Громов: Хозяин теней

Глава 6

Глава 6

«Освящение нового храма Великомученицы Марфы в Никитской слободе состоится 9 сентября сего года в третьем часу пополудни…»

«Вестник Синода».

Я открываю глаза. Резко так. И закрываю, не способный вынести ни яркий свет, ни белизну потолка. Проклятье… снова здесь.

А Савка там.

Как бы не вышло чего. С их-то суевериями. Хотя… какой хрен, там не суеверия, там реально не понять, что творится.

Лежу.

Слушаю, как мерно пикают приборы. Никто ко мне не спешит, стало быть, просто спал, а не в кому провалился. Хорошо. Наверное.

Позвать кого…

Зачем?

Толку-то от них. Раздражение ворочается в груди. Тяжёлое. И злость иррациональная на них, которые живы и здоровы. Которые будут жить, когда я сдохну.

Жить и радоваться.

Делить наследство.

— Дядь, а дядь… — детский голос пробивается сквозь эмоции. И они отступают. — А ты живой, да?

Мальчишка сидит у стеночки, на стульчике.

Мелкий.

Сколько ему? Пять? Шесть? Меньше? Или наоборот? Я в детях не разбираюсь вот совершенно.

— Живой, — отвечаю, поворачивая голову. — А ты кто?

— Тимоха…

Тимоха.

Тимофей… знакомое имя. Да. Это от Викусиного… среднего? Память подводит. Память у меня хорошая, но вот подводит. Среднего вроде. Или младшего? Он там ещё развёлся… надо будет спросить у Ленки, она точно знает.

Она собирала папочки на всех их.

Тимоха.

— Что ты тут делаешь, Тимоха? — интересуюсь.

В том, что охрана его пропустила, ничего удивительного нет. Я разрешил, точнее приказал, что если вдруг найдутся желающие, то пускай себе. И охране приказал. И докторам. Не мне сейчас бояться покушений или чего там. И сама охрана больше по привычке, чем и вправду нужна. Так что… пусть ходят.

Один хрен, кроме Ленки некому.

Я так думал.

— Сижу, — сказал мальчишка и ногой дёрнул.

Светленький. Волосы отросли, завиваются колечками. Нос конопатый. Глаза яркие, голубые. Славный мальчонка… коленки вот содраны.

— Это где ты так? — интересуюсь.

А ещё понимаю, что такие мелкие дети не могут находиться где-то сами по себе.

— А… это упал, с велика, — Тимоха потёр коленку. — Мне Колька дал прокатиться. Но у него большой. Тяжело.

Он вздохнул. И тут же добавил.

— Но классно! Мама сказала, что если папа алименты заплатит, то она и мне велик купит. По размеру.

— А он не платит?

Тимоха пожал плечами и ответил:

— Теперь обещался, если я тут посижу.

— Зачем?

— Ну… папка сказал, что ты — ещё тот старый упырь…

Вот за что люблю детей, так это за их искренность.

— Но я прикольный и могу понравится. А ты вправду упырь?

— А что, похож?

— Ну… так-то… я кино смотрел одно. Там такой же в гробу лежал. Страшный.

Смеяться, когда сил нет, тяжело. Но папаня его прав, Тимоха действительно прикольный. И нравится мне.

— А у тебя клыки есть? — поинтересовался он серьёзно.

— Как у всех…

Я бы оскалился. Зубы у меня красивые. Отличного качества импланты. В Швейцарии ставил. Да… испугать пацана не хотелось.

— Тогда не упырь… мама сказала, что ты просто болеешь. И скоро умрёшь. И что папа зря на что-то надеется.

Умная мама.

— Что папе раньше надо было суетиться…

Тимоха ковырнул тёмную корку спёкшейся крови.

— Не раздирай.

Тимоха вздохнул.

— А папа твой где?

— Ушёл.

— Куда?

— Не знаю.

— А мама?

— На работе.

— То есть, ты тут один?

Такое даже в моей голове не укладывалось.

— Ага… папа сказал, чтоб я посидел. Ну и поговорил. Стакан воды принёс. Я принёс, — Тимоха указал на одноразовый стаканчик с водой, который он примостил на тумбочке. — Только я пил чутка. Очень хотелось.

— И давно сидишь?

— Не знаю… но я тихо!

— Верю. Выгляни… там дядька стоять должен. В костюме.

— Охрана?

— Да. Скажи, чтоб зашёл. Есть хочешь?

— Ага, — не стал отказываться Тимоха. — Папка обещал, что потом в парк пойдём. И он мне мороженое купит. И ещё «Лего».

