Гром спит в колоколах

У ЛИСТОПАДА ШУБА ЗОЛОТАЯ

Когда измученные пальцы Веры Павловны нервно отстучали по пуговкам машинки привычные, ставшие скучными слова: «…раньше цинк и олово определяли весовым методом, а теперь объемным, затрачивая на это втрое меньше времени», — она откинулась на жесткую спинку стула. Она знала, что от усталости и сегодня никуда ей не деться, а в это субботнее утро проклятая немощь, будет особенно неприятной: за окном в веселом полете пылали осенние широколапчатые листья клена, и сквозь пламенные ветви проглядывали густо-синие стекла застывшего, неподвижного неба, очаровывая неземной, светлой печалью.

Еще одна осень…

Вера Павловна грустно улыбнулась, поежилась, плотнее укутываясь в накинутую на плечи шаль из верблюжьей шерсти, вспомнила просительно-голубые глаза шефа отдела, ласково прятавшие мольбу под детскими белесыми бровями, метаясь искрами под толстыми стеклами роговых очков.

И зачем только она, лаборант-химик заводской лаборатории, согласилась взять не свою работу на дом? Шеф уговаривал пылко и шумно, словно делал предложение, положа руку на сердце: мол, выручи, голубушка, перепечатай… Бумажный завал душит!

Вот и сиди «голубушка» дома, как и в прошлые выходные дни, воюй с завалом. Документации накопилось много, и шеф, страдающий одышкой, уже несколько раз многозначительно крякал, проходя мимо: мол, поторопитесь… Вера Павловна краснела, и пробирки с реактивами в руках холодели.

Усталость давила и на душу.

Когда-то была хохотушкой, а теперь вот, видно, задубела. Субботними и воскресными утрами она все сидела у себя дома за машинкой и ожесточенно стучала по пуговкам, похожим на баянные, только из-под рук лилась не волшебная музыка, а дробный стрекот, похожий на выстрелы, будто она строчила из пулемета.

Буквы на клавишах и в тексте сливались в темное облачко и отдавались в ушах собственным шепчущим голосом, словно она, как школьница, нехотя заучивала наизусть домашнее задание.

Губы шептали: «…наварка пода… шлак… шихта… пережог металла». А в глазах — огромная мартеновская печь, и в пузатом ее пространстве запертая кипящая сталь, которой тесно при тысяче девятистах градусах Цельсия, бьет она тугим гудящим огнем по завалочным окнам, стараясь вырваться.

Каждую отпечатанную страницу с копиями она залихватски бросала на мягкий ковер, с печальным смехом выкрикивая словечки: «Пе́рва! Вто́ра! Дру́га! Ше́ста! Се́ма!» Так было хоть и легче, но она одного боялась: не дай бог, что-нибудь заест, заклинит, и машинка испортится, и работа не будет исполнена к сроку, и вообще — полный стыд и позор!

За спиной на бордовой кушетке играли дочка Ириша с подружкой Олей, были заняты увлекательной игрой — мастерили из цветных лоскутьев кукол и делили цветные тряпочки: «Это тебе — это мне». Подражали Вере Павловне: «Пе́рва! Вто́ра!» И смеялись, взвизгивая, — так хорошо у них получалось.

Вера Павловна вздрогнула от неожиданного вопля: это подружки что-то не поделили, вцепились друг другу в косички и покатились по кушетке, готовые грохнуться на пол.

Она прикрикнула на них:

— Это еще что такое?! Сейчас же помиритесь! Ну! Куда вы спрятали свои улыбки, красавицы?!

«Красавицы» притихли.

Вера Павловна устало опустила руки и, вздохнув, рассмеялась. Дети заулыбались тоже, и, услышав картавое извинение Оли: «Тетя Вера, мы больше не будем!», — отметила про себя: «Вот я и стала уже тетей». Весело приказала:

— А ну-ка, быстро на кислород! На кислород!

