Хаос

Переводчик: Светлана Песоцкая

Редактор: Ксюша Попова

Вычитка: Королева Виктория

Русификация обложки: Александра Волкова

ПРОЛОГ

Примерно шесть лет назад

— Ты уверена, что хочешь это сделать? — спрашивает мой брат-близнец Калеб, скрестив руки на худой груди. Он прикусывает нижнюю губу, а я закатываю глаза.

— Сколько раз ты будешь меня об этом спрашивать?

Я уже высунула ногу из окна своей спальни на втором этаже, а тяжелый армейский ботинок, надетый на ней, тянет меня к траве. Я уже миллион раз тайком выбиралась из дома — поиграть в салочки с фонариком, подглядывать за братьями, украсть немного отчаянно необходимого времени наедине, — но никогда еще не нервничала так, как сегодня вечером.

Или чувствовала подобное отчаяние.

— Сколько раз мне нужно это повторять, прежде чем ты поймешь, что это БЕЗУМИЕ? — шепотом кричит Калеб, бросая нервный взгляд через плечо.

Наши родители спят, и для того, чтобы сегодняшняя ночь прошла так, как мы планировали, мне нужно, чтобы все так и оставалось. Когда он снова смотрит на меня, у него хватает совести выглядеть виноватым за то, что чуть не спалил меня.

— Это мой последний шанс, Кэл, — тихо умоляю я, но мой близнец остается невозмутимым.

— Твой последний шанс на что, Кит? Что ты собираешься делать? Признаться в своей вечной любви только для того, чтобы он мог разбить твое сердце, как и любой другой девушке, с которой эти парни когда-либо вступали в контакт?

Я вздыхаю и перекидываю вторую длинную ногу через подоконник, глядя на облака, плывущие по серповидному лику луны.

— Просто… — Еще один тяжелый вздох вырывается у меня. — Если мама с папой проснутся, просто прикрой меня, ладно?

Когда я оглядываюсь через плечо, Кэл качает головой.

— Ну пожалуйста!

Он подходит к окну.

— Нет. Если ты пойдешь, то я пойду с тобой.

— Ты не…

— Либо я иду с тобой, либо ты не идешь. — Глаза моего брата отражают мои собственные — карие и решительные, такие темные, что почти кажутся чёрными. Мне знаком этот взгляд и знаю, что спорить с ним бессмысленно. — Тебе решать, Кит.

— Тусовщик, — поддразниваю я его и, прежде чем он успевает вытолкнуть меня из окна, прыгаю.

— И каков план? — спрашивает он, прыгнув на землю вслед за мной и бросившись бежать рядом.

— Брайс возьмёт нас с собой.

Когда Кэл начинает смеяться, я одариваю его самодовольной улыбкой, и мы оба запрыгиваем в родительский внедорожник, чтобы начать наше ожидание.

Адам Эверест устраивает сегодня вечеринку, грандиознее, чем когда-либо прежде. Он и остальные члены его группы окончили школу сегодня утром, и ходят слухи, что скоро парни переедут в Мэйфилд. Мой брат Брайс тоже окончил бы школу, если бы его не отстранили за то, что он испортил машину директора в рамках шутки старшеклассников. Наши родители наказали его на всю жизнь, или, по крайней мере, до тех пор, пока он не съедет. Но если я вообще знаю Брайса, это не помешает ему появиться на вечеринке года.

— Ты уверена, что он придет? — спрашивает Кэл.

Он нервно постукивает пальцами по подлокотнику со стороны пассажира, и я подбородком указываю на переднюю дверь. Наш третий по старшинству брат выходит на крыльцо, щеголяя иссиня-черными волосами, которыми славимся все мы, дети Ларсонов. Он тихо закрывает за собой входную дверь, нервно оглядывается по сторонам и трусцой бежит к Durango наших родителей, притормаживая, когда я слегка машу ему рукой с водительского сиденья.

— Какого хрена, Кит? — вопрошает он, распахнув мою дверь настежь и впустив в салон порыв весеннего воздуха. Затем бросает сердитый взгляд на Кэла, но тот лишь пожимает костлявым плечом.

— Мы тоже едем, — говорю я.

Брайс сурово качает головой из стороны в сторону. Он научился отдавать приказы, будучи звездным защитником нашей футбольной команды, но, видимо, слишком часто получал удары по голове, чтобы помнить, что я им не подчиняюсь.

— Нихрена, — говорит он, но, когда я кладу руку на клаксон, он напрягается.

Я единственная девочка в семье, но, выросшая вместе с Кэлом, Брайсом и двумя другими старшими братьями, я знаю, как играть грязно.

— Да, черт возьми.

— Она шутит? — спрашивает Брайс у Кэла, и тот поднимает бровь.

— А что, похоже, что она шутит?

Брайс насмешливо смотрит на нашего брата, а потом снова впивается взглядом в мою руку и спрашивает:

— Зачем ты вообще хочешь туда поехать?

— Потому что хочу.

Как всегда нетерпеливый, он снова направляет агрессию на Кэла.

— Почему она хочет поехать?

— Потому что хочет, — эхом отзывается Кэл, и Брайс ощетинивается, когда понимает, что мы делаем то, что обычно делают близнецы. Я могла бы поспорить, что небо сейчас неоново-розовое, и Кэл прикрыл бы мою спину.

— Ты серьезно собираешься заставить меня взять вас? — выражает недовольство Брайс. — Вы же гребаные первокурсники. Это очень неловко.

Кэл бормочет что-то о том, что технически мы теперь второкурсники, но слова теряются в язвительности моего голоса.

— Как будто мы хотим тусоваться с тобой.

В своем отчаянии я случайно слишком сильно нажимаю на клаксон, и невероятно короткий, невероятно громкий гудок заставляет замолчать сверчков вокруг нас. Мы все трое застываем на месте, с широко раскрытыми обсидиановыми глазами и сердцами, которые бьются так быстро, что я удивляюсь, как Брайс не обмочился. Тишина повисает в пространстве между нашей машиной для побега и нашим домом с шестью спальнями, и когда свет не зажигается, коллективный вздох облегчения наполняет воздух.

— Извини, — говорю я, и Брайс смеется, нервно проводя рукой по своим коротко остриженным волосам.

— Ты заноза в моей гребаной заднице, Кит. — Он протягивает мне руку и вытаскивает из машины. — Садись на заднее сиденье. И не вини меня, если мама с папой накажут тебя до сорока лет.

Поездка к дому Адама занимает целую вечность, а времени совсем нет. Когда мой брат паркуется в длинной очереди машин на улице, выключает зажигание и поворачивается ко мне, я чертовски уверена, что это самая глупая идея, которая когда-либо приходила мне в голову. Я потеряла счет тому, сколько телефонных столбов и уличных фонарей отделяют меня от дома.

— Ладно, слушайте, — приказывает Брайс, переводя взгляд с Кэла на меня, — если явятся копы, я встречусь с вами у большого дуба у озера, ясно?

— Подожди, что? — переспрашивает Кэл, как будто только сообразил, что мы собираемся тусить на вечеринке с рекордным уровнем шума, где малолетки будут распивать алкоголь.

— Ладно, — соглашаюсь я за нас обоих, и Брайс еще мгновение изучает моего близнеца, прежде чем смиренно вздохнуть и вылезти из машины.

Я тоже вылезаю из машины, жду, когда рядом появится Кэл, и следую за Брайсом на звуки музыки, грозящие расколоть асфальт под нашими ногами. Вечеринка уже в самом разгаре, народ шныряет по огромному двору с красными пластиковыми чашками в руках. Брайс входит прямо в хаос у входной двери, и когда он исчезает, мы с Кэлом обмениваемся взглядами, прежде чем войти вслед за ним.

В фойе дома Адама мои глаза перемещаются вверх к люстре, которая отбрасывает резкий белый свет на то, что определенно кажется миллионом извивающихся тел, втиснутых в пространство. Я пробираюсь сквозь море плеч и локтей, через коридоры и переполненные комнаты, чтобы добраться до задней двери патио. Музыка в моих ушах становится все громче и громче с каждым шагом. К тому времени, как мы с Кэлом выходим наружу, она уже бьется в барабанных перепонках и пульсирует в венах. Между мной и тем местом, где Адам Эверест выкрикивает в свой микрофон тексты песен, огромный бассейн, заполненный полуобнаженными старшеклассниками. Джоэль Гиббон играет на басу слева от Адама. Новый парень, какой-то Коди, играет на ритм-гитаре рядом с Джоэлем. Майк Мэдден бьет в барабаны сзади.

Но все они — просто размытые очертания в моем периферийном зрении.

Шон Скарлетт стоит справа от Адама, его талантливые пальцы терзают соло-гитару, растрепанные черные волосы беспорядочно свисают над темно-зелеными глазами, сосредоточенными на вибрирующих струнах. Жар танцует у меня на шее, а Кэл бормочет:

— Он даже не самый горячий из них.

Я игнорирую его и приказываю ногам двигаться, неся меня вокруг бассейна туда, где собралась огромная толпа, чтобы посмотреть на группу. В своих армейских ботинках, рваных джинсах и свободной майке я слишком одета, стоя позади выряженных в бикини черлидерш, которые не поймут разницы между Фендером и Гибсоном[1], даже если я разобью инструменты об их обесцвеченные головы.

Песня заканчивается тем, что я стою на цыпочках, пытаясь разглядеть что-то поверх подпрыгивающих волос, и с раздражением поворачиваюсь к Кэлу, когда группа благодарит толпу и начинает собирать свои вещи.

— А теперь мы можем пойти домой? — спрашивает Кэл.

Я отрицательно качаю головой.

— Почему нет? Шоу закончилось.

— Я пришла не за этим.

Кэл пристально смотрит на меня, словно взглядом заглядывая мне в душу.

— Ты серьезно собираешься с ним поговорить?

Я киваю, и мы удаляемся от толпы.

— И что скажешь?

— Еще не придумала.

— Кит, — предупреждает Кэл, его темно-синие конверсы замедляются и останавливаются. — Чего ты, собственно, ожидаешь? — Взгляд темных глаз брата печален, и я жалею, что мы не стоим ближе к бассейну, чтобы я могла столкнуть его туда и стереть это выражение с его лица.

— Ничего.

— Тогда зачем все это?

— Затем, что я должна это сделать, Кэл. Мне нужно поговорить с ним, хотя бы просто сказать ему, как сильно он изменил мою жизнь.

Кэл вздыхает, и мы оба прекращаем разговор. Он знает, что Шон для меня больше, чем просто подростковая влюбленность. Впервые я увидела его играющим на гитаре на школьном шоу талантов, когда мы оба еще учились в средней школе. Я училась в пятом классе, он — в восьмом, и они с Адамом устроили акустическое представление, от которого у меня мурашки побежали по коже. Они оба сидели на табуретах с гитарами на коленях, Адам пел вокальную партию, а Шон — бэк-вокал, но то, как пальцы Шона порхали по струнам, и то, как он терялся в музыке, — он забрал меня с собой, и я тоже потерялась. На следующей неделе я убедила родителей купить мне подержанную гитару и начала брать уроки. Теперь мое любимое занятие навсегда будет связано с человеком, который научил меня любить его, с человеком, в которого я влюбилась в тот день в спортзале средней школы.

Я влюбилась очень сильно, хотя ненавижу признавать этот факт. Эта влюблённость из тех, что заставляют страдать. Из тех, что вероятно лучше держать в секрете, поскольку я знаю, что это только разобьет мое сердце.

Я понимаю, что попала, и все же какая-то неоспоримая часть меня все еще нуждается в том, чтобы Шон узнал, что сделал для меня, даже если я не скажу ему, что он для меня значит.

Мое тело словно на автопилоте, а разум в миллионе миль отсюда. Мы с Кэлом находим красные чашки на кухне и направляемся к бочонку на заднем дворе, а мои мысли медленно возвращаются в настоящее. Я уже пила пиво со своими братьями, но никогда не наливала из бочонка, поэтому смотрю, как несколько человек наполняют свои чашки передо мной, чтобы убедиться, что я не выставлю себя идиоткой, когда придет моя очередь подойти к крану. Я касаюсь его дрожащими пальцами, наполняю свою чашку и чашку Кэла, а потом брожу с братом по владениям Адама, распивая алкоголь. Двор Адама достаточно большой, чтобы вместить общественный парк. Он окружен кованой железной оградой, защищающей бассейн, во дворе растут несколько больших дубов и находится достаточно подростков, чтобы заполнить школьный спортзал. Я бросаю быстрый взгляд на своего близнеца и следую за его взглядом к группе парней, смеющихся у бассейна.

— Он симпатичный, — говорю я, кивая головой в сторону того, на кого Кэл сейчас делает вид, что не смотрит, — симпатичного загорелого парня в гавайских шортах и шлепанцах.

— Так и есть, — с притворным безразличием бросает Кэл. — Ты должна пойти и поговорить с ним.

Я бросаю взгляд на своего близнеца, он отвечает мне тем же, и я говорю:

— Неужели ты никогда не хотел себе бойфренда?

— Ты ведь понимаешь, что Брайс все еще болтается где-то здесь, верно?

Я усмехаюсь.

— И что?

Кэл бросает на меня взгляд, который говорит мне все, и я стараюсь не показать ему, как сильно его отказ беспокоит меня. Дело не в том, что мне не нравится быть тем, кто хранит его секреты, — просто я ненавижу то, что он считает нужным его хранить.

— Итак, если Шон не самый горячий, — говорю я, чтобы сменить тему, — тогда кто?

— Ты что, слепая? — спрашивает Кэл, приблизив лицо к моему, чтобы рассмотреть черноту вокруг моих зрачков. Свободной рукой отталкиваю его лоб.

— Они все очень симпатичные.

Девушка неподалеку кричит о кровавом убийстве, когда парень в шортах поднимает ее и прыгает с ней в бассейн. Кэл смотрит на них и вздыхает.

— Так кто же из них? — снова интересуюсь я, чтобы отвлечь его.

— Эверест.

Я хихикаю.

— Ты говоришь это только потому, что Адам — парень-шлюха. Он единственный, кого ты мог бы убедить сменить команду.

— Может быть, — говорит Кэл с оттенком грусти в голосе, и я хмурюсь, прежде чем отнести его чашку к бочонку, чтобы снова наполнить ее. Я сжимаю кран, когда он толкает меня локтем в руку.

Поднимаю глаза и вижу Шона Скарлетта и Адама Эвереста — они идут к бочонку, то есть ко мне.

Есть два пути развития событий. Я могу притвориться уверенной, предложить налить им пива, улыбнуться и начать нормальный разговор, чтобы сказать то, что мне нужно, или — нет! Я отпускаю кран, чуть не подворачивая лодыжку, когда резко разворачиваюсь, прикусив губу, спеша к самому укромному месту, которое кажется недостаточно укромным.

— Что это было, черт возьми? — задыхаясь, спрашивает Кэл у меня за спиной.

— Мне кажется, у меня аллергическая реакция. — Мои ладони вспотели, горло сжалось, сердце колотится со скоростью мили в минуту.

Кэл смеется и толкает меня.

— Я проделал весь этот путь не для того, чтобы смотреть, как ты превращаешься в какую-то трусиху.

Снова зажав губу между зубами, я оглядываюсь в ту сторону, откуда мы пришли, и вижу, как Шон и Адам с пивом в руках проскальзывают в дом через дверь патио.

— И что мне сказать? — спрашиваю я.

— Все, что должна.

Кэл обходит меня, подталкивает к двери, и я продолжаю идти вперед в оцепенении, мои ноги шаг за шагом поглощают большое расстояние. Я даже не осознаю, что мой близнец не последовал за мной, и только обернувшись, замечаю, что его там нет. Моя чашка пуста, но я цепляюсь за нее, как за спасательный круг, избегая зрительного контакта со всеми вокруг и делая вид, что знаю, куда иду. Я иду по узкой тропинке мимо нескольких знакомых лиц из школы, но не многие, кажется, узнают меня, а те, кто узнают, просто поднимают бровь, прежде чем снова продолжить игнорировать меня.

Все в школе знают моих старших братьев. Всех. Брайс был в футбольной команде еще до того, как решил, что неприятности важнее стипендии. Мейсон, на два года старше Брайса, печально известен тем, что побил рекорд школы по количеству отстранений. А Райан, на полтора года старше Мейсона, в свое время был рекордсменом среди трековых звезд и до сих пор остается легендой. Все они балансируют на этой странной грани между отношением ко мне как к одному из парней и статуэтке из фарфора.

Я ловлю себя на том, что ищу Брайса, отчаянно нуждаясь в знакомом лице, но вместо него замечаю Шона. Он сидит посреди дивана в гостиной, Джоэль Гиббсон с одной стороны и какая-то цыпочка, которую я тут же ненавижу, с другой. Я застываю на месте, и какой-то идиот врезается в меня сзади.

— Эй! — кричу я, перекрикивая музыку, и резко оборачиваюсь, когда этот придурок цепляется за меня, чтобы не упасть.

— Вот дерьмо! Я… — Глаза Брайса встречаются с моими, и он начинает смеяться, обнимая меня за плечи, чтобы удержаться на ногах. — Кит! Я совсем забыл, что ты здесь! — Он сияет, как счастливый пьяница, и я хмуро смотрю на него. — А где Кэл?

— У бочонка на заднем дворе, — говорю я, скрестив руки на груди, вместо того чтобы помочь своему пьяному старшему брату удержаться на ногах.

Он растерянно хмурится, когда наконец обретает равновесие.

— Что ты здесь делаешь одна?

— Мне нужно пописать, — лгу я с привычной непринужденностью.

— О, хочешь, я отведу тебя в ванную?

Только я собираюсь отчитать его за то, что он обращается со мной как с ребенком, когда одна из его приходящих подружек подходит к нему и просит принести ей пива.

— Думаю, что сама смогу найти дорогу в ванную, Брайс. — Усмехаюсь я, и он изучает меня остекленевшим взглядом, прежде чем согласиться.

— Ладно. — Он еще недолго смотрит на меня, а потом развязывает огромную фланель вокруг моей талии и с силой втягивает в нее мои руки. Затем застегивает рубашку на моей груди и кивает сам себе, как будто только что защитил национальную безопасность. — Ладно, Кит, не попадай в неприятности.

Я закатываю глаза и снимаю рубашку, как только он уходит, но потом, когда обнаруживаю, что стою одна в переполненной комнате, жалею, что так быстро отпустила его. Я пристраиваюсь на место у массивного газового камина и делаю вид, что пью пиво из своей пустой чашки, стараясь не выглядеть неловко, что, вероятно, бесполезно, учитывая, что шпионю за Шоном издалека как долбаная извращенка.

О чем, черт возьми, я думала, придя сюда сегодня вечером? Он окружен людьми. Всегда в самом центре. Он потрясающий, популярный и далеко не в моей лиге. Блондинка, сидящая рядом с ним, выглядит так, словно была рождена для того, чтобы находиться на рекламном щите, выставленным перед Abercrombie&Fitch. Она горячая и женственная и вероятно пахнет гребаными нарциссами и… она встает, чтобы уйти.

Место рядом с Шоном освобождается и прежде, чем я успеваю струсить, бросаюсь через комнату и ныряю туда задницей вперед.

Подушка прогибается под моим внезапным весом, и Шон поворачивает голову, чтобы посмотреть на идиота, который чуть не врезался прямо в него. Наверное, мне следовало бы представиться, раскрыть мое влечение к преследованию и нырянию задницей, но вместо этого я держу рот на замке и заставляю себя нервно улыбнуться. Проходит мгновение, и я уверена, что он сейчас спросит, кто я такая и какого черта занимаю место рядом с ним, но затем его губы просто изгибаются в милой улыбке, и он возвращается к разговору с ребятами по другую сторону от него.

Боже. И что теперь? Теперь я просто неловко сижу рядом с ним безо всякой видимой причины, а Блонди вот-вот вернется, прикажет мне двигаться, и что тогда? Мой шанс испарится. И получится, что я выпрыгнула из окна своей спальни без всякой гребаной причины.

— Привет, — говорю я, похлопывая Шона по плечу и стараясь не сделать что-нибудь унизительное. Например, начать заикаться или блевануть прямо на него.

Боже, его футболка такая мягкая. Очень, очень мягкая. И приятная. И…

— Привет, — говорит он в ответ, что-то среднее между замешательством и интересом мелькает в его взгляде. Его глаза, остекленевшие от выпитого, темно-зеленые, и смотреть в них — все равно что в полночь пересекать границу заколдованного леса. Пугающе и волнующе. Как заблудиться в месте, которое может поглотить тебя целиком.

— Сегодня ты играл очень хорошо, — говорю я, и Шон улыбается еще шире, придавая бабочкам в моем животе немного уверенности.

— Спасибо. — Он снова начинает отворачиваться, но я говорю громче, чтобы привлечь его внимание.

— Рифф, который ты исполнил в последней песне, — выпаливаю я, краснея, когда он снова поворачивается ко мне, — это потрясающе. Я никогда не смогу повторить его.

— Ты играешь? — Шон поворачивается ко мне, его колени упираются в мои. У нас обоих на коленях джинсы изрезаны, и клянусь, кожу покалывает там, где он касается меня. Он уделяет мне все свое внимание, и как будто каждый свет в комнате фокусирует свое тепло на мне, словно каждое слово, которое я скажу, будет задокументировано для протокола.

На меня падает тень, и модель Abercrombie с блондинистыми волосами и глазами демона сердито смотрит на меня сверху вниз.

— Ты сидишь на моем месте.

Шона кладёт руку мне на колено, не давая пошевелиться.

— Ты играешь? — снова спрашивает он.

Мои глаза прикованы к его руке — его руке на моем колене, когда демониха снова скулит:

— Шон, она на моем месте.

— Так найди себе другое, — возражает он, бросая на нее быстрый взгляд, прежде чем снова обратить свое внимание на меня. Когда она наконец уходит, мои щеки — румяные яблоки, которые слишком долго оставались на солнце.

Шон выжидающе смотрит на меня, и я смотрю на него в ответ довольно долго, прежде чем вспоминаю, что должна ответить.

— Да, — наконец говорю я, мое сердце бешено колотится в груди от ощущения его тяжелой руки, все еще лежащей на моем колене. — Я наблюдала за тобой… на шоу талантов в средней школе, — пожалуйста, Боже, только бы не блевануть… — несколько лет назад, и… — О боже, неужели я действительно это делаю? — И после твоего исполнения я захотела научиться играть. Потому что ты был очень хорош. Я имею в виду, ты хорош. В смысле, я имею в виду… — Крушение поезда, крушение поезда, крушение поезда! — Ты все еще очень, очень хорош…

Моя попытка спасти свои искренние доводы вознаграждается теплой улыбкой, которая делает все смущение стоящим того.

— Ты начала играть из-за меня?

— Да, — говорю я, тяжело сглатывая и борясь с желанием зажмуриться, пока жду его реакции.

— Серьезно? — спрашивает Шон, и прежде чем понимаю, что он делает, убирает пальцы с моего колена, чтобы взять мои руки в свои. Он изучает мозоли на подушечках моих пальцев, потирая их большими пальцами и плавя меня изнутри. — И ты хороша?

Дерзкая улыбка кривит его губы, когда он поднимает взгляд, и я признаюсь:

— Не так хороша, как ты.

Его улыбка смягчается, и он отпускает мои руки.

— Ты ведь была на нескольких наших выступлениях, да? Обычно ты носишь очки?

Я? Девушка в долбаных очках? Я кричала с первого ряда на протяжении многих концертов группы в местном развлекательном центре, но никогда не думала, что Шон замечает меня. И теперь, когда я думаю о том, как глупо я, вероятно, выглядела со своими толстыми квадратными оправами… Я даже не уверена, что рада, что он заметил меня.

— Да. Я только в прошлом месяце получила контактные линзы…

— Они хорошо смотрятся, — говорит он, и румянец, который ползет по моим щекам, расцветает до невероятных размеров. Я чувствую жар на своем лице, шее, костях. — У тебя красивые глаза.

— Спасибо.

Шон улыбается, и я улыбаюсь в ответ, но прежде чем кто-то из нас успевает сказать еще хоть слово, Джоэль толкает его под руку, чтобы привлечь внимание. Он кричит и смеется над какой-то шуткой, рассказанной Адамом, и Шон отодвигается от меня, чтобы присоединиться к их разговору.

И вот так момент закончился, а я не сказала ничего даже близкого к тому, ради чего пришла сюда. Я не поблагодарила его, не сказала, что он изменил мою жизнь, и не сказала ничего даже отдаленно значимого.

— Эй, Шон, — начинаю я, снова похлопывая его по плечу, когда смех Джоэля затихает.

Шон с любопытством смотрит на меня.

— А?

— Вообще-то я хотела тебя кое о чем спросить.

Он поворачивается ко мне, и я понимаю, что понятия не имею, что сказать дальше. Я хотела тебя кое о чем спросить? Из всего того, что могло бы вырваться у меня изо рта, именно на этом остановился мой мозг? Отчаянная девчачья часть меня, наличие которой мне не нравится признавать, хочет сказать ему, что я люблю его, и умолять его не уезжать. Но тогда мне придется пойти и утопиться в бассейне.

— О, да? — Шон спрашивает меня сквозь музыку, которую кто-то только что включил, и чтобы потянуть время, я наклоняюсь к его уху. Он наклоняется вперед, чтобы встретиться со мной, и когда я вдыхаю свежий аромат его одеколона, все мысли улетучиваются. Я теряю способность складывать слова, даже такие простые, как «Спасибо». Он скоро уедет, и я упущу свой последний шанс рассказать ему о своих чувствах. С моей щекой рядом с его, я поворачиваю лицо, и тут глаза Шона оказываются прямо перед моими, наши носы практически соприкасаются, а его губы находятся в нескольких сантиметрах от меня, и мой мозг говорит: «К черту все это». Поэтому я наклоняюсь вперед.

И целую его.

Ни быстро, ни медленно. С закрытыми глазами я прижимаюсь в тёплом поцелуе к его мягкой нижней губе, которая на вкус как миллион разных вещей. Как пиво, как мечта или как облака, проносящиеся над луной сегодня ночью. Мой мозг мечется между желанием раствориться в нем и необходимостью отстраниться, когда Шон принимает решение за меня.

Когда он раскрывает губы навстречу моим и углубляет поцелуй, мое сердце колотится о ребра, а дрожащие руки цепляются за его бока. Его пальцы зарываются в густые волосы, притягивая меня ближе, и я слишком потеряна, чтобы когда-либо хотеть быть найденной. Я сжимаю кулаками свободную ткань его футболки, и Шон отрывает свои губы от моих, чтобы тихо промурлыкать мне на ухо:

— Пойдем со мной.

Не успеваю я опомниться, как моя рука оказывается в его руке, и я следую за ним сквозь толпу. Поднимаюсь по лестнице. Дальше по коридору. В темную спальню. Дверь за нами закрывается, и в слабом лунном свете, отбрасывающем мягкий свет по всей комнате, эти восхитительные губы снова заявляют права на мои.

— Как тебя зовут? — спрашивает Шон между поцелуями, его талантливый рот опускается к моей шее.

Думаю, могла бы ответить ему, если бы действительно помнила. Вместо этого я упиваюсь его губами и каждым местом, к которому они прикасаются. Его руками и тем, как они прокладывают запретную территорию на моей коже. От его прикосновения у меня мурашки бегут по коже, а потом жар обжигает шею, руки, сердце.

— Это не имеет значения. — Я тяжело дышу, и тихий смешок звучит у моей шеи, прежде чем Шон выпрямляется и дарит мне улыбку, от которой мои колени превращаются в желе. Он дергает за узел моей фланелевой рубашки и позволяет ей упасть на пол между нами. Затем его пальцы цепляются за мою майку и стягивают ее через голову.

Я и раньше целовалась с парнями. Прошла первую базу и задержалась на второй. Но когда Шон тащит меня к кровати и кладет сверху, я понимаю, что меня призывают в другую лигу — ту, к которой я вероятно не готова, но все равно постараюсь быть хороша.

Потому что это он. Потому что это Шон. Потому что, хотя я и не за этим пришла сюда сегодня вечером, теперь я думаю, что умру, если уйду ни с чем.

Погрузившись в одеяла, которые не являются моими, я притягиваю его сверху, чтобы снова почувствовать его губы, стонущие, когда каждый дюйм его тела прижимается к моим выпуклостям и плоскостям. Мои пальцы скользят под его потертую мягкую футболку, и вместе мы стягиваем ее ему через голову.

— Шон, — стону я, целуя его, и твердость внутри его джинсов заставляет меня переступить через край. Я называю его по имени, просто чтобы сделать происходящее реальным, чтобы убедить себя, что я не сплю.

— Черт, — выдыхает он и разделяет наши тела ровно настолько, чтобы расстегнуть ширинку, целуя меня. Сразу после этого он расстегивает мои пуговицы, и я вылезаю из джинсов и трусиков, пока он вылезает из своих джинсов и боксеров. Через секунду у него в зубах оказывается квадратик из фольги, а потом он раскатывает презерватив, а я украдкой смотрю вниз и прикусываю губу между зубами.

Все движется в быстром темпе, так быстро, что мой мозг продолжает кричать, что это происходит не на самом деле. Шон словно сладкий сон, стоящий на коленях между моих ног, и когда мой взгляд возвращается к его лицу, он ухмыляется мне.

— Это должно уйти, — говорит он, дергая меня за бретельку лифчика, и я выгибаю спину, чтобы расстегнуть его.

Он снимает с моих плеч последний предмет одежды, а потом его глаза впиваются в меня, и я дрожу под его пристальным взглядом. Его мозолистая ладонь обхватывает обширную выпуклость моей груди, и он нежно массирует ее, прежде чем провести большим пальцем по соску, как он щелкал бы настроенной струной гитары. Я задыхаюсь от ощущения, которое захватывает каждое нервное окончание в моем теле, и глаза Шона снова встречаются с моими. Он выдерживает мой пристальный взгляд и устраивается между моих ног. Когда он продвигается вперед, я чувствую давление, затем толчок и растяжение, которые заставляют мои глаза зажмуриться. Я цепляюсь за него, притягивая так сильно, как только могу. Мой подбородок упирается в изгиб его шеи.

— Ты в порядке? — спрашивает он, и я лежу, запустив руку ему в волосы и посасывая губами мочку его уха. Он не знает, что лишает меня девственности — потому что ему не нужно знать, потому что я не хочу, чтобы он знал.

Что бы он подумал? Остановился бы?

Он снова начинает двигаться, медленно, и я приказываю своему телу расслабиться, расслабиться для него, как бы ни было больно. Все было не совсем так, как я представляла себе свой первый раз. Я представила себе ароматические свечи, музыку и… чтобы парень хотя бы знал мое имя.

О боже, мою девственность забирает парень, который даже не знает моего имени.

— Кит, — выпаливаю я.

Шон продолжает входить и выходить из меня, выдыхая:

— А?

— Мое имя, — отвечаю я, все еще крепко зажмурившись. Я поворачиваюсь лицом к теплу его кожи и наполняю голову его запахом, напоминая себе, что свечи и музыка не имеют значения, потому что это Шон, и подобное всегда было чем-то слишком совершенным, чтобы даже мечтать об этом.

— Кит, — говорит он, и когда толкается в меня в этот раз, пальцы на моих ногах скручиваются, а с губ срывается хриплый стон. Шон вырывается из моих тисков, чтобы поцеловать меня, и мое тело отвечает ему, приспосабливаясь к возрастающему темпу его толчков.

Его язык находится между моими губами, его бедра — между моими бедрами, а его тело — в моих руках, но это я потеряна в нем. Я принадлежу ему, молча умоляя о большем, пока он отдает мне себя в темноте чужой комнаты. Когда его тело сжимается в конвульсиях и он падает на меня, я прижимаю его к себе, позволяя рукам запомнить плоскость его спины и то, как его влажные от пота волосы вьются на верхней части шеи.

Я хочу поцеловать его снова, но теперь, когда все кончено, я не знаю, должна ли. Запустив пальцы в его волосы, я слишком долго борюсь с собой и проигрываю битву, когда Шон отталкивается от меня и начинает собирать свою одежду. Он бросает мне мою с усталой улыбкой на лице, и я пытаюсь напомнить себе, что должна быть счастлива. Даже если я никогда больше его не увижу, по крайней мере, у меня был этот момент.

— Ты где-нибудь видишь мой телефон? — спрашивает он, и я роюсь в простынях вокруг себя, чтобы найти его. Он щелкает выключателем, и я благодарю Бога, что нигде не вижу крови. Мы находимся в комнате Адама, судя по плакатам группы и текстам песен, нацарапанным на стенах, и я нахожу телефон Шона в черных атласных простынях, а затем протягиваю ему, игнорируя боль, пульсирующую внизу с каждым маленьким движением, которое делаю. Если бы он знал, что это был мой первый раз, он, вероятно, был бы мягче. Но если бы он узнал, что это был мой первый раз, он вероятно вообще бы этого не сделал.

Осознание этого ударяет меня в живот, как разрушительный шар, потому что я знаю, что Шон никогда не заговорит со мной после этого. Он исчезнет, уедет за сто миль отсюда, и мое сердце разобьется сильнее, чем если бы я просто отпустила его.

— Какой у тебя номер? — спрашивает он, и я смотрю на него снизу вверх. Он держит свой телефон в руке, ожидая, что я отвечу ему, и разрушительный шар взрывается в тысячу бабочек, которые порхают по моей коже и щекочут мои щеки.

Я начинаю надеяться, прежде чем успеваю осознать что-то ещё, выпаливаю цифры, пока Шон вводит их в свой телефон. Когда он заканчивает, я натягиваю через голову свой последний предмет одежды и нетерпеливо беру протянутую руку. Он помогает мне подняться, а потом хихикает, кладет телефон в карман и говорит:

— Стой.

Он поднимает руку, чтобы расчесать мои волосы, но быстро сдается и просто разглаживает их, завершая работу, заправляя длинную прядь мне за ухо.

— Так лучше? — спрашиваю я, и он улыбается, прежде чем подарить мне неожиданный поцелуй, который заставляет меня хотеть сделать больше того, что мы только что сделали на кровати, проклиная пульсирующую боль.

Наш момент заканчивается, когда он тянется к ручке и открывает дверь, а затем мы входим в холл, и его рука лежит на моем плече. На глазах у всех. Я сдерживаю визг и притворяюсь спокойной, улыбаясь, как будто я к месту здесь, на вечеринке Адама. Как будто я не просто какой-то ботан первокурсник, который носил очки в толстой оправе. Словно рука Шона Скарлетта, собственнически лежащая на моем плече, не имеет большого значения. Как будто он только что не забрал мою девственность и не изменил всю мою жизнь. Как будто, когда он спрашивает мой номер телефона, целует меня и обнимает, мое сердце не хочет взорваться в груди. Как будто я не безнадежно влюблена в него.

— Какого хрена ты делаешь, чувак? — спрашивает знакомый голос, когда мы входим в гостиную, и каждый волосок на моем теле встает дыбом, когда мы с Шоном поворачиваемся и видим моих братьев, приближающихся к нам из толпы. Тон Брайса легкий и веселый, что говорит мне о том, что он понятия не имеет, что мы только что поднимались наверх. Он смеется, когда я краснею под его пристальным взглядом. — Чувак, это моя сестра, — говорит он Шону, а затем переключает свое внимание на меня. — Так вот почему ты хотела прийти сюда сегодня вечером?

О боже, о боже, о боже.

— Так ты его сестра? — спрашивает Шон меня, и я вижу, как это происходит — момент, когда он узнает во мне Ларсона, когда он понимает, что я младшая сестра Брайса, Райана и, что хуже всего, Мейсона.

— Да, — отвечает за меня Брайс, — и ей пятнадцать.

Я едва успеваю поймать оскорбленный взгляд Шона, но он навсегда запечатлевается в моей памяти. Его рука падает с моего плеча еще до того, как кто-то снаружи кричит:

— КОПЫ!

В окнах вспыхивают красные и синие огни, а затем раздаются сирены, вызывающие паническое бегство. Брайс хватает меня за руку и тащит прочь от Шона, а Шон уплывает все дальше и дальше в хаосе, глядя мне вслед таким взглядом, что у меня разрывается сердце. Как будто то, что мы сделали, было ошибкой, а я всего лишь сожаление.

Он уезжает. Он не звонит.

Он забывает, а я — нет.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Это было сто лет назад, Кэл! — кричу я в закрытую дверь своей спальни, втискиваясь в обтягивающие джинсы. Прыгаю назад, пока почти не спотыкаюсь об армейские ботинки, лежащие посреди моей детской комнаты.

— Так зачем же ты идешь на это прослушивание?

Я едва успеваю сделать быстрый поворот, чтобы приземлиться на свою кровать вместо задницы. Нахмурившись, смотрю в потолок, когда заканчиваю натягивать штаны.

— Потому что!

Недовольный, Кэл рычит на меня с другой стороны моей закрытой двери.

— Это потому, что он тебе все еще нравится?

— Я его даже не знаю! — кричу я белому вентилятору на потолке, вытягивая ноги и борясь с тугой джинсовой тканью, затем иду к своей закрытой двери. Хватаюсь за ручку и распахиваю ее. — И он, наверное, даже не помнит меня!

Кэл хмурится, а затем округляет глаза, когда рассматривает мой наряд — узкие, черные, изодранные в клочья джинсы в паре со свободной черной майкой, которая не очень хорошо скрывает кружевной лифчик под ней. Черная ткань подходит к моим браслетам и тем частям волос, которые не выкрашены в синий цвет. Я отворачиваюсь от Кэла, чтобы взять ботинки.

— Что это на тебе надето?

Хватаю ботинки и демонстративно кручусь, прежде чем плюхнуться на край кровати.

— Я выгляжу сексуально?

Лицо Кэла искажается, как в тот раз, когда я убедила его, что кислая мармеладка — это просто обычная конфета.

— Ты же моя сестра.

— Но все равно секси, — парирую я с уверенной ухмылкой, и Кэл тяжело вздыхает, когда я заканчиваю завязывать ботинки.

— Тебе повезло, что Мэйсона нет. Он никогда не позволил бы тебе выйти из дома в таком виде.

Долбаный Мэйсон. Я закатываю глаза.

Я вернулась домой всего несколько месяцев назад — в декабре, когда решила, что получение степени бакалавра по теории музыки не стоит дополнительного года, кроме как общих требований к образованию, — но я уже готова снова сделать прыжок камикадзе из гнезда. Наличие гиперактивного соседа по комнате было ничто по сравнению с моими чрезмерно заботливыми родителями и еще более чрезмерно опекающими старшими братьями. Добавьте к этому Кэла, который всегда знает, о чем я думаю, даже когда предпочитаю держать это при себе, и я почти уверена, что мне срочно нужно выяснить, что, черт возьми, мне делать со своей жизнью или принять тот факт, что в конечном итоге угожу в психушку.

— Ну, Мэйсона сейчас нет дома. И мамы с папой тоже. Так ты скажешь мне, как я выгляжу, или нет? — Я встаю и упираюсь руками в бедра, жалея, что мы с братом больше не стоим лицом к лицу. Скачок роста в старшей школе сделал его на несколько дюймов выше меня, и теперь он почти такой же высокий, как остальные наши братья, даже если он намного худее. При росте пять футов восемь дюймов[2] мне приходится задирать подбородок, чтобы посмотреть на него.

С совершенно несчастным видом Кэл говорит:

— Ты выглядишь потрясающе.

На моем лице появляется улыбка за мгновение до того, как я хватаю свой гитарный футляр, прислоненный к стене. Когда иду через дом, Кэл следует за мной по пятам.

— Какой смысл прихорашиваться для него? — спрашивает брат, и наши шаги эхом отдаются в коридоре.

— А кто сказал, что это для него?

— Ки-и-ит, — скулит Кэл, и я останавливаюсь. На верхней площадке лестницы поворачиваюсь и смотрю ему в лицо.

— Кэл, ты же знаешь, что именно этим я хочу заниматься в жизни. Еще со средней школы мечтала попасть в знаменитую группу. Шон — потрясающий гитарист. И Джоэль тоже. А Адам — потрясающий певец, а Майк — потрясающий барабанщик… Это мой шанс стать потрясающей. Неужели ты не можешь просто поддержать меня?

Мой близнец кладет руки мне на плечи, и я задаюсь вопросом, то ли это для того, чтобы успокоить меня, то ли потому, что он собирается столкнуть меня с лестницы.

— Ты же знаешь, что я тебя поддерживаю, — говорит он. — Просто… — Он жует губу, из-за чего та становится темно-красной, прежде чем отпустить. — Тебе обязательно быть потрясающей с ним? Он же просто засранец.

Я могу понять, почему Кэл беспокоится. Он знал, как сильно мне нравился Шон до той вечеринки, и в тот вечер выжал из меня все до последней детали. Он в курсе, что я отдала Шону свою девственность, поэтому понимал, почему я плакала перед сном в течение следующих нескольких недель, когда Шон не звонил.

— Может быть, теперь он другой человек, — рассуждаю я, но темные глаза Кэла по-прежнему полны скептицизма.

— А может, и нет.

— Даже если это не так, я теперь совсем другой человек. Уже не тот ботаник, каким была в старших классах.

Начинаю спускаться по лестнице, и Кэл следует за мной по пятам, тявкая на меня, как собачонка.

— На тебе те же самые ботинки.

— Ботинки убойные, — говорю я. Это же так очевидно, но, вероятно, должно быть сказано.

— Просто сделай мне одолжение?

У входной двери я разворачиваюсь и начинаю пятиться к крыльцу.

— Какое одолжение?

— Если он снова причинит тебе боль, используй эти ботинки, чтобы отомстить.

Я смеюсь и делаю большой шаг вперед, чтобы сжать брата в объятиях.

— Обещаю. Люблю тебя, Кэл. Я позвоню тебе, когда все закончится.

С глубоким вздохом он обнимает меня в ответ. А потом отпускает.

Дорога до Мэйфилда занимает у меня целый час. Целый час я барабаню пальцами по рулю своего джипа и включаю музыку так громко, что не слышу собственных мыслей. Мой GPS прерывает уничтожение барабанных перепонок, чтобы направить к клубу под названием Mayhem, и я паркуюсь на боковой парковке массивного квадратного здания.

Поставив джип на место и выключив зажигание, я еще несколько раз барабаню по рулю, прежде чем стукнуть ладонью по бардачку. Он распахивается, из него вываливается расческа, и я использую ее, чтобы укротить свои спутанные ветром локоны.

В начале этой недели название группы Шона — The Last Ones to Know — появилось на одном из моих любимых веб-сайтов. Я моргнула раз, другой, а потом уткнулась носом в экран, чтобы убедиться, что это мне не привиделось.

Они искали нового ритм-гитариста. Немного покопавшись, я выяснила, что их старого друга, Коди, выгнали из группы. На сайте не было сказано почему, и мне было все равно. Появилась вакансия, и все во мне кричало отправить письмо на адрес электронной почты, указанный в нижней части онлайн-листовки.

