Гроза над крышами

Глава 4 ТАРИК ВСЕ ЕЩЕ ИДЕТ ДОМОЙ

Вскоре Тарик свернул с широкой Златокузнечной направо, в

переулок Чеканщиков. Пойди он прямо, путь домой оказался бы на добрых шесть томайлов³⁶ короче, но так уж исстари повелось: всякий Школяр, если был в форме, обходил шестой дорогой площадь Компаса, где располагались оба семинариума, мужской и женский. Заклятой вражды меж заведениями не было (хотя драки порой случались), но очень уж семинары драли перед Школярами нос. Учились там главным образом дворяне и дети членов Собраний (четыре года, а не два), проходили немало умных лскциумов, каким в Школариумах не учат, и обладатели восьми золотых сов — у них было два испытания в год — могли и зачисляться в университет без вступительных испытаний. Вот семинары и драли перед Школярами нос. Хватило бы и насмешливых взглядов, и старых обидных дразнилок, в том числе и песенок. А хуже всего было, когда насмешничали девчонки-семинарки, которым не ответишь: не политесно...

О том, что придется тратить лишнее время, Тарик ничуть не жалел — выбранная дорога вела через мост Инотали, где он любил бывать при всякой возможности.Мост был недлинный, но очень достопримечательный — один из дюжины мостов через два притока могучего Робайталя, протекающего через столицу. Длиной всего-то десятка в три ромайлов и невеликой ширины, один из восьми пешеходных. Не самой искусной работы, зато единственный во всем королевстве крытый красивой кровлей из черепицы в виде старинных рыцарских щитов (говорили, один такой на все окрестные страны), с глубокими нишами. Точно известно, что это не легенда, а доподлинная быль: лет сто двадцать назад молодой король Чедар Шестой, любивший прогуляться по столице переодетым, назначал здесь свидания прекрасной дочке суконщика. И поскольку свидания у них начались аккурат к Поре Ливней, король — а что ему стоило? — повелел в неделю возвести над мостом крышу, да не абы как, а добротную, на века. И заодно устроить те самые ниши. Работа кипела день и ночь, управились даже не за неделю, а за пять дней, за что удостоились нешуточных королевских милостей: золото для Цеховых, медали для Анжи- неров, высокий орден для возглавлявшего стройку благородного графа. И еще два месяца король встречался тут с предметом своего обожания, пока красавица не умерла внезапно (шептались, что ее отравили по приказу королевы, злой и ревнивой).

Давно уже нет на этом свете ни короля, ни королевы, но до сих пор с наступлением темноты ниши служат приютом для влюбленных парочек, даже тех, у кого есть более уютные места свиданий, даже дворянских юношей и девушек — считалось, что это счастливое место, влюбленным всегда будет сопутствовать удача, и не случится ни разлук, ни измен (что отражено в большом количестве пословиц). Говорят еще, что именно трагическая кончина прекрасной суконщицы как раз и подвигла Птицу оказать благоволение этому месту.

Вот она! По левую руку на полукруглом постаменте в полчеловече- ского роста распростерла крылья Птица Инотали — бронзовая статуя тончайшей отделки, созданная знаменитым маркизом Ансельмо, ваятелем, виршеслагателем и математиком, наперсником и другом короля, не раз ему сопутствовавшим в прогулках переодетыми по столице. Много лет прошло с той поры, и статуя покрылась ярко-зеленой окисью, но верхняя часть левого крыла (того, что ближе к сердцу) сверкала, будто бронзовую статую отлили вчера. Приезжие удивлялись, а горожане прекрасно знали, в чем тут дело...

У подножия, конечно же, высокой грудой лежали алые мальвы — старинный обычай сохранялся до сей поры. Жалея, что у него нет цветка — негде было по дороге купить, — Тарик подошел вплотную, зорко следя, чтобы не наступить на мальвы (везения не будет!), погладил левое крыло, сверкавшее от бесчисленных прикосновений, и сказал тихонько, как полагалось:

— Прекрасная Птица Инотали, пошли твое перо через мое сердце красивой, доброй и верной девчонке, с которой я буду счастлив...

Птица Инотали с загадочной улыбкой на прекрасном личике смотрела куда-то в неизвестные дали. Так и должно быть, она никогда и ничем не дает знать, что услышала просьбу, тем более что ее выполнит, — и даже сочинители городских легенд, порой жутких, порой завлекательно-красивых, не обошедшие вниманием иные статуи, Птицу Инотали никогда не затрагивали словесно...

Краешком глаза Тарик заметил, что неподалеку от него нетерпеливо топчется рослый Подмастерье-каретник, парой лет постарше, с тремя мальвами в руке. Согласно очередной негласкс, не полагалось задерживать другого, когда ты все свое сказал, и Тарик, еще раз погладив сверкающее крыло, пошел прочь. Миновав мост, свернул вправо, отклонившись от прямой дороги ради известной цели: небо ясное, дождь не собирается — значит, печатник на месте.

И точно, тот стоял у подножия каменной статуи маркиза Ансельмо, рядом с тачкой и несколькими угловатыми сумами (половина уже пуста: это место знают многие грамотеи, и торг с утра идет бойко). На косой дощатый щит набиты деревянные планки, и на них в шесть рядов сверкают (иные и тремя-четырьмя красками) «голые книжки»³⁷. Перед ними толпится с дюжину горожан, даженаличествует один дворянин — зеваки здесь редки, только покупатели. Из-за их спин Тарик мог рассмотреть только два верхних ряда, а потому, чтобы не терять времени и не пихаться, с уверенностью завсегдатая подошел к печатнику и спросил:

— Нет ли свежих «Похождений капитана Фаулета»? Тех, что обещали после «Магического омута»?

Пожилой печатник с морщинистым лицом ответил со всем расположением, чуя покупателя опытного:

— Через недельку появятся, вот тогда и прошу покорно. Сегодня издали новые «Приключения сиротки Латуны»: «Латуна на Большом тракте». Интересует?

— Да нет, это для девчонок... — сказал Тарик. — Слезы-сопли...

— А «Боцман Калидас на Таинственных Островах» ? Уж это никак не для девчонок...

— Еще хуже, — сказал Тарик уверенно. — Кто бы там ни писал, а морского дела он не знает, точно вам говорю. Читать смешно...

— Тс! — печатник приложил к бледным губам костлявый палец. — Не паскудь громко торговлю, знаток. Вон тот, с перьями на шляпе, — видишь, зачитался? — всякий раз берет пять штук, себе и знакомым. И чихать им, что писака морского дела не знает: они и сами не знают, им завлекательные похождения подавай... Значит, капитана Фаулета нужно? Приходи через неделю, тогда точно будет...

Он кивнул Тарику и засеменил к дворянину, который обожал морские приключения, совершенно не разбираясь в морском деле, — тот наконец поставил книжку на место и оглянулся в поисках торговца. Тарик давно уже, только подойдя, высмотрел нужного ему человека — долговязый рыжий Подмастерье-печатник стоял у невысокой каменной стеночки и словно бы лениво таращился на окружающее, а на деле выжидал таких, как Тарик: взрослым его товар без надобности — хоть и среди них попадаются любители, но книжки они покупают другие, толстые, а не тоненькие. И продают их другие, постарше, не желая, чтобы денежку срубали Подмастерья. Правда, и рискуют они больше...

Перехватив взгляд Тарика, рыжий показал глазами на вход. Тарик кивнул в знак того, что понял, и направился туда. Подмастерье подошел вплотную и спросил шепотом:

— Растрепка нужна, Школяр?

— Смотря какая, — сказал Тарик.

Они виделись впервые, и рыжий с ходу должен был просечь, что Тарик не торопыга-новичок, а покупатель опытный. Иначе выкатит ломовую цену, придется торговаться...

— Свежайшая, браток. Первый день продается. «Юная баронесса в лапах лесных разбойников». Отпадная чтивуха, точно тебе говорю, не кошака втираю³⁸. Поехала, стало быть, баронессочка на охоту одна, а тут разбойники. И начали ее в заброшенной хижине по-всякому... С конца капать будет еще на середине...

Как и подобает опытному торговану, он сохранял на лице простодушно-льстивое выражение, но в глубине светлых глаз все же была насмешка. Стало чуточку неприятно оттого, что рыжий видит его насквозь — впрочем, как любой продавец растрепок. Ну и наплевать, привычно подумал Тарик. Сам рыжий через это прошел. Все через это проходили, так аптекарский ученик болтал: и члены Собрания, и дворяне тоже, и уж, вполне возможно, тот, которого даже мысленно назвать страшно...

— Страничек сколько? — спросил Тарик.

— Два десятка. Самое то для растрепки, больше и не бывает. Больше только в толстых книжках, а они тебе не по денежке, да и зачем они тебе? И картинки есть смачные, аж три. Ну, берешь?

— Сколько?

— Пять шустаков любой монетой, кроме совсем стертой... Если денар³⁹ завалялся, сдача найдется.

— Задираешь... — поморщился Тарик. — Полтаха⁴⁰ — и то задрано будет.

— Ну, ты сказанул! Пять шустаков за двадцать страничек с картинками — ничуть не задрано. Пять, и без торга. Ты вроде мальчуган нахватанный, должен понимать. Торговые сыскари, чтоб им в неглубоком месте утонуть, недельную мзду на шустак задрали, и куда тут денешься? И хозяину отстегни, будь любезен. Мне и остается-то с одной растрепки — кошкины слезки...

Очень возможно, он не врал. Тарик и сам знал, что сыщики Торговой Стражи далеко не всегда ведут незаконных торговцев к начальству, а дерут с них мзду. Ну, а кто у рыжего хозяин — и гадать нечего: вот этот самый печатник. Иначе не обосновался бы тут рыжий так вольготно. И растрепки, очень может быть, он сам печатает. Рискуют здорово: Тарику, если поймают на покупке растрепки, светит всего-то дюжина розог в Школариуме при общем сборе Школяров с громогласным зачитыванием вины. Наказание знакомое, можно перетерпеть, к тому же он, как полагается Мате-рущему, вытерпит все, стиснув зубы и не издав ни единого писка. А вот Подмастерью за торговлю книгами, не носящими печатей Королевской Цензуры и Совета Добродетели, придется гораздо хуже: если поверят, что он таким непотребством занимался впервые, получит несколько месяцев тюрьмы (смотря с какой ноги встал квартальный судья), но могут и из Цеха попереть, одна дорога тогда будет — в Градские Бродяги. Хуже всех будет Печатнику: грамоту Мастера отнимут, печатню отберут, в тюрьму на пару лет законопатят, а потом одна дорога: на Вшивый Бугор, к Бродягам. Говорят же: хотя торговые сыщики мзду берут старательно, но должны время от времени и хватать кого-то, чтобы не рассердить начальство. Тут уж кому как повезет. Однако ж, надо думать, зарабатывают оба незаконной торговлей достаточно, чтобы рисковать и верить в свое везение...

