Гойя

ГЕРИЛЬЯ, НАСЛЕДНИЦА РЕКОНКИСТЫ

Некоторое время Первый консул, а затем император использует испанскую монархию Бурбонов как ширму или орудие для реализации своих планов, но затем приходит время более решительных действий. Наполеон подписывает известную прокламацию, обращенную к испанской нации:

«Испанцы! После долгой агонии вы должны были погибнуть. Я видел ваши страдания и хочу положить им конец. Ваши государи уступили мне все права на испанскую корону. Я не хочу властвовать над вами; но я желаю приобрести право на вечную любовь и благодарность ваших потомков. Ваша монархия устарела, и мое назначение — обновить ее. Я улучшу ваши учреждения, доставлю вам благодеяния реформ без потрясений и беспорядков. Я дам вам Конституцию, которая соединит священную и благодетельную власть государя со свободой и привилегиями народа. Испанцы! Вспомните, кем были ваши отцы и кем стали вы сами. Это вина не ваша, а дурных правительств. Будьте вполне уверены в будущем, ибо я хочу, чтобы память обо мне дошла до ваших отдаленных потомков и чтобы они воскликнули: Он и есть возродитель нашего отечества».

Бойкие спичрайтеры научились к этому времени писать воззвания и заявления в энергическом стиле своего хозяина. Но если сочинители этой бумаги полагали, что массы народа прочитают послание императора и проникнутся его идеями, то в этом они ошиблись. Читателями газет, посланий, заявлений и политических демаршей были в тогдашней Испании вовсе не народные массы, а избранные слои городского образованного класса. Как бы то ни было, Гойя прочитал этот листок одним из первых в Мадриде.

Тут же закордонный благодетель назначил испанцам нового короля, то есть своего старшего брата Жозефа Бонапарта, уже занимавшего до того престол Неаполитанского королевства. Брат сомневался и был полон нехороших предчувствий, но логика вещей заставила его повиноваться. Через месяц после появления приведенной выше прокламации Наполеона, а именно в июне 1808 года, была явлена новая испанская Конституция. Она была первым документом такого рода в монархической стране. Король Жозеф, превратившийся в короля Хосе I, присягнул Конституции, тогда как гранды, министры, члены Кастильского совета и прочие значимые подданные присягали новому королю. Придворный живописец Франсиско Гойя также был приведен к присяге. Не будем даже пытаться описать тот сложный узел чувств и помыслов, которые он, вероятно, носил в себе в тот момент. Но что касается Конституции, то в этом пункте Гойя не сомневался.

Конституция Испании была не столь решительной, как французская, но это была вполне приличная конституция государства нового типа. Государство было объявлено конституционной монархией. Оно получало новую власть в двух лицах. Правил король, но немалые права и прерогативы были признаны за парламентом. Он состоял из низшей палаты депутатов (она называлась Кортесы по примеру старинных выборных советов граждан), а также высшей палаты или Сената. Половина депутатов назначалась королем, другая половина избиралась на равных и прямых выборах по формуле «один избиратель — один голос». Иначе говоря, обладатель трона и короны при таких порядках почти всегда мог добиться своего и навязать свои решения парламенту.

Если угодно, можно называть такое устройство власти демократически оформленным абсолютизмом. Для Испании и такое было большим достижением. Остальные статьи Конституции читались как воплощенная в жизнь мечта. Она вводила единое для всей страны гражданское законодательство, провозглашала принцип независимости судей и гласность судопроизводства. Само собой, устанавливалось равенство граждан независимо от происхождения, сословия и прочих реликтов старины. Решительно запрещались пытки в следственных действиях. (Этот пункт читается как изощренное издевательство, учитывая дальнейшие события в Испании.) Уравнивались в правах обитатели метрополии, заморских территорий и колоний. Реализуемость этого постановления была сомнительной, ибо помещики Латинской Америки собирались еще долго властвовать над своими батраками и арендаторами. С церковью новая Конституция обходилась осторожно; так и хочется догадаться, что хитроумный Талейран настоятельно посоветовал составителям этого документа не раздражать религиозные чувства верующих какими-нибудь ущемлениями церковных особ. Католицизм был признан государственной религией страны. Впрочем, всем была известна решительность Бонапартов и их соратников в обхождении с церковным имуществом. Церкви положено быть моральным авторитетом и утешительницей страждущих, а вот быть обладательницей несметных богатств вовсе не положено.