Я набрала письмо в полном оцепенении, как будто мои любящие гитару пальцы хотели быть в группе даже больше, чем разобщенный мозг. Я написала, что играла в группе в колледже, но мы расстались, чтобы пойти разными путями. А ещё отправила ссылку на YouTube на одну из наших песен, попросила о прослушивании и подписала свое имя.

Менее чем через полчаса я получила ответ, переполненный восклицательными знаками и временем прослушивания, и я не была уверена, стоит мне улыбаться или плакать. Это был шанс воплотить все мои мечты в реальность. Но для этого придется столкнуться с мечтой, которая уже была разрушена.

Последние шесть лет я старалась не думать о нем. Пыталась стереть его лицо из памяти. Но в тот день, когда это письмо появилось передо мной, все вернулось в мгновение ока.

Зеленые глаз. Лохматые черные волосы. Пьянящий аромат, который, казалось, задержался на моей коже на несколько дней, недель.

Я слегка качаю головой, чтобы выбросить Шона из мыслей. Затем заканчиваю расчесывать волосы и бросаю последний взгляд в зеркало заднего вида. Удовлетворенная тем, что не выгляжу такой взъерошенной, как сейчас себя чувствую, я спрыгиваю на асфальт и достаю с заднего сиденья гитарный футляр.

Сейчас или никогда.

Глубоко вдохнув городской воздух, начинаю обходить бетонную крепость, отбрасывающую тень на парковку. Неумолимые лучи послеполуденного солнца греют мою шею, и капли пота стекают между лопаток. Армейские ботинки тяжело ступают по тротуару, и я заставляю их подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Только оказавшись массивных двойных дверей, я, наконец, останавливаюсь достаточно надолго, чтобы позволить себе думать.

Я поднимаю руку. Опускаю её. Затем снова поднимаю. После сгибаю пальцы.

Делаю глубокий вдох.

И стучу в дверь.

В те секунды, что тикают между моим стуком и открывающейся дверью, я думаю о том, чтобы схватить свой гитарный футляр, прислоненный к стене, и потащить его обратно к своему джипу. Я размышляю о том, кто откроет дверь. Думаю о Кэле и задаюсь вопросом, какого черта делаю.

Но тут дверь распахивается, и я застреваю на пороге решения, которое может изменить мою жизнь или разрушить ее.

Длинные темно-шоколадные волосы. Свирепые карие глаза. Пронзительный взгляд, который бьет меня прямо в лицо. Девушка, которая, как я предполагаю, ответила на мое письмо и подписалась именем «Ди», осматривает меня от макушки до ботинок, а затем обратно вверх.

— Группа здесь не для раздачи автографов или фото, — говорит она.

Очевидно, я оскорбила ее лишь одним своим дыханием.

— Да? — Приподнимаю бровь от явной враждебности, направленной на меня, сопротивляюсь желанию оглянуться через плечо, дабы убедиться, что нахожусь в нужном месте. — Я здесь не для того, чтобы получить автограф или фотографироваться…

— Отлично. — Она начинает закрывать дверь у меня перед носом, но я хлопаю по ней ладонью, прежде чем девушка успевает захлопнуть её.

— Ты Ди? — спрашиваю я, и взгляд девушки становится жестче — то ли от узнавания, то ли от раздражения. Может быть, и того и другого. Она так сосредоточена на том, чтобы убить меня взглядом, что даже не замечает, как сзади появляется светловолосая девушка. Поскольку терять мне нечего, я упираюсь ботинком в дверь и протягиваю руку. — Меня зовут Кит. Мы общались по электронной почте.

— Так ты Кит? — спрашивает блондинка, и девушка с каштановыми волосами, которая, как я полагаю, и есть Ди, медленно протягивает мне руку.

— О, простите, — говорю я с извиняющимся смехом, понимая, почему девочки ведут себя так, будто я какая-то фанатка. Вероятно потому, что я выгляжу как одна из них, с моим едва заметным топом и макияжем. — Да. У меня четыре старших брата, которые считают, что Катрина — слишком девчачье имя.

Самое смешное в том, что я даже не знала, что меня зовут Катрина до начальной школы, и это не шутка, а правда. Мальчишки бойкотировали имя, на котором настаивала моя мама, и в конце концов она перестала бороться. Я была Кит с самого моего рождения, и единственные люди, которые называют меня Катриной, те, кто на самом деле меня не знают.

— И ты здесь для прослушивания? — спрашивает блондинка.

Я достаю свой гитарный футляр, прислоненный к стене, и широко улыбаюсь им.

— Надеюсь, что так. Ничего, что я девушка, да?

— Да, — торопится сказать блондинка, но Ди все еще скептически щурится.

Будучи единственной девушкой в мужской группе в колледже, я привыкла к этому, поэтому не удивляюсь, когда она говорит:

— Зависит от обстоятельств… Ты девушка, которая умеет играть на гитаре?

— Думаю, да, — невозмутимо отвечаю я. — Я имею в виду, это трудно, потому что моя вагина постоянно мешает, но я научилась справляться с этим так же, как и с любыми другими недостатками. — Делаю паузу для драматического эффекта, мое лицо мрачнеет, когда я добавляю: — К сожалению, у меня нет специального парковочного места.

Проходит долгая минута молчания, в течение которой я начинаю думать, что мой фирменный юмор растрачен впустую на двух цыпочек передо мной, но затем Ди взрывается хохотом, и они обе ведут меня внутрь.

Когда мы идем по короткому коридору, блондинка извиняется за грубый прием и говорит мне, что ее зовут Роуэн, а затем мы сворачиваем в похожее на пещеру пространство, которое и есть Mayhem. Массивный бар тянется вдоль одной стены, сцена — вдоль другой, а посередине комнаты стоят в ряд столы и шесть раскладных стульев — словно какая-то импровизированная мизансцена для судей American Idol.

Я пересекаю клуб, чтобы прислонить гитару к сцене, и пытаюсь убедить себя, что Шон не появится волшебным образом в любой момент, но говорю:

— Значит будем только мы?

— Нет… — начинает Ди, но едва успевает произнести это слово, как открывается задняя дверь и яркий послеполуденный солнечный свет разливается по полу, прокладывая путь всем четырем оставшимся членам группы The Last Ones to Know.

Первым входит Джоэль Гиббон, его выдают светлые волосы. В старших классах его прическа представляла жесткий от геля беспорядок, торчащий в разные стороны, а теперь это аккуратный ирокез, который режет линию по центру головы. За ним следует Майк Мэдден, который выглядит так же, но более мужественно. Адам Эверест входит следующим, выглядя еще более сексуально, чем шесть лет назад. Его волосы все еще длинные и неукротимые, джинсы все еще выглядят так, будто они ввязались в драку с измельчителем бумаги и проиграли, а его запястья все еще украшены набором несоответствующих браслетов. Блондинка идет ему навстречу, и мне становится жаль ее, если Адам решит перестать звонить.

А потом я впервые вижу Шона Скарлетта, как раз перед тем, как за ним закрывается дверь. Мои глаза с трудом привыкают к тусклому освещению, и когда это происходит, я вижу только его. У него те же темные волосы, тот же заросший подбородок, тот же взгляд, от которого мне трудно дышать.

— Ребята, это Кит, — говорит Ди, в то время как Шон продолжает красть воздух из моих легких. — Она будет следующей.

Они все смотрят на меня, когда собираются поближе, и только Адам и Джоэль умудряются сдерживать свои восторженные взгляды. Когда я вижу, как Шон изучает меня взглядом, на моем лице появляется довольная улыбка. После шести лет невозможности забыть его, этот единственный момент делает все происходящее стоящим. Помнит он меня или нет, но он смотрит на меня так, словно я самая горячая цыпочка, которую он когда-либо видел.

Эти штаны того стоили.

— Мы думали, ты парень, — говорит Джоэль, обнимая Ди за плечи и давая мне повод вести себя спокойно.

— Да, — говорю я, отводя взгляд от Шона, хотя чувствую, как его зеленые глаза все еще изучают мои изгибы. — Я так и поняла, когда твоя девушка попыталась захлопнуть дверь у меня перед носом.

— Мы раньше встречались? — спрашивает Шон, и из меня чуть не вырывается смех.

Мы раньше встречались? Да, пожалуй, это можно и так назвать.

Он смотрит на меня, слегка прищурив свои зачаровывающие зеленые глаза, но я отказываюсь позволить им очаровать меня. Вместо этого встречаю их с ухмылкой и говорю:

— Мы учились в одной школе.

— В каком году ты выпустилась?

— Через три года после вас.

— Ты приходила на наши выступления? — спрашивает Майк, но я еще мгновение смотрю на Шона, ожидая, что моя улыбка, глаза или голос освежат его память. Отвергнутая девочка-подросток во мне хочет расцарапать ему лицо за то, что он забыл меня, но рациональная часть знает, что он дал мне преимущество в игре, в которую я и не подозревала, что буду играть. Ту, для которой я сама придумываю правила.

Когда Шон пристально смотрит на меня и все еще не может понять, кто я, я поворачиваюсь к Майку и отвечаю:

— Иногда.

Пока ребята продолжают задавать мне вопросы — была ли я раньше в группе, были ли мы хороши, почему мы расстались — и я продолжаю давать им ответы — в колледже, мы могли бы быть лучше, потому что ребята захотели работать по нормированному графику, — я задаюсь вопросом, что произойдет, если Шон вспомнит меня. Буду ли я счастлива? Он просто посмеется над этим? Извинится ли за то, что разбил мое подростковое сердце?

Любых извинений сейчас было бы недостаточно, да и уже слишком поздно. Они были бы бессмысленными и взбесили меня. Тогда мне пришлось бы использовать свои ботинки, чтобы сделать именно то, что сказал мне Кэл.

— И ты уверена, что именно этим хочешь заниматься в жизни? — спрашивает меня Майк, и я киваю.

— Больше всего на свете.

Удовлетворенный, Майк поворачивается к Шону.

— Есть что добавить? Или послушаем, как она играет?

Шон, который не произнес больше ни слова с тех пор, как спросил меня, в каком году я выпустилась, потирает затылок и кивает.

— Конечно. Пусть сыграет.

Кивнув, я ухожу и хватаю свою гитару, двигаю ее на сцену, прежде чем подняться за ней. Я выгоняю Шона из своих мыслей и настраиваюсь в рекордно короткие сроки, пристегиваю Фендер к шее и подхожу к микрофону. Пока я подгоняю его под свой рост, все ребята сидят за столами, смеются и болтают. Все они, кроме Шона, которому слишком надоело мое прослушивание, чтобы смеяться вместе со всеми.

— Что вы хотите, чтобы я сыграла? — интересуюсь я, не обращая внимания на то, как он смотрит на стол перед собой, как будто тот гораздо интереснее, чем все, что я могу сделать на сцене.

— Свою любимую песню! — кричит Адам, и бабочки в моем животе исчезают, когда я концентрируюсь на музыке в своей голове. Я на мгновение задумываюсь о своих возможностях, а потом тихонько хихикаю и отступаю назад. Как только расставляю пальцы и дергаю E-струну, все шесть судей American Idol начинают стонать, и я не могу удержаться от смеха.

— Шучу! — говорю я в микрофон, зная, что они, должно быть, уже сотню раз слышали Seven Nation Army группы The White Stripes в исполнении гитаристов-любителей.

Когда снова отхожу от микрофона, улыбаюсь своей гитаре, думая о ней еще один короткий момент, прежде чем начать играть «Vices» Brand New. Мои пальцы скользят по струнам, резкость аккордов ударяет по самому фундаменту здания, в котором мы находимся, и напоминает мне, как сильно я скучала по сцене. Со своей старой группой я играла на небольших площадках для небольших толп, но сцена есть сцена, а шоу есть шоу. Выступление сейчас у меня в крови, как резус-фактор. Я не смогла бы забыть, каково это, даже если бы попыталась.

Когда Адам поднимает руку, я неохотно прекращаю играть.

— Ты сама пишешь песни? — спрашивает он, пока мое сердце не унеслось слишком далеко.

Когда я киваю, он просит меня сыграть что-нибудь, и я играю одну из новых безымянных песен, над которыми работаю, просто потому что мои пальцы помнят каждый ее аккорд.

И опять же, я не успеваю далеко зайти, как он останавливает меня.

Я жду, что он скажет мне, что я отстой и прикажет мне уйти, но затем парни обмениваются несколькими словами и все встают в унисон, со скрежетом отодвигая стулья назад. Когда Шон, Адам, Джоэль и Майк идут к сцене, мое сердце сильно бьется, поднимаясь дюйм за дюймом к горлу. Я стараюсь казаться спокойной, пока Майк садится за барабаны, пока Джоэль и Шон берут свои гитары и подключают их, а Адам занимает свое место у микрофона.

Адам называет одну из их песен и спрашивает, знаю ли я ее, и я ошеломленно киваю. Мой подбородок все еще двигается, когда Адам поднимает большой палец вверх, а барабанные палочки Майка постукивают друг о друга. Три удара, а потом меня затягивает в водоворот музыки с чертовыми The Last Ones to Know.

Мы играем отрывки из нескольких песен, и я чувствую себя очень, очень хорошо на этом прослушивании, когда Адам широко улыбается мне и говорит:

— Хорошо. Я думаю, это хорошо. Мы уже достаточно наслушались?

Он смотрит на Майка и Джоэля, которые одинаково широко улыбаются и кивают, а затем на Шона, который тоже кивает, но в его глазах нет никакого света. И никакой улыбки — ни маленькой, ни вымученной, просто ничего. Он даже не пытается изобразить ее.

— Да, — говорит Шон, поворачивая невозмутимое лицо ко мне. — Спасибо, что пришла. Мы тебе обязательно позвоним.

Я тупо смотрю на него, не давая себе разрешения говорить, думать или чувствовать, не сейчас, когда он стоит передо мной и смотрит на меня, как на пустое место. Вежливо благодарю ребят, а потом собираю свои вещи.

Я ухожу, понимая, что больше ничего от них не услышу.

Потому что знаю, что значит обещание Шона Скарлетта позвонить.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Найти ФРОЙО, — приказываю я своему телефону по пути с парковки Mayhem.

Я не стану плакать. Ни за что. Не пророню ни одной чертовой слезинки. Однако утоплю горе в самом большом ведре замороженного йогурта, какое только найду.

— Извините, я не понимаю, — отвечает мне слог за слогом роботизированный голос моего телефона, и я рычу на него, стоящего в моем подстаканнике, прежде чем повторить.

— Найти за-мо-ро-жен-ный йо-гурт.

— Вы можете повторить?

— Господи, помоги мне!

— Повторите еще раз.

— Я прикончу тебя!

— Это нехорошо.

Я уже собираюсь схватить этот долбанный телефон и выбросить его в окно, когда эта чертова штуковина начинает звонить. Неизвестный номер. Увидев возможность выплеснуть свое разочарование на ничего не подозревающего телемаркетера, я заезжаю на заправку и открываю дверь.

— Что?

— Кит?

Отодвигаю телефон от уха и снова смотрю на номер, прежде чем ответить.

— Да?

— Эй. Это Ди.

Мое сердце подскакивает к горлу, и я едва успеваю выдавить жалкое:

— Ох… привет.

— Эй, я просто хотела сказать, что мы все в восторге от тебя!

— Правда?

— Да, ты получила эту работу!

— Получила?

— Да!

— Серьезно?

Ди смеется, а я молча благодарю Бога, что не вышвырнула телефон в окно.

— Да, ты была потрясающей. Серьезно, ты произвела фурор. У меня есть только один последний вопрос, прежде чем мы оформим все официально.

Это вовсе не звучит зловеще.

— Ла-а-адно.

— Кто из парней, по-твоему, самый горячий?

Я оглядываю заправку в поисках какой-нибудь скрытой камеры.

— Ты ведь шутишь, да?

— Нет, это простой вопрос. Если ты могла бы трахнуть одного, кого бы ты выбрала? Адам и Шон довольно горячи, но Джоэль горячее, верно?

Это ловушка. Это гигантская смертельная ловушка с мигающими неоновыми вывесками, потому что со времени моего пребывания в Mayhem я знала, что Адам был с Роуэн, а Джоэль — с Ди… и-и-и… Я действительно понятия не имею, что здесь происходит.

— Никого?

— Ой, да ладно тебе, — уговаривает Ди. — Мне просто любопытно, честное слово. Сейчас рядом со мной никого нет, и я клянусь, что никому не скажу.

Никогда в жизни я не была такой девушкой. Никогда не целовалась и не хвасталась. Никогда не визжала из-за мальчишек. И уж точно я никогда не рассказывала абсолютно незнакомым людям о своей школьной влюбленности в Шона Скарлетта, так что не собираюсь открывать душу сейчас, сразу после того, как эта влюбленность восстала из мертвых и вытолкнула свои грязные пальцы зомби из моей груди.

— Ди, честно… Если я буду играть в группе, то эти ребята будут мне как братья. Неважно, насколько они горячие, потому что мне не нужна такая драма.

И это чистая правда. Шон горяч, но он, кажется, следует тому негласному правилу, что чем горячее парень, тем сильнее его мудацкий ген. Я не буду спать с ним снова, даже если он будет умолять меня.

— ПРАВИЛЬНЫЙ ОТВЕТ! — кричит Ди, и я вздрагиваю от восторга в ее голосе. — Это было прекрасно! Ты принята!

— А если бы я выбрала Адама? — спрашиваю я, потому что никогда не знаю, когда нужно держать рот на замке.

— Тебя бы не взяли, — отвечает она, как будто это не имеет большого значения.

— А если Джоэля?

— Просто радуйся, что ты этого не сделала, — отвечает она с легким смешком, который звучит прямо-таки зловеще, и я делаю себе мысленную заметку: Не попадать в черный список сумасшедшей цыпочки. — Итак, слушай, — продолжает она, — твоя первая репетиция с группой состоится не в ближайшие выходные, потому что будет Пасха, но думаю, может быть, в следующие выходные. Один из парней позвонит тебе, когда они разберутся со своим дерьмом, ладно?

Я ошеломленно соглашаюсь, и звонок заканчивается тем, что Ди спрашивает меня, где я живу, и предлагает, по возможности, найти место поближе к городу. А потом я просто еду домой, думая о том, как мне себя чувствовать.

Теперь все кончено. И я это сделала. Я получила желанную позицию гитариста The Last Ones to Know. Такая возможность выпадает раз в жизни. И моя работа будет заключаться в том, чтобы репетировать с Шоном. Выступать с Шоном. Писать музыку с Шоном. Гастролировать с Шоном…

— Кит? — зовет мама за обеденным столом, и я так резко вскидываю голову, что чуть не откусываю себе язык.

— А?

— Ты почти не притронулась к своему чили, — замечает она со своего места справа от меня, в конце стола напротив моего отца. — Что с тобой происходит?

— Сегодня я получила работу.

Я отвечаю с вымученной улыбкой, стараясь не упоминать имя Шона. Воскресные вечера — это семейные ужины, и я обычно ем так же много и так же быстро, как мои двухсотфунтовые братья, но сегодня мой желудок скрутило в узлы, и имя Шона Скарлетта написано на каждом из них.

Уголки маминого рта морщатся. Она сложена как балерина, с мягкими карими глазами и пушистыми темными волосами, и эти карие глаза загораются, когда она говорит: — Это же замечательно! Какую?

Когда она кладет столовое серебро на стол и безраздельно обращает на меня свое внимание, я проигрываю битву и отвожу взгляд на отца.

— Это в Мэйфилде. Я подумываю переехать туда.

Мы с братьями унаследовали от матери худощавое телосложение и гладкие черты лица, а от отца — темные волосы, темные глаза и высокий рост. Он большой человек, и в нем есть что-то такое, от чего хочется выплеснуть все свои чувства, так что, когда он тоже кладет столовое серебро, я понимаю, что у меня проблемы.

— И что за работа?

Отлично, они с мамой словно объединяются в команду, а я сама по себе на ринге.

— Наверное, стриптизерша, — вставляет Брайс, что совсем не похоже на помощь.

Клянусь, он перестал взрослеть одновременно с тем, как перестал расти. Если последние шесть лет и научили меня чему-то, так это тому, что Брайс навсегда останется восемнадцатилетним подростком, запертым в теле взрослого мужчины.

Я сильно пинаю его под столом, даже не отрывая взгляда от отца, и Брайс делает именно то, чего я от него жду.

— Черт возьми, Кит! Какого хрена! Это, блядь…

Мама начинает кричать о сквернословии, а Кэл, Райан и Мэйсон хихикают себе под нос. Я прерываю этот хаос, чтобы наконец ответить отцу:

— Я прошла прослушивание на должность гитариста в новую группу.

Моя мама останавливается на полпути, выговаривая Брайсу, чтобы он следил за своим «проклятым ртом», чтобы хмуро посмотреть на меня, скрывая настороженность.

— Еще одна группа? — спрашивает папа, но прежде, чем я успеваю ответить, Райан толкает меня в кроличью нору.

— А не та ли это группа, с которой вы вместе учились в старших классах? — спрашивает он. — В Мэйфилде?

Адам, Шон, Джоэль — эти имена пользовались дурной славой в коридорах нашей школы. За исключением Майка, все ребята были игроками с заслуженной дурной репутацией, которую, я не сомневаюсь, мои братья запомнили. Потому что кто мог бы забыть шепот, слухи, длинные очереди девиц, хлопающих ресницами, которые следовали за парнями, куда бы они ни пошли?

Я пожимаю плечами так быстро, как только могу, но вилка Мэйсона звякает о его тарелку прежде, чем я успеваю сменить тему.

— Ты ведь не в одной группе с этими придурками?

— Я даже не знаю, о чем ты говоришь.

Я лгу, не желая позволять братьям потребовать, чтобы я ушла из группы, но когда Мэйсон прищуривается, понимаю, какую ошибку совершила.

— Да ладно тебе, Кит, — говорит Райан с наполовину набитым ртом. — Ты ведь раньше их любила, помнишь?

Когда Мэйсон говорит, его глаза превращаются в темные щелочки.

— Как называется группа, в которую ты вступила?

— Они малоизвестны, — вру я.

— Значит, у них нет названия?

С моими братьями, нападающими на меня и с ложкой в моей руке, первое название, которое приходит на ум…

— «Ложко-убийцы», — отвечаю я, мысленно ругая себя за полное отсутствие оригинальности, а затем хвалю себя, когда Мэйсон просто молча поднимает бровь.

— И как зовут этих парней? — продолжает он, прерывая мой вздох облегчения еще до того, как он может начаться.

— Билл, Тай… — Я откусываю большой кусок острого чили, чтобы выиграть немного времени. — Пол… и… — Я закашливаюсь в руку, когда захлебываюсь водой. Ни одно имя не всплывает у меня в голове, даже на кончике языка — нет, ничего, ноль, пшик, о боже. Я так облажалась.

— И Майк, — заканчивает за меня Кэл, и я энергично киваю, потому что имя Майка Мэддена достаточно распространенное, чтобы сработать.

— И Майк, — соглашаюсь я, а затем поворачиваюсь к папе, прежде чем Мэйсон успеет задать мне еще несколько важных вопросов, из-за которых мне, возможно, придется совершить братоубийство. — Они все еще строят свою фанатскую базу, но действительно хороши, и я думаю, мне стоит попробовать.

— Кит, — говорит мама с другого конца стола тем тихим голосом, который означает, что она знает, мне не понравится то, что она скажет дальше. — Разве ты не хочешь быть учителем музыки или кем-то еще? Может быть, давать уроки игры на гитаре детям? Этим занимается муж моей подруги Лоры и он неплохо зарабатывает…

— Ну же, мам, — умоляю я, не желая снова возвращаться к разговору, который мы вели уже тысячу раз.

— А на какие деньги ты собираешься переезжать? — спрашивает Брайс, и я потираю висок, где зарождается головная боль.

— У меня есть кое-какие деньги, которые я скопила, работая в школе. Их не так много, но хватит на первое время.

— Так эта группа, — говорит Мэйсон, — они все парни?

Мои родители и каждый из братьев пристально смотрят на меня, и я закатываю глаза и вздыхаю.

— Нет, Мэйсон, теперь Пол — это женское имя. Ты серьезно?

Мой папа:

— Разве ты не можешь найти группу с девочками?

Мэйсон:

— Я хочу с ними познакомиться.

Моя мама:

— Почему ты должна переезжать в Мэйфилд?

Брайс бормочет что-то о том, что им с Мэйсоном нужно туда съездить, Кэл и Райан энергично кивают, настаивая на том, что они поедут вместе, и затем я встаю, прежде чем успеваю опомниться. Ножки моего деревянного стула скребут по деревянному полу, гася факелы быстро формирующейся толпы с вилами.

— Ну же, ребята? — Я многозначительно смотрю через стол на своих братьев, особенно на трех самых старших, которые должны знать, что я не нуждаюсь в защите. — Серьезно, «поздравляю» было бы неплохо в любом моменте этого разговора.

— Кит… — начинает мама, но я только качаю головой.

— У меня начинает болеть голова. Мы можем поговорить об этом позже, но это мое решение, и я просто хотела, чтобы все знали.

Я бросаю на родителей еще один умоляющий взгляд, прежде чем повернуться и уйти, но голос Кэла плывет за мной:

— Поздравляю, Кит.

В тишине своей комнаты я падаю на кровать и гадаю, кто из парней поднимется сюда первым. В обычный день я бы поставила на Кэла, но этот день был совсем не нормальным, и честно говоря, Кэл, похоже, не слишком доволен мной прямо сейчас. Может быть, это будет Брайс, хотя бы для того, чтобы спросить меня, буду ли я доедать остаток своего чесночного хлеба или он сможет его съесть. Или Мэйсон, чтобы сказать мне, что я не должна вести себя как ребенок, если не хочу, чтобы со мной так обращались.

Когда кто-то стучит в дверь и входит Райан, я почти благодарна ему.

— Эй, — говорит он, присаживаясь на край кровати и похлопывая меня по колену.

— Эй.

Обычно идеально уложенная челка Райана спадает на лоб — признак того, что стрижка у него намечена на завтра, если не на сегодня.

— Мы просто беспокоимся о тебе, ты же знаешь.

— Может уже хватит, — говорю я, садясь и подтягивая колени к груди. Мои ботинки упираются в одеяло, выражение лица становится еще более непреклонным, чем я себя чувствую. — Я больше не ребенок. И сама могу принимать решения.

— Ты сама принимаешь решения с самого детства, Кит, — говорит Райан с теплым смехом. — Может быть, именно поэтому мы так беспокоимся. Ты когда-нибудь думала об этом?

Я смотрю на него, он щелкает меня по лбу, и я не могу удержаться от смеха. Наши родители держали нас всех близко друг к другу, так что, хотя нам с Кэлом по двадцать одному году, Брайсу — двадцать четыре, Мэйсону — двадцать шесть, а Райану — двадцать семь, никто из нас не знает, как вести себя друг с другом в нашем возрасте. Обычно я не считаю это плохим, пока не ставлю четверых против одного и не оказываюсь на проигрышной стороне спора.

— А разве не важно, что я счастлива? — спрашиваю я, и Райан усмехается.

— Конечно же, важно.

— Тогда почему мама настаивает, чтобы я была учительницей музыки?

— Потому что мама сумасшедшая, — отвечает он как ни в чем не бывало, и я снова начинаю хихикать.

Райан забирается на мою кровать, пока его спина не упирается в стену, и он сидит так в тишине, пока я не говорю:

— Шанс играть в этой группе очень много значит для меня, и я не хочу, чтобы вы, ребята, все испортили, ясно? Именно этим я хочу заниматься, Рай. И ты это прекрасно знаешь. Этот город всегда был слишком мал для меня.

— Думаю, весь мир слишком мал для тебя.

— Но это не обязательно плохо.

Мой выпад вызывает легкую улыбку на его губах.

— Я этого и не говорил. — Он хлопает меня по колену и встает, останавливаясь у моей двери. — Просто пообещай мне, что нам не о чем беспокоиться. Я поговорю с ребятами и буду держать Мэйсона на поводке.

— Тебе не о чем беспокоиться, — эхом отзываюсь я, и могу сказать, что Райан мне не верит, но он знает, что в мире не хватит всех ламп для допросов, чтобы заставить меня выплеснуть свои эмоции. Не с четырьмя властными братьями, которые всю жизнь показывали мне последствия того, что я говорю им не то, что они хотят слышать.

— Ты же позволишь мне помочь тебе переехать?

Я одариваю его искренней улыбкой.

— Конечно, Рай. Ты можешь помочь мне переехать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда я перебираюсь в свою новую квартиру через несколько дней после Пасхи, все четверо моих братьев и отец помогают мне переехать на новое место. Я утверждаю, что это перебор, и моя мама молча соглашается, но мужчины настаивают на встрече с моим новым арендодателем — милой старой леди, которая сдает мне комнату над своим гаражом — и они не жалуются, когда она кормит их печеньем с молоком и напевает о том, как они все красивы.

Спустя неделю пришло время для моей первой репетиции с ребятами, и если бы я оценивала ее по шкале от куска пирога до зомби-апокалипсиса, я почти уверена, что все в группе ели бы лица друг друга.

— Кит, — говорит Шон тем голосом, которым критиковал меня весь чертов день, — серьезно, сколько времени тебе нужно, чтобы запомнить эту песню?

В гараже Майка на окраине города я борюсь с желанием сыграть роль настоящей рок-звезды и разбить свою гитару об пол. Я подала заявку на должность гитариста группы, а не личной боксерской груши Шона, но с того момента, как мы начали репетицию, он спустил мою уверенность в унитаз. Мои зубы скрежещут, звук царапает барабанные перепонки, и я звучу, как один из моих братьев, когда рычу:

— Серьезно? — Краем глаза смотрю на Джоэля, а потом снова перевожу взгляд на Шона. Его слова жалят, и я кусаюсь в ответ: — Ты винишь меня?

— Ты каждый раз лажаешь в одном и том же месте.

— У твоего басиста гребаное похмелье! — рявкаю я, эхо моего оскорбления теряется в шумоподавляющем оборудовании, установленном на стенах. С темными кругами под глазами и ирокезом, торчащим в беспорядке на макушке, Джоэль выглядит так, будто пил всю чертову неделю и выбрал неправильное время, чтобы остановиться. — Как, черт возьми, я могу держать ритм, когда он постоянно сбивается?

Шон бледнеет, а Майк вертит в пальцах барабанную палочку.

— В точку.

— Она права, — вмешивается Джоэль, прежде чем кто-нибудь успевает его защитить. Он отстегивает Фендер от своей шеи и ставит его на подставку у стены гаража.

— Ты в порядке, — заверяет его Шон, снова глядя на меня своими глазами изумрудного цвета. — Не набрасывайся на него только потому, что ты не можешь делать свою чертову работу.

— Воу, — говорит Адам, но я уже швыряю свой гитарный медиатор в Шона, как будто это метательная звезда ниндзя, и вылетаю из гаража Майка. Толкаю дверь так сильно, что, когда она хлопает о стену дома, я удивляюсь, как это крошечное сооружение не падает.

Не знаю, почему я вообще решила, что присоединиться к группе Шона будет хорошей идеей. Он был мудаком в старших классах, мудаком и остался, и если бы этот чертов дом рухнул, не уверена, что стала бы тратить свою энергию, выкапывая его из руин.

— Кит!

Я игнорирую его дурацкий голос и продолжаю идти, каждый удар моих ботинок превращает гравий на подъездной дорожке Майка в пыль. Ветер сдувает волосы назад, превращая меня в очень злого ангела-мстителя, который не собирается тратить свое время на отмщение. После двух недель, когда я не могла спокойно спать из-за того, что была очень взволнована, и не могла есть из-за того, что очень нервничала, Шон сделал все возможное, чтобы я чувствовала себя еще менее значительной, чем та пятнадцатилетняя девочка, которой была, когда впервые заговорила с ним. А я не настолько уж и ничтожная, черт возьми.

Я кладу гитару на заднее сиденье джипа, забираюсь на водительское сиденье и вставляю ключ в замок зажигания.

К черту возвращение за футляром для гитары. Предпочту купить себе новый.

Когда Шон запрыгивает на подножку рядом со мной и цепляется за перекладины над моей головой, я отказываюсь позволить ему давить на меня. У меня в бардачке есть электрошокер, и у парня есть десять секунд, прежде чем мы оба узнаем, как он работает.

Десять… девять…

— Прости, — говорит он. — Я вовсе не хотел… быть таким…

— Таким козлом? — рявкаю я, отказываясь от электрошокера, когда он соглашается.

— Да.

Я прищуриваюсь, превращая свои глаза в крохотные черные дыры.

— Слишком поздно.

— А?

Послеполуденное солнце отбрасывает вокруг него ослепительный ореол, и я, прищурившись, смотрю на его тупое великолепное лицо.

— Я не принимаю твоих извинений. А теперь убирайся к черту с моего джипа.

Когда он не двигается с места, я поворачиваюсь на своем сиденье, откидываюсь назад и крепко прижимаю ботинок к его раздражающе плоской груди. Быстро толкаю придурка, намереваясь опрокинуть на задницу, но Шон пытается удержать равновесие, как только начинает падать. Его длинные пальцы крепко обхватывают мою икру — вокруг едва заметных леггинсов с принтом черепа и внезапно обжигающе горячей кожи под ними.

И вот я сижу, откинувшись на спинку водительского сиденья, и моя дрожащая нога оказывается в руках Шона Скарлетта. Его зеленые глаза медленно ползут вверх по моему бедру, плоскому животу, изгибу шеи.

— И что мне теперь делать? — спрашивает он, его глаза полны огня, который наводит меня на очень плохие мысли.

Каждая часть моего тела умоляет его опустить ногу, которую он держит, на свое плечо, а затем взять другую и сделать то же самое. И когда он скользит по моей лодыжке, кажется, что его рука читает мои мысли.

Пальцы моих ног скручиваются в ботинках. Легкие перестают работать.

— Ты должен свалить на хрен с моего джипа, — ухитряюсь прорычать я, пугая его сильным пинком, который окончательно сбивает его с ног.

В бешенстве усаживаюсь на место, и даже не знаю, что меня злит больше: то, что он ведет себя как придурок, или то, что он не бросился на меня сверху вместо того, чтобы упасть с моего джипа. Прошло шесть гребаных лет, и потребовалось только одно его прикосновение — один взгляд, одно крошечное прикосновение его пальцев, — чтобы заставить все мое тело почувствовать, будто оно готово растаять по его команде.

Я поворачиваю ключ в замке зажигания, гул мотора заглушает стук сердца, отдающийся в ушах. Но спасаться бегством уже поздно, потому что Шон обегает мой джип и запрыгивает на пассажирское сиденье.

— Убирайся! — рычу я, когда он смещается на потертой коже сидения, поворачиваясь лицом ко мне.

— Ты можешь просто выслушать меня?

— По-моему, я уже достаточно наслушалась там. — Я киваю в сторону гаража Майка и крепче сжимаю руль. За весь гребаный день он не сказал ни одной приличной вещи.

Кит, ты не попала в ритм. Кит, ты вообще слушаешь? Кит, не удивительно, что я не звонил тебе после того, как лишил тебя девственности, потому что ты ни черта не можешь сделать правильно.

Ладно… на самом деле он не говорил последнюю фразу. Но ему и не нужно было этого делать, потому что я слышала это каждый раз, когда он смотрел на меня так, словно я какая-то самонадеянная самозванка, которая никогда в жизни не играла на гитаре.

— Ты чертовски ясно дал мне понять, что считаешь мою игру ужасной, — огрызаюсь я, и Шон открывает рот, чтобы ответить, но я еще не закончила: — Вообще-то нет, знаешь что? Ты с самого первого дня чертовски ясно дал понять, что не хочешь видеть меня в этой группе. Так что, как бы там ни было, твое гребаное желание исполнилось. Мне это дерьмо не нужно. Я ухожу. Ты…

— Ты потрясающе играешь, — выпаливает Шон, и каждое слово, которое я собиралась ему сказать, застревает у меня в горле. Взгляд его зеленых глаз искренен, когда он говорит: — Ты потрясающая, ясно?

Шесть лет назад я могла бы растаять от такой простой фразы. Сейчас? Я поворачиваюсь к нему, чтобы показать, насколько я равнодушна.

— Тогда почему ты продолжал наседать на меня?

Он выглядит более чем немного смущенным, когда почесывает волосы на затылке.

— Не знаю…

Он не знает? Не знает?

Все забытые оскорбления возвращаются в такой спешке, что я не знаю, на чем остановиться в первую очередь. Отвали? Иди на хрен? Поцелуй меня в задницу?

— Я не доверял тебе, — добавляет Шон, и мои брови сходятся вместе.

— Ты мне не доверял?

— Я думал… — Он качает головой и смотрит вниз на консоль между нами. — Я и сам не знаю, что думал.

Я так зла, что волосы у меня на руках встают дыбом.

— Это потому, что я девушка?

Ди подумала, что я фанатка, когда открыла дверь Mayhem перед моим прослушиванием, и возможно, Шон тоже так думал. И почему? Потому, что я секси? Потому, что у меня есть сиськи и гребаная вагина? Его глаза снова вспыхивают и смотрят на меня.

— Что? — Он отрицательно качает головой, складка между бровями становится все глубже и глубже. — Нет!

— Тогда почему, Шон?

Он долго смотрит на меня, но мой взгляд такой же твердый, как и его мягкий. Наконец он кивает и говорит:

— Ладно… Это потому, что ты девушка, да… но я же извинился.

— Самое время, — бормочу я себе под нос.

— Что?

— Ничего. — Мои зубы снова сжимаются, когда я рычу на него, как злобный питбуль.

— Почему ты все еще здесь?

Адам высовывает голову из гаража, бросает взгляд на нас с Шоном, сидящих в моем джипе, и исчезает внутри. Холодный апрельский воздух обволакивает меня, посылая мурашки вверх по моей шее, но даже при том, что у меня сзади есть толстовка, я скорее замерзну до смерти, чем возьму ее. Шон должен знать, я неуязвима. Непроницаема. Даже холод не трогает меня.

— Послушай, — говорит он, невосприимчивый к холоду в своей черной футболке и джинсах, — я же сказал, что мне очень жаль, и это правда. Сегодня ты была не в своей тарелке, но и я вел себя как придурок.

Я крепко скрещиваю руки на груди.

— Я сбивалась из-за Джоэля.

— Джоэля только что бросила его подружка, — перебивает Шон. — И последние полторы недели он провел в аду, потому что не знает, как справиться с разбитым сердцем.

Объяснение звучит так до боли знакомо, что я сразу же чувствую себя сукой за то, что набросилась на Джоэля в гараже. Этот парень выглядит как развалина, потому что он, вероятно, и есть развалина. Но, по крайней мере, он уже встал, оделся и пытается действовать, а это больше, чем я могла сделать шесть лет назад…

— Я не знала…

— Все в порядке, — настаивает Шон, и на его лице отражается такое же сожаление, как и на моем. — Мы должны были предупредить тебя заранее. Теперь ты одна из нас.

Еще один пахнущий травой ветерок убирает мои волосы с проколотого правого уха, и я провожу рукой по шее, чтобы согреть холодный металл.

— Одна из вас?

Взгляд Шона скользит по моей руке, а затем медленно возвращается, чтобы встретиться со мной взглядом.

— Если только ты все еще не хочешь уйти…

— Вы поцеловались и помирились? — дразнится Адам, как только мы возвращаемся в теплый гараж Майка.

Все его шесть футов три дюйма[3] растянулись на пыльном полу гаража, как будто он буквально умер бы от скуки, если бы мы задержались еще хотя бы на две секунды, прежде чем вернуться внутрь.

Шон помогает ему подняться, а затем с силой толкает его так, что он отступает на шаг назад. И это хорошо, учитывая, что я слишком занята тем, что краснею, как пожарная машина, чтобы выдать язвительный ответ.

— Заткнись к чертовой матери, — ругается Шон, а Адам смеется и потирает руку. Майк посмеивается над ними, а я поворачиваюсь к Джоэлю.

— Эй… Мне очень жаль, что я такая стерва.

Он слегка качает головой, и его грустные голубые глаза заставляют меня чувствовать себя еще хуже, чем раньше.

— Не стоит.

Я хмуро смотрю на него, но он просто отвечает слабой улыбкой и бросает мне мой гитарный медиатор. Я ловлю его и, зная, что он не хочет говорить об этом, поворачиваюсь к Адаму и Майку.

— Простите, что вела себя как девчонка.

— Ты? — спрашивает Адам, продолжая растирать ушибленную руку. — Это Шон скулил все утро.

Он улыбается и отскакивает, видя взгляд Шона, а Майк прерывает надвигающееся насилие, спрашивая, можем ли мы продолжить.

Шон уже пристегивает гитару к своей шее, но я не собираюсь следовать его примеру. Вместо этого отрицательно качаю головой.

— Я так не научусь. Я могу писать песни, но не могу выучить их, не увидев сначала, как они записаны. Полагаю, никто из вас не может записывать музыку…

— Я могу, — предлагает Адам, выходя в открытую дверь гаража и закуривая сигарету.

Он стоит спиной к нам, когда я говорю:

— Можешь?

— Я получил ту же степень, что и ты. Так что да. — Он поворачивается и выпускает дым из уголка рта, чтобы тот не попал внутрь. — И Шон может помочь тебе попрактиковаться. Что мы и можем сделать у нас дома.

У них дома? Он сказал мне раньше, что они с Шоном соседи, так что… Дома у Шона?

Мой голос почти скрипит, когда я говорю:

— У вас дома?

— Да, — отвечает Адам, не обращая внимания на бешеные удары моего сердца. Он оглядывает комнату — Джоэля, Майка, Шона. — Кто с нами?

Всю дорогу до квартиры Адама и Шона мне легче притворяться, что я просто в случайной поездке. Просто еду без всякой причины в какое-то определенное место — определенно не в квартиру Шона Скарлетта через шесть лет после того, как впустила его в себя и больше ничего от него не слышала.

Поездка слишком короткая, стоянка слишком пустая, и хотя мои ноги кажутся ватными, они слишком быстро выносят меня из джипа.

Звук моих ботинок эхом отдается от пола в сводчатом вестибюле его многоквартирного дома, и все время, пока мы поднимаемся на лифте на четвертый этаж, я думаю только о том, скольких девушек Шон приводил сюда? Что он делал с ними в этом лифте? Сколько было фанаток с тех пор, как он решил, что я недостаточно особенная, чтобы помнить?

Когда я вхожу в квартиру 4Е, почти ожидаю увидеть трусики, свисающие с абажуров, и кучу голых девушек, вырубившихся на диване. Вместо этого я нахожу девушку Адама, Роуэн, делающую домашнее задание на кухонной стойке с полупустым мокко и банкой взбитых сливок перед ней.

Стены бледно-серые, за исключением места, где кто-то написал ярко-синим маркером: «Не писать на стенах!» Гитарные стойки с Фендерами выстроились вдоль одной стороны гостиной, протянувшись до самой массивной развлекательной системы, которая так и кричит «холостяцкая берлога рок-звезд».

