Грядущая тьма

Глава 3 Пепел и мертвецы

Рух на пути встречал множество пепелищ, больших и малых, свежих и поросших быльем. Слышал вопли и стоны обгоревших до мяса людей. Ему приходилось видеть, как несчастные роются в углях, и он видел обезумевших матерей с мертвыми детьми на руках. На пепелище Торошинки царила мертвая тишина, пахнущая гарью, палеными костями и человеческим горем. Черный круг среди зеленых полей, с торчащими ребрами объеденных пламенем бревен и закопченными печами на месте рухнувших изб. Дождя не было четвертый день, и налетавший ветерок гнал волны невесомого серого пепла.

За версту до села их встретил патруль Лесной стражи, двое молчаливых, покрытых шрамами егерей, затянутых в кожу и зеленую ткань. Коротко переговорили с Захаром и отправились на пожарище. Как оказалось, службу здесь нес всего один взвод во главе с долговязым десятником по прозвищу Грач, и вправду похожим на черную остроклювую птицу. Десятник, обрадовавшийся появлению Захара и возможности переложить ответственность на другого, был весьма возбужден и все время косился на лес.

— Тел, значит, нет? — спросил Бучила десятника.

— Здесь ни единого, — побожился Грач. — Мы уголья поворошили, изгваздались поросятами дикими, а ничего не нашли. Перед церковью сгоревшей костей огромная куча, но все животина, людей нет.

— Постой, — не сразу понял Бучила. — Что значит «здесь»?

— Тут такое дело, — растерялся десятник. — За мной идите, это видеть надо, словами не передать.

Грач повернулся и быстрым шагом повел отряд сквозь ячменное поле. До опушки оставалось саженей полста, и Рух уловил хорошо знакомый тошнотворно-приторный аромат. Густой, почти осязаемый запах разложившейся плоти. Казалось, в лесу издохло нечто огромное.

— Что за херня? — удивился Захар.

— Сейчас поглядите. — Грач спрятал глаза.

К мерзкому запаху добавился равномерный гудеж. Грач уступил дорогу, Бучила выбрался из рябинового подлеска и удивленно вскинул бровь. Стало понятно, почему десятник молчал. О таком и правда лучше не говорить. За спиной сдавленно матерились бойцы, поминая Бога и Сатану. Большая вырубка на краю леса кишела зелеными мухами и воняла сотней раскопанных скотомогильников. В воздух с шумом и гамом поднялась огромная стая ворон. Отяжелевшие птицы расселись на ветках ближайших деревьев и яростно загалдели, рассерженные прерванным пиршеством. Поляну опоясывал кошмарный круг из кольев с насаженными мертвецами. Ближе всего к Бучиле скорчилась обнаженная женщина, ноги примотаны к измазанному дерьмом, кровью и слизью колу, лицо искажено смертной мукой, в распахнутом рту поселились жирные мухи. Вытянутые руки притянуты бечевой к рукам соседних мертвецов: парня лет двадцати, свесившего голову на грудь, и малолетней девки с вырванными сосками. Дальше еще и еще, кружа бесконечный дьявольский хоровод из пронзенных тел и связанных рук. Больше полусотни человек, посаженных на колья с изуверской, нечеловеческой выдумкой. Ничего подобного Рух еще не встречал. Тела подгнили на солнце, в ранах копошились и отжирались гноем сотни безглазых червей. Отыскались пропавшие жители сгоревшей Торошинки. Они никуда не ушли, приняв самую лютую смерть.

— Такие дела, — нарушил гнетущее молчание Грач. — У меня первый раз, как увидел, ноги едва не отнялись. Двадцать годов в страже, но чтобы так…

— Почему колья пустые? — глухо спросил Рух, насчитав три прорехи в ряду.

— Мы сняли, — почему-то смутился десятник. — Вона, в тенечке лежат. Живые были, кольями порваны до кишок, а живые. Глядим, все мертвые, а эти дышат еще, мужик один, крепок был, глаза открыл и мычал жалобно так. Сняли, а поделать ничего не смогли, тут бы и лекарь не справился. Помучились, Богу душу и отдали.

