Готтленд

Чешская панорама

Известный производитель обуви Ян Антонин Батя в 1938 году выдвинул проект переноса Чехословакии в Южную Америку и даже подсчитал, что стоимость такого предприятия составила бы 14 миллиардов крон. <…> Рассказ о Бате и его империи, открывающий книгу Мариуша Щигела, поражает своей неоднозначностью. Батя не только платил своим работникам зарплату, но и требовал выполнять строгие правила, подчас совершенно идиотские. Он следил за ними из канцелярии, расположенной в лифте, а некоторые построенные им жилые районы напоминали концлагеря с облегченным режимом.

Журналист Мариуш Щигел поместил в своей книге пятнадцать репортажей, больше похожих на рассказы, действие которых словно само собой, с необыкновенной легкостью разворачивается на глазах автора, незаметно наблюдающего за развитием событий. Щигел ничего не пытается нам доказать, скорее предлагает поверить; выстраивая панораму чешской жизни, он избегает стереотипов, не пишет ни о потреблении пива, ни о культе Швейка <…> хотя, конечно, обойтись без Кафки не мог. Впрочем, Швейк в «Готтленде» все-таки появляется, но как «апологет мнимой покорности» и «одновременно образец приспособленчества».

<…> Интересна стилистика репортажей: короткие рубленые фразы, с ювелирной точностью выстроенная кульминация, резкие столкновения противоречивых ситуаций и настроений, прыжки во времени и пространстве. Проще говоря, манеру письма автора можно охарактеризовать как документальную с огромной художественной составляющей: даже если какие-то факты читателю хорошо известны, то способ их интерпретации и сопоставления — поистине мастерский.

Сквозь репортажи Мариуша Щигела красной нитью проходит главная тема: судьба чехов в XX веке с особым акцентом на сталинизм, который — с незначительными модификациями — еще долгое время после смерти вождя продолжал жить в системе репрессий, исключительно жестокой и беспощадной, и при этом необычайно педантичной и действенной, можно сказать — тевтонско-гестаповской. Сталин так основательно засел в душах представителей правящей элиты, что они не могли расстаться даже с его памятником — гигантским монстром, нависшим над прекрасным городом. Когда же, наконец, решились его демонтировать, инженер Владимир Кршижек, которому было поручено это сделать, услышал от властей самую странную в своей жизни фразу: «Вы должны уничтожить памятник, но с достоинством». <…>

Если социализму надлежало исполнять роль исправительной колонии, а человека превратить в послушного робота, движущей силой этого процесса должен был стать страх, постоянная угроза, контроль над мыслями и сознанием общества. Щигел превосходно показывает это на примере судеб интеллигенции. Если кто-то из артистов или писателей был «заражен» вольнодумством, считался идеологически неблагонадежным, окружающие бежали от него и членов его семьи, как от чумы. Некоторые из «провинившихся» исчезали, как, например, звезда чехословацкой эстрады Марта Кубишова. «За двадцать лет по радио и телевидению не передали ни одной песни в ее исполнении. Кубишова искала хоть какую-нибудь работу, но спецслужбы позаботились о том, чтобы она не могла найти ничего». <…> Многим такой остракизм поломал жизнь: их вынуждали сменить место жительства, лишали возможности заниматься своей профессией. Марте повезло — она пережила свой «момент истины». Когда певица наконец вышла на сцену, «публика громко и долго аплодировала — всем было ясно, что это благодарность не за ее песни, а за двадцать лет молчания».

В стране, где бесцеремонно распоряжалась служба безопасности, а в полночь по радио звучал гимн СССР, не могла не выработаться философия выживания любой ценой, коллаборационизма. И безразличия к судьбам жертв системы — тех, кто вместо того, чтобы писать стихи, рисовать картины, сочинять музыку, убирал мусор, сортировал металлолом, работал на производстве. В защиту униженных выступила группа интеллектуалов, составившая знаменитый манифест Хартия-77. Власти нанесли ответный удар: несколько тысяч творческих работников подписали Анти-Хартию в защиту социализма. Был среди подписавших и Карел Готт — «чешский Пресли и Паваротти в одном флаконе». Похоже, их не очень мучали угрызения совести. Щигел подводит итог дискуссии на тему «Почему чехам претят герои», развернутой в феврале 2002 года на страницах известной газеты: «героизм возможен, но только в кино». Позицию, суть которой: «превыше всего жизнь и связанные с нею удовольствия», — участники дискуссии назвали «швейковской».

Собирая материалы для репортажей, автор беседовал с разными людьми. Его задачей было выяснить, как они оценивают свое недавнее прошлое. Попутно он выявил любопытную языковую закономерность: любимой формой высказывания его собеседников была безличная. «Об этом не говорили», «этого не знали», «об этом не спрашивали». «Я часто слышу безличную форму, — пишет журналист, — если речь заходит о коммунизме. Будто люди ни на что не влияли и ни за что не хотели брать на себя личную ответственность. Будто вспоминали, что были лишь частью единого организма, у которого на совести лежит грех преступного бездействия».

Книга Мариуша Щигела неизбежно вызывает у читателя много разных ассоциаций. При том, что в ней рассказывается почти исключительно о чехах, о невыносимой тяжести и даже гротескности их бытия, она не теряет универсальности. Ведь именно через сходства и различия легче увидеть особенности человеческой природы, сформированной историей XX столетия.

Михал Радговский