Гривна

Небольшая базилика переполнена. Слева от алтаря восседает Перпетуя в белой хламиде. Сквозь тонкую вуаль отчетливо проступают ее внушительный нос и тонкие губы. Боясь шевельнуться, она экстатически вперилась в божество. Внизу, на простых стульях, сидят Юстус, ее отец, и Луцилла, ее мать, — богатые землевладельцы; юный брат Марциан и младшие сестры Галла и Юста. Справа от алтаря, возвышаясь над группой домочадцев, собрались священнослужители: местный епископ, клир младшего чина, отцы исповедники и несколько отшельников, привлеченных необычностью и особой святостью происходящего. В церкви тесно от соседей, прихожан и просто любопытных. Внутри все богато украшено в простоватом стиле, а над алтарем, словно трофей, свисает варварская гривна из чистого золота. Отворенные западные врата базилики смотрят на двор усадьбы Юстуса. Во дворе тоже полно народа — рабов, землепашцев и воинов. Все воины уже приняли крещение и поэтому они особенно набожны. Они призваны сюда для того, чтобы защитить святой обряд от посягательств. Нынче в этой провинции не так спокойно, как было раньше. Теперь земля обманчиво дремлет под осенним солнцем — одетая виноградниками, кукурузными полями, оливковыми рощами, окруженная цепью невысоких холмов. Воины все время посматривают на эти холмы.

Отслужили мессу. Вздремнувшая Луцилла очнулась и вздрогнула. Началась великая церемония Посвящения. Перпетуя Вирго, вечная девственность. Ее дочь. Луцилла толкнула мужа локтем, тот тоже проснулся и нахмурился.

Ведь он обещал епископу выстроить новую, более вместительную и красивую базилику в качестве благодарственной жертвы. Кроме того, надлежало вручить приданое Небесному Жениху Перпетуи — стало быть, пострадает наследство Марциана, а младшие девочки останутся совсем обездоленными. Юстус не думал, что все так обернется. Он рассчитывал отдать старшую дочь за какого-нибудь состоятельного землевладельца. Во времена его молодости о посвящении в вечные девственницы никто ничего не слышал, и Юстусу даже в голову не приходило, что в его семье вырастет святая. Животные спариваются — когда стихали песнопения, становилось слышно, как они этим занимаются, — а разве мы в этом не подобны животным? Все еще хмурясь, Юстус церемонно взял руку жены, затем отпустил ее, поскольку епископ начал речь.

Не отдаляясь от алтаря, епископ напомнил прихожанам, что посвящение в девственницы непременно состоится и непременно получит благословение свыше, но уже сейчас оно отмечено чудом, которое навечно останется в анналах Церкви. Как известно всем собравшимся, пять дней назад дева Перпетуя отправилась в путешествие — не из праздности, но от резвости, не из желания посмотреть мир (который она слишком хорошо познала), но чтобы испросить совета по вопросам веры у некоей святой матроны. Перпетуя путешествовала со всеми подобающими приличиями, ее сопровождали брат и свита рабов. Встреча двух набожных дам оказалась полезной, беседа получилась долгой, религиозные суждения, коими они обменялись, — пространными. Но вот настала пора возвращаться в родительский дом. Перпетуя взобралась на мула, брат ее держался несколько поодаль, свита, как и подобает, следовала пешком. Вечер выдался спокойным, воздух благоухал. Казалось, им не угрожает никакая опасность. Но именно в такие моменты Враг Рода Человеческого наиболее активен. Она миновала поворот дороги, и…

— Братья мои и сестры, что же увидела эта девушка? Всадников. Что это были за всадники? Из племени готов. Она возопила, затрепетала, а они устремились к ней, эти готы — ужасные лицом и обличьем, они уже были рядом. Они напали на бедную девушку, низвергли ее с мула. Они схватили ее, братья мои и сестры! Перпетуя погибла. Разве нет? Все говорило об этом. Брат не мог оказать должного сопротивления, ибо он всего лишь подросток, а рабы разбежались. И готы, о да, я повторяю, готы поскакали со своей добычей в горы. Они похитили то, что драгоценней золота и украшений, а именно деву Перпетую, которую не мог бы выкупить весь белый свет.

