Греческие календы

Евгений Санин

ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ (АВГУСТ)

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ СЕРИИ «Императоры Древнего Рима»

КНИГА II

ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ*

— Ио**, триумф! Ио, триумф! — третий день гремело на улицах Рима от храма богини войны Беллоны до самого Капитолия.

Разодетые в лучшие одежды патриции и плебеи обнимали друг друга, смеялись и плакали от счастья. В этот прекрасный летний день им было объявлено об окончании гражданских войн, сотрясавших республику вот уже почти сто лет. А это означало только одно: конец вечному страху, прочно поселившемуся в сердцах, разлуке, голоду! Конец кровавой вражде отцов с сыновьями и бессмысленному братоубийству!

Третий день праздновал свой тройной триумф приемный сын Юлия Цезаря - Октавиан.

Целых пятнадцать лет спасал он, по его клятвенным заверениям, отечество от убийц своего отца. И вот, наконец, одолел всех, а вместе с ними - и народы, поддержавшие его врагов.

Поэтому-то и вышагивали третий день с раннего утра до самого вечера по улицам Рима колонны войск, одержавшие победы в далматской и александрийской войнах, в битве при Акции, где был повержен последний противник Октавиана - Марк Антоний. Выступавшие впереди трубачи, раздувая щеки, играли воинственный марш, под грозные звуки которого еще недавно шли в бой легионы.

За последней когортой, встреченной восторженными восклицаниями, появилось множество повозок, доверху груженных бесценными статуями и картинами, вывезенными из далекой Далмации и Египта.

Затем перед притихшими римлянами пронесли оружие, отнятое у врага. Не из одной груди вырвался в это время горестный вздох: как знать, не этим ли египетским копьем, не той ли варварской булавой или махайрой был пронзен, разрублен, добит брат, отец, сын?..

Но вот появилось несколько тысяч человек, несших попарно, по четверо тяжелые корзины с серебряными монетами и вновь ожила толпа:

— Ио, триумф! Ио, триумф!

* У древних римлян календами называлось первое число каждого месяца, которое было днем расплаты по денежным обязательствам. У греков календ не было, поэтому поговорка: "до греческих календ", одно из любимых изречений Августа, означала: "До времен, которые никогда не наступят".

** Ио — ура.

Нетерпение римлян достигло предела. Ждали самого главного, волнующего момента, который можно увидеть только в последний день триумфа. Наконец, когда юноши из лучших семей города провели к храмам несколько десятков белых быков, предназначенных для жертвоприношения богам, показались пленные.

Бряцая цепями, они брели, низко опустив головы, — старики и дети, женщины и молодые, крепкие мужчины, многие из которых были со следами недавних ран. Брели бесконечным потоком вчера еще свободные крестьяне и кузнецы, поэты и ученые, чтобы назавтра стать рабами жадно подавшихся вперед сенаторов и всадников, ремесленников и простолюдинов.

—Царь! Царь! — неожиданно закричал кто-то, показывая на невозмутимо идущего старца с позолоченными цепями на руках и ногах, и восторженный рев поднялся над Марсовым полем, волнами покатившись к Капитолийскому холму.

На вождя далматов это буйное ликование, казалось, не произвело никакого впечатления.

Явно подражая ему, следом за ним вышагивал с гордо вздернутым подбородком мальчик лет десяти, очевидно, его сын. Зато девочки плакали, и царица, как могла, утешала их.

Не успели правители далматских народов скрыться из глаз, как из-за поворота показались ликторы. Фасции каждого были обвиты лавровыми венками. За ними, запряженная четверкой белоснежных коней, величественно двигалась золотая колесница триумфатора.

Сам Октавиан стоял в ней в пурпурном плаще. Держа в одной руке жезл из слоновой кости, увенчанный орлом, а в другой — лавровую ветвь, он казался прекрасно выполненной эллинским скульптором статуей.

— Защитник! Спаситель римского народа! — тут же послышались восторженные крики, но их стали заглушать негодующие возгласы:

- Убийца!

— Кровожадный тиран!

— Это из-за тебя республика еще не восстановлена!

Глядя свысока на волнующиеся толпы людей, Октавиан запоминал все, что говорилось и делалось вокруг. Время от времени он невольно скашивал глаза на привязанные к колеснице звонок и бич, которые, по древнему обычаю, должны были напоминать ему о переменчивом нраве богини судьбы. Казалось, он даже слышал в эти мгновения насмешливый голос Фортуны: "Помни, Октавиан, что завтра эти почести могут смениться бедами даже для триумфатора и поэтому сегодня не забывай о моем звонке!"*.

Крики со всех сторон обрушивались на него. Они смешивались друг с другом, как смешивается в кратере вода и вино, и, в конце концов, сливались за его спиной в единое и мощное:

—Ио, триумф! Ио, триумф!..

Проехав по улицам, колесница скрылась за триумфальной аркой, и толпы ликующих римлян в предвкушении всенародных угощений и гладиаторских боев медленно двинулись за ней следом.

II Ничто так не быстротечно в мире, как минуты долгожданного счастья. Октавиан и глазом не успел моргнуть, как триумфальное шествие окончилось, и колесница остановилась на Капитолийском холме.

В храме Юпитера он отдал жрецам лавровый венок, в сопровождении ближайших друзей Агриппы и Мецената добрался до своего дома на Палатине и постоял у входа, наблюдая за тем, как ликторы прибивают к двери его оружие. Ни мечом с дорогой рукоятью, ни прекрасным щитом ему так и не удалось воспользоваться. После двух памятных боев в далматской войне, когда ему сначала камнем из пращи повредили правое колено, а затем ранили обе руки, он доверял вести сражения своим легатам. Особенно Марку Агриппе. Он был обязан ему своими самыми главными победами.

Не в силах отвести взгляда от триумфального оружия, Октавиан думал: спасет ли оно теперь его самого, а затем и его потомков от зависти, ненависти, которые переполняют в эти дни Рим и будут переполнять этот город еще долгие годы? Война закончилась, и власть, оставшаяся в его руках на правах победителя, в мирное время становилась для него опасной. О, он прекрасно это понял, проезжая по улицам столицы! Как же тогда ему быть?..

* Звонок в Древнем Риме вешался на шею осужденных к сметной казни.

Так и не ответив себе на этот вопрос, Октавиан шагнул через порог, и в ту же минуту навстречу ему бросился и повис на шее сияющий Марцелл — тринадцатилетний сын его любимой сестры Октавии.

—А мы все видели! — радостно сообщил он и победно оглянулся на своего сверстника Тиберия, пасынка Октавиана.

Тот завистливо засопел и, не решаясь приблизиться к отчиму, глухо поддакнул:

—Да, мы даже немного прошли за колесницей...

— Нашли, чем гордиться! — послышался насмешливый голос, и в комнату вошла жена Октавиана, Ливия. Одетая в нарядную столу, она приветливо улыбнулась мужу, властной рукой отстранила от него племянника и, обняв Тиберия, нравоучительно заметила: — Вот если бы вы сами проехали в триумфальной колеснице...

— Проедут еще! — простодушно пожелал грубоватый Агриппа, и Гай Меценат, по своему обыкновению, мягко улыбаясь, тоже согласился:

— Видя каждый день триумфальное оружие на двери своего дома, трудно удержаться, чтобы самому не совершить великого подвига на благо отечества и римского народа!

Октавиан, морщась, с трудом дослушал напыщенную фразу друга.

Юноши выбежали на улицу, чтобы полюбоваться оружием на двери, а Ливия начала перечислять, какие блюда ожидают приглашенных на вечерний пир гостей. Октавиан, всегда щепетильно относившийся ко всему, что касалось его званых обедов и количества блюд, на этот раз остановил ее.

— Пойду, поработаю в свои "Сиракузы", — кивая в сторону верхнего кабинета, сказал он удивленной жене. — Сама придумай, какие подарки и развлечения можно устроить гостям. Или попроси Марка с Гаем. Они помогут.

Агриппа с надеждой взглянул на Мецената. Тот, хитро прищурившись, охотно кивнул.

Поднявшись на второй этаж Октавиан плотно прикрыл за собой дверь и прямо в одежде и обуви лег на ложе.

"Так как же теперь быть?" — снова подумал он.

Проклятия и угрозы, услышанные им во время триумфа, никак не выходили из головы.

Верный своему правилу просчитывать сложившуюся ситуацию от начала до конца, прежде чем принять единственно верное решение, он прикрыл рукою глаза и надолго задумался...

Пятнадцать лет он шел к этому дню. С того самого вечера, как получил письмо от матери с вестью об убийстве Юлия Цезаря, завещавшего ему незадолго до смерти, свое имя и три четверти состояния. Отныне, по римским обычаям, его должны были именовать Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Но он попросил называть его просто Цезарем, в память о великом приемном отце. На самом же деле его честолюбию больше льстило тогда другое: разве мог скромный род Октавиев сравниться с древним и знатным родом Цезарей, ведущим свое начало от богов и царей?

