Гость

Поздней осенью в небольшом зале дома культуры завода «Серп и молот» сидело человек двадцать. По тому, как люди были одеты, как держались, можно было сказать, что их достаток гораздо выше среднего, положение в обществе вполне уверенное, но достигли его они совсем недавно. Потому их желание соответствовать представлениям о роскошной жизни было непреодолимо. Именно это желание привело их на аукцион. Правда, в третьем ряду, ближе к правому краю сидел интересный старичок, а в одиннадцатом две статные дамы. Вот они точно знали, зачем пришли. Получив небольшое удовольствие от созерцания типажей, Станислав Егоров подумал, что каждый имеет право сам испортить свою жизнь, внешность и жилище и в очередной раз проверил, на месте ли деньги — в его кармане была солидная сумма.

На сцену вышел ведущий аукциона, плотненький человек невысокого роста с щегольскими усиками, в смокинге и с бабочкой. Зал встретил его жидкими аплодисментами. Одарив присутствующих белозубой улыбкой, ведущий пересек сцену по диагонали и, миновав старенький стол, покрытый неглаженной темно-зеленой материей, подошел к кафедре. Зал притих.

— Здравствуйте, уважаемые дамы и господа! — провозгласил ведущий. — Аукционный дом «Виктория» рад приветствовать вас на своих первых торгах. Мы надеемся, что все присутствующие в зале приобретут ту вещь, за которой пришли, и за цену чуть ниже, чем готовы были заплатить.

Зал заулыбался, послышалось слабое хмыканье.

— Итак… мы начинаем! Леночка, прошу вас.

На сцену, покачивая бедрами, вышла длинноногая девушка в коротком черном платье и предъявила залу раскрытую картонную папку, в которой лежали пожелтевшие листы бумаги и пергамента.

— Так сказать, для затравочки… — улыбнулся ведущий. — Тридцать восемь эскизов инженера Бергольца. Санкт-Петербург, девятнадцатый век. Хочу лишь добавить, что Франц Бергольц, умерший в конце девятнадцатого века, в определенных кругах был весьма известным изобретателем. Ходили даже слухи, что он изобрел вечный двигатель. Современники, естественно, не принимали старика всерьез, но… как знать. Быть может, именно в этой папке лежат чертежи, из-за которых удавятся нефтяные шейхи. За эту папку аукционный дом «Виктория» просит… — ведущий сделал паузу, — всего-навсего… две с половиной тысячи рублей. Стоимость бутылки хорошего коньяка… Итак, господа, кто желает приобрести?

— Две с половиной, — сказал Егоров и поднял вверх правую руку.

— Прекрасно! — воскликнул ведущий, указав на Стаса деревянным темно-коричневым полированным молоточком. — Две с половиной тысячи — раз, две с половиной тысячи — два… Господа! Неужели больше никто из сидящих в зале не верит в реальность вечного двигателя?

Стас затаил дыхание… Зал молчал.

— Две с половиной тысячи… три!

Деревянный молоток опустился на деревянную шайбу, огласив зал гулким стуком.

Лот был продан.

Все, что происходило на аукционе дальше, Егорова не интересовало. Когда началась борьба за бронзовые каминные часы, Франция, начало восемнадцатого века, Стас поднялся со стула и тихо вышел из зала. Забрать свою покупку он сможет только после окончания торгов, не раньше чем через час.

Гуляя по улице, кутаясь от пронизывающего ветра в кожаную куртку, Стас пил из пластиковой бутылки минеральную воду и никак не мог поверить в случившееся. За две с половиной тысячи рублей он купил рисунки Джордано Бруно! Чертежи машины времени за бутылку коньяка! Как же причудлива порой бывает судьба в своих подарках…

Старик Бергольц купил эти чертежи в Ганновере, в букинистическом магазине, за не очень большие по тем временам деньги и через месяц выдал их за свое изобретение. Ведущий аукциона перепутал, Бергольц объявил, что изобрел не вечный двигатель, а машину времени. Ученые мужи подняли его на смех.

Доказать свою правоту опытным путем Бергольц не смог, так как у него было всего восемь чертежей из девяти необходимых.

В начале шестидесятых годов двадцатого века практически все журналы мира опубликовали фотографию рисунка Джордано Бруно, найденного в запасниках библиотеки Конгресса США. Сейчас он стоит больших денег, но Стасу было вполне достаточно большой и качественной цветной фотографии из журнала «Тайм». Остальные восемь чертежей лежали в папке Бергольца среди других бумаг. Перед аукционом Стас не только увидел их, но даже смог подержать в руках. Уже тогда он почувствовал, что его жизнь может круто измениться.

А ведь всего несколько дней назад он и не подозревал об этом…

Новый сосед Егорова по дачному поселку как-то вечером у колодца, когда они разговорились об изобретении колеса и его роли в жизни человека, в шутку сказал, что «…среди безумных изобретений прошлых веков время от времени попадаются очень интересные идеи. Кстати, новый аукционный дом «Виктория» собирается открыть свои торги именно с чертежей такого изобретения.

По радио говорили, что Франц Бергольц — личность вполне известная среди горе-изобретателей…». Стас знал, что последним владельцем чертежей Бруно был именно Бергольц, но никак не мог выйти на след его архива. Теперь ему осталось только проверить информацию об аукционе. Утром Стас уехал в Москву.

Убедившись в подлинности чертежей, он собрал все свои сбережения, залез в долги и пришел на аукцион с надеждой, что никто не обратит внимания на эту невзрачную картонную папочку. В его кармане лежали большие деньги, но если кто-нибудь в зале позарился бы на этот на первый взгляд смешной лот или решил бы купить его ради интереса, «чтоб было», вряд ли Стас смог с ним тягаться. Но, к счастью, желающих приобрести чертежи Бергольца не нашлось. И теперь ему оставалось всего лишь попытаться собрать по чертежам машину и проверить на практике все, что было сказано и о Джордано Бруно, и о возможности перемещения во времени. Нелепо… Шаг в вечность ценою в бутылку коньяка…

Весна в этом году была ранняя и на редкость теплая. Снег почти полностью стаял еще в десятых числах апреля, и лишь кое-где за городом его можно было встретить в лесу. Грязно-белые пятна изредка попадались в низинах и оврагах, как будто надеялись затаиться и, оставшись незамеченными, протянуть как можно дольше. Молодой листвы на ветвях деревьев и кустарника с каждым днем становились все больше, воздух наполнился сладким запахом весны.

Электричка загудела и, набирая скорость, отъехала от платформы. Чтобы завязать на ботинках шнурки, Вовка опустился на корточки, отец терпеливо ждал, бесцельно осматриваясь по сторонам. С прошлой весны, когда они приезжали на дачу к Стасу на шашлыки, станция немного изменилась. Стены перекрасили из бледно-зеленого в светло-голубой, появилась кирпичная пристройка, где теперь располагалась железнодорожная касса, заменили навес над автостанцией.

— Ты правда не знаешь, зачем он нас позвал? — спросил Вовка, затягивая узел.

— Нет, — ответил отец.

— После истории с черепом он стал какой-то странный.

— Он и до истории был с заскоками. Вобьет себе в башку какую-нибудь идею, так ее потом клещами не вытащишь, пока он сам лоб не расшибет.

— Тех глубоко я уважаю, кто крепость приступом берет, — сказал Вовка и встал на ноги. — Хотя бы за упорство.

— Наш автобус, — показал отец в сторону остановки.

Вовка сел у окна и всю дорогу глазел на мелькающие за окном сельские картинки.

Ему нравилась дача Стаса и место, где она находилась. Отец молча сидел рядом. Последние дни он выглядел уставшим, и Вовка надеялся, что поездка за город его немного развеет. На восьмой остановке они сошли. Автобус отъехал. Перед ними открылось небольшое перепаханное поле, разрезанное пополам тропинкой. Вплотную к пашне стоял лес, левее журчала мелкая речушка, больше похожая на широкий ручей. Солнце, стосковавшееся за зиму по своей работе, щедро припекало. Через десять минут Вовка расстегнул ветровку.

— Все-таки интересно, зачем он нас позвал, — не унимался Вовка.

— Интересно, — согласился отец. — Он позвонил мне вчера на работу и сказал, чтобы мы с тобой приехали к нему на дачу. Вдвоем. Без Юры.

— Может, на шашлык? Хотя нет, слишком уж срочно… среди недели. Да еще без Юры.

— Стас сказал, что у него есть для нас сюрприз.

Полевая тропинка сменилась проселочной. Еще пару километров дороги — и они у цели. Слабые порывы ветра осторожно покачивали ветви деревьев.

— Последний раз я с ним говорил еще в ноябре, — продолжил отец. — Он был чем-то озадачен. Сказал, что его достали, что мы злые и он скоро от нас уйдет. Далеко-далеко.

Вовка посмотрел на отца.

— Думаешь, решил руки наложить?

— Нет. Он умный человек и никогда этого не сделает. Но повод у него был.

В ноябре ему не дали денег на экспедицию, и он заявил, что пора заняться теорией. На Новый год я говорил с тетей Валей, она сказала, что Стас живет на даче и пишет какой-то научный труд. В Москву приезжает первого числа каждого месяца за продуктами.

— Может, в академики метит?

— Может, — пожал плечами отец. — Он все может. Он кандидатскую написал за две недели. Кстати, тогда ему тоже экспедицию закрыли.

— Значит, точно, — утвердился в своей мысли Вовка. — Метит в академики.

— Как у тебя в институте?

— А как у меня должно быть? — насторожился Вовка.

— Толик сказал, что ты зачеты завалил.

— Не зачеты, а зачет. И я его уже пересдал.

Лес кончился. Их взору открылся небольшой дачный поселок. Точнее, это была небольшая подмосковная деревенька. Со временем деревня начала пустеть, и дома стали переходить в руки москвичей. Кто-то сносил старые дома и строил на их месте современные щитовые коттеджи. Другие, наоборот, старались отремонтировать деревенские избушки и воссоздать тот быт, который существовал на протяжении полутора веков. И тогда по выходным поездка из города не была банальной вылазкой на дачу. На вопрос: «Ты куда на выходные?», человек мог с гордостью ответить: в деревню.

Егоров жил в одной из таких старых избушек, чуть скособоченной, осевшей, но подремонтированной, приведенной в божеский вид. За домом был роскошный яблоневый сад.

Гостей Стас встретил в сенях в расшитом старославянском платье, с рядком узелков-застежек у правого плеча, подпоясанный матерчатым поясом, в холщовых штанах и свежесплетенных лаптях. Кроме того, Стас отпустил бороду, которую никогда не носил. Глаза его светились нездоровым азартом.

— А вот и он, чокнутый профессор, — сказал Вовка, увидев Егорова. От его бороды он пришел в восторг.

Стас и Виктор обнялись после полугодовой разлуки, Вовку удостоили рукопожатия.

— Ты чего так вырядился? — спросил Вовка. — Вживаешься в образ?

— А чем тебе прикид не нравится? — ответил вопросом на вопрос Стас тоном Вовкиных сокурсников.

— Да нет, ничего, — сказал Вовка, обходя кругом «профессора» и осматривая его со всех сторон. — Я просто так спросил.

— Что-то случилось? — поинтересовался Виктор.

— Еще нет, но, надеюсь, сегодня случится.

— Стас, не время шутить, — серьезно сказал Виктор. — Ты на самом деле всех здорово перепугал. Я тебя очень прошу, говори без намеков.

Егоров перестал улыбаться и посмотрел на человека, которого считал своим другом. Корнеев принял этот взгляд. С минуту они молча смотрели друг на друга, как будто играли в гляделки. Вовка очень хорошо знал, что бывает, когда они вот так смотрят друг другу в глаза. Отойдя к столу, он терпеливо ждал объяснений, напялив колпак, лежавший на столе.

— Я построил машину времени, — вдруг сказал Стас.

Вовка обернулся, да так быстро, что у него что-то хрустнуло в шее.

— Ты это серьезно? — спросил Виктор.

— Вполне.

Вовка хотел было сострить, но вдруг понял, что Стас не шутит. Если он не сошел с ума, то… то он действительно построил машину времени.

— Показывай, — сказал Виктор, всем своим видом говоря, что изобрел — так изобрел. Ничего особенного. Но если врешь…

— Пошли, — сказал Стас, при этом его губы дрогнули и чуть изогнулись в улыбке человека, сделавшего что-то невероятное.

Стас не был похож на сумасшедшего. У него был не тот склад ума, не тот характер, чтобы вот так запросто тронуться от навязчивой идеи. Он был человеком, ставившим перед собой цель и шедшим к ней, не обращая внимания на трудности и препятствия. В основу его исторических изысканий всегда ложился холодный математический и логический расчет.

Егоров сделал несколько шагов и уверенным движением распахнул дверь чулана.

От увиденного Вовка непроизвольно открыл рот, а его отец просто растерялся.

Все пространство чулана занимал загадочный агрегат, построенный в основном из струганого деревянного бруса. Блоки, веревки, зеркала. Глядя на эту конструкцию, Корнеев невольно ощутил легкий страх: «А вдруг…»

— Сложная система растяжек и тросов, — выдавил из себя Вовка. Он не смог удержаться от легкой иронии в голосе.

Стас не обиделся. Его переполняли чувства, все-таки он «ее» построил.

— Ее изобрел Бруно, — сказал Стас. — Я всего лишь построил, воспользовавшись его чертежами.

— Дай чего-нибудь попить, — попросил Виктор.

Стас взглядом показал на полупустую трехлитровую банку хлебного кваса, стоявшую на лавке рядом с чуланом. Виктор сделал несколько жадных глотков светло-коричневого мутноватого напитка и, передав банку сыну, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Стас. Я… ни в коем случае не считаю тебя сумасшедшим, но согласись, все это… — быстро заговорил Виктор, но вдруг замолчал, тщательно подбирая слова. — Я, конечно, знаю, что были описания машин времени именно в таком… приблизительно таком, виде. И у нас в стране их тоже пробовали строить.

Я знаю, что перемещения во времени возможны, потому что монахи каким-то образом отправили Вовку в прошлое…

Стас улыбнулся, зашел в чуланчик, взял с маленького садового столика, стоявшего в правом углу, возле маленького окна, картонную папку и передал ее Виктору. Тот открыл папку и начал рассматривать листы пергамента. Чертежи чередовались какими-то записками и рисунками. Переворачивая лист за листом, Корнеев все больше склонялся к тому, что Стас не врет, и это обстоятельство его, честно говоря, не очень радовало. Он не знал почему. Он просто чувствовал тревогу.

