Грядущая тьма

Глава 5 Дерьма прибавляется

Карету дернуло на ухабе, и земский доктор Петр Петрович Томазов от души приложился башкой, едва не выронив саквояж с инструментами. Он тяжко вздохнул, поправил парик и попытался поудобнее расположиться на жестких сиденьях. За мутными, покрытыми пылью и давленными комарами оконцами мелькал темнеющий лес. Предзакатное солнце окрашивало излом еловых вершин багрово-золотой полосой. Томазов обиженно поджал тонкие губы. Его, первейшего на всю округу врача, ученика самого Александра Терентьича Феофилактова, вытребовали на ночь глядя, словно последнего школяра. И ладно бы вопрос жизни и смерти стоял, грыжа допустим, или срочные роды, или граф Северцев, известный игрок и гуляка, снова сифилис подхватил. Так нет, предстояла самая дрянная и грязная работенка. В Покровский монастырь приволокли три трупа из какой-то замшелой деревни, которые, по заведенному порядку, требовалось досконально проверить на предмет всяких опасных зараз. На памяти Петра Петровича это был третий случай за двенадцать лет. Первые два оказались ложной тревогой, да и этот вряд ли стоил мучений и ночи без сна.

Томазова порядочно растрясло, голова гудела, к горлу то и дело подступала кислая рвота. Меньше всего ему хотелось обблеваться в карете, монашки, понятное дело, вида не подадут, но ведь сам сгоришь со стыда! Доктор, ученый человек, и так опозориться. Не приведи Господь Бог!

Он глубоко задышал, успокаивая бунтующий желудок. Радовало одно: от дома до монастыря всего девять верст, а в пути больше часа уже.

Томазов не выдержал, приоткрыл дверцу и крикнул:

— Долго еще?

— Скоро, милостивец, скоро, — отозвался один из двоих сидевших на облучке, мрачного вида бородатый старик. — Воронье урочище минули, теперь рукою подать.

— Побыстрее нельзя? — скорчился Петр Петрович.

— Отчего нельзя, можно, — согласился старик. — Лошадки у меня бойкие. Вот только дорога херовая. Тут давеча случай такой был, барина везли одного, тож хотел поскорей, а карету на яме тряхнуло, барина подбросило, да, прости Господи, жопою шандарахнуло. Внутрях у него треснуло, ноги и отнялись. Так чего, надо скорей?

— Спасибо, я никуда не спешу. — Петр Петрович закрыл дверь и едва не расплакался. Вот угораздило! Ехидный дед обликом походил на разбойника, поди по молодости резал на тракте добрых людей. А второй еще хуже, рядом с дедом сидел здоровенный детина в плаще-пыльнике, так тот и двух слов не сказал. Зыркал угрюмо, а на коленях короткое ружье с широким стволом. В бандитское укрывище привезут и поминай как звали.

Карета вильнула в раздолбанной колее и выскочила из леса. Разом посветлело, по сторонам раскинулись нежно зеленеющие поля. Томазов облегченно вздохнул. Где возделанная земля, там жилье и люди и никаких тебе разбойничьих гнезд. Разбойники, сеющие хлеб, — это форменный нонсенс!

Дорога выгнулась коромыслом, и по левую руку Петр Петрович увидел белокаменный монастырь: высокие стены, величественный храм, стрелу колокольни и золоченые купола, ярко сверкающие крестами в последних лучах заходящего дня. Уф, добрались.

Карета мягко качнулась и замерла, всхрапнули лошади. Петр Петрович торопливо вывалился на свежий воздух и с наслаждением выпрямил тощие, с распухшими коленками ноги. Над головой нависла массивная башня с воротами, окованными железом. Чернеющие бойницы посматривали настороженно и испытующе. Стены не меньше пяти саженей высоты поверху защищал покатый шатер. Всякий монастырь на Новгородчине крепость, сюда побегут, спасая жизни, смерды с окрестных селишек и деревень, едва появится враг. С этих стен на осаждающих будут литься вар и смола, лететь камни, пули и стрелы. Здесь развернется лютая сеча, пока не подоспеют войска.

Старик-возница подхромал к воротам. С грохотом открылось узкое, не больше ладони окно.

— Дохтура привез. — Дед кивнул за спину.

Окошечко захлопнулось, царила полная тишина. Петр Петрович почувствовал себя неуютно, словно грешник на исповеди. Поганое чувство, когда тебя видят, а ты никого.

Натужно лязгнуло, в воротах отворилась неприметная калиточка.

— Ступай, барин, прости, коль что не так. — Старик поклонился. — Завтра поутру жди, заберем.

— А вы куда на ночь глядя? — Томазову отчего-то не хотелось оставаться здесь одному.

— Мы привычные, барин, бог не выдаст, свинья не съест. — Дед заковылял к карете, сухонькими руками гладя лошадиные бока и проверяя упряжку.

Под сводами надвратной башни колыхалась мутная полутьма. У стены, опустив головы, замерли две монахини, третья, высоченная, выше Томазова на целую голову, сухая как щепка, с неприятным лицом и колючими глазами, скрипуче спросила:

— Вы врач?

— Томазов, — отрапортовал он. — Меня вызвали осмотреть тела.

— Сестра Мария, — представилась каланча. — Идите за мной.

«Фефтра Мария, — передразнил про себя Петр Петрович. — Хотя бы улыбнулась ради приличия. Как будто я в гости напрашивался». Он поморщился, обратив внимание, что монашки у ворот прикованы за пояс на длинных цепях. Господи, а ведь просвещенный век на дворе…

Они пересекли вымощенный булыжником двор и вошли в длинное двухэтажное здание, примыкавшее к храму. Тусклый свет из крохотных окон под потолком чуть освещал узкий коридор со множеством дверей по одной стороне. Пахло конопляным маслом и сыростью. Томазов краем уха уловил тихое пение.

