Гроза

Разрыв-травой, травою-повиликой

Мы прорастем по горькой,

по великой,

По нашей кровью политой земле…

В этих строках все: и что мечталось

И что плакалось и снилось мне,

Голубая майская усталость,

Ласковые песни о весне,

Дым, тоска, мечта и голубая

Даль, зовущая в далекий путь,

Девочка (до боли дорогая,

До того, что хочется вздохнуть).

Шелест тополей. Глухие ночи,

Пыль, и хрусткий снег, и свет

Фонарей. И розовый и очень,

Очень теплый и большой рассвет.

Иней, павшие на землю тени,

Синий снег (какой особый хруст!)…

Я гляжу на сложное сплетенье

Дней моих, и снов моих, и чувств.

И стою, взволнован и задумчив,

И гляжу взволнованно назад.

Надо мною пролетают тучи,

Звезды темно-синие висят.

Месяц из-за тучи рожу высунул…

И я думаю, взволнован и устал,

Ой, как мало, в сущности, написано,

Ой, как много, — в сущности, писал!

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

Розовеют облака и по небу

Уплывают в дальние края.

Уплывают. Как я им завидую!

Милые смешные облака.

Подымусь. Пальто надену. Выйду я

Поглядеть, как небо сжег закат.

И пойду кривыми переулками,

Чуть покуривая и пыля.

Будет пахнуть дождиком и булками,

Зашуршат о чем-то тополя,

Ветер засвистит, и в тон ему

Чуть начну подсвистывать и я.

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

Мой приятель, мой дружище

Мой товарищ дорогой,

Ты видал ли эти тыщи

Синих звезд над головой?

Ты видал, как непогодят

Осень, ветер и вода?

Как легко они уходят,

Эти легкие года!

Как легки они в полете,

Как взволнован их полет,

Как тепло мы их проводим

С теплым словом до ворот!

Мы проводим их, но если

Грустью вымочит глаза?

А потом другие песни

И другие небеса,

А потом мы станем строги

На слова и на друзей,

На взволнованные строки

И при выборе путей.

Только знаю, коль придется

Снова увидать друзей,

Вновь в глазах твоих зажжется

Радость этих теплых дней.

Снова руки мне протянешь,

Снова скажешь: «Дорогой,

Ты такой же, ты не вянешь,

Не поникнул головой».

Снова этот ветер свищет

Над тобой и надо мной.

Так ведь будет, мой дружище,

Мой товарищ дорогой.

Весна разлилась по лужицам,

Воробей по-весеннему кружится,

Сосулька слезливо сосулится,

Гудит по-весеннему улица.

Эй, сердце, стучи по-весеннему!

Стучи же, стучи, строптивое!

Смерть всему тускло-осеннему!

Да здравствует все красивое!

Личное сегодня — грош.

Пой песни весне,

Пой, да так, чтобы ложь

Люди видели только во сне,

Пой, да так, чтобы нытики

Уши от жути зажали бы.

Чтоб не хватило прыти им

Свои высюсюкивать жалобы.

Весна моя!

Ты снова плещешь в лужах,

И вновь Москва расцвечена

Тобою в желть мимоз!

И я, как каждый год,

Немножечко простужен,

И воробьи, как каждый год,

Исследуют навоз.

Весна моя!

И снова звон орлянки,

И снова ребятня

«Стыкается», любя.

Весна моя!

Веселая смуглянка,

Я, кажется, до одури

Влюблен в тебя.

Весь город вечер высинил,

И фонари разлучились,

Чуть-чуть глаза зажмуришь —

И стукнутся в зрачки.

Я шел. И мне казалось,

Что фонари те — лучшие

И лучше всех смеются

В прохожие очки.

Я шел, и мне казалось,

Что это очень здорово,

Что это замечательно,

Что на дворе весна.

Я шел, и бессознательно

Я ставил гордо голову,

Я шел, и был уверен,

И очень твердо знал,

Что жизнь — это солнце!

Что жить на свете — стоит!

Что в кровь ко мне залезла

Весенняя гроза,

Что сердце не желает

Сидеть себе спокойно,

Что у моей любимой хорошие глаза,

Что я живу в стране, где

Весна зимою даже,

Где люди, что умеют смеяться и любить.

И я иду. А небо,

Измазанное сажей,

Со мной хохочет вдребезги

И пробует запеть.

Не додумав малой толики

И строки не дочитав,

Засыпает та, что только

Горьковатая мечта.

Месяц кружит над столицей,

Знаменит, как АЭНТЭ,

Этой ночью ей приснится

Седоватый Сервантес.

Он ей скажет, грустный рыцарь,

Опускаясь на постель:

«Как вам спится, что вам снится,

Что вам грустно, мадмазель?»

Лат старинных не имея,

Похудевший от забот,

Ходит в платье Москвошвея

Современный Дон Кихот.

Он вас любит, дорогая,

Но октябрьскою порой

И мечта у вас другая,

И приснится вам другой…

Он уходит, грустный рыцарь,

За веков глухой порог.

На другом конце столицы

Мне не спится той порой.

Я открою дверь. Густея,

Догудят гудки, и вот

Рыцарь в платье Москвошвея

Отправляется в поход.

Ветер, что устал по свету рыскать,

Под стеной ложится на покой.

Я мечтаю о далеком Фриско

И о том, как плещется прибой.

И когда-нибудь лихой погодкой

Будет биться в злобе ураган,—

Я приду взволнованной походкой

К тем маняще-дальним берегам…

Я приду через чужие страны,

Через песни дней и гром стихий,

Я приду, чтоб взять у океана

Смех и солнце, друга и стихи.

И тишина густеет,

И бродят ломкие тени,

И в комнате чуть-чуть дымно

От трубок — твоей и моей…

И я достаю осторожно

Из ящика со стихами

Бутылку, наверно, рома,

А может быть, коньяку.

И ты говоришь, улыбаясь:

«Ну что же, выпьем, дружище!»—

И ты выбиваешь о стол

Матросскую трубку свою.

И ты запеваешь тихо

(А за окошком ветер…)

Чуть грустную и шальную

Любимую песню мою.

Я знаю, ты бред, мой милый,

Ты дым, ты мечта, но все же,

Когда посинеют окна,

Когда тишина звенит,

Ты входишь, и ты садишься

Возле окна на кушетку,

Отчаянно синеглазый,

Решительный и большой.

Ты очень красив, мой милый!

И ты приносишь с собою

Запахи прерий и моря,

Радости и цветов.

И я улыбаюсь, я очень

Рад твоему приходу.

И ты говоришь: «Павлушка,

Дай закурить, браток…»

Ты говоришь иначе,

Ведь ты не умеешь по-русски,

Ведь ты как будто испанец,

А может быть, янки ты…

И это совсем неважно —

Я-то тебя понимаю,

И ты говоришь о буре,

О море и о себе.

И я тебе по секрету

Скажу, до чего мне грустно.

Скажу, до чего мне хочется

Тоже уйти с тобой.

Поверю свои надежды,

Которые не оправдались,

Скажу про длинные ночи,

Про песни, про ветер, про дым.

Мне так хорошо с тобою,

Мой милый, мой синеглазый…

Я все-таки чуть-чуть верю,

Что где-нибудь ты живешь.

Я просто мечтатель, милый,

Я просто бродяга по крови,

И как-нибудь легким маем

Я вслед за тобой уйду.

Неправда! Я просто трусишка,

Который от скуки мечтает.

И жизнь свою я кончу

Госслужащим где-нибудь здесь.

Но только мне очень грустно

Осенними вечерами,

Но только мне очень жутко

От этой густой тишины…

Мой милый, а может, все-таки

Ты где-нибудь проживаешь?

Быть может, я вру,

Быть может,

Я тоже могу уйти?..

Зайди же, я тебя встречу

Улыбкой и рукопожатьем,

И мы с тобою сядем

У стекол, глядящих в ночь.