Пока подружки одевались, она в зеркале-трюмо разглядывала свое белое, без румянца лицо с большими печальными темно-зелеными глазами; с чистого круглого лба зачес переходил в тугой, тяжелый пшеничный узел; когда поджимала полные губы и улыбалась, на округлом подбородке и на щеках появлялись наивные, детские ямочки. Она себя уверяла в том, что хоть по красоте и не королева, но чем-то похожа на славянскую мадонну. Уж это точно. Особенно если чуть притушить ресницами глаза. Румянцы, конечно, вспыхивают на ветру… Губы, конечно, давно осиротели без поцелуев. А мы их оживим яркой помадой — и можно замуж! И очень приятно не спеша пройтись по желтому осеннему листопаду.

Молодая, крепко сбитая женщина, ведя за руки двух девчонок, неторопливо шагала по огненным опавшим листьям. По углам проспекта Металлургов чадили дымные костры, слышался треск огонечков, пожирающих лист за листом, на душу ложилась печаль.

В голове в такт шагам и хрусту листьев память ворошила чьи-то стихи:

Откуда это? Ах, да! Песня! Ее под гитару пела на своей свадьбе со счастливыми слезами подруга… Глупая, наивная песенка, а вот, поди ж ты, запомнилась, и печаль шла от листопада, а от нее не отмахнешься заклинаниями: «К черту! Пропади пропадом! Гори все ясным огнем!»

Вера Павловна разгоряченно задышала, услышала голоса Иришки и Оленьки: «Мама, я уже накислородилась!», «И я тоже!» Поцеловала их обеих в тугие щеки и, возвращаясь домой, вспомнила свадьбу подруги Марии, майора Андрея Кузьмича с моржовыми веселыми усами. Сегодня он придет, как всегда, точно, вовремя.

С открытой всем семи ветрам, дующим с реки, степной площади, на другом берегу вставал из земли тяжелый, дышащий жаром металлургический комбинат и держал на мартеновских трубах и пузатых домнах дымы, пар и ленивые облака.

Печаль растаяла, на сердце хлынуло тепло, душу охватило чувство радости, потому что Вера Павловна увидела свой родной дом, белокаменный дворец — центральную заводскую лабораторию, а еще потому, что сегодня увидит Андрея Кузьмича и не сможет себе самой ответить на вопрос: кто больше будет ему рад — она сама или дочка Ириша?

«Ах, Ирина-Ириночка! Когда я тебя обижала и наказывала, так приятно было слышать твою наивную угрозу: «Вот скажу Андрею Кузьмичу!..»

До сих пор не может себе простить, как это могло у нее однажды сорваться обидное, унизительное, грубое слово на крике:

— Несчастная!

Тогда — это было на днях — Иришка заплакала и застучала кулачками по коленкам:

— Нет, я счастливая, счастливая! Не смей так говорить!

Вера Павловна похолодела вся и, обняв дочь, прижав ее к груди, торопливо принялась утешать:

— Ну, конечно, доченька! И ты счастливая, и я счастливая!

На свадьбе подруги своей Вера Павловна сидела в окружении гостей тихо, чинно. Ни на кого не смотрела, только встречалась взглядами с хорошей завистью на душе с женихом и невестой, а еще с широкоплечим, высоким майором, сидевшим напротив нее и тоже поглядывающим на нее хитрыми любопытными глазами.

Когда после громового рева гостей «горько» жених-капитан и невеста, ее подруга, робко поцеловались, майор поднялся, похлопал капитана, очевидно, своего товарища, по плечу и присел рядом с Верой Павловной.

Она растерялась от этого соседства и все смотрела на его большую голову и в его черные живые глаза, которые притягивали к себе.

Мария подмигивала ей: мол, не теряйся, — но они и без этой откровенной женской «агрессии» как-то сразу попросту разговорились.

Андрей Кузьмич отпивал по глоточку красного вина, а она все норовила налить ему чего-нибудь покрепче, но он хмурил свои рыжие брови и ловко подменял рюмки. А потом смеялся, и на его загорелом лице появлялась улыбка.

Его хорошее настроение передалось ей, и хотелось незамужней гостье на чужой свадьбе, Вере Павловне, во всем подражать ему, свату, Андрею Кузьмичу. Она также намазывала ломтики черного хлеба горчицей «для здоровья», как уверил ее он. В общем, заворожил.

Мария и капитан сидели в красном углу притихшие. Было видно по их глазам, что им не терпится уйти, скрыться, остаться вдвоем, но они словно закаменели, понимая, что это будет оскорбительно для гостей, которые еще только входили во вкус.