Первым его порывом было повести на Рим легионы, стоявшие поблизости от Аполлонии, где он по приказу Цезаря готовил войска к походу на парфян. Но что-то остановило его, словно шепнуло на ухо: не торопись — осторожный полководец лучше безрассудного! Да и мать с отчимом в новом письме советовали: "Не зазнавайся теперь и не рискуй, помни, что Цезарь победил всех врагов, но пал от руки друзей".

И он решил отправиться в столицу с небольшой охраной.

По пути ему стали известны многие подробности мартовских ид. Бегущие из Рима сенаторы рассказывали, что Цезаря убили в Курии, перед началом собрания. Едва тот сел в свое золотое кресло, как заговорщики окружили его, словно бы для приветствия. Один из них, Тиллий Цимбр, стал умолять Цезаря вернуть из изгнания брата, и когда тот отказал ему, схватил его за руку.

С этого условного знака все и началось. Народный трибун Публий Сервилий Каска выхватил кинжал, первым нанес удар. Раненый Цезарь перехватил его руку и они разом закричали, Цезарь по латыни: "Негодяй Каска, что ты делаешь?", а трибун по-гречески, обращаясь к своему брату: "Брат, помоги!".

Октавиан зримо представил обступивших Цезаря сенаторов, которые в толчее переранили друг друга. Увидел его глаза, встречавшие со всех сторон обнаженные кинжалы, гневные, умоляющие, и, наконец, удивленные, когда удар нанес Брут. Даже услышал срывающийся голос: "И ты, дитя мое?".

После этого Цезарь накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть, укрытым до пят. . .

С каждой новой харчевней или постоялым двором, где он останавливался на отдых, слухи обрастали новыми подробностями. Он узнал, что тело Цезаря заговорщики намеревались бросить в Тибр, имущество конфисковать, а законы отменить. Испугавшись, что народ может сорвать зло на наследнике диктатора, он уже собирался повернуть назад, чтобы поднять легионы и во главе их вступить в Рим, но подсевший к нему за стол в македонской харчевне сенатор, оказавшийся одним из заговорщиков, сообщил, что "ближайший друг негодяя Юлия, дважды негодяй Марк Антоний добился, чтобы Цезаря похоронили как бога".

Сенатор так и сказал — "негодяй", но он сдержал себя, подумав, что отомстить за Юлия можно позже, и даже плеснул в кружку собеседника вина из своего кувшина, чтобы тот был словоохотливей.

"Все решилось на заседании сената, — выпив, сказал тот. — Если бы Брут и Кассий отважились явиться на него, все сложилось бы иначе. Ведь так хорошо начиналось!.. Когда мы предложили объявить Цезаря тираном, многие выразили свое одобрение. Кто-то даже выкрикнул, что нам надо присвоить почетное наименование "благодетелей". Но тут слово взял Марк Антоний... Он предупредил, что если сенат признает Цезаря тираном, то по закону все его прежние распоряжения сразу же станут недействительными. Знал, куда метить! Ведь Цезарь, готовясь к войне с Парфией, раздал выгодные должности сенаторам. И те, боясь потерять их, во весь голос стали восхвалять убитого. В итоге сенат принял решение, похожее на продажную девку: заговорщикам объявить амнистию, а все распоряжения Цезаря оставить в силе. Как тебе это нравится?".

Ответил он тогда сенатору или нет?. Уже и не припомнить. Кажется, скрыл свою злобу, приложившись к кружке и заслонив ею лицо... А сенатор, не знавший, кто перед ним сидит, всхлипывая, продолжал изливать ему душу.

"После этого, — рассказывал он, — на нас обратил весь гнев народ, тот самый народ, которому мы пытались вернуть республику, похищенную Цезарем. Марк Антоний сделал для этого все. На похоронах он сам произнес хвалебную речь Юлию и даже поднял копьем его окровавленную тогу. А потом, выждав подходящий момент, показал толпе восковую статую Цезаря с ранами, подкрашенными красной хенной. После же того, как он зачитал завещание Юлия, в котором тот приказал выдать каждому плебею по триста сестерциев, мне и моим друзьям едва удалось ускользнуть из Рима. Не понимаю, зачем ты спешишь в этот растревоженный муравейник?"

"— Чтобы принять усыновление и завещание", — коротко ответил он тогда сенатору.

"У тебя умер отец?" — участливо спросил тот.

"Да."

"И кто же он?"

"Гай Юлий Цезарь!" — выкрикнул он и, не прощаясь с сенатором, у которого разом отвисла челюсть и выпучились в страхе глаза, выбежал из харчевни.

Потом он подозвал к себе охранника и сказал ему: "Тот сенатор, с которым я только что разговаривал... Он должен умереть."

Октавиан принялся рассматривать замысловатые сплетения на ладони, по словам астрологов, сулившие ему великое будущее. Закрыл глаза и снова задумался.

8 "Он должен умереть..." Сколько раз потом произносил он эту фразу: Сто? Тысячу? Десять тысяч?

Приехав в Рим, он сразу направился к Марку Антонию — человеку огромного роста и силы, с багровым от частых попоек лицом.

Октавиан невольно нахмурился, вспоминая, какому унижению подвергся он в доме Антония.

"Я — сын Гая Юлия Цезаря!" — представился он.

"Да? — насмешливо переспросил тот. — Ну и что?"

"Я пришел к тебе затем, чтобы ты дал мне деньги моего отца, которые он завещал мне!"

"Тогда ты ошибся адресом! — заметил Марк Антоний, намереваясь уйти. — Это дом консула, а не государственная казна!"

"Но вдова Цезаря пожелала, чтобы эти деньги хранились у тебя!" — сказал он то, что успел услышать по дороге.

Марк Антоний обернулся и, как ему показалось, с любопытством взглянул на него.

"Так это стало известно даже в провинциях? — усмехнулся он, и лицо его приняло надменное выражение. — Вот, что, Октавиан..."

"Называй меня Цезарем в память о моем отце и твоем друге!" — попросил он.

"Вот, что, Октавиан, — нажимая на последнее слово, явно издеваясь над ним, повторил консул. — Денег нет и не будет."

"Дай тогда мне хотя бы то, что мой отец завещал римскому народу!" — вскричал тогда он.

— Чтобы я раздал их по назначению!"

"Ах, вот ты каков? Наглец! — покачал головой консул, и его надменность на несколько мгновений вновь сменилась любопытством. — Ну, так знай, правду: финансовые дела покойного Цезаря были столь запутаны, что, владея государственной казной, он оставил ее совершенно пустой! Иди и не заставляй меня обращаться с тобой, как с назойливым просителем!"

Прощаясь с Антонием, он сумел скрыть свои чувства и по глазам консула видел: тот уверен, что видит его в последний раз.

Брови Октавиана разгладились. На губах появилась насмешливая улыбка.

"Нет, он недооценил меня, не разглядел в Октавиане будущего Цезаря!"

Да, пятнадцать лет назад он тонко рассчитал свой первый шаг и воспользовался тем, что народ был недоволен поведением Марка Антония. Продав все свое имущество, а также имущество матери и еще нескольких родственников, он раздал деньги плебсу и сразу же9 расположил его к себе.

Следующий шаг был намного сложнее. Нужно было найти человека в сенате, которого можно было бы противопоставить Антонию. И таким оказался Цицерон.

С первой же встречи с ним, он постарался произвести на старика самое выгодное впечатление. Нащупал две тайные струнки в его характере — ненависть к Марку Антонию и непомерное тщеславие — и умело воспользовался ими. В каждой новой беседе он заискивал перед Цицероном, изредка, словно по ошибке, называл его отцом и рассказывал всевозможные сплетни о ночных дебошах Антония. В конце концов старик не устоял и выступил в сенате с речью против Марка Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, открыто называя наглецом и негодяем.

"Ты был шлюхой, доступной всем!", "Проснись и выдохни винные пары", — услышали тогда изумленные отцы-сенаторы. Вскоре Цицерон вошел в такую силу, что изгнал из Рима Антония, выслав против него войско, и даже убедил сенат облечь его, Октавиана, всеми знаками преторского достоинства...

Воюя против Антония, он даже не подозревал, что судьба вскоре снова сведет его с ним лицом к лицу и не просто сведет, а сделает родственниками.

"Да-да, — пробормотал Октавиан. — Именно так оно и было — родственниками. А что мне оставалось делать?"

Сенат — это сборище продажных и бездарных людей — отказал ему даже в триумфе, нагло заявив, что он не дорос до него.

Ох, и разозлило это его тогда!

Наметив план новых действий, он начал отпускать пленных, словно ненароком говоря хвалебные слова в адрес их полководца Антония. Когда же тот с Лепидом, собрав новую армию, двинулся ему навстречу, то вместо сражения, о котором умолял его насмерть перепуганный сенат, предложил... мир. И этот мир был тут же принят.

О, это был ход, достойный хитроумного Одиссея! Ради укрепления союза он выдал за Антония сестру Октавию, которая безропотно пошла за развратного и грубого пьяницу в угоду его политике.