Какими глазами должен был Гойя прочитать этот замечательный документ? Если бы не реальность самой жизни, он считал бы дарованный свыше порядок вещей подарком судьбы и счастьем для себя и своей страны. На самом деле он читал пересказанный выше текст со смущением и тревогой, и на то были причины.

Новая реальность выглядела чудесной красавицей из сказки в теории, в заявлениях новой власти, но она уже пришла в Испанию в материальной форме и оказалась чудовищем. За месяц до появления Конституции французские войска заняли главные города Испании, включая Мадрид. Они уже считали себя хозяевами страны. Города заняты их гарнизонами, дороги и порты в руках армии, снабжение боеприпасами и продовольствием налажено.

Случилось то же самое, что происходило до того с Веной, Римом, Миланом, Венецией, а позднее произойдет с Москвой. Великолепные, тренированные, накопившие огромный опыт бойцы Наполеона, соединенные в корпуса, представляли собой могучую силу. Они были достаточно сильны, чтобы решать крупные стратегические задачи, ибо их техническое оснащение, их подвижность и автономность и их управляемость были гораздо лучше, нежели в других армиях мира. Испания стала для императора очередной сценой для того, чтобы разыграть великий эксперимент покорения мира.

Позднее выяснилось, что случилась роковая ошибка. Наполеон думал, что разделаться с Испанией и Россией будет легко и после этих, казалось бы, гарантированных побед, опираясь на ресурсы послушной ему Европы, он сможет наконец решить действительно сложную и наиглавнейшую задачу — сломить сопротивление Великобритании. Такова была главная мечта и цель после Трафальгара. То была болезненная язва в душе Бонапарта, заноза в его памяти.

Казалось бы, было сделано все для того, чтобы лишить Англию главного козыря — морского флота и роли «владычицы морей». Разыграли бурбонскую карту, обработали недалекого Мануэля Годоя, обвели вокруг пальца королевскую власть, соединили друг с другом два флота — сравнительно небольшой и неплохой французский флот и большой, неповоротливый, плохо управляемый и технически отсталый испанский флот. Не умением, так хоть числом хотелось раздавить этих чванливых лордов, наказать этот Вестминстер, разгромить этого Нельсона. Союзники добились превосходства по числу кораблей. Но английский адмирал знал свое дело лучше, мыслил оригинальнее и смелее, чем скованные традициями и не умевшие взаимодействовать друг с другом испанские и французские командиры. 21 октября 1805 года Нельсон разгромил в Трафальгарской битве не только соединенный флот императора Наполеона и короля Карла, но и надежды на скорое установление нового порядка в Европе.

В момент невыносимого трафальгарского провала и возник катастрофический план — мимоходом, малыми усилиями прибрать к рукам и сделать своими вассалами Испанию и Россию. В них видели две огромные и богатые, но дряблые империи; их ресурсы пригодятся победоносной Франции. Испания отдаст новому хозяину свои заморские территории. Эти опорные точки позволят расчленить мировые владения Британии и зажать врага в глобальные тиски. Россия обеспечит Наполеона своими природными богатствами и, склонившись перед императором, гарантирует ему поддержку поляков, прибалтов, казаков Украины и других подданных русского царя. Может быть, из самой Москвы, из Сибири, из других регионов необъятной страны пойдут добровольцы в ряды всемирной армии императора. Вот когда у власти в Париже появятся новые силы и возможности для того, чтобы стереть из памяти ужас и позор Трафальгара. Трепещи, гордый бритт, Лондон будет наш! Да что там Лондон — весь мир будет покорен нам, создателям нового порядка и новых конституций. Справедливость и разумное устройство жизни воцарятся на планете. А кто будет против, того мы сотрем в порошок. Таков, в общих чертах, замысел Наполеона в популярном изложении.

