Гулящая

Панас МирныйГУЛЯЩАЯ

Часть перваяВ СЕЛЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Другой такой зимы, лютой и неистовой, люди не припомнят! Осень была дождливой: от второй пречистой [Церковный праздник — 4 ноября.] начались дожди и шли непрерывно до самого Филиппова дня [27 ноября.]. Земля так насытилась водой, что больше ее уже не принимала. Большими лужами и озерами стояла вода на полях и в балках; на проселочных дорогах такая грязь — ни пройти, ни проехать. Не только в другое село, но даже к соседу нельзя было пройти в течение многих недель; жили как в неволе. Осенние дворовые работы приостановились. У кого был овин — молотил понемногу, собирал плоды летней изнурительной страды. Но много ли этих овинов в Марьяновке? У сборщика податей Грыцька Супруна — один; у попа — второй; у пана — третий; а у остальных хлеб гнил в стогах. И урожай этим летом не густой выдался — а нынче осень угрожала и его сгноить… Болело сердце хлебороба при виде залитых водой токов и почерневших, приникших к земле скирд. У Демиденка рожь проросла; у Кнура два стога мыши попортили; совсем скирды развалились, рассыпались — превратились в гниль. У Остапенка крыша продырявилась — вода в хату протекла: собирался этой осенью чинить кровлю, но помешало несчастье. На людей пошли напасти: простуды, лихорадка… Заработка никакого, денег нет. У иных и хлеба уже не стало, да и не у кого занять. Беда, наказанье Господне! Заказывали акафисты, служили молебны — ничего не помогало!

Так было до Филиппова дня. Ночью перед рассветом повеяло холодом; к утру выпал небольшой снежок. С неделю продержался мороз — земля затвердела, точно кость. Люди и этому рады: сразу бросились к хлебу. От зари до поздней ночи стучали цепы, лопаты, шуршало зерно на токах — горячо принялся народ за работу! Через неделю на месте почерневших стогов желтели скирды соломы. С хлебом управились, а отвезти его в город на базар или на ярмарку куда-нибудь — так грязь такая, что со двора не выедешь! Кое-кто не утерпел — поехал, так закаялся: у одного — вол надорвался, а у другого — сразу пара. У кого была лошаденка — еще так-сяк: возил понемножку. Да много ли этих коней в селе? Марьяновские крестьяне испокон веку хлеборобы: вол, а не конь — сила в полевой работе. Марьяновцы всегда предпочитали волов: на коне что? — поехать куда-нибудь на прогулку, а волы — для работы.

Жалко скотину, а тут пристали с подушными податями: ягнята, свиньи, коровы — все за бесценок пошло; в волость забрали да там и продали… Народ горевал, жаловался: ведь это же только первая половина уплачена, а где взять на вторую? Все носы повесили. Одна надежда осталась на ярмарку в Николин день [19 декабря.] в городе: там если не продашь, то хоть пропадай! Люди в надежде на милость Божью молились, чтобы хоть немного снега выпало, дорогу прикрыло: все же сани не то что воз — и для скотины легче, и потянут больше.

В Наумов день [14 декабря.] потеплело. Солнце спряталось за зеленые облака; к полудню подул ветер — наступила оттепель. Она продержалась три дня. Накануне Варвары [17 декабря.] прошел мелкий снежок; до утра его изрядно выпало. Народ скорей собрался на ярмарку: у кого была скотина — запрягал свою, у кого не было — просился в компанию. Все выезжали и уходили: каждому нужно что-либо продать и купить.

Напросился и Филипп Притыка к Карпу Здору, своему соседу и куму. Положил на его сани пять небольших мешков ржи, один — пшеницы да полмешка пшена — весь излишек, который можно было продать; и вместе с кумом ранним утром на Варварин день поехали в город. Снарядила их в дорогу семья Здора; снаряжала мужа и Приська, жена Филиппа, еще не старая годами, но сильно постаревшая молодица; прощалась с ними и дочка Филиппа — семнадцатилетняя Христя. Приська наказывала мужу соли купить с полпуда; Христя просила отца привезти из города гостинец — перстень, сережки или хоть ленту какую-нибудь…

— Ладно, хорошо! Всего навезу! — с горькой усмешкой говорит Филипп, думая больше о подушной подати, про которую уже не раз напоминал Грыцько Супруненко, чем о просьбе дочери.