— Её нужно настроить, — говорит Шон, когда замечает, как я провожу пальцами по головке грифа одной из его Телекастер[4]. Тонкие грани. Трехцветный санбёрст[5]. Потрясающая.

Я отдергиваю руку.

— Извини, — говорю я, пока он изучает меня. — У меня в списке желаний есть одна такая…

— У тебя есть список желаний?

— Длиной в двадцать гитар, — объясняю я. — Но мне придется продать правую руку, чтобы позволить себе большинство из них. — Я шевелю пальцами в воздухе. — А тогда какой в этом смысл?

На лице Шона появляется широкая улыбка, и я уже собираюсь улыбнуться ему в ответ, когда нас прерывает звук поцелуев с другого конца комнаты. Адам обнимает Роуэн за плечи и осыпает ее небрежными поцелуями, пока она смеется и извивается на своем табурете. Она угрожает обрызгать его взбитыми сливками, он издает звук, который говорит о том, что ему бы это понравилось, и мы с Шоном обмениваемся неловкими взглядами, прежде чем перейти к дивану и креслу в дальнем конце комнаты.

Когда Адам отвлекается, мы остаемся вдвоем. Майк предпочел остаться дома, а Джоэль, как только мы вернулись, уехал на стареньком Oldsmobile, приговорив меня к самому неловкому не свиданию.

— А он на самом деле собирается что-то делать? — спрашиваю я только ради того, чтобы что-то сказать, и Шон бросает на Адама еще один взгляд, прежде чем закатить глаза на звуки поцелуев, доносящиеся с той стороны комнаты.

— Когда ему захочется, возможно. Будет быстрее, если мы просто сделаем это сами. Если я ее сыграю, ты сможешь ее записать?

Я киваю, и Шон исчезает в комнате рядом с гостиной, оставляя меня сидеть сложа руки и притворяться, что не слышу шума, доносящегося из кухни. Если эти двое начнут делать это, клянусь Богом…

Великолепный акустический Фендер появляется из комнаты Шона, и я забываю обо всем, что не является прекрасным черным инструментом в его руках. Он старинный, и, вероятно, стоит больше, чем мой джип, — сплошные гладкие линии и полированное дерево.

— Она потрясающая, — выдыхаю я, и благоговейный трепет в моем голосе заставляет Шона улыбнуться, когда он садится и кладет гитару себе на колени.

Мои пальцы жаждут ощутить жужжание струн, и я потираю ладонями колени, чтобы отвлечь свои беспокойные пальцы.

— Это пятьдесят четвертый. Купил в комиссионке.

Этой гитаре самое место в музее. Или у меня на коленях. Только не в комиссионке.

— Насколько хорошими друзьями мы должны быть, чтобы ты позволил мне поиграть на ней?

Шон ухмыляется, настраивая струны.

— Я даже Адаму никогда не позволял играть на этой гитаре.

Судя по тому, как Адам бессистемно размахивал своим микрофоном во время утренней репетиции, я думаю, что это было верное решение.

— Что я должна сделать для тебя? Чтобы ты позволил мне поиграть на ней?

В жизни бывают моменты — моменты, когда ваша нога бросает вызов всем законам физики и ухитряется целиком и полностью внедриться вам в рот[6]. Когда Шон смотрит на меня так, словно я только что предложила ему засунуть свой член мне в рот вместо моей ноги — как будто он удивлен, что я настолько дерзкая — я понимаю, что это один из таких моментов.

— Я не… я не это имела в виду.

Мои щеки покрыты красными пятнами, я уверена в этом, потому что все мое лицо — один гигантский долбаный бушующий костер — и Шон достаточно любезен, чтобы не сказать ни слова… А это ведет к тому, что я говорю то, что у меня на уме, и это приводит к эпической гребаной катастрофе.

— Я вовсе не собиралась делать тебе минет или что-то в этом роде.

Глаза Шона снова устремляются на меня, и теперь мы оба шокированы.

— Я имею в виду, когда спросила, что я должна сделать… Я не имела в виду, что буду делать что-то такое… это… я просто… — Я поднимаю руки и зарываюсь ими в волосы. — Продолжаю говорить. Я продолжаю и продолжаю говорить.

Шон смотрит на меня мгновение, как будто я только что сбежала из психушки, и я смотрю на него в ответ, как будто он прав. А потом его лицо смягчается, и он издает смешок, который нарушает неловкое молчание между нами.

— Боже, — говорю я после того, как у меня тоже вырвался смешок.

Неужели я всерьез только что произнесла слово «минет»? Шону?

Да, я действительно только что говорила о минете Шону Скарлетту. Шону Скарлетту.

— Ты что, нервничаешь, что ли? — спрашивает он с веселой улыбкой на лице.

— С чего бы мне нервничать? — Я высвобождаю пальцы из волос и обхватываю колени, чтобы не ерзать.

— Потому что я безумно талантлив? — Он одаривает меня такой ухмылкой, что мне хочется снова заговорить о минете или хотя бы поцелуе, потому что Бог знает, что сейчас я думаю об этом. Вместо этого мне удается ухмыльнуться ему в ответ.

— Ты считаешь себя талантливым только потому, что еще не слышал, как я играю на этой гитаре.

— Ты еще не предложила хорошую сделку, — бросает он вызов с многозначительной улыбкой.

Мое сердцебиение ускоряется, его улыбка становится шире, и я запоздало понимаю, что мы флиртуем.

В одно мгновение я стираю улыбку с лица и прочищаю горло.

— У тебя найдется что-нибудь, на чем можно писать?

Улыбка Шона медленно исчезает, превращаясь в странную искорку, мелькающую в глазах, и он возвращается к настройке своей гитары.

— Да… Я попрошу Персика принести тебе что-нибудь через минуту.

Я сажусь подальше на диване, чтобы увеличить расстояние между нами на несколько лишних дюймов, сопротивляясь притяжению, которое он все еще имеет надо мной. Я не ожидала, что оно будет настолько сильным — не после такого долгого времени, не после того, что он сделал со мной.

Это как лучшая и худшая форма ностальгии. Я чувствую себя как подросток. Как будто я впервые почувствовала, как бьется мое сердце.

Все равно что быть влюбленной.

— Персик, — кричит Шон, когда почти заканчивает настраивать свою гитару. — А можно нам бумагу и что-нибудь, чем писать?

Он вытаскивает из кармана гитарный медиатор, и Роуэн убегает от Адама, спрыгивая с табурета с бумагой и карандашом. Она кладет их на кофейный столик передо мной и плюхается на подушку рядом со мной, пока Адам смиренно роется в холодильнике.

— Что вы тут делаете, ребята?

Я забираю бумагу и карандаш, пока Шон отвечает за нас обоих.

— Кит нужно записать музыку.

— Старые песни, — поправляю я, и ясность наконец возвращается в мою затуманенную голову. Мы с Шоном не наедине, а значит, я наконец-то снова могу думать, наконец-то снова могу дышать. — Если я запишу свои партии, выучу их наизусть, так легче запомнить…

— Вот, — перебивает Адам, протягивая мне пиво, прежде чем поставить еще одно на стол для Шона и рухнуть в кресло напротив него.

Хорошо. Шон и я плюс еще два человека. Группа. Я могу иметь дело с группой. Группы — это хорошо.

— О, — отвечает Роуэн, оглядываясь вокруг, как будто она только начала выходить из ступора, вызванного домашним заданием. Ее светлые волосы собраны в беспорядочный пучок, и хотя я не помню, чтобы в последний раз, когда я ее видела, она носила очки, сегодня они сползают с ее носа. — Эй, а где Джоэль? Разве его не было на репетиции?

Адам и Шон объясняют, что он умчался куда-то, как только мы вернулись, но я отключаюсь, зачарованно наблюдая, как пальцы Шона продолжают творить свою магию. Я никогда раньше не восхищалась его руками так близко, поэтому, хотя и знаю, что не должна, теряюсь в том, как они двигаются, как настраивают гитару, как будто это продолжение его собственного тела. Они вкручивают заклинание в колки, возвращая древний инструмент к жизни.

— Ты готова? — спрашивает он, и я тычу кончиком карандаша в бумагу, притворяясь, что очень сосредоточена. На бумаге. Не на его руках. Определенно не на его руках.

Я киваю.

Шон играет достаточно медленно, чтобы я могла следить за его струнами и услышать каждую из них, записывая аккорды, когда он их играет, и, в конце концов, Роуэн и Адам оставляют нас одних в гостиной. Но я слишком отвлечена звуками, доносящимися из прекрасного Фендера, нотами, рожденными тренированными пальцами Шона, чтобы думать.

— Не будешь возражать, если я внесу некоторые изменения? — спрашиваю я, когда мы переходим к песне, которая звучит не так волшебно, как другие.

— Тебе не нравится? — спрашивает он.

— Я бы не сказала, что это плохо… — Я не решаюсь сказать больше, но Шон только улыбается.

— Это Коди написал. Для меня тоже звучит дерьмово. Что ты хочешь изменить?

— Пока не уверена. — Я постукиваю карандашом по губам. В моей голове проносятся ноты, но я не могу выбрать нужную, пока не услышу ее. Мне нужна моя гитара, и я встаю, чтобы взять ее, но не успеваю отойти и на полшага от дивана, как Шон снимает ремень своего Фендера с шеи…

— Ты позволишь мне играть на твоей гитаре?.. — удивленно спрашиваю я.

Его пальцы танцуют на ремне, как будто он не уверен, и они все еще танцуют, когда он кивает.

— Возможно. Я еще не решил.

Я протягиваю руку и осторожно забираю ее у него, пока он не передумал, откидываюсь на спинку дивана и делаю глубокий вдох. Шон смотрит на меня так, словно я баюкаю его первенца, так же трепетно я дорожу его гитарой. Я держу её мягко и осторожно беру свою первую ноту. А потом, с зелеными глазами, прикованными ко мне, закрываю глаза и просто играю. Я позволяю музыке поглотить меня, унести куда-то за пределы квартиры Шона, за пределы самой себя. Я пробую рифф за риффом, подправляя ноты, пока не нахожу что-то, что кажется правильным, что-то, что кажется идеальным.

— Вот, — говорю я, возвращая гитару Шона. Я бросаюсь за своей и говорю ему играть главную партию. Он играет свою партию, я — свою, и вместе мы безупречны. Звук потрясающий, и к тому времени, когда я перестаю играть, на моем лице появляется улыбка от уха до уха.

— Магия.

— Потрясающе, — соглашается он, глядя на меня так, словно это я волшебница, а не наоборот.

Этот взгляд заставляет меня нервничать, поэтому я делаю то, что всегда делаю, когда мне неловко — забываю, как быть девушкой, и вместо этого становлюсь одним из парней.

— Все еще думаешь, что ты талантливый? — бросаю я вызов.

Когда Шон смеется, я слишком наслаждаюсь этим звуком, чтобы обращать внимание на то, как горят мои щеки или как колотится сердце под ребрами. Мы продолжаем работать, песня за песней, а потом Шон просто играет, а я слушаю. Я хочу закрыть глаза, но не могу — отчасти потому, что Шон может подумать, что это странно, а отчасти потому, что я не могу перестать смотреть на него. Такое чувство, что он даже не знает, что я здесь, и все же каким-то образом играет только для меня. Эти песни становятся моими песнями, моими серенадами. Я смотрю на него без смущения, бумаги на моих коленях давно забыты нами обоими, и даже когда его глаза периодически находят мои, я не отворачиваюсь.

Мои пальцы жаждут прикоснуться к чему-нибудь — может быть, к его гитаре… может быть, к его руке… может быть, к его губам.

— Я все еще работаю над этим, — говорит он о песне, которую сейчас играет, его слова замедляются, когда мы оба понимаем, что я смотрю, как они выходят из его рта.

— Потрясающе, — торопливо говорю я, вставая так быстро, что половина бумаг, лежащих у меня на коленях, рассыпается по полу. — Черт.

Мы с Шоном стукаемся коленями, наклоняясь, чтобы поднять их, чувствуем себя неловко, когда встречаемся взглядами на полу, и почти выпрыгиваем из кожи, когда Роуэн появляется из ниоткуда, чтобы спросить, не хочу ли я остаться на ужин.

— Я, э-э-э… — Пытаюсь заставить свои дрожащие колени работать и запинаюсь как идиотка, пока Шон стоит рядом со мной, наблюдая, как я сгораю в огне. Я знаю, почему, черт возьми, роняю бумаги и бьюсь коленями, но какое, черт возьми, у него оправдание?

— Мило, — говорит Роуэн с ослепительной улыбкой. — Я приготовлю, гм… Адам!

— Что? — кричит он откуда-то из коридора.

Рука Шона находит мою, чтобы отдать мне остальные бумаги, которые я уронила, и я почти роняю их снова. Я не благодарю его, потому что мой голос не работает. Я даже не могу смотреть ему в глаза.

— Что ты хочешь на ужин? — кричит Роуэн.

— Закажи что-нибудь!

— Мне пора, — бормочу я, отступая на шаг и ударяясь тыльной стороной предательских ног о кофейный столик.

Я решаю перестать двигаться, чтобы не упасть ничком и не попросить Шона нести меня всю дорогу до больницы.

Ага, потому что в моей стране фантазий сейчас нет машин скорой помощи, и Шон, очевидно, единственный врач, который мне нужен.

Черт возьми!

Я не такая неуклюжая девчонка. У меня были бойфренды в старших классах и бойфренды в колледже. Секс на одну ночь, полудолгие отношения, случайные свидания и недельные интрижки. Но ни один из этих парней никогда не брал мой номер и не звонил мне. И не заставлял меня хотеть ударить его электрошокером или спотыкаться о столы. Не заставлял мое сердце колотиться в груди, как это происходит каждый раз, когда я встречаюсь глазами с Шоном Скарлеттом.

Роуэн только качает головой.

— Нет. Мы закажем что-нибудь, чтобы отпраздновать твое вступление в группу, так что ты просто обязана остаться. Что ты хочешь съесть?

Когда Адам выскакивает из спальни и предлагает пиццу, Роуэн предлагает ему и себе пойти забрать ее, твердо решив, что мы с Шоном должны остаться, чтобы закончить работу.

— Мы уже закончили, — настаиваю я, но она просто поднимает руку, улыбается и закрывает дверь между нами.

Снова оставшись в гостиной наедине с Шоном, я задерживаюсь на минуту, прежде чем обернуться. И что же мне теперь делать, черт возьми? Нам с Шоном нечего делать, нечего сказать, и Роуэн буквально заперла нас здесь вместе и улыбалась, делая это. Я делаю глубокий вдох и наконец поворачиваюсь к Шону.

— Она сильно рассердится, если я уйду до ее возвращения?

Он проводит рукой по волосам, его винтажная футболка с изображением рок-группы туго натягивается на груди.

— Зачем тебе уходить?

— Я не знаю…

— Тогда оставайся.

Мне надо бежать. Я должна сказать ему «нет» и бежать без оглядки далеко-далеко.

Мне не стоило флиртовать с ним, пялиться на его руки, глаза и губы. Я должна помнить, как он заставил меня чувствовать себя, когда сказал, что позвонит, а потом так и не позвонил.

Но мой мозг с трудом вспоминает все эти вещи, поэтому вместо этого я неохотно сажусь обратно на диван. И делаю большой глоток пива. Затем смотрю на гитару Шона. И делаю еще один глоток пива.

Когда я заканчиваю одно, он предлагает мне другое, и первый разговор начинается неловко, но продолжается легко. Мы с Шоном говорим о гитарах и оборудовании. Говорим о наших любимых группах, лучших шоу, на которых мы когда-либо были, сумасшествиях, которое вытворяли на концертах. Еще два пива, и я не могу перестать смеяться.

— А потом Адам просто вернулся без штанов, — говорит Шон сквозь смех. — И я был так чертовски пьян, что упал от смеха и разбил свою чертову губу.

Хихикая как сумасшедшая, я вытираю слезы.

— Это еще ничего. Когда мне исполнилось восемнадцать, я была на концерте Used, и Берт заставил толпу сделать стену смерти[7].

— О нет, — говорит Шон, прежде чем я успеваю закончить.

Я киваю и протягиваю ему левую руку.

— Ага. Я сломала руку в трех долбаных местах.

Шон чуть не выкашливает свое пиво.

— Ты реально сломала руку?

— Моя группа была вынуждена отменить выступления на целых два месяца, — объясняю я, сгибая локоть и вспоминая, как это ужасно — застрять в гипсе. Шон улыбается мне, и я смеюсь, прежде чем добавить: — Мои братья взбесились до чертиков, поэтому мне пришлось придумать какую-то дерьмовую ложь о том, что я поскользнулась на кусочке льда — в августе.

Они правильно предположили, что я сломала её, сделав что-то глупое, например, впечатала рукой в совершенно пьяного Невероятного Халка, но я поспешила сказать все, что нужно, чтобы удержать их от добровольного предложения Мэйсона переехать ко мне в общежитие.

— Но почему? — спрашивает Шон, и когда я делаю еще один глоток пива и поднимаю бровь, он уточняет: — Зачем было выдумывать?

Я глотаю янтарную жидкость и пожимаю плечами.

— Ты помнишь моих братьев? Брайс учился в твоем классе, Мэйсон был на два года старше тебя, а Райан — на год старше него.

Шон водит большим пальцем по горлышку пивной бутылки.

— Вроде. У тебя ведь есть ещё один брат?

— Кто, Кэл? — спрашиваю я с некоторым удивлением в голосе. Он помнит Кэла, но не меня? — Да… — отвечаю я, стараясь, чтобы это меня не беспокоило. Помогает онемение, укореняющееся в кончиках пальцев. — Мы близнецы.

Когда Шон больше ничего не говорит, я заканчиваю:

— В любом случае, они все такие… опекающие. Чрезмерно опекающие.

— А что было бы, если бы ты сказала им правду?

Я думаю, Мэйсон по сей день был бы моей нянькой, потому что кое-что я уяснила, живя в большой семье, — это не рассказывать о подобных вещах, если не хотите провести остаток своей жизни, говоря об этом.

— Кто знает? — отвечаю я, когда входная дверь квартиры распахивается, и Адам вносит Роуэн на спине. Она балансирует на его голове коробкой из-под пиццы с уже свисающим из её рта кусочком, и я наблюдаю за ними, хотя мое лицо все еще повернуто к Шону. — Я привыкла лгать. Это легче, чем сражаться с ними.

Весь диван шевелился, когда Адам бросает Роуэн на подушку рядом со мной.

— Сражаться с кем? — спрашивает она.

— Моими братьями, — отвечаю я, пока Адам открывает коробку с пиццей, и оба парня хватают по кусочку. — Я как раз рассказывала Шону, что они могут быть чересчур заботливыми.

Роуэн хихикает и доедает кусок пиццы.

— А что они думают о том, что ты в одной группе с этими парнями?

Она тычет большим пальцем в Адама, указательным — в Шона, а я просто сижу с открытыми глазами и плотно сжатым ртом.

Роуэн прищуривается.

— Они ведь знают, что ты в одной группе с ними, да?

— Да, — лгу я милой блондинке, сидящей рядом со мной. — Конечно. — Хватаю кусок пиццы, чтобы выиграть немного времени, но это не отвлекает Роуэн.

— И они не возражают?

Шон и Адам оба ждут моего ответа, поэтому я выдаю очередную ложь.

— Они знают, что это моя большая мечта, поэтому поддерживают меня.

Я считаю, то, что мои штаны не горят, хороший знак, а умиротворенная улыбка Роуэн — это бонус. Она улыбается мне, Адам крутится в кресле, пока его ноги не свисают с подлокотников, а Шон просто смотрит на меня, как будто читает мои мысли.

— Это круто, — говорит Роуэн, не обращая внимания на мою паранойю по поводу потенциальной телепатии Шона. — Ты должна как-нибудь пригласить их в Mayhem.

— Ага, — отвечаю я, не добавляя остального, что думаю.

Ага, если я это сделаю, должна быть готова к тому, что меня перекинут через плечо Мэйсона, брыкающеюся и кричащую, пока Брайс будет удерживать мои руки, чтобы я не оторвала бесполезные уши Мэйсона. Затем Райан может расспросить парней об их намерениях, пока Кэл заводит машину для побега.

— Может быть, — заканчиваю я с сахарной улыбкой.

Вопросы Роуэн о моих братьях следуют один за другим. Сколько им лет? Как их зовут? Чем они занимаются? Дружили ли они с ребятами из группы в старших классах? Почему нет?

— Я в некотором роде паршивая овца в семье, — признаюсь я, кладя свою салфетку с крошками на стол. — Остальная часть моей семьи очень…

Я пытаюсь понять, как закончить это предложение, когда Адам говорит:

— Футбольная.

Теперь он полностью свисает с кресла, его голова врезалась в пол, а ноги запутались на сиденье. Он пишет вверх ногами в мини-блокноте, а хлебная палочка балансирует, как мостик, между его грудью и подбородком.

Я хихикаю и соглашаюсь:

— Да, они очень футбольные.

Мои братья не похожи на меня, с моими голубыми прядями и пирсингом в носу. Они не похожи на Адама, с его черными ногтями и кучей браслетов. И они не похожи на Шона, с его гениальностью и винтажной одеждой.

— Так и что же сделало тебя другой? — с неподдельным интересом спрашивает Роуэн. — Почему ты взяла в руки гитару?

Мои глаза уже были прикованы к Шону, и они застыли там, вспоминая, как я впервые увидела его выступление, как он играл на струнах моего сердца каждой нотой, которую он брал. У меня бежали мурашки по коже, и в животе порхали бабочки, и я не уверена, были ли они из-за Шона или из-за гитары, или из-за обоих, но мои пальцы зудели, так хотелось коснуться этих струн и почувствовать Шона Скарлетта.

— Я была большой поклонницей группы в школе, — признаюсь я, когда мне наконец удается оторвать свои темные глаза от зеленых глаз Шона. — Они заставили меня захотеть играть, а гитара — вроде как… говорила со мною.

— Ого, — говорит Роуэн. — Значит, Шон вдохновил тебя на игру?

— Эй, — протестует Адам с пола. — С чего ты взяла, что это был Шон?

— Ну, это не мог быть Коди. Но думаю, вполне мог быть и Джоэль…

— Я тогда тоже играл, — жалуется Адам, бросая в Роуэн кусок хлебной палочки.

Она ловит её в воздухе и кладет в рот, а я прерываю их кокетливое поддразнивание признанием:

— Это был Шон… Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь играл так, как он.

— Ты должна была что-то сказать! — восклицает Роуэн, и мне удается не спорить, что я действительно что-то сказала. Я излила свое сердце и была вознагражден тем, что его растоптали.

— Да.

— Они могли бы избавиться от Коди гораздо раньше, — продолжает она, как будто находится за миллион миль отсюда. Ее недоеденный кусок пиццы летит обратно в коробку, голос мрачнеет, когда она добавляет: — Все могло бы быть совсем по-другому.

— Может быть, — соглашаюсь я, удивляясь, как бы все изменилось, если бы я не пошла на вечеринку к Адаму той ночью.

Я бы все равно плакала перед сном, я бы всегда задавалась вопросом, что могло бы быть, и потеряла бы свою девственность с кем-то, кто не был бы Шоном Скарлеттом…

Я съедаю свою порцию пиццы, используя мгновения молчания, чтобы задаться вопросом, изменила бы я что-нибудь, если бы могла. Осталась бы в ту ночь дома? Отказалась бы от той ночи?

Гораздо позднее, когда у Роуэн наконец заканчиваются вопросы, и солнце сменяется луной, я объявляю, что мне пора домой, и Роуэн настаивает, чтобы Шон проводил меня до моего джипа. Прогулка проходит тихо, даже музыка из лифта не нарушает тишину, пока я не сажусь на водительское сиденье, а Шон не встает рядом со мной. Огни парковки отбрасывают резкую тень на его лицо и щетину на подбородке, и он приоткрывает свои мягкие губы, чтобы сказать:

— Прости за то, что Персик устроила допрос с пристрастием.

Ночь пахнет городским воздухом и одеколоном Шона, и мне хочется раствориться в нем. Сказать, что не имеет значения, даже если он разбил мне сердце той ночью шесть лет назад, потому что я бы ничего не изменила. Я бы не хотела, чтобы моим первым мужчиной был кто-то другой, а не он.

— Шон, — начинаю я, глядя в его темно-зеленые глаза. Он достаточно близко, чтобы дотронуться, но все же недосягаем.

Я должна его ненавидеть.

Но не могу.

— М-м-м?

Не знаю, что я собиралась сказать…

Почему ты мне не позвонил?

Почему ты забыл меня?

Почему ты не можешь полюбить меня?

— Если я позвоню тебе, чтобы прогнать музыку, — говорю я, — ты возьмешь трубку?

Роуэн дала мне сегодня вечером номера всех парней, настаивая на том, что они были идиотами, потому что не обменялись ими раньше. У меня был только номер Ди, и голубые глаза Роуэн потускнели, когда она сказала мне, что Ди самоустранилась.

Брови Шона поднимаются вверх.

— Почему бы мне не взять трубку?

Когда мое обеспокоенное выражение лица не меняется, он смягчается.

— Да, Кит… Я возьму трубку.

— Ты уверен?

— Я тебе обещаю.

Ночью, когда лежу дома одна в своей постели, вспоминаю, что практически умоляла его ответить на мой звонок и стону. Я утыкаюсь лицом в мягкую подушку, и этого недостаточно, чтобы избавиться от его запаха или голоса.

То, что я не хочу менять произошедшее той ночью, не означает, что я хочу все это повторить. Я не хочу снова влюбляться в него — не после того, как меня так быстро опустили на землю и не тогда, когда это так чертовски больно.

Однажды я влюбилась в Шона Скарлетта.

И одного раза было более чем достаточно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Следующие несколько дней я занимаюсь музыкой, слушаю музыку, пишу музыку и делаю все возможное, чтобы снова стать тем человеком, которым была до того, как снова встретилась с Шоном Скарлеттом.

Сильной. Независимой. Несокрушимой.

Мои часы проходят с медиатором между пальцами или губами, а еда становится раздражением, которое наполняет мой желудок во время песен, между песнями и после песен. Я питаюсь крекерами с арахисовым маслом и кофе, а когда в среду утром они заканчиваются, мне приходится переодеваться в настоящую одежду и выходить из квартиры. Одетая в черную куртку, рваную черную юбку, пару носков до колен со звездами и мои надежные армейские ботинки, я сижу в своем джипе, споря с телефоном, пока он не выдает мне направление к ближайшей кофейне «Старбакс» рядом с кампусом местного колледжа, в котором нет даже долбаного авто-кафе.

Мне каким-то образом удается держать глаза открытыми во время поездки, и после того, как неохотно вылезаю из своего джипа в реальный мир, я пересекаю видавшую виды парковку. Внутри я нахожусь в мешанине одетых в поло студентов колледжа, которые делают меня похожей на неоновый синий маркер в коробке шариковых ручек. Некоторые парни пялятся на меня так, словно я заразная, а некоторые так, словно готовы есть с моей руки, но большинство просто глазеют на меня, как будто я иностранная еда, которую все хотят попробовать, но слишком напуганы, чтобы сделать это.

Я рассматриваю клиентов, собравшихся за столиками и уютно устроившихся на диванах в углу, прежде чем мой взгляд перемещается к началу очереди, где один парень подталкивает другого, чтобы заставить сделать заказ, но последний слишком занят, улыбаясь мне так, будто я очаровательный котенок с табличкой «Бесплатно в хороший дом», висящей над головой.

Он одет в розовые конверсы, длинные шорты-карго и футболку с рисунком клубничного пирожного и чувствует себя во все этом очень комфортно. Темные очки надвинуты на густые волосы омбре, отчего парень выглядит здесь так же неуместно, как и я.

Когда он улыбается мне, я хмурю брови, а он оборачивается и делает заказ.

Я набираю сообщение Кэлу, пока жду своей очереди.

Я: Какой-то странный чувак пялится на меня в «Старбаксе».

Кэл: О, смотрите-ка, кто жив.

Я: Если он убьет меня, похороните меня в моих ботинках.

Кэл: Эти ботинки, вероятно, срослись с твоими ногами. Мы не смогли бы снять их, даже если бы захотели.

Я: Хорошо!

— Мисс?

— О, э-э-э. — Я кладу телефон в карман и сканирую доску за головой баристы. — Карамельный мокко, пожалуйста. Двойная соль. Двойной эспрессо.

Я оглядываюсь в поисках мистера Пироженки, но все, что осталось — это Поло, Поло, Поло. Сдерживаю смех, когда понимаю, что, если бы я прямо сейчас крикнула «Марко», каждый парень во всем этом заведении отозвался бы на зов. И судя по тому, как некоторые из них продолжают пялиться, они не станут возражать.

Я игнорирую нежелательное внимание и иду в конец бара, чтобы подождать свой напиток, снова вытаскивая телефон.

Я: Прости, что пропустила семейный ужин в воскресенье.

Кэл: И где пропадала?

Я: Зарылась в записях. Я все тебе компенсирую.

Кэл: Лучше бы тебе помириться с Брайсом и Мэйсоном тоже. Все это время они только и делали, что скулили о том, что их заменили.

Учитывая, что я редко виделась с Адамом, Джоэлем или Майком, а Шон никогда не будет мне как брат, им не о чем беспокоиться.

Я: Ты сказал им, чтобы они перестали быть девчонками?

Кэл: У меня есть доказательство — синяки на руках.

Я улыбаюсь и снова кладу телефон в карман, когда бариста пододвигает мне стакан. Он пахнет как рай, и я рискую обжечь нёбо, делая большой глоток. Конечно, напиток чертовски горячий, но вкус карамели на языке стоит того, и я все еще потягиваю его, выбрасывая свою упаковку в мусорное ведро. Находясь в пяти шагах от двери, замечаю, как один из парней в красной рубашке поло резко встает, чтобы открыть ее для меня, но я ускоряю шаг и выхожу наружу, прежде чем он успевает до нее добраться.

Я хихикаю себе под нос, когда голос позади меня чуть не заставляет меня выронить стакан.

— Эй. Кит, верно?

Я резко разворачиваюсь, и мистер Пироженка отталкивается от стены.

— Откуда ты знаешь мое имя?

Я иду спиной назад, одновременно обращая на него свое внимание и осматривая местность вокруг нас в поисках кого-нибудь, кого могла бы знать. Видимо, это какой-то розыгрыш, потому что понятия не имею, кто этот парень или почему он смотрит на меня и говорит со мной так, будто он мой самый большой поклонник.

— Я также знаю, что у тебя три… нет, четыре брата, и что ты выросла в Даунингтауне, и… — Он закрывает глаза и машет рукой вокруг меня, как будто считывает мою ауру или что-то в этом роде. — И ты только что присоединилась к группе.

Когда я останавливаюсь, он открывает один глаз и улыбается мне.

— Откуда ты все это знаешь? — насторожившись, спрашиваю я.

— Я умею предсказывать будущее.

Его улыбка становится шире.

— Угу. — Из моего голоса сочится скептицизм, и я делаю еще один глоток своего напитка, чтобы продемонстрировать, насколько он не впечатлил меня. — Ну и что в моем будущем?

Он делает глоток кофе, копируя меня, а затем причмокивает губами.

— О, это очень просто. — Он делает эффектную паузу, а потом ухмыляется и говорит: — Мы станем лучшими друзьями. Ну, вообще-то, второстепенными лучшими друзьями или… третьестепенными лучшими друзьями, но… семантика, Кит-Кэт, это не важно.

— Еще раз, кто ты? — спрашиваю я, и мистер Пироженка протягивает мне руку, усмехаясь, когда я не делаю попытки пожать ее.

— Если я скажу тебе, что я друг Роуэн и Ди, это поможет?

Я смотрю на него, и он улыбается.

— Меня зовут Лэти.

— Лэти?

Он опускает руку и недовольно поднимает бровь.

— Ты хочешь сказать, что девочки не рассказывали тебе о своем большом лучшем друге-гее?

— Нет?

— Серьезно? — Когда выражение моего лица не меняется, он надувает губы и опускает очки на глаза. — Ну, это просто разочаровывает.

Лэти говорит, и говорит, и говорит — и каким-то образом, в течение пяти минут, убеждает меня пойти с ним в кампус. Он настаивает на том, чтобы показать мне окрестности, и за все это время я выдаю всего пять, может быть, десять слов.

— А вот здесь, — произносит он, указывая на аудиторию в Джексон-Холле, — Роу-Коу познакомилась с Адамом. Но еще важнее, здесь она встретила меня. — Он одаривает меня ослепительной улыбкой и поправляет темные очки на макушке. — Раньше мы все занятие впадали в экстаз, глядя на его затылок. — Он на мгновение задумывается, прежде чем продолжить нашу прогулку, и добавляет: — Но предполагаю, он не в твоем вкусе.

— С чего ты решил? — Я сцепляюсь взглядами с сопливой девчонкой, которая явно не одобряет армейские ботинки или розовые конверсы, празднуя маленькую победу, когда она первой отводит взгляд.

Лэти поворачивается и начинает пятиться назад, делая вид, что снова читает мою ауру рукой.

— Твой тип такой… высокий, худой, но с мышцами… черные волосы. Зеленые глаза. — Когда он останавливается, я тоже останавливаюсь. Он закрывает глаза в притворной сосредоточенности. — Имя начинается с…

Когда он приоткрывает один глаз и прямо говорит: «Шон», я изображаю лучшего «оленя в свете фар», которого кто-либо когда-либо видел. Просто смотрю и смотрю, размышляя о том, стоит ли убежать, размахивая руками, затем смотрю еще немного, а после заставляю свои губы изогнуться в медленной, веселой улыбке.

— Хорошая попытка.

Густые ресницы Лэти опускаются на прищуренные глаза, уголки рта приподнимаются в скептической ухмылке.

— Знаешь, не очень-то приятно хранить секреты от своего нового лучшего друга.

Удовлетворенная тем, что не подтвердила и не опровергла его подозрения, и едва сдерживая желание сильно встряхнуть его, требуя знать, какую нечестивую черную магию он использовал, чтобы узнать о моей затянувшейся влюбленности в Шона, я прохожу мимо него, понятия не имея, куда иду.

— Мне казалось, ты говорил, что мы станем лучшими друзьями третьей степени.

Розовые конверсы спешат пристроиться рядом со мной.

— А что, если я открою тебе свой секрет?

Я прикрываю глаза от солнца и смотрю на него, а потом хихикаю.

— У тебя нет никаких секретов.

Его наряд, прическа, улыбка — все это кричит о том, что ему нечего скрывать, а даже если бы и было, он бы этого не скрывал. Он усмехается моей оценке.

— Туше. Но у тебя их куча.

Я не открываю ни одного из них, пока мы идем — ни о моей нынешней влюбленности, ни о прошлой, ни о потере девственности в спальне наверху на вечеринке Адама. Если бы у меня была подруга девушка, я могла бы позвонить ей и выложить все начистоту, но вместо этого у меня есть только властный брат-близнец и парень в неоновых конверсах, которого я знаю всего двадцать минут.

В конце концов, последний признает свое поражение, переключаясь на разговоры о городе, колледже и сотне других безопасных тем.

— Ты уже была в Mayhem? — спрашивает он со своего места напротив меня в ближайшем кафе колледжа. Мы делим большой заказ французских тостов, пока ждем, когда Роуэн выйдет из класса.

Я отрицательно качаю головой.

— Только на прослушивании. Роуэн приглашала меня в прошлые выходные, но я отказалась.

Она сказала, что там будут все, а я ответила, что не могу пойти, потому что обещала братьям поехать домой на выходные. Но на самом деле, я просто была сыта по горло Шоном. Я была почти уверена, что еще немного и это меня убьет. Или превратит в одержимого наркомана.

— Возможно, это и к лучшему, — комментирует Лэти, разглядывая Поло, который только что вошел в дверь. — Мы пробыли там недолго. Все превратилось в драм-о-раму.

— Что за драма?

Он постепенно обращает на меня свое внимание.

— Я не спрашивал. Просто еще одна глава в продолжающейся саге о Ди и Джоэле.

Я хмурюсь, вспоминая, в каком беспорядке был Джоэль на последней репетиции.

— Он выглядит довольно разбитым.

Лэти только качает головой.

— Я не понимаю этих двоих. Никогда не понимал и не пойму. А как насчет тебя, Кити-Кэт? Запала на кого-нибудь?

Я с энтузиазмом киваю с полным ртом сладкой, коричной жижи.

— М-м-м. Он был просто великолепен. А как сложен, ты не поверишь. И к тому же старомодный. Таких, как он, больше не делают.

Лэти долго смотрит на меня, его золотистые радужки становятся все яснее и яснее.

— Ты говоришь о гитаре, да?

Когда я разражаюсь смехом, он тоже смеется, и мы все еще смеемся, когда Роуэн скользит на сиденье рядом с ним, поворачивая голову туда-сюда между нами.

— Над чем мы смеемся? И?.. — Она жестикулирует в мою сторону, потом в его, снова в мою, опять в сторону Лэти. — Когда вы познакомились и вдруг стали лучшими друзьями?

— Лучшими друзьями третьей степени, — поправляю я, и Лэти снова смеется.

— Мы столкнулись сегодня утром в «Старбаксе», — говорит он, — и стали лучшими друзьями третьей степени с первого взгляда. — Положив подбородок на руку, он млеет от меня, и Роуэн бесцеремонно крадет один из наших французских тостов.

— Странно. Как ты узнал, кто она такая?

— Как я мог не знать, кто она такая? — спрашивает Лэти. — Ты сказала, что она похожа на рок-звезду. И, — он проводит указательным пальцем, покрытым корицей, от моей головы до пальцев ног, — я никогда в жизни не видел более потрясающей рок-звезды.

Я помню, как он улыбался мне в очереди, как подходил ко мне снаружи, как знал обо мне все… в том числе и о моей влюбленности в Шона.

— Ты сказала Лэти, что я влюблена в Шона? — выпаливаю я, и голубые глаза Роуэн широко распахиваются.

Я знала, что это не мог быть Шон, потому что Шон не помнит меня. А парни в группе — ну, парни, они ничего не замечают, не говоря уже о сплетнях. Остается только девушка. Остается только Роуэн.

Лэти визжит, когда она пинает его ногой под столом.

— Я только сказала, что вы оба вели себя странно друг с другом, — запинаясь, произносит она. — Просто в квартире мне показалось, что может быть…

— Может быть, что?

— Может быть… — Роуэн спотыкается о слова, которые не произносит, и Лэти обрывает ее:

— Если ты не думаешь, что Шон горячая штучка, то ты слепая. Или лесби. — Он показывает на меня кусочком французского тоста. — Ты за радужную команду?

Я поднимаю бровь и смотрю на него.

— Значит, ты думаешь, что Шон горячая штучка. Перестань отрицать это.

Роуэн терпеливо ждет моего ответа, но я лишь закатываю глаза.

— Хорошо, ладно, да, я думаю, что он супер-пупер горячий.

Лэти усмехается моему сарказму, но Роуэн выглядит смущенной, или встревоженной, или… любопытной. Я молюсь, чтобы она закрыла тему, и она это делает.

Но Лэти — нет.

— Что тебе в нем больше всего нравится, а? Эти сексуальные зеленые глазки? Развевающиеся на ветру черные волосы? То, как он прикасается к гитаре, словно хочет, чтобы она выкрикивала его имя?

Когда я краснею, Лэти торжествующе улыбается.

— Значит, все вышеперечисленное.

Я закатываю глаза так сильно, как только могу, надеясь, что у меня будет аневризма или что-то еще, что поможет мне избежать этого разговора.

— Похоже, ты и сам в него втрескался.

— О, точно нет.

— Я просто думаю, что он действительно талантлив, — лгу я. — И да, может быть, я была немного влюблена в старших классах, но это было шесть лет назад. Если бы я хотела Шона сейчас, я бы просто взяла его.

Черт, это прозвучало дерзко. Уверенно, дерзко и потрясающе.

Лэти поворачивается к Роуэн и широко улыбается.

— Я говорил тебе, что люблю ее?

Я выдавливаю из себя улыбку, хотя мне совсем не весело, задаваясь вопросом, действительно ли это было бы так легко — могла бы я заставить Шона полюбить меня, хотела бы я, чтобы Шон полюбил меня?

А потом я обманываю себя, убеждая, что не хочу этого, что мне все равно.

Это еще одна ложь, которую я говорю себе, и в которую заставляю себя поверить.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На первом семейном ужине после встречи с Лэти мои братья устроили мне разнос за то, что не появилась в прошлый раз. Моя мама делает все возможное, чтобы спасти меня, но попытка приструнить братьев похожа на попытку остановить паническое бегство долбаных слонов.

— Уже забыла о нас, да? — упрекает Мэйсон.

Конечно же, каждый слон сидит на своей ленивой заднице, пока мы с мамой накрываем на стол. Мэйсон откинулся на высокую спинку деревянного стула, скрестив руки на рубашке, которая слишком мала для мышц, выпирающих на груди. С его темными глазами, взъерошенными волосами и воинственным настроем большинство людей предпочитают с ним не связываться, но если он думает, что я не тресну его по голове одной из ложек, которые кладу на стол, он глупее, чем я думала.

— Ты была занята сочинением музыки? — спрашивает мама, ставя перед Мэйсоном корзинку с булочками, но Брайс открывает свой большой рот раньше, чем я успеваю открыть свой:

— Наверное, она была занята со своим новым бойфрендом.

— У тебя появился новый парень? — спрашивает Райан.

И теперь очередь Брайса получить столовым серебром, а его глупое замечание волшебным образом превращает металлическую ложку, которую я держу, в оружие. Удовлетворительное «Поп!» стучит у него на затылке, и рука его с криком «Ай!» взлетает к голове.

Мэйсон делает выпад, чтобы выхватить ложку из моей руки, но я сильно бью его по костяшкам пальцев, оставляя обоих мальчиков лелеять свои раны, а Кэла открыто хихикающего с другой стороны стола.

— Нет, у меня нет долбаного парня, — наконец отвечаю я Райану, мирно кладя ложку на салфетку возле его тарелки, в то время как мама возвращается в столовую с большим кувшином воды.

— Это очень плохо, — комментирует она, начиная наполнять бокалы.

Я сдерживаю недовольный стон. Каждый обед одно и то же от нее: «Кит, ты кого-нибудь встретила?», «Кит, а почему нет?», «Кит, у миссис такой-то есть сын, с которым я бы очень хотела тебя познакомить».

— Как ты можешь ожидать, что у меня будет парень, когда у меня есть он? — Я указываю на Мэйсона, который печально улыбается. — И он тоже. — Я указываю на Брайса, который даже не замечает, потому что слишком занят, хватая булочку до того, как мы все сядем.

Наша мама грациозно обходит стол, хватает ложку и трескает его по затылку.

— Ай! Мам!

Все, кроме Брайса, разражаются смехом, и мама подмигивает мне из-за его стула, прежде чем вернуться на кухню.

— У тебя были бойфренды в колледже, — комментирует Кэл со своего места рядом со мной, потому что он чертов предатель, который, вероятно, пытался поглотить меня в утробе матери и все еще горько переживает, что я выжила.