Не было бы Трафальгара и передовой тактики морского боя, придуманной Нельсоном (разрезать сплошной строй вражеских кораблей стремительными клиньями своих фрегатов), — быть может, не стал бы Наполеон посылать свои лучшие армейские корпуса занимать испанские города в 1808 году. И не пошла бы, возможно, Великая армия на Москву в 1812 году, когда большие силы французов были скованы на Пиренейском полуострове. Воевать большими силами на Западе и на Востоке оказалось непосильной задачей. Впрочем, фатальная логика имперского расширения границ была такова, что не пойти войной на Запад и на Восток было просто немыслимо.

Оба похода, испанский и русский, оказались катастрофическими. Наполеон позднее признал провальность испанского проекта. Он даже говаривал с досадой, когда уже был отправлен в изгнание, что его провал в Испании был фатальным. Поражение в России он почему-то не хотел признать, при всей очевидности этого удара. Точнее, великий человек признавал свое бессилие перед русскими морозами, но не перед русскими войсками. Он хвалил их воинские доблести, но утверждал, что в России он не уступил врагу и ни разу не проиграл. Может быть, в его системе представлений он и в самом деле не проиграл, ибо не отступил ни в одном из сражений. Он не проигрывал сражений в России, он проиграл всю эту кампанию целиком. Проиграть войну, не потерпев ни одного реального поражения! Поистине, с этой Россией трудно иметь дело, там все не так, как у людей…

Возможно, император французов стыдился собственных промахов в русской кампании или в самом деле верил, что его одолели не враги на полях сражений, не рейды казаков и «вольных охотников» по тылам отступавшей Великой армии, а русские безмерные пространства и невыносимый климат этой непонятной страны, несовместимый с жизнью цивилизованных людей.

Гойя наблюдал испанские события воочию, хотя мы не всегда знаем в точности, в каком месте страны он находился в период оккупации. Симпатизирующие ему испанские биографы рассказывают, что он был на улицах Мадрида, когда по ним прошагали усатые гвардейцы императора и проскакали арабские мамелюки — мусульманская конница, интегрированная в армию императора мановением руки нового повелителя на страх христианской Европе. Мусульмане не совершили никакого преступления против священного Корана, пойдя на службу к императору французов, — для них он был тот самый великий воин, который обратился к ним со словами: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его».

Появление мусульманского воинства произвело особенно шокирующее впечатление на испанцев. Их национальная гордость издавна опиралась на реальные и мифические рассказы о Реконкисте, о восьми веках трудной борьбы против арабских завоевателей полуострова. Испанская самость как таковая родилась в эти столетия борьбы, вынужденных компромиссов, сложных политических маневров и морей крови. И вот они снова здесь — эти тюрбаны и бурнусы, эти смуглые бородатые лица, и они повелевают нами. Вот кого привел с собой император французов, обещавший свободу и Конституцию.

Факт остается фактом: не очень-то и многочисленный контингент арабских всадников разросся в устах народной молвы в полчища ислама, в нашествие иноверцев Востока под водительством парижского Антихриста. Спаси и сохрани нас, Святая Дева! Помоги и поддержи, Царь Небесный! Ни шагу назад!

Французские гвардейцы с ружьями и арабы с кривыми саблями явились в столицу для того, чтобы окончательно убрать со сцены испанских Бурбонов. Карл IV в это время был вовлечен в постыдную склоку со своим сыном Фердинандом, который утверждал, что отец-король уже отрекся от короны в его, наследника, пользу. Король же умолял Наполеона оставить ему власть, поскольку отречение было вынужденным, навязанным ему бессовестным отпрыском. Вся династия Бурбонов, наверное, взирала на эти безобразные сцены с того света с тем же ощущением усталого отвращения, которое испытал и Наполеон. Он сам помогал ссорить между собой последних Бурбонов испанской линии и убеждался в том, насколько охотно эти вырожденцы играют по его сценарию. Большой мастер политического театра поставил этот спектакль о позоре власти, и он же оборвал его течение. Он решил радикально убрать нехорошую семейку с политической сцены и благополучно переправил их в охраняемые резиденции на территории Франции, где их почтительно держали под надзором и обслуживали по высокому разряду.