И что же они собирались сделать с ней, о братья мои и сестры, что?

Пала ночь, ее привезли в убогую лачугу. Перпетуе предложили вина, которое она оттолкнула. Они же напились, началась оргия. Перпетую бросили на землю. И один из дикарей — тот, кто еще недавно носил золотой обруч, висящий над алтарем, а теперь уже нет… О, я не могу продолжать…

Епископ сделал паузу. В базилике установилась тишина, которую нарушало лишь надрывное клокотание у него в горле. На откровенном языке своего времени, на языке св. Августина и св. Иеронима, епископ продолжал свой рассказ:

— И вот он начал раздеваться. Отдать свою девственность даже мужу, которому она была когда-то назначена, — уже это стало бы для Перпетуи достаточным осквернением, но такое! Насильник навис над ней, его жаркое дыхание вгоняло назад ее молитвы, а его член — вы знаете, что за оснастка у этих людей, как у жеребцов…

Он опять сделал паузу, кто-то засмеялся. Епископ застыл в негодовании и изумлении. Прихожане затрепетали. Кто смеялся? Все оглядывались друг на друга, и надо же лицо Марциана, младшего брата девы Перпетуи, стало малиновым.

На несколько мгновений церемония посвящения замерла. Марциан сглотнул, перевел дух, и вот его черты вновь обрели прежние краски. Родители наклонились к нему, мать спросила, не болен ли он? Марциан покачал головой. Он был скромный мальчиком, благоговеющим, как и они все, перед своею сестрой. Его поведение казалось необъяснимым. Теперь он сидел с потупленным видом, сомкнув толстые губы — в их семье присутствовала африканская кровь, и это проявилось в Марциане.

Епископ смотрел на него в замешательстве. Ему мнилось, что юноша одержим бесом. Младшее духовенство не переставая осеняло себя крестами. Одна Перпетуя хранила невозмутимый вид. Ее глаза продолжали экстатически созерцать алтарь. Она пребывала вдали от подобной суеты. Восприняв ее урок, епископ решил возобновить проповедь, будто ничего не случилось.

Позвольте заметить (продолжал он), что в кульминационный момент, когда, казалось, всё пропало, молитва девы была услышана. Последовала вспышка молнии, гот отшатнулся и, словно пригвожденный, припал к земле. Более того, его посетило раскаяние, он смиренно последовал за Перпетуей и даже предложил ей в качестве отступного эту большую золотую гривну, которая возложена сейчас на алтарь. Она возвратилась домой целая, невредимая и торжествующая, virgo victrix. Ей удалось то, что не в силах обычному человеку. В назначенный срок, и в этом нет никаких сомнений, она подчинит своей святой цели все вокруг себя, и прекратится грязное наваждение, которое является адамовым проклятьем.

Произнося последние слова, епископ смотрел на Юстуса и Луциллу. Те отвели взгляд. Ведь именно в грехе они породили Перпетую, и в еще большем грехе — Марциана. Марциана они зачали с огромным удовольствием. А это, теперь они знали, неправильно. Плодовитость и теплота — это неправильно. Они пытались это понять и робко взирали на свою важную дочь, которая одна могла спасти их от вечного казни. По окончании посвящения они спросили Марциана, что заставило его засмеяться.

— Не помню. О чем-то подумал, ну и засмеялся, — таков был ответ.

— Твой смех может нам повредить.

— Прости, дорогой отец, я постараюсь впредь не смеяться. Однако надо пригнать коров. Страна в опасности, кругом эти готы. Можно, я пойду помогу пастухам?

— Нет, ведь сейчас в амбаре должна состояться Святая Беседа, — со вздохом сказала Луцилла. — Все должны быть там.

