Груди простого советского человека

Как вихрь, пронеслись события этого месяца. Они зачеркнули прожитое и изменили будущее. И тогда из усталого интеллигента, одного из многомиллионных служащих огромного государственного аппарата вдруг возникло нечто или некто среднего рода — вроде Оно или Он — Оно, черт его знает!

Но, видимо, бродили еще по его жилам остатки старой и крепкой закваски, которые и спасли усталого интеллигента от сумасшествия в тот дикий и жуткий момент, когда он впервые увидел ЭТО.

А произошло все в обычное утро, когда он, спустив ноги с кровати, щурясь полусонно, уставился в зеркало. «Чертовщина какая-то!» — мысленно удивился интеллигент и протер глаза. Но ЭТО не исчезло! Он еще трижды протер глаза, но все же не поверил им. «Галлюцинации, что ли начались?» — опять подумал интеллигент, но прикосновение ладонями к волосатым ребрам, а затем 'и выше развеяли всякие сомнения: за ночь у него, тридцатилетнего мужика с волосатым телом выросли там, где им не положено быть… упругие девичьи груди!!!

Он окаменел перед зеркалом, и только нижняя челюсть оставалась живой, мелко и непроизвольно дрожа. «Мама родная!» — ужаснулся интеллигент и тут же к нему вернулась возможность пошевелиться. Робко и смущенно, как в пору наступающей юности, он провел кончиками пальцев по припухщему соску левой груди, и судорога вспыхнувшего желания молнией пронзила низ живота. Тогда интеллигент глухо и протяжно застонал, а затем стал яростно биться лбом об зеркальную твердь. Однако рассудок все же контролировал чувства, и стекло осталось целым, А он упрямо стучался лбом в стекло, словно пытаясь прорваться туда, в Зазеркалье, и там найти спасение от этого утреннего кошмара. И вдруг новая мысль обожгла его сознание, которое, кажется, было в полном порядке:

«Что будет, если кто-нибудь ЭТО заметит?!»

Интеллигент рывком перемахнул расстояние до двери и резко повернул задвижку замка. Это чуточку успокоило его и мыслить стало легче. «Если перетянуть грудь, например, полотенцем, а сверху напялить просторную куртку, то вряд ли эти бабские гениталии кто-нибудь заметит». Однако, когда он глотал из-под крана холодную воду, струйка ее торопливо сбежала по шее, перевалила через ключицу и вышла — опять-таки! — на сосок левой груди. Острое желание снова охватило его. «Черт-черт-черт!» — застонал интеллигент и хряснул кулаком по раковине.

Боль в кисти окончательно привела его в себя:

«Должно быть, какой-нибудь в стельку пьяный чародей подшутил надо мной во сне. Иначе кому еще в голову придет украсить меня. волосатыми сиськами! О чем это я, дурень! Ведь вот-вот вернется жена, что я ей-то скажу, голова дубовая! А ведь вернется, а ведь увидит! Что же мне ей сказать? У-уу, стерва!» Ему немного полегчало: это хорошо — перенести вину за случившееся на кого-нибудь из окружающих и тут же возненавидеть их.

Борясь с корчившим его сущность извращенным и противоестественным желанием самого себя, он туго перетянул грудь широким бинтом. Если при этом он нечаянно задевал рукой один из сосков, то низ живота вновь охватывал сладкий холодок, от которого, однако. жаром отдавало- в мозгах. Он торопливо натянул на себя ковбойку, с удовольствием отметив при этом, что она не задела его грудей, накинул на себя спортивную куртку, повертелся перед зеркалом в ней, затем просунул кулаки в рукава и застегнул «молнию». Вид его стал совершенно обыкновенным, и до вечера можно было ни о чем не беспокоиться. Пригоршня таблеток седуксена успокоила его взвинченные нервы.

Таков был первый день. Один из тридцати. И в этот день приглушенная спокойствием гордость и скрытое тщеславие стали главными определяющими судьбы интеллигента. — Безруким инвалидом он не потерял бы себя до такой степени, до которой дошел сейчас, когда судьба выделила именно его и оставила в одиночестве перед всем населением Земли. Даже убежать в смертное небытие он не мог, так как боялся что церемониал погребального обряда — омовение тела — выдал бы его с голо… то есть с грудями, а это, считал он, лишило бы покоя его душу, покинувшую опозоренное тело. Самые близкие стали бы «линчевать» его тело саркастически ехидными взглядами, грязными мыслями, вернее, измышлениями, кривыми усмешками. Некоторые люди боятся оказаться смешными в глазах окружающих больше, чем смерти, и наш интеллигент был именно из таких.