Втроем — он, Антоний и Лепид — они пролили столько крови, сколько не помнил Рим со времен Суллы. И первой жертвой стал... Цицерон. Антоний потом часто хвастался, что его голову, с проколотым булавкой языком, он установил на своем обеденном столе...

"Бедный старик! — с несвойственной для него жалостью подумал Октавиан. — Как должно быть проклинал он тот миг, когда доверился мне. Но я вынужден был пожертвовать 10 им так же, как потом пожертвовал Лепидом, Антонием, Клеопатрой. Впрочем, — поджал он губы, — Клеопатра не римлянка... И как не хватало ее в сегодняшнем триумфе!

Октавиан вспомнил, как впервые увидел Клеопатру после окончательной победы над Антонием. Она бросилась к его ногам: нечесаная, с расцарапанной грудью, покрытой струпьями.

"Неужели эта женщина могла очаровать Цезаря и Антония?" — с изумлением и отвращением думал он, глядя на нее.

И все же это была Клеопатра, царица Египта, которая, по его планам, должна была придать вес его триумфу. И он принялся старательно разыгрывать великодушного победителя. Говорил, что ей нечего бояться, обещал, что все обернется для нее намного лучше, чем она ожидает. Он был уверен, что она поверила ему. .

Тем неожиданнее оказалось известие, что Клеопатра покончила с собой. Крошечная змейка, принесенная рабынями в ее комнату, оборвала жизнь последней царицы из рода Птолемеев. О, это была прекрасная актриса! Она перехитрила его, разгадав замысел. Но лет худа без добра — этим она научила его быть более осторожным и предусмотрительным. Эта наука должна пригодиться ему в самом ближайшем будущем, если он не хочет повторить участь Цезаря.

"Цезарь, Цезарь! — вставая с ложи и принимаясь ходить по кабинету, без особого сожаления, подумал Октавиан. — Такие победы, такие планы, и такой бесславный конец!.."

А все потому, — нахмурился он, останавливаясь у стола и машинально перебирая лежавшие на нем листы папируса, — что власть Цезаря не имела официального названия.

Каждый именовал его как вздумается: Марк Антоний — спасителем римского народа.

Брут с Кассием — тираном и душителем республики. Цицерон — врагом отечества.

Луций Котта и вовсе предложил провозгласить его царем! Выкрикивал на форуме отрывки из пророческой книги, в которой записано, что победить ненавистных парфян может только царь.

Упоенный властью Цезарь забыл, что испокон веков у римлян был и есть более ненавистный враг, чем парфяне, хитрые сирийцы или свирепые галлы — царская диадема на голове соотечественника. Он открыто надсмеялся над древним законом, который обрекает на смерть каждого, кто станет стремиться к царской власти, и жестоко поплатился за это. То, что не посмел сделать суд, совершили кинжалы заговорщиков.

Октавиан прищурился, блуждая невидящим взглядом по листам папируса и, отодвинув на край стола все эти ненужные теперь указы, еще вчера обещавшие ему власть и роскошную жизнь, снова заходил по кабинету.

Нет, он, Октавиан, не станет провозглашать себя пожизненным диктатором и бессменным консулом.

Не поставит себе золотых кресел в сенате и суде.

Не прикажет устанавливать свои статуи рядом со скульптурами богов и царей Рима.

Не будет строить роскошный дворец и обзаводиться золотой посудой.

—Нет! — пробормотал, останавливаясь, Октавиан, — Пусть я буду жить не так, как хотел бы, но зато буду жить! И… властвовать. Да-да, властвовать! Конечно, для этого придется потрудиться и намного больше, чем со стариком Цицероном. Для народа я должен стать образцом простоты и скромности. Для отцов-сенаторов — восстановителем республики. А для друзей...

Он прошел к двери и ударом руки распахнул ее:

— Марк! Гай! Не устали еще помогать Ливии?

— Напротив, Цезарь! — донесся до него голос Агриппы. — Это так интересно.

Меценат предлагает устроить во время пира торг на картины, повернутые лицом к стене!

- Да-да! — подтвердил Меценат. — И поставить рядом с картинами эллинских мастеров пустые полотна!

—Я вижу, вы изрядно поработали! — усмехнулся Октавиан. — А теперь поднимайтесь ко мне!

Агриппа и Меценат, впервые оказавшись в кабинете Октавиана, с интересом осмотрели его.

Лицо Агриппы вытянулось при виде мебели и свитков папируса — ничто не напоминало здесь о прекрасных Сиракузах.

Предложив друзьям сесть, Октавиан разлил по кубкам вино и спросил:

—Ну, и что посоветуете мне, триумфатору, делать дальше? Уйти в частную жизнь или...

Пока Меценат соображал, что скрыто во второй части вопроса, Агриппа, со свойственной ему простотой, ответил:

—Хотя я немало извлек благ из твоего единовластия, но советую тебе отказаться от него.

—Да? — с деланным интересом переспросил Октавиан.

—Да, Цезарь, — упрямо повторил Агриппа. — Я пойду за тобой, чтобы ты ни решил, но сейчас советую — откажись. Равноправие хорошо звучит не только на словах. Оно — верх справедливости. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру и общее происхождение? Если они воспитаны на одних и тех же законах? Отдали, наконец, за отечество все силы?

Устав от длинной фразы, Агриппа приложился к кубку и, поставив его на стол, задумчиво 12 продолжил:

—При республике и благо и беды для всех одинаковы. Люди вместе молятся, чтобы всем им на долю выпало самое лучшее! При единовластии же каждый станет думать только о себе.

Все начнут ненавидеть друг друга. И будут правы, потому что тогда в благоденствии одного будет заключен ущерб для другого, а в несчастье — выгода. Поверь, Цезарь, я повидал немало царств и сужу об этом не понаслышке. И потом, здесь не Далмация или Египет, а Рим. Трудно сокрушить нашу народную массу, которая пятьсот лет прожила при свободе.

Еще трудней это будет сделать сейчас, когда мы со всех сторон окружены врагами.

—Браво, Марк! — усмехнулся Октавиан. — Клянусь Юпитером, это самое интересное из всего, что я когда-либо слышал от тебя! А что скажешь ты, Гай?

Меценат пожал плечами, словно выражая недовольство тому, что его вынуждают поделиться самыми сокровенными мыслями, и, стараясь как можно меньше раздражать Октавиана своим обычным многословием, ответил:

—Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн и — уверен — отдал бы и душу, то приведи ею в порядок, преобразуй и правь рациональным образом!

—Рациональным? — уточнил Октавиан.

—Возможность говорить и делать все, что только пожелаешь — это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми! — вместо ответа заметил Меценат. — Но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Тот, кто дает свободу неразумным, поступает не лучше того, кто дает меч ребенку или сумасшедшему!

—А кто дает свободу благоразумным? — быстро спросил Октавиан.

—Тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле! — одними губами усмехнулся Меценат. — Поэтому я не то что советую, а заклинаю тебя не слагать с себя власти. И не только я, а все здравомыслящие и лучшие люди Рима. Ведь свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем!

— Что ж! — поднял кубок Октавиан, поочередно обращаясь к Меценату и Агриппе. — Я понял вас и, сделаю именно так, как вы советуете!

Он приложился к кубку и с удовольствием отметил, как недоуменно переглянулись два его друга.

—Да, — вытирая губы, подтвердил Октавиан. — Я откажусь от власти и... оставлю ее себе! Но для этого, — хитро оглядел он друзей, — мы должны подготовить народ, лучших людей, как выразился Меценат, и сенат. Отцов-сенаторов, Марк, мы возьмем на себя!

Потихоньку выведем из сената всех неугодных нам, поможем тем, кто нуждается, раздадим самые выгодные должности друзьям, чтобы враги поняли, что с нами лучше жить в мире. А ты, Гай, возьмешь на себя общественное мнение. Пусть все твои друзья — Вергилий, Овидий, Гораций в своих творениях прославляют меня. Одобряй это! Вергилий в своих "Георгиках" да и Овидий неплохо это сделали: "Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней Индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает!" — процитировал он и спросил.

— Кстати, чем сейчас занимается Вергилий?

— Приступил к героической поэме "Энеида". В ней он расскажет о троянце Энее...

— Прекрасно! — обрадовался Октавиан. — Эней, сын Венеры, это как раз то, что нужно! Он лишний раз напомнит римлянам, что род Цезарей ведет начало от богов! Но, Меценат, хотелось бы нечто большего... Эпос, посвященный моим деяниям, эпос!

—Я постараюсь... — пожал плечами Меценат. — Хотя эти поэты народ весьма своенравный!

—Не сомневаюсь, что ты уговоришь их, особенно, если подаришь каждому, скажем, по загородному имению для плодотворной работы, — поднимаясь, заметил Октавиан, и вместе с друзьями спустился в комнату, где Ливия отдавала последние распоряжения рыночным рабам и поварам.

— Что ты там говорила насчет блюд? — с живостью спросил он. — Сколько у нас сегодня перемен?