Так они и поступили. В амбаре было очень похоже на базилику, разве что теперь говорила Перпетуя. Она убеждала собравшихся последовать ее примеру, в особенности женщин, и вперила свои глаза-бусинки в сестер, Галлу и Юсту, веселых молоденьких девушек. Мужчины, объяснила она, созданы из более грубой плоти, они рубят дрова и носят воду, и не могут достигнуть большего. В этом месте епископ немного ее поправил. Мужчины, заявил он, также могут стяжать девственность и должны всячески поощряться в этом стремлении. Непроизвольные семяизвержения, которым они время от времени подвержены, безусловно, идут от Диавола, но это не фатально. Он воззвал к мужчинам и — тут его взгляд сосредоточился на Марциане — особенно к мальчикам в первом буйстве юности.

— Марциан хороший мальчик, — сказал его отец.

— Он утешение нашей старости, — добавила мать.

И маленькие Галла и Юста загалдели:

— Мы любим Марциана. Мы любим Марциана гораздо больше, чем Перпетую. Он мастерит нам игрушки.

Епископ раздраженно всплеснул руками.

— Игрушки?! Игрушки! О, порождения ехиднины, кто спасет вас от гнева Господня? Она, она одна, сия дева, которая согласилась временно пребывать среди нас — только она отведет от вас заслуженную кару. — Это было сильно сказано, но он был раздражен непристойной заминкой в базилике и теперь был не в настроении произносить формулу изгнания духов. Основание казалось недостаточным, поэтому он прекратил беседу и проследовал к своей повозке, запряженной волами. Его провожали все, кроме Марциана, который еще раз взорвался смехом. Ибо только он, он один, знал, как именно была сохранена девственность Перпетуи.

А сохранена она была так.

В тот день, пять дней назад, когда им встретились готы, он отправлялся в путь, не имея дурных предчувствий. Сопровождать Перпетую входило в его обязанности, он был послушен, исполнителен и готов при необходимости за нее умереть. Во время поездки она к нему почти не обращалась. Если такое все же случалось, он проезжал вперед, чтобы получить ее распоряжения, и затем возвращался назад, чтобы передать их рабам. Он не спрашивал себя, любит ли он сестру — это было недозволенным вопросом — однако он знал, что она давно относится к нему с постоянным неудовольствием. Ибо несколько лет назад он оказался замешанным в грязную историю. Одна из служанок матери стала причиной скандала, о котором он помнил до сих пор. Мать избила девушку, отец посмеялся, все сходило с рук, но тут с Перпетуей случилось нечто вроде припадка. Она призвала их всех к своей кровати и заставила его дать обещание, что впредь он никогда не будет нарушать чистоту. Это было легко пообещать, ибо он был порядком напуган, и, будучи всего тринадцати лет от роду, полагал, что плотские позывы со временем ослабнут. Перпетуя по себе знала, что это не так. Она давно ждала подобного случая и организовала священную шпионскую систему — с помощью монахов, которые начали частенько посещать усадьбу. Все делалось во имя его родителей, и они тоже наблюдали, и постепенно простота ушла из жизни. Это была цена, которую они платили за то, что в их доме воспитывалась святая.

Брат и сестра составляли поразительную пару, въезжая в область холмов. Она — строгая, аскетическая и закутанная, он — открытый всем ветрам и солнцу, с обнаженной шеей и ногами, открытыми до колен, пока она не напомнила ему, что их следует прикрыть. Он запел народную песню, которую подхватили рабы, но она заставила их замолчать и затянула псалом. Когда они достигли места назначения, он был вынужден ждать перед домом, ибо столь святой была та матрона, что ни одному созданию мужского пола не разрешалось входить в ее жилище. Запрет распространялся даже на комариных самцов, так сказали рабы. Они начали похабничать на эту тему. Марциану даже пришлось их приструнить, хотя ему этого не хотелось.

— Скажите госпоже, что пора ехать, скоро солнце уйдет за холмы, — велел он им через некоторое время. Один из рабов передал эти слова за оконную решетку пожилой служанке, и недолго спустя в дверях показалась Перпетуя.

Она выглядела еще строже, чем прежде, но была более склонной к общению. Когда они отправлялись домой, она позвала Марциана и сообщила ему, что окончательно решилась стать вечной девой.

— Такова воля Божья, сестра.

— В скит я удаляться не буду. Матрона посоветовала мне иное. Я устрою свое жилье среди вас.

— Видно, такова воля Божья… Сестра, посмотри на этого ястреба.