Город от Марьяновки в верстах двадцати. Если выехать перед рассветом, то к обеду как раз поспеешь. Так они рассчитывали, так и тронулись в путь-дорогу. С утра снег снова начал понемногу падать, потом пошел сильнее и гуще. Было тихо, а тут и ветерок подул, закружились снежные вихри. К обеду поднялась такая метель, что и света белого не видно! Уже не ветер, а вьюга завыла, поднимая с земли целые горы снега и неистово кружа их в воздухе. Не видно стало ни неба, ни земли — все затмила непроглядная метель… аж страшно, тоскливо стало на душе! Так продолжалось до ночи и весь следующий Саввин день [18 декабря.]. Во дворах намело такие сугробы, что глядеть страшно было: некоторые хаты совсем занесло.

Марьяновка раскинулась на двух холмах, между которыми в низине находился небольшой пруд. Теперь этой низины и не видно: извилистые сучья высоченных верб, словно стебли бурьяна, торчат из-под снега; улицы засыпаны, во дворах вровень с хатами стоят большущие снежные сугробы, только ветер треплет их заостренные головы. В подворье Притыки, крайнем от церкви, и хлева, и клети полны снега. Вокруг хаты, словно сторожа, стоят пять высоких сугробов; ветер срывает с них снег и перебрасывает его через кровлю. На ней и на трубе столько снега, что не узнать, то ли это людской очаг, то ли огромный сугроб. На Николин день метель улеглась, зато ударил такой мороз — прямо обжигает! А ветер, того и гляди, опрокинет, сорвет с земли… Такого холода никто не припомнит! Галки замерзали на деревьях и, как ледяные сосульки, падали на землю; воробьи околевали в клетях… В церкви, несмотря на такой большой праздник, не было службы: к храму нельзя было пробраться. Народ с самого утра взялся было за лопаты, чтобы хоть тропинку проложить, но, ничего не добившись, люди разошлись по домам. Скотина третий день не поена: водопой совсем замело, да и сама скотина в неволе, к ней с большим трудом можно было добраться, чтобы кинуть вязанку соломы… Овцы и телята начали околевать… Еще два таких дня — и ничего от скота не останется. Сбылась поговорка: «Варвара погрозит, Савва постелет, а Никола скует».

Собралась утром Приська выйти из хаты — никак двери не откроет! Вместо сеней Филипп смастерил немудреную пристройку, обложив ее навозом. Теперь там было полно снега! А тут еще на беду все топливо вышло — приварка не стало; нечем печку истопить, борщ сварить. С большим трудом Приська с Христей приотворили дверь, придерживая руками снег, но часть его все же попала в хату. Снег таял; лужи текли в подполье, под лавки и печь; в хате стало холодно, как в погребе. Кое-как дверь открыли. Начали выметать снег из хаты в сени, а оттуда на двор. Обе они уморились, даже пот прошиб. Сени очистили от снега и закрыли плетеной корзиной, стоявшей в углу. А теперь нужно как-то к соломе пробиться: не сидеть же в нетопленой хате!

Христя кинулась было во двор — и погрузилась с головой в снег. Приська стала ее вытаскивать; поднялся крик, гам… С соседних дворов доносился такой же шум: и там было не лучше. На улице кто-то кричал, ругался… где-то хохотали… И смех и грех!.. Насилу выбралась Христя из сугроба, но в другой раз попыталась пробраться и снова увязла…

— Нет, не так, — говорит Приська. — Давай корытом снег выгребать.

Взяли корыто. Вокруг хаты был свободный проход; между сугробами тоже виднелись просветы — туда сносили снег. Насилу пробрались к соломе. Ворохов пять натаскала Христя в хату. Приська совсем выбилась из сил, лежала на полу и стонала… Топливо достали, теперь бы надо в погреб пробиться. Попыталась снова Христя — нет, не суйся!