Андрей Кузьмич о чем-то задумался.

О чем он думал?

Вере Павловне хотелось, чтобы он думал о ней, только о ней.

Он захмелел. Слушать его было приятно.

— А представьте себе, мы с вами на необитаемом острове, вдвоем. Джунгли, море и птицы… Что делать?! Куда деваться?! Сначала разжечь костер… Это чтобы вы согрелись. А после вашей улыбки я отправляюсь на рекогносцировку, обследую местность, узнаю по солнцу и прибою, где север, юг, запад и восток. Хотите отдыхать — шалаш сооружу, землянку вырою. А когда вы снова улыбнетесь в награду за мои труды — песню запою.

На нее от этого фантастического откровения нападал тот счастливый смех, которого она сама пугалась.

Андрей Кузьмич предложил:

— Идемте в природу. Душно. Я вас провожу.

Она согласилась не сразу:

— У меня кружится голова…

— А мы ее раскружим.

Вера Павловна запомнила, как майор и капитан поцеловались под аплодисменты гостей, а потом почувствовала крепкую руку под своей рукой и заголубевший рассвет. Они вошли в тишину, в которой жили чуткие, осторожные звуки, и большое небо было пустым без солнца, сиротливым. Но что-то в природе жило и радовалось, продолжало жизнь — это отчетливо, без опаски стучали сердца.

На рассвете он говорил ей о земле, о лесах, горах и равнинах, реках и морях, а еще о том, что по долгу службы ему приходится бывать и в тундре, и на айсбергах корректировать маршрут в океане, и в жарких песках Казахстана, и в холодной тайге, и в тех далеких краях земли, которые называются Шпицбергеном и Чукоткой.

Он открывал ей такие миры в небе м на земле, о которых она и слыхом не слыхала.

Вера Павловна растерялась тогда и поцеловала Андрея Кузьмича в щеку.

А он в ответ застеснялся, тихо улыбнулся, словно готовился к чему-то важному и трудному. Но как бы то ни было, она догадалась, что ему не хочется уходить.

Андрей Кузьмич попросил ее не торопиться домой.

— Сейчас взойдет солнце! Не верите? Давайте посмотрим!

Сначала высверкнули лучи из-за горизонта, небо раздалось вширь, осветилось, и, словно проснувшись, из земли показалось солнце.

— Видишь?

— Да.

После этого были встречи. По натуре Андрей Кузьмич был неразговорчив. И за те несколько встреч, которые у них были, он всегда чем-нибудь молча занимался: или увлеченно рассматривал ее книги с формулами, или строил города из кубиков для Иришки, или помогал Вере на кухне.

Она уже уверилась, что этот человек «не витает где-то», только задумывается часто, и когда она заговаривала с ним о чем-нибудь, он, словно виноватый, восклицал:

— Ах, да! Конечно!

Когда они вдвоем шли по сонному городу и слушали равномерный, размеренный шум работающего завода, Андрей Кузьмич увлеченно говорил, и у него загорались глаза. Он оглядывал небо, угадывал по облакам погоду и места, куда они плывут, всматривался в окна домов и в стволы деревьев. Весело гадал о пешеходах: кто из них кем работает, куда спешит, о чем думает, и не было с ним скучно, даже когда он молчал.

Однажды, придя домой, Вера Павловна увидела, что Иришка сидит на коленях Андрея Кузьмича и оба они весело заливаются смехом. Оказывается, майор кипятил чай, на носик чайника приделал бумажку, и закипевшая вода пела жаворонком.

Иришка заходилась в смехе и хлопала ладошками, просила:

— Будем, будем пить чай! Нам с дядей Андреем — земляничное, земляничное! — И услужливо размешивала сахар в стакане гостя.

После того как Иришка наконец-то угомонилась и уснула, прижав к себе толстого медвежонка, Андрей Кузьмич откинулся в кресле и, держа чайную ложечку в руках, стал тихим голосом читать стихи о руде, которая в них была названа железной броней земли, и над нею в горах и в степи ухали вслед за молниями громы и плыли облака. В глазах этого степенного, а сейчас словно завороженного мелодией человека были и мечтательность, и отрешенность, и какая-то нежная потусторонность, будто он сидел не в этой уютной полутемной комнате, а находился в каком-то другом, своем мире.