— Ну и что?

— Кто-то его спугнул.

— Марциан, когда ты научишься приличиям?

— А разве я неприличен? Я стараюсь.

— Я говорю тебе в назидание, а ты отвлекаешься на пролетающую птицу.

В этот момент появились готы. Их было всего лишь трое, и если бы Перпетуя оставалась спокойной, две группы могли бы разъехаться с дружеским приветствием. Но она возвысила голос в молитве:

— О Господь, Бог Авраама, Исаака и Иакова, избави нас от рук наших врагов! — выкрикнула она. Ее молитву услыхали рабы и пустились врассыпную. Готы стали преследовать рабов. Один из них, теснимый Марцианом, ударил его лошадь ножом в крестец. Лошадь поднялась на дыбы, и Марциан упал. Видя его падение, другой гот стащил Перпетую с ее мула. Беда была моментальной и полной. Брат и сестра ели дорожную пыль в то время, как вопли их свиты слабели вдали. Солнце кувырком катилось в холмы.

Последовали дальнейшие унижения. Марциану связали лодыжки, так что ему пришлось передвигаться скачками, отчего он опять упал наземь под громкий смех варваров, один из которых плюнул ему в лицо, а другой швырнул в него переспелой фигой, его кинули на лошадь поперек седла, Перпетую усадили на мула, щипая ее при этом за все места, и затем они двинулись в глубь гор. Показалась хижина, склад, ибо рядом лежало награбленное, включая бочонок вина. Пленников спéшили, Марциану развязали лодыжки. Он стал осматриваться вокруг. Один из варваров вел себя как вождь: отдавал приказы и щеголял великолепной гривной из золота. Перпетуя погрузилась в молитву. Марциан старался ее утешить, но она не обращала на него внимания.

— Сестра, не думаю, что нам угрожает большая опасность. Похоже, они не хотят причинить нам вреда, хотя я не успеваю следить за их речью. Возможно, им нужны вовсе не мы, а наши лошадь и мул. Думаю, мы им совсем и не нужны. Они просто юные варвары, не сознающие ни собственных желаний, ни того, что творится в их душах.

— О, Господь, Бог Авраама, Исаака и Иакова, избави нас…

— Аминь, и я уверен, Он нас избавит. Про нас уже начали забывать, и скоро мы сможем отсюда уйти. Я даже попробую отвязать твоего мула, и ты сможешь бежать со всеми удобствами.

— О, Господь…

— Посмотри-ка, они готовят еду.

— Ты сказал, еду, брат? — при мысли о еде ее покоробило. — Нечестивую еду!

— Судя по виду, эта пища была украдена у боговерующих.

— Вот поэтому она еще омерзительней.

— Сестра, должен признаться, я голоден. — Ибо внутри него освободился зверь. — Ты вкусно поела в доме матроны, а мне не было предложено ни крошки. Значит, я должен подкрепиться.

Храбро шагнув к навесу, под которым занимались своими делами готы, он показал на себя и произнес: «Марциан», и показал на мужчину с гривной, который произнес «Эврик», и все засмеялись. Лица варваров были искренние, детские и волевые. Эмоции пролетали над ними, как облака. Никому, даже им самим, было неведомо, что они будут делать в следующую минуту. Отдав ему лучший кусок, они пили за него, друг за друга и за Великий Рим. И еще они пили за Перпетую, изучая ее черты храбрыми голубыми глазами. Она опустилась на колени — и то была не самая безопасная поза. Один из варваров облизнул губы, другой провел пальцем по штанам, и вдруг все пятеро стали бороться на полу. Пятеро, поскольку Марциан вмешался, чтобы спасти ее. Заваруха была ужасная. Десять рук, пять голов и десять ног смешались в крутящийся шар, из которого исходили и уносились в ночь вопли девственницы и рев ее насильников.

— Сестра, беги, — повторял Марциан. — Я удержу их, беги.

Она убежала, а изнасиловали его.

Удивление оказалось сильнее боли. «Не меня, это не со мной», — такова была его мысль, когда пресловутая готская оснастка проникла внутрь. Ходила молва, что женщины от этого умирают. Говорили, что от того семени рождаются дьяволы. «Но мне это не грозит». Подумав так, он невольно засмеялся и услышал ответный смех Эврика. Ибо насильником был Эврик.