Здесь невозможно удержаться от того, чтобы не позабавиться немного — при всем том, что для Испании время настало невеселое. Семейство испанских Бурбонов отправили на несколько лет в гости к министру Талейрану. Сам император распорядился, чтобы его лукавый помощник разместил бы почетных гостей, они же поднадзорные, в своем замке Балансе и обеспечил бы им приятную жизнь усилиями примерно полусотни вышколенных лакеев и такого же количества опытных и надежных жандармов. Это официальные цифры: на самом деле лакеев и охранников-надзирателей было гораздо больше.

Приходится подозревать, что император некоторым образом подшутил над своим министром. Играть роль радушного хозяина и распорядителя развлечений и удовольствий для отставных монархов, включая женскую обслугу, желательно миловидных особ, проверенных полицейскими органами господина Фуше, — это и в самом деле похоже на издевательство. Талейран, как это было известно всем, не выносил ищейку Фуше, как он вообще не любил людей примитивного склада. Изощренный аристократ презирал полицейщину, не терпел шпиков, соглядатайство, доносы и прочее. Выполнять роль «аниматора-надзирателя» оказалось для хозяина замка Балансе тяжелой работой. Следить за своими гостями было ему совсем не по нраву. А кроме того, он обнаружил, что с ними не о чем даже поговорить. Талейран специально отмечал позднее в своих воспоминаниях, что он был крайне изумлен, когда обнаружил, что испанские Бурбоны, вчерашние правители большой страны, не любят и не хотят читать книг. Никаких книг вообще. Ни умные ученые сочинения, ни развлекательное чтиво легкого пошиба не вызывали никакого интереса августейших гостей. Они были не читатели и не писатели. Для господина Талейрана, который был жадным читателем и собирателем книг (и к тому же изощренным мастером «плетения словес»), встреча с таким контингентом означала своего рода шок. Он любил обсуждать вопросы истории и политики, литературы и религиозной жизни, был изрядным эрудитом и среди таких эрудитов в основном существовал. И тут вдруг целый набор августейших персон, с которыми не о чем говорить! Он до того никогда не общался так близко с людьми, которые никогда и ничего не читают — кроме разве что меню обеда или записок от любовниц и любовников. Кругозор и культурный уровень испанских гостей оказались тягостно недоразвитыми.

Может быть, их нелюбовь к чтению была выражением глубокой обиды на Век Просвещения, на когорты вольнодумцев и скептиков, которые начитались всяких книг, а потом устроили революции, придумали конституции и создали этот непонятный, слишком сложный и загадочный современный мир, в котором невозможно ориентироваться и где нет места законным монархам?

В хозяйстве Талейрана разыгрывался политический фарс.

В Испании же словно искра упала в пороховой погреб. В Мадриде оставался последний, младший наследник короля Карла, мальчик тринадцати лет по имени Франсиско де Паула. (Мы видели его на семейном портрете Бурбонов, написанном Гойей до того, — возможно, он был биологическим отпрыском Мануэля Годоя.) Младший сын короля мог бы теоретически (хоть это и маловероятно) оказаться символом сопротивления и непослушания воле императора. Солдаты Наполеона на всякий случай отправились к нему, чтобы изолировать принца и отправить его куда-нибудь в нужное место. Вряд ли они хотели на самом деле причинить ему зло. Но кто-то видел или говорил, что видел, что мальчик плачет и не хочет уезжать под конвоем французов. Народ на улицах вскипел и забурлил. Позднее рассказывали, что в толпах возбужденных мадридцев курсировали самые страшные слухи. Принц убит. Мальчик распят мусульманами. Его везут со связанными руками и завязанными глазами вон из города, чтобы его уже никогда никто не увидел. Арабы оскверняют наши церкви. Короля Карла пытают в застенках. В таких случаях фантазии отдельных параноиков легко превращаются в достояние масс и движущие силы исторических событий.

Народ вспыхнул и ринулся в бой. Иные голыми руками, а иные с ножами и палками нападали на гвардейцев, которые отвечали ружейным огнем. Всё произошло настолько неожиданно даже для самих нападавших (ибо у них не было никакого плана или намерения сражаться еще за несколько минут до взрыва), что французские части в центре города были быстро истреблены или разоружены. Память о Реконкисте вела вперед озверевших героев сопротивления. Французы, арабы, кони, люди — все смешалось в ужасной бойне.