Тимоха сполз со стула и, чуть прихрамывая, отправился выполнять поручение. Судя по тому, что отсутствовал он прилично, дядя в костюме за дверью не стоял.

Совсем страх потеряли.

И охранник что-то такое понял по взгляду.

— Прошу прощения, Савелий Иванович. Отлучился. Больше не повторится.

Ну да, а я взял и поверил. Уволил бы… но теперь почему-то лень. Потому говорю:

— Организуй тут обед… Тимоха, что ты ешь?

— Всё, — уверенно заявил Тимоха. И подумав, добавил: — Кроме кабачков. Кабачки не люблю. И перцы тоже. Особенно тушеные.

— Кто их любит… — согласился я. — Тушеные перцы — редкостная мерзость… и десерт чтоб обязательно. В общем, сам подумай, чем детей кормят.

Больничка дорогая.

Тут и кафе имеется, и из ресторана доставку организовать можно.

— Круто, — сказал Тимоха, когда охранник ушёл. — Папа сказал, что у вас денег — куры не клюют. И что это нечестно, что вы помрёте, а деньги из семьи уйдут. А ещё, что у вас с дедом моим война, но я-то ребёнок, меня жалеть надо… и всё такое.

Ребёнок.

Я и забыл, что порой дети слышат и понимают куда больше, чем взрослые.

И взгляд у Тимохи грустный.

Ничего.

Разберёмся.

Если времени хватит.

За Тимохой пришли через полтора часа. Что сказать… Викуся в молодости выглядел куда попроще. Этот, конечно, папенькина копия, за что мне вдруг стало несказанно обидно, будто братец украл у меня не только семью и счастливое детство, но что-то ещё, очень важное, отсутствие чего я лишь начал осознавать.

Захотелось вдруг, чтоб у меня тоже сын был, на меня похожий.

Как этот вот на Викусю.

Рожа, правда, покруглее и понаглее. Сам улыбается, а в глазах такое вот… характерное выражение, уверенность, что он-де самый умный, самый ловкий.

— Доброго дня, Савелий Иванович, — и говорит-то бодренько, радость от встречи изображая. — Не надоел вам тут Тимошка?

Тимоху по макушке гладит, играя доброго папочку.

— Шлялся где? — интересуюсь.

— Простите?

— Ты чем думал, придурок? Привести ребёнка в больничку и бросить на пару часов.

— Я… у меня дела были…

Ага. Были. Даже знаю, какие… вон, духами от него тянет, слабенько, но в стерильном воздухе палаты запах этот чёткий. И след от помады на шее так и не достёр. Помады ныне особо стойкие пошли. Хрен избавишься.

— Дела у него… — на меня накатывает усталость. — Вали отсюда, отец года… и обещание выполни. Проверю…

Он вспыхивает. И хочет что-то ответить, только под взглядом охранника, которому и пришлось развлекать Тимоху, сдувается быстро.

— Пока, — Тимоха машет рукой. — Не умирай ещё. Ты смешной.

— Ты тоже… заглядывай, если будет время.

И по глазам его папеньки вижу, что заглянет. Не раз и не два…

Скотина.

А там мне холодно. И мутит. Тошнота подкатывает к горлу, упирается в стиснутые зубы и отступает, оставив характерный кислый вкус во рту.

Холод же пробивается мелкой дрожью.

И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?

Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.

Что тут скажешь?

— Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, — голос Фёдора полон беспокойства. — Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.

Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.

— Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…

— Как он попал за периметр?

Вот и мне интересно — как.

А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.

— Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

— Сама?

— Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

— Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

— Он ли?

— Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, — Фёдор понизил голос. — Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

— А малец-то одолел… — добавил Фёдор. — От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

— Не знаю… — Евдокия Путятична вздохнула. — Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

— Тут ещё… — Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. — Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

— Это что?

— Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.

— Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…

Интересно.

У меня вот похожие мысли возникли.

— Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…

— То есть, ты хочешь сказать…

— Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.

— Почему?

— А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.

Разумно.

Очень даже.

— А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.

Лежу.

Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.

Сожрала бы.

От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.

— Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.

— Ночью?

— Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?

— Да, княгинюшка.

— Не надо, не называй меня так, — а теперь в голосе слышится усталость. — К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.

— Да чего они там поймут.

— Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.

Руку убрали.

— Разбирательство?

— И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.

Федор матюкнулся.

— Может…

— Нет, — Евдокия Путятична и дослушивать не стала. — Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

— Они ж тут всё… облазают.

— Не без того.

Вздох.

— Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

— Фёдор?

— И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

— А лучше бы вам, княгинюшка, — голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. — Бросить дурное это дело, пока беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.

— Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.

— Вы?

— Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…

Фёдор сопит, явно не согласный.

— Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.

— Бонбы кидать?

— Нет. Террор — это… это отвратительно, — сказала Евдокия Путятична и я с ней согласился. — А ещё совершенно бессмысленно. Террор лишь озлобляет власти и мешает диалогу. Он противен самой идее гуманизма и…

— Что тут происходит? — раздался незнакомый голос и Евдокия Путятична осеклась. И руку убрала. Жаль. Сила её изрядно согрела. Вон, и оцепенение у Савки почти прошло-то.

— Всё, Фёдор. Идите, — Евдокия Путятична тоже поднялась. — Наведите порядок. И воспитанников надо убрать, чтобы следы не затоптали. Вовсе комнату заприте, тех, кто был в первом дортуаре, переведите в другие, временно.

Голос стал прежним, равнодушно-спокойным.

— А вам — доброй ночи, Антон Петрович. Рада, что вы, наконец, вспомнили о своих должностных обязанностях и вернулись. Кажется, ваш отпуск должен был завершиться дня три тому?

— Я болел, — голос мне не понравился.

Такой вот капризный, ноющий. И раздражения своего тип не скрывает.

— В таком случае счастлива, что вам стало легче.

— Мне сообщили, что здесь случилось… к слову, что случилось?

— Кто сообщил?

— Разве это так уж важно?

Не Фёдор. Тот топтался у двери, явно не желая оставлять Евдокию Путятичну наедине со мной и этим типом.

— Кто-то из старших… — директриса сделала свой вывод. — Ожидаемо… но да, кое-что произошло. В приют проникла тень и напала на воспитанника.

— Ужас какой! — воскликнул Антон Петрович, но как-то так, не сильно ужаснувшись. — Бедное дитя… сильно пострадал? Надо будет вызывать полицию…

— Фёдор займётся.

Шелест.

Шорохи какие-то…

— До утра дотянет? — Антон Петрович переместился. Всё-таки Савке бы глаза открыть или приоткрыть, потому как напрягает. — Позволите? Я, конечно, не столь силён и талантлив… но зато у меня имеется лицензия на врачебное вмешательство…

Это он на что сейчас намекает? Всё-таки мало информации. До отвращения мало.

— Моя лишь ограничена, — мягко произнесла Евдокия Путятична. — И допускает использование… способностей в ряде случаев. Вроде нынешнего…

Его сила иная.

Тоже ощущается горячей, но… такой вот, неровной, будто не поток кипятка, а редкие капли, внутрь попадающие. И Савка ворочается. Ему эта сила не по вкусу. Но чья-то рука прижимает мальчишку к кровати.

— Ишь ты… тень до него не добралась?

— Добралась.

— Тогда… да быть того не может!

— Именно, Антон Петрович… именно… мне весьма любопытно, почему в медицинской карте нет ни одной отметки о том, что мальчик — потенциальный дарник, — а вот теперь в голосе её был лёд. Такой, что и меня пробрало до печёнок.

Как-то сразу поверилось, что княгинюшка она.

Даже целая княгиня.

— Потому что никаких оснований полагать, что он дарник, не было… — раздражение прорывается. — Мальчишка был обычным…

— Или вы не удосужились обратить внимания на кое-какие признаки.

— Удосужился, дорогая Евдокия Путятична… ещё как удосужился… я, если хотите знать, каждого проверяю. И не по разу в год, как сие предписано. Нет… раз в квартал я прогоняю каждого щенка в надежде, что хоть кто-то выдаст реакцию… хоть какую-то. Ваше здоровье!

— Постыдились бы пить при ребёнке, раз уж при мне не стыдно.

— Да бросьте, Евдокиюшка… мы с вами в одной лодке… в одном дерьме варимся. И вариться будем до скончания времён. И пьянство — это не пьянство. Это способ принятия мира…

— Это вы себя так обманываете.

Шелест юбок.

Тонкий аромат духов.

— Это я обиду глушу… очень ведь обидно, когда впервые за пять лет отправляешься в отпуск, а тут вдруг средь подопечных дарник прорисовывается… и такой… тень, говорите, одолел.

— Поглотил.

— Стало быть, охотник… потенциально сильный охотник… и без рода-имени. Знаете, сколько за такого заплатят?

— И знать не хочу.

— Вам не понять… вы же княгиня… дочь воеводы Виленского… всю жизнь при папеньке да маменьке. На шелках спали, на фарфорах обедали…

Ну да, а он, несчастный, страдал в подворотне.