— Хорошо тут у вас, спокойно, — сказал он. Монахиня не ответила, давая понять, что присутствие постороннего нежелательно и его просто вынуждены терпеть. Ни перекусить, ни выпить квасу с дороги не предложила, как в глубине души искренне надеялся Томазов. Гостеприимством в монастыре не злоупотребляли. Осталось плестись за сестрой Марией и пялиться на тощую задницу. Петр Петрович с трудом подавил глупый смешок. Давеча на ярмарке бродячий театр урезал комедию про злую монашку и напористого солдата. Ой, чего было! Народишко валом валил, даром что за вход драли по четыре гроша. Ушлый солдат, наварив каши из топора, задирал монахине рясу и всякое непотребство творил. В пылу утех у актрисы на всеобщее обозрение, будто случайно, выпадала огромная, мягкая грудь. Зрители свистели, улюлюкали и давали советы. Одна особо впечатлительна дама стыдливо раскраснелась и убежала в слезах. Тучный рыжебородый купец в изрядном подпитии полез на сцену помочь солдату, и тут уж сущая вакханалия началась. Такая срамотень богомерзкая, что Петр Петрович трижды на представленье сходил, с каждым разом все больше убеждаясь в развращенности нравов. Хотел и в четвертый сходить, да кончились деньги.

Томазов представил, как пытается зажать сестру Марию в темном углу, и болезненно сморщился. Причиндалишки оторвет, уже не пришьешь, только нитки переводить. Монашки, они странные, разве нормальная баба станет без мужика жить и молиться целые дни напролет?

Сестра Мария свернула на лестницу, уводящую вниз и озаренную прыгающим оранжевым светом масляной лампы. Лестница оборвалась небольшой квадратной площадкой с единственным табуретом перед низенькой арочной дверцей. Монахиня выудила ключ, щелкнул замок.

— Приступайте к работе, доктор. Вас встретит сестра Аграфена.

Петр Петрович обреченно вздохнул и протиснулся в узкую мощную, усиленную железными полосками дверь. За спиной хлопнуло и сразу защелкало, навечно отделяя доктора от мира живых. Он зачем-то подсчитал обороты ключа. Три. Очень хорошо! А чего хорошего-то?

В покойницкой было темно, прохладно и сухо, застоявшийся воздух имел приторно-солоноватый привкус и неприятно царапал язык. На стене помаргивала одинокая лампадка. Послышались шаги, и в проеме возникла фигура, несущая лампу в вытянутой руке.

— Добрый вечер, — Томазов внезапно охрип.

— Здравствуйте, — женский голос оказался приятен на слух. Петр Петрович ожидал встретить бледное, сморщенное, горбатое существо, избегавшее солнца и живущее среди мертвецов, но теплые отблески высветили симпатичную девку лет восемнадцати с острым, курносым носиком и огромными глазищами на половину лица. Томазов пожалел, что не видит спрятанных под апостольником волос. — Я сестра Аграфена, волею матушки настоятельницы исполняю послушание при бренных телах, чьи души прибрал Господь Бог.

— Петр Петрович Томазов. — Он приподнялся на цыпочках, пытаясь выглядеть выше. — Врач, анатом, хирург.

— Я вас ждала. — В глазищах можно было утонуть без остатка.

— Явился, как только смог, сударыня, — напыжился Петр Петрович.

— Сестра Аграфена, — поправила монашка и жестом увлекла его за собой.

Томазов оказался в следующем зале. Низкий потолок давил на макушку, вдоль стен тянулись высокие, узкие лавки, на трех из которых лежали накрытые холстиной тела. В центре из полутьмы проступали очертания большого стола. Монахиня неслышно порхала, зажигая лампы, висящие на железных крюках. От запаха ладана и благовоний голова пошла кругом.

— Не боитесь одна среди мертвяков? — поинтересовался Томазов.

— Они у меня смирненькие. — Аграфена чуть улыбнулась, и Петр Петрович понял, что безнадежно влюблен.

— Такая милая девушка и здесь.

— Поначалу страшненько было, — неожиданно призналась она, понизив голос так, словно их мог услышать кто-то другой. — А потом ничего, с божьей помощью притерпелась. Мертвые в намоленных местах не встают ни на третий день, ни на четвертый, проверено. Господь наш силен.

— Запах тут, с ума можно сойти. — Томазов чихнул.

— Несвежие они, — потупилась Аграфена. — Ладаном и спасаюсь.

— Вот эти? — Томазов кивнул на тела.

— Они.

— Осмотр проводили?

— Нет, что вы. — Аграфена перекрестилась. — Я только приглядываю, обмываю, одежду меняю, молюсь.

— А я резать буду.

— Спаси Господи. — Монахиня снова в испуге перекрестилась. — Матушка-настоятельница говорит, большой грех мертвых терзать. Не богоугодно то. Она бы и вас не пустила, если бы не указ.

— Против указа не попрешь, — согласился Петр Петрович, а про себя подумал: «Развели мракобесие, мертвых, видите ли, невозможно терзать. Тело — храм божий и прочая ерунда. Канули в Лету те времена, когда монастыри развивали науку». И спросил:

— Документы сопроводительные на умерших есть?

— Вот тут. — Монахиня подвела его к столику в дальнем углу и пододвинула мятый, заляпанный жиром листок.

Петр Петрович внимательно прочел бумагу и нахмурился. Мертвецов привезла Лесная стража из деревни Торошинки. Всего обнаружено погибших пятьдесят один человек разного возраста и обоего пола. Причина смерти для всех одинакова, как записал некий не шибко грамотный егерь — «порвата срака», а по-ученому выражаясь, умерщвлены разрывом прямой кишки, сиречь посажением на кол. Томазов перечитал заключение и недоуменно вскинул бровь, живо представив огромного, звероподобного мордоворота, увешанного оружием, сидящего среди трупов и старательно выводящего пером: «порвата срака». Это что, шутка такая?

Он подошел к умывальнику, тщательно вымыл руки, надел непромокаемый фартук и подмигнул монахине.

— Приступим, сестра.

Ночь предстояла долгая.

Вдвоем еле справились, перевалив тяжеленного мертвеца с носилок на стол. Аграфена медленно стянула холстину. Подгнивший мертвец скалился в страшной ухмылке.