Вместо того чтобы здраво оценить ситуацию и совместить строгость с предусмотрительностью, не говоря уже о милосердии, новая власть решила проявить предельную беспощадность. Город был стремительно наводнен регулярными войсками, на улицах хватали мужчин всех возрастов и сословий, расстрелы и повешения (а также утопления реальных и предполагаемых повстанцев в реке Мансанарес ради экономии пороха и пуль) приняли невиданные масштабы. Никакие суды или расследования, хотя бы для виду, не проводились. Позднее наполеоновские законники ссылались на то, что по законам войны полагается обращаться с официально объявленным врагом, с регулярной армией противника. Нападение сброда, черни, партизан и уличных толп не подпадает под пункты военного законодательства или обычаев военного времени.

Итак, 2 мая восставшие массы нанесли свой удар. 3 мая пришел ответ — массовое и неразборчивое истребление мужского населения города. Ходил ли Гойя в эти дни по улицам Мадрида, как утверждают некоторые историки? Зарисовал ли он с натуры толпы разгневанных людей, свирепость оккупантов, кошмар массовых казней без суда и следствия? Ранние биографы художника рассказывают, что он видел эти ужасы своими глазами и рисовал горы трупов на улицах.

Как было дело, большой вопрос. Если бы художник оказался в этой точке, откуда и пошел большой пожар на всю Испанию, то вряд ли он выжил бы в этом тотальном водовороте уничтожения. Крепкий шестидесятилетний мужчина в хорошем костюме и с властной осанкой непростого человека не мог не привлечь к себе внимания гвардейцев и мамелюков. Вся Испания узнала о случившемся мгновенно, и рассказы выживших свидетелей о происходивших в городе событиях воспламеняли воображение поэтов, драматургов и живописцев. Художники умеют воочию увидеть такие вещи, которые они не видели своими физическими очами.

После изгнания оккупантов первым заданием, полученным Гойей и с готовностью принятым им, стал заказ послевоенного национального правительства на картины, посвященные знаменательным событиям — Второму и Третьему мая в Мадриде. Второе мая, Dos de Mayo — это особый памятный день Испании. Это день первой победы над оккупантами, день начала Герильи (с большой буквы) испанского народа. Народ восстановил попранную господами честь нации.

Само слово «Герилья», как говорят историки языка, впервые появилось именно в те дни в Испании. Оно стало обозначать «малую войну», «неправильную войну», в которой нет дисциплины и порядка, не существует униформы, приказа, наступления и отступления. Герилья — это беспорядочный и во многом импровизированный пожар возмущения, это появление летучих отрядов сопротивления там и здесь, это забвение законов войны и неописуемая жестокость в обращении с врагом. Оккупанты жестоки, партизаны-герильеры жестоки ничуть не менее. В Герилье не было места рыцарским церемониям и кодексу чести. Герилья требует убить врага любым способом или нанести ему урон, вред, неприятность во что бы то ни стало. Отравить колодцы и указать неправильную дорогу. Пригласить в дом, запереть двери и поджечь собственное обиталище. Пырнуть в бок ножом неожиданным образом. Да хоть бы ударить размякшего от хорошего обращения интервента в глаз пилочкой для ногтей. Все средства хороши, и любой момент времени может оказаться благоприятным для нападения.

Военная фортуна переменчива. Через месяц после майского кровопролития в Мадриде народная война уже кипит вовсю, и происходит яростная и беспорядочная кровавая свалка возле городка Байден, в Андалусии. Национальная память хранит историю о том, как в средние века армия Альфонса VIII разбила при Байлене силы мусульман. Словно чудом, слава предков перешла на потомков. Французские супостаты разбиты, испанцы празднуют победу. Но это было только началом большой беды. Наполеон решил, что его прежний план подчинения иберийцев был несовершенным. Он сам стал разрабатывать военную кампанию и лично отправился командовать увеличенным в десятки раз контингентом.