Теперь все смотрят на меня, но во всем мире нет такой большой ложки, чтобы это исправить. В мозгу проносятся миллионы вариантов ответов, которые недостаточно хороши, и я просто сажусь на стул.

— И в старшей школе, — добавляет Кэл, и я пинаю его каблуком ботинка так сильно, что он пищит, как маленькая девочка.

— Кто? — одновременно требуют ответа Мэйсон и Брайс.

— Никто. — Я пристально смотрю на Кэла, пока он потирает голень ладонью. — Кэл шутит.

— Нет, — бормочет он себе под нос, потому что ему явно хочет, чтобы его снова пнули.

Мои парни в школе были просто друзьями, с которыми я экспериментировала. В колледже они были просто… забавным отвлечением. Это любовь была не подростковой, не настоящей, да и вообще едва ли те отношения можно назвать любовью. Они просто были… а потом их не стало.

Я избавлена от необходимости лгать, когда в комнату входит наш папа, похлопывая себя по большому животу достаточно громко, чтобы сломать звуковой барьер.

— Нужно было освободить место! — гордо объявляет он, садясь во главе стола и смеясь, как самый смешной парень из всех, кого он знает.

Он бог знает сколько времени проторчал в туалете, готовясь к воскресному большому маминому обеду — ветчине, достаточно большой, чтобы накормить буквально футбольную команду.

— Итак, Кит, — начинает она, в то время как мальчики практически ныряют лицом в тарелки, — у тебя есть друзья, кроме группы?

— Подружка солиста реально классная, — отвечаю я, накладывая себе на тарелку картофельное пюре. — Она учится в колледже. И у нее есть друг, Лэти. Он потрясающий.

— Симпатичный? — не очень-то тонко намекает моя мама.

Я киваю, добавляя немного кукурузы в картофельное пюре — привычка, которой научилась у своего отца. Моя мама делает её почти каждый ужин, так что я привыкла к ней.

— И забавный. И умный. — Ее лицо начинает светлеть. — И гей.

Её взгляд тускнеет, и мама вздыхает, ее надежды на девичью болтовню снова разбились. Я никогда не устраивала чаепитий, не болтала о мальчиках и не носила платья с оборками. Вместо этого я прихожу домой с пирсингом, синими волосами и в армейских ботинках. Два слова, и ее материнская битва снова проиграна — он гей.

— Как жаль, — сокрушается мама, и я съеживаюсь из-за Кэла.

Ее слова подобны невидимому хлысту, который хлещет прямо в его направлении, и никто даже не знает об этом — никто, кроме меня. И мне требуется каждая унция сдержанности, чтобы не повернуться к своему близнецу и не обнять его.

Если бы мама знала, что ее младший сын тоже гей, она не была бы такой бесчувственной. Или, по крайней мере, не думаю, что была бы… Но не могу этого знать наверняка, и Кэл тоже. Все, что он знает сейчас, это то, что она только что услышала, что у меня есть друг-гей, и ее ответ — «как жаль».

— Я просто не понимаю, — вмешивается Мэйсон. — Зачем кому-то спать с другими парнями, когда миллионы великолепных женщин просто умоляют об этом?

— Парни менее драматичны, — шутит Райан с ухмылкой на лице.

— Ты что, шутишь? — говорит Брайс. — Геи — самые драматичные из всех. Всегда с этими их движениями рук и прочим дерьмом. — Он энергично взмахивает обеими руками в воздухе, его голос звучит как писклявый стереотип, когда он говорит: — Все та-а-ак чудесно.

Гнев пузырится где-то глубоко в животе, прорываясь в голосе, когда я огрызаюсь:

— Ты засранец.

Обычно мама читает нам нотации за грубость, но услышав гнев в моем голосе, она сменяет их настороженным, укоризненным взглядом.

Брайс начинает смеяться и хватает свою третью булочку.

— Не выпрыгивай из штанов, Кит. Я просто шучу.

Просто шучу? Шучу? Я еще не взглянула на Кэла, но уже чувствую выражение его лица. Я чувствую его боль.

— Это нихрена не смешно.

— Кит, — на этот раз предупреждает мама, но я не извиняюсь.

Брайсу повезло, что моя вилка все еще лежит на салфетке, а не застряла в его плече.

— Боже, ладно, прости, — пренебрежительно говорит он.

Но это никак не охлаждает мой пыл, и я заканчиваю обед быстрее всех, похлопывая Кэла по колену под столом, прежде чем извиниться и уйти.

Я жду его в своей старой комнате наверху, когда мой телефон звенит и лицо Шона вспыхивает на экране.

Шон: Можно мне приехать?

И если я думала, что не смогу ненавидеть своих братьев еще сильнее, то ошибалась. Я бы все на свете сейчас отдала, чтобы быть в своей квартире, с Шоном, всего в двадцати минутах езды, но я застряла здесь с кучей фанатичных придурков, которые, к сожалению, разделяют мою фамилию.

Первый раз я позвонила Шону три дня назад, когда у меня на пальцах снова и снова играл рифф. Мое возбуждение от этого звука превысило нервозность, которую я испытывала, набирая его номер, и только когда телефон зазвонил у меня в ухе, я чуть не потеряла сознание от прилившей к голове крови. Я знала, что он не ответит. Знала, что не перезвонит. Знала…

Он снял трубку на первом же гудке, появился у моей двери меньше, чем через полчаса и оставался со мной до тех пор, пока я не устала настолько, что не могла держать глаза открытыми.

Я бы никогда не попросила его уйти, но где-то после полуночи Шон оказался по одну сторону моей двери, а я — по другую. Прощание было чертовски неловким. Никакого поцелуя на ночь. Никаких обещаний позвонить. Никаких обещаний написать.

Но я все-таки написала. И на следующий день, и на следующий. И ни разу он не оставил меня в подвешенном состоянии.

А теперь он пишет мне сообщение и спрашивает, можно ли ему приехать?

Боже, от этого у меня не должна кружиться голова, но я все равно ловлю себя на том, что улыбаюсь телефону.

Я: Я сейчас у родителей. :(

Шон: Почему такое печальное лицо?

Я: Я вроде как ненавижу всех прямо сейчас.

Шон: Почему?

Меня удивляет, как сильно мне хочется рассказать ему о том, что произошло внизу, но для этого нужно рассказать о Кэле, а я никогда никому не рассказывала секрет своего брата. Мои большие пальцы дергаются над телефоном, пока я наконец не набираю: «Почему ты хочешь прийти?»

Шон: Потому что хочу, чтобы ты рассказала мне, что случилось у твоих родителей.

Я улыбаюсь, глядя на свой телефон, потому что не по этой причине он написал мне в самом начале, но из-за того факта, что Шон хочет знать о причине моей грусти, внутри порхают бабочки. Я закатываю глаза на свое поведение, и когда моя дверь начинает открываться, стираю улыбку с лица и засовываю телефон под подушку.

Плечи Кэла поникли, борьба исчезла с его лица, когда он закрывает за собой дверь и прислоняется к ней спиной. И бабочки в моей груди исчезают, сменившись тихой болью, которую я всегда чувствую, когда знаю, что мой близнец страдает.

— Мне очень, очень жаль, что все так вышло, — говорю я, и Кэл закрывает глаза и кладет голову на деревянную раму.

— Это не твоя вина.

— Мне не следовало поднимать эту тему.

Мой близнец вздыхает, открывает глаза и сползает на пол, опершись костлявыми локтями в большие колени.

— Ты не должна хранить секреты только потому, что я их храню.

Обычно я пытаюсь убедить его просто открыться — быть тем, кто он есть, кем он всегда был, но после того, что случилось внизу…

— Они просто сглупили, — говорю я, как будто это что-то меняет.

Взгляд, который бросает на меня Кэл, говорит о том, что это не так. Я читаю его выражение лица, как книгу — ту, которая говорит жирным курсивом: «Я тебе не верю. Перестань обманывать себя. Они имели в виду каждое слово».

— Они всегда глупят, — возражает он, и мне отчаянно хочется поспорить с ним.

Я хочу настоять на том, что то, что произошло внизу на самом деле не то, что чувствуют наши братья или наша мама, но писклявое подражание Брайса все еще свежо в моей памяти, и, возможно, Кэл прав. Может быть, я о них слишком высокого мнения.

— Знаешь, что сделал бы Лэти? — спрашиваю я вместо того, чтобы не соглашаться.

Каждое утро с тех пор, как мы встретились в «Старбаксе» на прошлой неделе, когда он предсказал, что мы будем лучшими друзьями третьей степени, мы встречались там, и теперь это стало нашей фишкой.

Кэл поднимает глаза от пола, чтобы услышать мой ответ, и я использую руки, чтобы продемонстрировать.

— Он бы отреагировал о-о-очень ярко, чтобы все чувствовали себя о-о-очень неловко.

Когда я заканчиваю размахивать запястьями, как Брайс внизу, Кэл улыбается и издает легкий смешок. Мгновение спустя присоединяюсь к нему на полу, прислонившись спиной к двери и прижавшись плечом к его плечу.

— Они бы так себя не вели, если бы знали, — говорю я.

— Ты этого не знаешь.

— Если бы они это сделали, я бы выбила из них все дерьмо. Ты же знаешь, я бы так и поступила.

— Знаю, — соглашается Кэл, кладя голову мне на плечо.

Мы сидим так кажется вечность, и ни один из нас не признает, что чертовски скучает друг по другу. Даже после трех лет сна под разными крышами, я скучаю по возможности пробраться ночью в комнату своего близнеца, чтобы поделиться идеей шантажа наших старших братьев или посмотреть фильмы, из-за которых нам было страшно уснуть.

Иногда Кэл действует мне на нервы. Но большую часть времени он заставляет меня чувствовать себя… цельной. Он как кусочек моего сердца, который иногда покидает мою грудь.

— Я хочу познакомить тебя с Лэти, — говорю я, все еще прижимаясь к нему головой.

Кэл не двигается с места.

— Ты что, сватаешь меня?

— Конечно, нет.

Это ложь, а поскольку Кэл это Кэл, он знает это. Ну, и я это я, поэтому тоже все понимаю.

Когда он толкает меня локтем, я толкаю его в ответ, и мы продолжаем в том же духе, пока я не убеждаюсь, что у меня синяк на руке, а он потирает свою и говорит мне, что сдается.

— Подлая, — ворчит он.

Я сажусь на край кровати, борясь с желанием потереть ноющий бицепс.

— Это ты начал.

— Я не виноват, что ты меня раздражаешь.

— Я не виновата, что встретила парня твоей мечты.

Кэл шикает на меня и отодвигается от двери, чтобы выглянуть наружу. Он тихо закрывает ее и мчится по деревянному полу к моей кровати.

— То, что ты встретила гея, не делает его идеальным для меня. То, что он гей, не делает его моей второй половинкой или чем-то в этом роде.

— А еще он забавный, милый и умный. — Кэл закатывает глаза, а я ухмыляюсь, как Чеширский кот. — И до смешного горячий. Он высокий, с великолепным телом и сексуальными золотисто-бронзовыми волосами. Носит солнечные очки как никто другой.

— Тогда, может, тебе стоит с ним встречаться? Видит Бог, ты сама как парень.

— Ты еще пожалеешь о своих словах, когда будешь умолять меня познакомить тебя.

— В твоих снах.

Когда я ухмыляюсь Кэлу, он издевается надо мной.

— Если тебе так хочется поговорить о мальчиках, почему бы нам не поговорить о Шоне? Ты уже снова влюбилась в него?

Когда я перестаю улыбаться, его улыбка тоже исчезает.

— Боже… ты снова влюблена в него.

Я стону, падаю боком на кровать и зарываюсь головой под подушку, оказавшись лицом к лицу с телефоном и отчаянно желая проверить, есть ли у меня еще сообщения от Шона. Я ведь больше не влюблена в него, правда? Даже когда все, что я хочу сделать, это выбросить Кэла из моей комнаты прямо сейчас, чтобы иметь возможность еще немного посмотреть на его лицо на моем экране? Чтобы могла хихикать в своем джипе, нарушать правила дорожного движения всю дорогу до дома и…

— Серьезно, Кит?

— Он дурак, — хнычу я в свою наволочку.

— Почему он дурак? — спрашивает Кэл, и я медленно вдыхаю через подушку.

— Потому что он делает меня глупой, — жалуюсь приглушенным голосом.

Он заставляет мое сердце биться сильнее. Заставляет меня хихикать над моим долбаным телефоном.

Еще одна подушка сильно ударяет меня по подушке, покрывающей мой затылок.

— Перестань меня раздражать и скажи, что за бред ты несешь.

Я откидываю подушки и смотрю на Кэла сквозь густую паутину волос, падающих мне на глаза.

— Зачем тебе это знать? Ты ненавидишь Шона.

— Что и тебе тоже следует сделать.

— Это было шесть лет назад, Кэл.

— Он сказал, что сожалеет?

— Как он может сожалеть о том, чего не помнит?

Пока Кэл корчит мне гримасы, я изо всех сил пытаюсь сесть и убрать волосы с лица.

— Он должен извиниться за то, что не помнит.

— Ну и кто из нас дурак? — Я бью его подушкой, попадая в предплечье, которое он поднимает, чтобы блокировать удар.

— Ты. Почему бы не познакомиться с другими горячими парнями в городе? — Кэл выхватывает подушку и продолжает мучать меня по поводу Шона. — Ради бога, ты живешь рядом с огромным колледжем. Ты должна в них купаться.

— Они все Поло, — жалуюсь я, и чтобы понять это, у Кэла уходит чуть больше времени, чем обычно — две секунды, почти три, но в конце концов помехи на нашей частоте близняшек рассеиваются, и он бросает на меня равнодушный взгляд.

— Может быть, ты просто недостаточно внимательно смотришь.

А может, я вижу только Шона.

Даже в колледже ни один парень никогда не заставлял меня чувствовать себя так, как Шон, даже если это было всего на один час на одной вечеринке шесть лет назад. Никто другой не мог соперничать с ним — я просто никогда полностью не осознавала этого, пока не села с ним на диване после репетиции группы, наблюдая, как он играет на том винтажном Фендере, и вспоминая, каково это, когда мое сердце в груди делает то же самое.

Эта танцующая, вертящаяся, трепещущая чертова штука. Эта штука прямо из книг и романтических фильмов.

— Нет никого, кто был бы похож на него, Кэл.

Я даже не знаю, что в нем такого. То, как напряженно он смотрел на свою гитару, когда играл, то, как нежно смотрел на меня, когда я заставляла его улыбаться. Как будто под его прекрасной оболочкой скрывается еще более прекрасный человек, и все, чего я хочу, это быть с ним. Я хочу быть единственной девушкой, которой он так улыбается.

Кэл вздыхает, его грудь сдувается, а тревожные морщинки вокруг рта углубляются.

— Ты должна ненавидеть его.

— Навсегда?

— По крайней мере, пока не напомнишь ему, что он сделал.

Я никогда не смогу.

— Он должен знать, Кит.

Но он никогда не узнает.

— И ты заслуживаешь извинений.

И в ту ночь, когда лежу в своей постели под тяжелым одеялом, я не жду извинений. Вместо этого пишу Шону, говорю, что я дома, и отвечаю на звонок, когда он звонит через две секунды.

На самом деле, я отвечаю через десять секунд, потому что мне требуется немного времени, чтобы перестать улыбаться, прикусывая губу, и чувствовать, что начну хихикать, как только услышу его голос.

— Алло?

— Ты сейчас дома?

Три слова, и эта смешливая улыбка снова появляется на моем лице. Я убираю телефон подальше, пока не могу взять себя в руки, а потом отвечаю:

— Да, я в постели.

— О…

Черт… это переводится как «Я не хочу, чтобы ты приходил»? Потому что это определенно не то, что я имела в виду. Я имела в виду: «Да! Я уже дома! Приходи ко мне! Останься! Мы можем заняться… чем-нибудь!»

Боже. Как будто я никогда раньше не разговаривала с чертовым парнем.

— Так что же случилось у твоих родителей? — спрашивает Шон, прерывая мой спазматический внутренний монолог.

Я шумно выдыхаю и отвечаю:

— Ты не хочешь об этом слышать. Поверь мне.

— Если бы не хотел, то не спрашивал бы.

Мягкий жар разливается под моими щеками, впитываясь в кончики пальцев, которые я прижимаю к ним.

— А что, если я просто не хочу об этом говорить?

— Тогда можно я тебе кое-что сыграю?

Я убираю кончики пальцев, когда этот мягкий жар превращается в огонь.

— На твоей гитаре?

— Нет, на моей губной гармошке.

Я слишком нервничаю, чтобы придумать умный ответ на его поддразнивание.

— По телефону?

— Да. Я хотел бы прийти завтра, если ты не против, но весь день ждал, когда ты послушаешь песню, над которой работал.

Та улыбка, которую я подарила тьме раньше, возвращается в полную силу, и я проглатываю еще один глупый смешок.

— Конечно. Играй.

А потом Шон это играет. Он играет на гитаре только для меня, и я закрываю глаза и позволяю себе мечтать.

Я мечтаю о том, что эта песня для меня, что ночь моя, что Шон мой.

— Ну и что ты думаешь? — спрашивает он, когда заканчивает. — Тебе понравилась?

И с этой мечтательной улыбкой на моем лице и его песней в сердце, я отвечаю ему.

— Нет, — говорю я. — Я влюбилась.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В течение следующих двух недель мои утренние часы обычно заполнены «Старбаксом» и Лэти, а послеобеденные репетициями или джем-сейшн, наигрыванием музыки или написанием музыки. Большинство песен, которые я записала в тот день в квартире Шона, все равно меняются — старые партии гитариста заменяются новыми, которые я пишу сама. Ребятам нравится свежее звучание, который я добавляю их звуку, а мне нравится, что новшества им по вкусу. Мы прекрасно развиваемся вместе, и все проходит очень легко. Майк всегда прикрывает мне спину, Адам заставляет смеяться, Джоэль развлекает своими банальными шутками, а Шон…

Шон — это единственная часть, которая не так проста.

Время, проведенное с ним наедине, очень трудное. Я стараюсь держаться профессионально; он понятия не имеет, что мне приходится так сильно стараться, и всегда чувствую облегчение, как только он покидает мою квартиру. Переписываясь с ним и слыша, как мой телефон звонит в ответ, я становлюсь зависимой, мое сердце замирает, и Шон подбирается к месту, которое я поклялась оберегать.

Иногда мы встречаемся у него дома. Порой вся группа репетирует у Майка, но больше всего я жду тех моментов, когда мы с Шоном сидим на крыше у окна моей спальни.

— Слышишь? — спрашивает он, дергая Е-струну моей гитары.

Этот звук продолжает ветерок, дующий в мои волосы, и Шон улыбается, когда я пытаюсь откинуть их.

Прошло уже несколько недель с нашей первой репетиции, но погода в конце мая все еще не поняла, что уже почти лето, и хотя холод требует, чтобы я заползла обратно в окно, чтобы надеть носки и ботинки, я не двигаюсь с места. Вместо этого прижимаю пальцы ног к крыше и говорю Шону:

— Все ещё не то.

Ледяная черепица, прижатая к подошвам моих ног, помогает мне удержаться на земле, напоминая, что я не во сне, напоминая, что я позвонила Шону, и он перезвонил мне — шесть лет спустя, но он позвонил. И вот теперь он сидит рядом со мной за окном моей спальни, чувствуя себя совершенно комфортно с моей гитарой на коленях.

Он натягивает другую струну и снова дергает.

— А теперь?

— Отлично, — говорю я с легкой улыбкой. Скрещиваю ноги и кладу замерзшие ступни на колени, обхватывая руками эти сосульки, чтобы согреть их. — Кто научил тебя играть?

— Мы с Адамом учились сами, — отвечает Шон, ностальгическая улыбка появляется в уголках его рта, когда он кладет мою гитару обратно в футляр.

Шон щелкает замками и откидывается на крышу, опираясь на сильные руки, а длинные ноги вытянуты перед ним.

Было бы так легко забраться на него сверху — оседлать потрепанные джинсы и ощутить легкий ветерок на его губах.

Я заставляю себя поднять на него глаза.

— Как давно вы дружите?

— С первого класса, — говорит он с легким смешком, на который я не могу не улыбнуться.

— Как это произошло?

— Я подбил его попытаться пройти сверху по рукоходу на детской площадке, и он добрался до последней перекладины, прежде чем учитель поймал его и наказал нас, задерживая после уроков на целую неделю.

— Значит ты плохо на него влиял, — поддразниваю я, и гордость в улыбке Шона подтверждает это.

— Он подначил меня сделать то же самое, как только закончился срок нашего заключения и нам разрешили выйти на перемену.

— И ты сделал?

Шон смеется и качает головой.

— Нет. Я сказал ему, что больше не хочу быть наказанным, и когда он попытался убедить, что меня не поймают, я подбил его сделать это снова.

Почти двадцать лет прошло, а эти двое совсем не изменились.

— Его опять поймали?

Шон гордо кивает.

— Ага. Мы получили еще две недели заключения, плюс они позвонили нашим мамам.

Когда я смеюсь, он тоже смеется.

— Я удивлена, что ваши мамы разрешили вам дружить после этого, — говорю я.

— К тому времени мы уже были как братья. Было уже слишком поздно.

Не знаю, почему, когда слышу этот рассказ, мне хочется поцеловать Шона, но так оно и есть. Так бывает с любыми другими словами Шона, которые он произносит. И точно так же, как каждый вечер, когда оказывалась с ним наедине, я прикусываю губу и стараюсь не думать об этом.

— Так почему гитара?

— Мама Адама купила ему одну на Рождество, и я играл на ней, пока он не решил, что тоже хочет учиться. — Улыбка Шона становится ярче, когда он путешествует назад во времени. — Я думаю, он хотел научиться только ради девочек, но через некоторое время начал писать тексты и петь их. А остальное, наверное, уже история.

— А ты? — спрашиваю я, и он наклоняет голову набок. — Адам хотел научиться ради девочек, но как насчет тебя?

Он проводит рукой по волосам и говорит:

— Это будет звучать глупо.

— Скажи мне.

— Мне просто казалось, что так правильно, — объясняет он через мгновение. — Это произошло само собой… Я не хотел ни спать, ни есть.

— Или ходить в школу, или мыться, — добавляю я, потому что точно знаю, о чем он говорит.

— Или делать что угодно, только не играть на этой гитаре, — соглашается он. — Я просто хотел продолжать оттачивать звучание. Хотел быть лучшим.

— И преуспел.

Он задумывается на мгновение, и на его лице появляется улыбка — одна из его редких улыбок, которая заставляет глаза сиять на целую тонну ярче, а меня удивляться, как мои ноги могут быть такими холодными, когда остальные части тела горят.

— И ты тоже, — говорит он, и когда я ничего не отвечаю, потому что мой язык заплетается, а сердце сжимается в узел, он спрашивает: — Ты нервничаешь из-за выступления в Mayhem в эту субботу?

Наше первое шоу. Черт возьми, да, я нервничаю, но слишком взволнована, чтобы чувствовать что-то, кроме беспокойства. Новые песни, над которыми мы работали, просто потрясающие, невероятные. Работа с Шоном была… все равно что работать с легендой. Как создавать то самое произведение искусства, поклонником которого я была всю свою жизнь.

— Ты что, шутишь? — спрашиваю я. — Я была рождена для этого.

С моими бледными коленками, торчащими сквозь рваные джинсы, и дикими черно-синими волосами, торчащими из заколки, нет никаких сомнений, что я выгляжу именно так. Мои ресницы выкрашены в черный цвет, как и ногти на ногах, а кольцо в носу блестит, как снежинка на морозе.

Шон ухмыляется и спрашивает:

— А как насчет тура?

Мы уезжаем через два месяца, и этот ежедневный отсчет времени не дает мне спать по ночам с тех пор, как он рассказал ребятам и мне о туре на прошлой неделе. Но не потому, что нервничаю из-за выступлений в больших городах в течение четырех недель, что я вроде как и делаю, а потому, что переживаю из-за того, где буду спать, когда окажусь в автобусе. Я лежу ночью под теплым одеялом и думаю, будет ли Шон на койке надо мной, подо мной, напротив меня… Интересуясь, он сова или жаворонок? Задаваясь вопросом, что он надевает в постель, если вообще надевает. Размышляя, будет ли он приводить девушек в автобус после концертов, а затем представляю себя той, кто делит с ним кровать. Мы еще даже не уехали, но я уже борюсь с неизбежным желанием забраться к нему в койку, оседлать его бедра и…

— Нет, — говорю я, качая головой, чтобы прояснить мысли. Шон с любопытством смотрит на меня, и я спрашиваю: — А ты?

— Немного, — признается он, и я поднимаю бровь.

— Неужели? Ты все еще нервничаешь?

— Не совсем о выступлении… больше из-за всего остального. Соберется ли толпа, будет ли исправно оборудование, приедем ли мы вовремя…

— Значит в основном о том, что ты не можешь контролировать, — говорю я, и он улыбается моей оценке.

— Пожалуй.

— Должно быть, это ад — работать с кучей рок-звезд.

— Ты даже не представляешь. Но со звукозаписывающей компанией было бы ещё хуже.

— Неужели?

— Увидишь. Музыкальная индустрия — это один гигантский каннибал, особенно крупные лейблы. Например, Mosh Records — они охотятся за нами уже много лет. Но они хотят, чтобы мы выглядели, играли и были частью чего-то, что им нужно, и все это время они просто съедают тебя заживо.

— Потрясающе, — говорю я, и Шон пожимает плечами.

— Вот почему мы не с ними.

— Хотя могли бы быть?..

— Хотя могли бы быть.

Интересно, сколько предложений получил Шон, и от каких лейблов они были, но вместо того, чтобы спросить об этом, я снова обхватываю руками свои ледяные пальцы ног и говорю:

— Как думаешь, что мне надеть в Mayhem в субботу?

Даже если я знаю, что мне не нужно выглядеть, играть или быть частью чего-то, как только что сказал Шон… Я вроде как этого хочу, по крайней мере для нашего первого шоу, и эти рваные джинсы ручной работы, которые я ношу, просто не сработают.

— Что-нибудь теплое, — поддразнивает он, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть, как он улыбается тому, как я держу ноги.

Я ухмыляюсь ему, он ухмыляется мне, и я говорю:

— Может быть, я смогу попросить Ди сделать мне что-нибудь.

Ди делает себе имя, проектируя футболки для сайта группы, но возможно она могла бы сделать симпатичное платье или что-то в этом роде… что-то такое, что Лэти бы одобрил.

— Ты с ней разговаривала?

— Несколько дней назад в «Старбаксе».

Что бы ни случилось между ней и Джоэлем… это опустошило девушку. Она уже не была той энергичной дерзкой цыпочкой, которая распахнула дверь в Mayhem в день моего прослушивания, как бы говоря мне проваливать. Она такая же сломленная, как и Джоэль, только с лучшим чувством моды.

Шон вздыхает и подтягивает колено, балансируя на нем локтем и проводя рукой по волосам.

— И как она?

— Держится, как и Джоэль, — говорю я, повинуясь, как мне кажется, какому-то внутреннему девичьему коду, сообщая правду, не говоря ее на самом деле. Уже одно это сравнение говорит само за себя, потому что Джоэль — такая же пустая оболочка. Он совершает все движения — появляется на репетициях, попадает в такт, заставляет себя смеяться, когда все остальные смеются, но даже такой человек, как я, который не знал его раньше, может сказать, что его свет погас. Тот, что зажегся для нее.

Шон вздыхает и смотрит на большой двор позади дома старухи, и я с удовольствием наблюдаю, как он думает. Это все равно что наблюдать северное сияние, захватывающее дух явление, которое мало кому удается увидеть. Такие парни, как мои братья, могут просто отключиться, ни о чем не думать, но только не Шон и даже не Адам. Постоянный самоанализ — фишка композитора, и именно поэтому песни группы находят отклик у стольких людей. Вот почему они всегда резонировали со мной. И теперь, наблюдая, как Шон погружается в раздумья, я задаюсь вопросом, не являюсь ли я свидетелем того, как составляется текст нашего следующего хита.

— Мне раньше хотелось, чтобы они держались порознь, — говорит он. — А теперь я хочу, чтобы они снова были вместе.

— Почему?

— Думаю, они нуждаются друг в друге. — Шон смотрит на меня, как будто только что осознал, что разговаривает с другим человеком, а не с самим собой, а потом выдыхает и снова смотрит через двор. — Не думаю, что они нуждались друг в друге раньше, но… не знаю. Как будто никто из нас не понимал, что он наполовину человек, пока не появилась она. Даже он сам.

— Может быть, это справедливо для всех, — говорю я, едва замечая онемение в пальцах ног, потому что слишком потерялась в этом моменте. Мне понадобилось бы десять секунд, чтобы достать носки и ботинки, но я не хочу терять эти десять секунд с Шоном.

Он долго молчит. Долго. А потом смотрит на меня, и его зеленые глаза заставляют мое сердце биться быстрее, как всегда.

— Ты в это веришь?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Может быть.

— Ты наполовину человек?

Я чувствую, что могу найти ответ в глубине его глаз…

— А ты? — спрашиваю я, останавливая себя от поисков.

— Откуда мне знать?

— Полагаю ни откуда.

У тишины нет ответов, как и у лучей, поднимающихся из-за горизонта. Синие, розовые, пурпурные. Мы с Шоном сидим там и с удовольствием наблюдаем, как они танцуют.

— Значит ты никогда раньше не был влюблен? — спрашиваю я в воздух между нами.

Не знаю, зачем мне это знать, но сидя здесь, на крыше, когда солнце садится только для нас, я хочу знать.

— Нет. — Его ответ приходит быстро. Он даже не смотрит на меня.

— Ни разу?

Когда он, наконец, смотрит на меня, я почти жалею, что спросила.

— А ты?

Я отвожу взгляд, не давая себе времени подумать об этом.

— Нет.

— Никаких бойфрендов? У тебя наверняка были бойфренды…

— Конечно, у меня были бойфренды, — усмехаюсь я. Все еще сидя в позе гуру, я пытаюсь спрятать ноги в складках коленей, чтобы согреть их, и с треском проваливаюсь. — Просто никогда никого из них не любила, — говорю я, пытаясь засунуть ногу в противоположную штанину джинсов. — Хочешь, расскажу тебе о каждом из них? Потому что я могу…

— Нет, — перебивает Шон, подскакивая и дергая меня за перекрещенные ноги, пока я почти не опрокидываюсь назад. Мои ноги оказываются у него на коленях, и я хватаю его за плечи для равновесия, когда он обхватывает теплыми пальцами мои пальцы. Внезапно мы оказываемся в нескольких дюймах друг от друга, и когда Шон поворачивает ко мне лицом, мне некуда бежать, негде спрятаться. — Поверь мне, — говорит он, — я действительно не хочу этого знать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В ту ночь на крыше, когда мои ноги лежали на коленях у Шона, мы говорили обо всем и ни о чем. Или, точнее, он говорил… а я просто время от времени пищала в ответ.

После того как стемнело, и он ушел, я уютно устроилась под горой тяжелых одеял и улыбалась холодному ветерку, который дул в мое открытое окно. Ночной воздух пах им или, может быть, он пах ночным воздухом, но в любом случае, я впустила его. А затем закрыла глаза, и ветер целовал меня в щеку… в нос… в губы… Мне почти удалось представить, что Шон никуда не уезжал.

Даже сейчас я все еще чувствую, как он держал мои ноги у себя на коленях, и это воспоминание было одновременно притягательным и навязчивым в течение нескольких дней, предшествовавших сегодняшнему вечеру, нашему первому выступлению в Mayhem. Мы с Шоном не оставались наедине с тех пор, как спустились с крыши. Виделись только во время групповых репетиций, и поэтому день заката кажется мне сном, фантазией. Шон снова становится Шоном, а я снова становлюсь Кит — панк-рокершей, которая неспособна на нечто неловкое, например, покраснеть, захихикать или начать вести себя как настоящая девчонка. Я гитарист, одна из парней, и сожалею, что попросила Ди сшить мне платье для сегодняшнего выступления.

В единственной отдельной комнате двухэтажного туристического автобуса группы я заканчиваю надевать его — черную миниатюрную вещь, украшенную синими английскими булавками, которые едва удерживают облегающую одежду вместе. Ди сшила его из нескольких платьев, которые уже были в ее шкафу, и хотя предупредила меня, что наряд был коротким даже для неё, мои глаза расширяются, когда я понимаю, насколько оно супер короткое на мне. Я делаю глубокий вдох и игнорирую, как бледна моя кожа, используя компактное зеркало, чтобы нанести удлиняющуюся тушь. Я наношу дополнительный слой сверхпрочного дезодоранта и расчесываю волосы до тех пор, пока они не растекаются под щеткой, как вода.

— Нервничаешь? — спрашивает Шон из-за закрытой двери.

Нервничаешь из-за толпы? Нет. Нервничаешь из-за того, чтобы открыть эту дверь? Я снова смотрю на свои ноги.

— Да, немного.

— Сегодня утром ты зажгла на саундчеке, — уверяет он меня. — Просто принеси эту уверенность сегодня вечером, и все будет хорошо.

Я сажусь на край кровати, застеленной чёрным атласным покрывалом, и затягиваю шнурки своих армейских ботинок. Если бы Ди знала, что я надела это платье с моими ботинками… ну, это могло бы разжечь часть того огня, который исчез из ее глаз.

— Можете идти без меня. Я закончу через минуту.

Тишина, которая тянется и тянется, говорит мне, что Шон принял мое предложение, и я наконец-то действительно одна. Я заканчиваю завязывать свой второй убойный ботинок, позволяю ноге опуститься обратно на землю и делаю еще один напряженный глубокий вдох. Нервные невидимые бабочки роятся у меня в животе, пока я не выдыхаю их с тяжелым вздохом.

Сегодня та самая ночь. Каждый выбор, который я сделала — взяла гитару, посвятила ей последние несколько лет своей жизни, прослушалась в группу, не ушла после того, как бросила гитарный медиатор в грудь Шона, а шанс уйти был — все сводится к этому.

Когда я открываю дверь, Шон отталкивается от стены коридора, с широко раскрытыми глазами осматривая меня. Его взгляд задерживается на моих голых бедрах, которые, вероятно, краснеют так же, как мои щеки, шея, и уши.

— Я… я думала, ты пошел внутрь, — заикаясь, говорю я.

Его взгляд не спеша возвращается к моим глазам.

— Вау.

— Вау?

— Я…

Когда он не заканчивает фразу, я спрашиваю:

— Ты?

Шон наконец встречается со мной взглядом, сглатывает и проводит рукой по волосам. Но потом снова опускает взгляд, и когда смотрит на мои губы, я прикусываю нижнюю между зубами. Этот нервный жест заставляет его взгляд метнуться к стене позади моей головы.

— Ты готова идти?

— Нет, пока ты не скажешь то, что собирался сказать.

Боже, я удивляю саму себя… Не знаю, почему я хочу это услышать. Не знаю, зачем мне это слышать. Но девушка внутри меня, та, которой он не позвонил, та, что хихикала с ним на крыше… она должна знать. Ей нужно знать, что он собирался сказать после «Вау».

— Ты выглядишь… — Взгляд Шона снова начинает блуждать по моему телу, и он замирает, уставившись на ложбинку, выглядывающую из-за ярко-синих английских булавок, которые Ди стратегически закрепила в платье. Он снова поднимает пылающий взгляд зелёных глаз, его пальцы скользят по уже потертому пятну на джинсах, в то время как мое сердце замирает в груди. — Ди сделала это для тебя?

Моя внутренняя рок-богиня хочет взять его беспокойные руки и прижать к моим изгибам. Хочет пососать кончик его пальца, чтобы заставить его думать о других вещах, которые он хотел бы увидеть на его месте.

Моя внутренняя девушка — трусиха.

— Да, — говорю я. — Я хорошо выгляжу?

«Я хорошо выгляжу?» Вместо того чтобы имитировать оральный секс на его пальце, я, черт возьми, выбираю — хорошо ли я выгляжу?

Насмешливая улыбка трогает его губы, и он отвечает с легким кивком головы:

— Да, Кит, ты прекрасно выглядишь.

И только когда Шон начинает идти по коридору автобуса, а я за ним по пятам, мне наконец удаётся снова обрести самообладание.

— Ты это хотел сказать?

— А?

— Там, сзади, когда я открыла дверь, — я следую за ним по пятам, когда мы спускаемся по лестнице двухэтажного автобуса, — ты это хотел сказать? Что я прекрасно выгляжу?

Снаружи мои ботинки ударяются о тротуар, и мы идем к Mayhem бок о бок.

— Это имеет значение?

Когда я останавливаюсь, Шон делает еще несколько шагов впереди меня, прежде чем тоже останавливается.

— Что ты делаешь?

Я упрямо смотрю на него.

— Жду.

Он подходит ближе, чтобы мы могли видеть друг друга в тусклом оранжевом свете парковки, и мне кажется нелепым то, какой бы идеальной моделью он стал для Goodwill, ведь судя по всему, каждая футболка, которую он носит, терзает себя, чтобы быть с ним.

— Понятия не имею, что я собирался сказать.

— Нет, имеешь.

— Нет, не имею, — возражает он. — Похоже, мой мозг отключился на минуту, так что я, честно говоря, понятия не имею.

Молчание, а потом хихиканье. От меня. Я не могу сдержаться, и хотя чувствую себя чертовски глупо, это помогает стереть широкую улыбку с моего лица.

На губах Шона тоже появляется улыбка, отчего я чувствую себя еще глупее.

— Счастлива? — спрашивает он.

Я иду впереди него, чтобы скрыть свою глупую ухмылку.

— Возможно.

Он открывает мне дверь, его рука находит мою поясницу, чтобы провести меня внутрь, и эта улыбка на моем лице расцветает до эпических размеров. Меня провожают за кулисы под свист и улюлюканье персонала, и я показываю им средний палец, хотя мое сердце в этом не участвует. Даже когда рука Шона опускается, стоит нам приблизиться к парням, мое настроение ничем не испортить.

Потому что я взорвала мозг Шону Скарлетту. Шон Скарлетт думает, что я горячая штучка.

Майк свистит громче всех и это привлекает ко мне внимание всей группы. Роуэн и Лэти тоже за кулисами, и когда все взгляды устремляются на меня, я готовлюсь к их нападкам.

— О боже, — говорит Лэти, кружась вокруг меня, как будто я какое-то украшенное булавками майское дерево[8]. — Ох, черт.

— Ты выглядишь великолепно, — хвалит Роуэн, потирая пальцами английскую булавку на моем плече и восхищаясь работой Ди.

— Какая попка, — восхищается Лэти из-за моей спины, и я разворачиваюсь и хлопаю его по плечу, пока он смеется.

— Это сделала Ди?

Я оборачиваюсь и вижу, что Джоэль изучает меня, а остальные ребята собрались вокруг. Он смотрит на платье, а вовсе не на то, что под ним, и когда я подтверждаю, что это сделала она, его ответ — пустота. Ни улыбки, ни полуулыбки, ни хмурого взгляда — ничего. Джоэль кивает и уходит, все смотрят ему вслед, не находя нужных слов, потому что правильных слов не существует. Мы с Шоном переглядываемся, и когда он отвечает на мое обеспокоенное выражение лица легким покачиванием головы, мы оба отпускаем Джоэля.

— У тебя будет собственный фан-клуб, — говорит мне Адам, обнимая Роуэн.

Он ухмыляется, как будто собирается наградить меня какой-то тайной честью, и я улыбаюсь в ответ.

— Хорошо. Я всегда мечтала о фан-клубе.

— Только не такой фан-клуб, — предупреждает Шон, как будто я понятия не имею, что такое иметь поклонников, как будто у меня никогда не было парней в яме, выкрикивающих мое имя. Сначала он думает, что у меня никогда не было парня, а теперь он считает, что у меня никогда не было кого-то, кто пытался бы подцепить меня после шоу? Я насмехаюсь над ним.

— Из тех, что дрочат на мою фотографию по ночам? Думаю, справлюсь с этим.

Майк разражается смехом и пробирается ко мне. Он обнимает меня за плечи и одаривает теплой улыбкой.

— Готова взорвать зал?

— Всегда.

Я лучезарно улыбаюсь ему, и он поворачивается к остальным ребятам.

— По-моему, она готова.

— Эта девочка родилась готовой, — хвалит Лэти, и я подмигиваю ему, прежде чем подготовиться к шоу.

Вешаю гитару на шею, вставляю в ухо мониторный наушник и переминаюсь с ноги на ногу, стоя между Адамом и Шоном на темной стороне сцены.

— Я собираюсь поиграть в фан-клуб, — говорит Адам с дьявольской улыбкой. — Не надо потом меня за это ненавидеть.

Мне кажется, я слышу, как Шон вздыхает слева от меня, но, когда смотрю на него, он занят тем, что поправляет ремень своей гитары.

Свет в клубе гаснет, и моим глазам требуется мгновение, чтобы привыкнуть, но затем ребята выходят на сцену, и я тоже. Крики становятся достаточно громкими, чтобы заставить дрожать подошвы моих ботинок, а кровь в жилах гудеть. В темноте роуди помогает мне подключиться, и я делаю глубокий вдох, настраиваю наушники-мониторы. Жду свою метку.

Телекастер Шона начинает самую популярную песню группы, и я стараюсь не быть совсем фанаткой, деля сцену с ним, с Адамом Эверестом, Джоэлем Гиббоном и Майком Мэдденом. Мое лицо расплывается в широкой улыбке, а затем присоединяется бас Джоэля, затем мой Фендер, затем барабаны Майка. Голос Адама звучит у меня в ухе, но я знаю, что толпа слышит его рев из массивных динамиков по бокам сцены. Их руки подняты, люди подпрыгивают вверх-вниз, вверх-вниз, в бурлящем море тел. Я знаю это чувство — это ощущение, когда твои зрачки становятся большими, кожа пылает, кровь словно закипает. Но на сцене это чувство умножается в сто, в тысячу раз. Я под кайфом от толпы, музыки, мечты.

К тому времени, как первая песня заканчивается, вся толпа кричит, становясь единым целым. Прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как The Last Ones To Know выступали здесь, и очевидно, что их поклонники скучали по ним.

И все же Адам заводит их.

— MAYHEM! — кричит он, выдергивая микрофон из подставки и подходя к самому краю сцены. — Господи, как же я по вам соскучился!

Девушки в яме начинают кричать, что они тоже скучали по нему, что они любят его, и Адам поворачивается к Шону и улыбается. Он откидывает с лица лохматые каштановые волосы и смотрит на меня через сцену сверкающими серо-зелеными глазами, прежде чем снова повернуться к толпе.

— Сегодня вечером у нас несколько новых песен для вас! Но сначала видите эту горячую цыпочку, которую мы привезли с собой?

— Черт возьми, да! — кричит глубокий голос в яме.

Адам хихикает в микрофон.

— Это наш новый гитарист, Кит. Мы ходили с ней в школу, и она чертовски талантлива. — Он идет вдоль сцены, привлекая к себе внимание всей толпы. — Сколько парней хотят присоединиться к фан-клубу Кит сегодня вечером?

