Грядущая тьма

Глава 10 На пути в преисподнюю

Ну и поперли дальше, прямо к дьяволу в пасть, во имя науки, долга и прочей невообразимой херни. Последствия Черного ветра попадались все чаще и чаще. Небо над головой приобретало жуткий фиолетово-багровый оттенок, солнечный свет искажался, размывая горизонт и неприятно покалывая голую кожу. Обвисшие, словно увитые жилками плесени облака висели так низко, что, казалось, еще чуть-чуть и напорются на верхушки елей. Бучила все чаще ловил себя на мысли, что облака движутся отнюдь не по направлению ветра, а по собственной противоестественной прихоти. Лес прорезали полосы свежего бурелома, наваленные вповалку деревья шевелились, стонали и корчились, выпуская черные, лоснящиеся слизью побеги и острые, хищно загнутые шипы. В переплетениях стволов мелькали странные паукообразные тени. Березняк справа от дороги, прежде нежно-зеленый и светлый, пожух, листья опали, береста отслоилась и завилась в тугие комки, тонкие ветви жадно тянулись к всадникам, стволы расперло безобразными опухолями, похожими на беззубые, мокрые рты. Тянуло падалью и кислятиной. Лошади волновались, всхрапывали и пугливо косили глазами. Лесная дорога оставалась единственным более-менее неиспохабленным местом.

Чирикнуло. Рух повернулся на звук и увидел семейство белок, рассевшееся на ветке искривленной сосны. От вида мелких зверьков кинуло в дрожь, рыжие шкурки облезли, открывая почерневшее мясо и оголенные ребра. Сидящая с самого края, толстая и раздувшаяся, умывалась, сдирая с черепа кожу. Две мелкие дрались и шипели, пожирая еще живую кукушку. Птица вяло дергалась, уронив голову и поджимая скрюченные тонкие лапы.

Чуть дальше, ткнувшись рылом в обочину, валялся кабан. Клыки на морде превратились в нечто похожее на развесистые оленьи рога и своей тяжестью придавили дикого свина к земле. Облезлые, обросшие пепельным мхом бока едва заметно вздымались, крохотные багровые глазки посматривали беспомощно и ненавидяще. Рядом толкались и суетились три поросенка, вгрызаясь родителю во вскрытое брюхо, аппетитно чавкая и вытаскивая кольца сизых кишок. У одного атрофировались задние копыта, а двое срослись боками и мешали друг дружке, непонимающе огрызаясь и злобно похрюкивая.

Из чащи донесся сдавленный, полный боли и ужаса вопль, высоченная сосна саженях в полста от тракта дрогнула верхушкой, оглушительно скрипнуло, дерево начало медленно падать и ухнуло в заросли с треском и грохотом. Повторился леденящий душу, прерывистый вопль.

— Кто-то там нехороший, — предположил Бучила. — И сюда, видно, идет.

— И встретиться не хотелось бы, — в тон ответил Захар и чуть повысил голос: — Уходим, быстро. И тих-ха у меня.

Обоз поспешно запетлял по дороге, позади обрушилось еще одно дерево и раздался очередной плаксивый, полный отчаяния крик. Егеря настороженно оглядывались, баюкая оружие на руках. Кто там баловал, выяснять не хотелось. Даже неугомонный естествоиспытатель Вересаев примолк. Видать, передумал коллекционировать все искаженное Гниловеем дерьмище подряд.

— Страх какой, а, упырь, — сказал нагнавший Руха барон Краевский.

— Не то слово, — согласился Бучила и задал давно волновавший его вопрос: — Ты почему без сапог?

— Потерял. Или пропил, — счастливо сообщил Сашка. — Я как гулять начинаю, мне сам черт не брат.

— Гоже ли, дворянину без сапог?

— Приемлемо, — рассмеялся барон. — Особенно летом. Знаешь там, на рассвете, босиком по росистой траве, простая жизнь, мысли о вечном. Главное, честь не пропита и шпага, а значит, будут и сапоги.

— Шпага приметная, — согласился Рух.

— Работа миланского мастера Джованни Цезари, — похвастался Сашка. — Все клейма на месте. Батюшка с войны приволок, снял с какого-то шведского хлыщика. За ее цену можно городишко завалящийся сторговать. Одних самоцветов четырнадцать штук. — Барон стыдливо спрятал глаза. — Было, правда, пятнадцать, да один рубинчик махонький я сколупал и ростовщику заложил. Думал, выкуплю, да не срослось.

— Что скажет батюшка?

— А ничего не скажет, — улыбнулся Сашка. — В морду даст, а я потерплю. Ведь за дело. Отец нравом крут, на расправу скор, шутка ли, двадцать пять лет в кирасирах служил. Рожа в шрамах, левого глаза нет, в спине осколки гуляют, куда захотят.

— Наследства лишит, — надавил на больное Рух.

— Это вряд ли. Я единственный у него. У маменьки после меня что-то надломилось в нутре, перестала рожать, чему ни я, ни она не расстроились. Именье делить не придется, а маменьке не надо свиноматкой ходить. Сестра у нее, Софья, восьмерых родила, растолстела, характер испортился, от мужа прячется под разным предлогом. Так что батюшка меня бережет, оттого вместо армии в университет и определил. Думает, отучусь и в чиновники какие подамся, штаны просиживать за столом.

— А у тебя планы другие?

— Конечно, другие, — похвастался барон. — Че я, дурак, жизнь свою на крючкотворство спустить? Ученье закончу, как батюшке на Святом Писании обещал, и там гори оно все огнем. В Тайную канцелярию поступлю, я уж сговорился с одним, им хваткие агенты сильно нужны, по миру помотаюсь, людей посмотрю, отечеству послужу.

— Заговоры, шпионаж, звон клинков и прекрасные женщины? — с улыбкой спросил Бучила.

— Ну да, примерно по списку, — кивнул Сашка. — Разве не красота?

— И не пугает, что Тайной канцелярии постоянно агенты нужны? — поддел Рух. — Текучка у них будь здоров. Большая игра требует пешек.

— Да это мелочи, — отмахнулся барон. — С тем же успехом по пьяни замерзну в канаве или от интимной болячки загнусь. Все под богом ходим. Взять кузена моего, Пашку. Малахольненький был, на куколку бледненькую похож, при мамке всегда, да нянька при нем, туда не ходи, туда не ступай, полное сбережение. Двадцать три годика, ни водки, ни женщин не знал, на клавесине натренькивал, вздыхал томно да посредственные стишки сочинял. Прошлой зимой без шарфика на прогулочку вышел, простудился, кровью захаркал и помер. И спрашивается, на хера тогда жил?

— Философский вопрос.

— Вот я и говорю.

В голове обоза началась какая-то суета, и Рух с босоногим бароном поехали посмотреть.

— О, блядство какое, — сообщил молодой егерь в лихо заломленной шапке.

Впереди поперек дороги раскорячился заложный мертвец, медленно водя впавшим носом по сторонам. Гнилой и трухлявый, с ошметками плоти и лохмотьями одежды, налипшими на голых костях. Не свежий, прошлогодний, скорее всего. Раз звери не растащили, значит, закопанный был, пускай и неглубоко. Тати, видать, прихватили на тракте, или с попутчиками чего-то не поделил. На лесных дорогах такое случается. Череп мертвеца ближе к затылку зиял неряшливой, вмятой дырой. Ага, кистенем угостили или обухом топора. Оттого, видать, и не встал, мертвецы, убитые в голову, крайне редко поднимаются, почти никогда. Лежал себе, отдыхал, горя не знал, но Черный ветер иначе решил, пришлось бедняге выкапываться и слоняться по округе черт знает зачем.

— Поехали, чего, мертвяков не видали? — сказал Захар и тронул коня. Заложный сразу засуетился и сделал пару неуверенных, кособоких шагов навстречу. Безнос, проезжая мимо, вытащил ногу из стремени и брезгливо пихнул его сапогом. Мертвец всхлипнул, повалился на обочину и заворочался не в силах подняться. Следующий егерь плюнул на мертвяка. Заложный обиделся и попытался сцапать лошадь за копыта. Промахнулся аршина на полтора, раззадорился неудачей, поднялся на четвереньки, но ручонки предательски подломились, и он ткнулся мордой в траву. Гнилуха сдавленно заскулил, провожая обоз пустыми глазницами, забитыми грязью и еловой хвоей. Чекан сжалился, вытащил саблю, наклонился в седле и раскроил мертвяку пустую башку.