— Это Бруно, — сказал Стас, кивнув на пожелтевшие листы. — Вне всяких сомнений.

— Разве ты читаешь на староитальянском? — спросил Вовка, заглядывая в папку.

— Пора запомнить, молодой человек, что научные труды в средние века писались, как правило, на латыни, — ответил Стас и, сняв колпак с Вовкиной головы, нахлобучил на свою.

Корнеев рассматривал листы по третьему кругу и сам не знал, что хотел увидеть. Доказательство того, что Стас прав, или же наоборот.

— Откуда это у тебя? — спросил Виктор.

— После всего, что с нами произошло, — начал рассказ Стас, — после Италии, я занялся изучением Джордано Бруно как исторической личности. Помнишь, я показывал тебе бумаги профессора Торо? У Бруно была книга «О свойствах времени». Принято считать, что она бесследно исчезла после Второй мировой войны, но, помня твой главный лозунг, что ничего на свете не исчезает бесследно, я начал искать ее…

— Ты нашел книгу? — пугаясь своего вопроса, спросил Виктор.

— Нет. То есть я ее нашел бы… я найду ее, просто пока не успел. Но… если у тебя в жизни есть цель и ты идешь к ней, судьба обязательно делает шаг навстречу. Ко мне в руки попали чертежи машины времени, которую сконструировал Бруно…

— Подожди, — остановил Стаса Виктор. — Ты немного увлекся. Тебе нужно взять тайм-аут. Бумаги могут быть древней фальшивкой или древней ошибкой.

— Ничего подобного, — улыбнулся Стас. — Смотри.

— Стас, ты слишком увлекся.

Егоров быстро вошел в чулан и подошел к загадочному агрегату. Виктор и Вовка зашли следом. Стас раскрутил какое-то колесо, похожее на корабельный штурвал, и вся конструкция пришла в движение. Он пододвинул старенький табурет, встал на него и обернулся…

— Я сделал все в точности, как написано в бумагах. Я использовал те же материалы… Смотрите. Все происходит между этими зеркалами. Они основные.

Вот это определяет время, — Стас показал на верхушку конструкции. — Когда здесь создается…

Ножка табурета подломилась, и, взмахнув руками, словно крыльями, Стас рухнул на единственное пустое пространство — между зеркалами. Вместо грохота упавшего на пол тела последовала ярко-белая, ослепительно белая вспышка.

Когда Вовка и его отец открыли глаза, кроме сломанного табурета на полу ничего не было. В это невозможно было поверить и не верить было глупо.

Удивительно, но Виктор почувствовал облегчение. То, чего он подсознательно боялся, случилось. Это было невероятным, немыслимым, непостижимым и вместе с тем абсолютно реальным.

— Ты представляешь, — сказал отец и повернулся к сыну. — У него получилось.

Это не он, это я сошел с ума.

В это время один из тонких веревочных тросов лопнул, и часть деревянной конструкции обрушилась на пол деревенского чулана.

Егоров чувствовал, что у него сильно болят плечи, ягодицы, голень левой ноги, поясница и брюшные мышцы. Как будто он вчера весь день работал на каменоломне. Шею ломило так, что было больно повернуть голову, было больно открыть глаза. Перевернувшись на спину, Стас посмотрел на ярко-голубое небо с редкими белыми облачками и, превозмогая боль, попытался сесть.

У него кружилась голова. Сидя на траве, Стас осмотрелся. Он был на небольшой поляне, заросшей высокой травой, окруженной со всех сторон смешанным лесом.

Голова была пуста, как скорлупа грецкого ореха. Через несколько секунд появились первые отрывочные воспоминания.

«Деревенский дом… Вовка… Виктор… Почему деревенский дом? Причем тут Вовка… он же должен быть в институте… Деревенский дом… Это мой дом! Я купил его вместо дачи. А Вовка приехал с отцом, потому что я их сам пригласил».

— Так, голова на месте… — пробурчал Стас, встав на четвереньки, потом на ноги и распрямился, для равновесия вытянув руки в стороны. — А где же дом? Где Вовка с Витькой?.. Машина!

Догадка появилась как молния, разорвавшая ночное небо. И гром был. Как будто взорвался вагон динамита.

— Сработало… — медленно прошептал Стас, повернувшись на триста шестьдесят градусов.

Он взревел, как будто в его ногу впилась бешенная собака, и, сорвав с головы колпак, подбросил его в небо.

— Сра-бо-та-ло! У ме-ня по-лу-чи-лось! Получилось, — прошептал Стас, и его ноги подкосились. — Получилось…

И тут с ним случилась истерика. Он упал на траву и, катаясь по ней, вздрагивал от хохота. Он понимал, что смешного в произошедшем мало, но остановиться не мог. Когда его силы иссякли, подступили слезы.

Егоров не мог вернуться назад. В записках Бруно говорилось о том, как пройти сквозь время, но не было сказано ни слова о том, как вернуться обратно. Сейчас это имело определяющее значение. Стас не мог вернуться в свое время. Он помнил практически все чертежи и размеры, но даже если бы он здесь начал собирать машину времени… В конце двадцатого века ему понадобилось полгода, ящик инструментов и солидная сумма денег, потраченная главным образом на зеркала. За зеркала во все времена приходится платить.

Господи, как глупо. Пройти сквозь время и не иметь шанса вернуться назад…

Стас поднялся на ноги и снова огляделся. Полотно окружающего пейзажа было очень сильно похоже на то место, где стоял его старый домик в деревне.

— Перемещение во времени исключает перемещение в пространстве, — сам себе сказал Стас. — Значит, я сейчас… Сколько же по прямой-то будет от Москвы до деревеньки? Если до Садового кольца… километров пятнадцать-двадцать.

А может, и все двадцать пять… Через четыре-пять часов я смогу увидеть, как выглядела Москва несколько веков назад.

Постепенно к Егорову возвращалось самообладание. Сориентировавшись на местности, он выбрал направление и, прихрамывая на левую ногу, пошел в сторону города. Как только он ушел с поляны и углубился в лес, ему в голову пришла страшная мысль: он не знал, как глубоко во времени ему удалось переместиться.

Путешествие в будущее Егоров считал невозможным. А рассказы о том, что Джордано Бруно сумел переместить на несколько секунд в будущее глиняный кувшин, Стас считал выдуманными. И не только он. «Невозможно попасть туда, чего еще нет». С другой стороны, все бывает в первый раз. Но даже если предположить, что он в прошлом, остается главный вопрос: на сколько далеко он ушел в прошлое? Сто лет, триста, тысяча? А может быть, миллион? Все может быть. Перемещение было спонтанным, четкие координаты времени установлены не были. Все произошло случайно, и точка, в которую произошло перемещение, тоже может быть случайной.

За лесом раскинулась широкая равнина. В правой ее части змейкой извивалась неширокая речушка, через которую был перекинут мост. Стас удивился, что местность не сильно изменилась. Разве что речушка здесь была гораздо шире и, наверное, глубже. Возможно, это говорило о том, что он был в не очень далеком прошлом. Но его деревня появилась в середине девятнадцатого века, значит, с уверенностью можно было говорить, что он ушел дальше, чем тысяча восемьсот пятидесятый год.

У моста Стас спустился к реке, напился воды, окунул голову. Поднявшись от реки, он перешел ее по мосту и двинулся дальше по извилистой пыльной дороге. Через полчаса мимо него проехала телега, запряженная серой в яблоках лошаденкой. На телеге сидели четверо священников. Все они были одеты в одинаковые черные одежды, на шее у каждого висело по массивному серебряному кресту, на голове скуфья. Один из священников снял шапочку и протер серой тряпицей вспотевшее гумнецо — гладко выстриженное место на голове, наподобие проплешины. Егоров знал, что обычай носить гумнецо сохранялся до начала восемнадцатого века. Временной барьер еще немного отодвинулся.

Солнце поднялось в зенит, идти стало тяжелее. Егоров устал, его снова начала мучить жажда. Он снял колпак, засунул его за пояс и взъерошил на макушке волосы. Через полверсты Стас заметил трех мужичков, сидевших у обочины дороги. По маленьким образам и медным крестам, висевшим на шеях, было понятно, что это паломники, присевшие отдохнуть перед тем, как войти в город. Одеты они были просто. Серые холщовые рубахи, такие же штаны, темно-синие, сильно выцветшие скомканные накидки лежали рядом с котомками.

Бороды у всех были одинаково небольшие. Стас понял, что поступил правильно, что с нового года перестал бриться.

Мужички о чем-то разговаривали, но когда заметили незнакомца, замолчали и скорее с любопытством, чем с настороженностью, посмотрели на него. Егоров подошел ближе и поздоровался. Ему ответили тем же. Паломники закусывали луком и черным хлебом. Незнакомцу предложили присоединиться к трапезе.

— Благодарствую, не голоден, — ответил Стас. — Вот водицы бы испить.

Стасу передали небольшой кожаный мешок с водой. Теплая вода принесла ему большее наслаждение, чем в былое время холодное пиво.

— Давно, видать, жажда мучает, — улыбнувшись в бороду, сказал один из мужичков.

— Давно, — ответил Стас, отдышавшись. — А вы в Москву путь держите?

— В Москву, — сказал второй мужичок. — Решили вот в храмах святых причаститься, да и на царя посмотреть. А ты куды путь держишь?

— И я в Москву. Брат у меня в подмастерьях у кузнеца работает. Навестить иду.

— Ну-ну, — сказал третий мужик.

— Коль хочешь, пошли с нами, — предложил второй. — Вот доедим и тронемся.

Егоров согласился. Идти одному ему показалось неразумным. Одинокий человек всегда привлекает к себе больше внимания. А пока он не разобрался, где находится, лишнее внимание может иметь плохие последствия. Стасу еще раз предложили кусок хлеба с луковицей, он не стал отказываться и с благодарностью принял.

По дороге в Москву Стас молчал. Спутники его ни о чем не расспрашивали, а меж собой скоро разговорились. Стас с интересом слушал их спор, пытаясь уловить что-нибудь, что говорило бы о времени, в котором он оказался.

— Раньше-то и митрополиты, и архиепископы избирались на Соборе, — говорил второй мужик. — Искали по монастырям да скитам человека, наиболее достойного всей жизнью своей. А ныне как? Государь призывает к себе священнослужителей и на свое усмотрение выбирает одного из них.

— Да что говорить, — ответил первый. — Таперешние монастырские законы по сравнению со старыми совсем мягкими стали. И монастыри боле о богатстве думают, чем о службе Господу. И суд им не суд, и закон не закон.

— Ты полегче со словами-то такими, — сказал третий. — Ежели прознают — худо будет.

— А что, не правда разве? Мирские для них никакой цены не имеют. Вон в Могилеве, говорят, о прошлом годе наместник повесил проворовавшегося священника.

Митрополит так обозлился, что пошел и нажалился государю. Тот призвал наместника и говорит ему: «Как ты посмел осудить священника, ведь он подлежит суду духовному, а не мирскому?» А тот возьми и ответь, что, по древнему обычаю, он повесил вора, а не священника.

— А мне еще дед говорил, что земля русская ранее Владимира и Ольги получила Крещение, — сказал Стас, чтобы как-то притереться со спутниками. Чтобы относились они к нему менее настороженно. — Сам апостол Андрей благословил ее, когда приплыл вверх по реке к Киеву. Там он поставил крест и сказал:

«Много христианских церквей будет на месте сем, так как здесь благодать Божия».

— Истина и есть, — ответил первый бородач. — А сейчас… только на Руси осталась истинная вера в Христа.

Через пять часов Егоров вошел в Москву пятнадцатого или шестнадцатого века. Любой историк не раздумывая отдал бы полжизни, чтобы оказаться хоть ненадолго в прошлом. К горлу Стаса подкатил комок. Легкая дрожь прошла по всему телу. Все, что раньше он читал в книгах, слышал от преподавателей, когда учился в университете, сейчас мог увидеть собственными глазами и подтвердить или опровергнуть сложившееся мнение. Так и не сумев до конца совладать с нахлынувшими эмоциями, Стас ступил на улицы Москвы и почти сразу же заблудился и потерял своих спутников.

Москва была деревянным городом, за исключением нескольких каменных домов, монастырей и храмов. При каждом доме были большой сад и просторный двор, из-за чего размеры города казались гораздо большими, чем были на самом деле. К концу шестнадцатого века по велению Ивана Грозного было проведено нечто вроде переписи населения, после которой считалось, что в Москве живет более ста тысяч мужчин.

На краю города растянулись длинные улицы, на которых жили кузнецы и ремесленники, работавшие с огнем. Их дома обязательно разделялись друг от друга лугом или полем. Возле города расположились слободы, где царь Василий выстроил для своих телохранителей новый город. Сделал он это потому что пить мед и пиво горожанам можно было всего лишь несколько дней в году, но своим телохранителям царь даровал полную свободу питья. И чтобы не вовлекать горожан в соблазны, телохранители были как бы ограждены от общения с ними.

Сейчас же по городу бродило очень много хмельных людей. Кругом было веселье.

Стас понял, что попал на праздник. Для него было важно знать, какой, по нему он мог попытаться определить хотя бы число. В городе Егоров старался вести себя крайне осторожно. Он знал, что здесь было много шпионов, и неловкое или странное поведение человека могло навлечь на него подозрение.

По этой же причине Стас не пошел к Кремлю, а просто бродил по улицам, нарезая по городу круги.

На улицах было полно грязи, очевидно, недавно прошел сильный дождь. Деревянные настилы — мостки — на окраине попадались очень редко. Ближе к центру улицы полностью ушли под бревенчатые настилы.

Навстречу Егорову выехало с десяток конных всадников. «Что им может показаться во мне странным, чужим?» — подумал Стас. Под всадниками были маленькие неподкованные лошади с легкой уздой и седлами, приспособленными для свободной стрельбы во все стороны. Сидя на лошадях, всадники сильно подтягивали ноги, и поэтому даже несильный удар копья или стрелы мог выбить их из седла. Шпор Стас ни у кого не заметил, лошадью управляли при помощи плетки, которая висела на мизинце правой руки. Один из всадников недоверчиво посмотрел на рубаху Егорова, но, ничего не сказав, отвернулся и поехал дальше своей дорогой.

День катился к вечеру, а город все гудел, как пчелиный улей. Атмосфера всеобщего веселья и радости витала в воздухе. Когда позже Егоров вспоминал свои ощущения от первых часов после перемещения, он отметил, что чувствовал себя школьником, который написал контрольную и теперь, заглянув в ответы, жадно сверяет их со своими догадками.