— Да ну его, этот погреб! Еще немного бураков осталось — сварим борщ; пшено тоже есть, на кашу хватит, — решила Приська. — А что картошки нет — уж так и быть!

Христя затопила печь, солома сразу запылала, и дым повалил в хату.

— И трубу занесло… Вот беда! — Едва произнесла Христя эти слова, как из дымохода вывалилась целая охапка снега. Христя торопливо вымела его в сени. Дым начал клубиться над шестком, ища выхода; из трубы еще выпал замерзший снег; его сразу вынесло наружу. Слава Богу! Солома запылала жарко-жарко.

Пока Приська приходила в себя, Христя готовила обед. Сноровистая эта Христя, золотые у нее руки! Не мешкая, она сварила борщ. Задвинула печную заслонку, и стало тепло в хате. А на дворе опять творилось такое, что просто беда!

Солнце, показавшееся с утра, снова спряталось за тучи; зеленые и мрачные, они обложили все небо. Ветер с часу на час крепчал, рвал снег с земли, крутил его во все стороны, вздымал белые вихри. Вокруг хаты словно сто коней плясало; тарахтело на чердаке, завывало в трубе. Хорошо тому, кто теперь дома, у теплого очага! А каково тем, кто в поле, в пути!

Сердце Приськи заныло. Она сегодня ждала Филиппа. Он, верно, выехал утром. Не дай Господи не найдет пристанища! Занесет его снегом, душу заморозит навеки.

Приська еле ходила по хате, бледная, мрачная, и непрерывно стонала. Долго не садилась обедать, все ждала — вот-вот приедет… Потом пообедали — Филиппа все не было. Уже стало вечереть, а его нет. Невеселые думы копошились в голове Приськи.

— Что-то отца нет?… Не дай Господи в поле захватит такое… — сказала Христя.

Приська чуть не вскрикнула. Слова дочери ножом полоснули по сердцу… Ветер сердито рванул так, что кровля затрещала, застучало в окна, заскулило в трубе тонко и жалобно — сердце у Приськи захолонуло.

Ночь спустилась на землю, серая, неприветливая ночь. Сквозь замерзшие стекла окон еле пробивался свет; в углах хаты сгустились тени, и вся она погрузилась в густой сумрак.

— Зажги хоть огонь! — грустно промолвила Приська.

Христя зажгла маленькую коптилку и поставила ее на выступ печи. Подслеповато, чадя вовсю, горел фитилек; ветер гулял по хате; сизое пламя колыхалось во все стороны, словно умирающий мигал померкшими глазами. Христя взглянула на мать и испугалась; с почерневшим лицом сидела она на нарах, подогнув ноги и скрестив руки на груди; повязка на ее голове сбилась набок; серые космы волос свисали, как засохшие будылья кукурузы; длинная тень ее колыхалась на отсыревшей стене.

— Мама! — крикнула Христя.

Приська подняла голову, глянула на дочь, да с такой тоской и болью… Христю всю обдало холодом от этого взгляда.

— Такой ветер в хате! Не протопить ли? — спросила Христя.

— Как хочешь, — ответила Приська, и снова голова ее опустилась на грудь.

Христя затопила печь. Весело замелькали светлые огоньки на тонких стеблях соломы, золотые искры залетали на черные челюсти печи, весь пучок вспыхнул ярким пламенем; оно осветило хату, заблестело на замерзших стеклах и начало угасать. Христя подбросила соломы… еще… и еще… Снова высоко взвилось пламя, осветив хату. Темным призраком казалась при свете пламени фигурка Христи; круглое молодое лицо, как цветок, разрумянилось, глаза сверкали. Огненные блики падали на пол, скользили по стенам, добираясь к перекладинам на потолке. В углу на жерди висит одежда — свитки, юбки, — отбрасывая черную тень; под ее покровом сидит Приська в той же позе; отблески пламени скользят по ее лицу, одежде — ей все равно; сгорбленная, понурившись, она будто прислушивается к буре, которая так страшно гудит и воет за окном. И кажется ей, что-то шелестит там, кряхтит, скребется, стучит. Вдруг послышался голос человека.