Из ящика со стихами

Я вытащу осторожно

Бутылку, наверно, рома,

А может быть, коньяку.

Дождик бьет по глади оконной.

Тихо в мире, и мир спит.

А напротив меня ворона

На соседнем заборе сидит.

Только это — затишье пред бурей,

И земля в лихорадке дрожит,

Будут дни — и рванутся пули,

И по миру пойдут мятежи.

Будет день…

Я вечером грустный шел домой,

Луна по небу бежала за мной,

Бежала за мной и кивала мне,

А звезды подмигивали тишине.

И ветер усталый на лавочку сел,

И нежные парочки тихо шептались,

Я вечером шел Ленинградским шоссе,

С собой неся тоску и усталость.

Я шел, проклиная людей и век,

И вот ко мне подошел человек,

Его алкоголь немножко качал

(Нелепая куртка с чужого плеча),

Старенький свитер в пятнах, в грязи,

Но звонкий орден с груди грозил,

Но звонкий орден щурил глаза,

Как будто бы снова над степью гроза,

Как будто бы снова плечо к плечу

Песням звенеть и звенеть мечу,

Как будто бы снова за солнце и дым

На смерть идти бойцам молодым.

Я привык к моралям вечным.

Вы болтаете сегодня

о строительстве, конечно,

об эпохе и о том, что

оторвался я, отстал и…

А скажите — вы ни разу

яблоки не воровали?

Вы швырялися камнями,

падали, орали песни,

матерились так, что жутко,

и орали: «Колька, тресни!»?

Вы купались ли в апреле,

вы любили ль ночью звезды,

синий дым, снежок, и галок,

и морозный крепкий воздух?

А когда вы стали старше,

вы девчонок целовали?

Или это не влезает

в ваши нудные морали?

Сколько знаете вы ночек,

что вы дома не проспали,

сколько девушек любили,

сколько песен вы слыхали?

Вы умеете, коль надо,

двинуть с розмаху по роже?

Вы умеете ли плакать?

Вы читали ли Сережу?

Чуть смущаясь:

«Не просили»,

Легок, ловок и лукав,

Так летел он, бело-синий,

И ложился на рукав.

Вечер стар,

Но гримирован он

Радостным и молодым.

Я взглянул и зачарованно:

«Это ж песни,

Это ж дым».

Мимо, тонок и на цыпочках,

Ветер шел и увидал:

Незаметно кто-то выпачкал

Облаками эту даль…

Ветер был такой изысканный,

Ну почти как тот жираф.

В это время очень искренно

Мне казалось, что жара…

И когда я вспомнил все-таки,

Что мороз, а не теплынь,

Я увидел — в легкой лодке

Легкий вальс над миром плыл.

И домой.

А мама: «Ад теперь».

Я ж подумал в полусне:

«Очень, очень, очень рад тебе,

Дорогой мой первый снег».

Ну как же это мне сказать,

Когда звенит трамвай,

И первая звенит гроза,

И первая трава,

И на бульварах ребятня,

И синий ветер сел

На лавочку,

И у меня

На сердце карусель,

И мне до черта хорошо,

Свободно и легко,

И если б можно,

Я б ушел

Ужасно далеко.

Ну как же это мне сказать,

Когда не хватит слов,

Когда звенят твои глаза,

Как запах детских снов,

Когда я знаю все равно —

Все то, что я скажу,

Тебе известно так давно,

И я не разбужу

Того, что крепко, крепко спит,

Но не моя ж вина,

Что за окном моим кипит

Зеленая весна.

Но все равно такой порой,

Когда горит закат,

Когда проходят надо мной

Большие облака,

Я все равно скажу тебе

Про дым,

Про облака,

Про смену радостей и бед,

Про солнце,

Про закат,

Про то, что, эти дни любя,

Дожди не очень льют,

Что я хорошую тебя

До одури люблю.

Нынче окна

невозможно синие,

просто невозможная

шальная синь.

Удивляются деревья в инее,

что луну никто не снес в Торгсин.

До того она сегодня золотистая,

до того веселым золотом горит,

что стихи выходят неказистые

и куда-то к черту убегает ритм…

Ты помнишь, конечно, все:

И моря зовущий плеск,

И радость, которую ты

Мог ощупать руками.

Была огромная ночь,

И звезды летели к земле,

И звезды казались тогда

Веселыми светляками.

Ты помнишь, конечно, все:

И как тебя обдувал

Ветер, который знал

Столько дорог и песен,

Ты помнишь, как он звенел,

Этот шальной простор,

И как ты терял свой вес

(Тебе казалось, ты таешь).

Была огромная ночь

И полукружье гор.

В небе плыла луна,

Большая и золотая.

Ты помнишь, конечно, все.

В комнате синяя тишь.

По комнате бродят тени,

Ломкие как надежды…

У земли весенняя обнова,

только мне идти по ноябрю.

Кто меня полюбит горевого,

я тому туманы подарю.

Я тому отдам чужие страны

и в морях далеких корабли,

я тому скажу, шальной и странный,

то, что никому не говорил.

Я тому отдам мои тревоги,

легкие неясные мечты,

дальние зовущие дороги,

грустные апрельские цветы…

Я, наверно, родился поздно

Или рано.

Мне — не понять.

Эти слишком домашние звезды

Не тревожат меня, не манят.

Не разбить им и не нарушить

Надоевшей своей синевой,

Устоявшийся на равнодушии,

Утомительный мой покой.

Отмахнусь.

На простор. На улицу.

Что же делать —

Гостить так гостить.

Надо быть молодцом,

Не сутулиться,

Не печалиться, не грустить.

Шутки, что ли? Ну что же, вроде них.

Только кто мне расскажет про то,

Как мне быть без друзей и родины

Перед этою пустотой?

Губы дрогнут. Но, крепко сжавши их,

Я нагнуся, шагну, засвищу.

От тоски, от обиды, от ржавчины

Чуть-чуть голову опущу.

И пойду, чтоб вдыхать этот воздух,

Чтоб метаться и тосковать.

Я, наверно, родился поздно

Или рано. Мне не понять.

Быть может, мы с тобой грубы.

Быть может, это детский пыл…

Я понимал — нельзя забыть,

И, видишь, все-таки забыл.

Но слов презрительных чуть-чуть,

Но зло закушенной губы,

Как ни твердил себе — «забудь!»,

Как видишь, я не смог забыть.

И немножко жутко,

И немножко странно,

Что казалось шуткой,

Оказалось раной.

Что казалось раной,

Оказалось шуткой…

И немножко странно,

И немножко жутко.

Подымем по чарочке,

Улыбнемся весело

(«Весело ли, милый мой,

Взаправду ли весел?»).

Не надо, не спрашивай,

Монах ли,

Повеса ли,

В кровати умру

Или меня повесят.

Чубарики-чубчики,

Дальняя дорога,

Песенка по лесенке

До порога.

За порогом звонкая

Полночь-темь.

Улыбнешься тонко —

«Полноте!».

Ветер ходит долами,

Наливай!

Что же мне, веселому,

Горевать…

Только полночь в инее,

Окно раскрой…

Только листья падают, кружа.

Если я умру этой синей порой,

Ты меня

пойдешь провожать?

Капитан непостроенных бригов,

атаман несозданных вольниц,

это я говорю — довольно!

Без истерик. Подпишем приговор.

Ваша сила! О чем тут спорить.

Без истерик! Без ставок на удаль.

Я не Ксеркс, я не выпорю море

и стрелять без толку не буду.

Представитель другого племени,

злыми днями в бездельники меченный,

я умею от поры до времени

расправлять по-мужскому плечи.

Косым,

стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

на землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она звенела по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз.

К обрыву.

Под уклон.

К воде.

К беседке из надежд,

Где столько вымокло одежд,

Надежд и песен утекло.

Далеко,

может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силой раскачав,

Вдруг задохнулась

и в кусты

Упала выводком галчат.