Так вот каковы эти готы! Еда и выпивка, разврат, сон, драка, еда, веселье, выпивка, парень, девушка, никакой разницы. Удовлетворившись, Эврик скатился с него. Теперь его можно было прикончить без труда. Но ведь животных и младенцев не убивают. И остальные двое тоже были теперь не опасны. Сила примера оказалась для них слишком сильна. Называют себя дьяволами, не так ли? Но Марциан-то знал лучше. То что случилось — несерьезно. Неудобство уже проходило, и никому об этом незачем знать.

Он поспешил за сестрой, нашел ее за молитвой, усадил ее на мула и попытался вскочить на свою лошадь. Его удержал острый приступ боли, поэтому он пошел пешком, ведя свою драгоценную подопечную вниз по горным тропам. Взошла луна и осветила местность, которая оказалась знакомой. Некоторое время Перпетуя была вполне довольна, распевая псалмы об избавлении, но когда ее душа опросталась, она со всей строгостью обратилась к брату и начала его упрекать за плохое руководство экспедицией. Марциан не защитил себя — он едва достиг возраста защиты — и уж точно не надо было ему падать с лошади, при столкновении с готами. И все же он чувствовал, что внес своего рода лепту, приняв то, что должно было достаться его сестре.

— Что ты смеешься?

— Я не смеюсь, сестра моя.

— Я видела твое лицо в лунном свете. Почему ты мне лжешь?

— Я не лгу.

— Марциан! Марциан! Неужели даже после этого предупреждения свыше ты не страшишься вечного проклятья? — Она продолжала бы говорить, но ее остановил стук копыт. Их преследовали.

Марциан отвел мула в тень скалы, мимо них пронесся Эврик. Он казался нежданно величественным, гривна сияла, лицо было погружено в мечту. Галоп колдовства и мщения. Он звал демона ночи. Заплутавший в холмах, этот клич показался Марциану его собственным именем.

Перпетуя ликовала.

— Да, сестра, он опять тебя упустил. Я знаю тропу, ведущую на равнину, там ты будешь в безопасности. Но прошу тебя, сестра, воздержись от пения. Твой голос звучит слишком звонко в ночи. Ты можешь потерять свою пока еще невинность.

Она открыла рот, чтобы возразить ему, но промолчала. Появление гота напугало ее, и впервые в своей жизни она сделала так, как ей велели. Склонив голову и медитируя о вселенной, чьим земным центром она полагала себя, Перпетуя позволила своему никчемному брату стать ее поводырем. Он искал песчаные участки, на которых шаги мула ложились мягко и неслышно, он выводил Её Целомудрие из предательского лабиринта холмов. Ночь светлела, по сторонам наконец появились оливы и виноградники, скоро они встретят рассвет в родительской усадьбе. Но тут появился Эврик, он скакал к ним неистово.

На этот раз кто-то должен умереть. Марциан решил, что это будет он, и выскочил на тропу, готовый к схватке, готовый быть растоптанным, готовый ко всему — поскольку таков был его долг. Но Эврик, поравнявшись, уклонился и промчался стороной, на скаку с силой нацепив обеими руками на шею юноши гривну.

— Марциан! — прокричал он, и на сей раз имя прозвучало отчетливо. Не оставалось никакого сомнения. Он исчез в отголосках этого крика, оставив за собой тонкую змейку пыли.

Марциан поднялся, смущенный. Гривна была ему как раз впору, она казалась ему частью его самого. Он потрогал ее выпуклости и обнаружил, что это — драгоценные камни. За что ему такой подарок? И так ловко преподнесенный! Проявление верхового искусства, вошедшего в легенды о варварах. Да кто они, готы, неужто просто кочевники? А может, чародеи?