—Двенадцать! — отозвалась Ливия.

—Оставь только три!

—Как три?! В нашем доме даже в обычные дни никогда не было меньше шести перемен! Ты хочешь, чтобы нас обвинили в неподобающей твоему положению простоте или — о боги! — скупости?!

— Меньше всего я желаю, чтобы меня упрекнули в роскоши! — усмехнулся Октавиан.

— Поэтому прикажи заодно убрать из перистиля дорогие статуи и вазы. Оставь самое необходимое. Да, и вели принести мне одежду из домотканой шерсти! Уж если восстанавливать республику, то начинать надо с ее самых древних и почитаемых обычаев. А они что говорят? — подмигнул он друзьям и сам же ответил: — Что истинный римлянин должен носить только ту одежду, которая изготовлена руками его домашних!

С этого дня жизнь Октавиана потекла по новому руслу и с каждым месяцем становилась все больше похожей на извилистый, петляющий по лесной чащобе ручей.

На улицах Рима он появлялся теперь только в грубой домотканой одежде, выступал с речами мало, чаще предоставляя это другим, и при первой удобной возможности подчеркивал, что наступили старые мирные времена и возродились добрые обычаи прежнего Рима.

Он сильно изменился за это время, стал приветлив и необычайно ласков со всеми. Глядя на него, беседующего с сенаторами или всадниками, трудно было поверить, что этот человек всего несколько лет назад приказывал казнить каждого десятого легионера в отступивших когортах, пролил море крови в Италии и провинциях, а каждого, кто молил его о пощаде, неизменно обрывал одними и теми же словами: "Ты должен умереть!"

Не посвящая больше никого в свои замыслы, он изо дня в день разыгрывал из себя ярого поборника республики, вызывая восторг у народа, приятное удивление в стане врагов и приводя в недоумение и полное замешательство своих сторонников.

Даже Агриппа, с которым он был избран на свое очередное, шестое по счету консульство, иной раз с трудом отличал, где кончается игра и начинается правда. Однажды, предлагая Октавиану принять чрезвычайные меры по борьбе с разбойниками, распоясавшимися за время войн так, что многие из них среди бела дня ходили по городу при оружии, он услышал и вовсе невероятное:

—Пусть ходят и режут! Не столько убьют и ограбят, сколько будет потом шума!

Агриппа так долго смотрел на друга, не в силах понять, шутит тот или говорит серьезно, что Октавиан не выдержал и нехотя пояснил:

—Недовольство народа, Марк, если его правильно и вовремя использовать — великая вещь! Вспомни хотя бы Мария или Суллу. Пусть режут! — убежденно повторил он. – Когда народ не выдержит и потребует навести порядок, мы с войсками рассчитаемся заодно и с нашими недругами! Мне надо, чтобы все скорей поняли, что Риму нужна твердая рука. Одна рука, Марк!

Куда легче было с Меценатом. Они понимали друг друга с полуслова. Октавиан все чаще гостил у него, и, благо наступила дождливая, слякотная осень, целыми неделями жил в доме Мецената на Эсквилине, самой здоровой части Рима. Здесь, среди роскошной мебели, картин и статуй лучших эллинских скульпторов и художников, он отдыхал душой и телом.

Время от времени по его просьбе Меценат приглашал в гости сенаторов. В раскованной, полушутливой обстановке Октавиан одним открыто дарил свое расположение, другим ссужал необходимую сумму денег, не хватавшую до установленного им же сенаторского ценза. Недругов же, особенно старинных родов, настойчиво просил считать его в числе своих друзей.

Разговаривая так за кубком изысканного вина, подносимого слугами радушного хозяина, Октавиан внимательно изучал каждого собеседника и старался уяснить для себя, как меняется отношение к нему отцов-сенаторов.

Особенно опасными становились две-три сотни самых яростных республиканцев. И дело было не столько в их открытых нападках на него, сколько в том, что к ним начали склоняться те, на кого он вчера еще мог опереться.

Разговор с одним из таких колеблющихся сенаторов — Мунацием Планком — встревожил его не на шутку. Переметнувшийся на его сторону перед самой битвой при Акции, Планк, судя по смелому тону, которого он не позволил бы себе еще месяц назад, был уже готов отвернуться от него и перейти в стан врагов. И сколько теперь было таких в сенате?

Десять? Сто?..

"Больше, много больше... — не желая кривить душой хотя бы перед самим собой в такой опасный момент, подумал Октавиан. — Мне бы еще два года или хотя бы один год! — улыбаясь, словно ни в чем не бывало Планку и, поднимая кубок за его здоровье, напряженно прикидывал он. — Я поразил бы всех, убедив в искренности своего стремления возродить республику! Я возвратил бы блеск заросшим паутиной храмам, издал законы, которые вернули бы уважение и незыблемость римскому браку. И патриции сами отвернулись бы от этих крикунов! Но нет, боги не дают мне времени на такой путь.Как ни намечал я поспешать, не торопясь, больше медлить нельзя. Ни одного дня..."

В самый разгар полуночного спора поэтов с Меценатом и захмелевшим Мунацием Планком он оставил гостеприимный дворец и на утро, дождавшись в своем скромном доме прихода Агриппы, изложил ему новый план.

— Больше сорока лет в Риме не проводилось ценза, так? — пытал он Марка, силящегося понять, куда на этот раз клонит его друг.

—Так...

— Это только усиливает хаос и беспорядки, которые царят в столице, верно?

—Безусловно.

— И народ только поблагодарит тех, кто возьмется, наконец, за проведение ценза?

—Конечно!

—Так вот мы с тобой и проведем его!

— Мы?! — Агриппа поморщился, мысленно представляя, сколько времени займет эта бесконечная волокита со списками и цифрами. — Но, Цезарь, у нас что — мало других дел? Зачем нам эта морока, оставим ее цензорам!

— А затем, — перебил друга Октавиан, — что от плебса и всадников мы на законном основании сможем добраться до сената и основательно прочистить его! Никто не посмеет усомниться в искренности наших намерений, все же знают, что за войны сенат разросся в безобразную толпу и своей численностью превысил разумные пределы! Тысяча сенаторов!

Куда это годится? Нет, никто не рискнет остановить нас, если мы заявим, что очистим сенат от недостойных людей, которые попали в него, скажем, за взятки или по знакомству, и кого уже открыто во всем Риме называют замогильными сенаторами!

— Значит, надо убрать этих замогильных? — с готовностью уточнил Агриппа, словно речь шла о привычной для него боевой операции.

Октавиан усмехнулся, глядя на него.

— Да! Если, разумеется, они относятся к числу наших недругов!

— Но разве отцы-сенаторы позволят нам чинить расправу над невинными?

— Невинными? — засмеялся Октавиан. — Да разве есть среди них хоть одна душа, не замешанная во взятках, подкупах избирателей или воровстве в провинциях? Поэтому вместо того, чтобы заступаться за этих, как ты говоришь, "невинных", они сами будут топить друг друга или, в лучшем случае, сидеть молча, дрожа от страха, чтобы их самих не погнали! А мы этим и воспользуемся...

Получить разрешение провести ценз, как и предполагал Октавиан, друзьям-консулам не составило особого труда. Для этого специальным указом им была дарована цензорская власть, и они сразу же приступили к работе.

Никогда Октавиан не трудился с таким упоением, никогда еще не подгонял как себя, так и других, и уже через несколько недель можно было приступать к составлению нового списка сената.

Придя в курию одним из первых, он с трудом удерживал усмешку, видя, как потерянно переступают порог и рассаживаются, не борясь, как обычно, за лучшие места, сенаторы. На лице многих ясно читалась уверенность в том, что они присутствуют на своем последнем заседании.

Несколько сенаторов, имена которые Агриппа выкрикнул первыми, не вызвали ни одобрений, ни порицаний. Сенаторы дружно проголосовали за них. Это были патриции из лучших родов, ничем не запятнавшие себя в гражданской войне, как на стороне Марка Антония, так и на стороне Октавиана.

Оставив их в списке, Агриппа произнес имя человека, который, как было известно всему городу, стал сенатором за несколько сотен тысяч сестерциев, нажитых во время голода в столице:

—Публий Каниний Сур!

Это сообщение было встречено гулом возмущенных голосов. Но никто не торопился начинать обсуждение.

—Публий Каниний Сур! — громче повторил Агриппа, обводя хмурым взглядом притихших сенаторов.

—Да что там обсуждать — оставляем! — послышался чей-то неуверенный голос.

Агриппа перехватил кивок Октавиана и тоном, каким привык распоряжаться в боевых походах, отрезал:

—Остается в списке! Следующий — Геренний Клар!

—Достоин! Честнейший сенатор! — раздались уверенные голоса.

—Оставляем!

Октавиан с недовольством покосился на сенаторов, одобривших кандидатуру его давнего врага, и жестом велел Агриппе подождать.

И тут, начиная понимать, в какую сторону дует ветер, ожили "замогильные" сенаторы.