— Я буду диктовать, а вы записывайте все в точности, милая сестра. — Петр Петрович приступил к осмотру. — Итак, мужчина лет сорока пяти, внешне здоров, гнойников, парши и высыпаний не наблюдается. Суставы утолщены. На плече старый шрам. Из крестьян.

— А как вы узнали? — восхитилась монахиня. — Ведь пачпорта нет!

— Опыт, сестра, опыт. — Томазов ткнул пальцем в тело, оставив в губчатой плоти глубокую, желтушную вмятину. Опыта тут особого и не требовалось, кто еще мог оказаться в глухой деревеньке, кроме крестьянина? Не наследный же принц, в конце-то концов. Томазов мог ошибиться, но кому было не все равно?

— Дата смерти, сестра?

— Шестнадцатое июня, — Аграфена сверилась с сопроводительной бумагой.

«А сегодня девятнадцатое», — прикинул Томазов. Мертвец уже начал распухать и вонял падалью, вены под кожей налились зеленым гноем. В уголках рта и в глазах успели завестись мелкие белесые червяки. На этакой жаре ничего удивительного.

Он с усилием перевалил тело на бок. Срака и правда была порвата, по меткому замечанию очевидца. Задний проход запекся кровью и содержимым кишечника.

— Предварительно установленная причина смерти — разрыв прямой кишки путем введения инородного тела. — Томазов исследовал пальцем страшную рану. «М-да, поганее смерть трудно найти. Казнь через кол давно отменена во всех прогрессивных странах. В Московии любят такое, но у нас не Московия с ее дикими нравами и безумным царем». С другой стороны, на душе стало полегче, вряд ли это случай вспышки неизвестной чумы. Чума, знаете ли, в задницу кол не сует.

«Ну-с, голубчик, приступим, будет не больно». Томазов сделал Y-образный надрез от ключиц до пупка, отодвигая дряблую кожу с прослойками желтого сала.

— И не боязно вам, — поежилась Аграфена.

— Дело привычки. — Томазов отложил скальпель и взялся за короткую, жутковатого вида пилу, наполнив сонную тишину покойницкой треском распиливаемых костей. Вспотел от усердия, рубаха липла к спине, на виске противно задергалась жилка. Ребра трупа бугрились плотными наростами. По ощущению, покойный при жизни тяжко мучился от неизвестной болезни костей.

— Сестра, нужна ваша помощь. — Доктор ухватился за край грудной клетки и кивком пригласил побелевшую Аграфену. — Тяните на себя потихонечку.

Монахиня, закусив губу, решительно взялась с другой стороны. «Боится, но делает», — отметил про себя Томазов. Сестра Аграфена нравилась ему все больше и больше. Хлюпнуло, затрещало, мертвец качнулся и раскрылся поганым цветком, ощерив распиленные ребра наружу. Завоняло совсем уж негодно.

Петр Петрович недоуменно прищурился. Внутренности мертвеца были затянуты тонкой, склизкой пленкой мерзкого грязно-серого цвета. В неровном свете масляных ламп ему примерещилось короткое, смазанное движение. Словно что-то проползло под странной пленкой и спряталось в гниющем нутре. Томазов осторожно попробовал пальцем. Пленка чуть подпружинила и порвалась, открыв кусок сине-зеленого легкого. Ничего подобного Томазов не встречал за двадцать лет практики и сейчас вдруг почувствовал давно позабытый профессиональный интерес. Во рту пересохло.

Он ободрал пленку, словно старую паутину, перепачкавшись тошнотворно воняющей жижей, и узрел новую странность. Органы мертвеца покрывали сотни черно-белых прожилок, напоминавших гигантскую плесень. Налет связывал сердце, желудок, печень, почки и легкие воедино, прорастая сквозь них и цепляясь за витки сизых кишок. Дряблые нити тянулись к мышцам и сухожилиям мертвеца. Непонятная и, чего уж греха таить, пугающая субстанция разрасталась от горла и вниз.

— Все хорошо? — Аграфена чутко уловила волнение доктора.

— Непонятный случай, — признался Томазов. — Это словно какая-то противоестественная нервная система. Похоже, мы на пороге открытия, черт побери!

— Петр Петрович, — укоризненно сморщилась Аграфена.

— Простите, сестра, — спохватился Томазов, совсем позабыв, где находится, и в следующее мгновение резко отдернулся. Белесый налет едва заметно запульсировал, жилы натянулись, и левую руку трупа свел мышечный спазм.

— Вы… вы видели? — с придыханием спросил доктор.

Сестра Аграфена молча кивнула, не сводя с мертвеца расширенных глаз.

— Феноменально. — Томазов зачем-то понизил голос до шепота. — Ни за что бы не поверил, не увидь я все сам.

Он снова заметил легкое движение под плотью трупа, внутри чавкнуло, и из месива вдруг показалась голова какого-то существа: белесого, мерзкого, покрытого слизью, слепого червя. Тварь высунулась примерно на палец из своего уютного гнездышка и закачалась из стороны в сторону, словно принюхиваясь. Крошечный беззубый рот открывался и закрывался. Червяк попытался спрятаться обратно в труп, но не тут-то было.

— А ну-ка, голубчик, постой. — Томазов схватил червя трясущимися от возбуждения пальцами и потянул на себя. На ощупь тварюшка была плотной и скользкой. Червяк растянулся на целый вершок и задергался, намертво застряв в теле. И чем только держится, гад?

— Держите, сестра, — приказал Петр Петрович.

Аграфена ахнула и перехватила гибкое, тонкое тельце. Томазов кинулся к столику, забренчал инструментами, схватил пинцет, но проклятая железка выскользнула из рук и закатилась под соседнего мертвеца.

— Черт, черт. — Томазов упал на колени и зашарил под лавкой рукой.

— Петр Петрович, — дрожащим голосом позвала Аграфена.

— Минуту, сестра, — отмахнулся Томазов, увлеченно изучая находки. — Только не отпускайте!

— Петр Пет… — монахиня замолчала, и тут же за спиной резанул испуганный визг.

Томазов резко вскинулся, ударился затылком об лавку, обернулся и почувствовал, как глаза лезут на лоб. Вскрытый труп дергался и подскакивал, напрягая мышцы с жутким треском костей. Аграфена орала, забыв о черве и храбро пытаясь удержать труп на столе.