Марциан взнуздал мула и повел его вперед. Так они без дальнейших приключений достигли усадьбы и обнаружили там другую картину. Ибо некоторые из рабов их свиты ночью нашли путь домой и, чтобы скрыть свою трусость, сочинили историю о великом готском войске, которое взяло в плен молодого хозяина и хозяйку. Луцилла и младшие девочки рыдали, Юстус заперся с управляющим имением, чтобы обсудить наилучший способ выкупа, соседей уже предупредили, местный легион, или то, что от него оставалось, снаряжал воинов, а епископ с готовностью произносил анафему. И как раз в тот момент, когда суета была в самом разгаре, взошло солнце, показались Марциан и Перпетуя — она, как обычно, молилась Богу, а он, высоко подняв голову, сверкал золотой гривной.

И, как заметил местный священник, печаль превратилась в радость, а пленники были взяты в плен. Марциана задушили поцелуями. Перпетуя же отклонила всякие ласки, ибо она теперь хранила себя для Небесного Жениха, и говорить она соизволила не раньше, чем переменила платье и приняла еду. Затем она изложила свои приключения так, как, по ее разумению, они происходили — и без прикрас, впоследствии добавленных епископом. Ее проповедь была сухой, а ее святость столь чрезмерной, что каждое слово рождалось мертвым.

— И после того, как я убежала из этого логовища львов, — заключила она, — началось преследование, но я заблуждалась насчет его причины, за что, по справедливости, меня никто не может винить. Я предположила, что этот Сын Велиала возобновит свои нападки, однако его намерение было совсем иным. Он преследовал меня, чтобы просить у меня прощения.

— Но как ты поняла, что он говорит, Перпетуя? — прервала ее одна из девочек. — Я и не знала, что готы умеют разговаривать.

Она усвоила крайне негативное отношение к готам.

— Хотелось бы мне знать, что он сказал, как бы страшно это ни было, — сказала другая девочка. — Он просил тебя лечь с ним?

— Тихо, Галла, тихо, Юста! — вскричали их родители. — Вам рано задавать такие вопросы.

Но Перпетуя отвечала отнюдь не зло. Взглянув на девочек и на Марциана, у ног которого те пристроились, она продолжила разъяснения: гот ничего не сказал, только издавал бессмысленные вопли, но поступок его говорил больше, чем речь — он предложил все, чем располагал: в качестве приношения ее девственности он отдал ей эту золотую гривну.

— Неправда! — вскричал Марциан, не сдержавшись.

— Это правда, брат мой, и он сделал это во искупление своего греха. В надежде избегнуть вечного наказания он бросил ее к моим ногам.

— Неправда. Он надел ее мне на шею.

Она в своей святости чувствовала себя слишком уверенной, чтобы принять дерзкий вызов, и сказала только:

— Брат мой, я прекрасно это помню. Сказав, что он бросил его к моим ногам, я выразилась поэтически, как выразился бы Давид. Иногда позволительно выражаться поэтически, а тебе следовало бы получше выучить псалмы. Твой отец-исповедник будет поставлен об этом в известность. Он повесил гривну тебе на шею, потому что ты состоял при мне.

— Вот и нет!

Эта реплика была такой ребяческой, и все же она вызвала у его семьи радостное оживление. Впервые за годы Перпетуе осмелились противоречить. Она проигнорировала Марциана, хлопнула в ладоши и приказала рабам отнести гривну в базилику, где украшение будет отдано Господу.

— Отец, таков будет твой приказ? — вскричал юноша.

Юстус, формальный глава семьи, казался смущенным. Луцилла осмелилась сказать:

— Дочь, мы знаем, что украшение — твое, но наш сын выглядит в нем так мужественно, оно так идет его нарождающемуся достоинству. Дочь, нельзя ли позволить ему поносить его до дня твоего посвящения?

Перпетуя не пошла на компромисс и приказала рабам отнять гривну силой. Марциан был взбешен, он сопротивлялся и сопел.

— Гривна моя, — кричал он, — он отдал ее мне, и прежде чем умрут боги, я тоже ему кое-что отдам!