Одежда и обувь у всех, кто встретился Егорову, была не пестрой, но разнообразной.

Перед глазами Стаса мелькали башмаки и лапти, чоботы — полусапожки с остроконечными носами, поднятыми кверху, сапоги, четыги из телячьей или конской кожи.

В верхней одежде тоже было много различий.

Богатые мужчины носили шелковое платье, длинные кафтаны с узкими рукавами, с узелками на груди на правой стороне, дорогой пояс, сафьяновые сапоги с короткими голенищами, прошитые золотом или серебром, украшенные галунами и жемчугом. При сапогах носили чулки шерстяные и шелковые. На голове у них были маленькие шапочки — тафьи, прикрывавшие только маковку. Их расшивали шелком и золотом, унизывали жемчугом. Колпаки для богатых шили из атласа, чаще белого цвета, к краю пристегивали околышек, унизанный жемчугом или жемчужными пуговицами. Часто встречалась четырехугольная шапка с меховым околышем из черной лисицы, соболя или бобра.

Те, кто попроще, ремесленники и мастеровые, носили рубахи с разрезанным воротом, подпоясанные шнурком. Рубаха шилась из холста и имела длину до колен. На груди и спине был подоплек, вышитый красными нитками и шелком.

Под пазухой нашивали синие и красные ластовки, украшенные яркой вышивкой.

Обувь простолюдина — лапти, башмаки из прутьев и лозы, подошвы из кожи, подвязанные ремнями, обмотанными вокруг ноги.

Женщины были одеты в длинные платья. Из украшений на груди висели монисты, ожерелья, золотые цепи. На пальцах — кольца и перстни. Вот прошла статная горожанка, одетая в опашень — длинную одежду с частыми пуговками сверху донизу. Шилась она из сукна красных цветов, рукава были длинной до пят, ниже плеча проймы, сквозь которые проходили руки. Остальная часть рукава, из-под которой выглядывали накапки летника и запястья рубашки, шитые золотом, свисала. Посадские женщины ходили в сапогах до колен, дворянки носили башмаки и чоботы, бедные — лапти. Цвет обуви в основном был ярким. Пуговицы у богатых были золотые, а у бедных — оловянные. Головные уборы были расшитый золотом и жемчугом.

Стрижки у мужчин, как правило, были короткие, женщины заплетали волосы в косы.

Минут через сорок Стас вышел к ярмарочной площади. Ряженые пели и лихо отплясывали, пытаясь завлечь зрителей, лавочники предлагали напитки и сладости, цветастые платки и баранки. Народ гулял и веселился. Ощущения Стаса были схожи с ощущениями ребенка, которого первый раз привели в цирк и показали слонов, клоунов, дрессированных тигров. Обилие красок, звуков и запахов кружило голову. Стас бесцельно ходил по площади, подходя то к ряженым, то к отплясывающему дрессированному медведю. А вокруг смеялись и пели люди, кричали зазывалы.

Наступив ногой на что-то мягкое, Стас оступился и чуть было не упал. Чем-то мягким оказался парчовый кошель темно-красного цвета, перетянутый кожаным шнурком. Стас нагнулся и поднял его. На боках кошеля золотой нитью было вышито две буквы «М» — по одной с каждой стороны — с размашистыми, воздушными завитками. Помяв кошель в руках и несколько раз оглянувшись в слабой надежде, что потерявший его где-то рядом, Стас развязал кожаный шнурок и заглянул в него. В кошеле лежало с десяток медных монет, четыре золотых и пять серебряных. Серебряные монеты были чуть овальными и имели на одной стороне розу, а на другой — надпись. Историк без труда признал монету московской чеканки, которая называлась просто: деньга. В животе у Стаса что-то заурчало, забулькало, донесшийся из-за спины запах пирогов с капустой схватил за горло. Стас спрятал кошель за пазуху, обернулся и увидел рядом с собой торговку. На ее лотке горкой лежали пирожки и кулебяки и так вкусно пахли, что глаза Стаса сказали сами за себя.

— Пирожки! Кулебяки! — звонко сказала торговка, тетка средних лет с пышной грудью и здоровым румянцем на щеках. — Хорошие пирожки! С капустой, с яйцами! Бери, милок, не пожалеешь!

— Пять, — сказал Стас и сглотнул слюну.

Не спросив даже, сколько стоит пирожок, Стас практически за один прием прожевал и проглотил его.

— Чего пять, — улыбнулась торговка, глядя, как голодный человек расправился с пирожком, — бери десять. Вон аппетит у тебя какой добрый.

В ответ Егоров лишь поднял брови.

— Ты вроде как не на Москве живешь… — сказала торговка, осмотрев узоры на рубахе Стаса, пока он в два укуса уничтожил второй, а затем третий пирожки с капустой. — Издалека, поди, пришел.

— У-гу, — не переставая жевать, промычал Стас и в подтверждение своих слов мотнул головой, словно лошадь.

— Я и смотрю, одет ты совсем просто. Да и по лицу видать, устал сильно, пока дошел.

— Да, — сказал Стас и отправил в рот остатки четвертого пирожка. — Далековато.

— Квасу бы тебе сейчас, — улыбнулась торговка.

— Хорошо бы, — прожевав, согласился Стас. — Только его еще поискать надо.

— Не надо. Он тебя сейчас сам найдет.

Тетка обернулась и, отыскав кого-то в толпе, подняла вверх руку и зычно крикнула, на мгновение перекрыв шум ярмарки.

— Митька! А ну, иди сюда!

Стас дожевал очередной пирожок и, глубоко вздохнув, перевел дух. Жить стало веселей. Из толпы вынырнул мальчишка лет двенадцати с плетеным коробом за спиной.

— Ну-ка налей-ка квасу с хреном. Остался еще?

— Конечно, — бодро ответил мальчуган, проворно скидывая с плеч короб.

— Только из погреба. Холодный.

Не прошло и десяти секунд, как Стас прильнул губами к глиняной кружке и мутный серо-коричневый напиток устремился в его чрево.

— Уф, — сказал Стас, осушив кружку кваса, и, закрыв глаза, глубоко вздохнул.

— Сколько я уже съел-то?

— Пять, милок. Бери еще.

— Ну давай еще пару. Стас запустил руку за пазуху, достал из кошелька серебряную монету отдал ее торговке.

— Много даешь-то, — сказала торговка. — Может, помельче есть?

— Нет, мельче нет, — сказал Стас и, откусив пол пирожка с капустой, начал его жевать.

Он солгал. В кошельке были медные монеты, но Егоров специально дал серебряную.

Сколько стоят в этом году пирожки с капустой и квас с хреном, он не знал, а незнание таких мелочей… И без этого каждый третий прохожий косился на него если не настороженно, то с любопытством.

— Сдать мне тебе нечем… — сказала торговка. — Возьми еще пирожков. Давай я тебе в платок заверну. Путь-то у тебя неблизкий. И квасу возьми кувшин.

Митька, у тебя есть пустой кувшин?

— Есть, — с готовностью ответил мальчонка.

Не успел Стас опомниться, как Митька, отмерив кваса, протянул ему кувшин, а торговка отдала узелок с пирожками.

— А… ему еще за квас заплатить надо… — неуверенно сказал Стас и показал на мальчика.

— Это мой сын, — улыбнулась торговка.

Через минуту Стас, сытый и довольный, снова не спеша бродил по ярмарочной площади. Чувство растерянности и испуга, появившееся в первые часы после перемещения, улетучилось. Он начал привыкать к окружающему его миру.

А праздник все гудел на разные голоса, зазывал и вкусно пах нехитрой снедью.

От ярмарочной площади вниз к реке вела узкая улочка. У реки слышались лихие молодецкие крики и женский смех. Раздался свист. Часть народа с ярмарки двинулась к реке. Стас, повинуясь общему движению, не спеша шел вниз по улице. Он уже догадался о том, что ему предстояло увидеть.

По старинному обычаю, мужчины и молодые парни в праздничные дни собирались на кулачный бой, который было принято устраивать на просторном месте, чтобы как можно больше народу могло его увидеть. Еще издали Стас заметил пристань с тянувшимися от нее по левой стороне дороги рядами амбаров.

Метрах в тридцати правее пристани уже собралась большая толпа. Она стояла полумесяцем, наползая на подножие холма, до середины которого опускалась улица. Со стороны пристани стояли шесть крепких мужиков, раздетых по пояс, и разминались, шевеля лопатками, размахивая руками и наклоняя головы в разные стороны. Еще два высоких и крепких молодца стаскивали через головы рубахи. Крики одобрения со стороны зрителей говорили о том, что бойцы были многим известны. Стас вспомнил сказ про купца Калашникова и, улыбнувшись, сделал два глотка из кувшина.

Еще спускаясь к реке, правее от импровизированного ринга Егоров заприметил огромный камень и решил на нем расположиться. За жаркий день валун успел нагреться, и Стас удобно на нем устроился. Вниз по дороге шли два десятка воинов. Двое, что шли первыми, были одеты побогаче и на поясах у них висели сабли. Один из них был, очевидно, знатного рода, так как был в панцире и наручнях. Он не был похож на десятника, скорее был сотником. Десять других были вооружены луком со стрелами и кистенями, остальные восемь — копьями. На поясе у каждого висел длинный нож с ручкой, глубоко уходившей в ножны. Служивые прошли совсем близко от Егорова, и на какой-то момент ему показалось, что сотника он знает. Несомненно, его лицо Стасу было знакомо. Наверное, забавно называть своим знакомым человека, жившего лет за триста пятьдесят до твоего рождения. А может, и больше. Хотя самому уйти на четыреста лет в прошлое ничуть не менее забавно. Время! Вот где подсказка! Сотник похож на Луиджи, того монаха, что помог им в Италии.

Вот только усы… У Луиджи не было усов. Да какая разница. Почему итальянцу не быть похожим на русского и русскому — на итальянца?! Разве мало было иноземцев на Руси. Тем более итальянцев. Еще неизвестно, кем были предки у того итальянского монаха. Решив не ломать голову, Стас развязал узелок, взял уже остывший пирожок и откусил от него. Внизу воины разбрелись и смешались с толпой зрителей. Полумесяц давно стал кругом.

Представление началось. Сначала сошлись два молодца богатырского вида.

Судя по всему, им было лет по двадцать, но телосложение… не хотел бы Стас встретиться с кем-нибудь из них в темном переулке. Щедро осыпая друг друга ударами, бойцы перемещались — то приближались к пристани, то отдалялись от нее. Вдруг один из молодцов раскинул руки и упал навзничь. К нему тут же подбежали мужики, оттащили в сторону, а еще один окатил его водой из ведра. Упавший зашевелился и, перевернувшись набок, сел. Зрители отметили его проигрыш звонким смехом.

Один из воинов, лет сорока пяти, передав копье соседу, начал раздеваться, очевидно, решив попробовать свои силы. Победитель терпеливо ждал, отпуская шутки в адрес служивого, толпа посмеивалась над ним. Раздевшись, ратник вошел в круг и встал напротив молодца. C минуту они стояли, сжав кулаки и не решаясь схватиться, после чего все же сошлись и обменялись парой ударов. Тут служивый изловчился и от души саданул противника по скуле.

Молодец оторвался от земли и, пролетев пару метров, упал замертво. Снова выбежали четыре человека и оттащили в сторону бездыханное тело. Толпа разочарованно загудела, замахала руками. Служивый молча начал одеваться.

А на середину круга вышли шесть человек и, разделившись трое на трое, встали друг против друга. Раздался свист. Первую минуту дрались по правилам, норовя зацепить противника не по носу, так по уху или в грудь садануть, так, чтобы с ног долой. Но вскоре началась обычная свалка. Дерущиеся лупили друг друга руками и ногами, не разбирая, в голову попал или в живот.

После кулачного боя на середину круга выкатили бочку браги. Сначала по хмельному ковшу получили те, кто дрался, а потом и каждый желающий. И завертелось у реки веселье, заплясались пляски, и те, кто полчаса назад норовил разбить нос другому, уже в обнимку поднимались от реки, пошатываясь от браги, ударившей в голову.

Солнце почти коснулось горизонта. Улицы города заметно опустели, хотя шум праздника еще слышался то там, то здесь, словно не хотел заканчиваться с исходом дня. Медленно переставляя уставшие ноги, Стас бродил по опустевшим улицам. Уже час он искал место для ночлега и не мог найти что-нибудь подходящее.

А найти было необходимо. Расхаживать по городу ночью было опасно.

С наступлением сумерек практически все улицы Москвы запирались на ночь положенным поперек бревном и охранялись сторожами. Если сторожа ловили позднего прохожего, его непременно сначала грабили, а потом избивали или сажали в тюрьму. Исключение делали только людям именитым или известным.

Этих провожали до дома. Стасу нечего было терять, кроме чужого кошелька, но и получить тумаков ему тоже не очень хотелось. К тому же кошелек был приметным. Если бы обвинили в воровстве, то оправдаться было бы непросто.

Стас предполагал, что в этом веке воровство каралось смертью только когда оно было совершено с целью разбоя, но легче от этого не становилось. Чтобы узнать правду, подозреваемому обычно палкой разбивали пятки, давали несколько дней отдохнуть, а пяткам распухнуть, после чего экзекуция повторялась.

Если вина была доказана, то преступника вешали.

В этих невеселых размышлениях Стас дошел до места, где улица упиралась в большой двухэтажный деревянный дом, который назывался хоромы, с резными наличниками, дубовыми воротами и флюгером в виде петуха на крыше. Направо и налево уходили новые улицы, а перед Егоровым на огромных воротах красовался витиеватый вензель в виде буквы «М». Это было фантастическое везение.

Стас не надеялся, что его осыпят благодарностью, но пустить переночевать на сеновале могли запросто. Судя по дому, человек в нем жил знатный. Да и накормили бы — не убыло. От пирожков остались только воспоминания, а квас в кувшине плескался уже на самом дне.

Стас несколько раз ударил кулаком в тяжелые ворота. Дубовые доски отозвались глухим басом. Стас оглянулся. Улица была пуста. Когда он повернул голову обратно, в проеме открытой в воротах калитки стоял огромный бородатый мужик с выпущенной поверх штанов рубахой. От неожиданности Стас вздрогнул и замер с приоткрытым ртом. Взгляд у мужика был недобрым. Стас растерялся и молчал.

— Чего надо? — спросил бородатый голосом, похожим на тот звук, что издали ворота, когда в них постучал Стас.

Поздний гость молчал.

— Чего надо, говорю?