— Отойди, дура! — закричал Петр Петрович.

Мертвец внезапно обмяк, и монахиня, выдавив слабую, неестественную улыбку, произнесла:

— Все, уже все, с божьей помо…

Мертвяк взорвался изнутри облаком слизи и гнили, распиленные ребра хищно защелкали, череп треснул напополам, внутри извивалась мокрая паутина, полная мерзких белых червей, труп открыл мутные глаза и захрипел, выплевывая зубы и черную кровь. Челюсти развалились, превратившись в страшный, хлюпающий жижей оскал. Руки, похожие на костяные крюки, сцапали Аграфену, и Томазов услышал жадное, голодное всасывание. Крик монахини оборвался, а Петр Петрович, забыв о любви и научных открытиях, бросился прочь из покойницкой, в один миг превратившейся в ад. Он вихрем пролетел через зал, всем телом впечатался в закрытую дверь и заорал:

— Открывай, мать твою, открывай!

Позади чавканье прекратилось, послышались неуверенные шаги. «Только не оборачивайся, — Петр Петрович не заметил, как потеплело в штанах. — Только не оборачивайся». Он вдруг отчетливо понял, что погиб. Тощая сука, сестра Мария, никогда не откроет чертову дверь, оставив несчастного доктора вместе с ожившим, охочим до человечины мертвецом. Шлепающие шаги за спиной приближались.

— Пусти, пусти, тварь! — заорал Томазов, разбивая кулаки в кровь.

Сестра Мария была простой, непритязательной женщиной. Когда из покойницкой заколотили, она растерялась. Годы размеренной и спокойной монашеской жизни притупили чувство опасности. Все наказы и запреты моментально вылетели из головы. Доктор напомнил ей младшего брата, погибшего десять лет назад. Сестра Мария открыла дверь, выпустив наружу истошно верещащего Томазова и кровожадную, несущую смерть всему живому, смрадную темноту.

Предрассветный лес зябко кутался в клочья гнилого тумана. Из серого марева лапами чудищ вкривь и вкось торчали острые ветки. Мохнатый, жутко темнеющий ельник был словно обрезан стелящейся дымкой напополам. Неряшливыми лохмотьями покачивались клочья седого лишайника. От зловещей тишины звенело в ушах. Хотелось вскочить и заорать во весь голос, почувствовав себя хоть немного живым в этом царстве безмолвия, плесени и разложения. Воздух, пропитанный прелью и влагой, противным налетом оседал на лице.

Ночью прошел клятский дождик, и Рух чувствовал себя крайне неуютно, разом промокнув до нитки. Трава блестела от сырости, стоило задеть дерево, и вниз обрушивался целый поток. Прозрачные капли нитками жемчуга унизывали стебли, побеги и нависшие ветви. Не спасал даже плащ. Согревало лишь томительное ожидание старого доброго смертоубийства. Объединенный отряд Лесной стражи и маэвов сумасшедшего Викаро затягивал удавку вокруг стойбища Локгалана. Приговор мятежному вождю вынесли быстрый. Убийство почтаря тяжкое преступление, наказание за которое только одно — смертная казнь. Вялые попытки Бучилы прекратить пороть горячку оставили без внимания. Захар Безнос все решил, Викаро был на подпевках, пообещав содействие и помощь новым друзьям. Ситул отправился к пепелищу Торошинки и после полуночи привел два десятка Лесных стражей под командой Грача. К рассвету три сотни маэвов взяли логово Локгалана в кольцо.

Захар лежал рядом, устроившись за упавшим, заросшим склизким мхом, заплесневевшим бревном.

— Ты хорошо подумал? — прошептал Бучила.

— Лучше не бывает, — так же шепотом отозвался Безнос. — Ты слышал все сам.

— Вот так, без разбирательства?

— Ты жилы, Заступа, мне не тяни, — огрызнулся Захар. — Локгалана давно надо было к ногтю прижать, а тут такой шанс. Я в этот шанс зубами вцеплюсь. А виноват он, не виноват, мне дела нет. Да, давай в благородство поиграем, мать его так, соберем доказательства, на суд его позовем. Ты в своем уме? Тут маэвское пограничье, здесь сила правит и кровь. Если я сейчас слабину дам, маэвы того не поймут. Лесная стража порядок не ласковым разговором наводит. Тут у каждого руки по локоть в крови.

— Ты не мне рассказывай про руки в крови, — вспыхнул Рух. — Ты еще сопли в люльке жевал, когда я первые четыре десятка покойников на свой счет записал.

— Тихо там, м-мать, — шикнул затаившийся за огромным выворотнем Чекан.

— Викаро лживая тварь, — прошипел Бучила.

— Плевать, — сверкнул глазами Захар. — Мне с самим чертом по пути, пока выгода есть. Эта зеленорожая мразь нас трахнула, тут спору нет, но и нам от того траханья выгода есть.

— Жопы, порванные крестом? Не, на хер мне такая выгода не сдалась.

— Дурак ты, — обиделся сотник. — Тут политика, тебе не понять. Рано или поздно Локгалана мы бы взяли в дурной оборот. Заигрался он, сука. Но тогда бы всколыхнулись маэвы. А сейчас чуешь, зеленокожие на нашей стороне, их ручонками все и обтяпаем.

— Да иди ты, политик херов. — Рух отвернулся, пристально вглядываясь в сереющий лес. Где-то там, в сыром молочном тумане, размытыми тенями крались воины Викаро, хищными десоями вырезая посты. Маэвы убивали маэвов. Под покровом гнилой полутьмы разыгрывалась драма, старая как весь этот проклятый мир. Вместо солнца рассвет нес неотвратимую, беспощадную смерть.