— Говорили чего? — жадно спросил Захар.

— Какое там, — отмахнулся Грач.

Рух, пригнувшись, вошел в круг из обезображенных тел. Мужчины, женщины, дети. Вспоротые животы, пробитые головы, сломанные кости, сорванная кожа, оголенная плоть. Мертвецы слепо пялились выклеванными глазами и безмолвно кричали, кричали, кричали распахнутыми в муке черными ртами. От беззвучных воплей кружилась башка, хотелось повернуться и убежать, забиться поглубже в нору, заткнуть уши и выть, столько здесь было боли и мук. Бучила чувствовал скрытый умысел, но какой именно, догадаться не мог. Было ясно одно: поляна скрывала нечто большее, чем желание пограбить или убить. Дальше, головами к центру, лежали еще с десяток иссушенных, съежившихся, почерневших, опаленных пламенем тел. Настолько хрупкие, что кости с треском дробились под каблуком.

Он прошел лабиринтом искромсанных трупов и увидел в середине круга пятно выгоревшей земли, исчерченное хаотичными линиями. Или не хаотичными… Прорытые узкие борозды сплетались в неуловимый глазом, внушающий неясный ужас, похожий на затейливую пентаграмму, узор. Бучила переступил тело обгоревшей беременной женщины со вспоротым чревом, отметив про себя, что ребенок исчез, и замер, глядя под ноги. Недоуменно хмыкнул и присел возле плоского камня, спекшегося от жара и покрытого жирной копотью. Рух провел пальцем и принюхался. Обычный камень, обычная гарь. Откуда огонь? И такой сильный, что трупы испепелил. Молния вдарила? Может и так…

На камне кособокой свечкой торчала оплывшая пирамидка. Рух раскачал и с усилием оторвал намертво прикипевшую хрень. По руке пробежал колючий озноб. В странной штуковине чувствовалось истончающееся присутствие чего-то нехорошего, темного. Едва уловимый зыбкий аромат отреченного колдовства. В железное месиво вплавились осколки мутного, зеленого стекла, на потекших гранях виднелись угловатые знаки. Надпись? Узор? Клят его разберет. Одна сплошная загадка, грязная, кровавая тайна.

Бучила спрятал находку в недра балахона и поспешно вышел из круга, отгоняя с лица назойливых мух. От мысли, что насекомые только что пировали на падали, становилось не по себе.

— Теперь понял, зачем тебя с собою позвал? — поинтересовался Захар. — А это я еще вот про это непотребство не знал.

— Тут разве совсем придурок какой не поймет, — рассеянно отозвался Рух. — Давай засылай гонца куда там положено. Пускай вызывают всесвятош и разбираются с этой клятней.

— Все так херово?

— Ага, и это я еще приукрашиваю. Тут не проказы нелюдей и не нападение москалей. За версту смердит самым поганейшим колдовством.

Бучила увлек сотника к свободному колу. Свежее, грубо ошкуренное дерево пропиталось кровью и человечьим дерьмом.

— Видел такое? — спросил Рух.

— Ни разу, — мотнул головой Захар. — Маэвы куда уж пытошных дел мастера, а до такого даже они не дошли.

Бучила задумчиво поцокал языком. Кол имел перепялину в двух вершках от острия. Зачем? Обычный кол загоняют в задницу, и большинство жертв сразу умирают от шока, лишь единицы, самые стойкие и сильные, выдерживают много часов, весом тела потихонечку насаживаясь на кол. А здесь сработала изощренная, дьявольская фантазия, кому-то было нужно, чтобы несчастные страдали, оставаясь в живых. Кому-то была нужна боль этих людей. Кому и зачем? Ответа не было. Только кровавая, воняющая смертью и падалью темнота, поглотившая Торошинку и ее обитателей.

— А вдруг все-таки нелюдь? — с надеждой спросил Захар, хватаясь за врага реального и привычного. — У них шаманы тоже колдуют, и кровавые жертвы в чести.

— Это тебя надо спросить, — отозвался Бучила, не сводя взгляда с изувеченных мертвяков. — Кто у нас Лесная стража, я или ты? Правильно, ты. Значит, должен нелюдские повадки знать на зубок. Похоже здешнее блядство на маэвские безобразия?

