Господин следователь. Книга 2

Глава одиннадцатая Служебное совещание

Вчера сидел за столом, сервированным фарфором и хрусталем, общался с родителями будущей невесты, улыбался самой прекрасной девушке в мире, даже умудрился, когда родители отвернулись, чмокнуть ее куда-то пониже ушка и повыше шейки, а сегодня…

Сегодня стою около длинного стола в покойницкой, на котором лежит наша «находка» и наблюдаю за действиями господина Федышинского. Был бы здесь скелет или «свежий» покойник, право слово, было бы легче. Полусгнившие почерневшие останки куда неприятнее. Даже в субботу, когда рассматривали покойника возле дороги, было не так противно.

— Sic transit gloria mundi[1], — хохотнул доктор, заметивший мое состояние.

Не нужно учить латынь, чтобы перевести цитату. Слишком она известна. Даже, не побоюсь сказать — затаскана. Знаю, рано или поздно каждый из нас превратится в нечто подобное, но сами мы такое не увидим.

Мог бы, господин доктор и вчера осмотреть останки, выдать мне Акт заключения, но статский советник тоже человек и по воскресным дням не работает. Вон, ручонки-то дрожат, а если дыхнет в мою сторону, то «выхлоп» перебивает запахи морга. Не знаю, чьи запахи убойнее — перегара или застарелых трупов? Вечером придется проветривать шинель и «подменку» не в сенях, а во дворе. Покамест же внимал словам доктора и делал небольшие пометки. А господин Федышинский устало вещал:

— Покойный — мужчина, от сорока пяти до пятидесяти лет от роду, рост — под три аршина, волосы — черные, с проседью, убит твердым предметом, наподобие металлического шара. Уж очень вмятина на затылке округлая. Это не топор, не кувалда. Пальцы, как я и предполагал, отрезаны позже, после убийства. Зубы покойного в хорошем состоянии, а это удивительно для его возраста.

— Михаил Терентьевич, вмятина на затылке одна? Нет ли еще чего-то? Переломов? Каких-нибудь следов борьбы? — спросил я.

— Если они и были, то теперь не скажешь, — хмыкнул доктор. — Про синяки да ушибы только господь бог ответит. Косточки — за исключением отрезанных, не сломаны, повреждений позвонков и ребер не вижу.

— Ясно-понятно, — вздохнул я. — Дядька-то, судя по всему, здоровый был, с таким справиться непросто. Невозможно сказать — была ли драка, в ходе которой человека убили, или попросту удалили сзади?

— Именно так, — подтвердил Федышинский. — О том сказать невозможно. Все, что мог сделать, сделал, все остальное сударь, ваша епархия. Трудитесь, господин следователь, раскрывайте.

Немножечко потоптался на месте, раздумывая — не найдется ли среди лохмотьев, оставшихся от нижнего белья, каких-нибудь подсказок? Превозмогая запахи и страх перед останками, подошел поближе.

— И какого рожна вы там высматриваете? — с раздражением спросил доктор. — Думаете, найдете нечто такое, что я пропустил?

Вечное недовольство врачей в отношении дилетантов, пытающихся давать советы и лезть не в свое дело. Улыбнувшись Михаилу Терентьевичу, пояснил:

— Бывает, на нижнем белье имеется бирка, какая-нибудь метка, чтобы не перепутать. Портной пришил, прачка.

— Помилуйте, Иван Александрович, какие тут метки с бирками? — замахал руками доктор. — Если они и были куда-то пришиты, то ничего не осталось, истлело. Прачка свои метки к вороту пришивает, к подолу, а тут ничего и нет. — Федышинский на секунду задумался, потом сказал: — А ведь ваши мысли, господин следователь, в правильном направлении идут. Я там кусочек ткани узрел, он слегка голубизной отливает.

— Голубизной?

— Ага, — кивнул доктор. — Я за свою армейскую бытность много подштанников да рубах распорол. У нижних чинов белье сероватое, простое, у обер-офицеров — белое, а у полковников с генералами — да и то, не у всех, с голубизной. С голубизной — оно дорогое, толи из Франции ткань везут, толи из Англии. Стало быть, покойничек наш, человек небедный, если такое белье носил. А как по мне, наше белье гораздо практичнее и дешевле.