И люди вышли из квартир,

Устало высохла трава.

И снова тишь.

И снова мир,

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал,

Я с детства угол рисовал!

Ты снова, комнатка моя,

Плывешь сквозь захмелевший вечер.

И снова шорохи таят

Надежду о далекой встрече…

О, как намного выше нас

Надежды наши и мечтанья!

И так приходит тишина,

Огромная до пониманья.

И как я ей безумно рад

И глубину ее приемлю,

Они прекрасней во сто крат —

Глаза, увидевшие землю!

И комната моя плывет

Сквозь захмелевший далью вечер,

Сквозь голубой февральский лед

До дорогой далекой встречи.

Ночь пройдет по улицам

До нездешних улиц.

Как она сутулится —

Кофточка на стуле.

Стали тени прочными,

Сжали, окружая.

Спишь, моя нарочная,

Спишь, моя чужая.

Полночь ветер мимо вел,

Тишью запорошенный,

Спишь, моя любимая,

Спишь, моя хорошая.

Можно сердце выложить.

На! Чтоб стужу плавило!

Не было? Было же!

Не взяла — оставила.

Дым плывет по комнате,

Гарью темень полнит.

Полночь спросит: «Помните?»

Что ж, скажу, запомнил!

Все запомнил накрепко,

Только зубы хрустнули.

В ванной, что ли, каплет так…

Тихо как, грустно как…

Грубым быть и гордым?

Боль менять на удаль?

Ночь идет по городу,

Длинная, трудная.

Неустойчивый мартовский лед

Пешеходами изувечен.

Неожиданно вечер придет,

До усталости милый вечер.

Мы останемся наедине —

Я и зеркало. Понемногу

В нарастающей тишине

Я начну различать тревогу.

Поболтаем. Закрыта дверь.

И дороги неповторимы.

О дорогах: они теперь

Не всегда устремляются к Риму,

И о Риме, который, поверь,

Много проще и повторимее.

Но дороги ведут теперь

Либо к Риму, а либо от Рима.

…………………………………..

Современники садят сады.

Воздух в комнаты! Окна настежь!

Ты стоишь на пороге беды.

За четыре шага от счастья.

Мы кончены. Мы отступили.

Пересчитаем раны и трофеи.

Мы пили водку, пили «ерофеич»,

Но настоящего вина не пили.

Авантюристы, мы искали подвиг,

Мечтатели, мы бредили боями,

А век велел — на выгребные ямы!

А век командовал: «В шеренгу по два!»

Мы отступили. И тогда кривая

Нас понесла на век. И мы как надо

Приняли бой, лица не закрывая,

Лицом к лицу и не прося пощады.

Мы отступали медленно, но честно.

Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.

Но камень бил, но резала осока,

Но злобою на нас несло из окон

И горечью нас обжигала песня.

Мы кончены. Мы понимаем сами,

Потомки викингов, преемники пиратов:

Честнейшие — мы были подлецами,

Смелейшие — мы были ренегаты.

Я понимаю всё. И я не спорю.

Высокий век идет железным трактом.

Я говорю: «Да здравствует история!» —

И головою падаю под трактор.

Листок, покрытый рябью строк,

Искусство, тронутое болью,

Любовь, тоска, надежда, рок,

Единственность моих мазков,

Тревожное раздолье.

А вечер был огромно чист,

И, пошлости не замечая,

Земля цвела под птичий свист.

Еловый запах — запах мая.

Листок, покрытый рябью строк,

Слова, где дым, любовь и рок.

Снова месяц висит ятаганом,

На ветру догорает лист,

Утром рано из Зурбагана

Корабли отплывают в Лисс.

Кипарисами машет берег.

Шкипер, верящий всем богам,

Совершенно серьезно верит,

Что на свете есть Зурбаган.

И идут паруса на запад,

Через море и через стих,

Чтоб магнолий тревожный запах

Грустной песенкой донести.

В час, когда догорает рябина,

Кружит по ветру желтый лист,

Мы поднимем бокал за Грина

И тихонько выпьем за Лисс.

Когда не вспомню — все равно напомнят,

Когда забуду — снова повторят.

Все на свете прощается,

Кроме ложной памяти, —

Нельзя безнаказанно верить

В придуманное прошедшее.

Очевидно, судьба стихосплетений —

Она прощает предчувствие,

Но никогда не прощает

Поправки и дополнения.

А речь наша, многозвучная,

Цветастая, неспокойная,

Строем своим, складом своим

Располагает к выдумке.

В этих скользящих «сгинуло»,

«Было», «ушло», «кануло»,

«Минуло» и «растаяло»,

В этом скользящем «л» —

Ленца какая-то лунная,

Ладони любимые, ласточки,

Легкие, словно лучики

Над голубой волной.

Мальчишкой я дарил на память рогатки,

Как мужество, мужскую честь и верность.

И друзья мои колотили окна,

И мне приходилось за них краснеть.

Но сердце,

свое гордое сердце

Уличного забияки и атамана,

Я носил нетронутым и чистым,

Как флаг — романтическая бригантина!

Но прошли года,

И из моего сердца

Пытаются сделать милую пудреницу.

А мужество

У меня забирают,

Как милиционер рогатку.

Ну играй же, играй, мой хороший.

Это так хорошо и тепло,

Как луна по ночам за окошком,

Как рябина в саду за стеклом.

Как друзья, как песни, как юность,

Как мечты высокий полет.

Все уйдет, все уйдет. Как струны

Эта песня бросив, уйдет.

Все уйдет, позабудем плакать,

Позабудем гореть и мечтать,

И в апрельскую теплую слякоть

Мы галоши начнем надевать.

А пока… Ну играй, мой хороший,

Это так хорошо и тепло,

Как луна по ночам за окошком,

Как рябина в саду за стеклом.

Снова осень проходит скверами,

Клены старые золотя,

Снова мне, ни во что не веруя,

По чужим проходить путям.

Снова мне, закусивши губы,

Без надежды чего-то ждать,

Притворяться веселым и грубым,

Плакать, биться и тосковать.

И опять, устав от тревоги,

Улыбаясь покорно: «Пусть»,

Принимать за свое дороги,

Тишь, туманы, тоску и грусть.

И опять, затворяя двери,

Понимая, что это ложь,

Хоть немножко,

Хоть капельку верить

В то, что где-нибудь ты живешь.

Как Парис в старину,

ухожу за своею Еленой…

Осень бродит по скверам,

по надеждам моим,

по пескам…

На четыре простора,

на четыре размаха

вселенная!

За четыре шага от меня

неотступная бродит тоска.

Так стою, невысокий,

посредине огромной арены,

как платок, от волненья

смяв подступившую жуть…

Вечер.

Холодно.

Ухожу за своею Еленой.

Как Парис в старину,

за своею бедой ухожу…

Поговорим о счастье. Вечер.

Стихи. Окурки. Абажур.

Зеленый свет.

Не им ли мечен,

В тоску, как в комнату, вхожу.

Не им ли выдумана птица

Та, синяя,

И дым, и лед.

(…По переулку у Мясницкой

Простая девушка идет.

Идет и думает, наверно,

О культработе и стихах.)

Не он ли вел меня в таверны,

Морским прибоем настигал?

И, заслонив твои ресницы,

Звеня придуманным крылом,

Летела синим светом птица

Сквозь жизнь и сердце — напролом…

(…Ноябрь. Вечер. Первый лед.

По переулку у Мясницкой

Простая девушка идет.)

Опять походкой воровскою

проходит ветер по Тверской…

И полночь вновь летит тоскою,

полынной древнею тоской.

Опять по трудному покою

летит и рушится порой…

Опять походкой воровскою

проходит ветер по Тверской.

И неожиданно, как урка,

он свистнет песней горевой,

и тишь шатнется в переулки

от горькой радости его.