Правая рука у бородача и плечо скрывались за косяком калитки. Что было за воротами, Стас не мог видеть, но по выражению глаз и слабому деревянному стуку он понял, что здоровяк нащупал заранее приготовленное дубье.

— Я… мимо проходил… — неуверенно начал Стас.

— Ну и иди куды шел.

— Буковка у вас на воротах приметная, — Стас взял себя в руки. — Я на ярмарке такую же нашел.

Он запустил руку за пазуху и достал кошелек. Здоровяк настороженно следил за движениями позднего гостя, и предъявленный кошелек нисколько не смягчил его взгляда.

— Спроси, может… хозяин потерял… — сказал Стас и, держа кошелек на вытянутой руке, сделал шаг к бородачу. — Там монетки остались. Я, правда, взял одну…

Бородач еще раз смерил Стаса оценивающим взглядом, не выходя за калитку, протянул к кошельку руку, взял его и, исчезнув во дворе, закрыл калитку.

За воротами послышались голоса, стало ясно, что бородач не один встречал позднего гостя. Егоров снова оглянулся. Улица, как и прежде, была пуста.

Шум праздника стих, на небе высыпали первые звезды. Стас допил квас, подбросил вверх пустой кувшин, и, прежде чем поймал его, тот несколько раз перевернулся в воздухе. Тем временем бородач поднялся в сени. Ему навстречу из избы вышел Малышев. Прикрыв за собой дверь, он тихо, чтобы не тревожить домашних, спросил Семена:

— Что там?

— Чудак какой-то пришел, — ответил Семен и протянул хозяину кошель. — Спрашивает, не твоя ли вещица.

Малышев взял в руки кошель.

— А почему чудак?

— Посмотрел бы на него — не спрашивал, — улыбнулся Семен. — Одет чудно, лапти того гляди расползутся. В руках кувшин. Я, было, подумал, что в кувшине брага, да он вроде не пьяный.

— А чего говорит-то?

— Ничего… — растерялся Семен. — Передал кошель да сказал: спроси, может, хозяин потерял. Буковка на воротах, говорит, такая же.

Малышев развязал кожаный шнурок и, встряхнув кошель, высыпал на широкую ладонь горсть монет. На несколько секунд он задумался, а Семену показалось, что хозяин даже не удивился.

— Он один пришел? — спросил Малышев.

— Вроде один.

— Зови в дом. Негоже человека на улице держать, когда он тебе столько денег вернул. Да и ночь на дворе. Сторожа застигнут — покалечат.

Семен вздохнул, пожал плечами и, покачивая головой, вышел из сеней на улицу. Там его ждали Иван, он вместе с Семеном помогал Малышеву по хозяйству и торговому делу, и конюх Игнат. В руках у Ивана был добрый березовый кол, а Игнат крепко сжимал вилы. Не принято было в Москве по ночам в гости ходить.

— Чего он? — тихо спросил Иван.

— Говорит, зови.

— Раз говорит, значит, зови, — вздохнул Иван. Ему тоже не нравилась затея хозяина.

Калитка отворилась, и Егоров вошел в нее. Даже в сумерках он смог оценить огромные размеры двора. С правой стороны возвышалась громадина дома, с левой тянулись амбары, а прямо по ходу был сеновал со скотным двором.

— Проходи в дом, — вполне приветливо сказал Семен. — Иван проводит.

— Пошли, — сказал Иван и отдал свой березовый кол Игнату, который все еще недоверчиво смотрел на гостя.

Стас улыбнулся и отдал Игнату кувшин. Тот переложил березовый кол с руки на руку, взял кувшин, кол выскользнул у него из рук, он попытался его поймать и чуть не выронил кувшин. Стас сильно устал за этот длинный день, но от неловкости конюха еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

Гостя провели через сени, в которых лежали рогожи, и открыли перед ним дверь избы. Чтобы войти в нее, Егорову пришлось нагнуться.

Изба была правильной квадратной формы девять на девять метров в шесть окон со слюдой вместо стекол. Потолки, как показалось Стасу, были низковаты.

Посреди избы с голыми стенами стояла огромная русская печь, украшенная изразцами. Вдоль левой стены стояли сундуки и дубовые лавки, приделанные к ней намертво. Лавки были застланы нарядными полавочниками — покрывалами, состоявшими из двух частей одна короче другой. Длинная застилала лавку, другая закрывала пространство под ней. Пол застлан цветастыми половиками, посреди комнаты стоял большой дубовый стол, покрытый скатертью, с ножками, украшенными резьбой. На столе стояли два светильника с конопляным маслом, их светом и освещалась изба. С двух сторон от стола были широкие лавки, также застланные полавочниками.

За столом сидел рослый крепкий мужик лет сорока пяти, очевидно, он и был хозяином дома. Стас осмотрелся в избе, нашел образа и трижды перекрестился, еле слышно бормоча: «Господи, помилуй», после чего поздоровался с хозяином.

— Проходи, чего же у порога стоять, — сказал Малышев, поднимаясь из-за стола.

— Спасибо, — сказал Стас и сделал несколько шагов к хозяину дома.

Егоров осмотрелся и на удивление не заметил безделиц, которыми обычно украшались дома богатых людей: серебряные яблоки, костяной город с башнями…

— Малышев меня зовут, — как показалось Егорову, со значением сказал хозяин кошеля. — Слыхал, наверное?

— Нет, — Стас отрицательно покачал головой.

— Да быть такого не может, — улыбнулся Малышев. — Фрол Емельянович…

Меня вся Москва знает. И во Пскове, и в Новгороде…

— Я нездешний.

— Как же ты меня нашел?

— Не искал я тебя. Случайно к дому вышел. Гляжу, буковка на воротах та же, что и на кошеле, и узоры… Я, правда, взял одну деньгу. Очень есть хотелось. Ты уж не гневайся.

— Ты мог больше взять, но не взял.

— Мне не нужно было больше. Я просто хотел есть.

— Бьюсь об заклад, что ты и сейчас голодный, — улыбнулся Малышев и, обернувшись, крикнул куда-то за спину: — Варенька, собери на стол, голубушка. А ты проходи к столу-то. Садись.

Стас подошел к дубовому столу с левой стороны и, перемахнув через лавку, сел. Хозяин тоже сел, продолжая следить за гостем пытливым взглядом. Иван передвинул лукошко, лежавшее на приступке, пристроился у печи.

— Как звать-то тебя?

— Станислав.

— Станислав? — удивился Малышев. — Литвин?

— Нет. Русский.

— Имя больно странное для русского.

— Так уж назвали, — ответил Стас.

Он достал очки, протер круглые стекла отворотом рубахи и нацепил их на чуть оттопыренные уши. Дверь в избу отворилась. Малышев и Стас повернулись и увидели вошедшего в избу Семена. Тот остановился на мгновение у порога, но тут же закрыл за собой дверь и сел на приступок у печи, рядом с Иваном.

— Откуда же будешь? — спросил Малышев, повернувшись к Стасу.

— Издалека.

Из кухни вышла женщина лет тридцати пяти, румяная, как принято говорить в таких случаях, «в теле». На ней был летник, надетый поверх рубахи, с рукавами накапками, голова обвязана платком.

— Здравствуй, хозяюшка, — поздоровался Стас, поднявшись с лавки.

— Здравствуй, — тихо ответила Варвара Егоровна.

На какое-то мгновение Стасу показалось, что ее глаза чем-то опечалены.

Он сел и снова перевел взгляд на хозяина дома. Варвара Егоровна без суеты, но очень быстро выставила на стол миску пареной репы, жаровню с жареной рыбой, крынку молока, чугунок пшенной каши и полкраюхи хлеба.

— Может, бражки тебе поднести? — спросил Мартынов.

— Не откажусь, — соврал Стас.

Выпить браги ему сейчас хотелось меньше всего, но отказываться было нельзя.

«Какой же русский весел без питья».

Варвара Егоровна поставила перед гостем неглубокую медную тарель, медный кубок, положила деревянную ложку. Стас в нерешительности осмотрел еду.

У него совершенно вылетело из головы, как было принято в старину приступать к трапезе в гостях.

— Чего сидишь-то? — спросил Малышев, наливая в стакан брагу. — Ешь. Я-то ужо не буду. Мы уж спать ложились.

Стас залпом осушил кубок, утер губы тыльной стороной ладони, пододвинул к себе жаровню, и, зацепив деревянной лопаткой, лежавшей в ней, большой кусок жареного карпа, положил в свою миску.

— В Москву-то зачем пришел? Своих ищешь или дело какое?

— Нет у меня никого в Москве, — ответил Стас, пережевывая рыбу, и покачал головой. — И дела никакого нет. Слышал много про Москву, а ни разу не был. А тут так получилось, рядом оказался. Дай, думаю, зайду, хоть глазком взгляну. Может, повезет, государя увижу.

— А что получилось-то? — как бы между прочим спросил Малышев.

Стас молча протянул руку к крынке с брагой и налил себе полстакана. Малышев не стал настаивать на ответе.

— Стекла у тебя… для глаз… из Венеции? Бывал там, что ли?

— Нет. Не довелось. Подарок, — быстро сориентировался Стас. — За службу.

— У кого же раньше служил?

Стас выпил брагу, поставил стакан на стол и посмотрел на Малышева.

— Прости, Фрол Емельянович, но не спрашивай, пожалуйста. Если можешь — поверь слову. Не беглый, не вор. Так что беды не жди. Пришел издалека.

Накормил — спасибо тебе. Если переночевать оставишь, соломки бросишь — еще раз спасибо. А боле не спрашивай. Мог бы, сам все рассказал.

— Ну… не спрашивай так не спрашивай. Счету, письму обучен? — вдруг спросил Малышев.

— Обучен, — не понимая смысла заданного вопроса, ответил Стас, и, не показав удивления, продолжил ужин.

Ему вдруг почудилось, что Малышев что-то задумал. И задумал не сию минуту.

Эта мысль его давно беспокоила.

— Как, к примеру, считать стал бы, если б много товару было? — спросил Малышев.

— Как и все, — ответил Стас и отодвинул миску. — Десятками. Если много, то по сорока, совсем много по девяносто. Али уж по тыщи.

— А немец, например, как считал бы али швед?

— Эти сотнями считают. А к чему ты спросил?

— Так. Мыслишка появилась, — уклончиво ответил Малышев. — Я гляжу, ты поел… Спать на сеновале будешь, вон Семен проводит. А поутру уходить не спеши. Иван, скажи Игнашке, поутру пусть не запрягает, на мельницу позже поедем.

Иван кивнул головой, не спеша поднялся с приступка и вышел из избы.

— Спасибо, хозяин, за хлеб-соль.

Стас встал из-за стола и трижды перекрестился на образа.

— Семен, проводишь Станислава, покажешь, — сказал Малышев, сделав ударение в имени на «и».

— У-гу, — сказал Семен и так же, как Иван, не спеша поднялся с приступка.

— Пошли.

На улице было темно, белые точки звезд, словно россыпь пшена выступили на небе. Воздух был прохладен и свеж, сверчки пели свою песню. Семен проводил гостя на сеновал и показал, где тот будет спать. Стас поблагодарил его и забрался по приставной лестнице на сушилы. Наверху головокружительно пахло свежим сеном. Оно было настолько мягким, что когда Стас лег на спину и раскинул руки, единственное, о чем он успел подумать, это: «Господи, как же я сегодня устал». Через секунду Стас провалился в глубокий и спокойный сон. Этой ночью ему ничего не приснилось.

Утром Стас проснулся от того, что кто-то тормошил его за плечо. Открыв глаза, он увидел перед собой белобрысого голубоглазого мальчика лет двенадцати.

Стас смотрел на него, неподвижно лежа на спине, раскинув руки в разные стороны. Вокруг, как и вчера, волшебно пахло свежим сеном.

— Тебя зовут Станислав? — спросил мальчик, так же, как и отец, делая ударение на букве «и».

— Точно, — ответил Стас и, подняв брови, чуть улыбнулся. — А тебя Прошка?

— Да-а… — улыбнулся мальчик. — А откуда ты знаешь?

— Я все знаю, — сказал Стас и сел, чуть подтянув к себе ноги.

Вчера, когда он выходил из избы, Малышев сказал жене, чтобы Прошка утром оставался дома, иначе он его выпорет. Несложно было догадаться, что Прошка — это сын.

— Это тебе, — сказал Прошка, достав из-за спины крынку с молоком и большой кусок черного хлеба. — Отец сказал, чтобы, когда ты поешь, я проводил тебя на пристань.

— Зачем? — спросил Стас и откусил от куска хлеба.

Прошка пожал плечами.

— Не знаю. Сказал отнести поесть и отвести.

— У вас возле пристани амбары? — Стас припал к крынке и сделал несколько глотков.

— Да.

— А ты отцу не помогаешь?

— Помогаю иногда. Когда он просит.

— А сам что же? Не догадываешься.

— Когда не просит, можно леща получить.

— Тоже верно, — согласился Стас и снова припал к крынке.

— А у тебя правда стекла есть, чтобы лучше видеть? — спросил Прошка.

— Откуда знаешь?

— Семен рассказывал, когда рыбу удили, что вчера видел у тебя эти стекла.

— Так ты уже и на рыбалку сходил? — удивился Стас. — Когда же успел?

— На зорьке, — улыбнулся мальчик.

— На зорьке? Молодец. А я вот никак не могу себя заставить рано вставать.

— Семен поможет, — с легкой обидой сказал Прошка. — Водицей из черпака.

Ну ты стекла-то покажешь?

Стас достал очки и протянул их мальчику.

— На. Только осторожно, не сломай. Мне без них туго будет.

Прошка заулыбался и, повертев очки в руках, нацепил их себе на нос. Стас посмотрел на него и тоже улыбнулся.

— Чего же тут лучше… Вообще ничего не видать, — разочарованно сказал Прошка и снял очки. — А говорили, стоят дюже дорого…

— Лучше видно тем, у кого зрение плохое. А у тебя оно хорошее. Так что тебе эти стекла не нужны.

— Так если с хорошим не видать, с плохим и подавно…

— Давай меняться. — Стас сделал большой глоток и допил молоко. — Я тебе крынку, а ты мне мои стеклышки.

Прошка протянул Стасу очки и забрал крынку.

— Пошли, отец ждет.

Мальчуган ловко спустился с сеновала и выбежал во двор. Стас спускался не спеша, всякий раз с трудом нащупывая ступень круто поставленной лестницы.