Один за другим они стали подавать голоса:

—Недостоин!

—Долой из списка!

—Кто это говорит! — начали вскакивать с мест противники Октавиана. —Замогильные сенаторы?!

—Сами вы замогильные!

— Один ваш Клар чего стоит! Или напомнить, сколько денег вывез он из одной только Нумидии?

—Да тебя за такие слова...

—А тебя? Мы все помним, как ты хотел сделать Марка Антония римским царем!

Наблюдая за перебранкой сенаторов, Октавиан невольно провел ладонью по груди, где под тогой был надет панцирь, и кивнул Агриппе: пора!

— Большинство предлагает убрать из списка Геренния Клара! — прокричал тот, перекрывая могучим голосом гул, и уже собрался приступить к поименному голосованию, как Октавиан жестом остановил его.

— Как видишь, Геренний, отцы-сенаторы против тебя! — обратился он к бледному Клару, не особенно стараясь придать своему голосу озабоченность. — Подумай, не лучше ли тебе, не дожидаясь унизительной процедуры, добровольно отречься от звания сенатора? Мы все оценим такое благородство, и уверен, никто из отцов-сенаторов не станет возражать, если я предложу сохранить за тобой сенаторское платье, место в орхестре и участие на наших общих обедах!

С минуту Геренний Клар напряженно думал, затем оглянулся на примолкших друзей и, вздохнув, опустил голову.

—Хорошо, будь по-твоему! — с горькой усмешкой сказал он. — Я отказываюсь от сенаторского звания… добровольно...

— Поступок достойный подражания! — красноречиво поглядывая на скамьи, где сидели его враги, одобрил Октавиан и разрешил продолжить чтение списка.

— Квинт Серторий! — заглушая поднявшийся ропот, провозгласил Агриппа.

Худощавый, быстрый в движениях сенатор, известный самыми язвительными высказываниями в адрес Октавиана, торопливо выкрикнул:

—Отрекаюсь!

—Да ты что? — одернули его сзади. — Ведь так они расправятся со всеми нами!

—А ты предлагаешь мне надеть всадническую тунику и сидеть на зрелищах вместе с чернью? — зашипел Серторий и, обращаясь к консулам, еще громче закричал: — Отрекаюсь добровольно!

Агриппа с презрением посмотрел на него, затем — с нескрываемым восхищением на Октавиана и, явно торжествуя, назвал следующую фамилию:

—Публий Кресцент!

Обсуждение списка продолжалось. Теперь уже ни от чьего взора не могло укрыться что все то, что происходило в курии, делалось по желанию и воле одного человека. И этим человеком был Октавиан.

Заседание протянулось весь день и закончилось незадолго до наступления сумерек.

— Все! — устало выдохнул Агриппа, протягивая список другу. — Лучше в хорошей битве побывать... В следующий раз пускай сенаторы сами выкликивают друг друга!

Октавиан пробежал глазами по списку.

Двести его главных врагов были лишены своих ядовитых зубов. Не менее важное — его имя было внесено в список первым. И не почетное звание принцепса сената льстило его самолюбию. Теперь он первым мог высказать свое мнение на заседаниях. Это должно было прекратить шатания колеблющихся, вселить уверенность и ясность в сердца друзей и заставить оставшихся еще в сенате врагов выдать свои тайные мысли.

Но больше всего радовало его то, что сенат напуган. Отцы-сенаторы поняли, наконец, что с ним лучше жить в мире. А это означало, что скоро можно будет без особого риска приступить к главному акту придуманной им и тщательно разыгрываемой перед всеми комедии: отказу от власти, чтобы получить еще большую власть.

Прошло совсем немного времени и Октавиан, распуская сенаторов после очередного заседания, сообщил, что на завтрашнем он сделает важное заявление.

Всю ночь он провел неспокойно. Забываясь коротким, несытным сном, тут же вскидывался и в который раз мысленно отвечал себе на мучавшие его вопросы: "Может, отказаться от задуманного, пока не поздно и заявить завтра о чем-нибудь другом, например, о роскошном зрелище травли зверей, которое я готов устроить народу? Нет! — тут же останавливал он себя. — Я ничем не рискую. Игрок, который мечет фальшивыми костями, и тот не может быть так уверен в выигрыше, как я! Ведь сделано все, чтобы мой отказ не был принят. ."

Он закрывал глаза, стараясь уснуть, но уже через минуту спрашивал себя: "Как поведет себя Корнелий Галл? — и, почти не задумываясь, отвечал: — Как надо, он обо всем предупрежден. А Непот? Не хуже — этот подкуплен. Верений? Запуган.

Мунаций Планк и ему подобные?"

Он вставал и ходил по спальне, успокаивая себя: "Таких, как они, меньшинство, и если даже присоединятся к моим врагам — все равно друзей теперь больше. Много больше..."

Задолго до рассвета он вышел из спальни и велел Ливии, чтобы ему подали завтрак.

—Опять хлеб, размоченный в вине? — проворчала жена, посылая слугу на кухню.

—Да, — рассеянно ответил Октавиан, устраиваясь перед столиком.

—В этом самом дешевом и кислом ретийском вине? —уточнила Ливия.

—Да, в ретийском и самом дешевом! А еще лучше пусть просто в воде.

—И это завтрак принцепса сената и триумфатора?

—Понадобится — перейду на пищу рабов!

Ливия вырвала из рук вошедшего слуги дешевый поднос с завтраком и брезгливо поставила его перед мужем.

—Ладно, я женщина и в твою политику не вмешиваюсь! — отводя глаза от жующего Октавиана, согласилась она. — Хотя мне странно видеть, на кого ты стал похож! Каким стал осторожным! Раньше ты никого не боялся, ни Антония, ни Лепида! Теперь даже со мной советуешься, читая по заранее написанной бумажке! Я хотела бы знать — как долго будет это продолжаться — этот дом с давно уже немодными портиками, комнатами без мраморных полов, эта дешевая утварь, твои... завтраки!

— До греческих календ! — не переставая жевать, усмехнулся Октавиан.

— Мне надоели твои вечные шуточки! — вспыхнула Ливия. — Или ты с сегодняшнего дня начинаешь жить так, как этого требует твое положение, или...

— Или? — поднял глаза на жену Октавиан. и, не дождавшись ответа, как обычно, обнял ее на прощание и вышел из дома.

Через час он уже был в курии, в которой, несмотря на раннее утро, его дожидался в полном составе весь сенат.

— Делайте свое дело! — растирая палец, онемевший на холоде, приказал он жрецам, совершавшим перед началом каждого заседания жертвоприношения.

Мелькнул в воздухе каменный топор.

Октавиан внимательно осмотрел поданные ему на блюде внутренности жертвенного животного, сполоснул руки в тазу и громко объявил:

— Боги благоприятствуют проведению нашего сегодняшнего заседания. Да будет оно успешно, благополучно и счастливо!

Произнеся положенную в таких случаях фразу, он долгим взглядом обвел сенаторов и начал подготовительную речь:

— Уважаемые отцы-сенаторы! Сограждане...

Он говорил о своих заслугах в спасении отечества от смут, жаловался на ослабевшее в последнее время здоровье и тяготы верховной власти и встречал понимающие и сочувственные взгляды. Но когда завел речь о том, что ему невмоготу оставаться на этой высоте, куда занесла его судьба, в курии поднялся недоуменный шумок.

Он усилился, едва Октавиан стал просить передать власть лучшим гражданам Рима, более достойным, справедливым и мудрым, чем он. А когда стал давать советы тем, кого должны были выбрать отцы-сенаторы, как лучше управлять государством, началось такое, что он вынужден был замолчать.

Напрасно Агриппа призывал сенаторов к тишине.

Все без исключения выражали свое отношение к заявлению Октавиана. Те, кто был посвящен в его планы — восхищались его хитростью, другие, принявшие слова за чистую монету — намерением. Остальные, кто уже ненавидел республику за ее постоянные смуты и разбой в стране требовали, чтобы Октавиан не смел отказываться от власти, а наоборот, предлагали... усилить ее.

Несколько раз Октавиан порывался продолжить чтение речи, но каждый раз его останавливали крики:

— Возьми всю власть в свои руки!

— Не смей отказываться, этим ты погубишь себя и всех нас!

— Город захлестнут разбойники!

— Государство — новые Марии и Суллы!

— В конце концов, нас всех одолеют варвары!

Смахнув воображаемую слезу, Октавиан поднял руку, прося тишины, и простояв так минуту, торжественно сказал:

— Благодарю вас, отцы-сенаторы... Но, повторю — власть тяготит меня. Особенно мой империй, я даже не знаю, на какой срок дана мне эта высшая военная власть...

—Бери ее на пять лет! — выкрикнул кто-то.

—На десять!

Октавиан сделал вид, что задумался. Сенаторы наперебой принялись уговаривать его.

— Предлагаю выдавать телохранителям Цезаря двойной оклад, чтобы он имел надежную охрану!

—А я требую, чтобы его называли Ромулом в честь царя-основателя Рима!