— Сжечь бы его, — мечтательно причмокнула оказавшаяся рядом Илецкая. Колдунья держалась на лошади с выправкой бывалого улана, расслабленно и немножечко подбоченясь.

— Тебе бы только все посжигать, — усмехнулся Рух. — Лес выгорит, и мы вместе с ним. Я, кстати, давно хотел спросить — сами пироманты боятся огня? А то слухи разные ходят.

— Нисколечко не боимся, — подтвердила Илецкая и чуть приподняла вуаль и убрала волосы, открыв правую сторону лица. Рух всецело оценил черную шутку. На месте правого уха колдуньи багровел съежившийся уродливый бугорок. Старые шрамы змеистой волной спускались из-под прически на шею.

— Жуткое дело, — единственное, что смог сказать Рух.

— Цена дара, — пожала плечами Илецкая. — С этим можно только смириться или сойти с ума. Я смирилась. Ну и немножечко сошла с ума. Каждый ожог — напоминание об ошибке. Со временем, возможно, я поддамся твоим вурдалачьим чарам, скину платье, и ты увидишь кое-что поистине отвратительное.

— Да не, спасибо, не надо, — вежливо отказался Рух. — Уж как-нибудь обойдусь. Не люблю отвратительное, очень у меня душа нежная. Как у монашки.

— Я и не сомневалась. — Илецкая вернула вуаль на прежнее место. — Какая еще может быть душа у убийцы?

— По сравнению с тобой я котенок пушистенький. Сколько ты шведов во Пскове сожгла.

— Сотню, может быть, две, — задумалась колдунья. — Это уже после молва приписала мне две тысячи трупов. Людям, знаешь ли, свойственно преувеличивать.

— Знаю, как не знать, — согласился Рух. — Про меня тоже всякое говорят. Например, будто у меня елда до колен.

— Врут? — заинтересовалась Илецкая.

— Самую малость, — признался Рух. — Но все одно неприятно.

— А из меня сделали чудище, — пожаловалась колдунья. — Солдатики сами полезли в пролом, а там оказалась я, в самом наидурнейшем расположении духа. Представляешь, какая вонь от сотни заживо горящих людей? Самый ужасный и сладостный запах шкворчащего жира, плавящегося мяса и горелых волос. Запах победы. Они даже кричать не могли, мое пламя выжгло звуки, и пылающие фигуры метались и танцевали во тьме. И я танцевала вместе с ними.

— И все равно это не сильно-то помогло, — сказал Рух, живо представив творящийся ад. И хохочущую, обезумевшую колдунью среди дыма и бушующего огня.

— Не помогло, — кивнула Илецкая. — Шведы подорвали стены сразу в пяти местах, и нам пришлось срочненько улепетывать. Я была совершенно без сил после заклятия, да еще немножечко обгорела, меня спасли гвардейские офицеры. Один поручик бросил поперек седла, словно какой-то драный мешок, и вывез из горящего города. Но я это плохо помню. Урывками, вспышками. Объятые пламенем улицы, плачущие дети, жуткие крики. Пришла в себя только утром, на другом берегу Черехи. Почти без одежды, лысая, кожа клочьями облезает. Подозреваю, спасители меня заодно еще и трахнуть успели, но это уже несущественно. Остатки армии разбежались, побросав орудия и знамена, всюду паника и бардак. А уж потом из этого слепили невиданную победу. «Великая Псковская оборона», так теперь зовется этот позор. Ежегодное празднество, медальки красивые и непременный парад. Пляски на костях и крови. И никого не волнует, что нас там бросили подыхать. И мы подыхали.

— Война как она есть, — отозвался Рух. — Иначе у нас разве было когда?

— Не было и не будет, — кивнула Ольга. — Я этой войны вдоволь хлебнула, больше не надо. Буду вот как ты, в деревне засратой жить, коровам хвосты крутить, свиньям пятаки натирать. Ни, сука, забот ни хлопот.

— Прямо ни забот ни хлопот! — Рух обиделся и повел рукой по сторонам. — А это, по-твоему, что? Шутки такие? Загадочные вспышки-хуишки, Черный ветер, захватившие монастырь странные мертвецы?

— Это вот как раз то, о чем говорю, — парировала Илецкая. — Мелкая деревенская суета. Ничто по сравнению с тем, что я видела на войне. Заложные мертвяки, искаженные Гниловеем зверюшки и прочая ерунда. Нет ничего ужаснее убивающих друг друга людей. Мавки, чудь, кикиморы, пф. Люди суть настоящее зло. Нет ничего страшнее, чем когда чужая армия заходит в осажденный город, и пьяная, разгоряченная боем солдатня принимается грабить, насиловать и убивать. Псков три дня истекал кровью, выл и стонал. А потом река вышла из берегов, столько тел набило течением под Троицкий мост.

— Ты так говоришь, будто я почти за век своей многогрешной жизни не видел войны, — фыркнул Бучила.

— А чего тогда ты мне рассказываешь про своих мертвяков? — вспылила Илецкая.

— Так это ты тут начала про войну, сказочки завела, дескать, ты жизнь пожила, вся такая бывалая, разное повидала дерьмо, а я полудурок деревенский.

— Он самый и есть. — Колдунья натянула поводья и отстала. Обиделась, видно. А на что — неизвестно. «Нет, — говорит, — ничего ужаснее убивающих друг друга людей». А ни хрена, самое ужасное — это такие вот сумасшедшие бабы, вечно находящие проблемы там, где их вовсе и нет. Заросли по краям дороги редели, открывая просветы.

— Пристаешь к даме? — спросил ставший свидетелем перепалки Захар.

— Да пошла она, — повел плечом Рух. — Мнит из себя больше, чем есть. Злющая такая. Мужика ей надо. Может, ты, а, Захар?

— Ага, держи карман шире, — хохотнул Безнос. — Я зарок дал с ведьмами дел не иметь. Была у меня одна мавка, тоже колдовала маленько, ох и дикая сука, два года прожили, и все плохо закончилось.

— Подожди, нос она откусила тебе? — догадался Бучила.

— Она. — Захар воровато огляделся, как бы кто не услышал. — Приревновала, падла лесная.

— А зачем врешь, что в бою суродовали тебя?

— Для форсу, — усмехнулся Захар. — Стыдно признаться, что бабенка нелюдская отмудохала здорового мужика. Какой я после этого командир?

— Только нос откусила? — Рух подозрительно скосил глаза.

— Чего? — переспросил Безнос и тут же догадался сам. — А, ты про это. Только нос. И волосьев повыдергивала изрядно.

— Опять, поди, врешь, — уличил Бучила. — Ты ж врунишка, оказывается, у нас. Оттого и нашу колдунью не желаешь развлечь.

— Кто врет? Кто врет? — закипятился Захар. — Показать?

— Да упаси бог, — открестился Бучила. — Я тебе как себе верю. Ты ж вон честный какой.

— Зубоскалишь, упырь? Не, ты меня не замай. Я щас тебе покажу. — Захар бросил поводья и принялся распускать шнуровку штанов. — Щас увидишь…

От сомнительного удовольствия лицезреть Захаровы прелести Руха спас вездесущий Ситул. Маэв, уехавший разведкой вперед саженей на тридцать, вернулся и доложил:

— Деревня впереди. Тихо там, и не видать никого. Лес по левой стороне гниет на корню, по правой более-менее.

— Деревня, — рассеянно повторил Захар. — Деревни нам только и не хватало.

Они выбралась из чащи на край огромного поля зеленеющей ржи. Ну как зеленеющей, посевы основательно истерзал Гниловей, намалевав извилистые, широкие полосы. Ростки вершка в два высотой покрылись мерзкой, пенящейся слизью, почернели и скорчились. Обезображенные растения едва заметно шевелились, и Руху стало не по себе. Поврежденные Черным ветром побеги тянулись к живым, стремясь обвить, задавить, удушить. Все это напоминало кошмарный, обрывчатый сон.

В полуверсте, посреди изуродованных полей, на плоском пригорке застыла небольшая деревня: тын, ворота, крест на маковке часовни и с десяток лохматых соломенных крыш. Ни людей, ни собачьего лая, ни дыма из труб.