Он вышел из дома и пошагал по улице, которая увела его в реденький лес, который заметно оживила наступившая весна. Набухшие почки уже вполне созрели, чтобы лопнуть и выстрелить вверх зелеными свечками клейкой листвы, пряно пахнущей. А под ногами V интеллигента стелился перепоенный влагой перегной, и сухая изморозь скрипела под подошвами, как новые яловые сапоги.

На какой-то полянке он стянул с себя куртку и уселся на замшелый пенек, достал сигарету, стал разминать пересохший табак, и он высыпался на перегной. Он размял вторую, затем третью, и табак просыпался ему на джинсы. Интеллигент зашел слишком далеко, и люди появлялись здесь довольно редко. От этого ему было спокойно, и думать о случившемся не хотелось. Несмотря на то, что об этом ему постоянно напоминал тугой захват бинтовой удавки на груди. «Ничего страшного! — махнул рукой интеллигент. — В Москве сделаю пластическую или, как ее там? — косметическую операцию. Ничего страшного! Ведь отрезали же себе правые сиськи амазонки, а чем я хуже? А нынешним женщинам за рак молочной железы тоже ведь грудь, а не что-нибудь отрезают. И мне эти чертовы сиськи хирурги снесут заподлицо. Ну, чуть-чуть посмакует этот случай пресса — так ведь это же без всякого упоминания имени. Врачебная тайна. Вот и выход из тупика — простейший, как сквозное дупло!»

За этими мыслями он как-то даже и забыл, что ехать в Москву ему не на что, а ведь кроме дороги в оба конца ему придется платить и за саму операцию. Впрочем, не в деньгах дело. Деньги он, конечно, достанет, а вот… Что стоит за этим «вот», он не знал еще, но уже близок был к разгадке. Всю жизнь он добровольно сторонился общества, стремился к уединению, а вот теперь… «А вот теперь судьба действительно забросила меня в самый далекий и глухой угол. Действительно в одиночество, да такое кошмарное, что и предположить было трудно!» Ему хотелось ненавидеть всех и вся, бороться… Бороться было не с кем! И не за что! Он оказался в психологическом тупике, и мысли его лихорадочно заметались в помутившемся разуме в поисках выхода.

И вдруг одна из этих мыслей тормознула в его воспаленном мозгу, пасплылась мутно, затем оформилась и приняла окончательный вид: «А что если эту нелепость положена сделать своим преимуществом?!»

Он подумал, хочется ли ему женщину? И все соответствующие рефлексы тут же отозвались на эту мысль. Однако! Вот воспряло в нем какое-то побочное ощущение, и интеллигент не сразу понял, что это отвращение к его однополым собратьям, вызванное собственным воображением. А он вообразил, как ладони его гладят нежные девичьи припухлости, и тут же вспомнил про свои груди. Вспомнил и почти наяву увидел, как к его чужеродной, но все же женской груди, тянутся чьи-то грязные и волосатые пальцы… Бр-р-р! В какой-то мере ему даже показалось, что он сейчас в состоянии понять чувства или, вернее, ощущения насилуемой женщины, ее боль, ужас и рвотное отвращение к жестокой похоти самца. Но он не знал, что такую горькую чашу испивает до дна только женщина не покорившаяся, не сдавшаяся насильнику. Смирившиеся же могут даже получить от насилия относительное удовольствие.

«Как бы там ни было, но я воспринимаю мир, как настоящий мужик», — подумал интеллигент. Это, по его мнению, было в настоящий момент главным и вернуло его к мысли о том, чтобы бросить встречный вызов нелепой ситуации, в которой по воле судьбы он оказался. Он внутренне ожесточился, сам того еще не сознавая, и тогда из самых отдаленных тайников его тела и души поднялись на поверхность и задействовали силы человеческих резервов. Тех самых, которые из мальчиков делают вундеркиндов, а из юношей — гениев, которые укрепляют дух и ускоряют рывок солдата на линии решающей атаки, которые вдруг подстегивают писательское воображение и мысль в самый пиковый момент прокуренной усталости и душевной пустоты.

В этот день, перый из тридцати, вместо вялого интеллигента домой вернулся новый, какой-то упругий, что ли, человек. И жена недоуменно косилась на него, заметив, но не поняв эту в нем перемену. И даже не удивилась, что он лег спать отдельно от нее. Интуиция подсказала ей: сперницей тут и не пахнет.