Засада Лесной стражи растворялась в подлеске, Бучила смог разглядеть троих спрятавшихся бойцов, и то лишь потому, что позиции они занимали у него на глазах. В противном случае можно было пройти в шаге и не заметить распластавшиеся фигуры в грязно-серых плащах. Ожидание неизбежного выматывало душу. Кромка леса далеко на востоке подкрасилась золотом, и тут где-то вдали бахнул выстрел. Бучила выдохнул. Ну вот, началось. Второй выстрел прозвучал чуть ближе. Все стихло. Так испуганно замирает лес перед грозой. И гроза грянула. Выстрелы захлопали часто-часто, сливаясь в залпы, слышались отрывистые крики и воющие, рвущие сердце напополам боевые кличи.

— Лежим-ждем, — предупредил Захар. — Сейчас которые успели прочухаться сами выйдут на нас.

Рух не ответил. План был известен до мелочей: маэвы на рассвете врываются в стойбище, делая всю дерьмовую работенку, в расчете на внезапность и численный перевес. Лесная стража встречает тех, кто попытается сбежать на восток. Ничего сложного. Главная цель Локгалан. Лучше живой. Но и за мертвого спроса не будет.

Выстрелы и крики приблизились, и Рух увидел мелькнувшие в тумане неясные тени. Силуэты парили среди деревьев, дергаясь и на миг теряясь из вида. Со стороны это походило на рой встревоженных призраков.

— Идут, — шепнул Рух Захару.

— Я ничего не ви… — сотник осекся. — Клят, ну и глаза у тебя, упырь.

Чекан, выдвинутый дозорным, повернулся, оживленно жестикулируя. Клацнул взведенный замок короткоствольной пищали.

Рух уже ясно видел бегущих. Маэвов было больше двух десятков, первой, высоко вскидывая тонкие стройные ноги, неслась маэва с рапущенными волосами, прижимая крохотного ребенка к груди. Следом воин с коротким луком, несколько подростков и еще несколько женщин.

Чекан тщательно прицелился и пальнул. Воин с луком споткнулся и рухнул в туман. Кромка леса озарилась частыми вспышками, поползли едкие пороховые клубы. Маэвы метались, кричали и умирали, и никакого спасения не было.

— Вперед! — Захар перемахнул бревно, вооруженный пистолетом и коротким тесаком, удобным для рукопашной схватки в лесу. — Сдавайтесь, именем Лесной стражи и Новгородской республики!

Уцелевшие маэвы не сопротивлялись, сбившись испуганной, трепещущей кучей. Рух прошел мимо мертвой женщины, все еще прижимавшей к груди пробитого пулей навылет ребенка. Застывшие глаза маэвы смотрели надменно и осуждающе. В двух шагах правее бился подросток, раненный в живот и плечо, руками бесцельно сдирая мох и траву. Бучила, сдавленно матерясь, вонзил ему в шею тесак, обрывая мучения.

— Грач, возьми троих, вяжите пленных, остальные за мной! — азартно крикнул Захар.

Бойцы Лесной стражи бросились за командиром, скользя в сырых предрассветных сумерках. Рух волокся следом в самом дурном настроении. В густом ельнике напоролись на трех прячущихся маэвов. Зарубили не глядя. Выстрелы впереди почти стихли, изредка бахало. На обширной поляне истекало кровью разоренное стойбище, наполненное огнем, плачем и скулежом. Бой подходил к концу, распавшись на короткие, яростные схватки. Воины Викаро с лицами, выкрашенными охрой, добивали защитников, резали раненых, рубили головы, насиловали женщин, тащили из хижин корзины, шкуры и дорогие меха.

— Туда! — Захар указал кинжалом на самую большую хижину в центре деревни.

Перед входом в жилище Локгалана кипела жаркая сеча. Остатки воинов племени Семи отравленных стрел дорого продавали свои жизни, защищая вождя. Под ногами хлюпала жижа, вперемежку валялись раненые и мертвецы. Тех и других безжалостно втаптывали в кровавую грязь. Маэвы с визгом сшиблись и разошлись, выстлав искромсанными телами крохотный пятачок.

— Новгород! Новгород! — выкрикнул Захар древний боевой клич. — Режь-убивай!

Лесная стража полыхнула пистолетным огнем и с жутким воплем смела последних защитников. Строй маэвов лопнул, рассыпался и был опрокинут в мгновение ока. Пленных не брали, разбивая головы, вспарывая глотки и животы. Рух, благоразумно не принимавший участия в схватке, покачал головой. Снова политика драная. Захар, хитрый волчара, не преминул показать Лесную стражу на деле. Страшную, грубую, не знающую пощады силу. Малую кроху на службе Новгородской республики. И если республике перейти дорогу, явятся вдесятеро таких. Куда как прозрачный намек. Да что там намек, прямая угроза.

Рух следом за сотником влетел в хижину, под ногами пружинили медвежьи шкуры и трещали разбросанные в спешке глиняные горшки. Внутри никого не было, очаг злорадно подмигивал россыпью багровых углей. С куска мяса капал шкворчащий жирок.

— Ушел, ушел, падаль! — Захар остервенело рубанул лезвием стену.

В разоренном стойбище задерживаться не стали. Там теперь распоряжался гордый блистательной победой Викаро, заверивший Лесную стражу и Захара Безноса лично в самой теплой дружбе навек. Локгалан исчез, звериным чутьем обошел все засады с дозорами и растворился в лесу. В качестве трофеев взяли трех жен вождя, двух с малыми детьми, третью на сносях, и много иного добра — ружей, пороха, мехов, сушеного мяса, лосиного рога, дикого меда и древнего серебра. В глубокой засраной яме сыскали двух пленников, мужиков из ближней деревеньки Опохтинки, похищенных две недели назад с непонятными целями. Измордованных, отощалых, изъеденных комарьем до кости. Мужики, не чаявшие вновь повидать белый свет, тянули руки, выли и валялись в ногах. В тайнике под полом одной из хижин обнаружили дюжину солдатских мундиров со знаками различия второго Бежецкого мушкетерского полка. Ношеные, мятые, с подозрительными дырами и бурыми пятнами. Хозяин хижины, старый, почти ослепший маэв умер под пытками, но ничего не сказал. А потом галдящие маэвы Викаро приперли приметный кинжал с навершием в виде головы сокола. Кинжал убитого Алешки-почтовика. Вина мятежного вождя росла снежным комом, и в конце концов под валом доказательств сдался даже Бучила. Локгалан что-то задумал, и осуществиться загадочному плану помешала только случайность. Захар был вне себя, злясь на всех и прежде всего на себя.