— Дерюгинка, — сообщил, сверившись с картой, Захар. — Если Гниловеем задело, там уже никого не спасти.

— Задело, тут без вариантов. — Рух указал на затейливые полосы почерневшей ржи. — Вон, следы прямо в тын упираются. Сколько в округе еще деревень?

— Места необжитые, настоящая глухомань. — Захар снова вперился взглядом в карту. — Дальше на север Антиповка в пяти верстах и на западе, в трех верстах, Голодебовка. В остальном лес да болотины.

— Ну хоть это немножечко радует. — Бучила тронул коня. Для полного счастья как раз не хватало большого села или города, попавшего под Гниловей. Как в 1546-м. Тогда Черный ветер разрезал Варшаву напополам, и в воцарившемся хаосе сгинули почти четыре тысячи человек.

Деревенские ворота подтвердили самые поганые и мерзенькие предчувствия. Один из порывов Гниловея ударил аккурат по ним, превратив створки в частое решето. Толстенные дубовые доски вмиг отрухлявели, наполнившись липкой смрадной водой, железные полосы проржавели насквозь. Рух слегка толкнул тесаком, и ворота упали, подняв волну ароматов гниющего дерева, влажной грибницы и могильной земли. Примостившаяся за тыном крохотная сторожка пустовала. На дощатом полу хлюпала и булькала зловонная лужа, полная извивающихся, похожих на волосы, тонких червей.

— Демьян, ты со своими останься, приглядишь от ворот. Остальные за мной, — послышалась команда Захара. Правильное решение, глупо лезть всем вместе в этот нужник.

На первый взгляд казалось, будто деревня заброшена. Избушки перекосились, двери и окна зияли темными жуткими дырами, крыши прохудились, обнажив голые ребра искривленных стропил. И тишина. Зловещая, мертвая, сводящая с ума тишина. Тревожное ощущение зачумленного, пропитанного заразой, совсем недавно вымершего человеческого жилья.

— Как в склепе, — шепнул за спиной Захар.

— В склепах безопасно, как у мамки под юбкой, а вот здесь огромный вопрос. — Рух медленно пошел по улице, готовый палить из пистолей при первой возможности. По сторонам растекались вооруженные до зубов егеря.

— Господи, грязища какая, — брезгливо сказала за спиной Илецкая. Присутствие позади сумасшедшей ветеранши всех возможных войн внушало уверенность. Или не внушало. Хер знает, чего от нее ожидать.

— Барон, бросайте передо мной плащ.

— А у меня нету плаща, — с грустью сообщил Краевский. — Но я могу понести вас, сударыня!

— Убери руки, нахал, чего ты лапаешь? — взвизгнула Илецкая. — Руки, говорю, убери!

— Простите, сударыня, хотел помочь…

— Я тебя сейчас…

— Прекратите балаган, — огрызнулся через плечо Рух. — Нашли время.

— Он меня за сиськи, как потаскуху, хватал, — пожаловалась Илецкая. — И не скажу, будто мне не понравилось, но…

— Да хватит уже, — оскалился Рух, невольно позавидовав храбрости барона Краевского. Это же надо додуматься, живую ведьму без спроса за титьки хватать. Или храбрый, или дурак. И одно другому нисколечко не мешает.

Пахло странно. Не то чтобы неприятно, но… Сладковато, кисло и пряно, будто где-то совсем рядом свалили груду переспелых, лопнувших от сока, буреющих груш. Под ногами чавкала навозная жижа, кишащая странными, прежде невиданными насекомыми с кучей уродливых отростков, атрофированными крыльями и лишними конечностями. Рядом с дорогой расселась громадная облезлая крыса и удивленно разглядывала незваных гостей. Глаза животинки превратились в гроздья черных ягод и свисали с мордочки неряшливой бахромой. Брр, ужас какой… Деревенские домишки оплыли и рассохлись, бревна искривились и треснули, искрошились, сгнили или превратились в камень и матово поблескивающее стекло. За палисадником, словно ни в чем не бывало, прогуливались куры. Этим дурам все нипочем. Перья выпали, обнажив дряблую, покрытую язвами и коростами кожу. Среди шумного гарема гордо вышагивал петух с разорванным животом. Подруги суетились и кудахтали, клюя волочащиеся по грязи и помету кишки. Одна вдруг всполошилась, присела и снесла комок черной слизи с недоразвитым, уродливым цыпленком внутри. Боженька, прости и помилуй, если ты все-таки есть…

— Люди где? — с придыханием спросил идущий правее Чекан.

— Здесь они, больше негде им быть, — отозвался Рух медленно шествуя дальше по улице. — От солнышка спрятались. Представь, спишь, никого не трогаешь, просыпаешься, а у тебя, к примеру, ни ручек, ни ножек, а жена рядом лежит, похожая на зубастый раздутый мешок. А детишки, кхм, лучше не думать… Тут волей-неволей в подполье уйдешь.

— Или могли в лесочек утечь, — дополнил Захар. — С испоганенными Гниловеем такое часто случается. Манит их сырое и темное, падл.

— Да нет, тут они, рядышком, — отрезал Бучила и, как водится, не ошибся. Они почти добрались до центра деревни, когда в одном из домов приглушенно зашуршало и донесся сдавленный стон. Скособоченная дверь резко открылась, и через порог, цепляясь кривыми лапищами, полезла чудовищно распухшая туша. Дверной проем был узковат, но тварь это нисколько не волновало, она упорно перла вперед, раздирая бока, пока правый не лопнул, выплеснув отвратительную, желто-коричневую бурду и шевелящиеся окровавленные куски. Туша тут же подсдулась, и существо, радостно хрюкнув, вывалилось на крыльцо. Огромное, безобразное, похожее на слизня-переростка. Руки превратились в мощные лапы, а ноги иссохли и волочились сзади мокрыми тряпками без всяких костей. Совсем недавно это был человек. Коническое дряблое туловище венчала голова с искаженным лицом. Челюсть отвисла и обзавелась кривыми клыками, нос с глазами провалились внутрь, череп удлинился так, что затылок улегся на мягкую спину.

— Наше вам! — поприветствовал Рух, раздумывая, куда же стрелять и где у чудища под дряблой шкурой всякие жизненно важные штуки.

Тварь замерла, переводя белесые гляделки с одного на другого, а потом дернулась и издала громкий, наполненный болью и ненавистью вопль.

Одновременно бахнули с пяток выстрелов, по улице поплыл соленый пороховой дым. У кого-то не выдержали нервишки, что, конечно, было совершенно немудрено. Пули с хлюпаньем ударили в тварь, выбивая фонтанчики зеленого гноя. Она дергалась и извивалась, не переставая вопить и уж тем более не собираясь вот так запросто издыхать. Тварь звала.

И на зов ответили. Жуткие, агонизирующие крики резанули со всех сторон, и мертвая деревня в одно мгновение ожила. Затрещало дерево, вылетели окна и двери, и несчастная Дерюгинка явила миру всю мерзость, скрываемую в недрах своих оскверненных, проклятых изб. На улицу хлынула волна обезображенных Гниловеем людей и домашних животных. И было почти невозможно угадать, кто из них кто. Черный ветер порезвился на славу, такого разнообразия уродов Рух ни в одном бродячем цирке не видел. Почерневшие, вздувшиеся, склизкие, корявые твари, порождения чужеродной, извращенной фантазии. И не было им числа. Ну или у страха глаза велики…

Твою мать, твою мать… Бучила пальнул с двух рук, судорожно сунул пистоли в кобуры, выхватил тесак и на всю улицу заблажил:

— Уходим! Уходим! Быстрей, сукины дети!

Крик потонул в грохоте выстрелов. Из порохового тумана вывалилось колченогое стращище, сплошь обросшее каким-то вязким, сочащимся вонючей жижей грибом. Сразу стало понятно, откуда взялся запах подгнивших груш. Он шел от искаженных. Тяжелый и обволакивающий дух брожения заживо. Рух рубанул по протянутым лапищам, тяжелый клинок без труда рассек кости и размягченную плоть. Тварь лишилась загребущих ручонок и обиженно застонала, запрокинув башку. Бучила ткнул острием в горло и отпрыгнул назад. Тварь упала, но следом перли еще и еще. На глазах у Руха почерневшая скорченная женщина с ребенком, растущим из спины, сграбастала зазевавшегося егеря, рывком сломала шею и потащила с собой. Ребенок-нарост заливисто хохотал, выплевывая зеленые слюни.