— Вы и ныне-то… вы свой оклад жертвуете приюту. Вон, книги для библиотеки закупили. Стулья новые. Матрацы. Одежонку… благородство на первый взгляд. Только вам на этот оклад жить не приходится. И семью содержать.

— Не знала, что у вас семья имеется, — ехидно произнесла Евдокия Путятична.

— Это так, к слову.

Его сила не спешила растворяться, так и болталась внутри Савки клочьями чего-то тусклого и неприятного.

— Вам с первых дней жизни везло. Вы из тех, кому всё от рождения… имя, положение. Сила. Красота… потому и тянет вас, ангелов, спуститься к убогим, поделиться светом небесным… — он наклонился и дыхнул. А ведь пьёт дяденька не первый день и даже не второй. Перегар стойкий, выдержанный.

— По-моему, вам стоит…

— По-моему, — перебил Антон Петрович, — это вам стоит снять ваши чудесные очки. Мир — дерьмо. И люди тоже. И я лишь один из них. Из многих убогих, которым ваши красивые словеса о всеобщем равенстве… что… думаете, раз пью, так не вижу и не понимаю? Вижу и понимаю побольше вашего… наивная вы… и дура.

— Сами вы… недостойный человек. И пить вам, по-моему, уже хватит…

— Хватит. Только как остановиться… но я не о том. Вы, Евдокия Путятична, весьма идеалистичны. И странно даже, что этот идеализм не пооблез… мальчишку надо продать.

Что?

Тут что, людей продают?

— Я даже сейчас могу позвонить… его заберут. Вам заплатят… или, раз уж деньги не нужны, окажут услугу. Услуги вам нужны… скажем, тихое место для вашей типографии… или вот лаборатория. Ингредиенты особого свойства.

— Боюсь, вы меня с кем-то путаете.

— Ну да, ну да… что это я… ингредиенты… Вы ж у нас из числа гуманистов, которые против террора. Но вот Особому отделению, как мне сдаётся, плевать… у него своя отчётность. И вы со своими бумажками да проектами народных школ вполне в неё впишетесь.

Эта падла что, угрожает?

— Вы мне угрожаете?

— Предлагаю… мы же можем дружить, Евдокия Путятична… и вместе работать. Объединить усилия, как вы там писали, во имя всеобщего благоденствия и чего там ещё? От вас-то и потребуется лишь малость… бумаги там подписать… акты…

Он отошёл от нас с Савкой. И я заставил-таки Савку открыть глаза.

Туман. И серость. Она стала чуть более плотной, что ли. И в ней различимы два силуэта — мужской и женский. Причём женский яркий, и вправду будто светом объятый. А вот мужской будто пятнами побило, светящимися.

Сила так проявляется?

— До сих пор не смирились, что я прикрыла ваше маленькое дело? — женщина ниже. Но всё-таки она не отступает, хотя мужчина и навис над нею, перекрывая проход. — Вы продавали детей.

— Доказательств у вас нет…

— Если бы были, я бы обратилась в полицию.

— Ну да, несомненно… бросьте, Евдокиюшка… взгляните на это иначе… что их ждёт? Сироты. Многие подкидыши. Ни рода, ни имени. Ни малейшего шанса на нормальную жизнь. В шестнадцать их выставят за ворота и… что дальше? Они пойдут, пополнив число бродяг и ворья, мелких разбойников, попрошаек, всего того сброда, который лишь отравляет жизнь нормальным людям.

Это он про себя?

Себя нормальным считает? Руки сами сжались в кулаки.

— Я же даю им шанс… и работу. Да, тяжёлую. Но она неплохо оплачивается.

— Номинально. А реально? Что от этой оплаты остаётся после вычета за жильё, питание? За целителей, которые часто не работают как должно. За стабилизирующие артефакты? За… не мне вам рассказывать, что редко кто на этих фабриках выдерживает больше года. Вы их продаёте практически в рабство…

— Социально полезное! Ваши друзья ведь выступают за то, чтобы каждый человек был социально полезен. Вот я и действую, можно сказать, в парадигме…

— Нет.

— Что «нет»?

— Я не стану вам помогать. Хватит того, что на ваши делишки с выпускниками власти смотрят сквозь пальцы…

— Потому как согласны со мной… а вы, стало быть, не боитесь?

— Чего? Вас? Или ваших приятелей из жандармерии? Нет, не боюсь… да и чего стоят принципы, от которых так легко отказаться. Кстати, настоятельно рекомендую протрезветь. Синодники не любят пьяных.

— А эти-то тут зачем?

— Затем, что таковы правила…

Хлопнула дверь.

И Антон Петрович выругался.