Оглушительные возгласы, доносящиеся из ямы на этот раз, отличаются от тех, когда силуэт Адама впервые вышел на сцену — теперь в шуме преобладают мужские голоса. Большинство парней, вероятно, здесь с подружками, но никого из них, похоже, это не волнует, когда они отвечают на призыв Адама.

Я и раньше играла для толпы, но не такого размера, и никогда с таким вокалистом, как Адам. Он точно знает, что сказать, чтобы завести фанатов, и я следую его примеру, посылая воздушный поцелуй в яму. Девчонки в первом ряду подбадривают меня, кричат, будто я какой-то герой.

Адам ухмыляется моему мастерству, подпитывая меня своим одобрением.

— Похоже, у тебя есть несколько желающих. Готова устроить им шоу?

Я играю на гитаре такой рифф, что толпа начинает кричать, и даже Адам не прерывает аплодисментов. Когда стены грозят рухнуть, я смотрю на других парней и вижу, что они улыбаются мне — Джоэль позади меня, Майк сзади, а Шон на другой стороне сцены, освещенной синим светом. Затем, прежде чем успеваю опомниться, Адам вводит следующую песню, и еще одну.

Я растворяюсь в музыке, ярком свете ламп, звуках голоса Адама, и ритме барабанов Майка. Сосредотачиваюсь на своем инструменте, позволяя пальцам делать то, чему они были обучены, и поддаюсь кайфу. Мой разум присутствует на сцене, над сценой и в толпе, а капли пота скапливаются у основания шеи и стекают по позвоночнику. К тому времени, как заканчивается первая «последняя песня», моя кожа раскаляется, а мозг полностью поджаривается. Когда я ухожу от толпы, то даже не могу идти. Это похоже на парение, на полет. Словно сон.

— Ты была чертовски крута, — хвалит Адам за кулисами перед нашим выходом на бис.

Фанаты уже требуют еще одну песню, еще одну, и еще, и я хочу дать им тысячу. Я хочу играть до тех пор, пока у меня не отвалятся пальцы, а потом приклеить их обратно и продолжать играть.

— Вы, ребята, потрясающие! — кричу я, упираясь руками в плечи Майка, потому что мне отчаянно нужно за что-то ухватиться. — Это было потрясающе!

Когда Лэти хлопает меня по плечу, я разворачиваюсь и обнимаю его за шею.

— Насколько это было круто?

Он смеется и спрашивает, можно ли меня покружить.

— Да! — кричу я, едва успев вымолвить это слово, прежде чем он кружит меня по кругу. Мои ноги отрываются от земли, и я визжу, мне хочется поцеловать его, или найти религию, или, черт возьми, раздеться догола и вернуться на сцену.

Мы сыграли несколько новых вещей, и толпа их съела. Не то чтобы я сомневалась в этом, но услышать, как они аплодируют песням, которые я помогала писать… песням в исполнении The Last Ones to Know… это было неописуемо.

— Держи, — говорит Шон, протягивая мне бутылку с водой, и, чтобы удержаться от прыжка в его объятия вместо рук Лэти, я беру её и практически выпиваю залпом.

— Я же говорил тебе, что нервничать не из-за чего, — говорит он, одаривая меня той душераздирающей улыбкой, которая заставляет мое прыгающее сердце вспомнить, почему оно так нервничало.

Его футболка с изображением рок-группы влажная от пота, взлохмаченные черные волосы намокли на кончиках и вьются у основания шеи. Его кожа раскраснелась и, вероятно, такая же обжигающе горячая, как и моя, и я задаюсь вопросом, если бы я прижалась к нему, вспыхнули бы мы оба пламенем.

— Еще одна песня! — Крик толпы становится громче, пульсирует под моими ногами. — Еще одна песня! — Мой скальп покалывает, посылая электрические волны вниз по позвоночнику. — Еще одна песня! — Мой медиатор зовет меня, хотя подушечки пальцев онемели. — Еще одна песня! Еще одна песня! Еще одна песня!

— Ты готова? — спрашивает Адам, и я киваю, допивая воду. Вытираю рот рукой и бросаю бутылку в мусорное ведро, а потом ремень моей гитары обвивается вокруг шеи, и я иду обратно на сцену в шеренге.

Джоэль, Майк, я, Шон, Адам.

The Last Ones to Know.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Перед тем как покинуть сцену, мы с ребятами играем последнюю любимую публикой песню, сопровождаемую оглушительным ревом криков и аплодисментами. Я почти чувствую себя плохо из-за похмелья после концерта, с которым мы оставляем этих людей, зная, что каждый из них будет проходить через ломку в течение следующих нескольких дней.

Но сейчас, когда мы идем прямо в гущу толпы, там царит хаос. Шон говорит мне держаться поближе, однако в этом хаосе меня бросает в вихрь поклонников, фотографий и автографов — больше поклонников, фотографий и автографов, чем у меня когда-либо было. На одних фотографиях я и группа. На других я с девушками, или я c парнями. И чаще всего эти парни предлагают мне выпить или отвезти домой.

— После мерча, — умудряется перекричать шум Шон, пока мы с Майком фотографируемся с фаном, — идем в автобус.

Наша группа разделена толпой, а Шон и Адам проглочены ее зубами.

Я качаю головой и кричу ему в ответ:

— Ни за что! Мне обещали тридцать долбаных напитков в баре!

Какой-то случайный парень одобрительно кричит, и я смеюсь. Лучший способ заставить фанатов полюбить тебя — любить их в ответ, и я уже это делаю. Приходите к ним, и они придут к вам.

— Джоэль! — кричит Адам, прижимая к себе Роуэн. — Кит говорит, что мы потом пойдем в бар!

Джоэль поднимает взгляд от девушки, которая тщетно пытается сунуть ему свой номер, поднимая большой палец вверх. У него уходит еще две с половиной секунды на то, чтобы увернуться от нее, как какой-то опытный ниндзя, а затем парень оказывается рядом со мной, его светлый ирокез добавляет еще несколько дюймов к уже имеющимся шести футам и двум дюймам.

— У тебя все в порядке?

Я лучезарно улыбаюсь ему.

— У меня все отлично.

— Она профессионал, — говорит Майк с другой стороны от меня, и я так же улыбаюсь ему.

Джоэль крепко обнимает меня за плечи, чтобы провести сквозь толпу, а Майк помогает раздвинуть море, чтобы подвести меня к киоску с товарами.

Он находится рядом с баром и буквально кишит девушками, которые покупают футболки с дизайном Ди и спрашивают, где и когда они могут купить платье как у меня. Здесь цыпочки со светлыми, розовыми, каштановыми и голубыми волосами, но когда я наконец снова вижу Шона, у девушки, висящей на нем, темно-рыжие волосы. И после шоу она явно в лучшей форме, чем я. На мне, по крайней мере, пять слоев высохшего пота, и с растекшейся тушью я, вероятно, выгляжу так, как будто как будто пою в Twisted Sisters, а не The Last Ones to Know. А рыжая стоит там, выглядя так, будто блеск для губ ей только что нанес визажист Ким Кардашьян.

Пока мы с группой общаемся с фанатами у киоска с товарами, она ждет. Когда начинает играть музыка, и мы направляемся к бару, она следует за нами. Мы садимся, она тоже садится.

— Я могу купить тебе выпить? — спрашивает меня один из парней фанатов, и я перестаю хмуриться на дурацкое идеальное лицо девушки достаточно долго, чтобы ответить ему.

Мне бы стоило праздновать прямо сейчас. Должна быть счастлива и взволнована, а не мечтать о том, как буду таскать за волосы какую-то случайную цыпочку. Я натянуто улыбаюсь парню и говорю, что выпью ром с колой, и он покупает напиток для меня, рассказывая, какой я была потрясающей, как сексуально выгляжу и как талантлива.

Я слушаю все это, потягивая напиток, который он покупает мне, и напиток, который покупает мне другой парень, и следующий, а может быть еще один парень или два, но я честно теряю счет. Я общаюсь с поклонниками, девушками и парнями и стараюсь уделять часть своего внимания всем, кто этого хочет, а это и вполовину не так много людей, как те, кто соревнуется за внимание Адама и Шона.

Через час после окончания шоу — музыка стучит в моих барабанных перепонках, алкоголь разжижает кровь, и Шон смотрит мне в глаза, сидя у бара. Большинство поклонников ушли или вернулись на танцпол, но рыжеволосая девушка все еще висит на нем. Она практически взбирается на него, как на шведскую стенку, приближая свое чертово лицо к нему, и я внезапно вскакиваю на ноги.

— Потанцуй со мной, — приказываю я, хватая его за руки и не оставляя места для споров.

Другие парни смотрят, как я тащу Шона на танцпол, а Роуэн и Лэти стоят рядом, ухмыляясь, как герои мультфильмов, будто их рты готовы растянуться по сторонам в любой момент.

Я представляю, как девчонка с дурацкими волосами мечет мне в затылок взгляды, словно отравленные кинжалы, но слишком занята тем, что тащу Шона в толпу, чтобы наслаждаться этим. Из-за выпитого люди на танцполе расплываются перед глазами, наполненная лазерами комната кренится, и мои губы немеют, но ноги меня не подводят. Когда Шон сжимает мою руку, этого достаточно, чтобы я протрезвела… отчасти.

Посреди комнаты разворачиваюсь и обнимаю Шона за шею. Он высокий, но и я тоже, так что мне не нужно сильно вытягивать шею, чтобы поймать взгляд его ярко-зеленых глаз. Они прикованы ко мне, но он не двигается. Шон словно статуя, и я в отчаянии. Делаю шаг к нему, прижимаясь своими мягкими изгибами к каждой его твердой плоскости, удерживая взгляд и преодолевая каждый сантиметр между нами. Шон выглядит так, будто понятия не имеет, что я творю — мы оба этого не понимаем. Я запускаю пальцы в его волосы, и когда он все еще не делает ни малейшего движения, чтобы обнять меня, тихонько умоляю его:

— Пожалуйста.

Голова Шона — единственное, что поворачивается, руки висят по бокам, а тело застыло на месте. Он наклоняет подбородок к моему уху, щетина касается моей щеки, когда он говорит:

— Пожалуйста, что?

Пожалуйста, прикоснись ко мне. Пожалуйста, обними меня. Пожалуйста, захоти меня.

— Представь, что я кто-то другой.

Он отстраняется, чтобы посмотреть на меня сверху вниз, но я продолжаю обнимать его, умоляя глазами: «Пожалуйста, просто позволь мне притвориться». Сегодня я не хочу быть той девушкой, которую он оставил в школе. Не хочу быть его приятелем из группы. Эти последние несколько недель с ним были пыткой, и прямо сейчас я просто хочу быть горячей девушкой в сексуальном платье. Хочу быть той девушкой, с которой он был в баре. Одной из тысячи.

Когда Шон качает головой, у меня замирает сердце. Слово «Нет» слетает с его губ, и я поворачиваюсь, чтобы уйти. Но тут Шон хватает меня за талию и тянет назад. Я спиной прижимаюсь к его груди, задница прижата к переду его джинсов, и Шон пальцами скользит вверх по моим рукам, поднимая их вверх, пока обе мои руки не обвиваются вокруг его шеи. Прижимаясь к нему всем телом, я не смею отпустить его, и Шон умелыми пальцами скользит вниз по моим бокам и сжимает мои бедра.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, и он не уклоняется от моего взгляда. Вместо этого Шон притягивает меня еще сильнее, насколько это возможно, и качает бедрами из стороны в сторону в унисон со мной. Я отворачиваюсь и закрываю глаза, погружая пальцы в его мягкие, растрепанные волосы и трусь об него. Мое платье тонкое и от меня не ускользает выпуклость в его джинсах, а значит, что бы я ни делала, я делаю правильно.

Там, где Шон проводит руками по моему телу, за ними тянется огненный след. Он поджигает мои бока, руки, бедра. Одна из английских булавок на платье расстегивается, а затем рука Шона смело проникает внутрь, лаская мой пылающий живот, прежде чем прижать меня ещё крепче к себе, качая бедрами вместе с моими в такт музыке на танцполе. Я жажду, чтобы он двигал этой рукой вверх или вниз, или, черт возьми, хоть куда-нибудь. Я просто хочу почувствовать его. Хочу чувствовать его так, как чувствовала шесть лет назад.

Кэл сказал, что я должна ненавидеть его, должна заставить его встать на колени. Но как я могу ненавидеть его, когда он заставляет меня чувствовать себя так? Когда его пальцы подожгли мой мир. Когда его глаза заставляют мое сердце переворачиваться в груди. Когда его голос взывает к чему-то во мне, о существовании чего никто не знает.

Когда я вынимаю его руку из-под платья и поворачиваюсь, глаза Шона почти такие же темные, как и мои. Я обнимаю его за шею и забываю обо всем. Забываю о последних шести годах, обо всех напитках, которые выпила сегодня вечером, забываю предупреждение Кэла.

— Я прощаю тебя, — выпаливаю я.

И целую его.

Я даже не даю ему времени ответить, прежде чем поднимаюсь на цыпочки и делаю то, что хотела сделать уже много дней, недель, лет. И боже, его рот такой теплый, такой мягкий. Я смакую его и вдыхаю, позволяя пряному аромату наполнить мои легкие и сгустить туман в голове. Его губы на вкус как молодой виски, мое сердце стучит о ребра, одна песня останавливается и начинается другая, и все то, о чем я забыла, возвращается с новой силой.

Я открываю глаза и резко отворачиваюсь, прикрывая рот рукой.

О боже, я только что поцеловала его.

Шон выглядит ошеломленным, как будто я только что устроила ему засаду — потому что я только что устроила ему засаду.

— О боже, — выдыхаю я, в панике убирая руку ото рта. Я серьезно только что поцеловала его. Только что поцеловала Шона. — Мне так жа…

Одну секунду я в панике. В следующую — его губы сминают мои. Шон пальцами зарывается в мои волосы, не оставляя шанса убежать, даже если бы я захотела, и он целует меня, как будто крадет что-то. Словно он в огне и нуждается во мне, чтобы потушить его. Но когда его губы касаются, дразнят и питают теплом мои, этот огонь разгорается еще жарче. Его язык дразнит, открывая мои сомкнутые губы, делая вещи, которые заставляют меня растворяться в нем и отчаянно хвататься за его рубашку. Шон близко, но мне нужно, чтобы он был намного ближе. Я тяну и тяну, наслаждаюсь ощущением его пальцев в моих волосах, пока он пишет песню в ритме моего дыхания. Его поцелуй — это ад, поглощающий весь воздух в комнате и зажигающий каждый нерв в моем теле раскаленным добела огнем.

— Черт. — Шон прижимается к моему рту, твердость в его джинсах пульсирует под моей рукой, которая попала туда сама по себе.

Когда я отдергиваю её, засовываю ему под рубашку, потому что мне нужно больше его, здесь, прямо сейчас. Шон убирает мою руку со своего тела и переплетает свои пальцы с моими. Он начинает тащить меня с танцпола, но через три шага останавливается, чтобы снова прикоснуться своими восхитительными губами к моим.

— Я отведу тебя в автобус, — рычит он мне в рот, одной рукой сжимая мою задницу сквозь шелковистую ткань моего едва заметного платья. Шон крепко прижимает меня к себе, а я понимаю, почему он ведет меня туда, и прикусываю нижнюю губу, чтобы не застонать. Его щетина касается моего виска, когда он приближает губы к моему уху. — Прямо сейчас.

— Хорошо, — мурлычу я ему в горло, а потом моя рука снова оказывается в его руке, и сотни тел расплываются перед нами.

Мы вырываемся через стальную дверь на холодный ночной воздух, а затем пересекаем парковку, и Шон практически тащит меня в автобус.

Он помогает мне подняться по лестнице на первый этаж. Как только за нами закрывается дверь, я оказываюсь в его объятиях, и его губы — на моих. Я ненасытна, но и он тоже. Я не пытаюсь нежничать, он тоже. Я так чертовски возбуждена, что чувствую, взорвусь, если он не сорвет это платье с меня в ближайшее время.

— Чего ты ждешь?

Мои ноги упираются в край одной из длинных кожаных скамеек на нижнем уровне, и когда Шон укладывает меня на нее, я сжимаю в кулак его рубашку и тяну его вниз вместе со мной. Он устраивается между моих ног, и я выгибаюсь ему навстречу, наслаждаясь тем, как он стонет и прижимается ко мне, как сжимает мое бедро так отчаянно, что у меня наверняка на несколько дней останутся следы. Шон прижимается ко мне, контролируя поцелуй, отчего у меня кружится голова, когда он завладевает каждым сантиметром моих губ. Я поворачиваю голову в сторону и жадно вдыхаю свежий воздух, а когда Шон опускает свой голодный рот к изгибу моей шеи, мои глаза закатываются за закрытыми веками.

Чувствую себя так, словно я вне собственного тела. Что могу потерять сознание. Я чувствую… черт… Меня сейчас вырвет.

Все бесплатные напитки, которые я выпила в баре, напоминают о себе, угрожая, угрожая вернуться, прежде чем у меня будет шанс выбраться из-под Шона. Я отчаянно толкаю его, пока он не дает мне достаточно места, чтобы выкатиться из-под него, и я качаю головой, когда он спрашивает меня, что случилось. Когда я закрываю рот рукой, на его лице появляется понимание.

— Туда, — говорит он, указывая на то, в чем я нуждаюсь, на ванную.

Я поворачиваюсь и мчусь туда, почти спотыкаясь о выступ между комнатами, прежде чем рывком открыть дверь ванной. Опускаюсь на колени перед унитазом и хватаюсь за его края, чтобы не упасть лицом внутрь. Вся комната кружится, пока я выблевываю свои чертовы кишки. Мои волосы убирают с лица, и грубая рука гладит по спине. Шон пытается успокоить меня, но это не останавливает слезы, которые подступают к моим глазам, когда я переваливаюсь через унитаз.

Меня тошнит прямо на глазах у Шона. После того, как чуть не стошнило прямо ему в рот. Ничто не могло сделать эту ночь еще хуже.

Нет, может — единственное, что может сделать это еще хуже, это то, что я, блядь, плачу.

Я сдерживаю эмоции и заканчиваю выплескивать все свои коктейли, кладу руку на сиденье унитаза и опускаю лоб на локоть, потому что слишком истощена, чтобы стоять, слишком упряма, чтобы лечь, и слишком смущена, чтобы позволить Шону держать меня.

— Ты можешь встать?

Я пытаюсь сказать «нет», но вместо этого меня снова тошнит. Моя голова кружится все быстрее и быстрее с каждой секундой, и, в конце концов, я начинаю всхлипывать в унитаз, который не стоит на месте. Мои руки словно лапша, швыряющая меня из стороны в сторону, в то время как все содержимое желудка подпрыгивает к горлу.

— Я отнесу тебя наверх, хорошо?

Кто-то, похожий на меня, бормочет что-то неразборчивое в ответ. Потом я чувствую Шона под своей щекой и его голос в моем ухе. Я начинаю смутно осознавать, что плыву. А потом просто темнота.

Утром я не помню, как забралась в свою койку, а Шона нет рядом, чтобы спросить, да я бы и не спросила, даже если бы могла. Я лежу под простынями, которые пахнут так же, как он, и мечтаю умереть. Пить слишком много — это одно. Слишком много пить, бросаться на Шона, приставать к нему в автобусе, а потом выблевывать перед ним свои кишки?

Я закрываю глаза и притворяюсь, что все это был плохой сон, но черная дыра, которая расцвела в моей голове, кричит об обратном. Она болезненно засасывает мой мозг, глазные яблоки, барабанные перепонки, как будто ей нужно поглотить все содержимое моего черепа, прежде чем сможет вырваться и засосать остальной мир в свою тьму.

Мои ноги отяжелели, когда я перебрасываю их через край койки и ставлю на ледяной пол. Смотрю вниз на свои носки со звездным принтом, представляя, как Шон несет меня сюда, снимает мои ботинки, укладывает меня в кровать… и качаю головой на свое идиотское поведение — так называемая рок-звезда, которая думала, что может тусоваться с рок-звездами.

Я потираю лицо рукой и по очереди засовываю ноги в ботинки. Затем пытаюсь расчесать волосы пальцами, сдаюсь и провожу пальцами под глазами, чтобы убрать тушь. С каждым шагом вниз на нижний уровень в голове словно стучит отбойный молоток, и я молюсь, чтобы на кухне был хоть какой-то кофе, потому что в противном случае я лягу на пол и просто умру.

Как только спускаюсь с последней ступеньки, до меня доносится запах жареных бобов, но мой мозг слишком возбужден, чтобы понять, что это значит. Я следую за запахом, как измученная ищейка, таща свою жалкую задницу к нему, пока не выхожу на кухню и не встречаюсь взглядом с ярко-зелеными глазами.

Потому что, очевидно, унизить себя прошлой ночью было недостаточно. Теперь мне нужно восстать из мертвых с мозгами, пульсирующими в ушах, волосами, похожими на что-то прямо из фильма ужасов с рейтингом «Б», и моим мятым платьем, все еще на десять размеров меньше приличной длины.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Шон, как будто это не написано у меня на лице.

Плюхаюсь в кресло за угловым столиком и тут же проклинаю себя за это, когда молнии бьют в глаза. Я шиплю проклятие и прячу лицо в темноте локтя.

У меня есть два варианта. Я могу повести себя, как взрослая, и извиниться за то, что присосалась к его лицу, пообещать, что это больше не повторится. Или…

— Что случилось прошлой ночью? — Я стону в свою руку, когда слышу, как он садится напротив меня и пододвигает чашку кофе в мою сторону.

Когда Шон не отвечает, я поднимаю голову, чтобы взглянуть на него, и он спрашивает:

— Сколько ты выпила прошлой ночью?

Его щетина стала длиннее, отчего он выглядит еще сексуальнее и растрепанней, чем обычно. Темно-синяя футболка с изображение какой-то рок-группы свободно болтается на ключице, прошлой ночью растянутая моими безумными пальцами.

— Ну, не знаю. Пять? Шесть? — Я сажусь и подпираю лоб кулаком, чтобы привыкнуть к вертикальному положению. — Слишком много.

Шон изучает меня, потягивая кофе. Его глаза налиты кровью, как, я уверена, и мои, — признак того, что я была не единственной, кто перестарался прошлой ночью.

— Как много ты помнишь?

Всё. Я помню, как его пальцы скользили по моему животу на танцполе, как его бедра двигались вместе с моими. И я помню вес этих бедер в автобусе, то, как они качались между моими.

Это момент истины, и я лгу до конца.

— Не знаю, — бормочу я. — Я… — Бросаю на него самый растерянный взгляд. — Дерьмо. Я что, поцеловала тебя? В Mayhem?

Шон смотрит на меня, потирая мозолистыми пальцами бровь.

— Слегка.

Если это был просто маленький поцелуй, то это платье всего лишь немного коротковато.

— Боже. А что потом? Я была так пьяна, что нихрена не помню.

— Ты перебрала, — говорит он, пока я нервно выдуваю рябь в свой кофе. Затем пропускает все промежуточное и прыгает прямо в конец. — Я привел тебя сюда и уложил в постель.

Значит я не единственная, кто врет. Интересно. Я продолжаю дуть на кофе, пока воспаленный мозг пытается понять, что происходит. Шон лжет, и это либо для того, чтобы избавить меня от неловких воспоминаний о том, что я сделала, либо, что более вероятно, потому что он сожалеет об этом так же сильно, как и я.

Кофе обжигает язык, когда я делаю глоток, но это ничто по сравнению с внезапным ожогом в моем сердце.

— Кто-нибудь видел, как я тебя целовала? — спрашиваю я, и Шон качает головой.

— Если бы видели, они бы что-нибудь сказали. Персик написала мне, спрашивала о тебе, но я ответил, что ты в отключке, и я отвезу тебя домой.

— А они не подумают, что это странно, что ты не вернулся домой вчера вечером?

— Нет, если я скажу, что позвонил той надоедливой цыпочке, которая вцепилась в меня после шоу.

Я киваю и делаю еще один обжигающий глоток кофе, отчаянно желая спросить его, почему он лжет и почему поцеловал меня в ответ. Я была пьяна, но не настолько, чтобы не понимать, что делаю, да и он, по-моему, тоже.

Но думаю, это не имеет значения, потому что какая бы искра ни вспыхнула между нами, она явно погасла.

А может быть, её там и вовсе не было. Возможно, мне все показалось. Может быть, я была именно тем, кем хотела быть — просто горячей девушкой в сексуальном платье.

Может быть, я значила для него не больше, чем та девушка с рыжими волосами, не больше, чем в прошлый раз, когда он заставил меня чувствовать себя так.

Я ненавижу себя за то, что позволила ему. Позволила ему снова заставить меня чувствовать это.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я опоздала на первую репетицию группы после того, как мы с Шоном целовались в автобусе. Опоздала, но он ничего не сказал. Я не попадала в ритм — он снова промолчал.

Поэтому я начала лажать еще больше. Стала дергать не за те струны и говорить ребятам, что это Шон лажает.

А он продолжал хранить молчание.

Какую бы ложь Шон ни рассказал ребятам о том, что произошло после того, как я затащила его на танцпол в Mayhem, они ему поверили. И какую бы ложь он ни говорил себе, он в неё верил.

Всю репетицию я искала в его глазах хоть какое-то признание. Хотела увидеть, посмотрит ли он на меня так, как смотрел, когда целовал, касался руками, и сердце колотилось в моей груди, но Шон почти не смотрел на меня.

Как будто ничего не произошло — меньше, чем ничего. Он словно забыл, как танцевал со мной, как зарывался руками в мои волосы. Словно я была никем.

Все было так же, как и раньше.

До того, как мы писали песни в моей квартире. До заката солнца на моей крыше. До того, как я клала ноги ему на колени.

И я не осмеливалась никому рассказать о том, что произошло между нами — до этого уик-энда у Ди, когда я случайно проговорилась, что переспала с Шоном в старших классах, потому что больше не могла держать это в себе. Мы были в квартире Ди с Роуэн и Лэти, чтобы помочь ей собрать вещи, — она планировала вернуться домой, — а потом собирались отпраздновать ее день рождения, прежде чем она уедет, и… да, это просто вырвалось.

Девочки на удивление свели свои вопросы к минимуму, но в ту ночь, когда они обе крепко спали в укрытой одеялом крепости в гостиной, Лэти заперся со мной в ванной — в то время как мои штаны были спущены вокруг моих долбаных лодыжек — и поджарил меня, как вареную колбасу. Он держал меня в заложниках до тех пор, пока я не призналась во всех подробностях о Шоне, и только одно мне удалось сохранить при себе: я не сказала ему, что ночь, когда я спала с Шоном в старшей школе, была ночью, когда я потеряла свою девственность.

В ту ночь я почти не спала, а на следующее утро, после поездки в «АЙХОП» за кофе, появились Шон с Адамом и Майком, чтобы помочь перенести коробки Ди из ее квартиры. Шон игнорировал меня, пока мы загружали фургон, и продолжал игнорировать в тот вечер, когда мы все напивались в ее пустой гостиной. Я сидела рядом с ним, и мне казалось, что меня там вообще нет.

Сначала было больно, но потому я почувствовала злость.

— Не могу поверить, что ты назвала его тощим, — говорит Лэти из дальнего угла моей крошечной квартирки.

Я занята тем, что бросаю вещи в сумку, а он изучает мою стену, полную фотографий — моей семьи, больших концертов, на которых я была, группы.

Вчера вечером на дне рождения Ди я сидела рядом с Шоном, немного перебрала с выпивкой и… да, я назвала его тощим. И ткнула его в бицепс, чтобы доказать свою точку зрения, хотя все было наоборот. Я отдернула палец, ненавидя его за то, что он был так чертовски совершенен, что я едва могла это вынести.

Лэти оборачивается и ухмыляется мне.

— Так холодно, Китти-Кэт.

— Он тощий, — настаиваю я.

И умный. И забавный. И очень горячий.

— И горячий, — возражает Лэти, и в моей голове возникает образ Шона: как он выглядел, когда грузил вещи Ди в фургон. То, как его тощие мускулы напрягались под футболкой. Как вересково-серый хлопок прилипал к коже. Как бусинки пота выступали у него на висках.

Я ненавидела это так сильно, что не могла оторвать глаз.

— Ты думаешь, что все парни горячие, — усмехаюсь я.

— Только рок-звезды, — фыркает Лэти.

— И мои братья.

Я смотрю на него краем глаза, и улыбка, которой он меня одаривает — сплошные неприятности.

Сегодня вечером я тащу его с собой на воскресный семейный ужин, а потом отвезу к родителям и проведу там ночь, прежде чем вернуться в город. Возможно, расстояние в несколько городов поможет мне забыть о Шоне. Пусть даже всего на пять долбаных минут.

Лэти снова обращает свое внимание на мою стену с фотографиями и присвистывает.

— Твои братья еще сексуальнее тебя.

Я швыряю в него грязную рубашку и продолжаю рыться в своих вещах.

— Высокие, темноволосые и красивые. М-м-м. Есть среди них гей?

Пара носков, которые я держу в руках, на мгновение застывает в воздухе, прежде чем закончить свое путешествие в мою сумку, и от Лэти это не ускользает.

— Тишина, — слишком поспешно замечает он. — Очень интересно, Кит-Так.

— А? — говорю я, чтобы прийти в себя, делая вид, что не слышала его.

— Который из них? — Лэти приподнимает уголок рта в заинтригованной ухмылке.

— О чем ты говоришь?

Лэти снова поворачивается к стене с картинами, его ярко-желтая футболка с котом Феликсом свободно болтается между широкими плечами.

— Думаю, этот парень выглядит так, будто только что сбежал из тюрьмы, — говорит он, и мне не нужно стоять рядом с ним, чтобы понять, он говорит о Мэйсоне. — У него такой вид, будто он гиперопекающий.

Я фыркаю от смеха, а Лэти продолжает гадать.

— Или, может быть, вот этот. Кто это?

Когда я, наконец, встаю рядом с ним, он показывает прямо на Кэла.

— Это Кэл, — отвечаю я, а затем небрежно продолжаю идти вдоль линии братьев, стоящих на фотографии, обнявшись и улыбаясь. — Это Брайс. Мэйсон. Райан.

— Так какой же из них, Китастрофа? Или мне придется гадать?

Я хихикаю и отступаю к своей кровати.

— Я все еще не знаю, о чем речь, но, пожалуйста, попробуй угадать.

Лэти продолжает гадать все то время, пока я собираю сумку, а во время часовой поездки я предупреждаю его о своей семье. Я уже рассказала ему, как оскорбительно они вели себя за ужином, когда я упомянула, что завела себе друга-гея, но думаю, из-за этого он лишь сильнее захотел поехать со мной домой. И когда мы входим в мой дом, он это доказывает. Мои братья ждут нас, а когда они стекаются к входной двери из разных углов дома, чтобы поприветствовать меня, начинается выступление Лэти.

— Ты, должно быть, Мэйсон, — говорит он, прежде чем заключить моего самого страшного брата в бесстрашном объятии. Моя челюсть падает на пол фойе, Мэйсона сдвигает брови от смеси шока и замешательства, а Лэти сжимает его сильнее. — Кит так много рассказывала о тебе.

Я смотрю на Кэла через плечо Мэйсона, и его черные глаза так же широко раскрыты, как и мои. Мой близнец смотрит на меня, я смотрю на него, и наши рты отражают друг друга, когда уголки губ поднимаются вверх все выше и выше. Мы словно дети в рождественское утро, наблюдающие, как Лэти заканчивает объятия крепким поцелуем в щеку Мэйсона. Он оставляет моего громадного брата ошеломленным, как будто тот не может решить, хочет ли он ударить Лэти в лицо или извиниться за то, что не обнял его в ответ. А мне приходится сопротивляться желанию прыгать вверх и вниз, аплодируя шоу. Лэти сводит счеты — за меня, за себя, за всех геев — и я просто в восторге от этого.

Я сдерживаю восторженный смешок, когда до Брайса доходит, что он упустил возможность сбежать. Но потом уже слишком поздно, потому что Лэти обнимает и его.

— А ты, судя по всему, Брайс.

Еще один поцелуй, еще одна пара травмированных темных глаз, и затем Райан оказывается в объятиях Лэти, но, по крайней мере, у него хватает порядочности поднять руку и обнять Лэти в ответ. Я одобрительно улыбаюсь.

— Приятно познакомиться, приятель. Кит тоже много о тебе рассказывала.

Лэти отстраняется и улыбается.

— Райан, верно?

Райан кивает и хлопает Лэти по плечу, а затем Лэти поворачивается к Кэлу.

— И Кэл, — говорит Лэти, улыбаясь моему близнецу, прежде чем подойти и обнять его.

Лэти обнимает моего брата, и мне снова хочется завизжать, но уже по совершенно другим причинам. Они так хорошо смотрятся вместе — оба высокие, подтянутые, оба чертовски милые. Лэти крепко обнимает моего брата, и Кэл колеблется лишь мгновение, прежде чем обнять его в ответ.

— Рад наконец-то познакомиться с тобой.

Лэти целует Кэла в щеку, и Кэл краснеет почти так же ярко, как Мэйсон. Я проглатываю очередной смешок.

— А где мама? — спрашивает Лэти.

Он идет на запах лазаньи в столовую, и мои братья беспомощно следуют за ним. Пока все отвлекаются, я толкаю Кэла бедром.

— Я же говорила, что он симпатичный, — шепчу я, и Кэл бросает свой «заткнись» взгляд на меня, прежде чем ущипнуть за руку и следовать за наполненным тестостероном паровозиком вслед за Лэти.

На кухне мой лучший друг третьей степени целует мою маму. Затем моего отца. А за столом он поднимает планку.

— Эта лазанья восхитительна, Дина, — говорит он моей маме. — Вы уверены, что не итальянка?

Мама хихикает и отмахивается от него. Я почти уверена, что Лэти потребовалось всего две секунды и половина комплимента, чтобы стать ее самым любимым человеком.

— Серьезно, — продолжает он, откусывая еще кусочек. Он сидит рядом со мной, на мамином конце стола, а трое моих старших братьев по другую сторону. — У меня бывший был итальянцем, но он и вполовину был не так хорош. — Лэти переводит взгляд на Мэйсона, и озорная улыбка касается его губ. — Он был очень похож на Мэйсона. Все эти большие мускулы футболиста и татуировки плохого мальчика. — Лэти наклоняется ближе к моей маме и шепчет достаточно громко, чтобы остальные за столом услышали: — Но он был своего рода нимфоманкой.

У мамы краснеет нос, и я едва сдерживаю смех.

— Это тот, у которого был странный фетиш? — спрашиваю я, хотя понятия не имею, о ком говорит Лэти, и понятия не имею, был ли у этого человека фетиш или нет. Все, что я знаю, это то, что Лэти доставляет моей семье смехотворные неудобства, и я абсолютно не против быть его партнером по преступлению.

Лэти кивает с набитым лазаньей ртом.

— Да. — Он театрально вздрагивает, словно холодок пробегает по его телу, пока продолжает жевать. — Я больше никогда не буду смотреть на слинки[9] так, как раньше.

На этот раз я действительно смеюсь, но только потому, что ничего не могу с собой поделать. Вся моя семья выглядит крайне встревоженной — все, кроме Кэла, который достаточно наслышан о Лэти, чтобы догадаться, что происходит. Он улыбается с другого конца стола, наслаждаясь зрелищем и, возможно, видом.

— Мне пришлось расстаться с ним после инцидента, — продолжает Лэти, привлекая всеобщее восхищенное внимание. Даже мой отец не может отвести глаз.

— О боже, это было нечто, — эхом отзываюсь я.

— Что за инцидент? — Брайс совершает ошибку, спрашивая, и Лэти качает головой, как будто не может этого вынести.

— Скажем так: горячая ванна, немного шипучки и ананас.

Слева от меня гремит смех Кэла, и я быстро присоединяюсь к нему, а за мной Райан и даже мама с папой.

Брайс просто сидит, сдвинув брови и открыв рот, кусочек лазаньи опасно близок к тому, чтобы упасть с вилки, которую он держит в воздухе.

— Чувак, — Лэти смеется. — Мы просто прикалываемся над тобой.

— Стойте… — Лазанья плюхается на его тарелку, но Брайс просто смотрит вокруг стола, как будто это мы что-то упустили. — Так что же это был за инцидент?

Даже Мэйсон не может удержаться от смеха над нашим братом, и к тому времени, когда ужин заканчивается, я почти уверена, что все влюблены в Лэти — Кэл сильнее всех.

— Итак, Лэти, — говорит Мэйсон, когда папа уходит в кабинет, а мама занята мытьем посуды. Он откидывается на спинку стула, заложив руки за голову, как будто он хозяин этого места, его мускулы угрожают разорвать рубашку, которую он носит. — Ребята из группы Кит… они хорошие парни?

Райан справа от Мэйсона, Брайс слева от Мэйсона, оба ждут ответ, который Лэти не дает, потому что я слишком занята, прерывая его и впиваясь каблуком в его голень. Спеша подготовить его к встрече с братьями в машине, я забыла сказать ему самое важное: они понятия не имеют, что я играю в той же группе, с которой мы учились в старших классах.

— Успокойся, Мэйс. Я уже говорил тебе, что Билл, Тай и другие ребята — отличные парни.

Лэти приподнимает бровь и отвечает, не отводя взгляда и не опуская ее.

— Да… Билл, Тай и ребята… отличные чуваки.

— Кто-нибудь из них пристает к нашей сестре? — спрашивает Брайс, и даже ощущая дискомфорт, я хохочу и становлюсь самоуверенной.

— Да, Брайс, потому что Лэти сказал бы тебе, даже если это было так.

— Конечно сказал бы, — обвиняет он, и я закатываю глаза.

Кэл перегибается через стол и смотрит мимо меня на Лэти. Его подбородок подперт рукой, а черные волосы спадают на лоб.

— Не обращай внимания, наш брат-тормоз.

Он едва успевает увернуться от недоеденного бисквита, который Брайс швыряет ему в голову. Кусочек пирога падает на пол за стулом Кэла, и Кэл просто ухмыляется и говорит:

— Мама надерет тебе задницу.

— Язык! — кричит она из кухни, и мы все смеемся, пока Райан встает, чтобы собрать крошки.

Мой старший брат заканчивает подметать их пальцем, складывает на салфетку и целует меня в макушку. Положив руку мне на плечо, он говорит:

— Перестань их так мучить. Ты же знаешь, они спрашивают только потому, что любят тебя.

Мэйсон одаривает меня торжествующей улыбкой и снова становится занозой в заднице.

— Есть парни, о которых нам стоит беспокоиться? — спрашивает он у Лэти.

Ответ — это лицо, которое возникает у меня в голове. Парень с душераздирающими зелеными глазами. Мозолистыми кончиками пальцев. Черными волосами чуть светлее моих. И голосом, который до сих пор последний, что я слышу по ночам, потому что он снова и снова звучит у меня в голове.

— Не думаю, что вам вообще стоит беспокоиться о Кит, — отвечает Лэти.

Он лжет ради меня. Мои братья могут этого не знать, но я знаю и люблю его за это ещё сильнее.

Мы сидим за обеденным столом уже после наступления темноты, пока я не убеждаю своих братьев отпустить нас и не убеждаю Лэти, что нам действительно нужно отправляться в путь. Кэл провожает нас до моего джипа и крепко обнимает на прощание.

— Не пропускай больше воскресных обедов. Без тебя они уже не те.

Я улыбаюсь ему в плечо.

— А когда я буду в туре?

До отъезда в середине июля осталось всего шесть недель. Шон был занят аранжировками и работой над рекламой альбома, который мы записываем на следующей неделе и выпускаем за две недели до нашего первого тура. И я до сих пор не могу решить, где буду спать. Раньше я задавалась вопросом, будет ли он приводить девушек в автобус после концертов. Теперь мне интересно, как я отреагирую, когда он так сделает.

Буду ли я плакать? Четыре недели подряд?

— Возьми меня с собой, — отвечает Кэл, прежде чем отпустить меня.

Майк, Адам и Джоэль — отличные ребята, но было бы здорово, если бы со мной был мой близнец. Я скучаю по нему больше, чем когда-либо давала понять, и судя по тому, как он притягивает меня и целует в щеку, прежде чем перейти к Лэти, он знает об этом.

Мой любимый брат стоит напротив нашего гостя, засунув руки в задние карманы, и в его темных глазах искренность. Мальчики смотрят друг другу в глаза под светом фонаря, висящего рядом с баскетбольным кольцом на нашей подъездной дорожке. Кэл в клетчатой рубашке на пуговицах и Лэти в ярко-розовой толстовке того же яркого оттенка, что и его ярко-розовые конверсы.

— Спасибо.

— За что? — спрашивает Лэти.

Кэл одаривает его улыбкой, которая означает все.

— За то, что сегодня был собой.

Если бы я не знала Лэти лучше, могла бы поклясться, что его щеки становятся почти такими же розовыми, как и его наряд. Его губы трогает улыбка, и он не сводит глаз с моего брата.

— Перед тем как мы приехали сюда сегодня вечером, я сказал твоей сестре, что ее братья горячие, и спросил, не переметнулся ли кто-нибудь из них на мою сторону. Знаешь, что она сказала?

Кэл просто ждет, и я с трудом сглатываю.

— Она сказала, что понятия не имеет, о чем я говорю. Ты понимаешь, о чем я говорю?

И снова Кэл молчит. Но поскольку я его близнец, могу сказать, что слова вертятся у него на кончике языка. Я вижу это по тому, как он шевелит пальцами в карманах.

Лэти выжидает еще мгновение, а потом снова улыбается.

— Ну, если ты когда-нибудь поймешь, о чем я, позвони мне.

Он притягивает моего брата к себе, чтобы обнять, и в отличие от объятия, которое случилось по приезду сюда, это не показное. Это не для показухи. И оно не романтичное. Он поддерживает моего брата, и когда Кэл освобождает руки из карманов и обнимает Лэти в ответ, надежда расцветает в моей груди. Я обхожу капот своего джипа, чтобы забраться на водительское сиденье.

— Люблю тебя, Кэл, — кричу я, когда Лэти садится рядом со мной.

— Я тоже тебя люблю, — говорит Кэл.

Он бросает взгляд на Лэти, прежде чем я успеваю выехать задним ходом, спуститься по подъездной дорожке, а затем Кэл поворачивается, чтобы уйти.

— Откуда ты узнал? — спрашиваю я, как только мы с Лэти отправляемся в путь.

Мы оба закутаны в толстовки, насквозь пропитанные холодным ночным воздухом, который проносится мимо нас быстрее, чем свет светлячков, танцующих на обочине дороги.

— Может быть, я просто надеялся, — говорит Лэти, и когда поворачивается ко мне, его правая рука парит на ветру, он выглядит совсем как мальчишка.

— Ты что, запал на моего брата? — спрашиваю я, и Лэти смеется, выглядывая из джипа.

— Ты видела своих братьев? Я запал на них всех. Даже твой папа горячий.