Все это пронеслось у Тарика в голове, пока он отсчитывал шуста- ки и шел вслед за рыжим к его сумке. Тот присел на корточки и запустил туда руку, сумки не распахивая. Подал Тарику невеликую стопочку листов плохой бумаги, сшитую с одной

стороны суровой ниткой неуклюжими мужскими стежками:

— Владей...

Имени сочинителя там, ясное дело, не было — у растрепок их не водится. Крупными буквами обозначено: ЮНАЯ БАРОНЕССА В ЛАПАХ ЛЕСНЫХ РАЗБОЙНИКОВ, а пониже рисунок изображал по пояс голую женщину. Непритязательный был рисунок. Благодаря знакомству с худогом Гаспером Тарик лучше многих разбирался в живописном и рисовальном искусстве и знал, что такие вот рисунки называются ученым словом «аляповатые», а проще говоря, «корявые».

Подмастерье, не вставая с корточек, тихо прошипел:

— Закуркуй живее, обоих спалишь!

Не без некоторого смущения (рыжий был прав, мало ли кого могло на торжище занести) Тарик спрятал растрепку под кафтанчик, засунул за ремень и пошел прочь: делать тут было больше нечего.

Грустновато было, что новые приключения капитана Фаулета появятся только через неделю. Предыдущие, все пять, завершались на самом интересном месте. Капитан Фаулет взял на абордаж у Цветущего Архипелага пузатую купеческую каракку с грузом пахучих бобов¹¹ и жевальной смолы дерева куапас, которое только на островах этого архипелага и растет. Добрая была добыча, капитан мог все выгодно продать старому знакомому, тайному перекупщику, который всегда давал хорошую цену, не то что некоторые прохвосты, прижимистые и скупые. А главное, на каракке плыла юная маркиза, такая очаровательная, что капитан Фаулет, определенно пораженный пером Птицы Инотали, влюбился сразу — хотя вот уже как десять лет дал обещание не влюбляться после того, как ему в порту Денатоль коварно изменила красавица с ледяным сердцем (это было не святое слово, а обычное обещание, так что совесть капитана чиста). Увы, судьба сыграла с отважным капитаном злую шутку... Фаулет, в отличие от иных благородный пират, никогда не обижает пленников, тем более женщин, и выкуп берет далеко не со всех — с купцов,

которые лопаются от золота, и с тех, кто ему неприятен (вроде заносчивого графа из «Жемчужного берега»). Красавица

Пахучие бобы — какао.

маркиза оказалась умной и сообразительной, быстро поняла, что на борту «Альбатроса» ни за что не будет у всех постельной игрушкой, и стала держаться с капитаном крайне надменно, будто со своим дворецким, насмешливо пропуская мимо ушей все его попытки завязать политесные разговоры. А до Денатоля оставалось еще дней десять плавания, и капитан втихомолку страдал после очередного холодного взгляда прекрасных синих глаз, по ночам пил ром у себя в каюте и впервые со времен расставания с жестокосердной красоткой из Денатоля стал складывать душещипательные вирши. Непонятно было, чем все кончится: ни малейшего намека сочинитель не давал, а потому читатели, не один Тарик...

— Господин городской! Побеспокоить вас на минуточку можно? Тарик не сразу сообразил, что говорят ему, да еще со столь диковинным непривычным обращением, услышанным впервые в жизни. Но выходило, что именно ему — других прохожих поблизости не наблюдалось.

Он повернулся в ту сторону. У края пешеходни остановилась обычная землеробская габара — длинный деревянный ящик с невысокими бортами, тесно заставленный плетенными из лозы корзинами, далеко распространявшими столь ядреный и приманчивый запах копченой рыбки, что голодные кишки поневоле заворчали. У козел помещался землероб, проворно скинувший летний колпак с наушниками и назатыльником. С искательно-настороженной улыбкой он повторил:

— Побеспокоить вас на минуточку можно, господин городской? Неплохо знавший деревню Тарик многое определил моментально. Землероб постарше его годочков на десять; прежде чем он скинул колпак, Тарик успел рассмотреть, с кем имеет дело (землеробы не носят блях): на колпаке у него медный пшеничный колос сопряжен с выгнутой лентой с раздвоенными концами — значит, это землероб с повинностями. Обычный балахонистый кафтан не из домотканины, а из покупного флиса, пусть дешевого и грубоватого; соловый конек выглядит сытым и ухоженным, в кожаной, а не веревочной упряжи. Словом, если не зажиточный, то вполне благополучный. Как выражаются землеробы, «справный дядько» (ну, предположим, не такой уж по годочкам и дядько, но безусловно справный). А такие, Тарик по жизненному опыту знал, отличаются кое-каким достоинством и мальчишку-простолюдина господином ни за что не назовут, обойдутся вполне уважительным «малой».

Отгадка проста, как медный грошик: землероб впервые в жизни попал в город и представления не имеет о здешних политесах. Случаются такие диковины. Что ж, будет о чем рассказать — сущая байса.

— Я вас слушаю, почтенный земледелец. У вас в чем-то нужда? Мы тут, в столице, приезжим всегда поможем в мелких нуждах...

Это было произнесено с легонькой иронией, которую землероб, конечно же, не уловил. На его широком простоватом лице отразилось нешуточное облегчение:

— Вот спасибочки, господин городской! Верно подметили: у меня нуждишка образовалась, совсем даже маленькая, но не по моему скромному рассуждению, и без умного совета никак не справиться...

Зная порой присущее землеробам многословие, Тарик терпеливо ждал. Густой запах копченой рыбки дразнил голодное брюхо. В левом ухе землероба он заметил медную серьгу-кругляшок, означавшую, что его нежданный собеседник женат — ага, все же справный, а не зажиточный: те брачную серьгу непременно заказывают серебряную, землеробам не запрещено, они не кабальники...

— Дело так обстоит: мы не земледельцы, тут вы изволили маленько ошибиться, рыбари мы. Из Озерного Края Рыбную повинность, стало быть, и несем, как от прадедов заведено. И аккурат везем барину нашему «шестой хвост». Два озера, стало быть, бариновы. Барин у нас знатный, молодой граф Ралькадор — изволите знать, конечно?

Тарик, чтобы не вдаваться в лишнюю болтовню, кивнул, хотя о графе Ралькадоре слышал впервые в жизни. Эта захолустная дремучесть, как многие ему подобные, полагает, что в городе все

— Шогар-возчик взял да захворал, никого другого не нашлось под рукой, вот управитель меня и подпряг, а с ним не особенно и поспоришь. А я в городе отродясь не бывал, да куда ж денешься? Сегодня управителю откажешь, а завтра он найдет кучу причин тебя прищемить, да таких, что не подкопаешься... Вот и поехал я, как к дракону Багуре в пасть...

— Ну, зачем уж так грустно? — хмыкнул развеселившийся Тарик. — У нас в городе, верно вам говорю, еще ни одного приезжего живьем не слопали... и ни одной лошади. А дракон Багура только в сказках обитает.

— Да это я так, присловья ради... Обсказал мне управитель все на два раза, откуда заезжать, какой там будет стоять статуй, куда после него поворачивать — только пока я ехал, все из головы выветрилось напрочь. Порасспрошал у парочки таких, что одеты попроще, где тут такой статуй, девка с козой — так они, что один что другой, реготать взялись, как будто щекочут их. Сбился я с дороги напрочь...

Тарик и сам едва не захохотал, и было от чего. Один-единственный монумент в столице, к которому деревенский пентюх может применить определение «девка с козой», — розовомраморная статуя лесной феи Альмиваны, покровительницы дубрав и тамошней живности (почему и поставлена возле Коллегиума, где обучают Анжинеров, Лесничих и других студиозусов Лесного департамента). И не коза это вовсе, а лань, с которой фея часто бродит по лесам. Уморушка...

— Вот и закружил я, как дитя неразумное, что заблудилось за деревней, — печально повествовал собеседник. — Заехал на широ-кущий такой мост со статуями по обе стороны — так не пустили туда, кинулись наперерез такие наподобие Стражников по расцветке, только у них и портки, и кафтаны в синих полосках поперек. Кричат: «Ехай отсюда, деревня, а то под замок упрячем», кулаками грозят, за ножищи хватаются. Я и поехал куда глаза глядят...

Ага, это его занесло на Королевский мост, по которому имеют право проезжать исключительно экипажи титулованных дворян да пожарные по неотложной необходимости. И уж крестьянская габара на Королевском мосту — все равно что Градский Бродяга, попытавшийся пролезть даже не на цеховой, а на королевский бал. Не повязали его по одной-единственной причине: мостовые Стражники явно должны были вскоре смениться, и им не улыбалось тратить время на лишние хлопоты, за которые не получат ни гроша. Иначе насиделся бы пентюх до утра за решеткой, а когда отпустили бы, добрая половина корзин с рыбой улетучилась бы в неизвестном направлении, а дежурная Стража клялась бы, что в габаре столько и было...

— Неужели ваш управитель такой нерасторопный, что не записал на бумаге адреса? Показали бы кому-нибудь, Стражникам хотя бы...

— Так ведь записал! — живо воскликнул бедолага. — И бумажка при мне, — он похлопал себя по карману. — Только и с ней все негладко. Аж трем человекам ее показывал подряд, колпак снимал, господами называл, честь по чести просил подмогнуть. Только они, все трое, на бумажку и смотреть не захотели, зыркали на меня злобно и уходили. Важные, должно быть, люди, а я к ним полез... Бляхи у всех на цепочках, и на бляхах рисуночки вырезаны.

— А какие? — с интересом спросил Тарик, уже кое-что сообразивший.

— У одного натуральный башмак, у второго метла, а у третьего непонятка какая-то, не пойму, что и означает...

Тоже не загадка. Так уж этому олуху не повезло, что напоролся на грех подряд горожан из Темных Цехов, и те не захотели признаться деревенщине, что они, столичные обитатели, не знают грамоты. И третий явно был из Темных — такое вот невезение, ага...