— Ромулом?— встряхнулся Октавиан. — Никогда! Восстановив республику, я отказываюсь принимать титулы и звания, не согласные с ее строем! И если я когда-нибудь превзойду вас, то только авторитетом, достичь которого надеюсь своими заслугами перед отечеством!

— Тогда присвоим Цезарю почетный титул "Август"! — выкрикнул, поднимаясь с места, Мунаций Планк, и сенаторы согласно закивали:

—Август! Август!

—Воздать ему почести, как, спасителю римского народа!

—Немедленно утвердить это законом!

—Агриппа, начинай голосование!

После принятия указов заседание было закончено.

Слух об отказе Октавиана от власти, опережая его согласие остаться императором, в считанные минуты разлетелся по всему городу.

Когда он, устав отвечать на многочисленные вопросы льстивых сенаторов, добрался до дома, Ливия встретила его тревожным вопросом:

— Гай Октавиан, скажи... это правда?

—Конечно! — усмехнулся Октавиан, требуя, чтобы ему подали его обычный ужин — влажный сыр, отжатый вручную, и сушеные яблоки с винным привкусом.

- Какой сыр? Какие яблоки?! — останавливая повара, возмутилась Ливия. — Ты хоть понимаешь, что наделал?! Ты подумал обо мне с Тиберием?

—Конечно! — знаком приказывая повару подать ужин, снова усмехнулся Октавиан.

—Но, Октавиан!

—Да! Кстати, можешь отныне называть меня просто Августом — "великий", "возвеличенный богами" или "подателем благ", — как тебе больше нравится толковать это слово.

—Великим?! — пробормотала Ливия. — Подателем благ?..

—Именно! И вели-ка подать мне ретийское вино.

Машинально отдавая повару распоряжение, Ливия хотела подробно расспросить мужа обо всем, что произошло в курии, но в это время за дверью послышался стук.

—Гости?.. Или..., — забеспокоилась Ливия, — снимают твое оружие?

—Нет! — успокоил жену Август и небрежно добавил: — Всего лишь украшают дверные косяки нелюбимого тобой дома лавровыми ветвями, а над дверью прикрепляют венок из дубовых листьев!

—Венок за гражданское мужество?!* — не поверила Ливия.

—Да! — принимаясь за еду, невозмутимо ответил Август. — Понимаешь, сенат посчитал, что я спас государство и всех наших сограждан!

—Так ты теперь... царь?!

— И эта туда же! — поперхнулся Октавиан. — Нет, я — Август. Всего лишь Август, и надеюсь пробыть таковым намного дольше, чем любой царь в любом государстве!

Прошло немногим более сорока лет. .

* Венок из дубовых листьев получал, как высшую награду, воин, спасший в бою римского гражданина.

В небольшом кампанском городе Нолы уходил из жизни человек, сумевший за свою долгую жизнь превратиться из никому не известного Октавия, внучатого племянника Юлия Цезаря, во всесильного Октавиана Августа, правителя более могущественного, чем сам Цезарь.

Утомленный долгой беседой с Тиберием, в которой он подробно объяснял своему наследнику, как управлять Римом после его смерти, Август тяжело откинулся на жесткие подушки и покосился на бронзовую клепсидру.

Короткий меч посеребренной фигурки легионера на водяных часах медленно подползал к нижней риске. Окно комнаты, в которой по странному стечению обстоятельств, много лет назад умирал его отец, окрасилось в розовый цвет.

Октавиан рассеянно улыбнулся. Вот и ночь на исходе. Быстрая и легкая, как тень, августовская ночь. Так о чем он говорил Тиберию? Не все ли теперь равно... Вернувшийся с полдороги в Иллирик преемник только делает вид, что с почтением внимает каждому его слову. На самом же деле ждет, не дождется его кончины, чтобы, по обычаю предков, приникнув к губам, принять его последний выдох, а вместе с ним и власть над Римом. Еще бы — ждать этого до пятидесяти шести лет и теперь еще несколько часов или минут, которые для Тиберия кажутся бесконечными...

Нет!

Август сделал усилие, чтобы приподняться, но даже голова не послушалась его.

Нет. . Ему уже не встать с этой постели. Не выйти из комнаты. Перемежающиеся приступы болей в животе сменились слабостью. И слабость эта была не результатом его поездки по Италии, не осложнением от простуды во время гимнастических соревнований в Неаполе, которые он почтил своим присутствием. Это была смертельная слабость, от которой нельзя ни передохнуть, ни избавиться.

Так о чем он говорил Тиберию?

Август покосился на сидевшего слева от ложа преемника и не увидел его. Левый глаз в последние годы все хуже и хуже различавший предметы, теперь совсем перестал видеть. А правым до него уже не достать. Правым теперь он мог видеть только клепсидру, словно нарочно поставленную прямо у его изголовья. Кто приказал поставить ее здесь: Ливия?

Тиберий? Или он сам попросил об этом лекаря? Не все ли равно?

Хитер пасынок, знал куда сесть, чтобы не было видно его торжествующего лица... Эта его лукавая нерешительность, за которой, как он прекрасно знал, скрывается трусость, двусмысленные ответы, вкрадчивый голос, за которым на редкость жестокий и легкомысленный нрав. Бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти!

— Ты что-то сказал, отец? — участливо наклонился к ложу Тиберий.

— Нет-нет, — спохватился Август, поняв, что последние слова он произнес вслух. — Что я тебе еще хотел сказать... Да!.. Верховную власть прими тотчас, не ломаясь. Применяй ее, как только окружишь себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства.

— Хорошо, отец.

— Будь решителен в провинциях.

— Я сделаю все, как ты велишь!

— Не одна из них поднимет голову, узнав о моей кончине...

— О, отец! Твое недомогание временное, и я уверен, не пройдет трех дней, как мы с тобой будем пить твое любимое ретийское вино, играть в кости и, клянусь Юпитером, еще станем смеяться над твоими сегодняшними предчувствиями!

Уголки губ Августа дернулись в подобие улыбки.

— Ты прямо как Меценат, милый Тиберий! — заметил он.— Узнаю его напомаженные завитушки. Говори прямо: не пройдет и трех дней, как я отправлюсь на погребальный костер, а ты в харчевню, пить.. не мое любимое ретийское, а свое, милый Тиберий, не важно какое, лишь бы оно было неразбавленным. А потом будешь играть сенаторами и всадниками, моими друзьями и недругами, словно игральными костями...

— Отец!

—... А если и станешь смеяться, то только над твоими сегодняшними страхами. Клянусь Юпитером, это произойдет скорей, чем сварится спаржа. Или ты не видишь, что меня мутит и я давно уже гляжу свеклой?

Даже теперь Август не изменял своим привычкам. Как и прежде он называл своего пасынка "милым Тиберием", а вместо привычных римскому уху выражений "мне не по себе" и "чувствовать слабость" говорил так, как выражался всегда.

—Что тебе еще сказать... Старайся избегать манерности и деланности, когда говоришь и пишешь. Не гоняйся за старинными и обветшалыми словами. Сенат этого не любит, а народ не понимает.

—Сенат полюбит меня: если не по своей воле, так по моей!— приподнявшись, усмехнулся 25 Тиберий и только тут Август увидел его бодрое лицо, сузившиеся глаза. — И народ поймет. А не поймет — ему же хуже!

—Но самое главное, — с неприязнью в голосе перебил преемника Август. — Помни мое золотое правило и всегда старайся следовать ему: поспешай не торопясь.

—Хорошо, отец, именно так я и буду поступать! ~ торопливо согласился Тиберий.

"Ничего-то ты не понял! — устало подумал Август. — Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах!

Бедный римский народ..."

Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем, и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя. Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь. Не ему бы передал он с радостью великое наследство. Но кому?

Волею судьбы из всех его внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии. Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?

Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности. Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его Ливия. И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось в угоду жене отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке. Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?* Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.

Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:

—Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.

—Только конец четвертой стражи! — по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... — прошептал Август.

—Что? — воскликнул пораженный Тиберий.

—С Постумом! — требовательно повторил Август слабеющим голосом. — Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..

* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов — императорами.

—Хорошо, отец... — поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.

Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.

Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...

Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.

Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком — эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.

—Ливия! — шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.

Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…

Просторного, свободного.

—Ливия!..

Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.

Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.

Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…

Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

"Овидий, Овидий! — вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки!

Впрочем, поздно. Все теперь поздно... Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А 27 мне уже можно поспешать не торопясь..."

— Ну, что?.. — нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.

Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней. Лицо его поменяло свое выражение.

Словно с бронзового зеркала стерли пыль, обнажив облик совершенно незнакомого человека.

Губы, стывшие в подобострастной улыбке у ложа Августа, властно поджались, угодливые глаза стали неподвижными и холодными, шея гордо выпрямилась.

Охранявшие входную дверь воины вытянулись по струнке, узнав в Тиберий своего удачливого в боях полководца.

Переговаривавшиеся до этого вполголоса лекарь и офицер претория* Сеян почтительно замолчали, видя перед собой достойнейшего преемника Августа. И только Ливия по известным лишь ей одной приметам сразу заподозрила неладное.