— Давыд! — заорал Чекан, запоздало бросаясь на выручку. За ним еще двое.

— Назад! — успел крикнуть Безнос. — Назад, блядь!

— Давыд, командир, Давыд, — заполошно взмахнул тесаком Чекан. — Ты чего, он же…

— Назад, я сказал! — вызверился Захар. — Ему не поможете, а сами подохнете!

Стрела, пущенная Ситулом, попала ребенку прямо в хохочущий рот. Мать тоненько взвизгнула, выпустила добычу и прихрамывая уковыляла в переулок. Давыд остался лежать.

На Бучилу выскочило нечто похожее на свинью. Жирное, приземистое, с двумя уродливыми башками и кусками дерева, веерным гребнем торчащими из спины. Рух успел выставить клинок, и тупая тварь сама насадилась на лезвие. От удара упырь покачнулся, но устоял, прорыв каблуками две длинные борозды. Клинок вошел точно между двумя башками почти на половину длины, чудище заклацало пастями, пытаясь перекусить железо, завизжало и сдохло, уставившись на Руха крохотными остекленевшими глазками. Над ухом пронесся сгусток огня и превратил еще двух подступающих тварей в воющие факелы. Вонь подгнивших овощей перекрыл сладковатый запах горящего мяса. Илецкая включилась в работу.

Ударили несколько выстрелов, егеря сбились в плотный комок и ощетинились сталью.

— Держать строй! — заорал Захар. — Отходим!

Отходить было некуда. Улицу позади запрудили выродки самого кошмарного вида, сплошное месиво распухших, желеобразных туш, отращенных щупалец и выпученных глазищ. Мимо вихрем пролетел человек, и Бучила опознал дурного барона Краевского. Сашка, орудуя шпагой напропалую, кинулся прямо на тварей.

— Куда? — заорал Рух.

— Сапоги! — донесся ответный вопль, барон пырнул исковерканное, булькающее чудовище в отвисшее пузо и с размаху хлопнулся на колени возле мертвого Давыда. Господи, какой же дурак!

Первый сапог снялся легко, а вот со вторым вышла загвоздка. Сашка, с раскрасневшейся рожей, неистово дергал, подволакивая несчастного егеря вслед за собой. До подступающих тварей остались считаные сажени. Искаженные надвигались медленно, подергиваясь, хныкая и скуля.

— Забудь про сапоги, идиот! — крикнул Рух.

Барон не ответил, только сдул налипшую на глаза непокорную светлую прядь и рванул так, что едва не оторвал ногу у мертвеца. Сапог чавкнул и слетел, Сашка неловко взмахнул желанной добычей и хлопнулся на задницу в грязь. Вставать времени уже не было, и барон Краевский, сын благородного папеньки и наследник огромного состояния, запрыгал огромной, неуклюжей лягухой, стараясь не просрать шпагу и обувку, доставшуюся в лютом бою. Перекошенный набок, разорванный от паха до груди искаженный ухватил Сашку узловатой лапищей за полу камзола, раздался треск, и тварь осталась с куском ткани в руке. Барон вскочил и через мгновение ворвался в чуть приоткрывшийся строй егерей.

— Барон, еб твою мать, ты рехнулся, что ли, совсем? — восхитился Бучила.

— Па-апрошу не трогать мою драгоценную матушку, — отсалютовал сапогами Сашка. — Хотя, может, она бы и не против была. Видал сапоги?

— Полудурок.

— Не спорю, — счастливо рассмеялся барон. — Но полудурок с сапогами лучше, чем без.

— Кончайте трепаться, — крикнул Захар. — Сваливаем! Сударыня, будьте добры расчистить проход.

— А-а-а, сами, значит, не можете? Все за вас хрупкая девушка делать должна? — Илецкая выступила вперед. Обратный путь до ворот кишел искаженными. Искалеченные, склизкие, опухшие, сросшиеся между собой твари выползали из хлевов, избушек и погребов. От сладко-гнилостной вони забродивших фруктов туманилась голова. Воздух вокруг колдуньи задрожал, запрыгали мириады остро покалывающих кожу крохотных искр. Зародившийся крохотный клубок ярко-синего пламени превратился в потрескивающий шар и понесся по деревенской улице. Колдовской огонь, жидкий, текучий и густой, словно мед, пролился стремительным гудящим потоком, охватив искаженных, заборы и избы. На мгновение стало нечем дышать. В оранжевом пламени метались, размахивали конечностями и выли сгорбленные фигуры. В лицо ударила обратная волна раскаленного воздуха с запахом подгоревшего мяса.

— Погнали! — скомандовал Захар, и крохотный отряд рванул вслед утихающему огню. Под ногами хрустели горелые кости и угли, взлетали облачка невесомого серого пепла. Было хорошо видно, как Гниловей изменяет скелеты, забавляясь с формами и структурой. Лопнувшие, проросшие побегами ребра, черепа в черепах, страшные пасти, разбухшие позвонки. Дорогу устилали обугленные, скорченные тела. Илецкая наконец-то показала себя. Интересно, сколько магического потенциала использовала эта коза? Ведь по-любому малую часть. Руху стало не по себе при мысли, что случится, если колдунья ударит в полную мощь. Тут, наверное, и небеса закипят. Избы по обе стороны уже загорелись. Извилистые подтеки огня ощупывали стены, пробовали измененные Гниловеем бревна на вкус, фыркали и жадно ныряли в открытые окна, чтобы вырваться обратно огромными всполохами всепоглощающего пламени. Вспыхнули соломенные крыши, повалил густой, черный дым.

Из ворот на открытый простор вылетели закопченной, провонявшей дымом, бряцающей сталью толпой, окончательно сломав строй и матерясь на разные голоса.

— Едва не попались, — счастливо сообщил Захар.

— Ты, между прочим, горишь, — заметил Рух и принялся хреначить капитана по мундиру, тлеющему на широкой спине.

— И немудрено, — кивнул Безнос. — Глянь, полыхнуло как, залюбуешься.

Полыхало и правда на загляденье. Дерюгинка тонула в гудящем огне, пламя стремительно пожирало несчастную деревеньку, выбрасывая клубы черного дыма и снопы оранжевых искр, пожирая избы, амбары, сараи, часовню и всю мерзость, расплодившуюся внутри. В объятых пламенем воротах мелькнули уродливые тени, бахнули выстрелы и тени пропали. Жар становился невыносимым, кусая за руки и лицо.

— Горячая ты дамочка, — восхитился Бучила.

— Мне все так говорят, — скромно потупилась Илецкая. — Хотя вон наш профессор не очень доволен.

Светило науки метался вдоль горящего тына, заламывая руки и нечленораздельно вопя. За ним бегали помощник и кучер в тщетной попытке скрутить резвого старика.

— Вы чего убиваетесь, профессор? — Рух перехватил Вересаева за шкиряк.

— Удар по науке, страшный удар, — профессор дернулся. — Столько великолепных экземпляров безвозвратно утрачено!

— Эти великолепные экземпляры нас бы прикончили без зазрения совести, — ухмыльнулся Бучила. — И науку бы вашу сожрали при первой возможности.

— Да я понимаю. — Вересаев как-то сразу обмяк. — Другого выхода не было… Но как жаль, как же жаль… Я не могу…

— Можем на обратном пути остановиться и покопаться в золе, — от неизбывной доброты предложил Рух. — Кости-то, поди, не сгорят. Наберете полные сундуки такого говна.

— Это сущие крохи по сравнению с тем, что я наблюдал, — всхлипнул профессор.

— Ну лучше, чем ничего.

— Лучше, — слабо улыбнулся Вересаев и позволил помощникам взять его под руки и повести к карете. — Обещайте мне, сударь мой вурдалак!

— Будем живы, непременно заглянем! — отозвался Бучила и отвлекся на горестный крик.

— Да что за невезение! — Барон Краевский, раскрасневшийся и разъяренный, прыгал на одной ноге в тщетных попытках натянуть добытый с боем сапог. Потерпев сокрушительное поражение, выкрикнул нечто нечленораздельное и зашвырнул обувку в огонь.