Хотел еще что-нибудь выпытать у доктора, но тот принялся меня выпроваживать:

— Иван Александрович, больше ничего не скажу, официальный документ позже пришлю. И не задерживайте меня больше. Вы человек занятой, но и я не баклуши бью. На сегодня дел много.

Ага, дел у него много. Можно подумать, не вижу, как Федышинский тоскливо посматривает в сторону своего письменного стола, на котором стоит некий предмет, прикрытый салфеткой? Контуры «косушки» вырисовываются четко.

Уже собрался уходить, но вспомнил, что едва не упустил важный фактор. Наиважнейший.

— Да, Михаил Терентьевич, удалось узнать, когда покойник был убит?

Тьфу ты, покойник убит. Но поправляться не стал.

— Если судить по разложению мышечных тканей, да по червякам… — призадумался Федышинский. — Не раньше января, но не позднее мая. Скорее всего — февраль–март.

И на том спасибо. Прикоснувшись двумя пальцами к фуражке, обозначив уважение к трудам медикуса, пошел к выходу, чтобы не мешать человеку заниматься самолечением. За спиной услышал вздох облегчение и характерное звяканье. Мог бы, между прочем, и мне предложить. Уж не является ли господин Федышинский алкоголиком?

Теперь мой путь лежал в Городскую управу, к господину исправнику, у которого было назначено наше производственное совещание. В кабинете, кроме нас с Василием Яковлевичем был пристав Ухтомский со своим помощником Фролом Егорушкиным. Фельдфебель, впервые в жизни приглашенный на такое важное мероприятие, сидел тихонечко, на самом краюшке стула.

Разумеется, мне пришлось взять руководство совещанием на себя. Изложив приметы покойного, свои соображения по поводу кольца-печатки, выводы доктора о дорогом белье, сказал:

— Итак, господа, первая и, пока главная наша задача — установить личность убитого. Проверить — не пропадал ли за минувший год человек, подпадающий под описание? Что там у нас по спискам пропавших без вести? Антон Евлампиевич, ваши соображения?

— В уезде — точно нет, — покачал головой старый служака. — Безо всяких списков скажу — за последние три года имеются три пропажи. Старик из Коротовской волости ушел зимой в лес за дровами, там и умер. Отыскали весной. Охотник пропал, но его тоже нашли, опознали по портсигару и ружью. Еще пропала старуха с внучкой. Ушли на болото за клюквой, и не вернулись. Вот этих до сих пор не нашли.

Фрола Егорушкина пока никто не спрашиваю, рано фельдфебелю соображения высказывать, поэтому наступила очередь исправника.

— В розыскных листах из губернии, тоже ничего подобного не упомню, — сказал Василий Яковлевич. — Там все больше дезертиры да цыгане, беглые арестанты, имена и приметы известны. Сегодня же отдам приказ — составить подробное описание примет, отослать рапорт в Новгород, а оттуда сделают запрос в Санкт-Петербург, в сыскную полицию о потерявшихся и пропавших лицах. Ждем подтверждений из столицы или сразу начнем работать?

Господа полицейские посмотрели на меня. В принципе, можно и подождать. Но лучше начать сразу.

— Пока в столице и в губернии раскачаются, время пройдет, — покачал я головой. — А оно у нас и так упущено. Сами знаете — если по горячим следам преступление не раскрыли, очень слабые шансы, что вообще его раскроем.

— Тоже верно, — согласился исправник. Посмотрев на меня исподлобья, поинтересовался: — Может, мне следует запросить помощи у столицы? Авось из Сыскной господин Путилин своих агентов пришлют. Приедут, на раз-два убийцу отыщут.

Интересно все-таки прикоснуться к легендам. Читал я воспоминания Ивана Дмитриевича Путилина[2]. А он, стало быть, уже петербургскую Сыскную полицию возглавляет? Чудесно.

— Василий Яковлевич, на все ваша воля, — развел я руками. — Моя работа — дело открыть, улики запротоколировать, свидетелей да подозреваемых допросить, а потом материалы до прокурора довести. Расследование преступлений и розыск убийц — прерогатива полиции. Скажете — сыскную позвать, стану работать с сыскной. Не скажете — будем раскрывать вместе.