— Ну так, не особо, — признался Захар. — Нет, жечь и уродовать они обожают, но зачем уводить людей в лес? Время тратить? Маэвы нападают молниеносно, грабят, режут и утекают в чащу, пока не подоспели войска. Думаю, московиты тут покуражились.

— Гадание на кофейной гуще, — фыркнул Рух. — Сейчас понятно одно, все это подозрительно смахивает на засратый колдовской ритуал. Людей заставили страдать, словно кто-то собирал их муки и боль. В любом случае без церковников не обойтись.

— А если без них? — брезгливо скорчился Захар. — Понаедут, будут носы всюду совать, лезть куда не следует, молитвы то и дело орать. Может, ну его на хер?

— Ты главный, тебе и решать. Отвечать тоже тебе, — обольстительно улыбнулся Бучила. Нежелание сотника связываться со святошами было понятным. Всесвятая консистория по делам веры и благочестия, особая служба новгородского патриарха по выявлению и уничтожению нечисти, ереси и колдовства. Суровые ребята в плащах черной кожи, бойцы, натасканные убивать любого по приказу владыки. Дознаватели, судьи и палачи в одном, вечно скрытом под капюшоном, лице. Дурная слава всегда шла впереди Всесвятой консистории: пытки, запугивание, массовые убийства и костры по малейшему подозрению. И с Лесной стражей отношения так себе, уж слишком тесно стража общается со всяческой нелюдью. Нагрянут сейчас молодчики из консистории и что увидят? Правильно, отряд Лесной стражи, а в нем упыря и маэва. Может некрасиво все выйти.

— Ладно, поживем — увидим, — отмахнулся сотник. — Сейчас я им что расскажу? Подозрения? Мол, знакомому вурдалаку чародейство гнилое привиделось? Не, так не пойдет. Если в ближайший день-два ниточек не найдем, тогда вызову всесвятош, пускай расхлебывают говно. В конце концов мы в приграничье, а тут за все отвечает Лесная стража.

— Хозяин — барин, — кивнул Бучила. Спорить было бессмысленно, Захар упертый мужик. Не хочет чужаков привлекать, его дело. В одном сотник прав — оснований для вызова Консистории нет. Догадки одни. А на них далеко не уедешь.

— Но ты про колдовство учуенное мне ничего не говорил, — предупредил сотник.

— Какое колдовство? — изумился Бучила, мысленно проклиная Захара и всю его многочисленную родню. Сотник решил заделаться под дурачка, дескать, ни про какую волшбу ни ухом ни рылом. Потому как при малейшем намеке на колдовство обязан срочно докладывать куда следует. Если прознают, что у Захара были подозрения на колдовство и он промолчал, потеряв несколько дней, по головке сотника не погладят.

— А может, это… — Захар неопределенно кивнул на мертвецов. — Глянешь, чего у них в головах. Ну как у Алешки глядел.

— Очень бы не хотелось, — признался Рух. — Дар этот опасный, надо его поберечь на крайний момент. Иначе можно мозги последние спечь. Они, мозги то есть, конечно, и без надобности совсем, горе от них одно, но все же рисковать не хочу.

— Понятно, — расстроился сотник.

— Сначала нужно того спасшегося человечка порасспросить, — напомнил Бучила. — От этого и будем плясать.

— Грач, — окликнул Захар. — Парнишка найденный где?

— В лагере, — с готовностью отозвался десятник. — Сначала ни бе ни ме, выл только жалобно, умишком крепко тронутый был, а сейчас ничего, даже сраться под себя почти перестал.

— Веди, — приказал сотник.

Грач понятливо кивнул и лично бросился исполнять, хотя под рукой хватало мающихся безделицей рядовых. И Рух десятника отлично понимал, самому хотелось побыстрее убраться со страшной опушки.

Допрос организовали в ближайших кустах, Бучила здраво рассудил, что парню не надо видеть пронзенных кольями мертвецов. Если с башкой хреново, то от такого зрелища и вовсе можно полной придурью стать. Люди — существа тонкой душевной организации.