— Не подошла обновка? — участливо спросил Рух.

— Малы, — вздохнул Сашка. — Безбожно малы. А я из-за них чуть не подох.

— Риск благородное дело, — утешил Бучила. — Чую, трупов нас еще ожидает немало. Глядишь, с каким повезет.

— Долго ждать, — отмахнулся барон. — У тебя случайно нет запасных сапогов?

— Не, я налегке, — признался Бучила. — Хочешь, лапти сплету? Умел когда-то давно, может, и не забыл.

— Лапти, пожалуй, не надо, — еще больше загрустил Краевский. — Засмеют. Где это видано — дворянин в холопской обувке?

— Лучше босиком?

— Для чести урону меньше, — кивнул Краевский. — Господь нас босыми да голыми создал.

— Тогда и портки скидывай.

— Отстань, упырь, горе у меня.

— У профессора горе, у тебя горе, — развел руками Бучила. — Зато у деревенских, вон, радость, видать.

Горящая Дерюгинка выла и визжала на разные голоса. Страшно, надрывно и жутко. Трещали уголья, проваливались крыши, рушились срубы. От дыма, гари и кисло-сладкой вони обугленной плоти было нечем дышать. На часовне, чуть ли не подпирая верхушкой паршивые облака, знамением приближения чего-то поистине кошмарного, полыхал объятый пламенем крест.

Черный дым от горящей деревни остался далеко за спиной, истаял, превратился в марево, а потом и вовсе исчез. Лесная дорога уверенно вела на север, глубже и глубже под алые, растрескавшиеся, вселяющие страх небеса. Время едва перевалило за полдень, но на землю вдруг начали опускаться странные, болезненные, серо-багровые сумерки. Стылая, обжигающая кожу, пахнущая дрожжами и прелью, липкая полутьма ползла из чащи, оврагов и топких болот. Покрытое шрамами, истерзанное, рваное небо оставалось относительно чистым от туч, но словно утратило прозрачность и налилось мутной, стоячей водой. Солнце померкло, укуталось в туманный саван и больше не грело, застыв в зените размытым, белесым пятном.

Рух поморщился, ощутив странное гудение в голове. В череп будто залетела пчела и теперь не могла выбраться, суматошно колотясь о затылок, лоб и виски, подтачивая разум и выводя из себя. Бучила потряс чугунной башкой, пытаясь прогнать наваждение, но нисколько не преуспел. Неприятное ощущение только усиливалось. Ух, сука! Боль полоснула острым ножом. Траханая пчела устала искать выход и безжалостно засадила жало куда-то в основание черепа. И нет бы сдохла, как путная пчела после укуса, так нет, пчела оказалась неправильная и сразу, без проволочек, ужалила дважды, в затылок и левый висок. Всегда ненавидел пчел, наглые, бесцеремонные, лезут везде. И хитрые, сволочи, приучили людей свою блевотину жрать. А те и рады…

Едущий сбоку Захар изменился в лице, закашлялся и сплюнул под копыта коня.

— Порядок? — участливо спросил Рух.

— В башке помутилось. — Безнос утер губы рукавом. — На мгновение даже вроде ослеп. Сейчас ничего.

— А у меня все прекрасно, — соврал Бучила, радуясь, что хреново не ему одному.

— Устал я, видать, — неуверенно сообщил Захар.

— А мог бы в Волочке вино со шлюхами пить.

— Ага, а мог попом стать али свинопасом. В жизни хер угадаешь.

— В профессоры тебе надо, вон умности изрекаешь какие.

— В прохвесоры можно, — кивнул Захар. — Отец-то мой помер уже.

— А он тут при чем? — удивился Рух.

— Грамотных не любил, — отозвался Безнос. — Знаешь, как говорят, договор с Сатаной подписывать надо. А кто подписать может? Только грамотный. Значит, любой, кто буковы знает, суть вероятный слуга дьявольских сил.

— Башковитый был мужик.

— У нас в роду только такие и водятся. Оттого и пьяницы все, как на подбор. Мужик-то через чего пить начинает? От мыслей всяких шибко умных в башке.

— Я за тобой записывать буду. Потом книжку выпущу, озолочусь.

— Тоже грамотный? Будешь под подозреньем теперь.

— Мне тоже что-то не по себе, — сказал егерь, едущий следом. — В ушах звенит.

И тут же жалобы посыпались со всех сторон, как прорвало:

— И у меня.

— Мутит, аж до кишок.

— Темнеет перед глазами.

— Последствия Гниловея! — донесся приглушенный голос профессора из кареты. — Господи, какой же у меня разыгрался жуткий мигрень. Надо немножечко потерпеть, и все пройдет!

И надо отдать должное, Вересаев оказался прав. Боль потихонечку отступила, оставив после себя мутную тяжесть и спутанные, хаотичные мысли. Тракт шел густым обезображенным Черным ветром лесом. Целые куски леса гнили на корню, шевелились и тянули к путникам гибкие, лоснящиеся от слизи, длинные ветки. На многих стволах появились узкие, затянутые уродливыми наплывами коры, беззубые рты. В кронах, сбросивших хвою и листья, виднелись продолговатые плесневелые коконы. Время от времени эти странные плоды лопались с влажным хлопком, роняя к корням жидкое, зеленое месиво. В жиже что-то шевелилось, дергалось и пищало, но приблизиться к обезображенным зарослям и посмотреть никто не рискнул. Несло тяжелым духом разложения, скисшего, кишащего личинками мяса и тухлых яиц. Исчезли птицы, исчезли животные, но в лесу все время что-то трещало, вопило, верещало и перекрикивалось. Там, под сенью изуродованных, истекающих гноем деревьев, кипела и бурлила извращенная жизнь. Дважды издали видели непонятных, бесформенных тварей, поспешно скрывающихся в лесу. От одной на дороге остался черный масляный след, при виде которого беспокоились и испуганно фыркали лошади.

А потом едущий впереди егерь, вдруг накренился и упал из седла. Засада? Рух поспешно лапнул пистоль, наблюдая, как солдаты Лесной стражи слаженно выстраиваются в боевой порядок, беря ближайшие заросли на прицел. Выстрела слышно не было, но могли и стрелу засадить.

— Фома! Фома!

К упавшему бросились товарищи, осмотрели, принялись хлопать по щекам и трясти. Егерь обмяк, лицо приняло землистый оттенок.

— Помер Фома.

— Отдал Богу душу.

— А ну, отошли, — к пострадавшему пробился Осип Плясец, ротный лекарь, низкий ростиком, худощавый, с куцей бороденкой на битом оспой лице. — Отошли, я сказал. Не толпись!

Он прижался ухом к груди, нахмурился, выругался, вытащил из объемной сумки на боку крохотное оловянное зеркальце, поднес к лицу Фомы и облегченно сказал:

— Дышит.

— Дышит! — подхватили егеря.

— Живой!

— Сознаниев лишился, как кисейная барышня, — хохотнул Чекан.

— Ну что там, Осип? — спросил Безнос.

— А не знаю, — отозвался лекарь. — Худо Фоме, а от чего, не пойму. Отлежаться надо ему.

— В телегу, к студентам грузите, — приказал Захар.

— У нас нету местов! — выкрикнул толстый маркиз Васильчиков.

— Жирного выбросьте, — посоветовал Рух.

— Да я ж пошутил! — пискнул маркиз. — Тут еще трое поместятся. Милости просим!

— Осип, будь рядом, приглядывай. — Захар проследил, как Фому уложили на солому, потеснив несчастных, погибающих от похмелья студентиков. — Все, двинулись! И чтобы больше без поганых сюрпризов!

Ну и накликал, как водится. За изгибом тракта, в лесных зарослях, друг против друга, в паре локтей от земли, обнаружились круги размером в сажень. По ощущениям, нечто выплыло с одной стороны, пересекло дорогу и ушло дальше, оставив в лесу длиннющий прямой коридор. Вроде как прожженный, но деревья и кусты не горели, огня видно не было, не было пепла и черных углей, ветки и стволы просто исчезли. Растворились. Расплавились. Круги пугали своей нереальной для природы идеальностью, подпорченной лишь вывалом поврежденных деревьев.

— Дьявол прошел, — шмыгнул носом Феофан Мамыкин. — И мы отныне его дорожкой идем.