Коллежский асессор Абрютин задумался. Посматривая на нашего главного полицейского, прямо-таки читал на его физиономии ход мыслей. Правда, кое о чем я знал, особо и догадываться не нужно. Вызвать специалистов из Сыскной полиции можно, но в этом случае все лавры по раскрытию преступления отойдут в Санкт-Петербург, а Василий Яковлевич очень хотел получить надворного советника — выслуга подходит, да и орден хочется. Даже Станислав третий неплохо бы смотрелся рядом с медалями за боевые заслуги. На орденок имеется неплохой шанс благодаря трем раскрытым делам. Неважно, что они раскрыты усилиями судебного следователя, ведомства у нас разные, и отчеты идут параллельно. А вот сыскная, как и новгородская подчиняется МВД. Если столичная полиция приедет, все раскроет, как тогда? Они ордена получат, а ему? Но, вероятней всего, ни хрена сыскари не раскроет, а дело так на нас и повиснет. Нет, вызывать подмогу означает признать собственную слабость.

— А давайте, ваше высокоблагородие, сами попробуем, — предложил пристав Ухтомский.

— Егорушкин, ты нам что скажешь? — посмотрел исправник на фельдфебеля.

Фрол вскочил, вытаращил глаза и громко, как и полагается отвечать начальству, сообщил:

— Думаю, ваше высокоблагородие, сами все сделаем. Вон, господин следователь расстарается, все и раскроет.

Вот, как всегда — устами младенца глаголет истина. Егорушкин далеко не младенец, но в некоторых вещах слишком наивен. Выдает «тайные» планы полиции. Пора мне в канцелярии исправника жалованье получать, как внештатному агенту уголовного сыска. Рублей двадцать-тридцать в месяц. Ну ладно, не корысти ради тружусь.

— Сами попробуем, Иван Александрович, — принял решение исправник, в котором, по правде-то говоря, никто не сомневался.

— Сколько у нас в городе гостиниц? — поинтересовался я. — Не думаю, что неизвестный проскочил мимо нашего города, не останавливаясь. Скорее всего, он где-то отдыхал, лошадей кормил, если на своих ехал, не на почтовых.

— Две гостиницы и три постоялых двора, — немедленно отозвался Ухтомский. — Один постоялым двором считается только по названию, там и чистые господа останавливаются, которые из столицы в Вологду, Кириллов или в Белозерск, а потом обратно едут. Трактир еще есть, возле почтовой станции, а в нем иной раз извозчики останавливаются, крестьяне. В нем нумеров нет, три комнаты с нарами, переночевать можно.

— Значит, Антон Евлампиевич, озаботьтесь проверкой гостиниц, постоялых дворов, — приказал исправник своему подчиненному. — Пусть городовые просмотрят журналы посетителей… скажем, с января по апрель. Если какие сомнения — пусть несут прямо ко мне… Или к вам, Иван Александрович?

— Лучше сразу ко мне, — сказал я. — У вас и других дел по горло, а мне так и так журналы изучать. А городовым прикажите — самим не смотреть, ни в чем не сомневаться, а попросту все изымать и тащить к судебному следователю.

— Изладим, — кивнул исправник. И снова обратился к приставу: — А сами проверьте — нет ли у вас в списках кого схожего, кто прописывался за это время. Возраст чтобы подходил, положение… Наверное, не генерал, но не ниже коллежского асессора.

— Слушаюсь, — отозвался пристав. — Наши учеты по временной прописке нынче же вечером проверю, городовым завтра прикажу. Не худо по скупкам пошерстить, по ломбардам. Наверняка печатка должна запомнится.

— Если ее не сломали, — хмыкнул исправник.

Я кивнул. Если с безымянного пальца сняли печатку, то ее, скорее всего, кинули на наковаленку или камень, постучали молотком, сплющивая драгоценный металл и разбивая эмаль. Не исключено, что переплавили. Печатка с гербом — штука запоминающаяся, да и кто ее купит? А вот небольшой слиток золота, запросто. Копейки дадут, но копейка рубль сбережет.

— А есть еще частный сектор, — сообщил я.

— Что еще есть? — не понял Абрютин.

Ну да, снова вылетело выражение, которого пока нет.

— Частный сектор — дома обывателей. Они же не всегда обращаются в полицию, чтобы своих гостей на учет поставить.

Полицейские грустно закивали. И на самом деле, далеко не все обыватели, принимая гостей, идут в полицию с их паспортами. А должны бы!