Капитан Баранов вошел в дежурку. Он был толст, и эта объемность не нравилась ему, заставляла раздраженно пыхтеть и сопеть. По пути к своему столу капитан смахнул пухлой лапой шапку с задержанного бомжа, строго глянул на пьяненького мужичка в косо застегнутом плащишке, сделал замечание слишком замечтавшемуся помощнику дежурного за расстегнутый китель и, наконец, утвердился на своем стуле, внимательно оглядев собственные руки, а после всего этого уставился на Трева:

— Сачкуешь?

— Сачкую, — согласился Трев, испытывавший самые теплые чувства к этому чудному капитану, в тучном теле которого каким-то образом кипел, не утихая, холерический темперамент непоседы.

В глазах Трева Баранов был каким-то странным милиционером. Его поступки были непредсказуемы, мысли не всегда логичны, манеры — актерские, но вместе со всем этим капитан слыл и был отличным оперативником.

— Ты сачкуешь, а у нас «гастролеры» всех пассажиров на уши ставят. Особенно вот таких. — Баранов указал на мужичишку в плаще. Задержанный или сам явившийся при этом жесте капитана встрепенулся было, пробежал пальцами по пуговицам плаща, но снова вдруг скис.

— Мое дело — собаки, — равнодушно отозвался Трев. — И вообще я из управы, а не из «линейки», — добавил он, имея в виду линейное отделение милиции-

— Вырядился! — капитан сердито засопел. — Не оперативник, а денди какой-то мадридский…

— Если уж денди, то только лондонский, — усмехнулся Трев.

— Пусть так, — буркнул Баранов, с одобрением разглядывая щеголеватый костюм Трева, его замшевые туфли и тонкую ангорскую шерсть свитера. — Пива хочешь?

— Вы же знаете, капитан, что не хочу, зачем предлагать?

— Что я знаю? Что я должен знать? Не пьет он, видите ли! Все пьют, а он, видите ли, не пьет! Гусь белый!

— Ворона, скорее, белая.

— Пусть ворона… — Баранов откровенно играл сегодня этого ворчуна-наставника. — Не хочешь — мне больше достанется. Однако, я, пожалуй, сегодня тоже не буду. Я водки хочу, а не пива. Водки с перцем… Ну-ка, пойдем-ка!

Баранов увел Трева в свой персональный кабинет и вытащил из сейфа папку:

— Вот тебе — сразу три ограбления, но ты погоди их читать, я про все тебе на словах сначала изложу. Все три выполнены по обычной методе: женщина заманивает, а мужики-подельники грабят. Но в данном случае есть одна неувязочка: двое из потерпевших утверждают, что их била сама женщина. Странная — штука, верно? Как-то грубо все, нагло, но следов — никаких, вещдоков — тоже…

Капитан замолк, немного посопел, затем продолжил безо всякой связи с предыдущей тирадой:

— Вот ты вырядился, как щеголь, не пьешь… А ты выпей! Пивка попробуй!

— Хотите меня в качестве «живца» использовать? Напрасно, я считаю. Они уже уехали давно. Не могут же они без конца на одной станции… Трое только заявили, а сколько еще постеснялось?

— Трев, послушай меня! — Баранов на сей раз выглядел совершенно серьезным. — Не нравится мне все это. Как-то все тут не так… А ты, я знаю, в свою интуицию веришь…

— Я доверяю больше интуиции вашей, капитан. Как только просмотрю показания потерпевших, так сразу пойду в ресторан, пить коньяк. Но сначала дайте мне хотя бы словесные портреты тех, на кого мне следует обратить особое внимание. Ведь вы-то, надеюсь, весь вокзал просмотрели, а ресторан — тем более.

— Правильно! Поэтому пить коньяк в ресторане вовсе необязательно. И по вокзалу швыряться не надо. Ты лучше настройся на дальнюю дорогу. Именно она тебе сейчас выпадает, как говорят гадалки. — Баранов расстелил на столе железнодорожную карту. — Вот тут, тут и тут были схожие грабежи. Группа сходит с поезда в крупных городах, несколько часов «работает» на вокзале', а затем перебирается дальше. Прямехонько по направлению к первопрестольному граду, вешая на нашего брата нераскрытые грабежи. А я терпеть ненавижу нераскрывку.