— Истинно так, — понеслось со всех сторон. Егеря истово крестились, чертыхались и плевали через плечо, сжимая амулеты и ладанки.

— Следом за Сатаной.

— Обратно не выйдем.

— Только истинно верующие спасутся, — глухо добавил Мамыкин.

— Хайло прикрой, Феофан, — резко сказал Захар. — Народ не мути.

— А чего мутить? — огрызнулся Мамыкин. — Разве сам не зришь? Проклято это место, и мы вместе с ним.

— Точно, проклято.

— Дело Феофан говорит.

— Уходить надобно, — загомонили разом со всех сторон.

— Сваливать, пока не поздно еще.

— Херню прекращайте нести, — перекрыл общий гомон Чекан. — Вы чего, мамзельки малолетние? Первый раз Сатане наступаем на хвост? Па-адумаешь, Гниловей начудил, а вы и расклеились? Лесная стража, тьфу, названье одно, а сами как напуганные щенки.

— Паникеров буду стрелять, — в повисшей тишине голос Захара звучал веско и глухо. — Слышь, Феофан?

— Слышу. — Мамыкин отвернул бородатую рожу.

— Вы присягу Господу давали, — продолжил Безнос. — Ему и служите, не мне. Забыли, сукины дети? А я напомню: «Перед лицом Господа, на Священном Евангелии Его, клянусь верой и правдой, не жалея живота своего служить Новгородской республике, обороняя от врагов внешних и внутренних. Да поможет мне Бог». Если Сатана тут поселился, наша задача ему рога обломать. Так?

— Так, командир.

— Истинно так.

— Черт попутал, прости.

— Тогда сопли подобрали и в путь.

Кавалькада двинулась дальше в полном молчании. Егеря хмурились в седлах, пропали шутки и дружеские подначки. Из переваливающейся на ухабах кареты обрывками доносился разговор на повышенных. Господа ученые затеяли ссору. А может, и диспут, одно другому не мешает у них. Новгородский университет славился самыми безобразными дрязгами, сварами и подковерной грызней. Если книжек умных начитались, то благости преисполнились? Вовсе наоборот. В газетах то и дело мелькали заметки о новых подвигах ученых мужей — то драка на философском форуме вспыхнет, то жалобы анонимные в Сенат настрочат, а то и вовсе отравят кого. Жуткое дело, настоящее паучье гнездо. Года три назад случился жаркий спор об устройстве небесных сфер, так один академик другому башку астролябией проломил. Привел железный аргумент, так сказать.

— Нам бы до темноты обернуться, — сказал Бучила Захару, отвлекшись от мыслей о науке. — Люди сходят с ума. Ночевать я тут не соглашусь ни за какие коврижки.

— Чего загадывать? — буркнул Безнос. — Как будет, так будет. Думаешь, мне улыбается среди всякой погани ночь коротать? Я, конечно, дурак, но не настолько. С людьми не знаю что творится, впервые такое. А я с ними огонь и воду прошел и в таких переделках бывал…

— Они боятся, — отозвался Рух. — Мы все боимся.

— И ты?

— Больше других. Вам-то легко помирать за веру, республику и отечество. Исус с распростертыми объятьями ждет. А мне, чудищу проклятому, одна дорога — к тепленькому местечку и мукам вечным. Оттого подыхать не спешу. А людей твоих можно понять. Профессор правильно говорит — это все Гниловей. Что-то разлито в воздухе, нехорошее, злое. Нашептывает всякое, разум туманит, волю подтачивает. Недаром Феофан Сатану помянул.

— Думаешь, он? — напрягся Захар.

— А кто его знает? — Рух пожал плечами. — Это дуракам хорошо, они завсегда уверены, что если где плохо, то обязательно Сатана виноват. Жена с соседом изменила — Сатана подбил, корова издохла — Сатана отравил, репа не уродилась — Сатана лично рассаду повыдергал. Как будто рогатому заняться больше нечем. Я вот больше полувека в Заступах, всякого дерьма повидал, но вот Сатану ни разу на горяченьком не ловил. Чтобы так, знаешь, зайти в хату, а Дьявол самолично младенчика жрет и косточками смачно хрустит. Не бывало такого. Людей множество смертногрешных видал, особливо тех, кто из себя невинного мнил, нечисти кучу, которая хер разберешь кому служит, нежити без числа, с той вообще спросу нет, гадит по зову сгнившей души. Оттого, когда Сатану обвиняют, я первым делом на обвиняльщика строго смотрю.

Свара в карете все нарастала. Вересаев что-то неразборчиво объяснял, а Погожин противоречил, срываясь на визг.

— Хочешь сказать, нет Сатаны? — прищурился Захар.

— Есть, как не быть? — возразил Рух. — Святое Писание разве будет врать. Тут только вопрос, кто подбивает людей злодейства творить? Если созданы по образу и подобию Божию, то неужели злобен и Бог? А ежели Сатана подбивает, то зачем Бог разрешает ему? А если не Бог и не Сатана, тогда кто?

— Ну и вопросики у тебя, — удивился Захар. — Ты их, упырь, давай кому другому задавай, а я человек простой. За такие вопросики можно, фьить, и пеплом по ветерку улететь. Мне оно надо?

— А как разобраться в природе зла, если не со злодеем поговорить?

— Это я-то злодей?

— Нет, агнец невинный. На московитов в набеги ходил?

— А кто не ходил? — поморщился Безнос. — Служба такая.

— Поди, только солдат убивал, в честном бою.

— Всякое случалось.

— Мне чего из тебя, клещами тянуть? Деревни сжигал?

— Ну сжигал, — еще больше нахмурился Захар.

— Бабы там, наверное, были. Детишки.

— Ну были. — На скулах Безноса заиграли крупные желваки.

— Ты их, конечно, щадил, пряниками сладкими угощал.

— Они враги, — неуверенно отозвался Захар. — А у меня был приказ.

— Вот видишь, — усмехнулся Бучила. — Всяк себя чем-то оправдывает, кто приказом, кто Сатаной. Ни один на моей памяти не признался, что Сатана это он.

— Ты у людей кровь пьешь, — уличил Захар.

— Пью, — кивнул Рух. — И суть не скрываю свою — мерзавец, лиходей и убивца, ни себе, ни людям не вру. Все своей волей грешил, с дьяволом дел не имел, договор не подписывал, беседу не вел. Оттого перед Господом чист.

— Отстань, Бучила, душу не тереби, — буркнул Захар. — Не люблю разговоров заумных таких. Я человек простой, образованием не испорченный, иди вон студентам трахай мозги.

— О, еще одно оправдание в копилочку оправданий, — умилился Рух. — Простой человек. Вроде как спросу меньше, твори что захочу. Есть ли предел человеческому лицемерию?

— Отвали, упырь, христом-богом прошу. — Кулак Захара побелел на рукояти плетки.

— Ударишь? — заинтересовался Бучила. — Дай угадаю, а потом скажешь, бес надоумил?

— Изыди.

— Поговорить хотел.

— В задницу себе засунь разговоры свои. — Захар вдруг навострил уши и сказал: — Что-то наши заумщики попритихли.

— Не к добру это, — согласился Бучила и окликнул угрюмого тощего кучера. — Эй, человек, забыл, как там тебя.

— Еремей я, — отозвался мужик.

— Хозяева твои лаяться перестали.

— Перестали и перестали, — пожал плечами Еремей. — Мое разве дело? Я не суюсь, не приучен. Борис Андреич может и в морду дать.

— Все людские проблемы, Еремей, от равнодушия, — назидательно воздел палец Рух, подъехал к карете и рывком открыл дверь. И, признаться, был удивлен. Не то чтобы приятно, но эффект неожиданности сыграл свою роль. Картина открылась весьма интересная, внутри экипажа адъюнкт душил профессора, сжимая тощую шею несчастного обеими руками и пыхтя, как паровая машина. Вересаев цеплялся слабыми руками, лицо побагровело, глаза вылезли из орбит. Он вяло дергался и хрипел, пустив на камзол нитку слюны.

— Ой, прошу прощения, не помешал? — дурашливо извинился Бучила. — Профессор, если вам нравится данная игра, моргните два раза.

Вересаев моргать был уже не в состоянии, явно вознамерившись отдать Богу душу. Тихоня Борис Андреевич на вурдалака даже внимания не обратил, весьма увлеченный убийством начальника.