Когда он вышел из-под навеса, солнце ослепило его. Прикрываясь рукой, Егоров неторопливо прошел через двор. Кроме конюха, того самого, что вчера с трудом удержал в руках крынку, вилы и березовый кол, во дворе никого не было. Игнашка стоял возле лошади, затягивая хомут. Стас неспешно прошел мимо телеги, похлопал по крупу лошади и остановился. Конюх недоверчиво посмотрел на вчерашнего ночного гостя, подтянул хомут. Только сейчас Стас смог разглядеть его лучше.

Игнат был невысоким щуплым молодцом лет двадцати пяти, может, чуть меньше.

Одет был в темно-коричневые штаны, серую рубаху, скудно расшитую у ворота красными узорами, на ногах лапти, на голове шапка.

— Тебя Игнат зовут? — спросил Стас.

— Игнат, — все еще недоверчиво ответил конюх. — А ты Станислав?

— Станислав. На мельницу собираешься?

— А ты откуда знаешь? — больше испугался, нежели удивился Игнат.

— Я все знаю, — Стас постарался сделать многозначительное лицо. — Поначалу утром собирались, но потом Фрол Емельянович передумал.

Игнашка растерялся пуще прежнего и, силясь понять, откуда странный гость мог знать, куда хозяин собирался ехать и когда, смотрел на Стаса, чуть приоткрыв рот, тем более что тот встал, когда петухи уже часов пять как пропели.

Из дома выбежал Прошка, подбежал к Стасу и дернул его за рукав.

— Пошли. А то батя ругаться будет.

Стас пошел к калитке следом за сыном купца, а Игнат все стоял и смотрел ему вслед.

Город жил обычной жизнью. По улицам ездили груженые и пустые подводы, горожане спешили по своим делам, лавочники торговали, ремесленники работали.

От вчерашнего веселья не осталось и следа. Навстречу Егорову шли те же люди, что и вчера, только одетые менее нарядно. На женщинах были поневы, на мужчинах зипуны — узкое и короткое платье, иногда до колен. У бедных из сермяги, у богатых — из легкой материи наподобие шелка. Чаще белого цвета, с пуговицами. Знатные горожане носили кафтаны. Они достигали икры, чтобы выставить напоказ шитые золотом сапоги и пуговицы числом от 12 до

30. Пояса были украшены камнями, золотом и серебром, серебряными бляхами.

Пояса были шелковые, бархатные, кожаные. На поясах у них висели капторги или застежни, тузлуки и кошель — калита. Мужчины любили подпоясываться под брюхо, отчего живот казался отвислым. На головах женщины носили волосники и подбурсники, походившие на скуфью из шелковой материи, с ушками или оторочками по краям, унизывались жемчугом и камнями. А вот еще одна горожанка с кикой. Кика или кичка — шапка с возвышенной плоскостью на лбу, разукрашенная золотом, жемчугом, камнями, иногда делалась из серебряного листа, подбитого материей.

Головной убор на Руси играл большую роль в жизни женщины. Он был символом брачной жизни и обязательной частью приданого. Считалось стыдом и грехом выставлять волосы напоказ.

— Что-то тихо сегодня на улице, — сказал Стас. — А вчера праздник прямо через край лил.

— Да ты что? — усмехнулся Прошка. — Вчера же коронация царя Федора Иоанновича была. А еще говорил, что все знаешь…

— Вот оно что… — протянул Стас, посмотрев поверх крыш домов, и тихо пробормотал себе под нос: — Коронация Федора… а это значит… Это значит тридцать первое мая тысяча пятьсот восемьдесят четвертого года.

Прошка с удивлением смотрел, как Стас задумался над вчерашним днем, но сказать что-нибудь не решался.

— Это значит, что Бруно сейчас в Англии, — продолжал бормотать Стас.

— А кто такой Бруно? — спросил Прошка.

— Бруно?.. — Стас перевел взгляд на мальчика. — Бруно — это очень умный человек и великий ученый.

— Он тоже все знает?

— Он? Он знает в сто раз больше, чем все.

«Он знает главное, — подумал Стас. — Он знает, как мне вернуться».

Через десять минут они уже спускались к реке, к тому самому месту, где вчера Стас смотрел кулачный бой. Навстречу поднимались две повозки, груженые тюками с пенькой. «Странно, — подумал Стас. — Чтобы добраться от реки до дома Малышева, вчера понадобилось несколько часов. А сегодня десять минут… очевидно, вчера я шел кругами».

Сдав Стаса отцу с рук на руки, Прошка тут же убежал. Перво-наперво Малышев провел Станислава по своим владениям, все показал и рассказал. Познакомил со своей правой рукой, Егором. Он у купца и за ключника был, и за приказчика, мог в лавке встать, и со своими и иноземными купцами торг держать. Стас начал догадываться о затее Малышева. Ну что же, это был совсем неплохой вариант. До Англии далеко и пешком туда не дойдешь.

— Ну как тебе размах? — не без гордости спросил Малышев.

— Впечатляет, — искренне признался Стас.

— Опричнина меня подразорила сильно. Думал, на ноги уже никогда не поднимусь.

Ан нет, выжил. И дело не развалилось. А сейчас, после коронации, все должно быть совсем хорошо.

— Да, — сказал Стас и добавил чуть тише. — Годунов наведет свои порядки.

И казну проверит.

От услышанного Малышев округлил глаза и чуть приоткрыл рот, но тут же взял себя в руки и через несколько секунд выглядел как ни в чем не бывало.

Стас заметил это и пожалел, что сболтнул лишнее. У дыбы адвокатов не бывает.

— Не хочешь в Москве пожить? — спросил Малышев, глядя Станиславу прямо в глаза. — У меня поработать?

Стас с облегчением подумал, что Малышев или не расслышал сказанного, или не понял до конца, и решил изобразить удивление.

— Вот тебе бабушка и Юрьев день… как-то неожиданно все, Фрол Емельянович.

— Платить хорошо буду. Скажем, три деньги в день.

— Ремесленник получает в день две, а поденщик — полторы, — сказал Стас, как бы соглашаясь, что плата высока.

— Так соглашайся, — улыбнулся Малышев и чуть развел руками. — Жить у меня в доме будешь.

— А почему я? — спросил Стас. — Ты же не знаешь, ни кто я, ни откуда пришел.

— Я так думаю, что худого за тобой на свете нет. Да и резоны у меня свои.

Был у меня помощник, Степан. Его кто-то ножом на мельнице пырнул. Егор головастый мужик, но он дела ведет, в разъездах часто бывает. А мне помощник нужен. Чтобы я ему доверял. Ну и он чтобы неглупый был. А ты, по всему видать, и в науках ведаешь, и в торговых делах понимаешь.

— Это оттого, что я тебе кошель вернул, ты мне поверил? — чуть улыбнулся Стас.

— Хорошего человека по глазам видно, — сказал Малышев. — Но смотри, я неволить не стану. Не хошь, так что ж. Силком держать — смысла нет.

— Да нет. Я, конечно, согласен, — сказал Стас чуть дрогнувшим голосом.

— Спасибо тебе за честь великую, за доверие. Неожиданно только как-то все. Вчера вечером познакомились, а сегодня утром ты мне ключи от амбаров предлагаешь. Да и не торговал я раньше, показалось тебе.

— Эта наука мудреная, когда научить некому, — сказал Фрол Емельянович.

— А коли для себя учить стану, так и того пуще поймешь.

Напомнив Егору, чтобы он не тянул с погрузкой войлока, Фрол Емельянович и Стас пошли домой. По дороге купец все похвалялся, в каком городе у него сколько лавок, где он что покупает, дабы дешево было, и куда везет товар, дабы продать с большей выгодой. Стас слушал с вниманием. Чтобы выжить, ему нужно было немедленно менять специальность.

Кроме Варвары Егоровны, дома никого не было. Она суетилась по хозяйству у коровника и лишь бросила короткий взгляд на мужа. Фрол Емельянович со Стасом вошли в избу. Малышев показал новому ключнику на лавку, а сам достал с полки небольшой деревянный ларец. Он поставил его перед Стасом на стол, покрытый полотняным куском, и откинул крышку.

— Начнем с главного, с денег. — Фрол Емельянович высыпал из ларца на стол пригоршню разных монет и начал про них рассказывать. — Серебряные монеты бывают разные, но у нас в ходу в основном четырех видов: московские, псковские, тверские и новгородские. Про московские знаешь, это та, что ты взял из кошеля. Она называется деньга. Вот видишь, у нее на одной стороне роза.

Это старая монета. Тапериче вместо розы чеканят всадника на коне. Шесть денег — алтын, двадцать — гривна, сто — полтина, двести — рубль. Полтина равна одному венгерскому золотому дукату. Сейчас чеканят еще и такие монеты, — Малышев показал монетку Стасу. — Буква с обеих сторон. Четыреста таких монет равны рублю. Вот эта монета…

— Тверская, — сказал Стас, собираясь подтвердить догадку Малышева, что он кое-что знает. — По цене равна московской.

— А вот эта? — Малышев показал монетку с бычьей головой в венце.

— Это псковская. У них еще медная монета есть, зовется пул.

— А цена у пула какова?

— Шестьдесят пулов — одна московская деньга.

— А вот это что за монета?

— Это новгородская деньга.

— Это с чего же она новгородская?

— С одной стороны изображение государя на троне, а с другой — надпись.

Стоит она вдвое дороже московской.

— Правильно, — улыбнулся Малышев. — А что еще чеканят в Новгороде?

— Гривну. Новгородская гривна стоит четырнадцать денег, а рубль — двадцать две деньги.

— Ну вот, — улыбнулся Малышев. — Самое главное ты знаешь. А теперь про саму торговлю. Москва-река судоходной становится только за шесть верст выше Можайска. Там товары грузят на плоты и везут в Москву. Ниже по реке к городу корабли подходят ближе.

В основу торгов положен новгородский вес. Стремись купить дешевле, а продать дороже. Это основа прибыльной торговли. Но иногда можно и с убытком дело сделать, если барыш в будущем видишь. Я торгую почти всем: воск, серебряные слитки, медь, сукно, шелковые материи — дороги, киндяки, тафта, объяр, изорбек, золотые нитки, мед, пенька, лес, веревка, седла, уздечки, ножи, топоры, войлок, кожа. И нашим купцам продаю, и иноземцам. В Турцию везу кожу, меха, моржовый клык, в Германию — меха и воск.

Мех меху рознь. У зрелого соболя шерсть черная, длинная и густая. Если соболя били в свою пору, то его мех дороже стоит. Да это с любым мехом так. Лучше, когда мех с Печоры, нежели с Двины или, например, Устюга.

Куньи меха везут из Швеции, беличьи шкурки — обычно из Сибири. Бывает, с Устюга, Вологды, Перми. Соболья шкурка стоит сорок-сорок пять венгерских золотых дукатов. Кунья шкурка — три-четыре деньги. Лисья шкурка, которая черной лисицы, стоит десять золотых, а очень хорошая — пятнадцать. Белка стоит одну-две деньги. Когда шкурку покупаешь — рот не разевай. Если зверя не в ту пору били, то волоски из хвоста и головы легко вырвать можно.

Обычно плохую шкурку как только обдерут, тотчас наизнанку выворачивают.

Чтобы, значит, мех не вытерся.

Налог государю платим с каждого рубля семь денег. А с воска еще и с каждого пуда четыре деньги. Деньги под процент дают обычно на сто двадцать. Поэтому брать лучше в храме. Там дают из расчета десятины. Да это тебе пока что ни к чему. Ну как, понятно рассказал? Может, спросить чего хочешь?

— Понятно, Фрол Емельянович, — ответил Стас. — А спросить… так я потом, по делу спрошу.

— Это и правильно. Остальное со временем поймешь. Ежели чего — спрашивай, не бойся. Не меня, так Егора. Он мужик незлобный. На ласковое слово только скупой. А сейчас поедешь с Игнашкой на мельницу и заберешь двадцать мешков муки. Игнат!

В сенях послышался топот.

— Чего, хозяин? — с порога спросил вошедший в избу конюх.

— Поедите со Станиславом на мельницу, муку заберете. С сего дня Станислав заместо Степана будет.

— Ну что ж… Заместо — так заместо, — постарался улыбнуться Игнат. — Наше дело — запрягай да вези.

— Поезжайте. Муку к пристани отвезете. Один мешок домой. Егор вас там встретит. Он германцам воск отдавать будет. Купец неделю уж как заплатил, а все не заберет. Уж и дозволение выпросил, чтобы в Москву его пустили, а все не забирает. Одно слово, немец. Ну ступайте.

Малышев не спеша начал собирать монеты в ларец. Игнат быстро вышел из избы в сени и почти сразу же забарабанил ногами по деревянным ступеням лестницы. Стас еще пару секунд смотрел на купца, после чего вышел из избы и пошел следом за конюхом.

Когда они с Игнатом выезжали со двора, им встретился Егор, подходивший к дому. Еще утром он от Малышева узнал, что у них новый ключник. Нельзя сказать, что Егор равнодушно отнесся к новому человеку в деле. Были у него на то свои резоны.

Как только Егор поднялся на крыльцо, навстречу ему вышел Малышев.

— Ну что там? — спросил Фрол Емельянович.

— Все. Забирает, — сказал Егор. — Завтра поутру. Я-то думал, что за напасть, а он от бабы никак уехать не мог.

— Это от Машки, что ли? — удивился Фрол Емельянович.

— Была Машка, да кончилась, — чуть улыбнулся Егор. — Сговорились по первому снегу свадьбу сыграть.

— Смотри-ка, как дело оборачивается, — не верил Малышев. — Я думал, немец языком мелет, а он и правду корни пустить решил. Что-то у тебя глаза задумались. Не ты ли на Машку целился?

— Налог платить надо, Фрол Емельянович. Опять гонца прислал. В который уж раз. Осерчает — беды не миновать.

— Заплатим, заплатим. К вечеру съездишь сам, с подарочком, скажешь через два дня все, что должны, отдадим. Только что-то ты раньше не сильно печалился из-за налога. Что еще? Говори.

— Зря ты ему доверился, Фрол Емельянович.

— Кому? Станиславу? Это почему же?

— Где же это видано, чтобы кошель с деньгами назад вертали?

— А ты что, Егор, не вернул бы кошель хозяину?

— Зачем обижаешь, Фрол Емельянович… Неужто за столько лет…

— Брось! — оборвал Малышев. — Знаешь же, не про то говорю!

— А я про то. Кошель-то он тебе не на ярмарке вернул. Так твой дом же еще найти надо было. Город эвон как вырос. Он говорит, что нездешний, значит, не ведал, где ты живешь. Однако же пришел к воротам. Ну был бы он странником, как говорит… Нужду, по всему видно, испытывал. Нашел кошель — так радуйся. Кошель выбрось, деньги оставь. Неспроста он тебе его домой принес. И Степана кто ножом на мельнице пырнул, так и не нашли.