Я морщу нос при мысли о Лэти и моем… нет, даже не собираюсь думать об этом.

— Не думаю, что ты в папином вкусе.

— Я во вкусе любого, — парирует Лэти, и я не могу удержаться от улыбки.

— Зачем ты соврала братьям о своей группе?

И тут же моя улыбка исчезает. Дорога привлекает мое безраздельное внимание, когда мы прорываемся через пригород и направляемся к шоссе, ведущему к дому родителей Лэти.

— Потому что им это не понравится.

— Это дерьмовое оправдание для Кэла и еще более дерьмовое для тебя. Какова настоящая причина?

Я долго думаю об этом, так долго, что мой ответ прорезает тишину, ставшую непроницаемой, как тьма.

— Потому что Шон был тайной… — наконец признаю я, мой голос затихает на второй половине признания. — Той, которую я хотела сохранить только для себя.

— А что сейчас? — спрашивает Лэти, и миллион образов вспыхивает в моей голове — закат, звезды в глазах Шона, как звучал его голос, когда его доносил ветер. Все это закончилось тем, что сейчас он не смотрит на меня — даже для того, чтобы отчитать за опоздание или отстойную игру.

— Сейчас? — спрашиваю я. — Сейчас я не настолько наивна.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Никто из нас не мог предвидеть, что наш альбом взлетит на вершину хит-парадов в первую же неделю после выпуска. Известные группы, такие как Cutting the Line и The Lost Keys, чрезвычайно громко разрекламировали нашу работу, и все, что потребовалось, это несколько акций от нескольких крупных имен. Социальные сети взорвались, шоу распродаются, и мы добавляем еще больше дат к нашему уже забронированному туру.

Что означает больше времени в дороге. Больше времени с Шоном.

— Почему фиолетовый? — спрашивает он, когда я тащу свой гитарный футляр и набитый рюкзак к автобусу, перекинув один через левое плечо, а другой — через правое.

Мои темные очки опущены на глаза, волосы — свежевыкрашенный микс фиолетового и черного, а в добавок и просто отвратительное настроение.

— Почему такое лицо?

Раздраженно взглянув, я прохожу мимо него и смотрю на наш новый автобус. Он серый с серебром, одноуровневая громадина, которая все еще достаточно высока, чтобы посрамить большинство туристических автобусов. Ребята, по-видимому, знают кого-то, кто владеет целым парком автофургонов, и для этого месячного тура по США нам нужно было что-то, что реально могло бы пройти под эстакадами, не врезавшись в них. Поездка по проселочным дорогам в плотном расписании, которое мы забронировали, не будет простой, поэтому ребята арендовали нам два спальных автобуса — один для группы, а другой для нашей команды.

— В чем твоя проблема? — спрашивает Шон рядом со мной, и я тяжело вздыхаю.

Последние восемь недель, с тех пор как мы чуть не трахнули друг друга в автобусе, были ужасными. Не то чтобы мне нравилось вести себя с ним как стерва… просто я ничего не могу с собой поделать, не после того как он игнорировал меня почти целый месяц, и мой гнев все нарастал. Сейчас Шон говорит со мной, но теперь мне уже все равно, что он скажет.

Если бы я была зрелой, разумной, взрослой женщиной, я бы поняла, что в ту ночь мы оба совершили ошибку, и что я не должна держать обиду. Мне следовало простить или, по крайней мере, сделать вид, что забыла, и вела бы себя как профессионал. Двигалась дальше.

Но так уж вышло, что я росла не с одним, не с двумя, не с тремя, а с четырьмя старшими братьями. Я выросла, поддразнивая и подшучивая, и научилась быть гигантской занозой в заднице. «Двигаться дальше» не входит в мой репертуар, а вот «поквитаться» — да.

— Мы реально и дальше будем говорить о твоем лице? — спрашиваю я и когда смотрю на него, вижу, что Шон смотрит на меня совсем не так заинтересовано, как я думала. Не знаю, что хуже — то, что он забыл меня, или то, что он меня ненавидит.

Мне больно сознавать, что он, вероятно, уже забыл, как целовал меня, тогда как я не могу перестать думать об этом. Я хочу возненавидеть его, но не могу этого сделать, что еще больше расстраивает.

Шон продолжает смотреть на меня, и я вздыхаю.

— Я не спала прошлой ночью, — говорю я самым извиняющимся тоном, который он заслуживает.

Это правда. Я ворочалась с боку на бок в предвкушении сегодняшнего дня. В течение следующего месяца я буду проводить с ним каждый божий день. Каждый. День. Мы будем путешествовать вместе, выступать вместе, спать практически друг на друге.

Я реально подумывала о том, чтобы не появляться сегодня утром.

— Лучше привыкай к этому, — говорит Шон, но я даже не могу смотреть на него, когда он говорит со мной.

Уверена, утреннее солнце отражается у него в волосах. Вероятно, у него неряшливая щетина, потому что он не может просто сделать мне одолжение и побриться начисто. И он, вероятно, одет в футболку, которая на ощупь такая же мягкая, как и на вид.

Несколько роуди вываливаются из небольшого автобуса, чтобы закончить погрузку оборудования в прицеп, прикрепленный сзади. Один из них забирает у меня гитару.

— По-моему, твоя койка последняя, — добавляет Шон, а затем идет к двери большого автобуса, поднимая одну ногу и оборачиваясь, когда я не следую за ним. — Ты идешь или как?

И конечно, он прав. Со всеми моими срывами этим утром я появляюсь последней, а это значит, что я получаю последнюю оставшуюся койку, и буду спать внизу… прямо напротив Шона. Я смотрю вниз на черное одеяло, как будто оно хочет пожевать меня, проглотить и выплюнуть обратно.

Джоэль выводит меня из состояния отчаяния, грубо обнимая за шею и глядя на кровать рядом со мной. Он поворачивается ко мне с ослепительной улыбкой, которую я не видела до того, как они с Ди помирились. Это случилось в вечер ее дня рождения в конце мая — он нарисовал ей картину, она вышибла его дверь, остальные ждали, чье тело нам придется похоронить, а потом мы узнали, что они помирились. Я никогда не пойму этих двоих, но, по крайней мере, они оба снова улыбаются.

— Надеюсь, ты захватила с собой затычки для ушей, — говорит он и… о боже, нет. Все предупреждали меня о его храпе — Ди, Роуэн, Адам… каждый. И все же я забыла свои чертовы затычки для ушей.

— Черт, — шиплю я. — Пожалуйста, скажи, что у тебя есть лишние.

— А зачем они мне? — говорит Джоэль слишком весело. — Я прекрасно сплю.

Мое лицо вытягивается, и его голубые глаза мерцают, когда он смеется.

— Выпей достаточно виски перед сном, и ты ничего не услышишь, клянусь.

— Неужели? — возражаю я. — И это твое решение?

— Или можешь спросить у Шона, — предлагает он, пожимая плечами. — Обычно именно к нему и надо идти. Но в последнее время ты вела себя с ним как стерва, так что… — Я бросаю на него свирепый взгляд, его рука соскальзывает с моего плеча, и он делает быстрый шаг назад. — Не поймите меня неправильно, думаю, что это было чертовски весело.

— Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты раздражаешь, когда счастлив?

— Ди, — отвечает он с широкой улыбкой. — Все время.

Я ворчу на него, бросаю сумку в кладовку рядом с койками и осматриваю остальную часть автобуса. В первом отсеке, позади кабины водителя, стоят кожаные диваны. Ещё есть ванная комната и отсеки для личных вещей. Затем пять коек — стопка из трех с одной стороны, стопка из двух плюс дополнительное хранилище с другой. Затем мини-кухня с креслами, мини-холодильником, микроволновой печью, духовкой, большим количеством места для хранения, столешницей и массивным телевизором, к которому Майк уже подключает игровые системы, пока Роуэн разгружает продукты. Как будто она скупила местный супермаркет и думает, что все это поместится в наших шкафах. Я подумываю указать на то, что все парни слишком ленивы, чтобы готовить, а я ни за что не буду готовить для них, но могу сказать, что, занимаясь этим, Роуэн держит себя в руках, чтобы не скучать по Адаму до того, как он уедет. Он сидит на скамейке, наблюдает за ней, теребит браслеты на запястьях и выглядит так, словно хочет посадить ее к себе на колени и держать там весь тур. И Роуэн, и Ди учатся на летних курсах — Роуэн в местном колледже, а Ди в местной школе моды — иначе, я не сомневаюсь, обе поехали бы с нами.

— А где Ди? — спрашиваю я.

— У нее занятия. — Роуэн бросает последнюю коробку с блинной смесью в шкаф, прежде чем повернуться. Она прислоняется спиной к стойке, ее нижняя губа покраснела, будто она грызла ее все утро.

— Мы попрощались ночью, — говорит Джоэль из-за моей спины, и когда я смотрю на него через плечо, он ухмыляется при воспоминании. — Она убедилась, что я не буду скучать по ней.

Я морщу нос от лишней информации, и Майк вмешивается с руками, полными проводов:

— Даю тебе три дня, прежде чем начнешь скулить, как ребенок.

— Ставлю на два, — бросаю я вызов, и Майк хихикает, пока программирует пульт от телевизора.

— Идет.

— Ставлю на один, — признается Джоэль, и Адам смеется, прежде чем, наконец, протягивает руку и тянет Роуэн к себе на колени. Он утыкается носом в ее волосы, а она закрывает глаза, когда обнимает его.

Еще двадцать минут уходит на то, чтобы заставить Адама отпустить ее, но, когда он наконец делает это, Шону приходится практически сесть на него, чтобы удержать в автобусе. Роуди усаживаются в свой автобус. Наш водитель, Водила, запускает двигатель, и вот мы уже в дороге, и пути назад нет.

Первая площадка находится всего в нескольких часах езды к северу, в Балтиморе, и мы делаем ранний дневной саундчек, прежде чем прерваться на ужин в местной закусочной. А затем возвращаемся, чтобы пообщаться с фанатами, стоящими в очереди. Мы фотографируемся, раздаем автографы и знакомимся со всеми ребятами, которые появились за час до открытия дверей. Затем направляемся внутрь и зависаем на затемненном балконе, чтобы посмотреть, как все входят внутрь.

Первые девушки, вошедшие в зал, практически бегут к барьеру перед сценой, занимая места спереди и в центре в надежде, что попадутся на глаза Адаму. Все они мечтают, что он споет им часть песни, что он, вероятно, и сделает; или что протянет руку и коснется их рук, что Адам мог бы сделать; или что пригласит их за кулисы, что он определенно не сделает, не с Роуэн, ожидающей его дома.

— Сегодня будет сумасшедший вечер, — замечает Джоэль, перегнувшись через перила балкона и наблюдая, как ряды перед сценой сгущаются от двух до трех, от четырех до пяти рядов. — Все билеты распроданы?

— На сегодняшнее утро нет, — говорит Шон, но по мере того, как ряды продолжают множиться, становится совершенно очевидно, что между сегодняшним утром и сегодняшним днем было продано больше, чем несколько билетов.

— А что мы будем делать после шоу? — спрашиваю я, мой желудок сжимается от нервов, которые я хотела бы контролировать.

Выйти в яму после концерта в Mayhem — это одно, большинство фанатов видели выступления ребят сотни раз и привыкли иметь к ним доступ, но выступать за городом — это совсем другое, и у меня такое чувство, что эта толпа съест нас живьем.

— Мы будем болтаться за кулисами, пока все не уляжется, — говорит Шон, успокаивая мой расстроенный желудок. — Затем пойдем к автобусу.

Мое внимание снова переключается на хорошеньких девушек в первом ряду, и я задаюсь вопросом, вернется ли кто-нибудь из них в автобус с нами. С тех пор как я напилась с Шоном, ничто не стоит на пути фанаток к нему после концертов. У меня вошло в привычку заканчивать вечер пораньше, чтобы не видеть, как он уходит с ними домой.

— Вероятно, возле автобуса будут болтаться фанаты, — добавляет Майк, отвечая на мой невысказанный вопрос: Шону не придется отводить их в автобус, потому что они уже будут там ждать, как горячая и свежая доставка. — Но будет не слишком безумно.

И он прав — в этом нет ничего безумного. После шоу — громкого, маниакального, невероятного первого шоу нашего тура — мои усталые мышцы несут меня через парковку, и я понимаю, что безумие заключается в том, как поклонницы могут одеваться на публике, не будучи арестованными. Мой взгляд блуждает по сиськам, торчащим из топов, задницам, торчащим из юбок, животам, выставленным на всеобщее обозрение. Некоторые девушки обнимают своих бойфрендов за плечи, но думаю, это не помешает им подсунуть парням свои номера, если судить по тому, как отчаянно они кричали из толпы сегодня вечером, или по трусикам, которые продолжали летать на сцену.

Я вытаскиваю из кармана резинку для волос и стягиваю свои длинные пурпурно-черные волосы в узел на макушке, бросая взгляд на Шона, пока сражаюсь с непослушными прядями. Интересно, какой цвет волос он выберет сегодня? Крашеную рыжую? Хмельную брюнетку? Обесцвеченную блондинку?

Мой взгляд возвращается к группе, сгрудившейся перед автобусом, и я пытаюсь сосредоточиться только на тех поклонниках, у кого прикрыты сиськи и задницы. На детях, одетых в мерч, который они купили в киоске с товарами во время других туров, тех, кто выглядит взъерошено и сексуально потому что зажигали на концерте и не сразу побежали в туалет после, чтобы выпрямить свои наращенные волосы и повторно нанести тонну макияжа.

Все аплодируют и свистят, как только замечают нас, а поклонницы уже выпячивают грудь и играют со своими волосами. Адам неловко обнимает ту, которая бросается на него, а потом ему приходится отрывать ее руки от своей шеи, когда она не отпускает. Джоэль придерживается одноруких объятий и своего ускользающего маневра, намеренно направляя все свое внимание на поклонников, которые не являются полуголыми. Майк намеренно перехватывает самых отчаянных фанаток, когда они не отпускают Адама или Джоэля. И Шон тоже уделяет много внимания поклонницам, но выглядит гораздо счастливее, делая это.

Я улыбаюсь для фото, подписываю вещи и стараюсь не смотреть на блондинку, которая занята селфи с губами на щетинистой щеке Шона.

— Вы трое хотите осмотреть автобус изнутри? — спрашивает Водила три тела в трех самых маленьких юбках, после того как все поклонники получили фотографии и автографы. Он играет роль вербовщика, что, я не сомневаюсь, делал уже тысячу раз. Это, вероятно, записано в его должностной инструкции: найти горячих цыпочек для траха Шону, пригласить их в автобус, а потом вышвырнуть.

Взгляд Шона устремляется на меня, а мой — на него.

— Не сегодня, — бормочет он, качая головой в сторону Водилы. — Я же сказал, не в этом туре.

Не в этом туре?

Не в этом туре.

И тут до меня доходит, почему он говорит «нет». Вовсе не потому, что он не хочет, чтобы они поднялись на борт. А потому что думает, будто я не хочу, чтобы они там были. Шон думает, что делает мне одолжение. Как будто задевает мои чертовы чувства. Словно у меня есть к нему чувства.

Я намеренно закатываю глаза и улыбаюсь трем поклонницам.

— Шон просто зануда. Пойдем, я покажу вам, где он спит.

В автобусе я провожу парад шлюх назад к койкам, указывая на кровать Шона и игнорируя раздраженный взгляд, который он бросает на меня, пока играю роль гида.

— А где спит Адам? — спрашивает самая обесцвеченная блондинка, кокетливо улыбаясь через плечо Адаму, который не обращает на нее ни малейшего внимания. Он сидит на скамейке рядом с Майком и накрашенными черным лаком ногтями печатает сообщения Роуэн.

— Адам спит со своей девушкой, Роуэн, — отвечаю я таким тоном, что девушка замолкает.

Они всегда хотят заполучить вокалиста в первую очередь, потому что думают, будто тогда их имя быстро упомянут в песне или лицо появится в колонке сплетен.

— Ох.

— Ага.

Нисколько не смутившись, она кокетливо улыбается Шону, как я и ожидала.

— Но у тебя ведь нет девушки, верно?

Шон отрывает от нее взгляд и холодно смотрит на меня, на что я отвечаю чересчур сладкой улыбкой. Я продолжаю вести девочек на кухню, где он прислоняется к стене, скрестив руки на груди. Джоэль запирается в ванной, вероятно, чтобы позвонить Ди, пока я разливаю напитки поклонницам.

Я предлагаю выпить и Шону, но он словно статуя. Судя по тому, как он на меня смотрит, единственное, чего он хочет — это заклеить мне рот скотчем или вышвырнуть из автобуса. Но я продолжаю подначивать девчонок, как будто мне нужно что-то доказать. Потому что мне кажется, что так и есть.

Мне не нравится Шон. Мне не нужен Шон. Я не хочу Шона.

— Да, Шон, выпей с нами, — говорит фанатка номер три, становясь перед ним и поднося к его лицу запачканный губной помадой стакан. Ее рыжие волосы шелковым водопадом падают на плечи, и мне приходится отвести взгляд.

Я вонзаю нож еще глубже в свое сердце — потому что мне нужно, чтобы он это знал.

Он мне не нравится. Он мне не нужен. Я не хочу его.

Я не люблю его.

Мне тоже нужно это знать, верить в это, но, когда девушка хихикает, я ничего не могу с собой поделать… Слушаю, смотрю, и мне больно.

Смотрю, как Шон накрывает ее руку своей, как он опускает стакан, который она держит, и как наклоняется, чтобы прошептать что-то ей на ухо. Она снова хихикает, и он улыбается, прежде чем обратить взгляд своих зеленых глаза на меня.

— Конечно, Кит, налей мне.

Шон включает обаяние, которое я всегда хотела, чтобы он направил на меня. Используя этот голос и те улыбки, которые я всегда хотела бы для себя. Он выхватывает бутылку текилы у меня из рук и наливает девушкам напиток за напитком, а я стою рядом, притворяясь, что мне все равно, хотя не могу не заметить, что грудь у первой поклонницы больше, чем у меня, губы у второй полнее, чем у меня, ноги у третьей длиннее, чем у меня.

Я остаюсь с ними до тех пор, пока больше не могу это выносить. До тех пор, пока от их взмахов волосами мне не хочется выцарапать себе глаза, а от их хихиканья — выдрать барабанные перепонки. Шон слишком занят, заискивая перед ними, и даже не замечает, как я ухожу. Поэтому хмуро иду по длинному проходу автобуса, закрывая за собой шторы, пока не плюхаюсь на скамейку рядом с Майком. Джоэль все еще отсиживается в ванной, Шон на кухне с большими сиськами, идеальными губами и длинными ногами, а Адам…

— А где Адам? — спрашиваю я. Майк протягивает мне недопитое пиво, в котором я отчаянно нуждаюсь, и я с радостью принимаю его. — Спасибо.

— Он сказал что-то насчет того, чтобы посмотреть, сможет ли он залезть на крышу, а потом ушел, — говорит Майк.

— А Водила?

— Наверное, пошел в другой автобус, чтобы сделать ставку на то, что Адам упадет и разобьет себе голову, — пренебрежительно говорит Майк. Я хихикаю, пока он не говорит: — Есть причины для твоей внезапной любви к фанаткам?

— Кто же не любит фанаток?

От меня не ускользает, что я спрашиваю единственного парня в мире, который не любит фанаток. Майк в группе не из-за девушек и не из-за славы. Он здесь потому, что любит барабаны, и потому, что ребята — его семья, а он — их.

— Сегодня вечером? — говорит он вместо ответа, его карие и большие глаза смотрят искренне. — Шон.

Я хмыкаю и делаю еще один глоток его пива, с тоской глядя на первую закрытую занавеску, отделяющую меня от кухни, потому что я действительно могла бы выпить более крепкий напиток, но предпочла бы проглотить разбитое стекло, чем вернуться туда.

— Шон наслаждался на кухне, поверь мне.

— Он не хотел, чтобы они были здесь.

— Шон думал, что делает мне одолжение.

— И?

— И я не нуждаюсь в его одолжениях. Я одна из вас.

— Хм, — хмыкает Майк.

— Что?

— Ничего.

— Что?

Я серьезно собираюсь ударить его, если он снова скажет «ничего», но он не получает шанса, потому что Джоэль появляется из ванной, выглядя растрепанным, как будто терзал пальцами свой ирокез, пока шипы не начали выступать во всех возможных направлениях.

— Что случилось? — спрашиваю я, гадая, что же, черт возьми, произошло во время его телефонного звонка, чтобы он выглядел таким потерянным, как сейчас.

— Я скучаю по Ди.

Мы с Майком начинаем смеяться.

— Ты победил, — говорю я Джоэлю, и его светло-песочные брови сходятся вместе. — Ты и дня не продержался.

Он стонет и падает рядом со мной, я протягиваю ему остатки пива Майка. Он вздыхает и выпивает его до конца.

— А где все остальные?

Хихиканье из задней части автобуса отвечает на вопрос о Шоне, так что единственное имя, которое я произношу вслух, имя Адама.

— Адам снаружи пытается сломать шею.

— Он на крыше, — соглашается Майк, и в то же время мы все слышим тяжелые шаги наверху.

Три пары глаз поднимаются к потолку, пока мы слушаем шаги Адама, проходящего вдоль автобуса, а затем останавливающегося. Снаружи раздаются радостные возгласы, и Джоэль встает, чтобы выйти.

— Дай нам знать, если он мертв, — кричу я, когда он идет к двери автобуса.

Его затихающий смех прерывается дверью, которая закрывается за ним.

Теперь, когда мы с Майком остались вдвоем, я боюсь, что он снова начнет наш разговор. Уже поздно, я устала, мой адреналин от концерта прошел, а Шон делает бог знает что с тремя смехотворно готовыми девушками всего в двух занавесках от меня. Последнее, что мне нужно делать, это говорить об этом.

Мне нужно, чтобы Майк сходил и принес мне еще пива.

Вместо этого открывается ближайший занавес, и я резко поворачиваю голову в ту сторону. Появляются первая и вторая фанатки, неуверенно ступая на каблуках, и идут по проходу.

— Вы двое уходите? — спрашиваю я с нескрываемым удивлением в голосе.

Первая фанатка прижимает свои голые колени к ноге Майка.

— Если только ты не хочешь, чтобы мы остались, — предлагает она, хлопая ресницами.

Майк поднимает пустую пивную бутылку, которая каким-то образом вернулась к нему.

— Можешь выбросить это в мусорное ведро, когда будешь уходить?

Она закатывает глаза, но не перестает улыбаться, и когда они с подругой начинают выходить из автобуса, не взяв бутылку из-под пива, я кричу ей вслед:

— А как же ваша подруга?

В этот автобус поднялись три хищницы, но уходят только двое. Это была долгая ночь, но простая математика говорит, что они кого-то забыли.

Первая фанатка перебрасывает свои светлые волосы через плечо и останавливается только для того, чтобы хихикнуть и ответить:

— Мы идем в другой автобус. Шон сказал, что предпочитает одну девушку.

Я остаюсь на диванах еще долго, после того как первые две девушки уходят, а последняя хихикает за занавеской. Еще долго после того, как Майк отваживается пройти через них с закрытыми глазами, чтобы добраться до телевизора в задней части. Еще долго после того, как мои веки начинают опускаться, и голова начинает крениться вперед.

Я встаю, делаю глубокий вдох и подхожу к тяжелому занавесу, отделяющему меня от коек, представляя, что увижу с другой стороны. В одежде или без? Шон сверху или снизу? Фу, я должна просто спать на этом гребаном диване.

Вместо этого стискиваю зубы и отдергиваю занавеску… И обнаруживаю Шона, лежащего полностью одетым поверх покрывала, его длинные ноги скрещены в лодыжках, а на коленях лежит книга. Его очки для чтения низко сидят на носу, подушки свалены под головой, и он определенно не похож на человека, который только что провел последний час, играя рок-бога с королевой фанаток.

Мой растерянный взгляд перемещается с него на койку напротив — мою койку — на которой теперь лежит упомянутая королева, тоже полностью одетая. Она отключилась под моим одеялом, пускает слюни на мою подушку, и когда мой взгляд медленно возвращается к Шону, он ухмыляется мне поверх своей книги.

— Какого черта она делает в моей постели? — огрызаюсь я.

— Это ты пригласила ее сюда. Что я должен был сделать, позволить ей спать в моей?

Из кухни доносится смех Майка, но я не обращаю на него внимания и гаркаю на Шона:

— Ты спишь с ней, а потом укладываешь ее мерзкую задницу в мою постель?

Девушка под моим одеялом шевелится и что-то бормочет во сне. Затем размазывает помаду по своим слюнявым щекам.

— С чего ты решила, что я спал с ней? — спрашивает Шон, закрывая книгу и распрямляя лодыжки, чтобы сесть.

— Тогда какого черта ты делал весь последний час?

— Убирал беспорядок, который ты устроила.

— А как же она? — огрызаюсь я, указывая на тело, прилагающееся к расширяющейся луже слюны на моей подушке.

У Шона хватает наглости ухмыльнуться мне.

— Решил оставить тебе кое-что из этого беспорядка.

Он откидывается назад, снова скрещивает ноги и открывает книгу… я топаю к нему и захлопываю её.

— Нихрена. Вытащи ее из моей постели.

— Сделай это сама.

— ШОН!

— Да? — говорит он ласково, и у меня руки чешутся его придушить. Вместо этого я рычу так громко, что Майк снова смеется из кухни.

Я поворачиваюсь к девушке и срываю с нее одеяло. Она свернулась калачиком, не снимая блестящих серебряных туфель, и я тыкаю ее в плечо кончиком пальца, а потом вытираю его о джинсы.

— Эй.

Она стонет во сне и поворачивает свой розовый рот к моей подушке.

— Эй, ты, — говорю я, — вставай.

Я снова тыкаю ее, на этот раз сильнее.

Она начинает храпеть, и Шон сдерживает смех, удобно устроившись позади меня.

— Она выпила полбутылки, — говорит он. — Так что еще не скоро проснется.

Я оборачиваюсь и сердито смотрю на него.

— Тогда вставай.

— Зачем?

— Затем, что я забираю твою кровать.

Он небрежно переворачивает страницу книги, которую читает.

— Я так не думаю.

Адам и Джоэль появляются в дверях, Адам потирает локоть, как будто он чуть не сломал его вместо головы, когда спускался с крыши автобуса.

— Из-за чего вы двое ссоритесь? — спрашивает он.

— Из-за неё. — Я обвиняюще тычу пальцем в девку на моей кровати, и Джоэль поднимает бровь.

— Почему она в твоей постели?

— Потому что Шон — засранец!

Шон хихикает, не делая ничего, чтобы стереть растерянное выражение с лиц Адама и Джоэля.

— Где ты собираешься спать? — спрашивает Джоэль меня, и я снова поворачиваюсь к Шону.

— Вставай.

— Нет.

— Шон, я не играю в игры.

— Тогда тебе вообще не следовало начинать эту игру.

Не знаю, что на меня находит, но выхватываю его книгу, и он хватает ее обратно, а потом я хватаю его за руки и тяну. Майк хватает меня за талию, прежде чем я успеваю вырвать руки Шона, и тащит на среднюю койку с другой стороны.

— Возьми мою, ради бога.

Он срывает одеяла с потерявшей сознание цыпочки на моей кровати и тащит их к диванам в передней части.

— А теперь все заткнитесь. Я иду спать. — Я пытаюсь выпрыгнуть из кровати и остановить его, но он кричит на меня, не останавливаясь и не оборачиваясь: — Ложись спать, Кит!

Я замираю, свесив одну ногу с матраса, и смотрю, как он закрывает за собой занавеску, отпрянув назад, когда Джоэль чуть не бьет меня коленями в лицо, чтобы забраться на койку надо мной. Адам тоже забирается на верхнюю койку, и я смотрю на ухмылку, все еще застывшую на глупом лице Шона, когда возвращаюсь на место.

— Ты понимаешь, что это означает войну.

— Твое лицо означает войну, — парирует Шон, крадя мое утреннее оскорбление.

— О-о-о, — хором смеются Джоэль и Адам.

— Они объявили войну, — добавляет Адам с глубоким южным выговором.

Шон поднимает средний палец достаточно высоко, чтобы они могли видеть, и оба идиота наверху начинают смеяться.

— Какую часть из ЗАТКНИТЕСЬ вы, ублюдки, не поняли? — кричит Майк из передней части автобуса, заставляя остальных троих хихикать так по-детски, что я тоже почти смеюсь.

Почти. Вместо этого, слишком уставшая и раздраженная, чтобы вылезти из постели, я забираюсь под одеяло, снимаю джинсы, засовываю их в угол койки и отворачиваюсь от Шона. Если он хочет войны, я дам ему войну. Завтра утром я собираюсь заменить сахар для его кофе солью, или сжечь все боксеры, которые у него есть, или…

Я засыпаю, думая о тысяче способов расплаты, а потом просыпаюсь от того, что демоны ада пытаются вырваться из пасти Джоэля. Или, по крайней мере, так это звучит. Как будто его душу тащат в девятый круг ада, а тело едва цепляется за жизнь. Со средней койки Майка я переворачиваюсь и смотрю на Шона. Он все еще не спит, по-прежнему читает, и в темноте, сомневаюсь, что он может догадаться, что я не сплю. Я потихоньку тянусь за джинсами и вытаскиваю из кармана пару украденных затычек для ушей.

В полной тишине я быстро засыпаю, но не успеваю проспать достаточно долго, как кто-то толкает меня в стену. Снаружи все еще темно, и бескомпромиссные пальцы продолжают толкать и просто умоляют, чтобы их сломали.

Я хмурюсь, даже не оборачиваясь, мои глаза сухие от того, что я не смыла макияж перед сном.

— Где мои затычки для ушей? — рычит Шон голосом, который едва доходит до моих барабанных перепонок.

Я вытаскиваю одну из его затычек из уха, просто чтобы разозлить его, сохраняя смущенное и раздраженное выражение на моем лице, даже несмотря на то, что делаю все возможное, чтобы не улыбнуться или не начать смеяться. Сегодня днем я стащила у него из сумки затычки для ушей. Задолго до фанаток, текилы или храпа, и теперь только рада, что он сделал что-то, чтобы заслужить это.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— Где ты их взяла? — Он тянет мои пальцы ближе к своему лицу, а затем свирепо смотрит на меня.

— В чем твоя проблема?

— Ты украла мои затычки для ушей?

— Зачем мне красть твои затычки для ушей, когда у меня есть свои? — Я выдергиваю пальцы из его хватки и вставляю затычку обратно в ухо, с сожалением качая головой. — Ты становишься параноиком? Потому что я еще даже не начала разборки с тобой, Шон. Если ты уже сходишь с ума, это не очень хороший знак.

Я откатываюсь от него, прежде чем он успевает еще раз впиться в меня взглядом, прячу свою смутьянскую улыбку в подушку Майка и мысленно делаю пометку сменить свои грязные простыни на чистые Шона, как только представится возможность.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пробуждение в движущемся автобусе — не то же самое, что пробуждение в движущемся автомобиле. Ты лежишь в постели с подушками и теплыми одеялами — и движешься. Когда переворачиваешься и смотришь в проход, не можешь определить, где точно находишься. А при попытке вылезти из постели, забыв об осторожности, ударяешься головой о койку сверху.

— Твою ж мать, — шиплю я, потирая лоб и свесив обе ноги через край.

Я соскальзываю с матраса Майка, спросонья недооценивая, с какой высоты должна спуститься, и едва не врезаюсь зубами в койки по другую сторону прохода.

— Убира-а-айся, — скулит Адам с верхней койки, вслепую размахивая рукой и чуть не ударяя меня по голове.

Его лицо спрятано под подушкой, а одеяла свисают с кровати. Я отбрасываю его руку одной рукой и протираю заспанные глаза другой.

Джоэль выглядывает из-за занавески, отделяющей койки от кухни, и улыбается, прежде чем нырнуть обратно.

— Она встала!

Я бросаю быстрый взгляд на койку под той, на которой спала, и испытываю облегчение, когда нет и следа Слюнявчика. Морщу нос, хватаю свою сумку из хранилища, снимаю и снова накладываю макияж в ванной, прежде чем набраться храбрости и присоединиться к парням на кухне.

Я плюхаюсь на скамейку рядом с Майком, напротив Джоэля, и избегаю встречаться взглядом с Шоном, когда он наливает мне кофе, о котором я не просила.

— Надеюсь, что вы, ребята, выбросили тело этой цыпочки где-нибудь на шоссе между штатами, — бормочу я, глядя на дымящуюся чашку передо мной.

Майк качает головой.

— Мы сделали так только один раз. Шон сказал, что это плохо для рекламы.

Я хмыкаю и неохотно делаю глоток кофе, который на вкус так хорош, что мне почти хочется поблагодарить Шона за его приготовление. Он прислоняется к стойке, не говоря ни слова, а я занята тем, что притворяюсь, будто его не существует.

Я делаю вид, что его не существует всю дорогу до Филадельфии, а затем на саундчеке. Притворяюсь, что его нет, пока мою голову перед шоу, в душе, из которого он только что вылез. Шон всегда пахнет так чертовски хорошо, что я испытываю искушение заменить его гель для душа с сексуальным мужским ароматом на мой ванильно-жасминовый… и делаю это.

Высушив волосы, заново накладываю макияж, выхожу из ванной и обнаруживаю, что я одна. И, видя свою возможность, быстро меняю свои мерзкие простыни на простыни Шона, даже убеждаюсь, что линии четкие, когда снова застилаю кровать точно так же, как это сделал Водила, когда мы все были на саундчеке. Этот парень чертовски простоват, но он может застелить постель как никто другой. Он застелил кровати всем, кроме Адама, который, очевидно, предпочитает, чтобы его постель была в беспорядке.

Я сижу на кухне, жуя печенье с арахисовым маслом, которое Джоэль пытался спрятать для себя в задней части шкафа, когда ребята забираются обратно в автобус и забирают мою закуску.

— А куда мы пойдем обедать? — спрашиваю я, поднимаясь, чтобы последовать за ними обратно через автобус.

У меня урчит в животе, и Шон останавливается, чтобы повернуться ко мне лицом.

— Они идут в закусочную за бургерами. Но ты, — говорит он, снимая простыни с кровати, — пойдешь со мной в прачечную. — Когда мое лицо искажается от смущения, он оглядывается через плечо и бросает мне наволочку. — Неужели думала, что я этого не замечу? Каждый дюйм покрыт блестками.

— И слюнями, — добавляю я со смешком, над которым он издевается.

— Ха, ха, ха. Да, и еще миллионом других вещей, на которых я не хочу спать.

Шон заканчивает разбирать постель, достает из шкафа сумку и выводит меня из автобуса. Снаружи я неохотно плетусь за ним, болтая наволочкой на кончиках пальцев, как будто она покрыта чем-то мерзким — в чем я не сомневаюсь.

— Разве ты не должен уже привыкнуть к этому?

Лохмотья обрезанных шорт щекочут мои бедра вместе с сильным летним бризом. После всех неприятностей, которые принесло мне то платье с английскими булавками, которое Ди сделала для нашего первого выступления в Mayhem, я решила, что проще и безопаснее просто быть самой собой, с несоответствующим гардеробом и всем остальным. Моя огромная футболка с группой My Chemical Romance заправлена в шорты спереди, волосы закручены в пучок, а также мои неизменные ботинки.

— Привыкнуть к чему? — спрашивает Шон.

Его футболка такая же потрепанная временем, как и моя, но он позволяет ей свободно болтаться на его поношенных винтажных джинсах. В длинных руках простыни, а зелёные… глаза полны вопроса, и он ждет моего ответа.

— Спать в грязи шлюхи-фанатки, — резко отвечаю я, подбрасывая наволочку поверх кучи, которую он несет.

Шон даже не пытается бороться со мной, дразнящее настроение между нами меняется где-то в мимолетную секунду, которую я пропускаю.

Глаза Шона снова устремлены на замусоренный тротуар Филадельфии, когда он говорит:

— Ты возненавидишь меня больше или меньше, если я скажу, что не спал с ними?

У меня нет ответа, но он все равно его не ждет.

— Я не собираюсь лгать, Кит… Да, раньше я трахался с фанатками. Много. Слишком много, чтобы сосчитать. Но мы не обнимались после этого.

Он снова смотрит на меня, его взгляд непроницаем, и я жалею, что мне нечего ответить.

— Так ты будешь ненавидеть меня больше или меньше, Кит? Потому что я не знаю, что надо сказать, чтобы ты перестала так на меня смотреть.

Не знаю, как я смотрю на него сейчас, но понимаю, что не так, как я смотрела на него несколько недель назад.

И думаю, он тоже это знает.

— Я не приглашал этих фанаток в автобус, — добавляет он.

— И почему ты этого не сделал?

Шон останавливается, чтобы ответить мне пронзительным взглядом.

— Почему ты не хотел, чтобы они пришли? — повторяю я.

— Потому что не хотел, чтобы ты смотрела на меня так, как сейчас.

— Как я на тебя смотрю?

Густые ресницы Шона веером опускаются на его глаза, а затем он снова открывает их, чтобы посмотреть на меня, все в нем взывает к тому, что раньше билось в моей груди для него, что все еще быстро бьется даже сейчас.

— Как будто никогда не было времени, когда только ты и я болтались на твоей крыше, — говорит он. — Словно я никогда не заставлял тебя смеяться или улыбаться… — Он вздыхает, и эти трещины в моем сердце снова начинают затягиваться. Сожаление в его глазах разрывает его на части. — То, что мы целовались в Mayhem, еще не значит, что все должно быть именно так.

Тот поцелуй значил для меня больше, чем он думает, больше, чем он может когда-либо узнать, и именно поэтому все должно быть именно так. Я не могу продолжать падать и позволить себе сделать это.

Просто не могу.

Мои защитные механизмы приходят в состояние повышенной готовности, сигналы тревоги в голове заглушают стук за ребрами.

— Ты становишься ужасно сентиментальным, Шон.

Мы идем плечом к плечу в самом центре города. Мимо проезжают машины, где-то вдалеке воют сирены, люди кричат друг другу, но я не слышу ничего из этого, ни звука, когда Шон говорит:

— Может быть, я скучаю по тебе на крыше.

Я бросаю взгляд в его сторону, надеясь уловить ухмылку или блеск веселья в глазах, или что-то еще, что скажет мне, что он просто дразнится. Но когда Шон даже не поворачивает головы, чтобы посмотреть на меня, я знаю, что он говорит правду.

— Это было банально, — отвечаю я.

— Я серьезно.

Фирменным движением Кэла я сжимаю нижнюю губу между зубами. Что именно он хочет от меня? Он скучает по мне на крыше? Что это вообще значит?

Когда Шон открывает дверь в заведение под названием Laundrorama, я отказываюсь входить.

— Как я должна на тебя смотреть, Шон?

На этот раз, когда наши взгляды встречаются, он не отводит взгляда.

— Как раньше, — говорит он. — Как будто мы друзья.

Я не говорю ему, что никогда — никогда — не смотрела на него так, будто мы просто друзья. Вместо этого молча прохожу в дверь, которую он придерживает для меня, и повернувшись к нему спиной, тихо говорю:

— Хорошо.

— Что?

— Я постараюсь, чтобы мои глаза… Я не знаю, что они должны делать? — Я оборачиваюсь с намеренно безумными и широко раскрытыми глазами, и когда Шон смеется, игнорирую то, как этот звук снова отзывается в моем сердце, и заставляю себя улыбнуться в ответ.

Поднимаю наволочку, которая падает на пол, когда Шон кладет простыни рядом с машиной и открывает крышку. Он открывает сумку, которую принес с собой, и вытаскивает два таинственных пластиковых контейнера без этикеток — один с белым порошком, другой с синим.

— Моющее средство и смягчитель тканей? — спрашиваю я, оглядывая прачечную.

Посередине выстроились стиральные машины, вдоль стен — сушилки. Заведение почти пустует, если не считать женщины, курящей рядом с табличкой «Не курить», и злобного старика в халате и джинсах.

Я прижимаюсь ближе к Шону, мое плечо прижимается к его плечу, когда он говорит:

— Ага.

Он отмеряет порошки в маркированные стаканчики и высыпает их в машину.

— Как называется?

— Какое-то дерьмо, которое я не могу выговорить. Что-то итальянское.

— Так вот почему у тебя такая мягкая одежда? — спрашиваю я, и он одаривает меня нежной улыбкой, от которой мои щеки краснеют еще сильнее, чем табличка «Не курить» игнорируемая в углу комнаты.

— Ага. И пахнет хорошо.

Да, черт возьми, я заметила. И мне хочется шагнуть к нему и уткнуться носом в его футболку.

— Хочешь понюхать? — говорит он, придвигаясь ко мне, как будто предлагает мне сделать именно это. Его ключица под тонкой черной тканью футболки выглядит достаточно аппетитно, просто умоляя, чтобы ее покусали.

Вместо этого я беру порошок и нюхаю его, кашляя, когда он попадает мне в нос.

— Пахнет мертвыми мозговыми клетками.

Шон заливается смехом и забирает у меня контейнер, закрывая оба, прежде чем засунуть белье в стиральную машину и закрыть крышку. Он вытаскивает из кармана мелочь и сует ее в монетоприёмник, а потом мы занимаем два места перед большим эркером прачечной.

Колокольчики на двери звенят, и мы оба смотрим, как очень беременная женщина, одетая в слишком узкие боксерские шорты и топ на пару размеров меньше положенного, входит в прачечную. С ней два маленьких ребенка, которые кричат и гоняются друг за другом вокруг ее обутых в шлепанцы ног, и я уже могу сказать, что следующий час или около того будет тяжелым. Шон дергается, как будто хочет предложить ей помочь с корзиной для белья, которую женщина удерживает на бедре, но видя, как она смотрит на него голодным взглядом, как будто он может стать папочкой ее следующего ребенка, он откидывается на спинку пластикового стула. Дети начинают бегать по проходам, производя достаточно шума, чтобы заглушить сушилки, и Шон протягивает руку за мое сиденье.

— Убей меня прямо сейчас, — говорю я, и он поворачивает голову в мою сторону с улыбкой на губах.

— Так чем ты занималась, когда ушла из кухни вчера вечером?

Меня отвлекают взгляды, которые женщина украдкой бросает на Шона, наполняя одну из стиральных машин, поэтому я едва сдерживаю смешок, когда один из ее детей сталкивается лицом с сушилкой и начинает кричать так громко, что она не может продолжать игнорировать его.

— Ты злая, — говорит Шон с усмешкой, когда я слишком занята смехом, чтобы ответить на его вопрос.

— Ты ведь понимаешь, что она хочет, чтобы ты разложил ее на стиральной машине?

Он хихикает и говорит:

— Так ты мне ответишь или нет?

— Насчет чего?

— Что ты делала после того, как бросила меня в аду из фанаток прошлой ночью?

Я приподнимаю бровь, когда он ведет себя так, будто ему не понравилось.

— Ты имеешь в виду до или после того, как переспал с цыпочкой-блестяшкой?

— Я же сказал, что не сплю…

— Трахнул ее, я имею в виду.