Но он сидел рядом, положив свою теплую, сильную руку на руку Веры Павловны, слегка покачивал седеющей головой в такт ритму стиха и все читал, словно признавался в любви далеким, ушедшим временам:

Андрей Кузьмич улыбнулся, достал трубку и стал неторопливо набивать ее табаком.

— Вот какие пироги…

Помолчали, думая каждый о своем, а когда из трубки завился голубоватый вкусный дымок, он сообщил ей, что уезжает для изысканий в Барабинские степи, а оттуда на Дальневосточное побережье — к берегам Охотского моря. Во время разговора тревожно проступал подспудный вопрос: «А не поехать ли нам туда всем вместе, Вера свет Павловна?!»

И хотя она понимала все и ждала этого, все-таки от неожиданности растерялась и нарочито шутливо стала задавать ему вопросы, ловить его ответы, и это было похоже на детскую игру:

— Значит, ты меня увезешь?

— Увезу!

— Далеко?

— Очень далеко! Туда, где рождается утро.

— Я что-то боюсь…

— А мы с тобой сильные. И потом ведь все равно вокруг наша страна!

Вера Павловна сказала, что надо подумать, что это для нее серьезно, на всю жизнь, и не так-то просто менять привычный уклад жизни, отрывать от сердца родной город, лабораторию, где ее знают и уважают. А потом…

После ее слов, прозвучавших решительно и определенно: «Нет, не могу! Сейчас не могу…» — Андрей Кузьмич погрустнел и тихо промолвил:

— Хотелось бы остаться. Тепло у вас…

Она придвинулась к нему. Майор полуобнял ее, прислонился щекой к щеке и прошептал:

— Хорошо. Я вернусь за вами. Приеду. Завтра приходи на проводы.

— Приду, Андрей…

Вера Павловна раздвинула оконные шторы и, вглядываясь в темноту уснувшего города, в большие каменные глыбы домов, в черные сиротливые ветви тополей, вдруг ясно представила себе и горы, и тайгу, и одинокий блуждающий огонек среди них — это курил свою трубку в далеких походах топограф.

…Оставшись одна, Вера Павловна долго смотрела на Иришку, разметавшуюся во сне.

Как-то непривычно стучало сердце, что-то похожее на смятение и испуг ворошилось в душе и не находило выхода.

Это была тревога.

Вера Павловна стала перебирать в памяти все значительное и важное, что было за все многие встречи с Андреем Кузьмичом, а значительным и важным было то, что жизнь ее стала иной, полнее, интересней и шире, что привыкла она к нему, уважает и хоть не полюбила еще, но то, что его ей будет не хватать, уж это она знала наверняка.

Она распахнула окна. Там, на Урал-реке, бьются о берега ночные неспокойные волны с розовой пеной на гребнях, а здесь перед нею стреляющая от ветра форточка, трещащее громыхание голых железных веток карагачей и стена густого тяжелого ливня. Ливень косо рассекал тьму, и струи его, словно натянутые красные веревки, свисали с клубящегося красного неба над городом, над заводом, над нею. И эта тревога, что засела в душе за себя, за Андрея Кузьмича, ушедшего в грозовую ночь, была не в тягость, а в радость.

Она закрыла окна, зажмурилась от мысли, что вот случилось большое счастливое событие — нашли друг друга.

Интересно, а как будет стучать сердце на другом, незнаемом, только что открытом материке, на краю света? И там над волнами так же и та же светит по ночам полная луна, и встает по утрам из океана пшеничное солнце, и луна одна на всю планету, и только небу нет ни конца, ни края.

И на каком-нибудь берегу будет жить она с дочерью Иришей, и каждый вечер к ним будет возвращаться из дальних маршрутов Андрей Кузьмич, уже полковник, потому что, по ее представлению, на краю света служат только полковники, хотя ей это было безразлично. Он будет приходить уже не в гости, а к себе домой, в свою семью, как муж, отец и друг. Ей виделся военный городок окнами на дальние острова, громкое небо над ними, заполненное птицами и солнечными лучами, а еще Иришка, хлопающая ладошками от восторга, словно ее пустили в сказку.

Она сама, конечно, будет работать учительницей.