А ведь он с мельницы в лавку ехать собирался, товары при нем были дорогие.

Так не тронули товары. И денег при нем было сорок золотых дукатов. Все целехонько…

— Не петляй как заяц, — снова оборвал Малышев. — Прямо говори — куды клонишь.

А то ходишь вдоль да около.

— Так я и говорю. Странно все. А ежели все это неспроста… злодейство супротив тебя кто-то замышляет.

— Уж больно он умен для злодея, — ответил Малышев. — Ему бы казну разорять, а не ключником служить. Странно, конечно, но сердце говорит, что можно верить ему. А ты смотри у меня. Будешь его со свету сживать… — Малышев сжал кулак с трехлитровый чугунок и потряс им в воздухе. — Ты мужик честный, работящий, за то и держу тебя столько лет. И доверием ты облечен не в пример остальным. А коли начнешь раздор сеять…

— Ох-хо-хо, хо-хо… — вздохнул Егор. — Фрол Емельянович, я же ведь только за дело радею. Уж больно доверчивый ты стал с тех пор, как сотник к тебе лекаря привел, что Варвару Егоровну вылечил. Я-то все одно с него глаз не спущу, но ты здесь хозяин, тебе решать…

— Ну вот я и решил, — мягко, но однозначно сказал Фрол Емельянович. — Раз доверил, значит, есть на то причина. И довольно об этом.

Малышев вместе с Егором вышли со двора. Егор пошел на пристань, а Фрол Емельянович — к купцу Акишкину. День шел к вечеру, а дел еще было невпроворот.

Калитка отворилась, и во двор вбежал Прошка. Ловко перебирая босыми ногами, он, словно на крыльях, пролетел мимо Егорова по лестнице и скрылся в сенях.

Через секунду послышался грохот опрокинутых ведер. Стас улыбнулся, сидя на ступенях крыльца, и продолжил мастерить свистульку для мальчика. Он изводил уже четвертый ивовый прут, а свистулька все не получалась. И как это дед ее делал? Да и сам он пробовал. И ведь получалось. А сейчас ни в какую. И нож уже затупился, и пальцы устали.

Калитка снова скрипнула, открылась, и во двор неторопливой походкой вошел Егор. Статный сорокалетний мужик с окладистой бородой, черной кучерявой шевелюрой, в длинном красном кафтане, коротких сапогах, с плеткой в правой руке. Стас посмотрел на него и вернулся к своему занятию.

За ту неделю, что он прожил в доме Малышева, они с Егором сумели выстроить ровные отношения. Стас не лез не в свое дело, не давал глупых советов, не пытался услужить, а всего лишь выполнял порученную ему работу, на которую у Егора не было времени и желания. Малышев не делал Станиславу поблажек, и вскоре Егор утвердился в мысли, что с этой стороны угрозы его положению ждать нечего. Да и не настолько ловок был Станислав в торговых делах, чтобы так запросто занять его место. А вот знал Станислав действительно много, в этом Егор отдавал ему должное. Писал он, правда, не всегда грамотно, да и считать любил все больше прутиком на песке, выстраивая странные знаки колонками, а потом уже говорил, сколько получается. Малышев вчера проговорился, что новый работник ненадолго. То, что неспроста он пустил его к себе на службу, Егор понял сразу, но расспрашивать о причине не стал. Ни к чему это было. От приказчика Фрол Емельянович практически не держал секретов.

Но ежели о чем-то не говорил, значит, была на то нужда.

Егор неторопливо подошел к Станиславу и, оперевшись правой рукой о перила лестницы, с улыбкой оценил его усердие.

— Обстучать нужно, чтоб кора хорошо сошла, — сказал Егор.

— Стучал уже. Не получается. Все прутья извел.

— Да купи ты ему гудок, вот и радость будет у парня.

— Купить немудрено. А когда вещь своей рукой сделана, она и цену другую имеет.

— Оно, конечно, верно. Только хотеть-то мало, уметь надобно.

— Вот я и думал, что умею, — улыбнулся Стас и бросил на траву неудавшуюся свистульку.

— Я вот так, помню, ложки учился резать, — сказал Егор. — Дед у меня ловко их делал. Я одну никак не кончу, а он, глядишь, уже десяток острогал.

В сенях снова загремели доски, по лестнице сбежал Прошка, хотел было проскочить мимо Егора, но тот ловко схватил его за правую руку, которую Прошка прятал за спиной. Сорванец тут же извился ужом, надеясь вырваться из крепких, как тиски, рук приказчика.

— Стой, — тихо сказал Егор, пытаясь развернуть Прошку. — Куды?

Стас посмотрел за спину мальчику, надеясь разглядеть, что тот прячет, но сорванец нырнул между широко расставленных ног приказчика, так что Егору пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы не упустить его.

— Ку-ды… — так же спокойно протянул Егор, поднимая в воздух парнишку, тем самым лишая его опоры.

— Пусти, — зло проскулил Прошка.

— Я те щас пущу, — все так же спокойно и тихо сказал Егор.

Вывернув из-за спины Прошки руку, Егор вытянул ее вверх и, разжав пальцы, отобрал нож, который тот пытался спрятать.

— Отдай, — крикнул Прошка.

— Я те щас так отдам, семь ден не сядешь, — как прежде, спокойно сказал Егор.

— Отдай, это мой!

Егор повертел в руках короткий, сантиметров в двадцать нож с гнутой костяной ручкой, украшенной резьбой, и прекрасно отполированным лезвием.

— И куды ты с ним летел? — спросил Егор, пробуя грубой кожей большого пальца острие ножа.

— Куды надо! Отдай!

Прошка подпрыгнул, вцепился двумя руками в рукав Егорова кафтана, да так и повис.

— Не мне, так отцу скажешь.

— Курицу жарить хотели! У реки, — сказал Прошка и, выпустив рукав, упал на траву. — Теперь отдай, — сказал он, поднимаясь на ноги.

— Откуда же у вас курица?

— Семкина. Ее коршун утащить хотел, а мы его камнями прогнали. А он курице уже шею склюнул.

— Так ее же теперь нельзя есть, — сказал Стас.

— Почему? — удивленно спросил Прошка. Он обернулся и посмотрел на Стаса.

— Она ведь не умерла — ее убили.

— Сказано в правилах митрополита Иоанна, — назидательно произнес Стас, обращаясь к Прошке. — «Животных и птиц, растерзанных птицами или зверями, не подобает есть. Если же кто будет их есть, или будет служить на опресноках, или в четыредесятницу будет употреблять в пищу мясо или пить кровь животных, те подлежат исправлению».

— Почему нельзя. Она же не издохла, а…

— Сказано нельзя, значит, нельзя, — сказал, как отрезал, Фрол Емельянович, стоявший доселе за спиной у Стаса.

Выйдя из избы на шум, учиненный Прошкой, он увидел, что Егор отобрал у мальчика нож, но обнаруживать себя не стал. Малышев не любил, когда сын жаловался ему. Прошка обреченно посмотрел на отца.

— Со двора ни на шаг, — сказал отец.

— Мне же нужно Семку предупредить, — начал канючить Прошка. — Он ведь не знает, что ее есть нельзя.

— Ему мать объяснила, — сказал Егор. — Скрось до дому бежал и орал на всю улицу да за ухо держался.

— Я тебе говорил, чтобы нож на улицу не таскал — отберу? — спросил Фрол Емельянович.

— Говорил, — опустив голову, промычал Прошка и шмыгнул носом.

— Зачем ты ему вообще нож купил, — не то спросил, не то удивился Стас.

— Мал еще.

— Это не я, это турок — купец. В прошлом годе моржовый клык у меня шесть ден торговал. Думал, выторговал, купил дешево. На радостях Прошке нож подарил, Варваре шкатулку…

— А через шашнадцать ден, — продолжил Егор, — корабль пришел. Одним моржовым клыком груженый. И цена на него почитай в два раза упала.

— Турок-то своего не упустил, — подметил Малышев, — да и мы выгоду получили немалую, все остатки с прошлого завозу ему отдали. Станислав, — Фрол Емельянович, как всегда, сделал ударение на букву «и». — Парень к тебе прислушивается.

Ты бы объяснил ему, что да как. Научил бы грамоте, счету.

— Да я бы и сам поучился, — сказал Егор. — Уж больно ловко Станислав считает столбцами.

— Это просто, — сказал Стас и, отряхнув со штанин ивовую стружку, поднялся со ступени. — Пошли к амбару. Там как раз песок есть.

Стас, Малышев, Егор и Прошка подошли к амбару. Стас присел на корточки, ножом расчистил место на песке и, задумавшись на секунду, решил начать с простого. Со сложения нескольких чисел.

— Вот смотрите… — начал Стас, но недоговорил.

Он почувствовал, как будто кто-то мягко, но сильно толкнул его в затылок.

Перед глазами все поплыло, появилась рябь. Кожа на лице стала чужой и холодной. Стас уронил голову на грудь, после чего руки его обвисли, как веревки, и ключник повалился на правый бок.

Очнулся он от того, что ему на голову лили холодную воду. Открыв глаза, сквозь пелену Стас не сразу смог разглядеть лица людей, склонившихся над ним. Когда пелена рассеялась, Стас понял, что сильно всех напугал. Больше всех испугался Прошка.

— Ну, слава Богу, — вздохнул Фрол Емельянович. — Напугал-то как всех.

Стас приподнялся на локтях, перевернулся набок, но не рискнув вставать, сел на траву возле крыльца, куда его оттащили.

— Я что-то пропустил? — спросил Стас, посмотрев на Малышева.

— Ты чувств лишился, — ответил Фрол Емельянович. — Прошка решил, что ты уже помер.

— Да вроде не ко времени еще… А правда, чего это я?

— Кто тебя знает? — сказал Егор. — Может, солнце голову напекло, может, и правду чуть Богу душу не отдал, да потом он отпустил тебя.

В темнеющем небе зажглись первые звезды, в саду знакомую песню затянули сверчки. На соседней улице лаяла собака. Стас сидел на ступенях лестницы, ведущей на крыльцо, и дышал вечерней прохладой. В сенях хлопнула дверь, скрипнули половицы, и на лестнице в одной рубашке появился Прошка. В руках у него была крынка с молоком.

— Держи. Мать сказала, тебе сейчас хорошо молока выпить. Оно сил придает.

— Спасибо, — принимая крынку, сказал Стас.

Прошка сел на ступеньку рядом с ключником.

Молоко было парным и чуть сладковатым. Стас сделал больше десятка глотков, прежде чем смог остановиться. Глубоко вздохнув, он еще раз посмотрел на темнеющее небо. Собака на соседней улице все продолжала надрываться. Теперь ей вторила другая, что была гораздо дальше.

— А с тобой такое часто бывает? — спросил Прошка.

— Первый раз.

— Тебя, наверное, сглазил кто-то. Или кикимора наколдовала. Дед говорил, что они часто людей колдуют.

— Кикимора? — медленно сказал Стас. — Кикимора могла. Кикимора она такая.

— А кто она кикимора? — спросил Прошка.

— Кикимора — это злой дух дома, — Стас говорил медленно, как будто задумался над чем-то. — Маленькая женщина-невидимка. По ночам приходит к непослушным детям или просто пряжу путает.

— А зачем?

— Озорничает. Правда, кружева любит плести. А вот если кто услышит звуки прялки — быть беде. Вообще она очень не любит домашних животных, особенно кур. Но если захочет, может и хозяина из дому выжить.

— А бабка говорила, что она жена домового.

— Правильно говорила.

— Но домовой ведь добрый. А она злая. Почему?

— Домовой… домовой — это дух предков. Он даже бывает похож на хозяина дома. А когда семья переезжает в новый дом, домового нужно суметь уговорить поехать вмести со всеми.

— А Семка Оглоблин говорил, что домового можно вывести из яйца, снесенного петухом. Что его дядька даже сам выводил домового.

— Ты видел когда-нибудь, как петух яйца несет? — спросил Стас и посмотрел на Прошку.

— Нет.

— К тому же это яйцо нужно было шесть месяцев под мышкой носить, — добавил Стас.

— Врет, значит. Шесть месяцев не проносишь, раздавишь.

— Иди спать. Поздно уже. Сейчас отец придет, надерет уши.

Прошка поднялся и застучал голыми пятками по ступеням. Стас еще раз посмотрел на небо. Оно уже сильно почернело и было изрядно усыпано яркими звездами.

Что же сегодня вечером произошло? Переходы во времени наверняка не могут оставаться без последствий для организма. Прошла всего неделя, и вот первый сигнал.

С раннего утра небо было затянуто тяжелыми грязными тучами. Они двигались медленно, как будто осторожно наползали на землю, пытаясь подмять под себя все, что на ней было. Частые порывы ветра, лишь только подняв с дороги пыль, тут же угасали, не решаясь устроить настоящую бурю.

Малышев уверял, что сто верст до Можайска верхом на лошади покажутся легкой развлекательной прогулкой. Стас поверил ему, хотя до этого дня ни разу в жизни не сидел в седле. И зря поверил. Четыре часа верхом… Сейчас Стас чувствовал, что у него отваливается седалище.

Навстречу проехал одинокий всадник. На нем, как и на Малышеве и его ключнике, была чуга — верхняя одежда для путешествий верхом на лошади. Узкий кафтан с рукавами до локтя с поясом, за который закладывался нож, а на груди — перевязь с дорожной сумой. Все было украшено нашивками и кружевами.

День клонился к вечеру.

Пристань была в шести верстах выше Можайска. Еще издали Стас заприметил литовский торговый корабль, стоявший рядом с московскими плотами. Погрузка товаров подходила к концу. Проворные мужички заносили на корабль тюки с кожей, опечатанные восковыми пломбами. На пристани стояли Егор, купец-литвин и трое его помощников. Егор с купцом о чем-то спорили, оживленно размахивая руками. Трое помощников купца изредка качали головами, очевидно, подтверждая слова своего хозяина. Увидев Малышева, Егор махнул на купца рукой и широкими шагами направился к хозяину. Стас и Малышев спешились. Стас принял поводья второй лошади.

— Фрол Емельянович, — крикнул Егор еще издали. — Все как ты и думал. Не хочет платить литвин. Говорит, в Москве ему другие товары показывали.

А те, что на корабль погрузили, дешевле стоят. И воск плохой, и кожа старая.

— Так зачем же он грузил, если товары не те? — спросил Стас.