— Как там у них? — сзади подобрался Захар. — Ух, епт.

— Извините что отрываю от важного и полезного дела. — Рух мягко, так, что хрустнули кости, перехватил Погожина за запястье. — Эй-эй, Борис-мозг прокис. Отпусти дедушку!

Борис Андреевич как-то сразу разжал хватку, бешеные глаза обрели осмысленное выражение, он откинулся на сиденье и неразборчиво закудахтал. Грудь адъюнкта бурно вздымалась. Профессор сполз на пол и хватал воздух ртом, как выброшенная на берег огромная рыба. Выпученные глаза усиливали сходство.

— Что тут, что? — К карете опрометью примчался барон Краевский, чудом не смяв лошадью Бучилу вместе с конем.

— Милейший Борис Андреевич пытался убить профессора, — наябедничал Рух. — Ну, или может, это какая новомодная столичная забава, слыхал краем уха, что некоторые супружеские пары практикуют легкое удушение в любовных утехах. Но наши голубки явно переборщили.

— Что я наделал, что я наделал? — Погожин немножко пришел в себя и теперь с ужасом переводил взгляд с сипящего профессора на собственные дрожащие руки.

— Ах, сволочь! — Сашка слетел с седла и с размаху засадил Борису Андреевичу по морде. Голова адъюнкта дернулась и впечаталась в кожаную обивку салона. Он не сопротивлялся.

— Сука, паскуда!

Барон врезал ему еще пару раз и, наверное, забил бы Бориску к чертям, но Бучила ухватил самоуправщика за воротник, втянул подозрительный запах и веско сказал:

— Ну буде, буде. Раздухарился он, ишь.

— Так он, так он… — зачастил Сашка. — Ух, тварь!

— А чего он? — изумился Бучила. — У каждого бывает момент, когда хочется кого-то убить. Со мной, к примеру, постоянно такая херня. Уверен, Борис Андреевич нам все объяснит.

Погожин тихонечко хныкал, зажимая расквашенный нос.

— Ясно, тогда выслушаем противоположную сторону, — вздохнул Рух. — Профессор?

— Я, мы… — Вересаев с натугой закашлялся. Кровь отлила от лица, глаза вернулись на законное место. Шею профессора украсили синюшные отпечатки. — Мы беседовали о теории Черных ветров, а он, а он… А Борис Андреевич… А я…

— Не торопитесь, профессор, — посоветовал Рух. — Вы уже в безопасности. Ну насколько можно быть в безопасности среди изуродованных Гниловеем земель в компании сумасшедшей колдуньи, самых отъявленных головорезов и упыря.

— Да-да. — Профессор натянуто улыбнулся. — В безопасности, точно. Спасибо, друзья. Я не знаю, как вам сказать… Это случилось в один момент, мы спокойно обсуждали теорию Гефнера-Кассье, основанную на преломлении непрерывного векторного…

— Профессор, — позвал Бучила.

— Ох, простите, — опомнился Вересаев. — Дурная голова. Так вот, вели мы беседу, тона немножко повышенные, такое часто бывает. Научный спор, знаете ли. И тут вдруг Борис Андреевич ни с того ни с сего впадает в истерику и начинает кричать, что я старый хрыч и что он меня ненавидит. Представляете? Ненавидит всей душой и желает, чтобы я сдох, освободив ему место на кафедре. И после этого вцепляется мне в глотку, я и моргнуть не успел.

— Надо не книжки дурацкие читать, а стрелять тренироваться или железякой острой пырять, — сказал Рух. — С барона Краевского берите пример. Науку постигает усердно, но и шпагой орудует на зависть другим.

— Постигает, хм, — поперхнулся профессор. — Точно, всем бы так постигать…

— Простите, Франц Ильич, простите, — заскулил Погожин. — Я не хотел, не хотел… Помутненье нашло…

— А я предупреждал, — победно воздел палец профессор. — Черный ветер будит в человеке самые темные стороны! Это восхитительно!

— Чего радуетесь? — удивился Рух.

— В прошлом году, в прошлом году… — зачастил профессор и задохнулся. — Ох. В прошлом году почтенное научное сообщество высмеяло мою статью в «Вестнике Новгородского университета» под названием «Воздействие эфирных волн Черного ветра на человеческую психику». Видите ли, гипотеза несостоятельна и не подкреплена фактами в достаточной мере. Вот они факты, вот! Гниловей заставляет человека раскрыть самые потаенные и тщательно скрываемые желания!

— Ага, а почему тогда Илецкая не срывает одежды и не прыгает на меня? — недоверчиво усмехнулся Рух.

— А это еще одно подтверждение слов профессора, — парировала колдунья. — На хер ты мне сдался, упырь. А вот красавец-сотник на тебя загадочно посматривает. Как кот на сметану.

— Что я натворил, что натворил! — Погожин умоляюще вытянул руки. — Судите меня. Каторга, эшафот, любую кару приму…

— Ну полноте, Борис Андреевич, полноте, — успокоил профессор. — Вы не виноваты, это все Гниловей. Если бы не он, ваша тайная мечта так бы и осталась мечтой. Ну я на это очень надеюсь.

— Да я, да я… — Погожин завсхлипывал. — Да я бы никогда…

— Верю, голубчик, верю. — Вересаев ухватил руки адъюнкта и сжал. — Все в порядке.

— В порядке? — завопил барон Краевский. — Эта сука убить вас хотела, профессор!

— А вы, Александр Петрович, когда в прошлое Рождество в шкуру козлиную нарядились и с воплями жуткими из коридора темного выпрыгнули, разве не убить хотели меня?

— То шутка была. — Сашка спрятал блудливые глазки.

— Я от вашей искрометной шутки едва не помер.

— Так не померли же.

— Вот и сейчас не помер, — вымученно улыбнулся профессор. — Забудем все, как страшный сон. Единственное, я бы все же предпочел, чтобы Борис Андреевич продолжил путь вне кареты. Самое главное, моя теория подтверждается!

И новые подтверждения, к сожалению, ждать себя не заставили. Люди жаловались на головные боли, ломоту в костях и обрывчатые видения. Не отъехали и версты, как вдруг очнулся Фома. Из телеги со студентиками вдруг раздались заполошные вопли, и Рух, обернувшись, увидел, как валявшийся без сознания егерь пришел в себя, сел и взялся орать. Степка с Родькой шуганулись на другой край, выставив все имеющееся оружие — дубинку и короткий, траченный ржавчиной меч. Но агрессии со стороны очнувшегося егеря не последовало, он резко перестал орать и замотал башкой, вывесив на бородищу клейкие нитки слюны.

— Фома! — окликнул Захар. — Фома!

Фома окаменел, уставившись в вяло шевелящийся, тихонечко шепчуший лес. Он что-то видел там, в мешанине оживших ветвей. Нечто доступное ему одному. Пустой, омертвевший взгляд обрел осмысленность и остроту.

— Катенька, дочка, — пролепетал он и вывалился из телеги в раскисшую грязь. — Катенька.

Фома взгромоздился на четвереньки и пополз по обочине в заросли, поскуливая и повторяя, как заведенный:

— Катенька… Доченька… Катенька…

— Фома, стой! — рявкнул Захар.

Егерь на мгновение пришел в себя и повернул красное, зареванное лицо.

— Командир? Дочка там. Катенька. Кличет меня.

— Нету там никого.

— Как это нет? — опешил Фома. — Слышу я. Зовет. «Батюшка, батюшка». Страшно одной.

— Обман это, — веско сказал Безнос.

— Не обман, — уперся Фома и с трудом встал на мягкие, тряпичные ноги.

К нему подступились сразу втроем: лекарь Осип и еще двое егерей, окружили и мягко взяли под руки.

— Фома, успокойся, Фома, — попросил Осип вполголоса. — Нет там никого.

— Нет. Никого. — Фома застыл. — Может, и правда, чудится мне?

— Чудится, — ласково подтвердил Осип. — Пойдем, приляжешь. Отдохнуть тебе надо.

— Чудится, чудится… — зашептал Фома, позволил увлечь себя к телеге, но Рух успел заметить изменившийся взгляд. Напряженный, колючий, шальной. Фома прильнул к Осипу, как к родному, дернулся и тут же отскочил, сжимая в руке вырванный у лекаря из-за пояса двуствольный пистоль.