— Капитан, я же напоминал вам, что я не из «линейки». У меня ведомство другое. Управа меня разве отпустит? Разве осмелится она оголить питомник? Я ведь кинолог прежде всего… А ваш план и для другого УВД сгодится. Группу, по вашей логике, где-то под Красноярском или в самом Красноярске встречать надо?

— Да, именно там. А что касается другого УВД — ты прав, могут нам и не разрешить это дело. Точно не разрешат. Но мы с тобой им не скажем… Короче, сможешь взять дня три отгулов?

— Авантюра… — Трев задумался. — Люблю авантюры. Отгулы тоже люблю, и они у меня есть… Заказывайте билеты! Кто у нас в Красноярске?

— Журковский. Я ему звякну, и тебя встретят.

— А почему именно мне вы это предложили? Ведь у вас достаточно оперативников.

— Случайно, Трев, случайно. Увидел — и предложил.

— Это, как я понимаю, потому, что я хороший человек?

— Ага, очень хороший. Пороть только некому этого человека. Иди, не балагурь!

В самолете Трев снял куртку, расстегнул пиджак и удобно полуразлегся в кресле. Достал из кейса подарок одного хорошего товарища, недавно побывавшего в Японии — черную ленту из мягкого, но плотного бархата, завязал ею глаза, заткнул уши элегантными затычками, расслабился, и гудящий полетный антураж совершенно исчез для него. Трев даже немного подремал, но мозг его работал четко и ясно.

Ничего необычного в деятельности «гастролеров» не было. Женщина знакомилась с пассажиром, откровенно демонстрировала ему свою доступность, и тот превращался в барашка на заклание. Они шли сначала в ресторан, а затем она уводила его в какое-нибудь укромное и безлюдное место. В этом местечке «коллеги» дамы оглушали «ухажора» ударом по голове и обчищали, как говорят до нитки. Странным казалось то, что их, «гастролеров», до сих пор не могли поймать, хотя повсеместно были разосланы ориентировки на основе словесных портретов, работники линейных отделов милиции везде тщательнейшим образом «фильтровали» пассажирскую массу, но грабежи на вокзалах продолжались — наглые, основательные. В аэропортах такого не случалось. Видимо потому, что «гастролеры» перебирались из города в город самолетами и не хотели «следить» на авиатрассах.

План капитана не отличался оригинальностью: надо поехать в ближайший крупный город и крутиться по вокзалу, выследить женщину-приманку, а дальше действовать по обстоятельствам. Лучше всего — приударить за ней. Особого риска, когда знаешь все наперед, не может быть. Если грабители сейчас именно в этом городе, то женщина-приманка, наверняка, заметит Трева, поскольку он тоже ищет встречи с ней. Как говорят, рыбак рыбака видит издалека.

В ушах закололо, и Трев поспешил освободиться от своих противошумных «доспехов». Сосед по креслу смотрел на Трева с изумлением: наши люди еще не знают такого простенького способа самоизоляции для отдыха в пути. Трев не без труда встал на затекшие ноги, спустился по трапу на аэродромное поле, неторопливо прошел в ту сторону, в которую указывала стрелка «Выход в город», но не стал брать такси и ждать соответствующего автобуса. Он решил пройти к железнодорожному вокзалу через весь город пешком.

На привокзальной площади Трев огляделся, расслабившись, растегнул «молнию» меховой куртки и направился к зданию вокзала с таким видом, будто каждым своим шагом он делал великое одолжение земле под ногами. Через час такого флаиировання к нему стал присматриваться дежурный милиционер, а еще минут через двадцать он вежливо попросил Трева следовать за ним. Вроде все чинно и благородно произошло, но тем не менее десятки пар глаз внимательно следили за этой сценой. А один взгляд Трев почувствовал как-то особо — всей спиной и шеей. Он обернулся и поймал этот взгляд — женский, оценивающий и вместе с тем манящий «в даль светлую». У Трева перехватило дыхание: лицо женщины имело очень много сходства с теми чертами, которые давала официальная ориентировка.

В дежурке Трев предъявил свой паспорт, объяснил, что ждет своего товарища, который должен прибыть с московским поездом, а пришел на вокзал слишком рано потому, что не знал расписания. Вернувшись в зал ожидания Трев быстро отыскал женщину с цепким взглядом, подмигнул ей и присел рядом. После нескольких банальных фраз, предваряющих знакомство, Трев объяснил свое присутствие здесь так же, как и дежурному милиционеру.