Французы стали мстить за Байлен и другие удары неожиданного врага, испанцы отвечали местью на месть французов и т. д. Колесо войны закрутилось. К концу 1808 года разрозненные, пестрые, необученные испанские силы, состоявшие из остатков старой армии и массы добровольцев, в вихре ярости и мести очищают почти всю территорию Испании от неприятеля. Таких казусов в военной истории до тех пор не случалось. Наполеоновским войскам приходилось терпеть поражения, но отступить под натиском неорганизованного сброда, этих полчищ дикарей, которые был непохожи на армию, — это был такой же удар по самолюбию императора, как и поражение при Трафальгаре. Наполеон лично возглавил многотысячную отборную армию, которая неудержимо рванулась через проходы в горах и стремительно захватила большинство потерянных прежде испанских городов и стратегически важных пунктов. Война, точнее, Герилья разгорелась с новой силой.

Начало испанской освободительной войны против Наполеона было обозначено картиной Гойи «Гигант». Вокруг этого полотна из музея Прадо многие годы происходят споры исследователей, вплоть до того, что даже авторство произведения подвергалось одно время сомнению. Попытки раздуть сенсацию вокруг удивительных и странных, труднопостижимых и загадочных произведений мастера возникают в научной среде с завидным постоянством, а околонаучная журналистика с наслаждением пользуется малейшей возможностью порезвиться вокруг трудных вопросов — даже не понимая, в чем их суть.

Потому не будем рассуждать о том, что в месяцы великой неопределенности, когда французы как будто отступили из Мадрида и Сарагосы, когда вокруг Севильи и Кадиса объединяется большая часть испанских провинций, но на горизонте опять возникает грозовая туча, ибо всем понятно, что могучий император Наполеон не смирится с таким исходом дела, — что в это тревожное время наш мастер находился в тяжелом психическом состоянии и потому вполне мог начать большой холст, а завершали его ученики и помощники. Так ли было дело?

Картина «Гигант» (или «Колосс», Elcoloso) как будто сама кричит о том, что она написана именно Гойей. Мглистая туманная равнина, над которой возникает, словно пугающее видение, могучая обнаженная фигура сверхчеловеческих масштабов — это замысел такого рода, который отныне будет раз за разом проявляться в картинах и офортах Гойи. Да и копошащиеся внизу, испуганные, разбегающиеся фигурки людей, лошадей и быков (как будто стадо быков гнали на корриду, а тут вдруг всем привиделось такое, что люди и животные кинулись врассыпную) — эта массовая малофигурная сцена характерна именно для нашего мастера, именно он умел и любил такие сцены набрасывать и рисовать. Ему были интересны эмоции, охватывающие массы людей. Разные эмоции — восторг и благоговение, ужас и паника, радость жизни и леденящее предчувствие общей погибели.

Загадка этой странной картины заключается не в том, кто именно был ее автором (автором был именно Гойя, и никто иной). Загадка в том, что означает эта символическая фигура гиганта, голова которого теряется в небесах, а поза означает и настороженность, и опасение, и готовность к бою.

Кто он такой и на чьей стороне он будет сражаться, этот великан?

Исследователи биографии и искусства Гойи обратили внимание на то, что у этой символической картины есть поэтические аналогии. Популярный в те годы патриотический поэт Хуан Батиста Арриаса опубликовал в начале войны свою поэму под названием «Пиренейское пророчество». Здесь таинственный гигант, он же «дух Пиренеев», является самому Наполеону, когда последний идет со своей армией в испанские пределы.

А дальше этот самый «дух Пиренеев», воплощение самой Испании, грозит неосторожному завоевателю великими бедами и страшными карами, если тот осмелится нанести вред стране, которую «гигант» охраняет.

Испанский поэт-патриот изобразил в своей поэме «гиганта», который будет противодействовать французскому нашествию и обеспечит изгнание французов из страны. Может быть, наш Гойя имел в виду нечто подобное в своей картине, и его «Гигант» — это символ национального сопротивления, символ Герильи? Фигура «гиганта» в картине, в самом деле, отличается отчетливой простонародностью, это не классический атлет и не академический герой, а скорее наливающийся гневом «мужик», плебей, крепкий и вспыльчивый «махо», который сбросил с себя рубаху и сжал кулаки, чтобы ринуться на обидчиков примерно так же, как бросались на гвардейцев и арабов мадридские парни в день гнева — Второго мая.