И мне ль не издавна знакома

та радость горькая. И вот

иду на зов, иду из дому

через тревогу, через лед.

Иней. Снег. Декабрь. Тишина.

Тишина не бывает тише.

Малярийная бродит луна

Рыжей кошкой по черным крышам.

Ах, кому она, к черту, нужна,

И собаки ее не съели…

От метели и до вина,

От вина до крутой метели,

От стихов до пустой зари

(Тишина, тишина какая…

Непотушенные фонари…

Непроснувшиеся трамваи…)

Ты ходил под этой луной

(Дьявол, холодно…

«Пиво — воды».

«Ресторан».

«Подаеца вино»)

Мимо памятника Свободы,

Мимо домика, где я жил,

Мимо счастья на горностае.

Что ты думаешь, расскажи,

Что стихи чужие листаешь,

Что ты думаешь?

Что молчишь?

Что рука опять задрожала?

Зябко очень.

Такая тишь.

Закурить? Закурю, пожалуй.

Хочешь, все расскажу?

Про снег,

Как сказала, что «нет»,

Про горе,

Как приснилося мне во сне

Без предела и края море,

Как заснеженным декабрем

Я любил, надеялся, путал,

Как, любовь потеряв, обрел

Тот покой, что дается круто.

Хочешь, все расскажу?

Молчишь.

Улыбаешься. Милый… Милый…

Тишь… Совсем заметает тишь,

Видишь, комнатку завалило.

Полчетвертого. Мы одни.

Очень холодно. Тихо очень.

Ах, какие морозные дни…

Ах, какие морозные ночи…

Тебе опять совсем не надо

Ни слов, ни дружбы.

Ты одна.

Шесть сотен верст до Ленинграда

Заснежены, как тишина.

А я пишу стихи,

Которым

Увидеть свет не суждено.

И бьют косым крылом просторы

В мое обычное окно.

И, чуть прищурившись, я слышу,

Как каплет с крыш.

Я слышу, как,

Шурша, как шелк,

Спешат по крышам

Старинной выковки века,

Как на распахнутом рассвете

Ты слезы вытерла с лица.

Так мир устроен —

Дым и ветер,

Размах и ясность до конца.

Эта ночь раскидала огни,

Неожиданная, как беда.

Так ли падает птица вниз,

Крылья острые раскидав?

Эта полночь сведет с ума,

Перепутает дни — и прочь.

Из Норвегии шел туман.

Злая ночь. Балтийская ночь.

Ты лежал на сыром песке,

Как надежду обняв песок.

То ль рубин горит на виске,

То ль рябиной зацвел висок.

Ах, на сколько тревожных лет

Горечь эту я сберегу!

Злою ночью лежал поэт

На пустом, как тоска, берегу.

Ночью встанешь. И вновь и вновь

Запеваешь песенку ту же:

«Ах, ты ночь, ты моя любовь,

Что ты злою бедою кружишь?»

Есть на свете город Каир,

Он ночами мне часто снится,

Как стихи прямые твои,

Как косые ее ресницы.

Но хрипя отвечает тень:

«Прекрати. Перестань. Не надо».

В мире ночь. В мире будет день.

И весна — за снега награда.

Мир огромен. Снега косы.

Людям — слово, а травам — шелест.

Сын ты этой земли иль не сын?

Сын ты этой земле иль пришелец?

Выходи. Колобродь. Атамань.

Травы дрогнут. Дороги заждались вождя…

«…Но ты слишком долго вдыхал тяжелый туман.

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя».

Старый город над рекой дремучей

В древности своей,

Над той рекой,

По которой проплывают тучи

Далеко, далече, далеко.

Старый город над рекой воспетой,

Как тебя любить и вспоминать?

Оттепель. Потом весна,

Одеты

В дым каштаны,

Губы сохнут. Лето.

Ядра наливаются, чтоб эту

Плоть природы грустному поэту

Как-нибудь под вечер собирать.

Предположим, полночь.

Чайки дрогнут,

Звезды пресловутые горят,

Ходит парень поперек тревоги,

Славный парень, честно говоря.

Все ему, неясному, не спится,

Все он видит, версты отстранив,

Снег и снег, луна летит, как птица,

Горе, заплутавшее в страницах,

Длинную беду ночных страниц.

Все он видит, как беду тасую,

И ему до злой полыни жаль,

Что живу, прищурившись, тоскую,

И почти нетронутые всуе

Все мои возможности лежат.

Что отвечу? Я отвечу: Ладно,

На ветру свежеет голова,

Дым идет,

Я не дышу на ладан,

Снег идет,

Еще могу как надо

Петь, смеяться, пить и целовать.

И еще скажу ему спасибо

За слова, забытые давно,

За дорогу, за тревогу либо

За сердце, не все ль тебе равно.

Так войдет он в жизнь,

Как друг и случай,

Этот парень.

Так войдет в покой

Старый город над рекой дремучей

В древности своей,

Над той рекой,

По которой проплывают тучи

Далеко, далече, далеко.

На кого ты, девушка, похожа?

Не на ту ль, которую забыл

В те года, когда смелей и строже

И, наверно, много лучше был?

Ветер.

Ветер.

Ветер тополиный

Золотую песню расплескал…

И бежит от песни след полынный —

Тонкая и дальняя тоска…

На кого ты, девушка, похожа?

На года, надолго, навсегда

По ночам меня тоской тревожит

Горькой песни горькая беда.

Светлая моя звезда.

Боль моя старинная.

Гарь приносят поезда

Дальнюю, полынную.

От чужих твоих степей,

Где теперь начало

Всех начал моих и дней

И тоски причалы.

Сколько писем нес сентябрь,

Столько ярких писем…

Ладно — раньше, но хотя б

Счас поторопися.

В поле темень, в поле жуть —

Осень над Россией.

Подымаюсь. Подхожу

К окнам темно-синим.

Темень. Глухо. Темень. Тишь.

Старая тревога.

Научи меня нести

Мужество в дороге.

Научи меня всегда

Цель видать сквозь дали.

Утоли, моя звезда,

Все мои печали.

Темень. Глухо.

Поезда

Гарь несут полынную.

Родина моя. Звезда.

Боль моя старинная.

Люди не замечают, когда кончается детство,

Им грустно, когда кончается юность,

Тоскливо, когда наступает старость,

И жутко, когда ожидают смерть.

Мне было жутко, когда кончилось детство,

Мне тоскливо, что кончается юность,

Неужели я грустью встречу старость

И не замечу смерть?

Не надо. Уходи. Не больно.

А сердце… сердце — ерунда.

И не такой. Простой и вольной,

Большой запомню навсегда.

И не тебя, совсем не эту

Любил. И верил и сказал

Совсем не этой. Где на свете

Та, для которой я писал?

И пусть другой, на «Гере» якорь

Подняв, опустит в глубину.

Во сне приснишься — буду плакать,

Проснусь — опомнюсь, улыбнусь.

А если вновь потянет дымом

И трубы грозы пропоют,

Прочту стихи. Прощусь с любимой.

Пойду в Испанию мою.

И если пулей годы срежет,

Мне будет умирать смелей

За хлеб, за счастье и за нежность,

За нежность девушки моей.

Шопен поднимется.

В бокале тают тоска и лед.

И грянул полонез.

За полем — лес.

Снега. Снега. Светает.

Косая тень проходит по луне.

И в тишину, чтоб разметать и скрыться

(о соловей, о словек, нахтигаль!),

ворвется полонез, чтобы вином искриться,

чтоб знать и постигать, томить и настигать.

Чтоб горечью полынной и томящей

ворваться в настоящее, и вот

стихи, как сердце — в запыленный ящик,

и полночь древняя, и в синих звездах лед.

Когда-нибудь, когда года снегами

меж нами лягут,

в присмиревший зал

ворвется полонез.

И вдруг взмахнет крылами

над нами та старинная гроза.

Я вспомню все.

Я вспомню юность в славе.