— Вот я и зарекся бумажку показывать — вдруг, думаю, это по-вашему, по-городскому, жуткое неприличие какое? А уж к Стражникам с бумажкой подходить было и вовсе боязно — суровые такие, осанистые, того и гляди под замок потащат. Так и плутаю едва ль не с утреца, оголодал напрочь, а где тут поесть и не знаю, хоть

денежка и найдется расплатиться... И понятия не имею, как мне из всего этого выкрутиться, как найти господина графа. Говорят, в таких передрягах нужно святому Тодо помолиться, чтобы он, покровитель путников и странствующих, дорогу указал. Так я ж ни одной молитовки ему не знаю, не думал, что понадобится: отроду далеко не выезжал, разве что в соседние деревни...

В его унылом голосе звучала такая тоска и безнадежность, что на смену насмешке поневоле пришло сочувствие, и Тарик сказал:

— Бумажку не потеряли, любезный рыбарь? Если не потеряли, давайте ее сюда, разберемся...

— Как можно! Сберегаю...

Землероб, оказавшийся рыбарем, достал из кармана большой комок холстинки и принялся его старательно разворачивать, словно луковицу обдирал до сердцевинки. Тарик терпеливо ждал. Наконец в руках у рыбаря остался кусок холстины и небольшая бумажка, на которой не особенно красаво¹², но уверенной рукой было выведено: «Сахарная улица, нумер 24».

Сахарная, Сахарная... Ага! Тарику пришло в голову, что этот недотепа, сам того не ведая, сейчас окажет ему нешуточную услугу — и будет о чем рассказать ватажке. Повезло, точно!

— Знаю такую улицу, — сказал Тарик. — Не так уж она и далеко отсюда.

Широкая простоватая физиономия рыбаря озарилась надеждой — так написали бы сочинители «голых книжек», обожающие подобные высокопарные обороты.

И тут же стала огорченной. Он уныло сказал:

— Дай вам Создатель здоровья, господин городской, что не погнушались нашими убогими нуждишками, но я ж печенкой чую, что и дальше мне будут невзгоды, даже если вам благоугодно будет дорогу мне разъяснить! Из дурной башки все напрочь вылетит, едва поеду. От этих переживаниев мозга с мозгой перепутались почище удочек в лодке. Что ж делать-то... Глазу зацепиться не за что, одни домины, камень повсюду...

⁴² Красаво — каллиграфически.

Тарик сделал вид, что умная мысль пришла ему в голову вот только что. И сказал небрежно:

— Помочь вашему горю нетрудно, любезный рыбарь. Мне как раз в ту же самую сторону. А когда придет пора идти своей дорогой, вам останется совсем немного проехать, и дорогу покажу так, что ни за что не собьетесь...

И, не дожидаясь ответа, проворно вскочил на козлы, привычно устроился на широкой, добротно оструганной доске с приступочкой для ног — столько раз ездил с отцом в деревню, и габарау них была в точности такая, разве что борта повыше...

Ошеломленный рыбарь ничего не сказал и, обежав лошадь, запрыгнул на козлы так, словно боялся, что Тарик передумает и соскочит. Бормоча бессвязные благодарности, призывая все милости Создателя на главу «господина городского», схватил вожжи, легонько подхлестнул ими лошаденку по гладкой спине и прикрикнул на деревенский манер, громко и протяжно:

— Вё-о!

Соловый конек, хотя и хорошо кормленный, перетруждать себя работой не особенно любил, сразу видно: пошел мелкой трусцой. Виновато посмотрев на Тарика, рыбарь нацелился было поддать вожжами покрепче, а то и выдернуть длинный кнут из медной держалки.

— Не стоит погонять, — сказал Тарик. — Я никуда не спешу, не стоит зря коняшку стегать. Поезжайте до конца улицы, а когда она упрется в садовую стену — издали увидите и ни с чем не спутаете, — сворачивайте вправо... — Он спохватился: — Знаете, где право, где лево?

Случалось сталкиваться с землеробами, таких простых вещей не знавшими вовсе.

— А то как же, господин городской! — с некоторой даже горделивостью заявил его возница. — Это ковырялыцики (мы промеж себя так тех называем, кто в земле ковыряется) — народец темный. Говорит: «по ту сторону», знать не зная, что это и есть право. Скажет «по сю сторону» — а оно лево. Рыбари не такие темные, уж

нам-то частенько приходится рулевому команду давать и направо руля, и налево руля, особливо ежели лодка с парусом, вот как у меня. Мы не такие темные, чтоб вы знали...

Тарик чуть подумал и спросил с искренним любопытством:

— А землеробы на «ковыряльщиков» не обижаются?

— Есть такое дело, — сознался рыбарь. — Обидное прозвание-то. Ежели хочешь под праздник в корчме драку затеять, назови громко ковыряльщика ковыряльщиком — и понеслося...

— Надо полагать, и они для вас обидное прозвище придумали? — не без вкрадчивости спросил Тарик.

На сей раз рыбарь чуть помедлил, но все же ответил:

— А как же ж. Обидные дразнилки придумывать — на это и у ковыряльщиков мозги хватит. Они нас кличут «мокрозадые» — втихомолку, промеж себя. А услышь это наши в корчме или на плясовых гулянках — будет драка! — И добавил вовсе уж гордо: — Только редко слышать приходится, у нас в Озерном Крае пахотных и пастбищных земель мало, а вот озер множество, потому и прозываемся Озерный Край. На две дюжины рыбарей хорошо если один землероб или скотогон придется, вот и сидят они тихонько. На большой ярмарке дело другое, туда со всей округи съезжаются, и ковыряльщиков набегает изрядно. Там-то главные драки и случаются... Но и там чаще всего наши ихних побеждают — рыбари ловчее, нам на всякий манер руками работать приходится, а ковыряльщики знают одно — паши да жни, молоти да мешки таскай. Нет у них того проворства тела, одно слово — корявые...

Вот это было интересно — узнать побольше о деревенских обычаях. Оказывается, и там есть свое разделение людей, свои обидные дразнилки и прозвища.

Но Тарик слушал вполуха — близился рубеж. И вот оно!

Для человека несведущего ничегошеньки вокруг не изменилось — те же «муравейники»⁴, и особняки, та же мостовая, люди одеты точно так же. А на самом деле, пересекши перекресток Фонарщиков,

⁴³ «Муравейники» — дома, которые мы назвали бы многоквартирными. Употребляется в ироническом смысле.

габара и седоки на козлах миновали незримый, но от того ничуть не потерявший силу рубеж, пусть никак не обозначенный.

Незримые рубежи порой посерьезнее даже, чем вереница каменных столбов с гербами на рубежах явственных меж двумя соседними королевствами. Разница лишь в том, что те, кто лазит через рубежи без подорожных, вроде потаенщиков⁴¹, при поимке попадают за решетку, а то и на рудники. Здесь ничего подобного нет, но неприятностей можно заполучить выше ушей...

Незримый рубеж разделял районы обитания Светлых и Темных. О нем не могли знать деревенщины вроде этого рыбаря, а взрослые Темные попросту забыли, как забыли мальчишеские годы. А вот мальчишки с той и другой стороны... С ними дело обстояло совершенно иначе.

Здесь есть свои тонкости, опять-таки знакомые только горожанину. Слов нет, иные из Темных (хотя бы Мусорщики и особенно Золотари) жалованье получают скудное, их «муравейники» особенно убоги. А вот с теми же Ювелирами дело обстоит совсем наоборот. Им совершенно не нужно уметь читать, писать и вести циферный счет, главное — искусное владение мастерством. Особо преуспевающие (в первую очередь те, что мастерят драгоценные украшения для богатых и знатных дворян, королевского двора, а то и королевской фамилии) живут господами: особняки у них бывают этажа в три, большущие, на извозчиках ездить они считают ниже своего достоинства и держат собственные выезды — да мало ли как роскошествуют.

Вот только сыновья их, хоть и одеты в дюжину раз богаче иных мальчишек Светлых и закормлены всякими яствами по горло, Школяров ненавидят столь же люто, как те, что беднее. С давних времен вражда меж Школярами и Темными мальчуганами стоит такая, что куда там кошкам с собаками. И у тех и у других особенной лихостью считается заявиться ватажкой через рубеж, а уже лихостью из лихостей — подраться с местными. Но далеко не углубляются ни те ни эти, иначе моментально разнесется весть: «Наших бьют!» — и

на помощь своим сбежится вся округа. А вот одинокий Школяр, будучи в здравом рассудке, и дюжины шагов по району Темных не сделает — непременно налетят оравой, с какой ни один силач не справится, и излупят так, что синяки по всему телу недели две не сойдут, а при особенном невезении могут и зубы выбить, и нос сломать. Те же отношения и меж Подмастерьями с обеих сторон. Да и совсем молодые Мастера, случается, дерутся в тавернах и на танцульках...

Опа, опа! С пешеходни четверо мальчишек уставились на Тарика так, словно, подобно людожорам с Восточного Архипелага, готовы были сожрать живьем. И ведь богатых родителей детки — трое в кадафасе, а у четвертого кафтанчик и вовсе из дорогущего переливчатого люнтара, при каждом движении хозяина играющего разноцветными отливами. Ручаться можно: у каждого в карманах столько денежек, сколько у Тарика и за год не бывает, а вот поди ж ты, Тарик с полным на то правом чувствует над ними нешуточное превосходство!

Так и подмывало показать им язык, что было бы вполне политесно (это не голый зад казать, любой согласится), но Тарик солидности ради удержался, только придал себе вид высокомерный и надменный — извечные враги и так были унижены по полной. Рядышком, палкой можно достать, проезжает Школяр в полной форме — черные штаны, фиолетовый кафтанчик с начищенными пуговицами, фиолетовый шестиугольный берет, да вдобавок на груди у него блещут аж пять золотых, не каких-нибудь, сов. Темные-то они Темные, но эти огольцы прекрасно знают, что такое школярская сова и какие бывают разновидности. И самым ценным боевым трофеем у них считается как раз сова, вот только достаются им такие трофеи крайне редко.