Затрещали ветки, появился Грач, ведущий за руку сгорбленное, гнущееся к земле существо, босое, одетое в драные порты и рубаху явно с чужого плеча. Впалые щеки заросли неопрятной щетиной, волосы напоминали воронье гнездо. Ну разве в вороньих гнездах живности меньше. И взгляд — перепуганный, бегающий, затравленный.

— Дай я, ты больно страшенный. — Бучила оттер Захара плечом и ласково спросил: — Как звать тебя, человече?

Парень на вид лет семнадцати, запаршивевший, грязный и поседевший, неопределенно гунькнул и попытался спрятаться за Грача.

— Не боись, — приободрил десятник. — Тут все свои. Андреем кличут его.

— Значит, Андрей? — проворковал Бучила. — Хорошее имя. А я Рухом зовусь, будем знакомы. Ты мне, Андреюшка, расскажи в подробностях, как дошел до жизни такой, почему в яме прятался, и отчего речь, Богом данную, позабыл.

Парень затряс башкой, будто отгоняя какую-то погань, и едва слышно сказал, заикаясь и глотая слова:

— В деревне, деревня…

— Деревня сгорела, — подсказал Рух. — В том тайны нет никакой. А вот почему сгорела?

— Там… там… мы пришли, я не знаю, — зачастил Андрейка.

— Он не местный, — подсказал Грач. — Говорит, у коробейника в подручниках был. Торопить не надо его, успокоится, все выложит как на духу. Он у нас разговорчивый, просто сторонится чужих.

— И правильно, — кивнул Бучила. — Чужих все боятся, чужие, они, бывает, паскудники редкие. Ты выкладывай, Андрюшенька, слушаем мы.

— Торговать хотели. — Андрейку заколотило от нахлынувших воспоминаний. — А в деревне ни души, пустота, в церковь святую зашли, а там, батюшки, поп мертвый и чудище. Я сбежал, а дядька Савелий сгинул, сожрали его.

— Что за чудище? — заинтересовался Бучила.

— А может, и не чудище, — смешался парнишка. — Как человек, но разве человек по стене с крыши ползет? А буркала светятся, и шипит, словно коту хвост защемили в дверях.

— Описать сможешь? Чешуя, зубы, лапы, когти, прочая херота.

— Темно было, недоглядел. — Андрейка облизнул пересохшие губы. — Двое их, оба на человека похожи. — Он запнулся. — А может, и не похожи. Мне дядька Савелий кричит: «Беги, Андрейка, беги»! Ну я и сбежал.

— Гнались?

— Не ведаю. Хлюпало сзади, да Господь сохранил. Потом как в тумане: бегу, рожу ветками расцарапал, кругом темнота, грохнулся в ямину, там и затих. Башку в листья спрятал, на рассвете только и оклемался.

— Больше ничего не видел, не слышал?

— Ничегошеньки. Вроде кричали где-то диаволы по-звериному, а к утру стихло все. Оклемался, ноги-руки не слушаются, слова людские забыл, рот открываю, а только рычу. Кое-как на дорогу выполз, там и подобрали добрые люди меня.

— Ага, подобрали, — усмехнулся Грач. — Он от моих ребят деру дал, едва сумели догнать. Дрался, царапался, в рожи плевал. Пришлось по-свойски его укротить.

— После такого мамку родную забудешь, — не удивился Бучила и как бы между прочим спросил: — А винцо ты попиваешь, друг ситный?

— Вина мне дядька Савелий пить не давал, — с затаенной обидой сообщил Андрейка. — Разве пива чарку, а больше ни-ни. Дядька Савелий и вовсе винишка не принимал. Говорил, пойло сатанинское, на погибель грешной души.

— Башковитый дядька Савелий. Был. — Рух кивнул десятнику. — Ладно, уводи парня. Спасибо, Андрейка, тебе.

— Чудища там, чудища! — завыл Андрейка, вырываясь из хватки Грача. — Всем, всем смерть! Наказание божие!

— Шуруй давай, наказание божье. — Десятник, чуть слышно матерясь, утащил парня в кусты.

— М-да. — Бучила посмотрел парочке вслед. — Интересные штуки наш юный друг рассказал.