Большую юность, что ушла в века.

Я вспомню все,

когда коснется клавиш

твоя на миг застывшая рука.

Я открываю окна в полночь.

И, полнясь древней синевой

И четкостью граненой полнясь,

Ночь проплывает предо мной.

Она плывет к своим причалам,

Тиха, как спрятанный заряд,

Туда, где флаги раскачала

Неповторимая заря.

Я слушаю далекий грохот,

Подпочвенный, неясный гуд,

Там подымается эпоха,

И я патроны берегу.

Я крепко берегу их к бою.

Так дай мне мужество в боях.

Ведь если бой, то я с тобою,

Эпоха громная моя.

Я дни, отплавленные в строки,

Твоим началам отдаю,

Когда ты шла, ломая сроки,

С винтовкою на белый юг.

Я снова отдаю их прозе,

Как потрясающие те —

В несокрушающих морозах

И в сокрушающей мечте.

Как те, что по дороге ржавой,

В крови, во вшах, в тоске утрат,

Вели к оскаленной Варшаве

Полки, одетые в ветра.

Прости ж мне фрондерства замашку,

И все, что спутал я, прости!

Ведь все равно дороги наши

Пустым словам не развести.

Так пусть же в горечь и в награду

Потомки скажут про меня:

«Он жил. Он думал. Часто падал.

Но веку он не изменял».

Он нарастал неясным гудом,

Почти догадкой. И томил

Тревожным ожиданьем чуда

И скорой гибели светил.

Он рос. И в ярости и в грохоте

Врезалася в версту верста,

Когда гудка протяжным ногтем

Он перестук перелистал.

И на мгновенье тишиною,

Как зной, сквозною пронизав

Простор, он силою иною

Ударил в уши и глаза

И грянул. Громом и лавиной

Он рушил сердце, как дубы

Гроза, грозя в глаза, что дина —

Митом!

Рванет.

И время на дыбы.

В поля, в расхристанную осень

Войдя, как в темень искрой ток,

Он стал на миг земною осью,

Овеществленной быстротой.

Но, громом рельсы полосуя,

Он нес с собой тоску и жизнь.

Он был, как жизнь, неописуем

И, как тоска, непостижим.

Еще удар. И по пылище,

По грязи, в ночь, в тоску — далек.

И, как на горьком пепелище,

Мелькает красный уголек.

………………………………………….

(А если к горлу — смерти сила,

Стихи и дни перелистав,

Я вспомню лучшее, что было,—

Сквозь ночь бушующий состав.)

Надоело говорить, и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас.

На прощанье подымай бокалы

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,

Самою заветною мечтой,

Флибустьеры и авантюристы

По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза —

В флибустьерском, в дальнем море

Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют,

И, звеня бокалами, мы тоже

Запеваем песенку свою.

Надоело говорить, и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса…

Холодина синяя на дворе,

Даже окна в инее в январе,

Даже снег иначе стал

заметать.

Нам бы надо начисто поболтать.

Тут и так накурено.

— Не кури!

Что пришел нахмуренный?

— Не кори.

Никакой кручины тут не сыскать,

Просто беспричинная тоска.

Просто стали скучными

вечера,

Просто было прежнее

Лишь вчера.

Грусть прогнать пора мою,

Вышел срок,

Посмотри — за рамою

вечерок.

Детвора с салазками

Занялась.

Ты чего неласково

приняла?

Что пришел непрошеный,

Не кори!

— Ничего, хороший мой,

Закури.

Мы сами не заметили, как сразу

Сукном армейским начинался год,

Как на лету обугливалась фраза

И черствая романтика работ.

Когда кончается твое искусство,

Романтики падучая звезда,

По всем канонам письменно и устно

Тебе тоскою принято воздать.

Еще и строчки пахнут сукровицей,

Еще и вдохновляться нам дано.

Еще ночами нам, как прежде, снится

До осязанья явное Оно.

О пафос дней, не ведавших причалов,

Когда, еще не выдумав судьбы,

Мы сами, не распутавшись в началах,

Вершили скоротечные суды!

Треть пути за кормой,

и борта поседели от пены.

Словно море, бескрайна

густого настоя вода.

В ноябре уходил,

как Парис в старину за Еленой,

через год я нашел,

чтоб теперь потерять навсегда…

Ты стоишь побледневшая,

моя золотая Елена,

через несколько лет

ты, как чайка, растаешь вдали…

Я,

твой атом ничтожный,

тебя принимаю, вселенная,

от последней звезды

до условностей грешной земли.

Ничего, что потеряно

(я находил,

значит, стоит

уставать и грести,

и опять уставать и грести)…

За любовь настоящую,

за тоску голубого настоя,

если хочешь еще,

если можешь еще,

то прости!

Подымай паруса!

Берега затянуло печалью…

Отлетает заря, замирая, как голоса.

Подымай паруса!

Тишина пролетает, как чайка…

Светит имя твое

на разодранных парусах!..

За десять миллионов лет пути

Сейчас погасла звезда.

И последний свет ее долетит

Через четыре года.

Девушка восемнадцати лет

Пойдет провожать поезда

И вдруг увидит ослепший свет,

Упавший в черную воду.

Девушка загрустит о ней,

Утонувшей в черной воде.

Та, погасшая для планет,

Умрет она для людей.

Я б хотел словами так дорожить,

Чтоб, когда свое отсвечу,

Через много лет опять ожить

В блеске чьих-то глаз.

Я в меру образован, и я знаю,

Что в розовых раковинах шумит не море,

А просто стенки раковин вибрируют.

Но что мне делать со своим сердцем,

Если я не знаю, шумит оно от простора

Или вибрирует — мертвая раковина.

Но в день, когда, как пьющие птицы

Подымают к небу вороненые клювы,

Трубачи подымут свои фанфары,

Мне это станет совершенно безразлично.

Весна. И над городом проливное солнце.

И я опять заболел старым недугом —

Острым восприятием пространства.

Дымные вечера над Москвою,

И мне необычно тоскливо.

Ливень сгоревших событий

Мне холодит губы,

И я прохожу неохотно

Мир этот полузабытый.

Так, поднимая кливер,

Судно идет против ветра.

Но отгорают рассветы,

Годы идут на убыль,

И ржавою ряской быта

Уже подернуло строки.

И в вечер, который когда-нибудь

Придет подсчитывать сроки,

Рука твоя и нынешний вечер

Тоскою высушат губы.

Я верю в дружбу и слова,

Которых чище нет на свете.

Не многих ветер целовал,

Но редко ошибался ветер.

Я ветром мечен. Я ломал

Судьбу. Я путь тревогой метил,

Не многих ветер целовал,

Но редко ошибался ветер.

Поэт, мечтатель, хиромант,

Я по ладоням нагадал

Ночных фиалок аромат

И эту нежность на года

В спокойном имени твоем.

Ты спишь. Ты подложила сон,

Как мальчик мамину ладонь.

Вот подойди, губами тронь —

И станет трудный «горизонт»

Таким понятным — «глазоем».

Так Даль сказал. И много тут

Спокойной мудрости.

Прости,

Что я бужу тебя. Плету

Такую чушь.

Сейчас цветут

На Украине вишни. Тишь.

Мне слово с словом не свести

В такую ночь.

Когда-нибудь

Я расскажу тебе, как жил.

Ты выслушай и позабудь.

Потом, через десяток лет,

Сама мне это расскажи.

Но поздно. Через час рассвет,

И ночь, созвездьями пыля,

Уйдет, строкой моей осев,

На Елисейские поля

По Ленинградскому шоссе.

Наверно, бред. И губы не остудишь.

Наверно, ночь. Сознание кусками рви.

Искусство вылезло опять из студий

и поползло околевать в кунсткамеры.

Наверно, так, наверно, так! И сгусток

резиновый, в котором губы вязнут,

был назван тыщи лет назад искусством

и переделан из тоски и вязов.