— В следующий раз повезет, — попытался ободрить сотника Рух, поравняв мерящих лесную дорогу коней.

— А будет он, следующий раз? — мрачно буркнул Захар, стянувший маску и теперь пугавший всякого встречного рожей как у залежалого мертвяка. — Ведь он, сучара, вот где у меня был. — Сотник показал огромный, крепко сжатый кулак.

Рух промолчал. Сказать было нечего. Ну кроме как то, что зря к маэвам ходили. Да, спору нет, хитротраханный Локгалан затеял паскудство, но интуиция подсказывала, что в случае с Торошинкой вождь ни при чем. С другой стороны, с какой стати доверять интуиции? Будто не подводила раз этак сто. Вот спрашивается, на хрена засратому маэву мундиры сдались? Маскарады гулять? Ага, знаем мы, зачем такие маскарады нужны. После них крепости горят и гарнизоны пускают под нож. Сюда же можно добавить убийство Алешки Бахтина. Ожидается некое искрометное блядство на границе? Ага, недаром Захар весь на взводе, чует паленое, а огня пока нет. Это самое страшное. Ведь как полыхнет, поздно будет. Но при чем здесь Торошинка и посажение на колы? Загадка… И больше ни единой ниточки нет. Чем богаты, как говорят.

Прелый еловый бор сменился напоенным светом березняком, из-под конских копыт облаками взвилась невесомая белая пыль. Через час миновали пепелище Торошинки: черное, скорбное, усеянное надгробиями обгоревших печей. Рух почуял недоброе, как только увидел временный лагерь Лесной стражи в излучине крохотной, заросшей камышом и осокой реки. Победителей никто не встречал, не было видно дыма костров, шатры оказались повалены, рваная холстина угрожающе хлопала на ветру.

— Твою же мать, — выразил общие чувства Захар, срывая лошадь в галоп.

Солнечный полдень вонял кровью и трупами. Валялись перевернутые котлы, деревянные ложки, стоптанные сапоги, рубахи и кафтаны, пищали и боевые топоры. Смятые одеяла в упавших шатрах слиплись от крови. Сотник слетел с лошади и метался по разгромленному лагерю. Ничего не понимающие бойцы тихонько матерились, разыскивая товарищей. Рух просто гулял, среди хаоса и мечущихся людей, из интересного углядев подозрительные бурые пятна в траве и неаккуратно сложенные под осиной витки чьих-то кишок.

— Савелий! — заорал Грач. — Прокоп!

В ответ тишина и насмешливый вороний грай.

— Савелий!

— Сколько оставил людей? — задыхаясь спросил десятника Захар.

— Троих, — отозвался Грач. — С ними найденыш. Да что тут приключилось, мать его так? Савелий!

Бойцы докладывали наперебой:

— Никого!

— Кострище остыло.

— Все побросали.

— Нету ребят.

— Тут дело такое… — Приземистый, с огромными плечищами егерь утробно сглотнул и показал оторванную человеческую руку. — Во чего отыскал.

Волчьи головы загомонили, одновременно поминая Дьявола и крестясь. Бучила отобрал находку и пристально изучил. Рука как рука. Мускулистая, волосатая, крепкая. Сколько сил надо, чтобы руку взрослому мужику оторвать? С жареной курьей ногой не всегда сразу управишься, а тут вон оно как… Рука была вырвана из плеча, головка сустава жутко белела в черных разводах свернувшейся крови. Обрывки плоти и кожи висели дряблыми лохмами. Рука была совсем свежая…

— Маэвы, суки, — выдохнул боец с двумя короткими мечами за поясом.

— Ага, где это видано, чтобы зеленомордые добычу не взяли? — возразил Грач, крутя в руках длинную тяжелую пищаль.

— Точно, — согласился стражник, нашедший руку. — Мавки бы все подчистую повымели, до последней засратой тряпочки.

— Савкина пищаль, вон на прикладе выщерблина знакомая. — Грач шумно принюхался к дулу. — Не стреляная.

— Внезапно напали? — предположил черный как туча Захар.

— Видать, — согласился Грач. — Только вот кто?

Рух замер, прикрыв глаза. Его охватило хорошо знакомое чувство присутствия совсем рядом противного Богу и человеку ожившего мертвяка. Вокруг опустошенного лагеря густел лишь ему понятный привкус лютой злобы, гнили и все того же черного колдовства, словно приклеенного к пепелищу несчастной Торошинки. Зло не сгорело в огне, зло осталось в углях, пепле и остывшей золе, затаилось и поджидало, готовясь выпустить ядовитые когти.

— Где могила? — глухо спросил Бучила, обрывая споры и крик.

— Там, — ничего не понимающий Грач ткнул в сторону леса. — На погосте, как полагается, все чин по чину, яма не глубокая, но…

— Без подробностей. — Рух зашагал в нужную сторону, на ходу доставая пистоль. Щелкнул замок. Предчувствия были самые поганые. Что-то пришло и убило лесных стражей и слюнявого идиота Андрейку. Жизнь — штука смешная, выжил парень в Торошинке, а тут сгинул ни за что ни про что.

Деревенское кладбище прилепилось к лесной опушке оплывшими холмиками могил, потемневшими крестами и крохотной часовенкой с крышей, заросшей клочьями влажного мха.

Братскую могилу долго искать не пришлось, в глаза сразу бросились отвалы свежей земли. Внутри у Бучилы предательски екнуло.

— Всем стоять. — Рух осторожно пошел вперед, готовясь чуть чего задать стрекача. Сучка-интуиция не подвела. Длинная, саженей в десять, скудельня осыпалась и зияла черными, вонявшими трупами и падалью норами. Черными дырами, открывавшими путь к пяти десяткам торошинских мертвяков. От поганого ощущения чужого взгляда по спине бежала зябкая дрожь.

— Ну еб твою мать, — выматерился Захар. — Какая-то сука разрыла могилу.