— Веришь ему? — спросил Захар.

— Ну не прям как себе, — пожал плечами Рух. — С башкой Андрюшенька не в ладах, но ведь через юродивых сам Бог говорит, да и смысл ему врать?

— Хочешь сказать, две неизвестные твари сожгли Торошинку, народ посадили на колья, а парнишку так заездили, что он забыл, как задницу лопушком подтирать? — фыркнул Захар.

— Я такого не говорил. — Бучила многозначительно ткнул пальцем вверх. — Я говорю — врать парню умысла нет. Ну если только захотел придурком на всю округу прослыть. А какая в том корысть? Придурку никакая путная баба не даст.

— Тогда чего он плетет?

— Что привиделось, то и плетет, все без утайки вываливает, простая душа. Со страха ум за разум зашел и подсунул самую понятную версию — на деревню напали страшилища и сожрали народ. Так проще не сойти с ума. Я видел одну бабу в Лантеевке, тати ее снасилили скопом, лицо распороли, убили мужа и малых детей, избу сожгли. Так она все твердила про огненного змия с небес. Такие дела.

— Значит, никакого толку от него нет?

— Может, есть, а может, и нет. Одно точно — чудища, даже самые страшные, деревни не сжигают и людей на кольях не сажают сидеть. Пошли, гляну мертвяков, но только ради тебя.

Решение далось Бучиле с трудом. Никто не заставлял и заставить не мог, но другого выхода не было. Второй раз за день, а от этого опасность повредиться умишком возрастала стократ. Копить силы и ждать до завтра смысла не было. До рези в желудке хотелось получить отгадку прямо сейчас.

— Не надо ради меня, — буркнул Захар. — Если окочуришься, меня ведь совесть заест. Может, даже спать пару дней не смогу.

— Закажешь молебен за упокой вурдалачьей души.

— За такой молебен поп мне кадилом башку разобьет.

— И правильно сделает. — Рух пошел вдоль жуткого круга из посаженных на колы мертвецов. «Как на торге», — пришла в голову глупая мысль. Купец, сука, выбирает товар покрасивше да посвежей. Свежесть, правда, у всех была одинакова. Сколько дней минуло, три? Тела уже начали разбухать на жаре, плоть принимала сине-зеленый оттенок, под кожей набухли гноем черные жилы. Еще немного, и подниматься начнут. Рух передернулся, представив, как ожившие мертвяки бьются на вбитых в землю колах.

Бучила остановился возле обнаженного мужика. Ну чего, друг, попробуем? Он осторожно, словно боясь, что мертвец цапнет зубами, прикоснулся к безвольно свесившейся голове, покрытой коркой спекшихся от крови русых волос, и закрыл глаза. Видение не заставило ждать…

Застывшее в зените солнце припекало макушку, разливая по телу приятное, умиротворяющее тепло. Работа, начатая на рассвете, подходила к концу. Кровля прохудилась еще в прошлом году, а заменить только нынче руки дошли.

— Давай поманеньку, Анютка! — озорно крикнул Трофим Рыков, стоя на крыше. — Много не вяжи, у меня столько сил, как у тебя, нет!

— Скажешь тоже, батюшка. — Анька, отцовская отрада и надежда, подвязала пушистый сноп. — Готово!

Трофим потянул веревку, перебирая руками, и затащил на верхотуру ворох сухой, золотистой соломы. Отвязал и перебросил сыну Никите, одетому в одни застиранные портки. И невольно залюбовался. Под загорелой дочерна кожей сына играли узлы гладких мышц. Был Никита строен, жилист и быстр, в работе не уступая отцу, даром что парню шел лишь пятнадцатый год. За зиму вымахал на пару вершков, раздался в плечах, скоро будет мужик. Девки косяками ходят, никакого отбою нет.

— Еще давай, батюшка! — Никита уложил сноп на стропила.

— Побойся бога, парень. — Трофим утер пот со лба и крикнул копавшейся в огороде жене: — Ульяна, забери ты его, измывается над отцом. Загонял, спасу нет!