И бред. Ну да. Больной косматый предок

ревел в ночи, и было это густо

и медленно плеснело. Привкус бреда

три тыщи лет сопутствует искусству.

Но что тебе? Но что тебе? Ты просто

занес за тропик Козерога плечи.

Ты просто болен. Ты огромный остов

и грузный остов грусти человечьей.

Гипертрофия? Или нет гипербол?

Но только так. Едва ли можно строже.

Где ты была? Где ты теперь была,

тоска моя, тоска моя острожная?

Плывешь, плывешь, — увы, теперь недолго,—

бумажной лодкой в медленном пространстве.

И нет причин. И он опять оболган,

ребячий мир, дымок далеких странствий.

Наверно, бред. И заложило уши,

и мир приходит в похоронном плеске.

Наверно, море там. И есть кусочек суши.

Но скучно одному, и поделиться не с кем.

Поймай это слово,

Сожми, сгусти.

Пусти по ветру, как дым.

Поймай и, как бабочку, отпусти

Свет одинокой звезды.

На маленький миг

Ладони твои

Чужое тепло возьмут.

Счастье всегда достается двоим

И никогда одному.

Девушка взяла в ладони море,

Море испарилось на руках.

Только соль осталась, но на север

Медленные плыли облака.

А когда весенний дождь упал

На сады, на крыши, на посевы,

Капли те бродячие впитал

Белый тополиный корень.

Потому, наверно, ночью длинной

Снится город девушке моей,

Потому от веток тополиных

Пахнет черноморской тишиной.

Над землей вороний грай,

снег летит густой и липкий,

продолжается игра

барабанщиков на скрипках.

Воробей летит. «Поэт! —

он смеется. — Парень, парень,

ты скрипач, а скрипки нет,

поиграй на барабане».

И штамп есть штамп.

Но тем и мощен штамп,

что формула — как армия, как штаб,

и в этом злая сила и вина,

что безотказна в действии она.

В ночи посвистывает:

«Грустно, грустно!»

Прохожий простукает список бед.

И только ночные сторожа

в тулупах

сидят как дым в печной трубе.

Прикосновенье многих рук

собрав как пошлину, как пени,

хранит ее простой мундштук

следы зубов и нетерпенья.

В хороший час, в спокойный час,

как дань надеждам и поступкам,

как романтический компас

была подарена мне трубка.

Рассчитанная на сто лет,

обугленная и простая,

стареет на моем столе,

седой легендой обрастая.

Пока оглохший грузовик

Шофер в сердцах ругает

«лярвой»,

Тоску как хочешь назови.

Я называю —

«Шуя-ярви».

Я вышел к озеру.

(Окинь

и не забудь.)

Леса над ярами.

Густел рассвет.

И рыбаки

Проснулися на Шуя-ярви.

И ни романтики,

Ни бури

Высоких чувств.

Я увидал:

Валун,

Валун, как мамонт, бурый

И первородная вода.

Да шел рассвет седым опальником.

Он с моря шел на материк.

Шофер курил,

Скрипел напильником,

Дорогу в бога материл.

Я вспомнил Тихонова.

Губы

Сухая высушит тоска.

Когда бы смог я по зарубам

Большое слово отыскать.

Здесь в каждом камне онемели

Природы схватки и бои,

Твои тревоги, Вайнемейнен,

И руны древние твои.

А грузовик стоял

И пыльный,

И охромелый, как Тимур,

Пока ребята с лесопильни

Пришли на выручку к нему.

Мы пили чай, пропахший хвоей.

И целых три часа подряд

Я бредил наяву Москвою

И станцией «Охотный ряд».

Была ли в этой хвое сила,

Озерным ветром принесло,

Иль просто в воздухе носилось

И ждало настоящих слов,

Но только вдруг я понял сразу,

Какое счастье мне дано —

Простор

От Коми до Кавказа

Считать родною стороной,

У Черноморья по лиманам

Следить, как звезды проплывут.

И эту ясность пониманья

Обычно гордостью зовут.

Но чай допит.

Уже над ярами

В труде обычном проходил

Обычный день,

Он шел на Ярви,

Как поседелый бригадир.

Дорога шла на Тунгуду.

Светало.

Волны били в днище

Тяжелых лодок.

Негодуй,

Но этот край казался нищим.

Он поражал меня тогда

Аскезой сумрачных расцветок.

Здесь только серая вода

Едва подкрашена рассветом.

Но поворот.

За два шага,

Готовая обрушить тишью

Архив веков, стоит тайга

Угрюмая, молчит и дышит.

Здесь все, как за сто лет назад,

Как за пятьсот,

Как за две тысячи.

Здесь оступись —

Войдет в азарт,

Сучьем исколет,

Хвоей высечет.

А ну, как в омут, окунусь

В тайгу на сумрачном рассвете,

Попробуем, каков на вкус

Экстракт бесчисленных столетий.

Сначала чинно —

По чинам

Перед тайгой сосна как маршал.

Атаку дятел начинал,

Как барабанщик,

Старым маршем.

Но дальше сразу —

Всей ордой

Всех буреломов,

Всем потопом

Смолы трахомной,

Всей водой,

Гнилой водой болотных топей

Я окружен.

Я взят в полон

Всей этой косностью дремучей.

Все то, что сотни лет спало,

Поперло убивать и мучить.

Всей чертовщиной бредит ржа

Лесных болот.

Весь лес преступен.

Упасть за землю,

И лежать,

И ждать,

Пока сосна наступит.

Но шел тяжелый лязг,

Ядром

Летело эхо по низинам.

Но шел тяжелый лязг,

Но гром

Шел, перепачканный бензином,

А тракторист зевал со сна.

Мы закурили.

Тени пали.

Стояла плотная сосна,

Вполне пригодная для шпалы.

Дорога шла на Тунгуду.

Старый валун у Кузнавалока

По дороге на Педане,

Облако сизое плавало

И как подбитое падало.

А по тайге на три версты,

А по птичьему траверзу

Ветер такой — отрывистый,

Запах такой — отравишься.

А валун у озера,

И голубика росная,

И созвездие Козерога

Над озером и над соснами.

И проплывет облако.

И, не меняя облика,

По кустам тайком

Дорога бежит тайгой.

Перекинь мешок назад

(Мох, мох, голубика),

Серые ее глаза

(Мох, мох, голубика).

О Ругозерском сельсовете

Что можно путного сказать?

Тут шел ледник, тут на рассвете

Природа путалась в азах.

Тут в мамонтовых долях смешан

Закат с прогорклой тишиной.

Туман, как люди, от насмешек

В леса заходит, как в шинок.

Напившись и проспясь за ризой,

Профессионально невесом,

Он вновь, как прежде, будет прыгать

В огромных радуг Колесо.

Трехлетний

вдумчивый человечек,

Обдумать миры

подошедший к окну,

На небо глядит

И думает Млечный

Большою Медведицей зачерпнуть.

…Сухое тепло торопливых пожатий,

И песня,

Старинная песня навзрыд,

И междупланетный

Вагоновожатый

Рычаг переводит

На медленный взрыв.

А миг остановится.

Медленной ниткой

Он перекрутится у лица.

Удар!

И ракета рванулась к зениту,

Чтоб маленькой звездочкой замерцать.

Грома остаются внизу,

И на Млечный,

Космической непогодой продут,

Ракету выводит сын человечий,

Как воль человечьих

Конечный продукт.

И мир,

Полушарьем известный с пеленок,

Начнет расширяться,

Свистя и крутясь,

Пока,

Расстоянием опаленный,

Водитель зажмурится,

Отворотясь.

И тронет рычаг.

И, почти задыхаясь,

Увидит, как падает, дымясь,

Игрушечным мячиком

Брошенный в хаос

Чудовищно преувеличенный мяч.

И вечность

Космическою бессонницей

У губ,

У глаз его

Сходит на нет,

И медленно

Проплывают солнца,

Чужие солнца чужих планет.