— А буря какая, Господи! — промолвила Христя.

— Тсс!.. — крикнула Приська, подняв голову. Лицо ее ожило, в глазах блеснула радость.

— Эй! Слышите? — доносится голос со двора.

Приська вскочила и бросилась в сени.

— Ты, Филипп? — спрашивает она, глядя сквозь изгородь на занесенную снегом фигуру.

— Что это у вас стоит на дороге? — допытывается голос.

— Кто там? — встревоженно окликнула и Христя.

— Это я.

— Кто — я?

— Грыцько Супруненко, сборщик. Пустите в хату… Вот это да! Ну и замело!

С помощью Грыцька корзину отодвинули в сени, и все вместе вошли в хату. Грыцько саженного роста, да еще в бурке с капюшоном, головой касался потолка.

— Здорово! — сказал он, сняв вместе с буркой и шапку и обнажив густое руно поседевших волос на голове, длинное, суровое лицо, насупленные брови, здоровенные замерзшие усы.

— Здравствуйте, — ответила Приська.

— С тем днем, что сегодня!

— Спасибо.

— Филипп дома?

— Нет его.

— Вот тебе и на! На черта и лучше! А мне его надо. Где же он?

— Да как поехал на ярмарку еще в Варварин день, так и не возвращался, — вздохнув, говорит Приська.

— На черта и лучше! — повторил Грыцько.

— А что вам?

— Что? Подушную! — грозно крикнул Грыцько, пройдясь по хате и ударив ногой об ногу.

— Не знаю, — помолчав, говорит Приська. — Когда вернется, скажу… Повез немного хлеба продать; если продал…

— Да я эту песню всюду слышу, — перебил ее Грыцько. — Черт понес их на ярмарку! А тут житья не дают: иди да иди! По такой погоде… ххе!

— Что же им так приспичило? — спрашивает Приська.

— Бог их знает!.. Вот несчастье!.. — почесывая затылок, произнес Грыцько. — Они там на ярмарках гуляют, водку пьют, а ты тут ходи да кланяйся…

Приська молчала. Она хорошо знала этого Грыцька: не было более горячего человека во всем селе. Рассердить его — что раз плюнуть; а если рассердился, так пристанет, как репейник. Лучше уж молчать. Грыцько молча ходил по хате, потирал руки, бил сапогом об сапог.

— А теперь еще плестись к Гудзю! Весь свет, вишь, обнищал, — сердился Грыцько. — Душу за них, проклятых, заложи!.. Да хоть бы деньги давали.

— Что ж, если нет денег, — тихо говорит Приська, — разве б люди не рады были отдать? А если и заработать нельзя?

— Брехня! — оборвал ее Грыцько. — Таков уж нрав лодырей, привычка такая чертова! Так повелось: ходи к ним по десять раз да проси, в ноги кланяйся!.. А нет того, что раз ты должен — отдай, что следует с тебя. Так нет же! Лучше в шинке пропью, чем в казну отдам.

— Было бы что отдавать, — усмехаясь, говорит Приська, — а не то что в шинок носить… Уже, сдается, что у кого было, все содрали… Доколе будут с нас драть?

— То не нашего ума дело… Сказано — дай, значит — отдай.

— Ведь и даванию конец должен быть… Уж все, что было, забрали… ягнят продали, свиней продали, одежду лишнюю… Остались — в чем душа держится. Доколе же его брать и откуда оно возьмется?

— Толкуй! Что тебе, поможет?… А ну, дай-ка, девка, огонька закурить, — подходя к печи, сказал Грыцько.

Христя достала ему жар.

— Как же ты его возьмешь? — крикнул Грыцько, показывая рукой на кучу пепла, в котором тлели угольки. — А с хлопцами небось проворна? — злобно ввернул он. — Давай пучок соломы!

Христя скрутила соломенный жгут, зажгла его и подала Грыцько.