Ульяна бросила пропалывать репу, выпрямилась и заслонилась от солнца рукой, любуясь мужем и сыном.

— Изнемогаешь, Трофимушка?

— А то! Молодость-то вон, затыкает за пояс меня!

— А чего тянуть? — оправдался Никита. — Мне еще воды в баню таскать.

— Ты уж пожалей отца, — притворно охнула Ульяна. — Загубишь старого, останемся в сиротах.

— Я те покажу старого! — погрозил ей Трофим. — Старый конь борозды не испортит. Нынче же ночью будем на сеновале пахать!

Никита фыркнул, Анна прикрыла ладошками рот.

— Нашелся пахальщик, — отмахнулась жена. — Только грозишь!

Трофим рассмеялся, шалый от счастья, и замер, прищурив глаза. За деревней, на расплывшемся от времени и непогоды кургане с одиноко торчащей на вершине корявой березой появились две фигуры в черных балахонах до пят. Незнакомцы стояли и смотрели на Торошинку.

— Ты чего, батюшка? — спросил Никита.

Трофим пальцем указал на курган.

— Это кто? — понизил голос сын.

— Вроде монахи, — предположил Трофим, и тут ему словно влетело обухом по голове. В затылке лопнуло, и он едва не свалился с крыши, каким-то чудом успев уцепиться за печную трубу. Рядом послышался вскрик и мягкий удар. Мутная пелена спала с глаз, и Трофим засипел, увидев Никиту, распластавшегося внизу, на земле. Крик застрял в глотке. Анна застыла в двух шагах от упавшего брата, улыбаясь пустой, глупой улыбкой. Ульяна, пошатываясь и спотыкаясь, шла к калитке, словно не замечая случившегося. Она вышла со двора и присоединилась к соседям, медленно бредущим по улице. Анна повернулась, похожая на ожившую куклу, и пошла следом за матерью. Никита поднялся на четвереньки, встряхнулся как пес и пополз на карачках, приволакивая сломанную левую ногу. Трофиму было плевать, новый невидимый удар отправил его в сладостное небытие. Он медленно слез с крыши и влился в процессию таких же безразлично бредущих односельчан. Трофим услышал зов. Невидимый хозяин, жестокий и справедливый, велел явиться к нему. В воротах скалились и рвались на цепях огромные псы. Никто не обращал внимания на взбешенных зверюг. Хозяин торопил, хозяин требовал, хозяин ждал. Люди, растянувшись рваной цепочкой, шли к лесу в страшном молчании. При хозяине нельзя говорить, хозяина можно лишь слушать, а потом, поскуливая от радости, выполнять любой, самый безумный приказ. Крупицы разума, тлевшие в Трофиме, погасли под ливнем чужих мыслей и образов. Не было страха и сожалений, осталась истовая, собачья потребность служить. Навстречу из леса выступили размытые, сизые тени. Трофима подхватили ласковые, дружеские руки, и он поплыл, земля ушла из-под ног. Хозяин ждал, обещая невиданное, беззаботное удовольствие, которому не будет конца. Перед глазами мелькнули остро заточенные колы. Трофим почувствовал толчок и завис в пустоте, соединив руки с другими счастливчиками. Они жаждали встретить хозяина. Трофим вдруг очнулся, вырвался из обманчивой неги, и вместо обещанной радости пришла дикая, невыносимая боль…

Рух дернулся и упал на спину, ослепнув от боли, перехлестнувшей его через край и резанувшей одновременно от всех мертвецов. Тело, сведенное судорогой, отказалось повиноваться, из горла рвался хрип вперемешку с горькой слюной. Его теребили, взволнованные голоса приходили откуда-то издалека, а он скулил беспомощным новорожденным щенком. Виски сдавили железные клещи, кости трещали. Последним, что Бучила успел разглядеть, была зловещая, непроглядная темнота. Черный, всесметающий вихрь, воняющий кровью, тленом, падалью и начинкой всплывших в половодье старых гробов. Темнота разбухала свежим трупом на палящей жаре, тьма плясала и пела. Тьма надвигалась, готовясь рвать, перемалывать и жевать. Он попытался отпрянуть, и ледяная тьма поглотила его…