И ничего нельзя поделать! Только пепелить взглядами в бессильной ярости. Город, тем более столица — это вам не деревня, где ездят и ходят безо всякого порядка, без соблюдения права и лева. И в городе с давних пор действуют «Установления благолепного проезда колесных экипажей и передвижения пешеходов». Не то что стащить проезжего с облучка, а бросить в него пустяковиной вроде куска грязи или комка бумаги есть нешуточное прегрешение. Это к мальчишеским дракам Стражники относятся лениво, разве что посвистят издали, чтобы разбежались. Даже если и уцапают драчуна, самое тяжелое, что его ждет, — словесная выволочка да пара подзатыльников, и уж в самом крайнем случае полдюжины розог (все это для городского мальчишки — плюнуть и растереть, в драках порой достается больше, а в Школариумах дерут почище). А вот нарушителю «Установлений» полагается немаленький денежный начет, и Стражники их грабастают с большим рвением. Это у них потаенный доход такой: приволочь виновника к родителю, расписать его нарушения, изрядно от себя прибавив, — и замять все, получив в собственный карман денежку втрое-вчетверо меньшую, чем пришлось бы заплатить в начет после составления «ловчей бумаги». Обычно родители понимают свою выгоду и охотно соглашаются — а потом крепенько дерут отпрыска за то, что ввел в нечаянный расход.

Вот как раз и Стражник прохаживается. Не осмелились ушлепки те юные, хоть Тарик и чуял спиной их пылавшие злобой взгляды. Вот так и получается, что единственная возможность для Школяра без малейшего для себя ущерба побывать в Темном районе, обеспечив тем самым себе почет на своей улице, — пересечь его, гордо восседая на облучке. Вот только это мало у кого получается — у многих родителей лошади с повозкой нет, не нужны они в их ремесле. С этой стороны Тарику сокрушительно не везло — всякий раз родитель, когда ездил в деревню за мясом, выезжал из города одной и той же дорогой, пролегавшей вдали от Темных районов. А править телегой в одиночку Тарик мог лишь после того, как станет Подмастерьем, и уж будьте уверены: в первую свою самостоятельную поездку на облучке он постарается сделать крюк, чтобы гордо проехать по Темному району. Подмастерья, конечно, уже не носят сов, но по бляхе можно в два счета определить, из Светлого Цеха проезжий или из Темного... Рыбарь, ясное дело, не заметил этого безмолвного поединка взглядов и ведать не ведал об одержанной Тариком победе, хотя почти не отрывал взгляда от пешеходни. Он, смело можно сказать, повеселел — на смену прежнему унынию от безнадежности положения пришла явная бодрость и живой интерес к происходящему вокруг. Точнее...

Точнее, к определенной категории прохожих. Тарик в этом убедился, когда рыбарь не без игривости заметил:

— Ну, это ж надо, в чем в городе девки с бабами ходят... И не оглядывается ведь вслед никто! В деревне вышла б так не то что на улку, а во двор — засрамили б, прозвище позорное придумали, чтоб до седых волос носила...

Только дремучую деревенщину это могло пронять до печенок, а для столичного жителя картина была привычная: с наступлением жарких дней все горожанки, от девчонок до пожилых, щеголяли в летних платьицах на узких лямочках, открывавших взору руки, плечи, кусочек спины и кое-что спереди. У совсем молодых яблочки полностью прикрыты, а у замужних вырез поглубже, открывает и ложбинку меж грудками, и еще немного (а у благородных дворянок вырезы еще смелее, им дозволено).

Враньем было бы утверждать, что летние платьица — вернее, то, что они открывали взору, — Тарика не занимали вообще. Еще как занимали — вот и сейчас вон та рыженькая, парой годочков его постарше, в синем платьице с россыпью белых цветочков... Другое дело, что ни один мальчишка, вдоволь насмотревшийся прелестей, не станет пялиться на самых что ни на есть раскрасавиц так, как впервые в жизни узревший городские летние платьица рыбарь, который того и гляди слюни пустит...

Одна незадача: летние платьица носили все поголовно, в том числе и толстухи, и страшненькие, и кривоногие, и такие, каким бы Тарик, будь он королем, указом предписал бы появляться на улицах не иначе как в балахонах до земли наподобие ряс священников и монахов, да еще с опущенными капюшонами, чтобы лошади не пугались, а повесы не плевались мысленно. Вот, BOOT! О чем думал Создатель, творя этакое?

Тарик отвернулся от пешеходни — а рыбарь все таращился, явно предвкушая, как будет взахлеб расписывать у себя в деревне городские срамотные наряды, и ведь найдутся такие, что ему не поверят...

Обстановка располагала к некоторой игривости, и Тарик, не особенно колеблясь, спросил:

— Любезный рыбарь, а правду говорят, что деревенские девчонки уже годков с двенадцати вовсю жулькаются?

Не раз побывав в деревне, он насмотрелся женских нарядов: все, от малышек до пожилых, носили юбки на пару ладоней пониже колен и сорочки с длинными рукавами, без малейших вырезов, разве что оставлявшие голой шею — они были без воротников, даже праздничные. И дочки деревенских богатеев, хоть юбки у них кадафасные, порой даже аксамитовые, а сорочки шелковые, строго придерживались тех же фасонов (пользуясь словечком дамских портных).

Так что о деревенской женской одежде он знал предостаточно. А вот о том, как складываются отношения меж деревенскими мальчишками и девчонками, представления не имел. Некого было порасспросить. Деревенские мальчишки держались с ним отчужденно: драться не лезли, когда он любопытства ради ходил по деревне, задирать не задирали, но и знакомиться не пытались, глядели в точности так, как он сам смотрел бы на проезжающую почтовую карету — мельком, без малейшего интереса. Иные девчонки, правда, смотрели долго и лукаво, по глазам видно было, что не прочь поболтать и познакомиться. Однако отец, как только стал брать с собой Тарика, настрого предупредил: с деревенскими девчонками язык не чесать, деревенские обычно таковы, что обязательно подкараулят и поколотят, и жаловаться некому. Так что Тарик мог лишь подозревать (после того, что было месяц назад в деревне по имени Кудрявая Межа), что вряд ли деревенские порядки на этот счет так уж сильно отличаются от городских, мальчишки и девчонки везде одинаковы. Но точно узнать неоткуда: Буба-Пирожок, тоже часто ездивший с родителем в деревню, плел разные завлекательности про свои приятные приключения с деревенскими девчонками, но Бубу все знают как записного враля, так что веры ему нет ни малейшей, натреплет шесть коробов про то, чего никогда не было...

— Чистая правдочка, господин городской! — откликнулся рыбарь. — Как стукнет двенадцать, так и начинают — издавна так заведено, священное число и тут свое дело делает⁴². А ежели поразмыслить, дело тут даже не в священном числе. Девки в деревне, знамо дело, уже в двенадцать не такие квелые, как городские, не в обиду вам будь сказано. Все при них, надобно вам знать. Вот и жулькаются, разве что парней выбирают на два-три годика себя постарше, чтобы знали обхождение. А родители смотрят сквозь пальцы — ежели, конечно, все устраивается так, чтобы было шитокрыто, подальше с глаз. Бывает даже, что, ежели жених выяснит, что молодуха нераспечатанная, — он в претензию встает: ты что же это, говорит, до меня никого и не привлекла, может, у тебя изъян какой? Вот ежели меня самого взять...

И он многословно и нудновато, с кучей ненужных подробностей принялся повествовать, как в пятнадцать лет пересекся с девчонкой тринадцати годочков и уже через три дня убедился на сеновале, что она и жаркая, и распечатанная, что неудивительно: одна из самых красивых девчонок в немаленькой деревне, парни за ней табуном ходили, так что выбор у нее был богатющий. И они три года любились в укромных местах, он за первый год влипал в добрую дюжину прежестоких драк, пока не убедились, что они друг другу верные, и не отстали. А на четвертый год они свадьбу сыграли, о чем нисколечко не жалеют и двух детей растят в согласии...

Походило на то, что с женой он живет душа в душу и рад рассказать свежему слушателю свою подробную историю, но как раз

это было уже неинтересно. Другое заинтересовало, и Тарик, улучив паузу в излияниях рыбаря, спросил:

— Что же у вас при таких вольностях, при том, что девчонки начинают с двенадцати годков, они и не тяжелеют? Плохо верится...

Неужели и эти деревенские пентюхи прекрасно разбираются в опасных и безопасных днях? Не могут же они пользоваться аптечными снадобьями против тяжести? Те стоят дорогонько, так что не каждый даже Цеховой может их себе позволить, и тут вся надежда на расчет безопасных дней. Уж деревенским такие траты не по карману, за исключением богатеев, бывающих в городах, — да и какой Цеховой аптекарь поедет со своими недешевыми снадобьями в деревню, если ему и в городе живется денежно? В деревню ездят, чтобы купить там что-то подешевле и продать в городе подороже — что далеко ходить, взять Тарикова папаню или родителя Бубы-Пирожка, хотя у того другое...

— А супротив этого, чтоб вы знали, с незапамятных времен в деревне средство есть безотказное, — охотно пояснил рыбарь. — Знахари и знахарки его варят. Берут почки и листики... — он глянул на Тарика с исконно деревенской хитроватостью, — ну, всякие почки и листики, сорванные не когда попало, а в особенные дни, а то и ночи, цветики добавляют разные, сушеные и свежесорванные, отвар из пузырей особенных озерных рыбок... В общем, как они все это готовят, знают они одни — на то они знахари и знахарки. И вот стоит девке такого питья заглотить — ни за что не затяжелеет. И денежку берут очень даже скромную. Городские мастера, что всякие зелья делают — не упомню, как по-городскому именуются, — до сих пор людишек своих подсылают, чтобы выведать, как питье готовится, норой не то что серебром — золотом трясут-звенят. Только ни с чем восвояси убираются: деревенские тайны не положено чужакам вы давать. Испокон веков говорится: ежели знахарь или там знахарка чужакам тайны продаст, неважно которые, — разные беды на них посыплются, умение свое могут потерять очень даже запросто. А у вас в городе как обходятся?

— Есть и у нас люди, которые умеют делать такие зелья, — сказал Тарик. — И за смачную денежку продают. Только это не знахарство, а ремесло вроде вашего или всякого другого.

— Ух ты! — изумился рыбарь. — Правду говорят: в городе нету умений, а заместо их есть ремесла. Не зря ж говорится в поговорке: городские и таракану башмачки по ноге изладят...

Разговор принял приятственный оборот. Хоть и считается, что на некоей невидимой лестнице деревенские стоят на ступенечку, а то и на две пониже городских, Тарику по его годам не полагалось вести взрослые разговоры о серьезных вещах (некоторое исключение — худог Гаспар и его гости-студиозусы, но и они видят в Тарике не более чем Школяра). А рыбарь говорил с ним как со взрослым, про взрослые дела, и это приятно гладило душу...