Вера Павловна прилегла на кушетку, укрылась шалью, согрелась, но не могла уснуть.

Думала о нем, вспоминала встречи и то, как всякий раз, когда он приходил, у нее всегда испуганно екало сердце, словно Андрей Кузьмич пришел не в гости, а проститься навсегда. И всякий раз ей представлялось, что однажды он придет без усов и скажет: вот взял и сбрил, потому что улыбаться мешают, а ей неловко будет спрашивать, что это вдруг на него нашло, и она отметит про себя, что, пожалуй, без усов он стал бы моложе и симпатичней, и корила себя за эти наивные, бабьи выдумки.

Она никак не могла вспомнить, когда же они впервые поцеловались, наверное, в одну из встреч, в которой он поведал ей, что родом он из Казахстана, родился в зеленом селе, в большой юрте рядом с юртой родственников Чокана Валиханова — великого казахского ученого, географа, путешественника и поэта. В Ташкентском университете закончил географический факультет, проходил военную службу и, стесняясь, еще поведал, что награжден двумя медалями: «За отвагу» и «За трудовое отличие».

Тогда, при встрече, так же за окном хлестал ливень, по небу прокатывались громы, вспыхивали молнии, а он расписывал ей казахстанские волшебные степи и слепящие глаз сатанинским пожаром тюльпаны.

Как все это хорошо и красиво получалось: стылой ночью тюльпаны засыпают, прислоняются друг к другу, а утром, когда солнце высушит на их лепестках росу и начнет поливать степь горячим желтым воздухом, в зарослях ковыля, чабреца и вереска дружно, разом вспыхивают и пылают ярко-красные острова тюльпаньего царства. Мимо них по пескам плывут неслышно в знойном мареве табуны лошадей, раздувая ноздри навстречу холодным водам арыка…

Они спешат мимо нефтяных вышек, бесконечных труб газопровода, а перед ними — дороги от Янги-Юля до бывшей Голодной, а теперь благодатной степи.

Да, Андрей Кузьмич по-своему и поэт и художник. А что она еще о нем знает? Был женат. Жена его, тоже топограф, погибла в отрогах Сихотэ-Алиня.

А вот муж Веры Павловны не погиб, а просто умер, он был хорошим, смелым человеком, любившим ее до безумия.

Она слушала Андрея Кузьмича с каким-то безотчетным благоговением. Нет, что ни говори, а усы ему шли… И когда он ей сказал: «Ну, мне пора…» — и поднялся, она решила: «Никуда я тебя не отпущу в такую погоду, а то еще ненароком пришибет громом по дороге», — постелила ему на кушетке, не боясь пересудов соседей, которых она мысленно отослала к черту, пропади они… Но он застеснялся, трудно задышал, будто ему не хватало воздуха, взял ее обе руки в свои руки и накрыл ладонями. Уютные были ладони!

Пояснил, что грозы он не боится, ему не привыкать, и дело тут не в грохоте громов и взрывах молний, а просто по долгу службы ему необходимо находиться в части — утром заступать на дежурство.

Она грустно прошептала: «Ах, Андрей Кузьмич, Андрей Кузьмич…» — и проводила его до крыльца. Они постояли немного, обнялись, и когда он сказал: «До встречи, Вера, до встречи», — она поцеловала его глаза и нашла губы. А потом, отпрянув, засмеялась, словно извинялась: «Это я поцеловала тебя, Андрюша, на всякий случай — от грома и молнии», — и заплакала. Но он не видел ее слез.

Да, это был их первый поцелуй. И вот сегодня Андрей уезжает. Вера Павловна поднялась, из зеркала на нее глянула не она, а какое-то растерянное и счастливое, глупое лицо. Зеркало ее не обманывало. Значит, у бога лимит на любовь еще не израсходован!

Уснули в небе громы, погасли молнии, отшумели ливни, застыла притихшая Урал-река, шепот и шуршание листопада, только-только просыпались на семи степных ветрах завод и город, просыпались люди.

Пора на вокзал. Пора провожать родного человека на край земли, где он будет нести свою службу, ждать и верить, что от проводов до встречи не так уж много пройдет времени.

Неожиданным подарком к утру, к самому рассвету выпал чистый, нежный, первый снег, снежок — и не было печали. Ну, что ж… Пора!