После того, как я поправляю себя громче чем необходимо, я смотрю на мамашу, которая определенно должна быть оскорблена за своих маленьких детей, но она слишком занята, глазея на Шона, и ей наплевать на то, что я только что сказала. Я благодарна ей, когда она ведет своих маленьких монстров к двери. А затем бросает на Шона последний страстный взгляд, прежде чем уйти, но его взгляд прикован только ко мне.

— Я не спал с ней и не трахал ее, — говорит он, когда я снова встречаюсь с ним взглядом.

Я прищуриваюсь и смотрю на него.

— Нет?

Он отрицательно качает головой.

— Я сказал ей, что сделал это, чтобы она не разозлилась, когда я практически вышвырнул ее из автобуса сегодня утром, но нет, я этого не делал.

— Но почему?

— Я не трахаю все, что ходит, Кит.

Из всех фраз, которые могут заставить девушку чувствовать себя особенной, я не ожидала, что это будет одна из них. Но мое сердце все равно трепещет.

— Она была хорошенькая, — протестую я, бог знает по какой причине.

— И?

— И, — я изо всех сил пытаюсь найти какой-нибудь способ выбраться из этой дыры, в которую сама себя загнала, — я тусовалась с Майком в передней части автобуса, — говорю я, наконец отвечая на его вопрос о том, куда пошла после того, как сбежала из кухни.

— Это Адам устроил весь тот шум на крыше автобуса?

Я хихикаю при этом воспоминании.

— Да, думаю, Джоэль присоединился к нему там.

Улыбка Шона оставляет самую маленькую, самую очаровательную ямочку на его щеке.

— Я думал, что и ты тоже там.

— Я слишком устала, чтобы взбираться на автобусы.

— Просто подожди, пока мы не пробудем в дороге несколько недель. Ты даже не сможешь отличить сон от бодрствования.

Я откидываю голову на спинку пластикового стула, устав от одной мысли об этом.

— Извини, что украла у тебя затычки для ушей.

Шон сползает в своем кресле, чтобы оставаться на одном уровне со мной, поворачивая голову с той самой растопляющей сердце улыбкой на лице.

— Они все равно были твоими.

— В смысле?

— Я давно привык к храпу Джоэля. И прихватил их на случай, если они понадобятся тебе.

Я съеживаюсь, мой голос совсем тихий, когда говорю:

— А я их украла… — Когда он тихо хихикает, я закрываю глаза и ругаюсь. — Вот черт. Прости.

— Извинения приняты.

С закрытыми глазами я не могу удержаться от смеха.

— Я также сожалею, что вылила твой гель для душа в канализацию и заменила его своим.

Приоткрываю один глаз, и Шон поднимает бровь.

— Ты… — Осознание озаряет его лицо, и глаза округляются. — Ты это сделала?

— Ага, сделала.

— Но почему?

Потому что ты чертовски хорошо пахнешь. Потому что я чувствую твой запах отсюда. Потому что от этого мне хочется ползти к тебе на коленях и проверить, так ли ты хорош на вкус.

Я пожимаю плечами.

— Хорошая новость в том, что ты будешь пахнуть ванилью и жасмином.

— Мечта каждого парня.

— Видишь? — говорю я с широкой улыбкой. Сажусь прямо и скрещиваю ноги на стуле, прежде чем повернуться к нему лицом. — Я хороший друг.

Шон хватает меня за икры и подбрасывает вверх, пока я не падаю назад и не начинаю визжать, пытаясь удержать равновесие. Когда я наконец сажусь, чтобы ударить его по руке, он только ухмыляется. Я скрещиваю руки на груди и откидываюсь на спинку стула, твердо поставив ноги на пол, стараясь не улыбаться.

Мне этого не хватало. Просто тусоваться с ним. Просто болтать, потому что это самая легкая вещь в мире несмотря на то, как колотится мое сердце и как краснеют щеки. Я скучала по его смеху, улыбке и глазам.

Я скучала по нему.

— Я скучал по этому, — говорит Шон, и эта скрытая улыбка наконец-то появляется на моем лице.

— И я тоже.

Мы разговариваем, шутим, бросаем простыни в сушилку и смотрим, как мамаша приходит и уходит. Потом сидим на скамейке в закусочной на другой стороне улицы, пробуя знаменитые филадельфийские чизстейки, и Шон спрашивает меня, о чем мы с Майком говорили, когда были одни в передней части автобуса.

Я ни за что не скажу ему, что мы говорили о нем, поэтому увиливаю. И как только у меня появляется возможность, меняю тему, спрашивая Шона о том, что меня интересует со вчерашнего вечера.

— Майк когда-нибудь связывался с фанатками?

Шон, жуя, качает головой. Я понятия не имею, как ему удается даже жевать симпатично, но он так очарователен со своими хорошими манерами, что я хочу съесть его целиком.

— Он был с одной или двумя поклонницами, но ни с такими, как те девушки в автобусе прошлой ночью.

— Почему?

Подумав об этом, Шон откусывает еще кусочек.

— Помнишь подружку, которая была у него в школе?

— Кажется ее звали Даника или что-то в этом роде? — спрашиваю я.

Я помню ее безупречные медово-каштановые волосы и яркие белые зубы в дорогой дизайнерской улыбке. Она была в команде поддержки, и зная Майка так, как знаю его сейчас, я понятия не имею, что он вообще в ней нашел.

— Он встречался с ней года три, — подтверждает Шон. — Поставил ее на пьедестал, но она бросила его прямо перед тем, как мы переехали.

— Из-за большого расстояния? — Я собираю мусор и выбрасываю в корзину, в которой был мой чизстейк.

Шон отрицательно качает головой.

— Потому что она была золотоискательницей, которая пыталась заставить его уйти из группы. Она была уверена, что он ничего не добьется.

— Ну и сука, — фыркаю я, и Шон решительно кивает, прежде чем откусить последний кусок от своего сэндвича. Он собирает наш мусор, и я иду за ним к мусорным бакам.

— Да. Она разбила ему сердце.

— Как ты думаешь, он сейчас хочет подружку?

— Возможно. Но он так… осторожничает, понимаешь? Он заслуживает кого-то особенного.

— Кого-то, кто заслуживает его, — соглашаюсь я, и когда мы переходим улицу, Шон одаривает меня одобрительной улыбкой, от которой созревают бледные яблоки моих щек.

Когда он открывает дверь прачечной, я вхожу, зажав губу между зубами. Покусываю кожу, когда наконец спрашиваю то, что меня интересует.

— А ты?

Я смотрю на него краем глаза, открывая сушилку, и начинаю собирать чистые простыни в руки. Он использовал больше смягчителя ткани в сушилке, и простыни такие же мягкие, как и одежда, которую он носит. Я сопротивляюсь желанию зарыться в них лицом и глубоко вздохнуть.

— Что я? — спрашивает он.

— Ты когда-нибудь хотел подружку?

Я иду впереди него, чтобы он не видел, как пылают мои щеки. Даже не знаю, зачем спрашиваю.

Мне все равно. Мне все равно. Мне все равно.

— Она должна быть чертовски невероятной, — говорит он, догоняя меня.

Колокольчики звенят, когда мы покидаем прачечную, и я знаю, что должна закрыть рот. Должна прекратить задавать вопросы. Должна прекратить этот разговор.

— Какой именно?

Мой вопрос повисает в воздухе между нами, внутренняя часть моей нижней губы становится болезненной от покусываний, когда то, что кажется вечностью, проходит всего за несколько сильных ударов моего сердца. Мои ладони начинают потеть, и я думаю о миллионе шуток, которые могла бы рассказать, чтобы заставить его забыть глупый, импульсивный, дурацкий вопрос, который я только что выпалила. Но потом он отвечает.

— Даже не знаю… — говорит он, его магнетический взгляд притягивает мой, хотя я сопротивляюсь желанию встретиться с ним взглядом. — Возможно, такая девушка, как ты.

Я ничего не говорю, минуя один квартал, на пятой минуте или на сто пятьдесят втором шаге. Мои мысли движутся быстрее и дальше, чем ноги, и на каждом шагу Шон оказывается рядом со мной.

Возможно, такая девушка, как ты.

Такая девушка, как я? Не я, а такая девушка, как я… Почему такая девушка, как я? Что, черт возьми, это значит? Почему он всегда такой чертовски путаный?

Мой рот открылся и закрылся по меньшей мере пять раз, когда мой телефон звонит, отрывая меня от вечного эха слов Шона.

Лицо моего близнеца вспыхивает на экране телефона, который я достаю из заднего кармана, под буквами, которые гласят «Тупица». На нем ковбойская шляпа, которую я нахлобучила ему на голову, когда мы ходили за рождественскими покупками в прошлом году, и у него такое выражение лица, что я ухмыляюсь каждый раз, когда он звонит.

Ну, почти каждый раз. На этот раз я просто бросаю неловкий взгляд на Шона, прежде чем отдать ему простыни и сказать, что мне реально нужно ответить на звонок. Мой телефон молчал весь день, но я настроила его так, что, если кто-то позвонит дважды в течение трех минут в случае чрезвычайной ситуации, вызов будет принят.

— Что случилось?

— Кроме того, что я писал тебе миллион раз со вчерашнего дня, и ты явно не умерла? — спрашивает Кэл.

Мне стыдно, что я заставила его волноваться, но не настолько, чтобы извиняться.

— Я должна извиниться за то, что не умерла?

Шон поворачивает голову, приподняв бровь, и Кэл хрипло отвечает:

— Для начала.

— Мне жаль, что автобус не разбился и не сгорел, — предлагаю я, почти хихикая, когда представляю, как он нахмурил брови от разочарования.

— Хорошо, — говорит он. — Так и должно быть. А теперь расскажи мне все причины, по которым ты не могла взять трубку.

Я убираю пальцами выбившиеся пряди волос с лица, чтобы не смотреть на причину, о которой спрашивает Кэл, причину с растрепанными волосами, великолепными глазами и улыбкой, которая заставляет девушку забыть связаться со своей семьей.

— Шоу было потрясающим, но толпа была сумасшедшей, поэтому нам пришлось потусоваться внутри некоторое время. А потом мы пошли к автобусу, и там тоже была толпа. — Я добавляю последнюю часть с молниеносной быстротой языка. — И некоторые из них поднялись в автобус…

— Подожди, что? — вмешивается Кэл. — Они не… они привели девушек в автобус? Неужели Шон…

— Ты уже звонил Лэти? — прерываю я его, осторожно убавляя громкость на своем телефоне, чтобы Шон не услышал, что говорит Кэл.

— Не-а, — возражает мой назойливый близнец, не позволяя мне сменить тему. — Не прокатит. Что случилось?

— Я не могу сейчас говорить, Кэл. — Я снова смотрю на Шона, желая, чтобы на этой оживленной улице было что-нибудь еще, что могло бы привлечь его внимание: автомобильная авария, горячая цыпочка, сумасшедший бездомный, бросающий хомяков в людей, что угодно.

— Почему? — Минута молчания. — Он сейчас с тобой? Ты не можешь говорить, потому что он с тобой?

— Что-то вроде этого, — отвечаю я.

— Хорошо, тогда просто говори «да» или «нет».

Я держу телефон одной рукой, а другой потираю точку между глаз.

— Может не надо?

— Он приводил в автобус фанаток?

— Нет.

— Но фанатки были в автобусе?

— Да.

— И он трахнул одну из них?

Я рычу в трубку, и Шон снова смотрит на меня. Я игнорирую его и отвечаю Кэлу:

— Нет. Теперь я могу идти?

— Но ты злишься на него?

— Все в порядке? — беззвучно спрашивает Шон, и я отмахиваюсь от него, чтобы ответить брату.

— Теперь уже нет. И Кэл?

— Да?

— Я люблю тебя. Позвоню тебе вечером.

Я вешаю трубку, прежде чем он успевает возразить, и глубоко вздыхаю, когда мы с Шоном сворачиваем за угол к стоянке автобусов.

— И что это было? — спрашивает он, когда мой телефон звонит снова.

Я пожимаю плечами.

— Ошиблись номером.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Позже вечером, после того как я пропотела под раскаленными софитами забитой до отказа площадки, Лэти звонит мне на телефон с выключенным звуком.

— Мы здесь.

— А? — Вытираю полотенцем лоб, наклоняю голову вниз, вытирая шею, и кровь заливает мой череп. Толпа все еще громко кричит после нашего выступления, и слова Лэти не имеют никакого гребаного смысла.

— Ты выглядела потрясающе. Это кожаные штаны? — Я хмурю брови, глядя на свои блестящие черные леггинсы. — И твои сиськи выглядели потрясающе, — добавляет Лэти. — Я чуть было не стал натуралом, но твой брат стоял прямо передо мной, так что… Я разрывался, Китти-Битти.

Поднимаю голову и оглядываю гримерку, в которой мы с группой находимся. Ребята болтают со звукорежиссерами, передавая бутылки по кругу и разливая напитки.

— Ты здесь?

— Да. Стою перед каким-то придурковатым охранником, который прямо сейчас бросает на меня злобный взгляд. — Его голос становится немного тише, как будто он убрал телефон ото рта, когда говорит: — В чем твоя проблема, чувак?

— И Кэл с тобой?

Его громкость снова увеличивается.

— В настоящее время я очень беспокоюсь о том, что мне надерет задницу упомянутый перекаченный стероидами секьюрити, — отвечает Лэти. — Ты придешь мне на помощь или позволишь, чтобы меня избили? Я имею в виду, что из твоего брата вышла бы супер-пупер симпатичная медсестра, но…

— Иду, — перебиваю я его.

Я вешаю трубку, прежде чем Лэти успеет вложить мне в голову еще какие-нибудь травмирующие образы, а потом говорю ребятам, что мне нужно найти брата.

Шон, обутый в черные ботинки, шагает в ногу со мной, обутую в еще более черные армейские ботинки, когда я иду по залам за кулисами, разглагольствуя о том, что мой брат — злой близнец, и я понятия не имею, почему они с Лэти появились здесь сегодня вечером. Я не просила Шона пойти со мной, чтобы найти их… но и не пыталась его остановить.

Когда я наконец замечаю их, они стоят рядом с охранником, которого невозможно не заметить. «Перекаченный стероидами» было преуменьшением, но я подхожу прямо к нему.

— Все нормально. Они со мной.

Охранник фыркает и бросает на Лэти последний неодобрительный взгляд, прежде чем развернуться и уйти, — большое тело на больших ногах.

Лэти ухмыляется, как лунатик, глядя ему вслед.

— Думаю, он хотел меня.

Мой близнец стоит рядом с Лэти в облегающей красной футболке, его черные волосы выглядят идеально вымытыми и уложенными, как я понимаю, специально для Лэти.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я не совсем счастливым голосом.

— Жду, когда ты мне перезвонишь, — холодно отвечает он, и его взгляд становится жестче, когда он переходит на Шона.

Это взгляд, который я видела раньше — от каждого из моих братьев в тот или иной момент. Он словно рычит: «Держись подальше от моей сестры». А у Кэла есть оттенок: «Я знаю, что ты привел фанаток в автобус, придурок».

— О, даже не делай вид, что ты злишься, — поддразнивает Кэла Лэти. Он улыбается мне и продолжает: — Он в восторге от шоу, твердил, не переставая: «Это моя сестра! Это моя сестра!».

Кэл толкает Лэти локтем, Лэти нежно улыбается ему, и я была бы в восторге от того, что они так близко друг к другу, если бы не напряженность между Кэлом и Шоном. Взгляд чёрных глаз Кэла острый, как бритва, но Шон не уклоняется от него. Они оба смотрят друг на друга, оба стоят прямо и неподвижно. Я смотрю на Кэла, на Шона, на Кэла.

— Это Шон, — говорю я.

Кэл засовывает руки в задние карманы, вместо того чтобы протянуть одну Шону.

— Я знаю, кто он.

Брови Лэти взлетают почти так же высоко, как и мои, и я заикаюсь:

— Э-э-э…

— Приятно познакомиться, — говорит Шон, протягивая руку с улыбкой на лице, совсем не похожей на те, которые он дарит мне. Это улыбка для поклонников, которые преступают границы — красивая, правдоподобная, но фальшивая.

Кэл опускает взгляд на руку Шона, словно хочет вцепиться в нее зубами, а не касаться кожей. Я раздумываю, не придется ли мне силой вытащить его руки из задних карманов и заставить его играть по правилам с Шоном, но потом он неохотно вытаскивает пять пальцев из своей темной джинсовой ткани и тянется вперед.

— Кэл.

По пути обратно в гримерку Лэти любезно заполняет неловкое молчание, и мы с Шоном кое-что узнаем. Во-первых, Кэл позвонил Лэти, чтобы попросить его позвонить мне, но Лэти настоял, чтобы они просто приехали сюда. Во-вторых, Лэти поставил условие для импровизированной поездки, и это условие состояло в том, что они должны пойти в новый супер-модный клуб перед отъездом. В-третьих, мы с ребятами должны пойти вместе с ними.

— Это же гей-бар! — Адам визжит между смешками, когда мы все подходим к сверкающей радужной вывеске перед входом в Out, «новый супер-модный клуб», в который Лэти каким-то образом заставил Кэла согласиться пойти — вместе со всеми нами.

Майк, Шон и Джоэль стоят плечом к плечу на тротуаре, уставившись на психоделическую дверь, как будто могут навсегда потеряться внутри. Это не похоже ни на что, что я когда-либо видела — все плазменные технологии и цветные вихри, которые вспыхивают и танцуют, бросая свое свечение в темноту. Адам, всегда готовый на все, оборачивается, его глаза блестят от возбуждения.

— Это долбаный гей-бар!

— Почему ты так взволнован? — спрашиваю я, не в состоянии остановить себя от хохота.

Тяжелый бас пульсирует внутри клуба, заставляя нагретые летом волосы на затылке встать дыбом. Огни, музыка, длинная очередь людей, растянувшаяся вокруг квартала — все это заставляет полночь казаться волшебным часом, временем для танцев и смеха, а не для теплых постелей и сладких снов.

— Я никогда не был ни в одном из них! — отвечает Адам.

— Нам вообще можно туда заходить? — Майк заканчивает просматривать длинную очередь и скептически смотрит на Лэти.

— Конечно, можно, — отвечает Лэти рядом со мной. Он улыбается Майку и добавляет: — Мой народ не делает различий.

Джоэль, с его ирокезом, окрашенным в калейдоскоп радужных цветов, отбрасываемых мигающей дверью Out, бросает на нас тревожный взгляд через плечо.

— А они не подумают, что мы геи?

Лэти хихикает и качает головой, яркие огни освещают его и без того яркую улыбку.

— Поверь мне, они смогут сказать, что ты натурал, через три и четыре десятых секунды.

— Но это не значит, что они не будут клеится, — поддразниваю я, и Лэти подмигивает мне, прежде чем идти впереди всех к двери.

Он обходит невероятно длинную очередь, заполненную в основном парнями и несколькими девушками, чтобы сверкнуть своей фирменной улыбкой вышибале, и после минуты милого разговора машет нам всем, и мы обходим очередь, чтобы попасть внутрь.

— Они даже не проверили наши удостоверения, — замечаю я, когда мы входим в черный как смоль коридор, освещенный только дождем пятен, все еще засыпающих мое зрение.

— Вы рок-звезды, — слышу я голос Лэти, когда мы идем вперед, к тонкой полоске света на полу.

Я раскидываю руки, пытаясь почувствовать, что меня окружает, но тут тяжелая рука обвивает мои плечи, и знакомый запах окутывает меня в темноте. Я цепляюсь за футболку Шона и позволяю ему вести меня к свету, музыка в конце темного туннеля становится все громче и громче с каждым осторожным шагом.

Щелчок двери, и меня ослепляют синие, красные, желтые, зеленые цвета. Лазеры и светящиеся палочки заполняют комнату, и я не вижу ничего, кроме танцоров — танцоров на полу, танцоров в клетках, подвешенных к потолку, женщин, танцующих с женщинами, женщин, танцующих с мужчинами, и повсюду мужчины, танцующие с мужчинами. Все одеты во что-то эффектное или едва одеты вообще, и в моих леггинсах из искусственной кожи и майке, разработанной Ди, я почти вписываюсь.

— Как мы проберемся куда-нибудь? — кричу я сквозь музыку, и улыбка Лэти становится дьявольской за секунду до того, как он хватает моего брата за руку и тащит его в толпу.

Они исчезают в сверкающем море тел, и я остаюсь стоять с четырьмя парнями-натуралами, которые заняты тем, что смотрят на меня так, будто у меня есть все ответы, которых нет у них.

Рука Шона упала с моего плеча незадолго до того, как открылась дверь, поэтому я свободна для Майка, который притягивает меня к себе, говоря:

— Я с Кит!

Нас засасывает в толпу, оставляя Адама, Шона и Джоэля стоять и смотреть друг на друга с потерянным выражением на лицах.

Мы с Майком не столько танцуем, сколько маневрируем. Вплетаемся друг в друга, входя и выходя из свободного пространства, пока я, наконец, не замечаю открытую лестницу, ведущую вниз к длинному, сверкающему серебряному бару на другой стороне комнаты.

— Туда! — кричу я, указывая на стойку бара, вскидывая свою руку в воздух.

Парень с широкими зрачками хватает мою руку и крутит меня быстрее, чем диско-шары, подвешенные к потолку, и у меня так кружится голова, что я не знаю, что крутится — я, комната или пол под ногами. Когда голова идёт кругом, он передает меня обратно Майку, который поддерживает мое все еще вращающееся тело, помогает добраться до бара и сажает на свободное место перед барменом.

— Это было страшно, — говорит он, посмеиваясь позади меня, и я оборачиваюсь и смеюсь вместе с ним.

— Интересно, как поживают Лэти и Кэл?

Майк делает знак бармену через мое плечо, и я заказываю «Кранберини» для нас обоих, прежде чем он может возразить. Он потягивает сахар и корчит мне рожу, когда я вижу группу горячих девушек, проходящих мимо него, чтобы найти свободное место в баре.

— Держу пари, ты сможешь найти здесь хорошую подружку, — кричу я, перекрикивая музыку, и тёплый взгляд карих глаз Майка следует за моим к группе, сгрудившейся в нескольких местах от меня.

Они все одеты в облегающие платья, много косметики и килограммы сверкающего блеска. Они выглядят так же, как большинство девушек, когда пытаются быть красивыми для себя, а не для кого-то другого — блестящими, яркими и счастливыми.

— Разве девушки не приходят сюда, чтобы их не приглашали на свидание? — возражает Майк.

— Вот именно! Вот почему их оборона ослаблена! — Когда он смеется, как будто я шучу, я надуваюсь. — Серьезно, Майк, ты должен пригласить кого-нибудь на свидание.

— Почему это?

— Ты заслуживаешь кого-то.

— И ты тоже, — возражает он. — Но я ведь не подталкиваю тебя к кому-то.

— Это потому, что здесь все геи! — протестую я, но Майк отвечает быстро.

— Не все.

С подозрением прищуриваюсь и качаю пальцем туда-сюда между нами.

— Ты не имеешь в виду…

— Боже, нет, — торопится он сказать, протягивая руки, как будто собирается физически остановить меня, чтобы я не упала на одно колено и не сделала ему предложение или что-то в этом роде. — Ты и я? — Он снова начинает смеяться — сильно.

Я упираю кулак в бедро в притворной обиде.

— Ты хочешь сказать, что я не в твоем вкусе? — Когда он не может перестать смеяться, я сдерживаю улыбку. — Тогда какой же у тебя тип?

— Кто-то… не злой, — говорит он, и когда я тоже начинаю смеяться, это только подбадривает его. — Кто-то… не громкий, кто-то… не сумасшедший.

— Я поняла, — перебиваю я. — Кто-то милый, спокойный и здравомыслящий.

Майк усмехается и кивает подбородком в сторону девушек, на которых я указала ранее.

— Определенно не те девушки.

Когда я поворачиваю голову и вижу, что они кудахчут, как пьяные гиены, и падают друг на друга, мы с Майком смеемся еще громче. Эти девушки для одноразового секса, которым он никогда больше не позвонит, а зная Майка, могу сказать, что он не поведется на блеск, гламур и легкость. Та, кто завоюет его сердце, будет классной и умной, и её стоит ждать.

К тому времени, как Шон, Адам и Джоэль наконец-то выслеживают нас, Майк уже выпил полторы кружки пива, а я два коктейля — свой и то, что осталось от его.

— Это малиновая «Маргарита»? — тут же спрашивает Адам, выхватывая бокал из моих рук и делая большой глоток, прежде чем я успеваю ответить.

— Ты отлично вписываешься, — поддразнивает его Майк, и Адам отмахивается от него, все еще делая большой глоток из моего стакана.

— Что случилось с твоей рубашкой? — спрашиваю я, мои глаза путешествуют мимо недавно приобретенного ожерелья Адама, татуировки магического шара, нанесенной чернилами на его левой груди, и вниз к единорогу, нарисованному на животе. Майк не так уж и ошибся, когда сказал, что он вписывается.

— Какой-то чувак предложил ему обменять её на это светящееся ожерелье, — объясняет Шон, и Адам хихикает в стакан, услышав неодобрительный тон Шона.

Он кашляет и вытирает рот тыльной стороной ладони, и я напрягаюсь, когда Шон протискивается в пространство наполовину рядом, наполовину позади меня, чтобы заказать себе выпить. Его передняя часть плотно прижата к моей спине, и он приобнимает меня за талию, когда делает заказ.

— А где Лэти и твой брат? — спрашивает Джоэль, не обращая внимания на то, что рука Шона на моем боку мешает мне говорить.

— Все еще не вернулись, — отвечает за меня Майк, по-прежнему качая головой на обнаженную грудь Адама.

Адам оборачивает руку вокруг его плеча, и сверкает белозубой улыбкой.

— Он гей? — спрашивает меня в упор Джоэль, отрывая мое внимание от Адама и Майка. — Твой брат? — В его голосе нет ни неодобрения, ни осуждения, но я все равно избегаю вопроса.

— А Адам? — Я протягиваю руку и толкаю единорога Адама, и он заливается смехом, резко наклоняя голову Майка вперед, когда тот опускает руки, чтобы защитить себя.

Парни вступают в шутливую драку, которая заставляет меня еще крепче прижиматься к Шону, и невозможно не заметить, как его тело реагирует на мое. Мы оба чувствуем, что он возбужден, но ни один из нас не шевелится и не произносит ни слова. Вместо этого я прикусываю губу изнутри, когда его пальцы еще крепче сжимают мою талию.

Мы с Шоном стоим так, слушая, как парни ведут себя как идиоты под ливнем техно-баса, и игнорируя одну большую, давящую, невысказанную штуку между нами — пока Лэти и мой брат не появляются из толпы, выглядя так, будто они только что выплясали двадцать фунтов. Щеки Кэла покраснели то ли от напряжения, то ли от того, что он слишком сильно запал на Лэти, сказать невозможно. Я пытаюсь отодвинуться от Шона, прежде чем они доберутся до нашей группы, но он ловит меня за талию и не дает сдвинуться с места. И все, что я могу сделать, это стоять там, пока мое сердце делает сальто, кувырки и крутится в груди.

Знает ли он, что делает? Он должен знать, что делает. Зачем он это делает? И почему рядом с ним так чертовски хорошо? Я намеренно прижимаюсь к нему, и его пальцы притягивают меня еще ближе.

— Чувак. — Лэти смеется, подходя к нашей группе. Кэл стоит рядом с ним, но они даже не касаются друг друга локтями. Лэти, возможно, и вытащил моего брата из дома, но он все еще крепко сидит в шкафу. — Ты ведь знаешь, что это значит, верно? — Он показывает на светящееся ожерелье Адама, и когда Адам просто поднимает его, вскинув бровь, Лэти снова начинает смеяться. — Оно означает, что ты ГТ.

— ГТ? — говорит Майк.

— Вы что не смотрели сериал «Пляж»? — спрашивает Лэти так, словно это преступление.

— Это значит, что ты готов трахаться, — отвечает Кэл, и Адам, оглядевшись, обнаруживает, что на него смотрят не менее десяти парней.

Мои товарищи по группе вступают в веселый разговор о том, почему Адам не снимает его, с Адамом, настаивающим, что он привык к вниманию и что светящиеся ожерелья «чертовски крутые», и Джоэлем, дразнящим, что он слишком долго без Роуэн, в то время как мы с Шоном остаемся тихими на задворках группы, — его передняя часть приклеена к моей спине, а рука прилипла к моему бедру. Я притворяюсь, что то, как он прикасается ко мне, нормально, что это то, что делают друзья, что я не настроена на каждый его вздох или каждую линию его отпечатков пальцев, отпечатывающихся на моей коже.

Чувствуя на себе чей-то взгляд, я смотрю на Лэти и замечаю, как он ухмыляется, подглядывая в мою сторону. Мой брат, стоящий рядом с ним, пристально смотрит на руку Шона.

— Пойдем потанцуем с нами, — уговаривает Лэти, оттягивая мое сопротивляющееся тело от тела Шона.

Рука Шона медленно соскальзывает с моей талии, и Кэл наконец встречается со мной взглядом.

— Ни за что, — говорит мой близнец. — Я не собираюсь танцевать со своей сестрой.

Но Лэти непреклонен и начинает пятиться назад, держа мои руки в своих.

— Как хочешь.

Он заманивает меня вверх по лестнице и на танцпол, и мы плывем вглубь толпы. Посреди всего этого Лэти кладет свои большие руки мне на плечи, его золотисто-медовые глаза сверкают радостью, когда разноцветные лазеры освещают нашу кожу. Он прижимается губами к моим пурпурно-черным волосам и кричит сквозь пульсирующую музыку:

— Он запал на тебя!

Когда он отстраняется, я просто качаю головой. Тело Шона, может быть, и запало на меня, но все остальное? Он мог бы запасть на такую девушку, как я, но не на меня. Я даже не на его радаре. Я просто одна из парней, и это хорошо. Реально хорошо. Определенно хорошо.

Я тяну Лэти вниз и поднимаюсь на цыпочки.

— Он сказал, что может встречаться с такой девушкой, как я.

— Это же хорошо! — кричит он в ответ.

Я качаю головой, уткнувшись ему в щеку.

— Я даже не вариант.

Лэти хмурится, когда я отстраняюсь. Он опускает руки, чтобы обхватить меня за талию, притягивает ближе и снова прижимается губами к моим волосам.

— Ты не видела, как он смотрел на тебя, когда вы сегодня выступали на сцене.

Я прижимаюсь лбом к плечу Лэти, потому что знаю: никакие мои попытки не помогут убедить его поверить, что между мной и Шоном все кончено еще до того, как мы начали. Я чувствую, как он вздыхает рядом со мной, а затем комната кружится, лазерные лучи расплываются, когда он кружит меня по кругу и заставляет визжать и смеяться. Мы танцуем, пока не кончается одна песня и не начинается другая, и пока я наконец не чувствую себя достаточно далеко от Шона, чтобы думать о чем-то — о чем угодно — другом.

— Ты и Кэл… — спрашиваю я, когда Лэти обнимает меня, и он улыбается мне сверху вниз, его глаза сверкают.

— Он очень хорошо целуется.

Моя челюсть падает в судорожном вздохе, и щеки Лэти горят красным, когда он хихикает, и я вхожу на странную территорию.

— ТЫ ЕГО ПОЦЕЛОВАЛ? ЗДЕСЬ? ТОЛЬКО ЧТО?

Когда Лэти качает головой, его лицо все еще расплывается в улыбке, я в замешательстве хмурю брови, пока он не объясняет.

— Он поцеловал меня!

Мои глаза широко раскрываются, и он снова смеется, прежде чем закружить меня. У меня есть еще миллион вопросов, которые я хочу задать, вопросов, которые должна задать, прежде чем взорвусь, но музыка между нами гремит очень громко, и Лэти кружит меня, кружит и танцует как с марионеткой, пока я не начинаю чувствовать головокружение. Мои руки становятся невесомыми, ноги — легче воздуха, и я плыву за Лэти до самого бара внизу. Я улыбаюсь брату, скользя вниз по лестнице, наслаждаясь тем, как он краснеет, когда настраивается на нашу частоту близнецов и понимает, что я знаю, что он сделал. Я знаю, что он поцеловал Лэти.

— Куда все подевались? — спрашивает Лэти нашу группу, бочком подкрадываясь к Кэлу, все еще сохраняя двусмысленную дистанцию.

— Вышли перекурить, — отвечает Шон, окидывая взглядом мои взмокшие от пота волосы, влажный топ, разгоряченную кожу. Я уверена, что выгляжу как потный беспорядок, но нет смысла пытаться исправить это. — К Адаму постоянно приставали.

— Он снял ожерелье? — спрашиваю я, и Шон заставляет меня смеяться, когда качает головой.

Он протягивает мне коктейль, который, должно быть, заказал, пока меня не было, и я не могу сдержать застенчивой улыбки, поднося его к губам.

— Шон, — спрашивает Лэти, — хочешь потанцевать?

Шон откашливается со смехом, который нисколько не омрачает улыбку Лэти.

— Да ладно тебе. Ты совсем не танцевал! — жалуется Лэти. — Если ты не собираешься танцевать со мной, то хотя бы потанцуй с Кит.

Я ловлю себя на том, что качаю головой, пока все смотрят, потому что я слишком хорошо помню, что случилось, когда я танцевала с Шоном в последний раз. Я выставила себя полной дурой, а потом чуть не блеванула ему в рот.

— Я реально устала, — говорю я, переводя свой совсем не усталый взгляд на Шона. — Как думаешь, ребята не будут возражать, если мы вернемся в автобус?

— Не-е-ет, — хнычет Лэти. — Ты не можешь уйти.

Я одариваю его тайной улыбкой.

— Кэл может остаться с тобой! Мы поймаем такси.

Даже несмотря на то, что Лэти дуется на то, что я рано ухожу и ставлю крест на его плане свести меня с Шоном, он отпускает нас.

Кэл крепко обнимает меня, предупреждая на ухо:

— Он мне не нравится, Кит. Я пришел сюда, потому что беспокоился о тебе.

— Я в порядке, — отвечаю я, целуя его в щеку. Он хмуро смотрит на меня, когда я отступаю. — И у тебя есть дела поважнее, чем беспокоиться обо мне! — Я подмигиваю ему и кричу Лэти, чтобы убедился, что мой брат благополучно добрался до дома, а затем разворачиваюсь и иду на улицу вместе с Шоном, чтобы присоединиться к нашим трем пропавшим рок-звездам.

Мы окликаем таксиста, заранее даем ему чаевые за то, чтобы он позволил нам впятером втиснуться в его такси, и тем самым нарушить закон, и забираемся внутрь.

По дороге в клуб Кэл вел машину, и мы все тесно прижались друг к другу, а я сидела на коленях у Лэти. На этот раз Адам забивает место впереди, Шон, Джоэль и Майк занимают заднее сиденье, и я оказываюсь на коленях у Шона, переплетая свои ноги с его. Ночь темная, огни города то вспыхивают, то гаснут, и на этот раз, когда пальцы Шона находят мое бедро, в ушах не стучит музыка, и комнату не заполняют лазеры. Мы вдвоем в темноте, мои ноги в облегающих леггинсах лежат у него на коленях, а его пальцы скользят под мою свободную майку, чтобы погладить покрытую мурашками кожу.

В тусклом свете салона такси, пока другие парни разговаривают, я смотрю на него сверху вниз. Моя рука обвилась вокруг его шеи, и эти невероятные зеленые глаза полностью прикованы ко мне, глядя на меня из-под черных ресниц, которые выглядят достаточно мягкими, чтобы хотеть их поцеловать. Уличные фонари освещают его лицо снова и снова, высвечивая изумрудные искорки в глазах, идеальную форму носа, тень от щетины на подбородке. Каждый отрезок темноты заставляет меня хотеть поцеловать его, и каждая вспышка света напоминает, что я не могу.

Когда такси высаживает нас у автобуса, я, спотыкаясь, первой выскальзываю с заднего сиденья, не дожидаясь остальных ребят, и забираюсь на борт нашего серебристо-серого автобуса. Я немедленно хватаю свою сумку из шкафа и направляюсь в душ, принимая его холодным. Вода льется мне на лицо, смывая макияж и пот от танцев с кожи. Холод заставляет Шона казаться сном, хотя призрак его пальцев цепляется за мои бока, как невидимый отпечаток — тот, который я чувствую, тот, который невозможно смыть.

Я делаю глубокий вдох и провожу руками по лицу, стоя под ледяной водой, пока мое тело и мои воспоминания не немеют, пока вся ночь не кажется мне вчерашним днем. Выйдя из ванной в свежей пижаме, с умытым лицом, я встречаю новый день. Тот, который не заставляет мое сердце болеть.

Ребята, включая Водилу, собрались на кухне, пьют, играют и смотрят телевизор, и я быстро прощаюсь с ними, стараясь не встречаться взглядом с Шоном, прежде чем задернуть занавеску и проскользнуть в свою койку.

Моя подушка, мои одеяла… Вся моя кровать пахнет им. После того как я поменяла его простыни с моими сегодня утром, я не подумала взять оба комплекта с собой в прачечную, и теперь я буду спать в его запахе. Он обволакивает меня, когда я натягиваю одеяло до подбородка и закрываю глаза. Я почти представляю, что жду его в постели, что он в любой момент может забраться ко мне и обнять еще крепче, чем в клубе.

Мои мысли уносятся к тому, что произошло бы после объятий…

И после поцелуев…

Я ворочаюсь и мечусь в постели. Лежу на спине и смотрю на деревянные балки над головой, думая о той ночи шесть лет назад и о том, что, кажется, с того момента прошла целая жизнь, когда луч света падает на пол прохода. Когда Шон закрывает за собой занавесу, эта щель снова исчезает, не оставляя ничего, кроме тусклого сияния городского света, пробивающегося сквозь щели в занавесках и жалюзи. Я не отрываю глаз от койки над моей головой, пока он выскальзывает из джинсов, забирается под одеяло и устраивается на кровати. Но когда я чувствую на себе его взгляд, переворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть ему в лицо.

Шон смотрит на меня через проход, его щека покоится на подушке, а зеленые глаза — самые яркие в комнате. Он не отводит взгляда, когда я смотрю на него в ответ, а я не смогла бы отвести свой, даже если бы попыталась.

— Перестань, — говорю я так тихо, что он едва слышит меня через проход.

— Перестать что? — Мягкость в его голосе щекочет мою кожу, легче и теплее, чем ароматная простыня, ласкающая мое плечо. Он у меня в голове, обнимает меня, смотрит на меня с такого близкого расстояния.

Перестань заставлять меня забывать. Перестань заставлять меня вспоминать. Перестань заставлять меня влюбляться в тебя.

Я хочу выскользнуть из-под одеяла, закрыть пространство между нами, упасть на колени и прижаться губами к его губам. Я хочу целовать его до тех пор, пока его пальцы не найдут мои бока, как они делали это в клубе, как делали это в машине, а затем я хочу коснуться его таким же образом. Я хочу прикасаться к нему, пока он не потеряется так же, как и я, пока мы оба не забудемся.

На самом деле я сжимаю пальцами вторую подушку и швыряю ее через проход. Шон смеется и ловит её, пряча под голову, не собираясь отдавать обратно. Я не могу удержаться от улыбки, прежде чем откатиться к стене, уткнуться носом в его подушку и крепко зажмуриться.

Как бы мне хотелось, чтобы Шон позвонил мне шесть лет назад. Как бы мне хотелось, чтобы он не пожалел о том, что поцеловал меня в автобусе.

Как бы мне хотелось, чтобы он не хотел такую девушку, как я.

Как бы мне хотелось, чтобы он хотел меня.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Такая девушка, как ты».

Эти четыре слова мучают меня в течение следующих семи дней. Когда от улыбки Шона у меня мурашки бегут по коже, я думаю, что он, должно быть, пытается мне что-то сказать. Когда он дразнит меня, как будто я один из парней, я меняю свое мнение.

Дело в том, что Шон не из робких. Я помню, каким он был в старших классах, как вел меня наверх, как будто не было никаких сомнений, что я последую за ним куда угодно. Если бы он захотел меня сейчас, сказал бы мне прямо. Он бы снова увел меня в темную комнату и не сказал бы: «Такая девушка, как ты».

И вообще, все это чушь собачья. Шону не нужна девушка, иначе он бы ее завел. Это не значит, что он страдает из-за отсутствия выбора вариантов. Каждый вечер, когда мы выступаем, у него может быть любая девушка из толпы. Девушки более горячие, чем я, более женственные, более походящие под его тип, чем я. Они ждут его у автобуса, одетые в короткие юбки и топики с глубоким вырезом. И хотя я благодарна за то, что он никогда не приглашает их на борт — за то, что проводит ночи за чтением или дразня меня улыбками через проход — невозможно забыть, что — если бы я не была здесь, если бы не была девушкой в его автобусе, — он бы каждый вечер пробовал разных цыпочек. И, возможно, одна из них стала бы его девушкой, а может и нет, но в любом случае, Шон был бы больше самим собой, чем когда он рядом со мной. И я все еще буду той девушкой — той девушкой, которую он оставил позади. Той девушкой, которую он забыл.

— Эта одна из новых, — говорит Адам в микрофон на девятый день нашего турне.

Это наше шестое выступление, и в шестой раз он произносит именно эти слова. Большинство шоу начинается одинаково — с того, что он флиртует с первым рядом, прежде чем обозначить мою сексуальную привлекательность для парней в толпе. Затем он вкладывает слова песен в микрофон, а Шон поет над ним, под ним, после него и перед ним. Джоэль раскачивает бас, Майк колотит по барабанам, и я теряюсь где-то между прожекторами, подвешенными к балкам, и струнами моей гитары.

Но эта ночь немного другая, с блондинкой двадцати с чем-то лет, стоящей прямо за сценой, наблюдающей за нами со сложенными руками и уверенной улыбкой на лице. Она появилась где-то около третьей песни, на стороне Шона, и когда мы сделали перерыв перед выходом на бис, она обняла парней, как будто они были старыми друзьями, и снисходительно хихикнула, когда я спросила ее имя.

Виктория Хесс.

Очевидно, она дочь какого-то крутого звукорежиссера. И она думает, что все должны это знать.

Мой медиатор бренчит последнюю песню до самого конца, и среди громовых аплодисментов мои гудящие ноги несут меня обратно к ее раздражающей улыбке. Я занята тем, что выпиваю содержимое бутылки с водой рядом с Майком, а Адам игнорирует Викторию, хлопая всех по спине и поздравляя с очередным успешным шоу.

Моя голова повернута к Адаму, но глаза сосредоточены на Виктории, когда она бочком встает рядом с Шоном. Она одета в сочетающиеся белые юбку и топ, которые могли бы выглядеть по-деловому, если бы не кожа, которую она показывает. Топ слишком тесный, с глубоким вырезом, который примерно на четыре пуговицы ниже уровня «слишком», и мини-юбка с высокой талией, выставляющая напоказ задницу, которая едва ли вообще имеет место быть. Наряд дополнен супертонким поясом из искусственной кожи, что вряд ли необходимо, учитывая, что одежда практически нарисована на ее подростковых изгибах. Она как раз из тех чересчур худых, из-за которых у старшеклассниц развиваются комплексы.