— Да те товары, и он не дурак, — ответил Егор. — Я слышал про него. Он всегда так цену сбивает. Товары на корабль капитан грузит, а он или с немочью на лавке валяется или уедет куды-нито. А появляется, когда уже погрузка заканчивается. Зайдет в трюм, проверит товар и начинает орать, что его обманули, качество не то, так что цену сбавляй. А нет, так он тебя мошенником назовет. И с тобой никто дело иметь не будет.

— Ну так скажи ему, что я…

Малышев недоговорил. Купец, сошедший с пристани следом за Егором, поднялся по лестнице на невысокий холм и, подойдя к Малышеву, остановился, заложив руки за спину.

— Некорошо, Фрол Емельянович, — медленно говорил купец. — Обман учинил.

В Москве одни товары показал, цену назначил, мы сговорились. А на корабль привез товары другие. Некорошо. Купцу обманывать не пристало. Торговли не будет. Слух пойдет — никто с тобой дела иметь не станет.

— Ну вот что, милейший, — спокойно ответил Малышев. — Я не первый десяток лет торгую и про тебя, и про отца твоего кое-что слышал. Так что фокусы свои на ярмарке показывай. Товар тебе предъявили, о цене сговорились.

Товар привезли, как было условлено. Берешь — плати, а нет — так выгружай.

И не ты про меня расскажешь, а я к царю пойду. Я думаю, что он про тебя тоже слыхал. И как ты оружие тайком провозишь, и как беглых в трюмах прячешь — тоже скажу.

— Это оскорбление! — вознегодовал купец. — Я этого так не оставлю! И платить я не буду! Меня обманули! За такой плохой товар цена на треть ниже должна быть.

Стас стоял молча, держа повод свой лошади и лошади Малышева, и наблюдал за происходящим. История, знакомая любому веку. Гиляровский писал, что у купцов на Хитровом рынке даже лозунг был: «На грош пятаков».

— Хорошо, — спокойно сказал Фрол Емельянович. — Егор, возьми у Станислава коня и езжай до Можайска. Скажи Серьмягину, что меня литвин мошенником назвал. Пусть он с зятем приедет, товары осмотрит и свое слово о цене скажет.

Егор молча взял у Стаса повод, вскочил в седло и, огрев коня плеткой, ускакал за Серьмягиным, вздымая клубы пыли. Купец проводил его взглядом и, когда тот отъехал с полверсты, повернулся к Малышеву.

— Зря ты его послал, — сказал литвин. — Не твоя правда… да и Серьмягина в Можайске нет.

— Раз не моя правда, тебе и опасаться нечего, — ответил Малышев. — А если все же моя, Егор с собой стрельцов приведет. А там посмотрим, как дело обернется.

— Это не есть корошо, — как будто засуетился купец. — Дела лучше меж собой решать. Сбавь цену, и я заберу товар. Если треть много, сбавь десятину.

Я и так время с тобой потерял. Если разгружаться буду, еще потеряю…

Купец не договорил. По дороге, ведущей к пристани, скакали около тридцати стрельцов.

— Что, так быстро? — удивленно и тихо сказал купец и, как показалось Стасу, испуганно.

Малышев со Стасом обернулись. Вместе со стрельцами по дороге приближался Егор. Малышев понял, что Серьмягина и вправду нет в Можайске, поэтому Егор, узнав об этом от стрельцов, вернулся вместе с ними. Только зачем стрельцы ехали к пристани?

— Видишь, твой гонец вернулся, — обернувшись к Малышеву, сказал купец, — но я соглашусь с тобой. Нам еще не раз дела иметь. Я забираю товар.

Пойдем на пристань, я заплачу твою цену.

— Стой здесь, — сказал ключнику Малышев, глядя на приближавшихся всадников.

Стас кивнул головой.

Купцы стали спускаться с холма к пристани, Стас посмотрел в сторону стрельцов.

Вздымая облако пыли, небольшой отряд стремительно приближался. Первым подъехал Егор. Стрельцы остановились, закружили вокруг Стаса, осаживая разгоряченных быстрой ездой, фыркающих коней. И тут Стас снова увидел того самого сотника, который показался ему похожим на Луиджи. Он мог поспорить на свой деревенский домик, что если сотнику сбрить усы…

— Этот, говоришь? — спросил у Егора сотник, кивнув головой в сторону корабля.

— Этот, — ответил Егор.

— Проверить, — сказал сотник десятнику.

Два десятка стрельцов спешились, и десять из них следом за своим десятником проворно сбежали с холма по ступеням вниз к пристани. Мужички, грузившие корабль, остановились и замерли в ожидании чего-то страшного. Сказав что-то литвину, десятник махнул рукой, и четверо стрельцов зашли на корабль.

Литвин, гордо задрав голову, поднялся на холм и спросил сотника:

— По какому праву вы обыскивать мой корабль?

В ту же секунду послышался женский визг, и стрельцы выволокли из трюма парня и девушку. Им обоим было лет по восемнадцать. Парень попытался вырваться.

Отвесив ему пару тумаков, стрельцы повалили его на палубу и начали вязать за спиной руки. Один из стрельцов тем временем волок по ступеням наверх девушку, намотав ее длинную косу на руку.

— Значит, беглых прячешь? — улыбнувшись, спросил купца сотник.

— Это есть разбойник, — быстро и чуть не заикаясь, ответил литвин. — Они тайком пробрался на мой корабль и замышлял ночью меня убить и ограбить.

Вы спасли мне жизнь.

Литвин в суетливых движениях достал кошель, развязал веревочку, извлек из него золотой дукат и протянул сотнику. Сотник натянул поводья и, чуть сдерживая коня, направил его грудью на купца.

— Убить? — сказал сотник. — А я слышал, что ты беглых за плату малую от гнева царского в трюмах увозишь.

Тем временем на холм выволокли парня и девушку. Развернув коня, сотник медленно поехал обратно. Литвин трясущейся рукой залез в кошель и достал еще два золотых дуката. Десятник, что командовал обыском на корабле, подошел к купцу и взял монеты.

Сотник, прищурившись, посмотрел в глаза парня и сказал:

— Ну вот и словили тебя. А ты мне тогда ночью крикнул, что тебя не достать.

— Обознался ты, — тяжело дыша, ответил парень. — Сам говоришь, ночь была.

Не меня ты искал.

— Тебя, соколик, — улыбнулся сотник. — Кого же другого, как не тебя.

Стрелец, державший парня за руку, развернул его к себе лицом и что было силы ударил кулаком в скулу. Парень рухнул на траву. Другой стрелец пнул его несколько раз ногой в живот, после чего они начали его пинать вдвоем.

Лежа на траве, парень корчился и стонал под ударами стрелецких сапог.

Стас сделал глубокий вдох, дал себе установку не вмешиваться. Изменить все равно ничего нельзя. Их судьба предрешена. Девушка, на секунду оставленная без присмотра, истошно завизжала, лицо ее перекосила гримаса ужаса. Оттолкнув десятника, она набросилась на одного из стрельцов, пинавших ее дружка.

Прыгнув стрельцу на спину, девушка пыталась расцарапать его лицо ногтями.

Сорокалетний мужик легко скинул дикую кошку, и она, прокатившись кубарем, растянулась на траве, распластав руки. Недолго думая, стрелец выхватил саблю и замахнулся. Стас бросил поводья, подскочил к стрельцу, пытаясь перехватить руку с клинком, но земля ушла из-под ног и он упал сначала на колени, а потом навзничь. Девушка вскрикнула, прохрипела на выдохе и замолчала уже навсегда. Обернувшись, стрелец увидел лежавшего рядом с ним человека и посмотрел на сотника. Сотник посмотрел на Малышева, затем на Егора.

— Перечить вздумал? — спросил сотник, вперив взгляд в Егора.

— Да что ты, батюшка, — вступился Малышев. — Не видишь, без чувств упал.

Который раз уж с ним такое.

— Чего без чувств, — недовольно сказал десятник. — Он руку его перехватить хотел, девке помочь. Уж не одна ли шайка? С собой забрать надо. На дыбе все скажет.

— Побойся бога, отец родной, — не унимался Малышев. — Нешто за хворь на дыбу таскают?

Егор перевернул Стаса на спину и, взяв под руки, оттащил в сторону от трупа девушки.

— Знаю я ту хворь, — сказал сотник. — Смута называется. Так у нас лекарь есть.

— Сам посмотри, — сказал Егор сотнику, показывая на бездыханное тело Стаса.

— Видишь, не дышит вовсе.

Сотник посмотрел на неподвижно лежавшего на траве ключника таким взглядом, как будто видел его насквозь. И, прежде чем Стас пришел в себя, он почувствовал этот взгляд. Он понял это уже потом, когда все было позади, а сейчас его веки дрогнули и чуть приоткрылись. Проморгавшись, Стас открыл глаза и встретился взглядом с сотником. Егор помог ему сесть. Голова ужасно болела.

Стас обернулся и посмотрел на Егора.

— Я что, опять упал?

— Опять, — качнул головой Егор.

— Ты получил деньги? — вдруг спросил сотник у Малышева.

Литвин повернул голову и посмотрел на Фрола Емельяновича. Тот, не удостоив его даже взглядом, подошел к Стасу.

— Да, получил, — сказал Малышев.

— Здесь еще заботы остались?

— Никаких.

— Тогда уезжайте, — сказал сотник и повернулся к литвину. — А с тобой мы еще поговорим.

Бездыханное тело парня подтащили к его подружке и бросили рядом с ней.

Егор помог Станиславу подняться на ноги. Он подвел к нему лошадь, помог сесть в седло. Стас посмотрел на девушку, лежавшую на траве в белом, расшитом цветами сарафане. Висок ее был рассечен, из раны на траву тонкой струйкой стекала кровь. Малышев не заставил себя уговаривать и вставил ногу в стремя.

— Поезжайте, — сказал Егор. — Я все закончу и с плотами вернусь.

Стас и Малышев развернули коней и быстро поскакали в сторону Москвы. До темноты им нужно было проехать сто верст.

Поначалу ехали молча, но как только стрельцы скрылись из вида, Малышев не выдержал.

— Ты что, собрался воле царя перечить?! Куды ты полез? Жизнь немила? Они тебе там же снесли бы башку и уехали.

— Прости, — чувствуя вину, сказал Стас. — Тебя могли вместе со мной…

— Меня бы он не тронул, потому что я Малышев. А вот тебе десятник собирался голову снять.

— Да я и сам понимаю, что глупо поступил, — вздохнул Стас. — Плетью обуха не перешибешь.

— Так куды же ты лез?! Царь беглых ловит, а ты поперек.

— Не принято так у нас. Чтоб сразу саблей да по голове. Вот и не сдержался.

— Это где же то у вас так не принято?

— Далеко, — снова вздохнул Стас. — Очень далеко.

В Москву въехали, когда уже было темно. И если бы не имя Малышева, которого знало пол-Руси, пришлось бы ночевать в поле. На Неглинной улице им преградили дорогу сторожа Решеточного приказа. Стас уже приготовился получить дубьем по голове и заночевать в темнице, как на шум вышел решеточный приказчик.

На счастье, он признал именитого горожанина и дал сопровождающего.

На стук в ставни вышел Семен, как всегда, с колом в руках. За Семеном стоял Иван, держа в руках оглоблю, а Игнат был снова с вилами. Напившись молока, Стас ушел спать. Сейчас он лежал на сеновале, раскинув руки и закрыв глаза. Запах сена действовал усыпляюще. Сон осторожно подкрадывался, словно кошка на мягких лапах. Произошедшее несколько часов назад уже не казалось Егорову таким страшным, как в первые минуты. Не казалось страшным умереть. А та восемнадцатилетняя девочка в белом сарафане, лежавшая на траве… В голове прояснилась картинка: маленькая, повернутая в сторону головка, милое личико с серыми глазами, ручеек черной крови, стекавший на траву от виска по переносице…

Как-то в школе, кажется в пятом классе, Стас первый раз задумался о том, как, наверное, страшно было жить в Средние века. Жестокость, дикость нравов, беззаконие знати… В тот день он представил себя посреди поля брани с мечом в руках, а вокруг изувеченные, изрубленные в куски люди. И ты должен идти вперед и убить врага. Потому что он пришел убить тебя. Вся жизнь строится на простой дилемме: убей или умри. Современные войны чаще всего ведутся на расстоянии. Самолеты, ракеты… Даже сидя в окопе, ты не видишь лицо врага, не видишь, в кого попала выпущенная тобой пуля, какую часть тела и кому оторвала брошенная граната. Рядом с тобой падает убитый друг.

Это страшно. Но ты никому не вспарываешь брюхо, не сносишь голову собственными руками. И человек с другого берега реки не идет на тебя с одной лишь мыслью изрубить на куски.

Во дворе послышался шум. Стас оторвался от размышлений и открыл глаза.

«Как будто кошка с крыши амбара спрыгнула… Голоса?» Во дворе кто-то был. Сон мгновенно улетучился. Стас осторожно, чтобы не зашуршать сеном, поднялся и сел. Во дворе кто-то спрыгнул на землю, и голоса притихли.

Стас напряг слух. В ушах повис слабый звон. Со двора снова послышался шорох. Стас пробрался к лестнице и вперед руками начал спускаться по ней.

Спускаться вниз головой было очень неудобно, но Стас надеялся увидеть, что происходит во дворе, не показав себя. Еще одна ступенька, затем еще одна…

Раздался глухой стук, и тут же Семен громко сказал пару крепких фраз.

Что-то загремело по ступеням крыльца и выкатилось на двор. От крыльца метнулась серая фигура человека, которого Стас сразу не заметил. Это были воры. Стас увлекся происходящим, не удержался и свалился с лестницы. Вор бросился к заранее отпертой калитке. Поднимаясь с деревянного настила и потирая ушибленное плечо, Стас увидел выскочившего на двор Семена, Игната с вилами и Малышева с факелом в руке. Вор открыл калитку и надеялся улизнуть, но Иван через чердачное окно вылез на улицу и встретил его ударом кулака в голову. Фрол Емельянович поднял факел выше, пытаясь осветить двор как можно больше. Игнат, стоявший к сушилам спиной, обернулся на грохот, но, не решаясь сделать и шага, лишь крепче сжал в руках вилы.

— Семен, он с ножом! — крикнул Иван, на ходу взяв в руки припрятанный у завалинки кол.

Вор обернулся, и в свете факела блеснула сталь. Недолго думая, Иван ударил вора колом по голове, но тот увернулся, и удар пришелся по правому плечу.

Нож выпал. Вдвоем с Семеном они набросились на вора, сшибли с ног и начали его пинать. Вор несколько раз вскрикнул и затих.