— Что случилось? — встревоженно спросила она, приказывая знаком лекарю и Сеяну покинуть залу.

Не удостаивая мать ответом Тиберий принялся нервно вышагивать из угла в угол.

— Говори же! Он обидел тебя? Оскорбил? Унизил? — продолжала допытываться Ливия, и когда сын досадливо отмахнулся от нее, неожиданно властным голосом приказала: — Ну? Говори!

Тиберий остановился. Оглянулся на мать. Плечи его опустились. Глаза бегали словно у волка, которого травили собаками охотники. Сердце Ливии дрогнуло. Ребенок, большой ребенок с сединой в волосах, ждущий ее помощи, стоял перед ней.

— Чем ты встревожен? — уже мягче сказала она, ласково беря сына за руку и гладя ее. — Что сказал тебе отец?

- Он сказал, что хочет видеть Агриппу!

— Обычный бред! — улыбнулась Ливия. — Не он зовет к себе Агриппу, а Агриппа зовет его к себе в подземное царство.

— Я прекрасно понял отца! — усмехнулся Тиберий. — Он приказал срочно доставить сюда не своего давнего друга, а его сына — Агриппу Постума!

—Что?! — совсем как Тиберий несколькими минутами раньше, ошеломленно вскричала Ливия.

—Да-да, Постума! — процедил сквозь зубы Тиберий, высвобождая руку из 28 вцепившихся в нее пальцев матери.

Размахнувшись, он дал затрещину проходившему мимо рабу с массивным серебряным блюдом, на котором стоял обычный завтрак Августа: размоченный в холодной воде хлеб и яблоки с винным привкусом. Пнул сначала загрохотавшее по полу блюдо, потом упавшего раба, на коленях попятившегося к выходу. И закричал на воинов у двери:

* Преторий — гвардия, охранявшая особу Августа и наблюдавшая за порядком в Риме и Италии.

— Все вон!! Цезарь велел не беспокоить его!

Едва стих топот калиг, Ливия, перейдя на шепот, задумчиво произнесла:

—Я так и знала, что его поездка на Планазию не кончится добром. Ну что ж, не тогда — так теперь!

Тиберий быстро вскинул глаза на Ливию. Даже теперь, в семьдесят лет его мать не утратила своей давней энергии и решимости.

Ее полноватое лицо с большими глазами, выдающимся вперед носом, сильно заострившимся к старости, и маленьким ртом, так не похожее на изображение последних статуй, в которых скульпторы хотели польстить жене Августа, было как всегда спокойно и невозмутимо.

—Может не стоит спешить? — осторожно спросил Тиберий, невольно скашивая глаза на дверь.

—Боишься? Его? — усмехнулась Ливия.

—Нет, но...

—Что "но"?

—Надо поспешать с умом, не торопясь!

Губы Ливии презрительно дрогнули.

—И это говорит испытанный в боях полководец. Удивляюсь, за что ты удостоился своих триумфов!..

—Не тронь мои триумфы! — нахмурился Тиберий. — Я тебе никогда не говорил, но мне было легче вести в бой легионы, чем разговаривать с отцом.

—Ты сам теперь Август! И сделала им тебя я, понимаешь — я! В тот день, когда стала женой Октавиана! Думаешь, с великим удовольствием, беременная твоим младшим братом Друзом, шла я на глазах первого мужа и родного отца следом за Августом, пригласившим меня во время пира в свою спальню? Шла, провожаемая насмешливыми взглядами сенаторов?!

—Не надо об этом, — опустил глаза Тиберий.

Нет, надо! И именно сейчас, здесь! Еще до твоего рождения я знала, что подарю Риму будущего господина. Сам астролог Скрибоний возвестил тебе великое будущее и даже царскую державу! Я не спускала тебя с рук, когда мы с мужем, от которого впоследствии увел меня Август, спасались от его полководцев и того же Агриппы. Однажды своим плачем, ты едва не погубил нас, когда мы в Неаполе тайно забрались в готовый к отплытию корабль. Я жертвовала собой, чтобы уберечь тебя. Когда мы уезжали из Ахайи, лес вокруг пылал таким пожаром, что пламя опалило мне волосы, край одежды, обожгло пальцы, но я и тогда не выпустила тебя. А потом сделала все, чтобы понравиться Августу в тот позорный для меня день... И ради чего? Чтобы в последний момент мой сын отказался от того, что предназначено ему самой судьбой? Уж лучше бы тогда в живых остался твой младший брат!* —Я не отказываюсь, — пробормотал Тиберий, удивленный откровенностью матери, — Но что, если отец поправится и спросит о Постуме?

Ливия отрицательно покачала головой.

—Что?

—Так, ничего...

Тиберий с интересом посмотрел на мать.

— Однажды по Риму ходили упорные слухи, что ты пыталась отравить его. Это правда?!

— Отравить? Ну что ты, — улыбнулась Ливия. — Не скрою, я никогда не любила этого человека. Была верна ему, удобной во всем. Даже подыскивала ему молоденьких девушек для любовных утех, лишь бы он не развелся со мной от скуки и не отнял надежд на твое будущее. Но отравить его... Нет!

Тиберий с недоверием покосился на Ливию.

—А Марцел, которого отец решил сделать наследником?

— Марцел? — с трудом справляясь с собой, не сразу ответила Ливия. — Да, он умер сразу после того необдуманного решения Августа. Но при чем тут я? Стоит ли верить всевозможным слухам? В том году, как и в следующем, свирепствовали такие болезни, что очень многие умерли.

- А другие наследники отца — Гай и Луций?** — не успокаивался Тиберий. — Когда они умерли, насколько я помню, в Риме не было ни чумы, ни моровой язвы. Это что, тоже счастливая для нас случайность? Да и Агриппа, которому однажды отец вручил перстень для управления государством тоже ушел из жизни так странно, что никто не мог дать этому объяснения. Может быть, ты дашь?

Ливия умоляюще посмотрела на сына.

— Что мне ответить тебе? Я — жена Августа и мне не безразлично, кто заменит его после смерти. И пока я жива, я покажу тебе, на что способна мать, которая больше всего на свете любит своего сына. Сеян! — громко позвала она. Офицер претория быстрыми шагами вошел в залу и вопросительно посмотрел на Тиберия. Потом — на Ливию.

* Друз погиб в 9-м году до нашей эры, упав с лошади.

* * Гай и Луций Цезари —- внуки Августа и Марка Агриппы и его дочери Юлии, которых он готовил в преемники, умерли в юношеском возрасте.

Август приказал, — выделяя каждое слово, сказала она, — во избежании смуты после его кончины из-за наличия в государстве двух его приемных сыновей, немедленно лишить жизни одного из них...

Ливия, замолчала на мгновенье и Тиберий почувствовал как цепенеет его тело...

—Агриппу Постума, — наконец докончила его мать.

Сеян красноречиво посмотрел на дверь спальни.

— Август спит, и приказал не тревожить его, — строго заметила Ливия. — Кто сейчас охраняет Постума?

— Войсковой трибун, — после недолгого раздумья ответил Сеян.

— Я продиктую ему письмо от имени Августа. Пришли мне скрибу, а сам готовь к поездке на Планазию гонца. Пусть загонит хоть сотню лошадей, но чтоб к вечеру доложил о выполнении приказа.

Сеян вышел. Ливия продиктовала скрибе письмо войсковому трибуну и, отпустив раба, обернулась к безмолвно стоящему в глубине залы Тиберию.

—Что, осуждаешь меня?

Тиберий не ответил.

—По глазам вижу, осуждаешь. Поверь, то, что я сделала для тебя — сущий пустяк по сравнению с теми деяниями, которые на счету Августа. Не теми, что он обнародовал год назад, а известными лишь мне. Так, капелька крови в море той, что пролил он. И тем не менее, сегодня он станет богом. Что же тогда остается нам, смертным? — Ливия улыбнулась и, подойдя к сыну, снова принялась гладить его руку: — А скрибу надо убрать!

На всякий случай. . Надеюсь, хоть это мне не придется делать за тебя?

IX Отпустив Тиберия, Август лежал с закрытыми глазами. Вспомнилось ему детство, родительский дом у Бычьих голов в Палатинском квартале, детская комната — маленькая, душная, больше похожая на чулан.

"Фуриец! Фуриец!" — дразнятся соседские мальчишки и мать, утирая ему слезы, ласково объясняет: "Не плачь, это прозвище вовсе не обидное! Однажды твой отец разбил беглых рабов Спартака в Фурии. Вот соседи и прозвали его в честь этого фурийцем, а мальчики — тебя..."

За дверью послышался громкий возглас Ливии.

32 Тихая улыбка на лице Августа сменилась недовольным выражением. Он открыл глаза, бегло взглянул на клепсидру, невольно отметив, что еще на четверть часа приблизился к черте, за которой ему не будет возврата даже в эту ненавистную комнату. Потом поднес к заслезившимся от света глазам ослабевшую руку. Посмотрел на высохшие, старческие пальцы. Вздохнул.