Жалко, разговор свернул в другую сторону — рыбарь принялся обстоятельно повествовать, как он с пятнадцати годочков не просто жулькался, а форменным образом женихался со своей Камалитой, как они укрывались по укромным местечкам и в деревне, и в лесу, как он предусмотрительно прикупил («я уж тогда с отцом вовсю рыбалил, и долю он мне давал хорошую») целый гарнец помянутого питья («надобно вам знать, оно хоть год будет стоять в теньке — не скиснет и не испортится»), как деревенские парни поняли в конце концов, что тут не просто жульканье, а жениханье, и перестали затевать драки из-за Литы, признав за рыбарем на нее права. Вот это уже было скучновато.

— А у вас, господин городской, поди, давно есть девчонка? — спросил рыбарь. — Вы из себя видный, и птушек вон сколько! Что-то они да означают, я так думаю...

Ничего не ответив, Тарик напустил на себя вид загадочный и малость горделивый — пусть понимает как знает. Не было у него девчонки два с половиной месяца, с тех пор как Мелита с родителями уехала в пристоличный городок. Грустно и жалко... Они уже целовались вовсю и вольностями баловали, так что Тарик всерьез надеялся, что дело дойдет и до жульканья. Но, поди ж ты, родитель ее решил, что в городке, где хороших гончаров почти нет, у него пойдет денежнее, чем в столице...

Рыбарь продолжал с мечтательной физиономией: как ему отец в шестнадцать согласно обычаю выделил одну лодку из своих трех и отдал две «хватальных дорожки»⁴³ из шести («надобно вам знать, господин городской, что всякое озеро вовсе даже не ничейное, у каждой «дорожки» есть свое законное место, и на чужие залезать не моги»); как он, начавши привозить достаточно рыбки, обговорил все с родителями, заслал сватов к Лите, а она по старинному обычаю залезла на сеновал и кричала оттуда, что утопится, а за этого жениха не пойдет, — но потом, добросовестно откричав положенное, шустро слезла и приняла от сватов кружевную ленту, что означало и согласие, и подарок жениха невесте (кружева в деревне не вяжут, их покупают в ближайшем городе, и задорого); как у них шумела самая что ни на есть правильная свадьба — с музыкантами, разными забавами вроде бега с ложкой в зубах, а в ложке сырое яйцо, которое полагается не уронить; как дядя Корин рассказал ему на ухо выдумку, которую рыбарь раньше не знал, и как ночью эта выдумка привела Литу в сущий восторг...

Тарик слушал вполуха и вспоминал Кудрявую Межу — навеяло откровенной болтовней рыбаря...

Месяц назад папаня поехал туда купить подешевле молочных телят, которых деревенские не собирались оставлять на вырост (телятину у него быстренько разбирали кухарки дворян и членов Собраний), и, как не раз бывало, взял с собой Тарика на случай, если мясо уже порублено на куски, которые и Тарику по силенкам.

В доме местного богатея (папаня впервые вел с ним дела) Тарик натуральным образом застрял: папаня с хозяином ушли смотреть телят, хозяйка велела работнику заложить двуколку и поехала в соседнюю деревню покупать что-то, что там было на медный шустак дешевле. И сказала дочке, годовичке Тарика:

— Перенила, остаешься за хозяйку, занимай городского гостя, чтобы не заскучал...

Они остались одни в большом доме, если не считать возившегося во дворе работника, которому, как объяснила Перенила, в дом заходить не полагалось. Сидели в горнице (полы застланы деревенскими половиками в разноцветных узорах, но мебеля городские). Сначала держались друг с другом скованно — не знали, о чем говорить, только попивали из корчаги сладкий, с кислинкой, настоявшийся плавунец⁴⁴, — но потом осушили пару глиняных чарок и решили, что с них достаточно.

И Перенила попросила:

— А расскажи, как ваши городские девчонки одеваются. Я их никогда не видела, только этой осенью батюшка обещает взять на ярмарку, когда четырнадцать стукнет. Раньше у нас девочкам в город невместно, обычаи такие, а жалко...

Вот тут скованность прошла, и Тарик принялся рассказывать про городские платья — особенно Перенилу впечатлили летние, попросила рассказать подробнее, слушала завороженно, будто волшебную сказку, даже глаза округлила и розовые губки приоткрыла. Дослушав, печально протянула:

— Вольность какая... У нас про такое и думать нечего...

И, лукаво блеснув глазами, попросила рассказать, как в городе мальчишки дружат с девочками, в какие интересные места ходят — говорят, в городе таких много, не то что в деревне. Тарик добросовестно рассказал про высокие качели, яркие карусели, увеселительные балаганы — разве что малость прихвастнул, не стал уточнять, что все это и многое другое бывает только на ярмарках, а в обычное время к ним на улицу заходят бродячие кукольники, фигляры и поводыри ученых собак — и то нечасто. Получалось, что они чуть не каждый день развлекают девчонок на качелях-каруселях и прочих завлекательных придумках. Очень ему хотелось произвести впечатление (Тарик почерпнул это умное словечко у студиозусов), а говоря по-простому, затуманить девчонке памороки. Она была красивенькая, ладная, темноволосая и темноглазая, в юбке из легкого маритаса, красиво обрисовывавшей стройные ножки, и в сорочке из тончайшего полотна с трехцветной вышивкой, самую чуточку тесноватой, так что яблочки рисовались приманчиво. Перед такой так и тянет прихвастнуть и покраснобайствовать...

Она слушала еще более завороженно, замерев, словно Артинетта из сказки, обездвиженная злой ведьмочкой, пока с нее не снял черное заклятье бродячий точильщик, оказавшийся потом прекрасным принцем, которого злой колдун обратил в косоглазого увальня с заляпанной большими веснушками физиономией.

— Завидую я городским девчонкам, им так весело живется... — призналась Перенила. — Ав нашей глуши и пройтись не с кем...

— Да что ты! — искренне удивился Тарик. — Когда ехали с папаней по деревне, я много мальчишек видел, наших с тобой годовичков...

— Это совсем не то... — сказала она непонятно. — А целуетесь вы часто? — и засмеялась, словно серебряный колокольчик зазвенел. — Только не ври, что ничего про это не знаешь. Ты симпатичный, и обхождение у тебя определенно есть, так что должен знать на опыте...

Немного смутившись от такой напористости со стороны незнакомой девчонки, Тарик не то чтобы промямлил, но все же с запинкой сказал:

— Вообще-то часто...

— А еще что делаете по закоулкам? — сузила она глаза, лукаво улыбаясь. — Ведь делаете?

Тут она смутила Тарика окончательно — никак не ожидал, что девчонка с ходу начнет словесные игривости. Промямлил:

— Да всякое бывает...

— А ты закраснелся... — помотала она головой словно бы с некоторым превосходством.

— Скажешь тоже...

— Закраснелся, засранец, — смеялась девчонка. — Зеркальце принести? Ладно, это я дразнюсь... хоть самую чуточку ты и закраснелся! — Чуть помолчала и спросила со смешливым взглядом: — А какие труселя городские девчонки носят?

Вот тут уж Тарик уперся взглядом в пол, в вязаные красносинежелтые зигзаги чистенького половика, прекрасно зная, что сейчас у него щеки точно запунцовели, и густо. Он впервые в жизни разговаривал с деревенской девчонкой, да еще красивенькой, да еще так вольно, да вдобавок после всего-то нескольких минут знакомства. В городе он бы посчитал такую бесстыжей, но в деревне, надо думать, другие порядки. Выходило, Буба-Пирожок не все врал: по крайней мере насчет того, что деревенские девчонки вольнее городских в речах, говорил правдочку, кто бы мог на него подумать...

Снова зазвенел серебряный колокольчик, скрипнул отодвинутый городской стул, послышались легкие шаги. Ее голос играл дразнящими переливами:

— Что ты уставился на половик? Неужели в горнице больше посмотреть не на что?

Он поднял глаза. Перенила стояла в простенке меж двумя окнами — зажиточный дом, в окнах не слюда, а стекло, — заложив руки за спину, отчего яблочки под тесноватой сорочкой обрисовались еще приманчивее, склонив темноволосую головку к плечу, смотрела на Тарика с несомненной подначкой и улыбалась весьма даже игриво. Медленно облизнув языком розовые губки, спросила тоном, при котором ответа не ждут:

— У вас в городе все такие неловкие и неуклюжие? И недогадливые, так что смешки берут?

Глупости. Неуклюжестью с девчонками он давно не страдал, да и нетрудно догадаться, куда она клонит. Только очень уж быстро все свернуло на знакомую колею — городские девчонки, даже те, кого никак не отнесешь к недотрогам, первое время тебя на расстоянии выдерживают, политес такой. Но он понятия не имел, какой политес в деревне...

Одно ясно: недотрог нужно искать в другом месте, не в этом доме. Тарик подошел к ней, благо идти-то было шага три. Когда они встали лицом к лицу, Перенила выпростала руки из-за спины и сомкнула у него на шее, прижалась, и ухо защекотал жаркий шепот:

— Крепче меня обними, городской симпотник...

Тарик не потерялся — был опыт. И тут же убедился, что доченька деревенского богатея целоваться умеет очень даже мастерски. Прильнула к его губам надолго, так что Тарик даже чуточку задохнулся, а потом, не отрываясь, правой рукой умело прошлась по пуговицам его штанов, запустила туда пальчики и принялась неспешно озорничать так, что Тарик цепенел от восторга.

— Хороший торчок, — прошептала она на ухо, оставив в покое губы и позволив Тарику перевести дух. — Девчонок в городе им уже ублажал?

Тарик промолчал, надеясь, что это сойдет за согласие (стыдновато было признаваться, что еще не приходилось).

— Вы с батюшкой ночевать в деревне останетесь? — продолжала допытываться она.

— Не знаю, — сказал Тарик. — Как у папани дела пойдут. Если все сладится, работы будет до вечера, не поедет же он на ночь глядя, до постоялого двора только к середине ночи доберемся...