— Ты вот вроде умный, а вроде дурак, — сокрушенно вздохнул Рух. — Разве не видишь, изнутри вскопано. Мертвяки поднялись, выкопались, убили твоих и разбрелись хер знает куда.

— По обряду же захоронены, — ахнул Захар. — Поп отпевал, все как положено.

— Значит, поп пьяный был, — огрызнулся Бучила. — Или звезды херово сошлись, или еще что через жопу пошло.

Мысли бежали потоком: быстрые, заполошные, сбивчивые. Чтобы отпетые по всем правилам мертвяки поднялись, такого Рух на своем веку еще не видал. Нет, случаи, конечно, всякие бывают, черт как только не шутит, но от беспомощности и непонимания происходящего слабели ноги и урчало внизу живота. Увеселительная прогулка с Лесной стражей стремительно превращалась в клубок мерзких загадок и тайн.

— Серебро есть? — внезапно охрипнув, спросил он.

— Есть немного, как не бывать? — кивнул Захар. — А зачем? Заложные только поднялись, слабые еще, малоподвижные, саблями головы посечем. Да кому я рассказываю? Одного не пойму, как они моих ребят смогли взять?

— Застали врасплох, — пожал плечами Рух, пристально оглядываясь по сторонам. За спиной раскорячилось пепелище Торошинки, а сразу за погостом шумел молодой пронизанный солнцем березовый лес.

— Херню несешь, — фыркнул Безнос. — Врасплох. Двое новобранцев было, с них ладно, спроса нет, но Савелий двадцать лет в Страже, такого говна навидались, не приведи Господь Бог. И из всех передряг выбрался, ну разве с дырками лишними. Однажды четверых белоглазых раз на раз зарубил и нечисть любую чуял, как пес. Думаешь, он от свеженьких заложных бы не отбился?

— Так отбился, я же не спорю, — огрызнулся Бучила. — Тут рука валяется, там нога. Чего гадать? Как бы твой Савелий ни был норовом крут, а нежити пять десятков, один к одному поднялись, тут бы любой сплоховал. Надо мертвяков беглых искать, на солнышке им не сподручно гулять, куда-нибудь в лес утекли, в овраг потемнее или в лощину. — Он зацепился взглядом за убогую, покосившуюся часовенку. — А ну-ка, вели орлам сей величественный храм окружить.

Захар понятливо хмыкнул и зажестикулировал своим, страшно корча и без того страшную харю. Вот до чего же приятно работать с умными, на лету все хватающими людьми. Ни тупых вопросов, ни споров, ни пререканий, только лишь четко и быстро выполняемая работа.

Бойцы Лесной стражи рассыпались среди могильных холмиков и крестов, слаженно беря часовню в кольцо. Бучила не спеша продефилировал мимо надгробий и прижался спиной к серым, растресканным бревнам. Кривая, прогнившая понизу дверь была плотно затворена, внутри часовни царила глухая, дремотная тишина. Ага, вот в такой тишине обычно и прячется всякое. Заложных Рух не боялся, мало ли разве такого дерьма за жисть повидал? Пару сотен точно угомонил, а может, и три. Мертвяки враг привычный и вроде даже немножко родной, весна без десятка приблудившихся мертвяков, как свадьба без жениха.

Он приготовил пистоль, рывком распахнул хлипкую дверь и с трудом подавил рвущийся вопль. Крохотная часовенка напоминала от души набитый мясом пирог. Гнилым, испорченным, крайне опасным мясцом. Бучила не успел выстрелить, отшатнулся, запутался в плаще и упал, избегая молниеносного выпада прямо в лицо. В часовне хлюпало и шуршало, из двери поперла разбухающая багрово-белесая масса, усеянная наростами и уродливыми мокрыми язвами. Хер там, а не заложные, мелькнула в башке заполошная мысль, и Рух пальнул в странную тварь. Свинец задержал чудище на долю мгновения, и глазам предстало невиданное прежде кошмарное существо, мертвец, словно разорванный изнутри: плоть треснула и порвалась, обнажив выпершие наружу острые осколки костей. Да еб твою мать! Следом за первой страхолюдиной из часовни, хрипя и обливаясь черными слюнями, полезли еще две красотки, одна ужасней другой.

Рух сдавленно заорал, не успевая вскочить, извернулся и на четвереньках, что твой напроказивший кот, пустился в бега. За спиной булькало, шипело и чавкало. Со всех сторон оглушительно бахнули многочисленные выстрелы, в дело вступила Лесная стража, накрывая тварей прицельным огнем. Бучила перекатился на спину и попытался выудить из-под полы второй пистолет. Две странные твари валялись возле часовни, суча кривыми, уродливыми лапищами, а третья пошатываясь брела прямо к нему, прищелкивая зубастой пастью, раззявленной на свесившейся башке. Сука, сука, сука! Рух понял, что не успеет. Мертвяк заворчал, навис сверху, обдав трупным духом, занес лапищу и… не ударил. Замешкался, словно в мертвые мозги пришла какая-то дельная мысль, недоуменно заворчал, и тут откуда-то сбоку вдруг появился Захар и со скучающим видом рубанул тварь топориком по спине. Сочно хрустнул хребет, и чудовище завалилось в траву, сдавленно урча и пытаясь достать сотника когтистыми лапами.

— Но-но, сука, не балуй. — Безнос примерился и перерубил длинную, отвисшую шею. Уродливая башка откатилась в траву, тварь судорожно дернулась и замерла.

— Ну вот, наконец-то лучшего Заступу Новгородчины в деле увидел, — ухмыльнулся Захар. — Лягухой скачешь, аж залюбуешься.

— Да пошел ты в жопу, — беззлобно огрызнулся Бучила. — Вы, стража иметая, подальше расселись, а я, как настоящий герой, к чудищам в одиночку попер. И чуть не помер, хер знает за что.

— Ну не помер же. — Захар сапогом пихнул дохлую тварь. — Чет не похожа эта сволочь на обычного мертвяка.

— Не похожа, — согласился взгромоздившийся на ноги Бучила. Его немного пошатывало.

— А он тебя пощадил, — ухмыльнулся Захар. — Брата узнал?