Такова одна гипотеза, но существует и другая. Имеются поэтические тексты, связанные с испанской Герильей, и там тоже мы увидим символического «гиганта», и это будет иной персонаж.

В знаменитой испанской главе «Чайльд Гарольда» Байрон подхватывает тему Арриасы, словно откликаясь на вызов своего испанского сотоварища:

В поэме Байрона встающий над Испанией «гигант» — это не сила сопротивления Наполеону, а совсем наоборот. Это сама французская угроза. Это воплощение фатального и опасного наступления великой революционной силы, сошедшей с ума и ринувшейся насаждать свои светлые идеалы с помощью тотального насилия. Это, так сказать, наполеоновское безумие, выросшее до небес.

Кто же — или что — имеется в виду в картине Гойи «Гигант»? Идет ли речь о силе сопротивления врагу или об угрозе со стороны врага?

Мне представляется, что Гойя был не такой простак, чтобы прямолинейно иллюстрировать тот или иной тезис. Он хотел показать поднимающуюся на горизонте угрозу войны как таковой. «Гигант» — это не сопротивление врагу и не сам этот враг. Это воплощение большой беды. Она стояла у порога, когда была задумана и написана эта картина. Затем беда обрушилась на страну с новой силой. Большая армия под личным командованием Наполеона опять занимает Мадрид и победоносно шагает через большинство регионов Испании. Английские союзники и остатки регулярной армии испанцев рассеяны, вытеснены на побережье, уходят через португальскую границу, эвакуируются на британских кораблях. Начинается новая, затяжная, многолетняя партизанская война с переменным успехом.

Испания в огне. Каждый город сам решает, как жить в этом воюющем мире. Некоторые местные власти предпочитают установить корректные отношения с пришельцами-французами. Как правило, о том приходится вскоре пожалеть, поскольку ожесточение захлестывает враждующие стороны. Партизаны не щадят своих, если заподозрят их в сотрудничестве с оккупантами. Оккупанты, столкнувшись с безмерным ожесточением народных отрядов, теряют человеческий облик. Пожалуй, даже давнишняя Реконкиста имела более человечное лицо. Предательства, насилия и жестокость имеют место в каждой войне, но в старину, в средние века, хотя бы благородные сословия иногда вспоминали о законах чести, о правилах войны. По крайней мере, о том рассказывают средневековый эпос и народные песни. А может быть, это всего лишь красивые сказки о великих предках, и в действительности зверство предков было не менее чудовищным, нежели поведение потомков.

Испанская Герилья 1808–1814 годов совершила невозможное. Она показала образцы беззаветного патриотизма и героизма испанцев. Она воочию продемонстрировала, как близко связаны эти высокие достоинства с утратой человечности. История шестилетней борьбы против оккупантов в Мадриде и Сарагосе, в Кадисе и Витории, по всем провинциям, побережьям, захолустьям, горам и долинам страны задала Европе и миру загадку, которая становится в Новое время главной загадкой истории. Освободители — они, разумеется, освободители, но еще и поработители. Разум разумен, но еще и безумен. Справедливость священна, но она же и кошмарна. Месть насильникам и тиранам оправданна, но она же и чудовищна.

История вступила в эпоху тотальной турбулентности, как стали изысканно выражаться мыслители. Реальность усложнилась. А может быть и так, что реальность всегда была сложной, но теперь, наконец, развитие человечества привело его к тому, что люди научились думать сложно о сложном.

В годы Герильи Гойя писал сравнительно немного картин, а если писал, то главным образом для себя. Мы их вскоре рассмотрим. Он делал в немалом количестве рисунки и наброски для будущих произведений. Это было насыщенное, плодотворное сосредоточение на важнейшем деле. Происходила внутренняя работа, мастер готовился к той стадии, когда немыслимо трудный и почти невыносимый для человека опыт переживания немыслимо трудного времени выльется в картины, офорты, росписи стен, литографии.

С 1814 года начинаются последние полтора десятка лет жизни художника, когда он подводит итоги всей своей жизни и прежде всего пытается высказаться о том, что он видел и понял за годы Герильи.