливых рук и ног, скрюченных тел и бьющихся друг о друга палок. Он хотел было выбрать другую дорогу к хлебозаводу, но, сам не зная почему, не набрался духу.

Кирпичная стена вокруг хлебозавода тоже была разрушена. Печи оказались без защиты перед огромным плоским пространством и высились, как оголенные силуэты, как застенчивые механизмы, стыдливо прикрывающиеся дымом. Козефу Й. было ужасно жаль кирпичной стены, и целыми днями его донимала неясная тоска. Несколько раз, возвращаясь с хлебом, он делал существенный крюк в надежде увидеть на горизонте силуэт нового города. Но он увидел однажды утром только бесконечную колонну старичков, марширующих в неизвестном направлении. Больше ничего.

<…>

41

Когда Козеф Й. рассказал Францу Хоссу и Фабиусу о том, что снесли корчму, те посмотрели на него недоверчиво. Он стал приносить им вести о разрушении домов и о вырубке деревьев в муниципальном парке. Охранники слушали его в замешательстве…

Разумные голоса не придали большого значения вестям, приносимым Козефом Й. Он много раз пытался заговорить с ними о том, что происходит в городе, и даже о недоумении охранников. Но разумные голоса неизменно отвечали «брось». Если и витало в воздухе какое-то беспокойство, то исходило оно изнутри сообщества. Потому что несколько дней назад исчез один человек.

И голоса на грани безумия не разделяли опасений Козефа Й. Конечно, нехорошо, что вовне происходит то, что происходит. Но независимо оттого, что происходило вовне, ничего хорошего тем, кто внутри, от этого никогда не было. А вот то, что исчез человек… Такого еще не случалось, или никто не помнил, чтобы такое случалось. Исчез один из беглых, и бесследно: ни знака, ни словечка, ничего.

Нашел его наконец сам Козеф Й. Наткнулся на иссохший труп, висевший на дереве в яблоневом саду. Яблоневый сад был его секретным местом, он приходил сюда примерно раз в месяц-два, посмотреть на заход солнца. Не в силах сдержать рыдания, весь в слезах, Козеф Й. побежал объявить комитету, что тот, кто исчез, на самом деле покончил с собой.

Ожесточенные споры немедленно завязались внутри свободного мира. Разумные голоса в унисон разразились криком и объявили самоубийцу предателем и врагом демократии. То, что произошло, было непростительным, говорили разумные голоса, при демократии не кончают собой, при демократии спрашивают мнения других, советуются, делятся…

Один только Козеф Й. не смог принять участие в дебатах, потому что спазмы рыдания его не отпускали и из глаз не переставали течь слезы. Что-то кардинально защелкнулось у него внутри, он утратил способность думать, понимать, что ему говорят, сосредотачиваться на своих ежедневных обязанностях. Поездки за хлебом, любовные утехи с Розеттой — ни о чем таком теперь даже и речи быть не могло. Целые дни Козеф Й. проводил безвылазно в кургане тряпья, хныча, как ребенок.

На всех произвело впечатление то, что случилось с Козефом Й. Самоубийцу предали забвению. Более того, комитет заявил на торжественном заседании, что такой субъект вообще в живых не числился, — чтобы не создавать досадный прецедент в зоне демократии. Зато положение Козефа Й. вызвало горячие дискуссии.

Козеф Й. присутствовал на дебатах, хотя и не был в состоянии сконцентрироваться на смысле фраз, которые произносили сидящие перед ним люди. Время от времени в его разум западали отдельные пассажи… «Демократия не может позволить себе быть неблагодарной», «если мы не учредим и систему компенсаций, значит, мы ничего не сделали», «человеку нужно давать восстановиться», «не будем забывать, что он кормил нас всю зиму», «надо послать его хоть ненадолго в тыл», «человек создан не только для борьбы и для труда, человеку бывает нужно снять напряжение, расслабиться, оттянуться. Слегка оттянуться — это не попирает принципы демократии».

Возможно, при других обстоятельствах Козеф Й. осознал бы, что состояние его здоровья, в особенности умственного, вызвало самые настоящие идеологические дебаты, и этот факт наполнил бы его гордостью. Но сейчас он едва удерживался на стуле, взгляд его блуждал, а голова все время кивала, как будто он одобрял все, что говорилось вокруг. На самом деле, кивки — это было единственное, что он контролировал, изо всех сил стараясь замаскировать внутренний скулеж и всхлипы именно мелкими движениями головы.

«Завтра вечером сделаем подмену», — расслышал он, но руки, легшей ему на плечо, уже не ощутил.

«Вот увидите, это пойдет вам на пользу», — повторял другой голос, пока чья-то деликатная рука отирала ему слезы и заставляла высморкать нос.

«Вы еще молодой, быстро восстановитесь, вот увидите», — говорили чуть ли не хором голоса, для демократии беспрецедентно дружные.

Козеф Й. и во время подмены оставался почти полностью безволен. Его только попросили вести себя как можно тише, хотя бы не всхлипывать слишком звучно. В остальном, он дался в руки четырем крепким парням, которые пронесли его по какому-то лабиринту, проявил терпение, когда понадобилось ждать, укрывшись за ящиками, почти полночи, и никак не мог понять протесты какого-то типа, которого, по всей видимости, освобождали от имущества эти четверо парней.

Козеф Й. немного пришел в себя, только когда снова оказался в камере под номером 50. На душе у него стало бесконечно тепло. В какой-то момент он услышал знакомое лязганье, потом крепкое словцо, от которого он вздрогнул, потому что вспомнил. А при скрипе тележки, на которой, он знал, развозили подносы с завтраком, Козефа Й. заполонило чувство признательности. Да, еще есть гуманность на этом свете, еще возможна надежда. У Козефа Й. дух занялся, только когда настал миг встретиться глазами с двумя старыми охранниками, Францом Хоссом и Фабиусом. Но их взгляды прошли сквозь него, как сквозь прозрачный предмет, отчего Козеф Й. облегченно перевел дух. Он вспомнил, что люди могут быть номерами и только, и его это полностью успокоило.