— Может, и так, — согласился Бучила. Ничего удивительного в случившемся не было. Заложные частенько впадали в ступор, повстречав вурдалака. Чуют, что мертвый перед ними, в сомненья впадают, и это всегда дает дополнительный шанс. Могут, кстати, и вовсе не напасть, бывало такое. Их не трогать, и они мимо пройдут.

Со всех сторон подступили егеря, переговариваясь и сдавленно матерясь.

— Вы гляньте.

— Ну и страшилище.

— Экое пугало.

— Мишка, глянь, жена твоя, один в один.

— Ага, есть такое. Зато добрая она у меня.

— Вам бы только поржать.

— А чего, плакать?

Рух наконец рассмотрел падлищу во всех неприглядных подробностях. Мертвую плоть прорвали искривленные острые кости, превратив фигуру в гротескную, внушающую ужас карикатуру. Ребра, торчащие из груди, скалились огромным, сочащимся гноем, прожорливым ртом, внутри которого что-то копошилось и извивалось, но что именно, Бучила разглядеть не успел, да не очень и жаждал. Ноги тварищи выгнулись под немыслимыми углами, колени ушли назад, и только это не позволило чудищу догнать удиравшую жертву. Руки напоминали сломанные ветки старого дерева, правое запястье повисло на кожаном лоскуте, локтевая и лучевая кости удлинилась и сплющились, превратившись в зазубренный крюк. Череп смялся и треснул, пустив до затылка дополнительный ряд кривых желтых зубов. Глаза, огромные и глубоко запавшие, подернулись мутной пленкой, нос провалился внутрь. Самое страшное — лицо еще хранило исковерканные мукой человеческие черты. В многочисленных порезах, ранах и язвах едва заметно пульсировала белесо-черная влажная сетка, похожая на плесень или грибницу.

— Чур, я клыки заберу! — Молоденький страж коршуном вцепился в отрубленную башку.

— Не трожь, — заорал Безнос. — Руки убрал!

— Чего, командир? — всполошился парень. — Твои, что ли, зубы? Так пожалуйста, я не в претензии.

Он протянул сотнику уродливую башку и обезоруживающе оскалился.

— Не подходить, — резко приказал Захар. — Назад, я сказал! Всякому идиоту перво-наперво сказано: к непонятным трупам не лезть! Правило то кровью написано, в том числе вот таких дураков. Чекан, Грач, видите?

— Вижу, — хрипло отозвался Чекан.

— Лучше б не видел. — Грач размашисто перекрестился. — Не было печали, черти накачали.

За спиной сдавленно зашептались:

— Мать твою.

— Да не может этого быть.

— Спаси, Господи, и помилуй.

— Завязывайте в загадки играть, — нетерпеливо фыркнул Рух. — Что это за херня?

Захар подобрал с земли тонкую палку, с видом завзятого школьного учителя осторожно подцепил мерзкую сетку и сказал:

— Да откуда я знаю? Но как пить дать, зараза какая-то, превращающая мертвяка в такую сранину.

Повисла жуткая, гробовая тишина.

— Хочешь сказать, трупы заражены? — поежился Рух.

— По всему видно, что так, — подтвердил Безнос. — Колдовством или еще чем-то таким. Пущай потом всякие заумники разбираются. А наша задача их извести. Тьфу, сука, а мои ребята трогали их. Кто же знал? Повезло, если говнина эта глубоко в мертвых была, тем и спаслись. А может, и не спаслись.

Сотник резко встал и вперился взглядом в бойцов.

— Кто тела с кольев снятые хоронил, пять шагов в сторону.

— Захар, — подался вперед Чекан.

— Пять шагов в сторону, я сказал. К осмотру, — зловеще распорядился Безнос. — Сами должны понимать.

Рух медленно встал и положил ладонь на рукоять пистоля. Сейчас ожидать можно было всего что угодно. Пойдет стрельба, мало не покажется. В неизвестных заразах самое поганое — на начальном этапе хер разберешь, заражен человек или нет, и что у него в голове. Он чувствовал, как люди мгновенно разделились на две неравные части, посматривая друг на друга со страхом и подозрением. Лица белые, губы поджаты, глаза прищурены, одно неверное движение, и деревенский погост окажется завален свежими трупами.

— Командир дело говорит. — Грач шагнул в сторону, положил мушкет на траву и расстегнул пояс, роняя пистолеты, саблю, топорик и патронташ. — Спаси, Господи, и помилуй.

Чуть дрожащими грубыми пальцами расстегнул пуговицы и скинул на землю засаленный зеленый мундир, обнажив сухой жилистый торс. Рядом легли сапоги и форменные штаны. Грач, чуть смущенный, остался голым под обжигающим солнцем и жадными взглядами однополчан.

— Я сам. — Безнос шагнул к десятнику и тщательно осмотрел каждую пядь покрытого шрамами тела, осторожно, медленно, стараясь не прикасаться. И облегченно выдохнул: — Чисто.

Грач шумно сглотнул, перекрестился и кривенько усмехнулся:

— А я уж, если честно, струхнул.

— Давайте, ребята. — Захар кивнул бойцам, отошедшим в сторону. — По-другому нельзя. Если кто чувствует херню у себя какую, говорите сразу, другим жизни спасете. Жжение, чирьи гнойные, язвы.

— Может, глаз у кого в жопе прорезался, — хохотнул Чекан, и глупая шутка подействовала, ситуация чуть разрядилась, и люди начали складывать оружие и раздеваться. Через минуту на припеке переминались семеро голых мужиков, дочерна загорелые лица, шеи и руки резко выделялись на молочно-бледных телах. Гнили ни у кого не нашлось.

— Слава богу, — обрадованно заключил Безнос. — Всем одеваться. У меня теперь один вопрос, ну помимо всяких других. Мы закопали пять десятков, а тварей только трое нашлось. Остальные где?

— Ушлялись куда-то по своим мертвячьим делам, — беззаботно отмахнулся Бучила. — Пока вы тут зады друг дружке разглядываете, меня другое заботит, помнишь, ты сказал три тела отправили в Покровский монастырь?