Никто не понял, что он имел в виду, да он и сам себя не понял. «Прежде чем умрут боги» — то была сельская божба, которую ему не следовало произносить. Его родители улыбнулись, услыхав, как она слетела с его губ. Это напомнило им прежние бесхитростные дни. «Прежде чем умрут боги, я отшлепаю тебя по заду» — так сказала бы крестьянка своему ребенку. Гривна подарила ему прощальный поцелуй, пока он произносил богохульство, и оставила на его плечах по небольшому красному рубцу, которые быстро исчезли. Неожиданно успокоившись, он огляделся вокруг, словно в изумлении.

— Что произошло? — спросил он.

Сестра назначила ему наказание. Наказания не казались суровыми. Их ослабляла частота применения.

В течение пяти дней, предшествовавших посвящению, он становился все более покорным и услужливым, занимая себя маленькими религиозными поручениями и должным образом почитая Перпетую. Их совместное приключение тускнело, ничто о нем не напоминало, и оно могло бы забыться совсем, если бы епископ не сравнил Эврика с жеребцом. «А как насчет меня?» — подумал Марциан и разразился смехом. Ибо он тоже был недурно оснащен, девочка-рабыня это хорошо узнала четыре года назад. Он желал вновь встретиться с готом в холмах и поставить того на колени, а поскольку этому не дано было сбыться, он желал порочности ночи.

Ночь пришла, ветреная и темная после великолепия дня. Все устали, святость не принесла умиротворения. Дети были возбуждены и впадали в визг, а старики спорили, что происходило очень редко. Юстус опасался за гривну, ее могли украсть из алтаря. Луцилла возражала: даже самый злобный дух не зайдет так далеко. Марциан принял сторону отца и взялся выставить стражу. Затем он уговорил стражников пойти спать, отправился к себе в комнату, чтобы взять плащ от дождя, но, не успев надеть, заснул.

Проснулся и вздрогнул, уверенный, будто что-то случилось. Так и было. Он забыл выставить стражу перед базиликой, и если произошла кража — боги ему в помощь! Он вскочил и вышел проверить — надо было только перейти двор. Дверь была приоткрыта, но когда он заглянул, то различил в тусклом свете свечей, что ничего не тронуто. Гривна находилась на обычном месте.

Но казалась еще милей, чем обычно. Он забыл, какая она большая, как она блестит и извивается, точно змея, как пьянят ее шероховатости. Он держит ее в последний раз. Когда-то она обвивала шею его любовника. От воспоминаний Марциан мог лишиться чувств. Он покачнулся и обнаружил себя в объятиях любовника. Он знал, не требовалось объяснять, что Эврик, Эврик-обманщик, весь день ходил близ усадьбы, он прятался в тени, чтобы взять его вот так, и он приготовился встретить свою былую судьбу.

Но все пошло не так, как в первый раз. Эврик был каким-то другим. Он упустил возможность и не нанес удар, и вот уже, издав нетерпеливое ворчание, он пал ниц на пол базилики. Причуды этих варваров безграничны, — на сей раз он сам хотел быть изнасилованным.

Что ж, получай, это недолго. Мальчик скинул плащ и оседлал варвара. Небеса разверзлись, а он скакал как дьявол, пригнув голову и молотя пятками воздух. Itque reditque viam totiens,[1] как сказал об этом один языческий поэт, destillat аb inguine virus,[2] и сделав так, они слились. Они слились в единого монстра, какие тревожат бдение святых. Он и устранился бы, но уже было слишком поздно. Раздавленный похотью, он сам был полу-гот, он чувствовал волны смеха, который стал его собственным, они могли говорить без слов, они не переставали любить и вот уже начали летать. Они летали кругами, кругами по базилике и оскверняли ее, они пробились сквозь ее кровлю в раздираемую бурей ночь. Последовала слепящая вспышка молнии, и на одно бредовое мгновение он увидал под собой усадебный двор и всех домашних животных, задравших головы вверх. Затем он упал сквозь собственный потолок в свою постель и проснулся.

Это был сон, и такой, за который он должен понести наказание. Но сон столь жестокий и теплый, что его надо было с кем-то разделить.

Он сел и задумался. В конце концов, готы иногда и правда летают. Это общеизвестно. Только в прошлом году один из них утащил старуху, которая мотыжила репу, и уронил ее в кучу навоза. Они не могут летать далеко — не позволяют непостижимые законы Провидения. Но ведь базилика — разве это далеко? Он выбрался из постели, посмотрел на церковь и обнаружил ее в огне.