— Это хорошо, — прошептала Перенила, пока ее ловкие теплые пальчики охальничали вовсе уж беззастенчиво. — Когда придет пора укладываться, скажи, что спать будешь в телеге — на дворе свежее, чем под крышей, и на звезды хочешь посмотреть. Никто ничего и не подумает, у городских такая блажь бывает — уж если оказался в деревне, надо под звездами переночевать. А я, когда все улягутся, тихонечко в окно вылезу, и убежим со двора. Я тебя свожу на старую мельницу, ее годочков десять как забросили, когда речка обмелела, да так в прежние берега и не вошла. А там посмотрим, что городские умеют...

«Ага, а по дороге, чего доброго, нас ваши мальчишки встретят — п плохо мне придется», — подумал Тарик. Но ничего не сказал и решил рискнуть — понятно, что на старой мельнице будет, и это так заманчиво, что лесного оборотня не побоишься, не то что деревенских мальчишек. Лишь бы попались на дороге на обратном пути — право же, приключение того стоит, ради такого можно и трепку вытерпеть. А то и договориться удастся — слышал уже, что и в деревне выкупное⁴⁵ берут, а денежка у него есть...

Для надежности он спросил, надеясь, что в деревне в ходу те же самые словечки:

— Ты с кем-нибудь ходишь?

— Выдумаешь тоже! — фыркнула ему в ухо Перенила. — С кем здесь ходить, одна босота...

Значения слова «босота» он не знал, в городе оно не употреблялось, но ее тон придавал уверенности. Тем временем Перенила, продолжая шалости, сказала дразнящим голосом:

— А у меня труссля батистовые, вот. Хочешь убедиться? Милости просим...

Так оно и оказалось — Тарик уже знал на ощупь и батист, после Мелиты. А после поощряющего шепота Перенилы его рука впервые в жизни легла на девичью тайну как она есть, а не поверх батиста, что только и позволяла Мелита. Душа у Тарика возликовала: наконец! И тут же Перенила тихонько сказала с явственным недовольством:

— Ну что ты как неживой? Давай...

— Что давать? — искренне не понял Тарик.

— Ах, во-от оно что... — засмеялась Перенила. — Не пробовал еще, иначе знал бы, что делать. Ничего, так даже интереснее — неумелого учить...

И жарким шепотом, вполне себе политесными словечками, растолковала, что ему надлежит делать (и непременно большим пальцем!). Очень быстро у Тарика стало получаться — судя по тому, как жарко задышала Перенила. Восторг у Тарика мешался в душе с легоньким страхом оттого, что это происходит белым днем в горнице деревенского богатого дома, а за окном светит солнце, погавкивает собака и работник топает башмачищами по двору. Ватажка очумеет от зависти, когда он расскажет с напускным безразличием! Никто еще этого не испытал, он первый...

В самый приятный момент послышалось знакомое чапанье копыт Бегунка и стук колес — габара папани въезжала во двор. Перенила моментально оттолкнула его, убрала руку из его штанов и, не глядя в окно, схватила с подоконника костяной гребешок, стала проворно причесываться. Одернула юбку и быстрым шепотом велела:

— Застегни штаны живенько и садись к столу! Что-то рано они вернулись... Что стоишь, как торчок? Живо!

Тарик принялся застегивать штаны, не сразу и попадая пуговицами в обметанные дырочки — слишком быстро все изменилось. Однако успел привести себя в порядок, даже торчок угомонился от столь неожиданной перемены. Когда вошли папаня и хозяин — оба мрачные, хмурые, — все обстояло как нельзя более благолепно: Тарик с Перенилой чинно сидели за столом, попивая плавунец. Перенила выглядела так невинно, будто ничего и не было, — Тарик уже знал об этом искусстве девчонок казаться невиннейшими созданиями после самых разнузданных вольностей вроде тех, что только что закончились. Он боялся, что сам выглядит далеко не так хладнокровно, но, к счастью, взрослые к ним и не приглядывались, будучи, сразу видно, чем-то нешуточно удручены.

— Уезжаем, Тарик, — сумрачно сказал папаня. — Еще не потемнеет, как до постоялого двора в Овечьем Броде доберемся...

— Тут уж я ни с какого боку не виноват, — развел руками хозяин. — Кто ж знал, что все так обернется. Я и сам в ущербе... Паршивца этого в два кнута выдерут, уж точно.

— Да никто вас не виноватит, земан⁴⁶ Каленок, — все так же сумрачно отозвался папаня. — Невезение такое обоим выпало... Тарик, поехали.

И вышел в сопровождении хозяина, говорившего что-то утешительное. Тарик поднялся. Пожитков у него не было, так что собирать ничего не пришлось. Перенила быстролетно прижалась к нему, чмокнула в щеку и шепнула:

— Приезжай еще, на старую мельницу обязательно сходим. Мне твой торчок страсть как понравился...

С тем Тарик и уехал. Папаня долго сидел на козлах мрачный как туча, сердито фыркал и без нужды подхлестывал Бегунка. Только когда отъехали довольно далеко от деревни, чуток отошел и разговорился, объяснив, что за незадача приключилась.

Дюжину телят, которых уже купил земан Каленок и собирался не без выгоды для себя продать папане, сегодня первый раз, отлучив от мамкиного вымени, выгнали пастись. И пастушонок то ли отвлекся на постороннюю забаву, то ли просто разгильдяйствовал — телята забрели с хорошего выпаса на заросший ядовитым змееголовом лужок, налопались листьев, и трое там же и окочурились, а остальные сдохли, едва опомнившийся пастушонок их оттуда согнал. Он, когда нарядили спрос, попытался было отпираться, но пришел скотский врачеватель, разрезал брюхо парочке телят и нашел там немало листвы змееголова. Как ни истребляют деревенские по весне это поганое растение, извести начисто не удается, так что пастушатам приходится неустанно бдить в оба глаза, а уж опознавать змееголов они должны издали и ни за что не допускать туда стадо.

Папаня долго ругался — получалось, впустую съездил. И со злорадством говорил: ничего, этого пентюха выдерут так, что месяц будет на пузе спать. Тарик это злорадство вполне разделял: не случись такого разгильдяйства, наверняка остались бы с папаней ночевать в деревне, и Перенила свела бы его на старую мельницу, откуда он, к зависти годовичков из ватажки, вышел бы натуральным мужчиной...

На том все и закончилось месяц назад. Три раза Тарик пытался якобы невзначай вызнать у папани, не собирается ли тот опять в Кудрявую Межу, и три раза слышал, что не собирается...

Печально было вспоминать о неудаче (хоть его собственной вины не было и капли), и Тарик, чтобы отвлечься, стал внимательнее слушать рыбаря.

— Вот так мы, значится, и живем с Литой, — говорил рыбарь. — И вот так уж мне свезло, что Лита моя, хоть и двух наследников родила, не расплылася, как некоторые, только, понятно, малость обабилась, так это ж только красы прибавляет. И потому, хоть и

десять лет живем, ночами мне ее охота, как в юные времена! Бывало, как заляжем, долго не угомонимся — ну вы ж понимаете, господин городской, как оно бывает, когда обоим в охотку...

Тарик снова состроил многозначительно-горделивое лицо, будто и в самом деле все знал и мог посоветовать рыбарю не одну городскую придумку, способную ублаготворить женушку.

— А вот ежели взять... — продолжал рыбарь. — В деревне и Шогар, и другие возчики, что в город часто ездят, рассказывали про городские веселые дома, где, значит, такие девки, этакие... Которые с любым валяются, кто придет с оговоренной денежкой. У вас и впрямь таких домов полно?

— Ну, не так чтобы полно, — сказал Тарик. — Однако ж есть.

— И вы вот, простите на глупом слове, там бывали?

— Не хожу я туда, — сказал Тарик.

Даже возымей он такое желание, взашей вытолкали бы по малолетству — но не стоит это говорить человеку, искренне полагающему его таким же взрослым...

— И правильно, — убежденно сказал рыбарь. — А то что ж получается? Не успела из-под одного вылезти — под другого мостится... Это ж даже и не девка, а сральня придорожная. У нас Тунга-возчик всякий раз, как в город случится выбраться, в веселый дом ходит, денежку поднакопивши. И потом рассказывает взахлеб, как там оно обстоит. Как полагаете, господин городской, брешет или нет? Пускают деревенских в этакие дома?

— Пускают, — кивнул Тарик.

Не стал уточнять: пускать-то пускают, но только в веселые дома низкого пошиба, где и девки потасканные, и народец там дешевый, могут и ножом пырнуть в тамошней корчме, а девки запросто сонной дури подольют — и очнется невезучий далеко оттуда с вывернутыми карманами, а то и без телеги с лошадью. Вряд ли у этого их Тунги есть денежка на заведения почище и уютнее...

— Не брешет, стало быть, — покрутил головой рыбарь. — Нет уж, не по мне такое. И в деревне, что уж там, есть шалопутные бабы, которые украдкою принимают мужика за мужиком: вдовушки нестарых годов, солдатки... Так не за деньги ж, с разбором, а не так, чтобы юбку задирал всякий, кому охота пришла. Хоть вы меня режьте, я так скажу: что плохого в городе, так это веселые дома. И еще кое-что, в сравнении с чем веселые дома, можно сказать, вещь и вовсе безобидная...

Он замолчал и оглянулся по сторонам словно бы с некоторым испугом, хотя вокруг не было ничего, что могло бы встревожить даже человека, впервые в жизни попавшего в город, — ну натуральным образом ничего, самые обычные дома и прохожие, и навстречу едет самая обыкновенная дворянская карета парой. Не могла же она напугать дремучего обитателя Озерного Края? Он на карету и не смотрит даже, должен был таких навидаться, кружа по городу и побывав у Королевского моста, где дворянских карет хватает...

— Вы это о чем, любезный рыбарь? — спросил Тарик с любопытством. — Что еще такое вам в городе нс нравится, кроме веселых домов?

Казалось, рыбарь колеблется, озаботившись лицом. Без тени прежнего балагурства сказал тихонько:

— А вот позвольте вас спросить, господин городской... У вас с церквой как? Ходите в церкву?

— Хожу, как все, — сказал Тарик. — Пастырское поучение слушаю, молюсь, кружечную денежку опустить не забываю...

Нерадиво он ходил в церковь, как многие, — но не стоило сейчас об этом распространяться: неизвестно, как будет принято...

— Не соображаю я чуточку, — признался рыбарь. — Пока добирался до того места, где мы с вами встретились, четыре церкви видел, одна другой краше — одно слово, городские, — и люди туда ходили, а вот поди ж ты, маякает...

— Что? — спросил Тарик.