Коротка человеческая жизнь. Что может быть на свете короче ее? Хоть двадцать лет проживи, хоть семьдесят, а все кажется, что и не жил вовсе. И не надышался вволю, а так, лишь раз вдохнул полной грудью. Вдохнуть-то вдохнул, а выдохнуть уже некогда. Жизнь прошла... И не устрашишь проклятую смерть ни эдиктами, ни приказами, как не обманешь лестью и уговорами, не купишь за все золото мира. .

— Все вон!! — закричал на кого-то за дверью Тиберий. — Цезарь велел не беспокоить его!

"Цезарь"... — грустно улыбнулся Август.

Да, он никогда не повторял ошибок своего предшественника. Не отличался роскошным дворцом и золотой посудой, довольствуясь скромным домом и жесткой постелью, которой вряд ли позавидовал бы и простолюдин. И тем не менее более полувека был единовластным правителем римского народа. Его господином. Некоронованным царем республики.

"Цезарь, Цезарь..."

Август зримо увидел высокого, худощавого Юлия, его живые глаза, зачесанные с темени на лоб поредевшие волосы. Усмехнулся. Единственное существенное неравенство между ними в пользу Цезаря заключалось в том, что Юлия после гибели причислили к богам, а он, Октавиан, был лишь сыном бога. Но скоро и это различие должно было исчезнуть, как исчезает грань между ночью и днем, когда алая полоска на востоке истончается, слабеет, а потом и вовсе теряется из глаз.

Прошло несколько часов.

В спальню то и дело заходили Ливия, Тиберий, лекарь. Раб наконец-то принес завтрак, от которого, впрочем, Август отказался. Потом — обед, к которому он не притронулся.

Лекарь нарочито бодрым голосом уверял, что дела решительно идут на поправку. Тиберий поддакивал ему. Ливия просила выпить хоть глоток его "любимого" ретийского.

Август рассеянно улыбался им или невпопад спрашивал, нет ли в городе беспорядков.

Воспоминания по-прежнему не оставляли его. Они были как это ретийское вино, терпкое, горьковатое, приятное лишь тем, что весь Рим восторгался неприхотливым вкусом своего принцепса. Еще бы, Август пьет самое дешевое вино! Он поистине первый среди равных в возрожденной им Республике! Знали бы они, до чего противно ему было это вино! Как не любил он носить домотканую одежду, грубую и неудобную, но дававшую ему лишний повод подчеркнуть свою приверженность старым римским обычаям. Как неудобно было ходить в башмаках, подбитых толстыми подошвами, чтобы казаться выше ростом!..

Август невольно посмотрел на окно, за которым спешили по своим делам, любили, рожали детей жители города Нолы, а там дальше Капуи, Пренесты, Рима...

Со стороны могло показаться, что Республика живет и здравствует, и новый царь появится в ней не раньше, чем настанут греческие календы. Сенат обсуждает важные государственные дела, народное собрание выбирает консулов и принимает законы. Нет — за всем этим всегда стоял он — император Цезарь Август, сын бога, без согласия которого за все эти годы не избирался ни один консул, не был принят ни один закон!

Да, он изредка позволял произносить на заседаниях ответные речи против себя, казавшиеся сенаторам верхом гражданского мужества, оставлял без серьезных последствий анонимные памфлеты и злословие на дружеских пирушках. Они больше пугали на следующее утро протрезвившихся друзей, чем его самого. Он жертвовал малым, чтобы получить все. А они так и не поняли этого. Что ж, тем интересней получится финал всего представления...

Август слабым движением подозвал к себе Ливию...

—Беспорядков в городе из-за меня нет?

— Нет-нет — торопливо ответила она. — Ты уже спрашивал об этом.

- Позови цирюльника, пусть причешет меня...

—Ну что ты дорогой! Я с радостью сделаю это сама!

Ливия взяла со столика гребень и аккуратно расчесала редкие, слегка вьющиеся волосы мужа.

- Поправь подбородок... — тихо попросил Август.

Ливия осторожно приподняла отвисшую нижнюю челюсть, обнажавшую редкие и неровные мелкие зубы. Погладила лицо мужа, заостренный с горбинкой нос, сросшиеся брови. И зная, что он всегда бывает доволен, когда собеседник отводит от его лица взгляд, точно чувствуя в нем божественную силу, опустила глаза.

- Хорошо... — прошептал Август и спросил: — Мои друзья приехали, чтобы попрощаться со мной?

- Д а .

- Зови их.

Ливия вопросительно посмотрела на лекаря. Тот склонился над Августом, пощупал пульс и согласно кивнул.

... Один за другим в спальню входили возвеличенные и обласканные Августом сенаторы, консулы, трибуны. Гай Юний Силан, Марк Фурий Камилл, Секст Аппулей, Лициний Руфин... В растерянности они топтались у порога, не решаясь приблизиться к ложу, на котором лежал их умирающий благодетель.

"Нет, — думал Август, недолго задерживаясь взглядом на каждом. — Далеко им до Агриппы, Мецената, Галла. Все они лишь хорошие партнеры по игре в кости и собеседники, но чтобы быть друзьями..."

- Агриппа! – невольно вырвалось у него. – Почему я не вижу Агриппы?

— За ним послали! — ответила побледневшая Ливия. – С минуты на минуту Агриппа Постум будет здесь!

—Я спрашиваю не о Постуме, а о Марке Агриппе, — возразил Август и, спохватившись, обвел сенаторов долгим, насмешливым взглядом. — Ну, хорошо ли я сыграл свою комедию жизни?

И не дожидаясь ответа, неожиданно звонким голосом добавил:

«Коль хорошо сыграли мы, похлопайте И проводите добрым нас напутствием!»

Насладившись видом опешивших сенаторов, он дал им знак удалиться, но в этот миг, расталкивая всех, в спальню ворвался запыленный войсковой трибун. Август сразу признал в нем того самого офицера, который охранял их, пока он беседовал с Постумом.

—Что? — заподозрив неладное, спросил он, чувствуя, что ему уже не хватает дыхания.

— Где Агриппа?

—Его больше нет! — четко ответил трибун.

Побледневшая Ливия со словами "Разве вы не видите, Август бредит, он зовет своего умершего друга", принялась выпроваживать сенаторов.

Тиберий из-за головы Августа знаками приказывал трибуну замолчать.

—Как это нет? — с трудом выдавил из себя Август.

—Так... — похлопал по висящему на поясе мечу трибун. — Я выполнил твой приказ!

—Какой прика-а-аз?.. — простонал Август и нашел глазами жену, — Ливия...

— Да, дорогой? — с готовностью подошла она к ложу. — Мы обязательно разберемся и накажем виновных, правда, Тиберий?

— Конечно, отец! — подтвердил наследник. — И клянусь тебе, если этот негодяй лжет, он ответит перед сенатом!

"О боги, как же я был слеп! — чуть было не вырвалось у Августа, не отрывавшего взгляда от Ливии. — Эта женщина стоит десятка Клеопатр... Но как хороша она была в тот вечер, когда, выйдя из моей спальни, растрепанная, красная, стояла перед своим первым мужем и отцами-сенаторами! И как я благодарил тогда богов, что они послали Марку Ливию Друзу, с которым я решил породниться, именно такую дочь! За что же тогда я благодарил их?..

Агриппа, Марцелл, Гай с Луцием, теперь Постум — не слишком ли много жертв принесено с помощью Ливии Гименею? Я глупец, обманывая миллионы, оказался обманутым одной женщиной! Вот кто был главным героем в моей великой комедии! Вот кто обрек меня на одиночество и страдания в старости..."

Первым желанием Августа было приказать трибуну пронзить Ливию тем же мечом, которым она обрекла на смерть Постума. Но он остановил себя, подумав, что трибун и Сеян, стоявшие в дверях, будут теперь служить сильному. А сильный уже не он. Сильная теперь Ливия. И от одного ее желания будет зависеть, какие почести ему воздадут после смерти. Что же теперь делать? Что?..

Лицо Августа неожиданно изменилось. Глаза в испуге расширились. Бессознательным движением он толкнул рукой загрохотавшую по полу клепсидру и, воскликнув: "Ливия, помни, как мы жили! Живи и прощай!" — вытянулся всем телом.

Тиберий, неслышно выйдя из-за ложа, наклонился к его губам.

Ливия торопливыми глотками пила снадобье, которое протянул ей лекарь.

Один за другим в спальню вбегали сенаторы, рабы, охранники. Послышались первые вопли заранее приглашенных плакальщиков — мальчиков и девочек из лучших семейств.

Глашатаи на улице кричали о смерти принцепса и назначении его преемником Тиберия Цезаря Августа, сына бога.

Лишь один войсковой трибун безучастно стоял на месте не в силах отвести глаз от смертельной белизны, разливающейся по лицу императора, достигшего, наконец, таких почестей, которых он не мог позволить себе при жизни.