— Не надо, подождите! — крикнул Стас, пытаясь остановить людей, пока дело не дошло до убийства.

Малышев резко обернулся на голос и поднял факел выше.

— Кто здесь?

Игнат увидел очертания человека, выходившего из темноты сеновала, издал душераздирающий крик и, держа перед собой вилы, бросился на врага. От падения плечо ужасно болело, но Стас все же подпрыгнул, ухватился за жердь двумя руками и, сделав нечто похожее на «подъем-переворот», подтянул ноги как можно выше. Игнат пролетел мимо и, споткнувшись обо что-то в темноте, рухнул с жутким грохотом.

— Это я, Станислав, — крикнул Стас, делая, как и Малышев, ударение на «и». — Игнашка! Это же я!

На улице послышался шум. Где-то залаяла собака, потом еще одна и еще…

— Хорош! — крикнул Малышев и начал расталкивать в разные стороны Ивана с Семеном. — Зашибете.

В соседнем дворе скрипнула и отворилась дверь, по доскам затопали ноги.

Стас спрыгнул на землю и, то и дело оборачиваясь на поднимавшегося на ноги Игната, поспешил выйти на свет факела. О забор что-то стукнуло, и через секунду над ним появилась голова соседа с факелом в руках.

— Емельяныч. Ты, что ли?

— Я, Алексей, я.

— Чаво тут у вас?

— Вора словили, — ответил Малышев.

— Кажись, зашибли, — с испугом в голосе сказал Иван и медленно перекрестился.

— А второй-то утек, — сожалел Семен.

— Да нет, — сказал сосед. — На улице шумят, поймали. Помочь?

— Не надо. Справились уже, — вздохнул Малышев. — Спасибо.

— Ну слава Богу. Ты тогда зови, если чего, — сосед исчез за забором и продолжил, уходя к крыльцу: — Доворовался один, отдал Богу душу.

Игнат, прихрамывая на правую ногу, подходил, опираясь на вилы. Иван сходил в чулан и принес еще один факел. Посреди двора лежал мертвый человек.

Малышев и дворовые стояли вокруг него и смотрели на бездыханное тело.

— Как же это мы его так… — недоумевал Семен. — Да били-то вроде не сильно.

Вон второй поднялся и убег.

— Второму-то я только в морду сунул, — сказал Иван, — а этого мы с тобой на пару помяли.

— Чо ж таперича будет, Фрол Емельянович, — спросил Иван. — Не по умыслу же его жизни лишили.

— Что будет, то и будет, — твердо сказал Малышев. — А ты заранее не бойся.

Не ты в его дом залез, а он в мой.

— Так за воровство-то, чай, жизни не лишают.

— Он с ножом на тебя набросился, а это разбой получается, — сказал Стас.

— Утром тело нужно на государев двор отвезти. Там Фрол Емельянович расскажет все как было. И нож покажет. А мы все подтвердим.

— Дело говоришь, — сказал Малышев. — Утром так и сделаем.

— На воровство-то с ножом не ходят, — сказал Семен. — А они, Фрол Емельянович, знали, что ты со Станиславом в Можайск уехал, и думали, что только завтра вернетесь. Да и я в ночь хотел уйти рыбу удить.

— Семен, — сказал Малышев. — Егор в Можайске остался. Сходи к нему домой.

Спроси, как у них.

Семен кивнул головой и быстро вышел со двора. Вернулся он через полчаса и сказал, что к Егору вечером приехали родственники, так что у них сегодня полон дом народа.

Заснуть Стас уже не смог. Так и пролежал до утра с закрытыми глазами, размышляя о ценности человеческой жизни. Очень быстро он утвердился в мысли, что жизнь человека всегда будет стоить не очень дорого. Точнее, всегда найдется человек, которой ее оценит очень дешево.

В избе висел стойкий запах винного перегара. Дверь была открыта, окна распахнуты, белые расшитые занавески чуть колыхал слабый вечерний ветерок.

Пять человек праздновали четвертый час кряду. Утром к Фролу Емельяновичу из Новгорода приехал старший брат Петр Емельянович, с ним был его приказчик Федор и десяток работников. Приехали они с большим обозом, привезли товары.

К трем часам товары сгрузили в амбары Фрола Емельяновича, а людей оставили на постоялом дворе. Но о том, что Петр останется ночевать не у брата, и речи быть не могло. А как обрадовался Прошка, заприметив дядю в конце улицы. И Варвара Егоровна как будто повеселела. Стас в первый раз увидел, как она улыбалась. Когда она вышла к гостям, на ней была подволока — богатая мантия, сшитая из шелка красного и белого цвета. Она была расшита золотом.

Края обвешены пристегнутыми жемчугом и драгоценными камнями.

Гостей потчевали с серебра. Твердые кушанья и жаркое приносили на блюдах, жидкие кушанья — в серебряных кастрюлях с покрышками, разливали в серебряные мисы. Ложки были серебряные, с позолотою и вензелем Малышева. Ножи подали, оправленные золотом, серебром и драгоценными камнями. На столе стояли серебряные, украшенные финифтью солоницы, уксусницы и перечницы на ножках.

Кувшины с вином были серебряные, с ободками на шейках и крышках.

Крепко выпив и сладко закусив, купцы сидели за столом и разговаривали.

О родственниках, друзьях, торговле, жизни.

— Нет, братец, — сказал Фрол Емельянович. — Только при Иоанне начали город стеной окружать. И крепость, да и дворец государя — все построено из кирпича, на итальянский лад, итальянскими мастерами, которых за огромные деньги выписали. И два главных собора, Успенский и Архангельский, тоже из камня.

— Да будет тебе, Фрол. Главные храмы не в Москве, а в монастыре Святой Троицы.

— И похороненный там Сергий, — сказал Федор, приказчик Петра Емельяновича, — поговаривают, по сей день много чудес совершает. И сам государь там часто бывает.

— А я слышал, — сказал Егор, — что в монастыре есть такой медный котел, в котором варится еда для паломников и прихожан. И сколько бы народу ни пришло, много ли, мало ли, еды всегда остается столько, чтобы и монастырская братия сыта была. И никогда не бывает недостатка или излишков.

— Прямо как манна небесная, — сказал Стас.

— А при чем тут манна-то? — удивился Петр Емельянович. — В котле-то люди кошеварят.

— В Исходе сказано, что когда Моисей водил сорок лет свой народ по Синайской пустыне, питались они манной небесной. По виду вроде как наш иней, а вкус — как у хлеба с медом. И сколько бы каждый ни собирал ее, не было такого, чтобы кто-то собрал больше, чем ему было нужно, или меньше.

— Во как, — качнул головой Федор.

— В Синайской пустыне растет такое растение, — продолжил Стас, — дикий тамарикс называется. На его ветвях живут маленькие насекомые. После них остается сладковатое вещество, которое местные жители и сейчас едят под именем манны небесной.

— Вона как, — снова подивился Федор.

— Станислав все знает, — сказал Фрол Емельянович и улыбнулся. — Я его иногда даже боюсь.

— Все знать не может никто, — улыбнулся Стас.

— А попов послушать, так они вчера с Богом разговаривали, — сказал Егор.

— Он им сказал, что нам всем гиенна уготована, а они — прямиком в рай.

— Ну да, — согласился Федор. — С их-то пьянством и жадностью только проповеди читать.

— За такие-то слова и колесовать могут, — сказал Петр Емельянович.

— Бог-то он есть, но и попы своего не упустят, — как будто оправдывался Федор.

— Попы такие же люди, как все. И жить им на что-то надо. Да и люди-то бывают, — сказал Петр Емельянович и посмотрел на брата, — своего не упустят.

— Точно, — улыбнулся Фрол Емельянович. — Помнишь, с янтарем два года назад…

Как ты тогда ловко все обтяпал?

— Я обтяпал… — усмехнулся Петр Емельянович и посмотрел на Станислава.

— Я купил янтарь… правда, дешево купил. Цена на него в тот месяц упала.

Не знаю почему, но упала. Посидел, прикинул. Если, думаю, наглеть не буду, накину свой интерес, и все то быстро смогу продать. Так и получилось.

Товар интересный, красивый камень янтарь, цена подходящая. Вот люди и начали брать. Я же не виноват, что купчишки решили, что янтарь будут так же, как хлеб, покупать. И они поперли! Все кому не лень в Москву янтарь повезли. Кто пуд, кто десять. И тут оказалось, что сколько я янтаря привез, его столько и достало. А купцы его все везут и везут. А кому он здесь нужен? А серебро-то потрачено. Прошел месяц, второй, третий. У купцов, конечно, серебро было не последнее, но чо ж его в землю зарывать? Они и начали продавать янтарь, чтоб хоть сколько выручить. Смотрю, цена уже приближается к той, которую я иноземцам платил. Надо брать, думаю, и везти обратно. Привез. А янтарь опять в цене. Так я снова в прибыли.

— Видал ловкача? — кивнул головой на брата Фрол Емельянович.

— Перестань. Просто удача. Прикинул и угадал. Да и мы наслышаны, как ты моржовый клык продал. Да еще старый.

— Я его не заставлял, — перестал улыбаться Фрол Емельянович. — И о том, что корабль придет, — не ведал.

— Народ, братец, другое говорит.

— Народ, — засмеялся Фрол Емельянович и снова посмотрел на Станислава.

— Сейчас это говорит мой брат.

— Так он же не со зла, — сказал Стас.

— Это в точку, — сказал Фрол Емельянович.

— Нам с Фролом всегда кажется, что один другого обошел, — сказал Петр Емельянович и обнял брата за плечи.

— У-гу, — сказал Фрол Емельянович. — Сам камни драгоценные привез, а мне ни полслова в марте не сказал. А товар-то выгодный. Весит мало, стоит дорого. В ином кошеле камней столько поместится, что всю Москву купить можно.

— Камни не просто дорогое украшение, — назидательно сказал Петр Емельянович.

— Разные камни по-разному действуют на человека. Вот, например, алмаз.

Самый дорогой и редкий камень. Но он еще и гнев укрощает, и сластолюбие, сохраняет целомудрие. Сапфир — сохраняет мужество, укрепляет нервы, полезен для глаз. Изумруд — тот вообще от радуги произошел. Ежели мужчина и женщина имеют тайную связь, то изумруд у них непременно растрескается, так как он является врагом всего нечистого. Рубин — кровь очищает. Хорошо влияет на сердце и память.

— Спасибо, просветил, — сказал Фрол Емельянович. — Станислав. Коли знаешь что о камнях, так расскажи. А то нас с тобой тут за купцов не держат.

— Немножко знаю, — улыбнулся Стас. — Ежели о тех камнях, что ты назвал…

Слово «алмаз» происходит от арабского слова «элмесх». Из всего, что есть на земле, он самый твердый. При этом он очень хрупкий. Его малая частица, стертая в порошок, если смешать ее с питьем, может отравить даже лошадь.

«Изумруд» произошел от арабского слова «цамарут», куда оно пришло из Греции.

Немцы говорят, что долгий взгляд на изумруд дарит силу и воодушевление.

В древности изумруду приписывали способность излечивать падучую. И если излечение происходило, то камень действительно растрескивался. Рубин часто называют красным яхонтом, или корундом. «Корунд» слово индийское. Ни один камень на земле не имеет столько окрасок. Ювелиры знают больше пятидесяти.

В Индии рубин считается священным камнем, и не каждый решился бы его продавать.

— Во как, — сказал пораженный Петр Емельянович и заулыбался. — Так по незнанию и по миру пойдешь. Слушай, иди ко мне служить. А о цене сговоримся.

— Какой скорый, — гордо сказал брату Фрол Емельянович и незаметно подмигнул Стасу. — Бери меня в долю, и Станислава получишь.

— Ага, тебя только в долю пусти, а там, глядишь, и все дело твое.

Все засмеялись. Застолье продолжалось еще час, после чего Фрол Емельянович повел брата в сад хвастаться яблонями. Егор и Федор ушли вместе с ними.

Стас остался во дворе. Он сел на ступени крыльца и посмотрел на вечернее небо. Обычного чувства тоски не было. Постепенно он начал привыкать к окружающему его миру. Человек очень живуч. Он всегда приспосабливается к условиям обитания. А три месяца — срок. Ко многому можно привыкнуть.

Даже к мысли о том, что никогда не вернешься назад.

Калитка открылась и, опустив голову, посапывая, во двор вошел Прошка.

На штанах его, на правой коленке, была дыра, а вокруг нее зеленое пятно.

Рубаха тоже была извазякана в земле и траве.

— О-о-о… — протянул Стас. — Похоже, кто-то снова пытался убежать от зареченских.

Прошка поднял глаза, посмотрел на Стаса и, качнув головой, сел рядом.

— Сильно досталось?

— Не. Не догнали.

— Быстро бегать тоже хорошо. Даже военная хитрость такая есть: изматывание противника бегом. А чо ж вымазался?

— Упал, когда с горки к реке бежал.

— А ты попробуй следующий раз не убегать.

Прошка посмотрел на Станислава удивленными глазами.

— Так если не убегать, бока намнут.

— Обязательно намнут, — согласился Стас. — А может, и ты намнешь.

— Не-е. Их больше.

— А ты попробуй вызвать предводителя на честный бой. Один на один.

Прошка задумался, очевидно, прикидывая свои шансы. Стас понял это и улыбнулся.

— Тут главное другое. Китайцы говорят, что запугать врага до боя — значит одержать половину победы.

— Чо ж им меня бояться-то?

— Был такой князь на Руси, Святослав, — начал рассказывать Стас. — Когда Святослав объявил войну Василию и Константину, те решили победить его лукавством. Отправили они к Святославу послов и попросили мира, пообещав заплатить дань по числу воинов. Это очень старый фокус, но Святослав поверил им. Узнав, сколько войска с собой привел Святослав, Василий и Константин собрали в несколько раз больше воинов. Поняв, что его дружина еще до битвы напугана многочисленностью противника, Святослав сказал им: «Русские, я не вижу места на земле, где мы сможем спрятаться от смерти. И чтобы не отдать русскую землю врагу, я лучше умру героем в сражении, если не смогу добиться победы. Сражаясь за родную землю, я, если паду, обрету бессмертную славу. А если побегу — вечный позор. И я в первом ряду встану, сражаясь с врагом». И ответили ему дружинники: «Где твоя голова, там и наши». Ободренное войско бросилось вперед и натиском своим опрокинуло неприятеля. Вот так. Больше шансов победить у того, кто духом сильнее врага, а не только больше его числом.