Грустный виноградник

Виноград, вцепившись корнями в костистый склон,

каменеет под ветром строем живых колонн,

пытаясь выжить — южной, но все же зимой.

Вот опять простор для метафор, любимый мой!

Ты будешь смотреть в стакан, но не видеть дна,

или в печь — в ней тот же Мальстрем, бездонная глубина,

алая пасть — в нее упасть — как попасть домой…

Истреби виноградник, и будешь счастлив, трезвенник мой!

Любовь моя старая — вся в железных узлах лоза,

но скрывает кровь — бурную, как слеза.

Этот ствол перекрученный не вырубишь топором,

только вырвешь с корнем, оставив в земле пролом,

насильно прервав подземных вен кровоток —

в этой яме уже не взойдет ни один цветок.

Пусти ее на дрова, расщепи, растопи камин

и согрейся — и может быть, не один,

только пепел узлами завьется в печной трубе —

это я, но уже не плачущая о тебе.

Я буду грести, как беглец, обдирая кожу —

что, в общем, смешно — за мной никакой погони.

Если выбросить весла, на что я буду похожа —

чаинку, щепку, кровяной пузырь на ладони?

Мне других берегов не надо — с меня довольно,

преврати меня, Господи, в длительность, в пену, в тину,

в бесконечный сон, где жить и любить не больно,

и чужая молодость жадно не дышит в спину.

Опять, как двадцать лет назад,

искрит в окне небесный сад,

затягивая нас,

а кто-то смотрит с высоты,

как надо мной склонился ты,

но не отводит глаз.

Припомнив правила игры,

лечу, как с ледяной горы,

туда, где мед и ад,

и, мчась по млечному лучу,

одно заклятие шепчу,

навзрыд и невпопад.

И, проскочив на белый свет

сквозь леденеющий просвет,

в обещанном саду

я слышу ангела в раю

и, руку выпустив твою,

на звук его иду.

Крыло льняного полотна,

волос разбойных рыжина,

печальный дикий глаз,

и нимб антоновкой пропах,

и саксофон в его руках

наяривает джаз.

Когда часы под утро бьют,

я возвращаюсь в свой уют,

где мы — к плечу плечом,

и до утра владеет мной

один мотивчик заводной,

но ты здесь — ни при чем.

Античный хор перекрывает сольно

смешной птенец, усевшись на плечо.

Поэзия, ты здесь — когда мне больно,

и зябко, и светло, и горячо.

Так, уколовшись чем-то спозаранку

в квартире, где беззвучно и темно,

смеясь и злясь, зализываешь ранку,

негаснущее алое пятно.

Китайские колокольчики,

кукол в кокошниках,

кофейные чашки

и тому подобную рождественскую муру

покупаю, заворачиваю в радужные бумажки,

в коробочки — с детской пылкостью, будто без них умру.

Чемодан набит сувенирами под завязку —

пищит молния, взрываются нитками швы.

Я тоже от гордости лопаюсь — сусальную сказку

волоку, как безумная, в Болгарию из Москвы.

И если подруга моя через год позвонит в колокольчик,

что почувствую сквозь эфирный рой голосов?

Так, пустячок, анестезирующий укольчик,

прививку от бездны, ее тикающих часов.

И когда другая глотнет, обжигаясь, кофе,

не вникая в смысл навязанных мною уз,

смуглая капля прочертит пушкинский профиль

на фарфоре питерском — я тоже почую вкус.

Одному подарю серебряную улитку,

другому яшмовую сову в лавчонке найду —

и продерну сквозь нашу жизнь блестящую нитку,

и мы вместе выживем в самом глухом аду.

А пока — ехидна зимняя — крутит вьюга

сор цветастый, фантики над пропастью ледяной,

вся эта канитель, мишура нам поможет любить друг друга —

золотой ключик от вечности заводной.

Запах речной воды,

ингерманландский дух.

Как стекленеют льды —

не уловить на слух.

Вмерзла в культурный плен

стайка живых наяд.

Крепче подводных стен

тени на дне стоят.

Что меня держит здесь?

Прошлое, выручай.

Города злая спесь,

жидких гостиниц чай.

Если согреть уста,

станет еще больней.

Вечная мерзлота —

корни моих корней.

Легче растаять в дым,

зная, как стужа рвет

лезвием ледяным

тину твоих болот,

предков моих тюрьму,

пряди седых волос,

тысячу лет тому

впавших в анабиоз.

Рек затверделых кровь

снегом заволокло.

Что им моя любовь —

лопнувшее стекло.

Устроен Божий мир как грустный виноградник —

отдельности слились и гроздьями висят,

в них косточки сквозят — любая тем прохладней,

чем горячее сад.

Печет полдневный луч, натягивая кожу —

упорствуй изнутри, пока не брызнул сок,

пока не станем мы до странности похожи,

стекая на песок.

В окрестностях себя ты бродишь в одиночку,

и, в омут твой косясь, я вижу на просвет,

как носишь на руках несбывшуюся дочку —

любовь, которой нет.

Как бережет тебя упругая мембрана

от нежности моей, ненужности моей!

Мне не прорваться сквозь — в чужие эти страны,

в гнездилище теней,

в холодные ключи, безмолвные глубины,

где кровь стучит в ушах, не зная тишины…

…Но пламенеет гроздь, в которой мы, любимый,

над бездной сведены.