Однако уже после пяти минут пустячной болтовни вокзальная красавица игриво взглянула ему прямо в глаза:

— А ведь вы все врете. Никакой поезд вам не нужен…

У нее был приятный грудной голос, а интонации имели довольно теплые оттенки, и Трев не стал лукавить:

— Командировки тем и тягостны, что не знаешь, как убить время вечером.

— И про командировку неправда! — женщина, кажется, и не собиралась обороняться, а с ходу шла в атаку. — Надолго в наш город-то?

— Пока окончательно не растрачусь, — кинулся головой в омут Трев. — Поэтому хватит нам разговоры разговаривать, пойдемте лучше вино пить, с шоколадными конфетками, а?

— И зачем была нужна вся эта околесица про товарища и командировку, скажите на милость? — женщина засмеялась…

Они сидели в ресторане уже второй час, и вокзальная красавица заметно опъянела. Пили сначала шампанское, затем коньяк, съели по хорошему бифштексу, не считая двух или трех фирменных салатов, и фантазия Трева пошла на крутой взлет. Он сыпал новейшими анекдотами, старыми стишками, острил по поводу клиентов за соседними столиками.

Однако уже через два часа женщина была не в состоянии оценить кавалерские способности Трева, так как стала еще пьяней. И когда Трев это понял, он решил покончить с ненужной галантностью и перейти в сексуальную атаку. Нырнув правой рукой под скатерть, он стал откровенно тискать круглые коленки вокзальной красавицы, гладить ей внутренние стороны бедер. Та откликнулась мгновенно, и уже сама направляла ладони Трева в нужные точки своей нижней части тела, издавая при этом протяжные тихие стоны, похожие на скулеж щенка.

Трев ушел в туалет и выпил бутылочку оливкового масла: выпитое вылетело со стонами, но все же он немного опьянел. Он стал кончать веселье, звать ее «куда-нибудь». И вот они идут по вечерней улице, поскрипывая по вечернему снежку. Трев напряжен, собран, как собака, взявшая вдруг след. У какого-то дома женщина зовет его в подъезд и просит сигарету. Трев дает ей прикурить, и в этот момент она расстегивает пальто, прижимается к нему горячей грудью платья из какой-то очень тонкой материи, а ощутимым лобком делает круговые движения, явно зазывая в постель. От нее пахнет легким табаком, марочным коньяком, а губы напоминают какие-то присоски, но довольно приятные, даже волнующие.

Отзываясь на ее поцелуи, Трев всей спиной внимал темноту, готовый откликнуться на любое движение воздуха, возникшее в подъезде. Он ждет вкрадчивых шагов, чтобы тут же резко обернуться и сногсшибательными приемами положить преступников и повязать их. Но в подъезде тихо, и женщина, разочарованная его холодностью, неотзывчивостью, закуривает и ведет его вверх по лестнице. Она спокойно достает ключи, щелкает замком, и Трев, к своему изумлению, оказывается в однокомнатной квартирке, где ни спрятаться, ни укрыться. К тому же у серванта — целая батарея пустых бутылок, незаправленная кровать — мерзость!

«Нет, это не проститутка, не оголодавшая вдова, это б…!» — решает Трев и едва ли не кубарем скатывается с лестницы.

Пока он летел по лестнице, вослед ему неслось:

— Импотент, трус! Кастрат несчастный! Евнух, черт тебя побери!

На улице Трев ошеломленно оживился, покрутил головой и вдруг, неожиданно даже для самого себя, расхохотался. Редкие прохожие с опаской глядели на него…

Вялый интеллигент вошел в свою квартиру, равнодушно поцеловал жену, поставил чемодан в угол и достал плоскую бутылку коньяку.

— Постой! — остановил он метнувшуюся на кухню жену, — в чемодане у меня есть сардины, шпроты, печень трески в масле, круг московской колбасы, икра, балык, фрукты…

Все это он выставил на кухонный стол, и привычная затертая клеенка стала выглядеть скатертью-самобранкой — изобильно, дорого и вкусно.

Жена смотрела на него с удивлением, но больше с робостью. Каким-то странным стал он за прошедший месяц отлучки. Сперва уехал ни с того ни с сего, — всполошенный, нервный, — а вот теперь сидит такой высокомерный, недоступный, цедит сквозь зубы банальные слова, но что самое главное — не снял даже пиджака. «Черт, одет с иголочки, '- подумала жена, — ~ деликатесов — полный чемодан… Откуда же у него деньги?!»