Еще раз оглянувшись по сторонам, рыбарь произнес чуть ли не шепотом:

— Нечистая сила, самая что ни на есть натуральная...

— Да неужто? — спросил Тарик с недоверием. — А вам не померещилось, любезный рыбарь? Сколько живу, не слышал, чтобы в городе объявлялась нечистая сила, да еще, надо полагать, средь бела дня: вы ведь сами говорили, что утречком приехали, не по темноте... Ходят по городу разные байки, я их с детства наслушался — и привиды, и чаровные звери, и ведьмочки, что порчу наводят и маленьких детей крадут... Только не слышал я, чтобы хоть что-то из этих пугалочек видел кто-то, кому верить можно. А тем, кто говорит, будто видел, — веры нет никакой: или записные вруны, или помрачение ума и зрения от неумеренного пития.

— Святое слово, своими глазами видел, пока по городу блукал! — сказал рыбарь, став очень серьезным, и в подтверждение сделал Знак Создателя, приложив большой палец правой руки ко лбу, к губам, к сердцу. — А вино я пил последний раз две недели назад, в честь особливо удачной ловли, и уж никак не до помрачения ума. И мозговыми хворями отроду не страдал, хоть кого в деревне спросите. Видел над одной крышей, как вон над той, зеленой, большущий такой цветок баралейника — не натуральный, а будто бы из черного дыма сплетенный, только ветром его не колышет и не развеивает. Стоит как все равно лодка на якоре, не покачнется, не колышется... А уж ежели цветок баралейника — дело ясное...

Тарик поневоле вздрогнул и наверняка чуточку изменился в лице, но рыбарь, к счастью, этого не заметил. Теперь Тарика никакие силы не могли бы стащить с облучка — любопытнейший оборот принимал разговор...

— Вот что, любезный рыбарь, — сказал Тарик решительно, — у нас в городе, да будет вам известно, с давних пор знают и про цветок баралейника, и про его связь с теми, кто не к ночи будь помянут... Давайте сделаем так: сравним, что говорят у нас и у вас. Может, и лучше поймем тогда друг друга. Согласны?

— А то ж! Хорошее дело — поговорить со знающим человеком...

— Давайте так, — сказал Тарик. — Сначала я расскажу про городское, а потом вы — про деревенское. Идет?

— С полным нашим удовольствием. Мы ж в городе сейчас, вам, городскому, и начинать, весла вам в руки...

— Цветок баралейника... — предложил Тарик и продолжал так, словно отвечал на экзамене лекцион, который хорошо знал. — Жил в незапамятные времена черный колдун Барадей — иные говорят, еще и жрец какого-то неправедного языческого бога. Когда святой Бенульф пришел на Бадарейские Пустоши и стал рушить языческих кумиров, Барадей, собрав немалую орду, напал, желая святого убить. Только к святому примкнуло немало людей, принявших Создателя. Долго они бились, но в конце концов орда Баралея была разбита, а его самого пронзил мечом Таверингом святой Бенульф. Сраженный Барадей был брошен без погребения, как с погаными язычниками и поступали. Вот только капли крови Баралея Враг Человеческий злыми ветрами разнес во все концы мира, и там, где они упали, расцвел баралейник. Единственный цветок, единственное растение, сотворенное не Создателем. А потому видом баралейник отличается от всех прочих цветов: не из мягких лепестков он, а из твердых, наподобие ногтя, почему еще его и зовут «коготь Врага Человеческого». И не зацветает он весной, и не вянет осенью: как распустится летом бутон, так и остается цветок на долгие года, пока не умрет, оставив уносимые ветром семена. Люди его не любят и в городах истребляют начисто...

Он перевел дух и подумал: хоть отец Михалик и пеняет мягко за то, что Тарик редко ходит в церковный школариум, — без сомнения, он был бы доволен, услышав, как Тарик отбарабанил без единой запинки абзац из церковной книги «О добрых и злых свойствах цветов, деревьев и злаков» (правда, когда брал книгу у отца Михалика, умолчал, отчего вдруг возник к ней интерес, но отец Михалик и не расспрашивал, удоволенный и тем, что

нерадивый в буднях церковных сорванец Тарик вдруг начал читать такие книги).

Тарик уверенно продолжал по писаному:

— Так же поступают и деревенские жители, изничтожая проросший баралейник в деревнях, на полях, лугах и пастбищах, берегах рек и озер, вдоль дорог, троп и стежек. Но в тех местах, где люди бывают редко, баралейник растет во множестве, да и в места обитания людей его заносят злые ветра... Вот так написано в церковной книге, я сам недавно читал.

— Истинно так! — сказал воодушевленно рыбарь. — Вот и я, еще мальчишкой будучи, тоже услышал в пастырских поучениях отца Оринтия...

— А вот дальше — уже не по церковным книгам, а по бытующим в народе поверьям, — продолжал Тарик, — их слишком много, начни я все пересказывать, всю ночь и до рассвета здесь просидим. Главное вот: баралейник считается символом нечистой силы и черного ведовства — и с этим опять-таки связано множество поверий, легенд и жутких сказок... Вот так. Вы хотите что-то добавить?

— Да мне надобно, — подумав, заключил рыбарь. — Отцы-священники, я уж понял, и у вас, и у нас гласят то же самое, а поверья перебирать, сходства выяснять и различия усматривать — до рассвета не управимся... Я про другое. Вот у вас в городе есть Зоркие?

— Кто? — не понял Тарик.

— Может, в городах они иначе называются? Со многим так оно и обстоит... Такие люди, которые усматривают простым глазом, без чародейных стеклушек, потаенно укрывшуюся меж людей нечистую силу и отметины ее, для прочих незримые. Как ни таится нечистая сила, а не может в своих черных трудах обойтись без отметин, помимо ее желания возникающих. Говорят, так Создателем заповедано, чтобы, значит, нечистая сила себя являла. И чародейные стеклушки отсюда, белое чародейство — оно ведь от Создателя, это колдовство от другого...

— Ага, понял, о ком вы, — сказал Тарик. — У нас такие люди зовутся Видящими... только о них есть исключительно сказки, а что они бывают и в жизни, никогда не слышал. И про чародейные стеклушки — одни сказки...

— Надо ж как! — покрутил головой рыбарь. — Как же сказки, ежели в деревне сызмальства знают про Зорких, а там и узнают, кто из односельчан Зоркий. И чародейные стеклушки есть, я в одно такое сам глазом смотрел... Ладно, не о том разговор, опять получается, что в деревне и в городе многое разнится... Так вот, надобно вам знать, что я не настоящий Зоркий, да вот так получилось, что Зорким был дед по матери, и от него мне кое-что передалось. Так оно завсегда бывает: передается не от отца к сыну, а от деда к внуку, и непременно от деда по матери. Вы уж явите такую милость, не смейтесь, я ведь сам видел...

Он замолчал и опасливо оглянулся, хоть поблизости и не было никого, кто мог бы подслушать.

— Мне и в голову не придет смеяться, — сказал Тарик.— Чего на свете не бывает... А что вы видели и где?

— Где — никак не скажу: не возьму в толк, как место и описать, — сокрушенно признался рыбарь. — Улица как улица, дома как дома, и не было там ничего приметного, вроде той девки с козой или громаднющей чаши, из которой вода дюжиной струй непрестанно бьет, а посередине всякие зеленые чудилы... («Ага, и к Морскому Фонтану его заносило», — отметил Тарик.) А вот видеть видел. Выезжаю это я на ту улицу и вижу: висит прям над крышами здоровенный, чуть не с телегу, цветок баралейника — уж его ни с чем не спутаешь! (Тарик снова вздрогнул от неожиданности, обратился в слух.) Только он был как бы из черного дыма, нетающего, и ветерком его нисколечко не колыхало. И дым такой... подтаявший, что ли, потускневший. В точности как отец рассказывал и дед Китифор, Зоркий наш и знахарь. Когда, говорили, учинит какую пакость нечистая сила — не менее суток такой цветок из дыма повиснет, помаленьку тускнеет, а там и вовсе пропадает, как не было его. Придержал я конька и долго таращился, аж некоторые проходящие насмешки строить начали: вот, мол, деревня, крыш не видел! Крыша там и в самом деле обычная, без красивостей, но над крышей-то цветок из дыма! Что никто его не видит — понятно: Зоркие нынче редки, и все равно... В деревне, если такая погань объявится, Зоркий быстренько сполох поднимет, за священником сбегают, кой у кого и чародейное стеклушко отыщется, а то и белый чародей придет. В нашей деревне чародея давно нету, с тех пор как дед Патан помер нежданно, не успевши никому умение передать, а вот в соседних есть парочка, кузнеца

Яласа взять — ох силен... Ну, таковы уж кузнецы, не то что обычный люд — сплошь и рядом ох какие непростые: кто с нечистой силой знается, кто с чародейством, кто просто умеет всякое, помимо ковальского ремесла... И начинают искать — по какой такой причине цветок из дыма повис. И ведь случая не было, чтобы не нашли у куманька или там кумы нечистой силы. Погань эта не может так, чтобы их колдовство без баралейника обходилось: так, говорят, святым Нульфом заповедано, чтобы, знаете-понимаете, нечистая сила свои пакости не творила вовсе уж потаенно, а непременно оказывала себя. Ну, а уж как найдут... Деревня в таких делах по властям не бегает, своим приговором решает. И священник, если долго в деревне прожил, и поперек не встает, понимает, что так оно даже и лучше: все равно в городе куманька нечистой силы так и так спалят, чего ж ему по земле разгуливать лишних пару дней? А у вас, я смотрю, никто сполох не поднимает... Неправильно это, хошь вы меня режьте. Неужели нету таких, что на колдунов охотятся? Они ж, видя, что сходит с рук, наглости наберутся, пуще пакостить будут...

Тарик жадно слушал, но рыбарь замолчал, очевидно исчерпавшись, — жаль... Вроде бы и ясность какая-то появилась, убедительный ответ на долго мучившую загадку... но что же теперь с этим знанием делать? С ходу и не придумаешь...

Он встрепенулся: улица впереди упиралась в желтую кирпичную стену с чугунными завитушками поверху, над которой виднелись верхушки сосен и берез — Нескучный сад с разнообразными увеселениями и музыкальными павильонами, куда допускались только дворяне и члены Собраний; слева начиналась Дубовая, справа как раз Сахарная. Признаться по совести, Тарик немного слукавил, вовсе даже безобидно: сюда можно было добраться и другим путем, на добрую майлу короче, — но невредящая хитрость помогла ему миновать район Темных в длину, что прибавляет законной гордости.