Так вот она — мера людской тревоги,

И одиночества,

И тоски.

Сквозь вечность кинутые дороги,

Сквозь время брошенные мостки.

Во имя юности нашей суровой,

Во имя планеты, которую мы

У мора отбили,

Отбили у крови,

Отбили у тупости и зимы.

Во имя войны сорок пятого года.

Во имя чекистской породы.

Во и! —

мя!

Принявших твердь и воду.

Смерть. Холод.

Бессонницу и бои.

А мальчик мужает…

Полночью давней

Гудки проплывают у самых застав.

Крылатые вслед

разлетаются ставни,

Идет за мечтой,

на дому не застав.

И может, ему,

опаляя ресницы,

Такое придет

и заглянет в мечту,

Такое придет

и такое приснится…

Что строчку на Марсе его перечтут.

А Марс заливает полнебосклона.

Идет тишина, свистя и рыча,

Водитель еще раз проверит баллоны

И медленно

пе-ре-ведет рычаг.

Стремительный сплав мечты и теорий,

Во всех телескопах земных отблистав,

Ракета выходит

На путь метеоров.

Водитель закуривает.

Он устал.

Автобус крутится два часа,

И мало ему экзотики.

И ты устал

Языком чесать,

И дамы

Сложили зонтики.

А темнота залила до шин…

И вот задумался ты:

«Скажи,

Ты дожил

Или дожил

До этакой простоты?»

Но, останавливая темноту,

Отузы идут,

И вот

Колхозный оркестр возле Отуз

Старинную песню ведет:

Он бубном плеснет,

Он тарелкой плеснет.

Чужой мотив.

Но вдруг

Днепровским напевом,

Рыбачьей блесной

Скрипка

Идет в игру.

И ты остановишься, поражен

Не тем, что

Жил

Шах,

Была

у шаха

пара жен,

Одна была

хороша,

Не тем, что

(то ли дело Дон!)

Жил молодой батрак,

А тем, что

(толи-тели-тон)

Песня —

другой

сестра.

Мотор стал.

Мотор стих.

Шофер тебе объяснит,

Что это колхозный оркестр.

Их

На курсах учили они.

Колхоз обдумал

И положил

По полтрудодня зараз:

Хочешь — пой,

а хочешь — пляши,

Ежели ты

горазд.

Парнишка дует в медный рожок,

Танцоры кричат:

«Ходи!»

И машет рукой седой дирижер,

Утром он —

бригадир.

Годы пройдут

И города.

Но, вспомнив поездку ту —

Острей, чем море

и Карадаг,—

Оркестр из-под Отуз.

«Да, как называется песня, бишь?»

(Критик побрит и прилизан.)

Ты подумаешь,

Помолчишь

И скажешь:

«Социализм».

Нас в Корбите угощают вином,

Лучшим на весь район.

Выпьем, подумаем чуть и вновь

Нальем себе до краев.

От заповедника Суат

На Эллеги-бурун

Мы шли (в бору кричит сова,

Ногой скользи в бору),

А ветер свистит — то мажор, то минор,

Сбоку плывет туман,

Снизу разложено домино —

Наверно, это дома.

Черт его знает, какая высь,

Зубы считают зуб,

Стой и гордись: а? Каковы?

Тучи и те внизу.

Выпей, что ли, Шато-Икем,

На облака взгляни,

Подумай только — что и кем

Сказано было о них.

Опять нам туман по плечу,

Опять разменять невозможно

На славу высоких причуд

Осенние черные пожни.

И так ли тебя сокрушат

Гудки за заставою мглистой,

Почти невесомо шуршат

В ночи обгорелые листья.

О молодость! (Сосны гудят.)

Какой ты тревогой влекома

По всем незнакомым путям,

По всем переулкам знакомым.

Но здесь начиналась любовь

И первые наши тетради,

И это обидой любой,

Любою тоской не истратишь.

Так что ж, принимай не спеша

Наследство прадедовских истин.

Почти невесомо шуршат

В ночи обгорелые листья.

Ты в этот год сложил немало

тревожных песен, но, боясь,

что их теперь не понимала

ни дружба, ни любовь твоя,

ты их творил, как композитор —

без слов, но музыки не знал.

Что мог ты сделать? Дождик в сито

нельзя собрать. Твоя ль вина,

что дождь тревог и междометий

прошел тебя насквозь? Убавь,

что, все продумав, ты заметил

тот горький привкус на губах.

И больше ничего. Но кроме

банальной фразы, что зима

и впрямь прекрасна.

Мир огромен.

Но в этот раз ты понимал.

Ромбическая лепка мускула

и бронзы — дьявол или идол,

и глаза острого и узкого

неповторимая обида.

Древней Китая или Греции,

древней искусства и эротики,

такая бешеная грация

в неповторимом повороте.

Когда, сопя и чертыхаясь,

бог тварей в мир пустил бездонный,

он сам создал себя из хаоса,

минуя божие ладони.

Но человек — созданье божие,

пустое отраженье бога —

свалил на землю и стреножил,

рукой уверенно потрогал.

Какой вольнолюбивой яростью

его бросает в стены ящика,

как никнет он, как жалко старится

при виде сторожа кормящего.

Как в нем неповторимо спаяны

густая ярость с примиренностью.

Он низведенный и охаянный,

но бог по древней одаренности.

Мы вышли. Вечер был соломенный,

ты шел уверенным прохожим,

но было что-то в жесте сломанном

на тигра пленного похожим.

Поговорим о нашем славном,

О настоящем ремесле,

Пока по заводям и плавням

Проходит время, стелет след,

Пока седеет и мужает,

На всех дорогах и полях

Листвой червленою в Можае

Старинный провожает шлях.

О Бонапартова дорога!

…Гони коней! Руби! Руби!

…От Нарвы до Кривого Рога

Трубач, отчаявшись, трубит.

Буран над диким бездорожьем,

Да волчьи звезды далеки,

Да под натянутою кожей

Стучат сухие костяки.

Да двери яростью заволгли,

Да волки, да леса, да степь,

Да сумасшедший ветер с Волги

Бураном заметет гостей.

«Гони, гони! — Расчет не выдал

Фортуна выдала сама!

Гони коней!» — Денис Давыдов,

Да сам фельдмаршал, да зима!

А партизаны гонят рысью.

И у взглянувшего назад

Вразлет раскосые по-рысьи,

С веселой искоркой глаза.

«Бурцев, ёра, забияка,

Мой товарищ дорогой,

Ради бога и арака

Приезжай ко мне домой».

Буерак да перестрелка —

Наша ль доблесть не видна?

Если сабля не согрела —

Песня выручит одна.

Ухнет филин или пушка,

Что ты, родина, сама —

То ль гусарская пирушка,

То ль метельная зима?

Обернись невестой, что ли,

Милой юностью взгляни!

Поле, поле, поле, поле!

Придорожные огни…

«А ну!» —

коней за буераки

Во мрак ведет передовой.

«Так ради бога и арака

Приезжай ко мне домой».

Поговорим о нашем честном,

Пока заносит время след,

О ремесле высоком — песни

И сабли — ясном ремесле.

Ковыль-трава, и разрыв-трава,

И злая трава — полынь.

Опять на Азорские острова

Море ведет валы.

А ты, ты падаешь наискосок,

Комнату запрудив

Смертью своей и строкой своей,

Рукой, прижатой к груди.

Так вот он, берег последний твой,

Последней строки предел.

Стой и стынь, стынь и стой

Над грудой дум и дел…

Все на свете прощается,

Кроме памяти ложной

И детского ужаса.

Нам с рожденья положено

Почти аскетическое мужество.

И на стольких «нельзя»

Наше детство сухое редело.

Этот год перезяб,

Этот год перемерз до предела.

В этот год по утрам

Нам с тобою рубля не хватало,

Чтоб девчонке купить молока,

Чтоб купить папирос.