— Назад, все назад! — истерично заорал Фома.

— Тихо-тихо. — Осип примирительно выставил руки. Егеря отшатнулись.

— Фома, не балуй! — строго окрикнул Захар. — Опусти ствол! Поговорим.

— Назад, я сказал! — оскалился Фома и тут же снова заскулил, мельком посматривая на лес. — Дочка там, дочка. Катенька. Ждет меня…

— Пущай идет! — посоветовал Рух. — Ступай, мил человек. Спасай дочку свою.

Фома недоверчиво кивнул и попятился к зарослям. Ему никто не мешал. Оно и правильно, человек ежели не в себе, лучше не трогать его. Пальнет и сомневаться не станет. Лучше один мертвец, чем два или три. Арифметика — жестокая сука.

Фома убедился, что ему не препятствуют, и заторопился к черным, воняющим падалью зарослям. Испоганенные Гниловеем деревья пришли в движение, послышался неясный, стрекочущий треск. Тронувшийся умишком егерь обронил пистоль и шатающейся, дерганой походкой устремился в хищный, оживленный самым черным колдовством, жутко темнеющий лес, протянувший навстречу искривленные, сочащиеся гнойной слизью щупальца и жгуты. Фома, не обращая внимания, отпихнул мясистые, покрытые мокнущими язвами стебли и скрылся из вида.

— Был дурак, и нет дурака, — нарушил молчание Чекан.

Егеря срывали шляпы, сдавленно матерились и призывали святых. Осип бочком подобрался к брошенному пистолю и опрометью бросился обратно.

— Как глупо. — Захар сплюнул в сердцах.

— Сходи за ним, — предложил Рух.

— Ага, бегу, — поморщился Захар. — Дочь ему привиделась, надо же. Катерина два года назад от горячки померла. Крепко он тогда тосковал.

— Очередной поклон профессору, — задумчиво кивнул Рух. — Гниловей, и правда, вытаскивает наружу всю гадость, припрятанную в душе. Тебе чего предлагает? Денег, баб, новый нос?

— А тебе? — ушел от щекотливого вопроса Захар.

— Ничего, — признался Бучила. — В башку словно свинца налили, соображаю херово, но ни видений, ни голосов. Придушить, конечно, кого-нибудь хочется, но это так, обычные мысли.

— Не действует на тебя?

— А кто его знает? — задумался Рух. — Наверное, нет. Я духом силен, воля железная.

— И мертвый к тому же.

— И мертвый, — согласился Бучила и помахал застывшему неподалеку Ситулу. — Эй, господин маэв, можно на разговор?

— Чего тебе, неупокоенный? — отозвался Ситул.

— Скажи-ка, друг ситный, как себя чувствуешь? А то все молчишь и молчишь. Все с ума посходили, а ты в стороне.

— Все — люди. — Ситул смотрел вдаль, демонстрируя точеный, словно вырубленный в дереве профиль. — А мы, дети Леса, неподвластны шепоту Злого-ветра-который-туманит-разум. Я слышал это от стариков, а ныне убедился и сам.

— Вот, нас уже двое, — обрадовался Бучила. — Нелюдь и оживший мертвяк, лучшая партия для путешествия в таковских местах.

— Нечему радоваться, — скорбно сказал Ситул. — Оттого люди и считают нас прислужниками дьявольских сил.

— Я, кстати, тоже из ваших, видать, — хохотнул оказавшийся рядом барон Краевский. — Мне все нипочем. Даже башка не болит.

— Барончик, а чего от тебя водкой разит? — принюхался Рух.

— Вчерашними воспоминаньями дышу, — пискнул Сашка и спрятал глаза. — Ночные возлияния Бахусу не выветрились еще.

— Врешь, сволочонок, — возразил Рух. — Свежатиной тянет.

— Четверть у нас в телеге припрятана, — покаялся Сашка. — Похмеляемся потихоньку.

— Четверть? — изумился Бучила. — Откуда?

— Кабак когда полыхнул, мы ж спасать добро хозяйское бросились. Чай не нехристи какие.

— И водку, значит, только спасли?

— Ее, родимую. — Лицо у барона стало прям ангельским. — А сколько пропало нектара божественного сего, не приведи Господь Бог. Родька, святой человек, чуть не сгорел, прямо в пламя сигал, едва удержали. Ох и рыдал, ох и рыдал…

— А если водку хозяйскую спасли, почему хозяину не вернули?

— Забыли, — сокрушенно вздохнул Краевский. — Сначала хотели, а потом бежать как взялись, не до этого стало.

— Если меня спасать надо будет, ты со своими ухарцами подальше держись, — предупредил Рух и повернулся к Захару: — Слышал? Студентики водку хлещут и плевать хотели на Гниловей.

— Думаешь, водка глушит эту дрянь? — вскинул бровь Безнос.

— Выходит, что так. Но надо проверить, испытания провести, как у нас, людей образованных, заведено. Чур, я доброволец.

— Да у меня тут знаешь сколько добровольцев таких, — фыркнул Захар и обратился к барону: — Ваше благородие, нехорошо, значит, на усобицу-то. Водку приказываю сдать и между всеми, сообразно должности и потребностям, разделить.

— Приказ есть приказ, — Сашка сопротивляться не стал. — Сдадим, как положено. — И тут же соврал: — Мы и сами хотели отдать. Куда нам столько?

— А сам жаловался — «маловатый запас»! — уличил из телеги толсторожий Родион.

— Это я про мозги твои говорил! — крикнул Сашка и немедля обрадованно соскочил с неприятной темы: — Ого, Фома ваш живой!

Рух удивленно выматерился. В гниющих зарослях затрещало, ветки пошли ходуном, и на свет божий вывалился списанный со счетов и оплаканный Фома. Изодранный, окровавленный, с безумно перекошенной, исполосованной мордой, дикими глазами и каким-то трухлявым пнем на руках. Явление блудного дурака встретили радостным ревом и криками.

Гибкая шипастая лоза протянулась вослед и ухватила Фому за плечо. Тот лишь поморщился, дернулся, оставив хищному растению кусок мундира и собственной шкуры и, счастливо скалясь, подковылял к обозу, бережно прижимая находку к груди.

— Дочка, Катенька, — сообщил Фома и продемонстрировал добычу — кусок черного, покрытого дурно пахнущей слизью бревна, обросшего плесенью и губчатым мхом. — Нашел я ее, нашел. Боженька помог.

— Ага, точно, Боженька, — утробно сглотнул Бучила. — Повезло тебе, чего говорить.

— Повезло, повезло, — закивал Фома, роняя слюни на грудь. — Катенька, дочка. Нашел. То-то Марфа обрадуется. — И пояснил: — Жена моя, Марфа.

— Обрадуется, не то слово, — согласился Рух, представив, как убитой горем матери торжественно вручают сгнивший пенек. Чисто из паскудного интереса бы посмотрел.

— Побойся Бога, Фома, — хмуро сказал Мамыкин. — Не Катерина это. Обман.

— Ты обман, — беззлобно отозвался Фома. — И дурак. — Он погладил бревно и проворковал: — Не слушай, дочка, его. Сам не знает, чего несет.

Он прислушался и радостно заулыбался. Рух передернулся, понимая, что деревяшка отвечает Фоме. И отец, вновь обретший ребенка, сказал Мамыкину:

— Не обижается она на тебя. Говорит, и тебе счастье придет.

— Видал я счастье такое, — буркнул Мамыкин. — В костер надо кинуть полено бесовское, а тебя, Фома, как следует отмолить, если осталось чего.

— Попробуй-ка тронь. — Фома весь сжался, рожа перекосилась. — А ну, давай, подойди.

— И подойду, — Мамыкин шагнул вперед, вытягивая из ножен палаш.

— Хватит, Феофан, — предостерег Захар. — Остановись.

— Ты чего, командир? — растерялся Мамыкин.

— Оставь его.

— Но командир, ты только глянь, чего он при…

— Оставь, я сказал, — повторил Безнос. — Не видишь, радость у человека. Пускай хоть на час.

— Радость та от Сатаны, — нахмурился Феофан.

— А какая разница, от кого радость? — неопределенно отозвался Захар и поехал прочь.