— Поворачивайте вправо, — сказал Тарик. — Вот она и Сахарная. Укица длинная, ваш граф, судя по нумеру, живет где-то посередине, по правую сторону. Нет смысла с вами до его дома ехать, мне потом долго возвращаться придется к этому месту, мне путь вон туда...

— А как же ж я дом-то найду? — поскучнел рыбарь. — Столько их тута, и спросить не у кого...

— Может, цифры знаете? — спросил Тарик. — Бывал я в деревнях. Циферному счету там не обучают, на это деревенский грамотей есть, а самим цифрам учат — мало ли где понадобится.

— И у нас учат, как же! — оживился рыбарь. — Рыбарям тоже без цифр никуда — и улову счет вести, и для других надобностей...

— Ну, тогда совсем просто, — сказал Тарик и показал на нумер с первой делимой⁴⁷ цифрой, бронзовый кружок с финтифлюшками вокруг, на высоте человеческого роста прикрепленный к стене богатого каменного дома в три этажа, судя по ограде и гербу над входом — дворянского. — Какая там цифра?

— Двоечка! — радостно воскликнул рыбарь.

— Вот и отлично, — сказал Тарик. — Держитесь этой стороны, и под нумером двадцать четвертым будет дом вашего графа. Теперь найдете?

— Да безо всяких! Верно говорили, что в городе хитро придумано — всякий дом под циферкой, не то что в деревне... Подождите минуточку, господин городской, погодите с козел соскакивать! Позвольте вам за то, что любезно сопроводили, ответную любезность оказать от чистого сердца, стало быть...

Тарик остался на козлах, а рыбарь, проворно соскочив с габары, открыл ближайшую корзину и подал Тарику словно бы толстую доску в форме рыбы, тщательно обернутую в вощеную бумагу. Вот только доска не пахнет так ядрено копченой рыбой, очень уж дразняще для голодного брюха.

Очень похоже, там не просто рыба, а... Ну да, Озерный Край же ж! Вот это свезло!

Как и полагалось согласно политесу, он сказал:

— Не стоит вам так беспокоиться...

Судя по всему, в деревне были другие политесные правила: вместо обычного «Помилуйте, какое беспокойство, честь окажете» рыбарь сказал:

— Вовсе это не беспокойство, а уважение, уж не побрезгуйте...

Вполне возможно, это как раз был деревенский политес на такой именно случай — и Тарик принял тяжелый, заманчиво пахнущий

сверток длиной в добрый полмайл. Спросил только, уже не из политеса, а из участия:

— А неприятностей у вас не будет, любезный рыбарь? Ежели рыбка по счету...

Рыбарь подмигнул ему хитровастенько:

— Так ведь счет «шестым хвостам», надобно вам знать, ведется не по хвостам, а по корзинам. Сколько корзин обозначено на бирке, столько я и привез, какие там неприятности? Не обеднеет барин, у него в наших краях три озера из самых больших... Очень вы меня разодолжили, господин городской, со всем сердцем отнеслись, хороший вы человек, сразу видно. Ежели доведется бывать в наших краях, милости прошу в гости, примем как полагается. Озеро Гусиное, деревня Тихая Пристань, а я зовусь Барталаш Фог, еще на околице спросите, всякий покажет. А ваше имечко как будет?

— Тарикер Кунар, — сказал Тарик солидности ради, впервые в жизни величая себя по-взрослому.

— Запомню, память у рыбарей хорошая. Будете в наших краях, заходите без церемоний. Места у нас красивые, городские ездят, даже дворяне — свежим воздухом подышать, на красоты полюбоваться, на лодках поплавать: Гусиное у нас большое! Братила мой по мамке⁴⁸ в гостевой деревне⁴⁹ служит (их у нас две), махом вас устроит... а то и у меня можно, всегда рады будем, у меня гостевая комната имеется...

Распрощались политесно — рыбарь приподнял колпак, Тарик приподнял шляпу, оба пожелали друг другу удачного пути, и рыбарь уехал, а Тарик остался один на пустой улице с тяжеленной рыбиной в руках. Никакой загвоздки в том, как справиться с нежданной ношей, не было: Тарик достал из кармана туго свернутый рулончик, встряхнул — и получилась поместительная матерчатая сумка с двумя длинными ручками-лямками. Отправляясь в город, все брали с собой сумки на случай, если родители поручат что-нибудь купить. А ежели удастся стибрить что-нибудь с воза, следует побыстрее упрятать от посторонних глаз, помня правило: если не было оче- зрителей, Стражники ничего не докажут. Школяру и в форме идти с сумкой вполне политесно.

Лещ — а это, конечно же, был лещ — уместился в сумке целиком, и хвост не торчал. Вот это свезло! Озерный Край (дюжина больших и поменьше озер, невысокие, поросшие лесом горушки, густые чащи) располагался всего-то майлах в тридцати от столицы к северу. И лещи водились только там, не так давно в королевстве Арелат их вообще не было, пока с полсотни лет назад кто-то из владельцев не завез мальков, они прижились и размножились. Только так просто на рыбалку туда не попасть даже тем благородным и богатым, кто имеет такую страстишку: все земли Озерного Края издавна принадлежат старым дворянским родам, они, кроме «шестого хвоста», с самого начала скупают у рыбарей весь улов лещей, а потом их управители с немалой выгодой перепродают его столичным рыбникам, у которых такие цены, что даже иные небогатые дворяне, глотая слюнки, проходят мимо. В отличие от осетрины, пищи людей невысокого достатка, лещ — и сырой, и копченый — почитается большим деликатесом. Есть даже байса про бедного провинциального дворянчика, который в ответ на вопрос, что бы он делал, если бы стал королем, ответил не задумываясь: «Каждый день бы леща трескал!» По причине

редкости копченый лещ такой величины, что лежал сейчас в сумке у Тарика, стоит в лавке не меньше шести серебряных денаров, а на такие траты не всякий дворянин пойдет, не говоря уж о нижестоящих, разве что Ювелиры могут себе позволить.

Леща — и не копченого, а жареного — Тарик пробовал два раза в жизни: два года назад, когда папаня праздновал священные цифры, и год назад, когда старший брат вернулся с войны с наградой и легкой раной — и папаня раскошелился на праздничный деликатес. Откровенно говоря, ничего такого особенного, рыба как рыба, но тешило горделивость то, что она на столе...

Повесив сумку на левое плечо, — ах, этот дразнящий запах! — Тарик быстрым шагом пошел по Дубовой (неведомо почему так названной — там не было ни единого дуба, вообще ни одного дерева). Он крепко сомневался, что когда-нибудь попадет в Озерный Край, но название деревни у Гусиного озера и имя рыбаря прочно засели в голове — память у него цепкая, что здорово помогало на испытаниях.

И по-прежнему думал об Озерном Крае — теперь уже о гостевой деревне, с точки зрения многих дворян совершенно неправильной. Такие деревни, приносящие немалый доход их владельцам, есть в разных уголках Арелата, но все они до недавних пор принадлежали либо городским магистратам, либо земанам из деревень вольных землеробов. А вот два года назад этим же занялся не простой дворянин, а титулованный: граф Замбек, один из четырех владельцев Озерного Края, причем самый захудалый из них — ему принадлежало одно-единственное озеро (правда, большое), кусок леса и четыре деревни землеробов с повинностями. Как бывает со многими, главное его достояние заключалось в древности славного рода, а доходы с продажи лещей никак не позволяли поддерживать «достойный образ жизни», коего требует неписаный дворянский кодекс чести. И вот однажды неведомо на какие денежки (злые языки судачили, взял в долю кого-то из «золотых мешков», столичных Денежных) он огородил внушительной изгородью чуть ли не равнолеглук?³ майлу на берегу озера, построил гостевую деревню из симпатичных кирпичных домиков, а главное — завел дюжины две лодок, с которых за отдельную плату гости могли половить рыбу удочкой (тут была своя хитрость: лодочники зорко следили, чтобы ловец вытащил лишь оговоренную дюжину рыб, а сколько окажется в улове лещей или не окажется вообще — это уж везение или невезение рыболова).

И денежка потекла к графу Замбеку звенящим ручьем, к нему потянулись любители рыбалки со всего королевства. Среди них хватало и титулованных дворян, и даже придворных: рыбалка — та страсть, что одинаково сжигает и герцога, и простолюдина (правда, в гостевую деревню графа мог попасть лишь самый богатый простолюдин вроде Ювелира, а что до герцогов, то не у каждого из

⁵³ Равнолеглая — квадратная. них хватило бы денежек на эту роскошную — и единственную! — рыбалку в королевстве).

Злые языки твердили еще, что остальные трое владельцев Озерного Края, видя ошеломляющие прибыли, тоже собрались было завести на берегах своих озер гостевые деревни через подставных лиц, но граф (а может, его тайный компаньон) оказался прозорливым и хитрым — заведя вскоре знакомства среди придворной знати, он добился королевской привилегии, которая сделала его единственным хозяином гостевой деревни в Озерном Крае.

То, что именно так обстоят дела, Тарик знал совершенно точно — опять-таки от студиозусов, приходивших к худогу Гасперу в гости. Трое из них недавно побывали в гостевой деревне, но до пошлостей, как они говорили, вроде рыбной ловли не опускались — прихватив несколько ящиков вина, четыре дня гулеванили в домике со знакомыми девицами и только раз, наняв лодку, выплыли на озеро, но снова не для того, чтобы цеплять на крючок безвинную рыбку, которая не сделала им ничего плохого: лодка стояла на якоре на середине озера, пока не опустел взятый с собою немаленький бочонок вина. Студиозусы говорили еще, что многие гостевые деревни служат местом для тайных встреч женатых и замужних, как это давно повелось с охотничьими домиками. И, еще более понизив голос, клялись, что видели там всемогущего Главного министра — герцога Талакона, отроду не замеченного в страсти к рыбалке...

Совершенно незачем было думать об этих пустячках, о местах, где ему наверняка никогда не доведется побывать, но себе самому Тарик мог признаться, зачем он это делает: чтобы не обращаться мыслями к предметам гораздо более серьезным, да что там — тягостным. Разговор с рыбарем о цветах баралейника «словно из черного дыма» прояснил все, но теперь перед ним вплотную встал вопрос, на который пока что не находилось ответа: пусть все стало ясно, но что же делать?