— Значит, городовым приказать — пусть проверяют, спрашивают своих осведомителей — не было ли в феврале или марте у кого-то из домовладельцев солидного мужчины? И куда он мог деться?

— Сделаем, — кивнул исправник, посмотрев на пристава. Тот тоже кивнул.

— Итак, господа, о чем мы с вами забыли? — поинтересовался я. Не дождавшись вразумительных ответов, сказал: — А теперь, давайте-ка набросаем версии преступления. Пусть даже самые фантастические.

— Какие версии? — не понял пристав.

— Самые сказочные, нелепые, — уточнил я. — Мы-то с вами исходим из того, что преступление либо совершено в нашем городе, либо жертву вывезли в сторону Ботова, где убили и ограбили. Если все не так было?

— А как?

Хотел выдать такую версию — мол, в Череповце, либо вблизи города, имеется постоялый двор, куда хозяева заманивают путников, а там их убивают и грабят. Но это перебор. Такое было возможно при царе Горохе, но не в девятнадцатом веке. Прятать трупы, сбывать краденое — очень сложно. И с лошадьми да колясками заморочки. Раз-другой прокатит, потом об этом узнает полиция. Подумаем о другом варианте.

— Предположим, — принялся я фантазировать. — В самой деревне Ботове обитают разбойники. Днем они в земле ковыряются, по ночам на промысел выходят. А мимо ехал в коляске или кибитке проезжий, они на него напали, убили и ограбили. Как вам такой вариант?

— Не пойдет, — покачал головой Абрютин. — По службе на Кавказе знаю — не станут разбойники около своего дома грабить, внимание к себе привлекут. Известно, не дерет волк скотину около логова. А наши ли грабители, тамошние ли абреки — без разницы. Но, если предположить, что убили и ограбили местные, тело бы понадежнее спрятали, не у дороги бросили. Но Ботово, на всякий случай, проверить нужно. Вдруг там коляска чужая во дворе стоит, кони? Распоряжусь, чтобы урядник проверил.

Разумно. Сомнительно, чтобы у крестьян что-то осталось, тем более — кони, но проверить надо.

— Ваше высокоблагородие, разрешите и мне? — подал голос фельдфебель. Дождавшись разрешения, сказал: — А если покойника не с нашей стороны привезли, а с другой? Покойника, или пока он живым был, могли где-то на постоялом дворе замочить, что по тракту, в сторону Вологды.

— Что сделали? — в один голос переспросили исправник и пристав.

— Э, замочили, убили, то есть, — растерянно сказал Фрол, посмотрев на меня. — Его благородие, господин следователь так говорит, нам понравилось. Он объяснял, что замочить — от слова мокруха. Так убийство на птичьем языке именуется, на котором бандиты и воры разговаривают. Его еще блатной музыкой именуют, или феней.

Я едва сдержал смех. Ишь, опять. А ведь не помню — когда брякнул про «мокруху» и как городовым объяснял — откуда эти словечки пошли. Здесь, кстати, тоже существует жаргон, только он отличается от знакомой мне фени. Ни в жизнь бы не догадался, что конокрады девятнадцатого столетия именуют коней скамейками, а воры, специализирующиеся на кражах церковной утвари, именуют храм клюквой.

— Ты, Егорушкин, господина следователя слушай, но слова странные следом за ним не повторяй, — назидательно сказал исправник. — Иван Александрович человек образованный, словечек непонятных уйму знает, но ему можно. А ты попросту говори — убили.

— Виноват, ваше высокоблагородие. Так я чего говорю? А если убили где-то в Доре, а то и в Никольском? Там почтовые станции, постоялые дворы. Убили, а потом у Ботова выкинули.

— Согласен, — кивнул исправник. — Значит, нужно отдать приказ конной страже, чтобы и эти станции проверили.

— Еще к стражникам нужно кого-то из городской полиции присоединить, кто в теме, — сказал я. — Хотя бы Егорушкина. Пусть он с урядником и стражниками все обыщут и шороха наведут.

Кажется, теперь точно, все. Задачи поставлены, осталось их выполнить.

[1] Так проходит земная слава. (лат.)

[2] Современные исследователи считают, что «Записки Путилина» принадлежат не Ивану Дмитриевичу, а другим людям.