В одно время мелькнула даже мысль: «Выиграл по какой-нибудь лотерее, а потом поехал в Москву деньги получать. Но… Ведь столько уже лет вместе, все беды и горе — пополам, а тут утаил?»

Жена с трудом сдерживала слезы, а он, хлебнув коньяку, отмяк, отошел сердцем, вновь распахнул чемодан, достал оттуда пальто-джерси, красивый свитер, платье, дорогие духи, золотые часы на цепочке с замысловатым брелоком…

А он, не раздеваясь, лег опять на свой диван, достал из кармана пузырек с транквилизаторами, заглотил целую горсть таблеток и отвернулся к стене. И жена опять, глуша обиду, прощающе подумала о том, что так и должно быть: с дороги, устал, — не до секса. А когда убедилась, что он действительно заснул, тщательно обшарила карманы его пиджака.

Денег было не так уж много — четыреста рублей. Она прикинула в уме стоимость покупок, дорогу туда и обратно, мелкие расходы — получилось не так уж много, всего какая-то тысяча. Ее охватила злость, но муж спал сном невинного ребенка, и ей стало жалко его. По-матерински. «Сорвался мужик, попала шлея под хвост или бес в ребро. За всю их скромную жизнь решил разок шикануть — Бог с ним! Ведь почти на все деньги купил ей, дорогие купил вещи, редкие в городе. А себе — ничего! Ну, может, попил там чуть-чуть, по ресторанам пошастал, по Москве… Все одно — деньги-то шальные. Как пришли — так и ушли. А что скрытно все — так оно и правильно: зачем же в доме и на улице всем про выигрыш знать?»

И она, млея от счастья, снова стала вертеться у зеркала, вновь и вновь примеряя подарки, радуясь, как ей казалось, возвращающемуся благоденствию в семье.

А он, проснувшись ровно через два часа, тихо лежал в сумраке вечера, не чувствуя совершенно ватности своего тела, но зато голова функционировала довольно ясно. Гудели в мозгах бесчисленные самолеты, шумели железнодорожные вокзалы, всякие рестораны… Лапали его упругие девичьи груди грязные и волосатые пальцы мужиков, а он с остервенением бил их владельцев по голове или по почкам, или по печени… А затем с ежедневно растущей сноровистостью обшаривал их карманы, вынимал деньги и ценности, снимал с рук кольца, перстни… Драгоценностей он почему-то опасался, и после очередного грабежа с сожалением выбрасывал их в урны… Затем в самом темном месте быстро переодевался, выворачивая куртку наизнанку, пряча парик в сумку, а взамен напяливал на голову щегольскую кепку, насаживал на нос темные очки и растворялся в толпе.

В Москве он пришел прямо на квартиру к знаменитому профессору, и тот долго смеялся над его страхами и отчаянием. Он смеялся необидно, по-старчески — хе-хе-хе! Дробно так, но довольно звонко.

Идя от профессора в аптеку, он знал, что обыкновенный гормональный препарат избавит его от чужеродных наростов на волосатой мужской груди. Но от этого ему, почему-то, стало не легче. Вялый интеллигент трусливо свернул в первую попавшуюся подворотню и долго стоял там, прижимаясь к холодной стене, млея от непонятного страха. Он чуть было не выбросил все деньги, добытые рискованным трудом, в пароксизме отчаяния, но вовремя одумался, боясь своим нелепым поступком привлечь чье-то внимание.

А позже, когда совсем рассосались эти груди, он совершенно успокоился и его уже не мучали воспоминания об ограбленных мужиках, а бередйли душу их липкие руки, похотливые рычания, вопли неудовлетворенной страсти — дикие и яростные. Ему казалось, что он никогда уже не сможет прикоснуться к женщине, встать рядом с мужчиной, подать ему руку — запросто и по-свойски. Груди исчезли, и он почувствовал вдруг себя бесполым существом, как деревянная матрешка.

Но и эти страхи оказались совершенно беспочвенными. В минуты их последней встречи профессор доходчиво объяснил ему, где и как он сможет избавиться от последствий психологического шока, написал коллеге рекомендательное письмо. И он понял, что ему достаточно будет пройти несколько сеансов гипноза в родном областном центре, попринимать курс нейролитических препаратов, и тогда он будет совершенно здоровым.

…Но ему все равно не хотелось шевелиться в постели, говорить с женой, встречаться со знакомыми. Лежать бы вот в таком оцепенении, долго лежать…