Ты снимала с ресниц

подозрительные кристаллы,

И, когда не писалось,

Примерзало к бумаге перо.

Что же, мы пережили,

Двужильные настоящие,

Что же, мы пережили

Без паники, не торопясь.

И всего-то делов, что прибавилось

в ящике

Комья строк перемерзших моих

И записок твоих беспокойная вязь.

…………………………………………..

Мы наверное выживем,

Нам такое от роду положено,

И не стоит об этом —

Кому это, к дьяволу, нужно.

Все на свете прощается,

Кроме памяти ложной

И детского ужаса…

Только начался сенозорник,

Родился у мамы сын озорник,

Озорной, горевой, неладный,

Самый прошеный, самый негаданный.

Как его судьба ни носила,

Как его беда ни ломала,

Обломала его насилу

На четыре вершка с малым.

Что вершки ему, если тот расчет,

Что вершки ему, что ему плакать,

Если поприще его — на три поприща

Да с калужским немереным гаком,

Если тропка его не хожена,

Если яростный, непохожий он,

Если он — молодой, бровастый

(Чтой-то я в октябре захвастал).

Так живу, а живу по-разному,

По июлям рожденье праздную,

В октябре на подушку рухну,

Только сердце с размаху ухнет,

Только сердце с размаху вспомнит,

Как нерадостно, нелегко мне.

Ты недаром родилась в зазимье,

Холодком позванивает твое имя,

Словно льдинки на губах порастаяли.

Ты простая моя, — простая ли?

Как судьба его ни ломала,

Как ни мало любила милая,

Да судьба обломала мало,

А вот милая надломила.

Сенозор — вся трава повыгорит.

Она, зорька, слова все на «вы» говорит,

Все на «вы», на «вы», а не скажет «ты»,

Все слова новы, все слова пусты.

Сенозорник, разор ты мой, месяц мой.

Мне опять с больной головой домой

Понурясь брести, повторять ее имя

По ненастью, по зазимью.

Ослепительной рыжины

Ходит лисонька у ручья,

Рыжей искоркой тишины

Бродит лисонька по ночам.

Удивительна эта рыжь,

По-французски краснеет — руж,

Ржавый лист прошуршит — тишь

Можжевельник потянет — глушь

Есть в повадке ее лесной

И в окраске древних монет

Так знакомое: блеснет блесной,

И приглушенное: не мне.

Ходит лисонька у ручья,

Еле-еле звучит ручей.

Только лисонька та — ничья,

И убор ее рыжий ничей.

Если сердит тебя намек,

Ты, пожалуйста, извини —

Он обидою весь намок,

Он же еле-еле звенит.

Мне надоело басом говорить,

Мне горло натирает медью голоса.

А над Землей

Полярная звезда горит,

Как зайчик солнечный

от Северного полюса.

Вот и мы дожили,

Вот и мы получаем весточки

В изжеванных конвертах

С треугольными штемпелями,

Где сквозь запах армейской кожи,

Сквозь бестолочь

Слышно самое то,

То самое,

Как гудок за полями.

Вот и ты,

товарищ красноармеец музвзвода,

Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.

А поля между нами,

А леса между нами и воды.

Человек ты мой,

Человек ты мой,

Дорогой ты мой человече!

А поля между нами,

А леса между нами.

(Россия!

Разметалась, раскинулась

По ложбинам, по урочищам.

Что мне звать тебя!

Разве голосом ее осилишь,

Если в ней, словно в памяти,

словно в юности:

Попадешь — не воротишься.)

А зима между нами.

(Зима ты моя,

Словно матовая,

Словно росшитая,

На большак, большая, хрома ты,

На проселочную горбата,

А снега по тебе — громада,

Сине-синие, запорошенные.)

Я и писем тебе писать не научен.

А твои читаю,

Особенно те, что для женщины.

Есть такое в них самое,

Что ни выдумать, ни намучить,

Словно что-то поверено,

Потом потеряно,

Потом обещано.

(…А вы все трагической героиней,

А снитесь девочкой-неспокойкой.

А трубач «тари-тари-та» трубит:

«По койкам!»

А ветра сухие на Западной Украине.)

Я вот тоже любил одну сероглазницу,

Слишком взрослую,

Может быть, слишком строгую.

А уеду и вспомню такой проказницей,

Непутевой такой, такой недотрогою.

Мы пройдем через это.

Мы затопчем это, как окурки,

Мы, лобастые мальчики невиданной

революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать — поэты и урки.

В двадцать пять —

Внесенные в смертные реляции.

(Мое поколение —

это зубы сожми и работай,

Мое поколение —

это пулю прими и рухни.

Если соли не хватит —

хлеб намочи потом,

Если марли не хватит —

портянкой замотай тухлой.)

Ты же сам понимаешь, я не умею бить

в литавры,

Мы же вместе мечтали, что пыль,

Что ковыль, что криница.

Мы с тобою вместе мечтали пошляться

по Таврии

(Ну, по Крыму по-русски),

А шляемся по заграницам.

И когда мне скомандует пуля

«не торопиться»

И последний выдох

На снегу воронку выжжет

(Ты должен выжить,

Я хочу, чтобы ты выжил),

Ты прости мне тогда, что я не писал

тебе писем.

А за нами женщины наши,

И годы наши босые,

И стихи наши,

И юность,

И январские рассветы.

А леса за нами,

А поля за нами —

Россия!

И наверно, земшарная Республика Советов!

Вот не вышло письма.

Не вышло письма,

Какое там!

Но я напишу,

Повинен.

Ведь я понимаю,

Трубач «тари-тари-та» трубит:

«По койкам!»

И ветра сухие на Западной Украине.

О чистая моя мечта,

Какою ты оскоминой платила

За то, что правота моя — не та,

И то, что выдумал, не воплотилось.

Пройти по вечеру и обнаружить вдруг,

Что фонари качаются, как идолы,

И что листы кленовые вокруг,

Как кисти рук отрубленных, раскиданы,

Как чертовщиной древнею плело

От медленно плывущих расстояний,

Как двуедин, как обречен на слом

И, может быть, затем и постоянен

Весь ритуал тоски.

О детство в легких зернышках росы,

Пройди по лютикам подошвами босыми,

Не повторись! Из множества Россий

Я эту заповедь зову Россией.

Тепло ты мое земное!

Надо же так родиться.

Ты слышишь: шумит за мною

Горчайшая традиция.

Нам лечь, где лечь,

И там не встать, где лечь.

…………………………………………

И, задохнувшись «Интернационалом»,

Упасть лицом на высохшие травы.

И уж не встать, и не попасть

в анналы,

И даже близким славы не сыскать.

Однажды ночью в армянской сакле

Приснилась мне жена.

Капли капали. Потом иссякли,

Потом была тишина.

И версты, долгие версты разлуки

Ручными легли у ног,

И я с уважением потрогал руки,

Которыми столько мог.

А ты мне привиделась жилкой каждой,

Каждым бликом в глазах,

Такой, какою случилась однажды,

Четыре года назад.

И я подумал, что много напутал,

А все-таки так прожил,

Что ночи припомнишь, а ночи как будто

На веки веков хороши.

Пыхнешь папиросой — выплывут стены,

Притушишь, пустив кольцо,—

И снова тебе матерьяльная темень

Навалится на лицо.

А счастье живет на пыльных дорогах,

Хохочет в толпе ребят,

Такое глазастое, такое строгое,

Похожее на тебя.

И мне наплевать, что давно пора бы

Романтике моей умирать,

А я живу по свистящей параболе,

Как брошенный бумеранг.

Чужая жизнь, чужое небо,

Протяжный чужой дождь.

Но где бы я не жил, но где бы я не был,

Ты от меня не уйдешь.

Так ночью однажды в армянской сакле

Приснилась мне жена.

Капли капали. Потом иссякли,

Потом была тишина.