Уже забили тревогу. Кричали рабы, визжали дети, монах дергал колокол, мать ударило сучком упавшего дерева. Буря была уже не здесь, перемежая гром столбами дождя, кто-то отпирал ворота фермы, лошади выбегали наружу и дичали. Он увидел отца, вместе они попытались навести порядок. Базилика, как заметили они, не то чтобы горела, она трепетала всполохами мощного света. Что важнее всего — нарастала паника, которую они не умели обуздать.

Паника стихла, когда появилась Перпетуя.

Одетая во все белое, она вышла из своих покоев, величественно выдвинулась и сказала:

— Народ мой, в чем дело?

Впервые она назвала их своим народом. И когда она увидела мерцающую базилику, она воскликнула:

— Это Враг, это некрещеный. Каким образом он проник, я не знаю, но я уничтожу его.

— Спаси нас, — вскричал народ.

— С Божьей помощью я так и сделаю.

В этот момент Марциан подлетел к ней, загородив дорогу, и сказал:

— Сестра, остановись.

Она услышала его, но не ответила. Он не стоил ее внимания.

— Сестра, не делай этого, умоляю, не делай, — продолжал он. — Я бы не стал, я не умею сказать, но… держись подальше от этого места. Возможно, семена дьявола… не может быть, но не рискуй. Наверно, мне приснилось, а может, мне приснилось, что снилось, будто раскаленные добела капли… — При этих словах двери базилики открылись, и глубоко внутри, на алтаре, алым пылала гривна. Он вскричал: — Да, он там, там. Однажды мы от него спаслись… то есть ты, я не в счет. Позволь мне спасти тебя еще раз.

Она не обращала никакого внимания на ребяческий бред, но последние слова рассердили ее, и она позволила себе едко заметить:

— Спасти меня, братец? Ты — спасешь меня? — и Перпетуя бесстрашно ринулась в бурю. Наступило чудесное затишье, и все могли видеть ее в полноте ее святости и власти. Virgo victrix, она продолжала свою поступь. Она вошла в базилику, и тотчас ударила молния и превратила ее и базилику в пепел.

Это был конец света, во всяком случае, так все думали, и то же подумал епископ, как только состояние дорог позволило ему приехать и изучить это место. Он всегда с подозрение относился к этой усадьбе и ее обитателям, и теперь он заказал экзорцизм,[3] но было уже слишком поздно. Нечего было изгонять. Место казалось в равной степени лишено как доброго, так и злого. Безутешный, он удалился, оставив духовную пустоту. За ним последовало несколько наиболее набожных прихожан.

Только животные остались безучастны к катастрофе. Они клохтали и сношались как обычно. И поля оживали после дождя и обещали небывалый урожай. Марциан должен был за ними следить. Работы было так много, что не оставалось времени раскаиваться. В свободные минуты он, как подобает, признал, что его неблагочестие и разврат подлежат осуждению и могут обречь его на вечное проклятие, и он, как подобает, погоревал о своей выдающейся сестре и собрал то, что могло от нее остаться, в урну. Но какое облегчение не видеть ее рядом с собой! И какая экономия быть свободным от ее прихлебателей! Оставалось несколько отшельников, вернулись некоторые жрецы старой веры, никто не дискутировал, никто не доносительствовал, и усадьба начала процветать. К счастью, она лежала в стороне от привычных троп, по которым варвары совершали свои набеги, опустошавшие остальную часть провинции. Усадьба превратилась в чарующее местечко, Марциан повеселел, стал счастлив и в равной степени энергичен, он больше не стремился в ностальгии в холмы. Дом, милый дом — этого было достаточно. Его обожали родители, он обеспечивал им удобную и радостную старость. Его обожали младшие сестры, и в должный срок он лишил их девственности. Больше он никогда не видел Эврика, хотя в любой момент мог отправить ему послание — любой юный гот принял бы его. Он назвал Эвриком своего любимого мерина, с которым он делил конюшню темными ночами и на котором в тот героический момент его можно было видеть несущимся по небу в золотой гривне.