— Итак, — говорит она, откидывая с лица прядь светлых волос и беря Шона под руку, — кто хочет налить мне выпить?

Я впиваюсь взглядом в ее шелковистую белокурую голову всю дорогу по коридору за кулисами до гримерной. Виктория впереди и в центре, зажатая между Шоном и Адамом, а я сзади между Джоэлем и Майком, стараюсь не получить пощечину каждый раз, когда она перебрасывает свои дурацкие волосы через дурацкое плечо.

— Думаю, ты знаешь, почему я здесь, — говорит она, ее белые каблуки громко стучат по ламинированному полу. — Джонатан все еще очень, очень хочет, чтобы ты подписал с ним контракт.

Она бросает надменно вздернутый нос через плечо, когда я прерываю с «Кто такой Джонатан»?

— Джонатан, — повторяет она, как будто я идиотка, что спрашиваю, — президент Mosh Records.

— Ты имеешь в виду своего отца?

Майк хихикает, когда она отворачивается, не отвечая мне.

— Так или иначе, — продолжает она, как будто я вообще ничего не сказала, возвращая свое внимание к Шону и пропуская взгляд, которым я делюсь с Майком и Джоэлем.

Они оба притормаживают с веселыми выражениями на лицах, держась позади, пока Виктория тащит Шона и Адама в гримерку. Она все твердит и твердит о том, что контракт мог бы сотворить чудеса для нашей группы, и мы втроем ждем, пока она уйдет вперед.

— Она ненавидит, когда ей напоминают, что единственная причина, по которой она работает на компанию, это должность ее отца, — объясняет Майк, и Джоэль кивает в знак согласия.

Я помню, как Шон упоминал Mosh Records, что-то о том, что они каннибалы…

Не сомневаюсь, что Виктории понравится его вкус.

— Она влюблена в Шона или что-то в этом роде? — спрашиваю я, и Джоэль продолжает энергично кивать.

— Виктория приспособленка, — рассуждает Майк. — Так что да, прямо сейчас она влюблена в Шона.

Джоэль перестает кивать достаточно долго, чтобы возразить:

— Она была влюблена в него задолго до того, как мы стали известными.

Я смотрю на Майка, ожидая подтверждения, но он просто пожимает плечами, не делая ничего, чтобы успокоить мои нервы, когда мы заканчиваем короткую прогулку в гримерку.

За последние полторы недели, проведенные с Шоном, я узнала, что он рано встает, никогда не пьет одинаковое кофе два дня подряд и обычно надевает очки в толстой оправе, когда читает. Я видела, как вздымается и опускается его грудь, когда он спит, как выглядят его волосы, мокрые после душа, как он крутит гитарный медиатор у губ, когда пытается придумать слова для песни.

На сцене Адам — фронтмен, но за кулисами — шоу Шона. Он заказывает наши выступления, планирует веселые развлечения в наши выходные, забирает наши заказы на кофе каждый раз, когда мы паркуемся в нескольких минутах ходьбы от «Старбакс». Шон организован, педантичен и невероятно харизматичен. За кулисами он всегда говорит правильные вещи правильным людям и пожимает правильные руки, и все в индустрии любят его. Любят, потому что, несмотря на все это — прожекторы, поклонники, внимание, — музыка по-прежнему для него на первом месте, всегда была и всегда будет, и все восхищаются этим. Они видят в нем настоящего художника, и я тоже это вижу — вместе с парнем, который улыбается мне, прежде чем моя голова коснется подушки, парнем, который дарит мне бабочек вместе с утренним кофе.

Не знаю, что я ожидаю увидеть, когда заворачиваю за угол в гримерку, но это точно не Виктория, уютно устроившаяся на коленях Шона и обвившая его шею своими тонкими ручонками. Комната гудит от людей, жаждущих поздравить нас с великолепным шоу, и блондинистый каннибал в белом удостоверяется, что она находится прямо в центре этого.

— Джоэль! — кричит она, как только мы входим внутрь, чтобы убедиться, что она звезда шоу. Ее голос такой раздражающий и плаксивый, что я не знаю, как кто-то мог бы его пропустить. — Я слышала, у тебя есть подружка!

Джоэль падает рядом с Адамом на диван напротив Шона, положив ноги на кофейный столик и сцепив пальцы за головой.

— Как и у Адама, — говорит он, и Виктория улыбается.

Как будто меня здесь вообще нет. Как будто я невидимка, и если бы я не была уверена, что Шон смотрит на меня, то поверила бы в это. Я чувствую, как они — эти бездонные зеленые глаза — смотрят на меня, хотя я и не хочу встречаться с ним взглядом. Как я могу, когда она обнимает его? Как будто он наблюдает за мной… Для чего? Посмотреть, не возражаю ли я, что у него на коленях сидит горячая цыпочка?

Если ему нужно мое одобрение, он его не получит. Но он и не получит моего неодобрения, потому что я не имею на это права.

Шон не мой. И никогда им не был.

— Я и об этом слышала, — говорит Виктория, когда Майк отходит от меня.

Он направляется к столику, полному еды и напитков в углу, а я направляюсь к подлокотнику дивана Джоэля, наблюдая, как Виктория адресует свою улыбку Шону, который выглядит так, как обычно после шоу — усталый, но бодрый, как будто он преодолел усталость и решил, что ему больше никогда не нужно спать. Его радужки темнее, волосы влажные и вьющиеся на кончиках, и все его тело выглядит так, будто зашипит от прикосновения. Я проводила ночи, гадая, как будет ощущаться его грудь рядом с моей сразу после шоу, когда мы оба все еще наполнены адреналином и светом сцены. Теперь Виктория проводит пальцами по его ключице.

Шон дергает подбородок и встречается с ней взглядом.

— Но только не ты, верно? — продолжает Виктория, ее карие глаза сверкают, когда она так нагло спрашивает, есть ли у него девушка. — Ты все ещё свободен.

И на этой фразе я понимаю, что мне, пожалуй, пора. Не дожидаясь ответа, я встаю с дивана и встречаюсь с Майком у стола с едой. Хватаю печенье, откусываю кусочек и наливаю себе столь необходимую порцию водки, проглатывая ее и морщась от послевкусия — желанное отвлечение.

— Когда мы станем достаточно известными, — говорит Майк, когда я пытаюсь заменить вкусом печенья мерзкий привкус во рту, — я потребую, чтобы на каждом шоу была пицца. — Его большие пальцы подносят маленький мини-сэндвич ко рту, и он корчит гримасу, прежде чем положить его в рот.

— Я бы попросила аппарат для йогуртов, — возражаю я. И прямо сейчас? Я бы утопилась в нем.

— Какой вкус?

— Все до единого.

Майк хихикает, когда мы оба поворачиваемся к комнате и прислоняемся к столу. Я стою рядом с ним, стараясь не смотреть на Шона, но безуспешно. Мое сердце разрывается от ревности при мысли о том, что Виктория может флиртовать с ним так, как я никогда не могла. И от того, что она может прикасаться к нему, как я никогда не смогу.

— Слышала, что Van Halen любят M&Ms, — продолжаю я, — но с удалением всех коричневых.

Майк проглатывает еще один мини-сэндвич.

— Серьезно?

— Да. — Я отрываю взгляд от Шона, перевожу его на Майка и приказываю глазам оставаться на месте. — А Мэрайе Кэри нравятся пушистые животные за кулисами. — Когда он поднимает густую коричневую бровь, я объясняю: — Типа котята, щенки и все такое.

— Ты шутишь…

— Нет. В колледже я писала статью о райдерах. И это даже не самое странное. Мэрилин Мэнсон просит лысую проститутку без зубов.

Встревоженное выражение лица Майка сменяется коротким смешком, а затем он кричит через всю комнату:

— Джоэль! Ты знаешь, что когда-нибудь сможешь поместить лысую беззубую проститутку в свой райдер вместо того, чтобы выслеживать ее самостоятельно?

И из всех вопросов, которые Джоэль мог задать после того, как разворачивается на диване, он выбрал:

— Что, черт возьми, такое райдер?

— Это список, который вы даете организаторам тура, — отвечает какой-то случайный человек в комнате, — всего того, что должно быть готово для вас за кулисами.

Локти Джоэля соскальзывают со спинки дивана, когда он поворачивается к Шону.

— А почему у нас нет такого?

— А мог бы быть, — напевает Виктория, ее длинные ногти танцуют на шее Шона. — Большинство наших групп…

— Этого не случится. — Шон бесцеремонно снимает ее со своих колен, прежде чем подойти ко мне и Майку.

Как исполняющий обязанности менеджера нашей группы, он должен работать с музыкальными шишками, такими как отец Виктории. Ребята поддерживают его решения, и я тоже — особенно если они связаны с тем, чтобы вывести Викторию из себя.

— Вы могли бы стать успешными! — протестует она.

— Будем, — поправляет Шон. Его плечо касается моего, когда он забирает бутылку водки и стопку одноразовых рюмок, но он даже не смотрит на меня, прежде чем вернуться к Виктории.

— Разве ты не хочешь славы? Денег? Женщин?

Шон откидывается на спинку дивана, ставит рюмки с водкой на стол и тут же откручивает крышку.

— Нет, если это означает продажу моей души.

— Вики считает, что души переоценивают, — насмехается Адам, чем заслуживает ухмылку Шона, который занят тем, что наливает самые небрежные шоты в мире. — Так ведь, Вики?

Виктория показывает ему язык, в то время как Шон быстро проглатывает две рюмки, но она теряет хорошее настроение, когда он протягивает третью мне.

— Кит?

Мое имя в его устах звучит как чужое, что-то, что случилось до Виктории, а не после. Я принимаю шот в каком-то оцепенении, чувствуя на себе ее взгляд, когда мои пальцы смыкаются вокруг прозрачного пластика. Когда Шон снова устраивается на кожаной диванной подушке, она перекидывает одну ногу через его, и я понимаю ее сообщение громко и ясно. Я сажусь на подлокотник противоположного дивана, отклоняя второй шот, который Шон предлагает мне, потому что последнее, что мне нужно сделать сегодня вечером, это напиться и слететь с катушек. Он пожимает плечами и выпивает третью порцию.

— Слушай, я поняла, — говорит Виктория, ее розовый язычок скользит по водке на губах. — Ты еще ни с кем не готов подписать контракт. Как знаешь. У тебя есть мой номер, когда понадобится. Я проделала весь этот путь не только для того, чтобы поговорить о делах.

— Зачем ещё? — спрашивает Джоэль, принимая наживку, которой она болтает.

— Чтобы увидеть вас всех, конечно. — Она обращает свой плотоядный взгляд к Шону и одаривает его готовой к фотосъемке улыбкой. — Я скучала по тебе.

Ее рука падает с его груди, когда он наклоняется вперед, чтобы налить еще порцию алкоголя, но она находит свой путь обратно, как только Шон садится на место. И все, что я могу делать, это смотреть. Даже когда другие люди присоединяются к разговору, мои глаза продолжают возвращаться к пальцам Виктории на груди Шона, ее голой икре на его бедре, ее губам у его уха.

Она именно та девушка, которая ему нужна, даже если он не подпишет с ней контракт. Горячая, богатая, властная девушка. Та, кого не забудешь. С таким именем, как Виктория Хесс.

Я смотрю на него — на них, — когда его взгляд встречается с моим, и Виктория отслеживает его движение, прищурившись глядя на меня. Они поняли, что я пялилась на них, как какая-то ревнивая влюбленная идиотка, и с двумя парами глаз на мне, все, что я могу сделать, это встать. Отгородиться. Объявить, что я иду в ванную.

— Ты в порядке? — спрашивает Майк, прерывая разговор с кем-то из сценической команды.

— Не очень хорошо себя чувствую.

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет, — заикаясь, бормочу я, совершая свой небрежный побег. — Нет, я скоро вернусь.

Пробираюсь по лабиринту коридоров, пока не оказываюсь у входной двери, из-за которой на меня обрушивается поток свежего ночного воздуха. У меня нет ни малейшего желания когда-либо возвращаться назад, тем более, когда мое сердце исцарапано наманикюренными ногтями, поэтому мои армейские ботинки стучат по асфальту всю дорогу через пустынную стоянку к автобусу. Мы пробыли в этой гримерке так долго, что толпа, обычно ожидающая нас, разошлась по домам, и я вожусь с клавиатурой рядом с дверью, когда мозолистые пальцы обвивают мою руку.

Шон разворачивает меня, и я поднимаю подбородок, чтобы встретить его напряженный взгляд.

— Почему ты ушла?

Серьезность в его голосе не оставляет места для шуток, лжи или чего-то еще, что я могла бы сказать. Дурман от водки, которую он выпил, буквально плавает в его гипнотических зеленых глазах, пока он ждет моего ответа, но его у меня нет. Шон убирает мягкие черные пряди волос с моего лица, пока не касается ладонью моей шеи. Затем, запустив пальцы в мои густые волосы, делает шаг вперед и прижимает меня к автобусу.

— Почему ты злилась, когда вошла в гримерку? Почему не смотрела на меня? Почему ушла?

Бежать некуда, но я не могу ему ответить…

— Почему ты последовал за мной?

— По той же причине, что и ты. — Его лицо склоняется ближе ко мне, и мои губы дрожат от прикосновения его дыхания. — Я хочу поцеловать тебя.

Мое сердце бьется о ребра, ладони упираются в металл позади. Он просит меня снова и снова совершать одни и те же ошибки. Просит вернуться на вечеринку, пережить ночь на танцполе, воссоздать воспоминания в автобусе. И я знаю, что не должна этого хотеть… но хочу. Господи, как же я хочу.

Я хочу его.

— Нет.

— Пожалуйста, — шёпотом Шон умоляет меня, его губы приближаются и касаются моих на этом слове. Я отворачиваюсь, но его бескомпромиссные пальцы поворачивают мой подбородок обратно. — Пожалуйста, — повторяет он, прежде чем взгляд его голодных глаз опускается на мой рот. Шон губами касается моих, целует мои сомкнутые губы, угрожая поглотить меня. Все во мне хочет расцвести для него, хочет широко раскрыться и впустить его. — Позволь мне. Только один раз.

Его голос сам по себе подобен поцелую — нежный и теплый, он прижимается к моим губам, растапливая мою решимость. У меня не было бы сил снова сказать ему «нет», но он не дает мне такой возможности. Вместо этого Шон притягивает меня ближе и целует с такой настойчивостью, что нежные лепестки моих губ бессильны против его жара. Он целует меня с открытыми глазами. И, открыв глаза, я таю.

Целоваться с Шоном — все равно что прыгнуть с обрыва. Как осознание того, что ты можешь летать. Как приветствовать всепоглощающий поток воздуха. Как падение.

Это все равно что обнять саму землю, которая вот-вот разнесет тебя на куски.

Стон вырывается из запертого места внутри меня, когда его бедра прижимают меня к автобусу, а пальцы сжимают мои, поднимая мои руки все выше и выше, пока грудь не прижимаются к его груди, и каждый химический элемент в моем мозгу мчится, как бурные потоки. Мои руки прижаты к холодному металлу, под его контролем, а колени едва держат меня.

— Шон, — выдыхаю я, когда наконец набираюсь сил, чтобы отвернуться от поцелуя, который лишает меня возможности дышать, двигаться или думать.

Его имя на моем дыхании звучит как протест, как мольба о большем.

— Я еще не закончил, — шепчет он мне на ухо, смахивая носом мои волосы, чтобы прикусить мочку.

Когда я извиваюсь, Шон прижимается губами к моей шее, к тому местечку, которое заливает бассейн тепла в моем животе. Все, что я могу сделать, это сжать колени, позволить ему поцеловать меня и попытаться не стонать его имя. Его язык делает такие вещи, от которых мурашки бегут от макушки головы к пальцам ног, а эти губы спускаются все ниже и ниже, осыпая поцелуями мою кожу, пока не касаются изгиба моей шеи, и я горю изнутри.

То, что мы делаем, неправильно — запретное воскрешение тайны, которую хранили слишком долго. И это приятно, чертовски приятно… но я чувствую запах водки на его губах.

Я освобождаюсь от него, вырывая руки из его хватки. Шон смотрит на меня из-под полуопущенных век, и я уверена, что отражаю его взгляд. Я чувствую это по тому, как напрягаются мои соски, как пылает кожа, я все еще не могу дышать ровно.

— Нет, — говорю я, и Шон делает шаг вперед, прежде чем передумать и остаться на месте.

— Почему?

— Ты пьян.

Это как в ночь после нашего первого выступления. Я хочу его, но не могу вынести еще одно утро после этого. Не могу допустить, чтобы он сожалел о том, что сделал, и предпочел бы об этом забыть. Я не могу снова быть забытой.

Я ухожу от него, потому что это мой единственный выбор. Если я останусь…

Я не могу остаться. Только не тогда, когда он так на меня смотрит. Не когда мое тело жаждет обернуться вокруг него.

— Кит, — окликает он меня, когда я отступаю к двери в здание.

Каждый мой шаг причиняет боль, как будто я сопротивляюсь притяжению чего-то, чему принадлежу. Чем дальше я забираюсь, тем это труднее.

Я не оборачиваюсь.

— Нет, Шон. Я больше не буду это делать.

Каждый раз, когда мы делаем это, я теряю еще одну частичку себя.

Я слышу, как он идет за мной.

— Кит, — умоляет он, прежде чем я широко распахиваю металлическую дверь.

— Нет. Поговорим, когда протрезвеешь.

Я не оглядываюсь. Покалывание в затылке даёт понять, что Шон рядом, но всю дорогу до гримерки притворяюсь, что его не существует.

Я не игрушка. Не вещь, с которой он может просто играть каждый раз, когда ему становится скучно, а затем забыть об этом, пока снова не почувствует скуку.

— Ребята, — говорю я с порога, вздрагивая, когда тяжелая рука опускается мне на плечо. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на Шона, и вздыхаю, когда понимаю, что он опирается на меня, чтобы не упасть, и смотрит на свои ноги, как будто они вот-вот выскочат из-под него. — Шон чертовски пьян, — заканчиваю я. — Кто-нибудь может помочь мне дотащить его до автобуса?

К нему подходит роуди и хлопает его по плечу так сильно, что Шон едва не падает с ног. Роуди смеется и опускает голову под руку Шона, поддерживая его, в то время как Адам пытается переползти через спинку дивана, спотыкается в процессе и падает, доказывая, что он так же пьян, как и Шон. Шон начинает хихикать, а Адам лежит на полу и хохочет до упаду, пока я закатываю глаза.

У Джоэля хватает ума встать и обойти диван, вместо того чтобы перелезать через него. Он смотрит на Адама сверху вниз своими остекленевшими голубыми глазами.

— Чувак, ты в стельку.

Когда Адам протягивает руку за помощью, Джоэль собирается протянуть ее и помочь, но вместо этого Майк не дает им обоим оказаться на заднице.

— Ладно, пошли отсюда.

— Мы переносим вечеринку в автобус? — предлагает Виктория своим надоедливым писклявым голоском, и я быстро открываю рот, прежде чем кто-то другой успевает это сделать.

— Извини, только по приглашениям. — Я одариваю ее чересчур сладкой улыбкой и жду, пока Майк поднимет Адама с пола.

Виктория оказывается в моем личном пространстве, прежде чем я успеваю осознать это, обращая большие карие глаза на Шона, который все еще держит руку на моем плече.

— Можно мне пойти с тобой, Шон?

Мы обе смотрим на него, ожидая его ответа, когда он снова начинает хихикать и спрашивает:

— Тебя пригласили?

Я все еще слишком зла на него, чтобы оценить его поддержку, но ухмыляюсь тому, как лицо Виктории искажается от отказа. Поворачиваюсь к ней спиной, не говоря больше ни слова, и мои тяжелые ботинки ведут моих горячих парней обратно к автобусу. Они громкие, несносные, и в автобусе я слышу их даже сквозь стены проточного душа.

Поцелуи Шона задерживаются на моей коже. Следы от его губы все еще покалывают шею. Призрачные касания его пальцев повсюду, и я упираюсь ладонями в линолеумную стену, позволяя воде хлынуть мне на затылок, пытаясь блокировать их.

Кэл предупреждал меня, что присоединиться к группе — плохая идея, и я знала, что это будет трудно… Я просто не ожидала, что будет настолько трудно. Я не думала, что поцелую Шона в Mayhem. Не ожидала, что он поцелует меня в ответ.

Я откидываю лицо под струи воды.

На этот раз он поцеловал меня первым. И точно так же, как та девушка, которая последовала бы за ним куда угодно шесть лет назад, я позволила ему это. Поцеловала его в ответ. Знала, что не должна, но все же не могла не поцеловать его. Шон как наркотик, который всегда течет по моим венам, ожидая вспыхнуть при малейшей искре.

Его губы. Его глаза. Его запах. Его прикосновения.

Я не утруждаю себя сушкой волос. Завязываю их узлом на макушке и выхожу из душа в огромной футболке, которая поглощает шелковистые пижамные шорты под ней. Ребята все еще пытаются поднять мертвых на кухне, поэтому я выдыхаю и возвращаюсь туда.

— Серьезно? — говорю я, окидывая взглядом рюмки и бутылки из-под спиртного, украшающие стол, за которым они сидят.

— Я не пью, — говорит Шон, но я игнорирую его и начинаю рыться в шкафах.

— Что ты делаешь? — спрашивает Джоэль, сидя за столом с бутылкой джина между ног.

— Пытаюсь найти вам что-нибудь поесть.

— О! — Адам отодвигает голову Шона в сторону, чтобы лучше видеть меня. — Я хочу… чизкейк! Ты можешь сделать чизкейк?

— Конечно, Адам, позволь мне вытащить чизкейк из моей задницы для тебя.

Пока роюсь в шкафу, за моей спиной раздается столько смеха, что я даже не могу сказать, от кого он исходит. Хотела бы я быть одной из них, пьяной в стельку и смеяться над дерьмом, которое даже не смешно. Вместо этого я являюсь образцом трезвости, чтобы не намочить рукав Шона своими слезами и не спросить, почему он не может хотеть меня, когда трезв.

Я вытаскиваю из шкафа все что могу найти — крекеры, печенье, крендельки — и меняю их на бутылки на столе, пряча их подальше, прежде чем угрожаю убить любого, кто посмеет разбудить меня. Когда я, наконец, забираюсь под простыни, которые все еще хранят слабый запах одеколона Шона, я измотана — от долгого дня, концерта, от необходимости иметь дело с Викторией Хесс…

От необходимости сказать «нет» Шону Скарлетту.

Зеленые глаза Шона — последнее, о чем я думаю перед сном, и первое, что я вижу, когда просыпаюсь. Темнота только начинает уступать место свету, туманное сияние просится сквозь закрытые жалюзи автобуса, в то время как Шон пальцами касается моего локтя. Он сидит на корточках рядом с моей кроватью — его рубашка чистая, глаза ясные, а дыхание мятно-свежее, когда он приказывает:

— Пойдем со мной.

Не дожидаясь, пока я начну спорить, он исчезает за тяжелой серой занавеской, ведущей на кухню, и я лежу в постели, пока не убеждаюсь, что не сплю. Джоэль храпит, слышится уличное движение, и мое сердце просыпается, заставляя ноги освободиться от одеяла и свеситься с края моей койки. Холод под подушечками пальцев подтверждает, что я не сплю, и я тихо проскальзываю между койками, стараясь никого не разбудить, готовясь к извинениям Шона. Он скажет, что сожалеет о том, что поцеловал меня, объяснит, что был пьян, и я приму все его обещания, что это больше никогда не повторится. Это будет неловко, и мы договоримся, чтобы все было профессионально, на этом все закончится. Просто и невыносимо.

Когда я отодвигаю занавеску и проскальзываю в кухню, он поворачивается ко мне, в его глазах исчез стеклянный блеск прошлой ночи.

— Ты сказала, чтобы я поговорил с тобой, когда протрезвею.

Мое сердце замирает, когда он подтверждает, что помнит — как прикасался ко мне, как я позволяла ему. Он был достаточно пьян, чтобы подойти ко мне, но не настолько, чтобы забыть об этом.

Я поцеловала его в ответ. Я не была пьяна, но поцеловала его в ответ.

Шон подходит ближе, и у меня перехватывает дыхание, когда обе его руки погружаются в мои волосы — все еще влажные после вчерашнего душа. Без ботинок я задираю подбородок, чтобы посмотреть на него снизу вверх.

— Я трезв, — говорит он.

— Что?

— Ты просила поговорить с тобой, когда я протрезвею, — объясняет он.

А потом Шон целует меня.

Мои глаза уже закрыты, когда его губы прижимаются к моим, и я целую его в ответ, одержимая яростной потребностью, кипящей в венах. Я сжимаю в кулаки его футболку, и он разворачивает нас и начинает вести меня назад.

Шон трезв. То, как он смотрел на меня, то, как он прикасается ко мне — сильно, неторопливо, уверенно.

Кухонный стол встает у меня на пути, и тогда руки Шона хватают меня за задницу и поднимают на него. Щетина на его подбородке покалывает мои ладони, щеки, шею, подбородок — пока каждая часть меня, видимая и невидимая, не сдаётся.

Я хочу его, но не на мгновение, не на один раз.

Отрываю свои губы от его и упираюсь руками в его плечи, когда он пытается снова завладеть ими. Тлеющий взгляд его глаз потрясает мою решимость, когда я предупреждаю:

— Ты не можешь сожалеть об этом, Шон.

Независимо от того, трезв он или нет, я не могу потерять еще одну частичку себя. Не могу просто выбросить её.

Шон тянет меня к краю столешницы, так что мои бедра плотно прилегают к его бедрам, и я ощущаю, насколько он твёрдый. Его глаза полны обещаний, когда он говорит:

— Не буду.

Его губы снова сминают мои, и я ногами притягиваю его еще ближе. Руки Шона скользят вниз к моей заднице, и когда он прижимает меня к себе, мой стон смешивается с его низким, тихим, хриплым звуком, который заставляет мои внутренности сжиматься.

Я готова дать ему все, что он захочет, когда Шон внезапно отрывается губы от моих, касаясь моей кожи на виске. Его слова звучат у меня над ухом, и его плечи дрожат под моими руками, когда он говорит:

— Ты тоже не можешь сожалеть об этом.

— Не буду.

— Серьезно. — Его голос неровен, руки дрожат, как будто он с трудом контролирует себя, чтобы удержать их подальше от меня.

— Обещаю, — говорю я, и он отстраняется, чтобы увидеть правду в моих глазах, прежде чем снова поцеловать.

Шон целует меня, как играет на гитаре — смесь страсти и техники, которая заставляет меня чувствовать себя мороженым, которым он решил насладиться, как будто мой язык — это созревшая вишенка на вершине. И я целую его в ответ, пока не таю под его губами, языком, прикосновениями. Моя кожа воспламеняется, когда его губы опускаются все ниже и ниже. Они исследуют мою шею и открытые части груди, находя мои горячие точки и эксплуатируя их, пока я не прикусываю губу между зубами, чтобы не разбудить весь автобус. Мои тихие всхлипывания только подбадривают его, когда Шон засовывает руку мне под рубашку и проводит ладонью по моей груди, жадно массируя ее… черт, у меня пульсирует между ног, и то, как он двигается против меня, не помогает — не с моими пижамными шелковистыми шортами, и трусиками, которые становятся чертовски мокрыми.

Бёдра Шона между моих бёдер, его рука под моей рубашкой, и я отрываю пальцы от его плеч, в спешке ныряя к пуговице его джинсов. Я вожусь с джинсами, отчаянно пытаясь почувствовать его внутри себя, когда Джоэль стонет со своей койки за занавеской:

— Шо-о-он, сделай мне кофе.

Мы с Шоном замираем — я с руками, готовыми разорвать его джинсы, а он с одной рукой на моей груди, а другой под моей задницей. Он медленно выпрямляется, мои пальцы не отрываются от его пуговицы, а его глаза не отрываются от моего рта. Мы ждем и ждем, и ничего не происходит. В тишине Шон нежно покусывает мои губы, и в этой тишине я целую его в ответ.

— Как ты думаешь, он снова заснул? — шепотом спрашиваю я.

— Нет. — Обжигающие губы Шона снова ловят мои в мягкой, но доминирующей ласке, а затем что-то тяжелое падает на землю, и через секунду его руки вырываются из под моей рубашки, мои — от его джинсов, и Шон поспешно отступает назад.

Джоэль врывается через занавеску секундой позже, в похмелье проходит прямо мимо Шона, чтобы добраться до кофеварки. Загружает фильтр в машину, не обращая внимания на то, как мое сердце бешено колотится, на то, как мои губы раскраснелись от поцелуя, и на то, как Шон смотрит на меня, как будто всерьез подумывает закончить то, что начал, независимо от того, смотрит кто или нет.

— Какого черта никто не сварил кофе? — жалуется Джоэль, и я прикусываю нижнюю губу.

Шон делает маленький шаг ко мне, но я слегка качаю головой. Он колеблется, потом кивает в сторону занавески, молча прося меня выйти из автобуса вместе с ним. На этот раз он спрашивает, и на этот раз я могу думать.

Удовлетворенная улыбка касается моих губ, и я снова качаю головой.

Я всегда слишком облегчала ему жизнь. Все происходило слишком быстро. И слишком легко забылось.

— Не делай мне, — говорю я Джоэлю, спрыгивая со столешницы, решив сделать так, чтобы меня запомнили. — Пожалуй, я попробую еще немного поспать.

Улыбаюсь Шону, проходя мимо, мои пальцы касаются его в движении, что заставляет мое сердце биться еще сильнее, чем когда я была на столешнице. Он переплетает пальцы с моими, прежде чем отпустить их, и в то утро я засыпаю, не обращая внимания на запах, застрявший в волокнах моей наволочки. Я утыкаюсь в неё лицом и улыбаюсь, потому что на этот раз эти зеленые глаза были трезвыми и честными, и Шон все еще хотел меня. Улыбаюсь, потому что он сказал, что не пожалеет об этом. Улыбаюсь, потому что верю ему.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Есть несколько вещей, которые большинство людей не знают о гастролях. Например, как все меняется.

В первую неделю большой блестящий автобус пахнет возбуждением и свежей кожей, а к четвертой — усталостью и грязными носками. Кухня теряет свой блеск, дорога теряет свою магию, а все города начинают выглядеть одинаково. Каждая ночь — лучшая ночь в вашей жизни, и каждое утро — дежавю.

В первую неделю прощаться с друзьями и семьей легко. Объятия, поцелуи, размахивание руками из окон. Но на четвертой неделе прощаться — даже по телефону — все равно что перерезать невидимую нить, которая привязывает тебя к дому. Иногда кажется, что ты никогда больше не увидишь свой дом… потому что как это возможно, если дом так чертовски далеко?

Адам становится беспокойным, совершая поздние ночные прогулки и заполняя блокнот за блокнотом текстами для наших следующих песен — все, что угодно, чтобы отвлечься от того, как сильно он скучает по Роуэн. Джоэль развивает нездоровую привязанность к своему телефону, спит с ним под подушкой и постоянно скулит о том, как сильно он скучает по заднице Ди, ее ногам, ее рту — все, что угодно, чтобы скрыть, как сильно он на самом деле хочет просто обнять ее и никогда больше не отпускать.

Майк жалуется, что скучает по своему дому, развлекательному центру, студии.

Но Шон и я… Мы с Шоном не жалуемся. Потому что каждое новое утро, каждый новый город приносит тихие поцелуи за кухонной занавеской.

Конечно, я скучаю по Кэлу и Лэти, по остальным братьям и маме с папой. Скучаю по Роуэн и Ди, и даже по моей пожилой хозяйке. Скучаю по своей собственной кровати и по тому, что у меня есть больше, чем просто несколько пар одежды, а ещё по телевизору в прайм-тайм и просмотру футбола по воскресеньям на родительском диване. Но я не скучаю по тому, что Шон меня не целует и не трогает. Я не перестаю удивляться тому, каково это — быть желанной для него.

Для меня турне становится другой жизнью, одной из тех, что сопровождаются поцелуями и тайными улыбками. Мы с Шоном держим все, что происходит между нами, в секрете от всех остальных, потому что не думаю, что кто-то из нас знает, что происходит на самом деле…

Это раннее пробуждение, чтобы хихикать у его губ на кухне. Это ускользание от толпы, чтобы стонать у его губ в темноте.

Сегодня утром, открыв глаза, я вижу, что Шон улыбается мне через проход, и прячу глупую улыбку, которая расползается на моем лице, глубоко в подушку. Когда снова смотрю на него, он подмигивает мне, и мне приходится приложить все усилия, чтобы не разбудить остальных мальчишек глупым девчачьим хихиканьем. Шон указывает на кухню, но я качаю головой. Он снова указывает, и я одариваю его еще одной смутьянской улыбкой и качаю головой. Дьявольски ухмыляясь, он поднимает телефон.

Шон: Душ?

Читая его сообщение, я прикусываю губу, забыв, что он может меня видеть. Когда смотрю в его сторону, то почти уверена, что он собирается поднять меня и отнести туда, хочу я этого или нет.

Я: Еще поспать :Р

Шон: Тогда я забираюсь к тебе в постель.

Я: Ты этого не сделаешь.

Я резко поворачиваю голову в его сторону, когда слышу, что он начинает вылезать из-под одеяла, и проскальзываю в проход прежде, чем он успевает меня опередить. А на кухне он заключает меня в объятия и наказывает за поддразнивание — обжигающими поцелуями, от которых у меня перехватывает дыхание, и мягкими прикосновениями, сводящими с ума. Шон обращается с моим телом, как с игрушкой, которую изучает, и я счастлива позволить ему играть. Он, не торопясь, преподает мне урок — слишком долго, потому что автобус тронулся, мальчики проснулись, а нас с Шоном чуть не поймали с руками под одеждой друг друга. Казалось бы, уже в сотый раз.

Я провожу день раздосадованной, но это того стоило. Тот факт, что мы — тайна, делает наши отношения еще более забавными, делает нас еще более отчаянными, и каждый момент, который провожу с ним, кажется чем-то, что я краду для себя.

— Кит? — спрашивает голос Кэла в моем ухе, и я встряхиваю головой, освобождаясь от мыслей о своем утре с Шоном, чтобы ответить ему.

Я сижу на обочине возле закусочной быстрого питания, пока парни заканчивают завтракать внутри, прижимая телефон к уху, и моя кожа словно тает от жары.

— Я липкая.

— А?

— Джорджия, — ворчу я, вытирая пот с рук и слезая с бордюра, чтобы найти тень. — Я вся липкая. Серьезно, моя кожа сейчас как слизь.

— Фу.

— Я похожа на тающую восковую фигуру. Клянусь Богом, мои уши потеют изнутри.

— Гадость, — говорит Кэл.

— Знаю. — Я прижимаю телефон к плечу и машу руками, как цыпленок, создавая поток воздуха, чтобы подышать. — Не смей хоронить меня в Джорджии. Соскреби меня с тротуара и отправь в Антарктиду или еще куда-нибудь.

Брат хихикает, и я поднимаю заднюю часть своей рубашки, чтобы прижаться голой спиной к затененному кирпичу соседнего здания, игнорируя осуждающие взгляды прохожих.

— Я так понимаю, ты готова приехать домой на эти выходные? — спрашивает он.

Мои мысли тут же возвращаются к Шону и тому, как он целовал меня сегодня утром на кухне. Адам решил проснуться пораньше, и это должно было случиться именно сегодня. Каждый чертов раз, когда мы с Шоном становимся слишком возбужденными, происходит нечто, что отрезвляет нас, и я не уверена, должна ли я быть благодарна за это или проколоть все шесть шин автобуса.

— Нет, — признаюсь я, а потом вздыхаю и начинаю изливать душу. — Мы с Шоном…

— Че-е-ерт, — стонет Кэл. — Я так и знал! Я знал это.

Закрываю глаза за темными очками, которые на мне надеты.

— Не знаю, что будет, когда мы вернемся домой.

Не то чтобы я не думала об этом миллион или два миллиона раз. Я не хочу, чтобы мы навсегда остались тайной, но именно я сделала это с нами, скрывая то, что мы делали на кухне от Джоэля в самом начале, и Шон не возражал. Как я буду выглядеть, если сейчас передумаю? Нуждающейся. Отчаявшейся. Жалкой. Шон не сказал, чего он хочет от меня, а я слишком боюсь разочарования, чтобы спросить. Я слишком боюсь, что мое сердце разобьется. Снова.

— Он пригласил тебя на свидание или просто использует тебя, как друга для траха? — спрашивает Кэл.

— Мы не трахались.

— Ответь на вопрос.

— Даже не знаю.

— В смысле ты не знаешь?

— Думаю, что мы вместе, — говорю я, в основном, чтобы успокоить брата, потому что, честно говоря, я не уверена в том, что думаю.

— Ты так думаешь?

Я вытираю слой пота со лба.

— Кажется, я снова влюбилась в него.

— Чушь собачья, — говорит Кэл, как будто я его капризная младшая сестра. — Ты любишь его, и мы оба это знаем. И никогда не переставала.

Мой близнец говорит вслух то, что уже знает мое сердце, и больше нет смысла это отрицать.

— Я думала, что покончила с ним.

— Ага, — произносит Кэл, когда я вытираю влажную руку о шорты, — потому что ты глупая.

Прижимаясь к кирпичной стене, сползаю вниз, пока не сажусь, прижав колени к груди. Я не тружусь спорить с ним, а он не тратит силы на разглагольствование. Мы оба знаем, что я балансирую на грани очередного разбитого сердца, и оба знаем, что я все равно рискну. Потому что Шон для меня всегда стоил риска, и эти последние несколько недель дали мне еще миллион причин для этого.

Потому, что он кладет мед в виски Адама перед выступлениями, чтобы помочь его голосу, и потому, что оставляет бутылку аспирина у койки Джоэля, когда тот обречен просыпаться с похмелья. Потому, что заставляет меня улыбаться, когда улыбается он, и заставляет меня смеяться, когда он смеется.

Знакомство с ним — настоящее знакомство — только углубило мои чувства к нему. То, что я чувствовала к нему, когда мне было пятнадцать, ничто по сравнению с тем, что чувствую к нему сейчас. Сейчас, когда я знаю, что он тоже что-то чувствует ко мне, даже если точно не знаю, что это такое.

Кэл и я позволяем моему признанию повиснуть между нами, не нуждаясь в том, чтобы сказать что-то еще, потому что мы оба знаем, что сказали бы друг другу. Он бы сказал, что мне нужно прекратить возиться с Шоном, пока я снова не пострадала. Я бы ответила, что уже слишком поздно. Он сказал бы, что он ему не нравится. Я бы сказала, что знаю. Он бы спросил, что я собираюсь делать, когда Шон снова причинит мне боль. Я бы вздохнула и не знала, что ему ответить.

— Лэти хочет, чтобы я открылся маме и папе, — говорит он, и я благодарна ему за услугу, которую он оказывает мне, меняя тему разговора.

— Конечно, хочет.

Лэти и Кэл по-настоящему поладили в тот вечер, когда мы все пошли в клуб. Несмотря на то, что я написала им, что они могли бы поспать в автобусе той ночью, прежде чем отправиться домой, они так и не появились. Они веселились всю ночь, и с тех пор разговаривали почти каждый день и даже несколько раз выходили вместе. Я припомнила Кэлу свое предсказание, что они будут идеальными вместе, и он ничего не отрицал.

Когда он замолкает так же, как я раньше, я спрашиваю:

— Что ты собираешься делать?

— Даже не знаю.

— Ну, ты знаешь, что я думаю. — Я вскакиваю на ноги, когда ребята выходят из закусочной, Адам уже закуривает сигарету, а Джоэль жалуется на жару. Шон прижимает мобильник к уху, и взгляд, который он бросает на меня, когда видит, как рваная белая майка прилипает к моей коже, заставляет мои загорелые щеки пылать еще жарче.

— Знаю, — отвечает Кэл. — Кит, что бы ни случилось с Шоном, ты знаешь, что я всегда буду рядом, правда?

Я никогда в этом не сомневалась, даже на секунду.

— Знаю. Люблю тебя, Кэл.

— Я тоже тебя люблю, сестренка. Позвони, если понадоблюсь.

Я присоединяюсь к остальным ребятам и иду обратно к автобусу, спрашивая Майка, с кем разговаривает Шон.

— Вэн.

Одно слово, и я чуть не спотыкаюсь о свои армейские ботинки. Парни бросают на меня странные взгляды, и я виню воображаемую трещину на тротуаре.

Вэн Эриксон, имя настолько известное, что фамилия необязательна. Он вокалист группы Cutting the Line, одной из самых популярных групп в мире прямо сейчас. Я купила билеты на одно из их шоу в прошлом году, и, хотя мы с другом пришли на три часа раньше, мы все равно оказались далеко-далеко позади очереди, а затем прямо в середине ямы. Меня сильно помяли, но это было одно из лучших шоу в моей жизни. Каждый человек, присутствовавший там в ту ночь, знал каждое слово в каждой песне, и мы все кричали их во все горло, подняв руки в воздух и с адреналином в наших венах.

Я бесстыдно подслушиваю разговор Шона, в то время как Адам, Джоэль и Майк шутят и продолжают болтать, — будто Вэн Эриксон на другой линии не имеет большого значения, — но я едва улавливаю конец разговора, прежде чем Шон вешает трубку и переходит в деловой режим.

— Планы изменились, — говорит он. — Мы возвращаемся в Нэшвилл.

— Когда? — спрашивает Адам между затяжками сигареты.

— Сейчас.

Ухо Шона мгновенно возвращается к телефону, и мне удается получить от него только короткие ответы, в то время как он одновременно разговаривает с Водилой.

По-видимому, члены группы, выступающей на разогреве у Cutting the Line, слегли с простудой, которая вывела их из строя, и Вэн предложил нам заменить их. Шон сказал «да», и через несколько часов я буду выступать на разогреве у чертовых Cutting the Line.

Когда мы возвращаемся к автобусам, двигатели уже работают. Водила выезжает с парковки практически сразу, как только нога последнего человека отрывается от земли, и мы мчимся по шоссе в сторону Нэшвилла.

Джоэль хихикает, когда я наливаю себе «Ред Булл» и потягиваю его, рассеянно глядя на кухонную стену.

— Ты нервничаешь, что ли?

Мой взгляд скользит по нему, и я понимаю, что я такая же белая, как футболка, которую он носит.

— А ты разве нет?

Он качает головой и садится к столу.

— Я с ними уже играл.

— Ты играл с Cutting the Line?

— Их басист слишком много выпил на «Манифесте», — объясняет он.

Я бы продала все свои волосы до последнего дюйма, чтобы попасть на этот фестиваль прошлой весной, но билеты были распроданы прежде, чем я смогла их достать.

— На что это было похоже?

— Это было громко.

Его дьявольская ухмылка вызывает у меня озноб, который не покидает меня всю дорогу до Нэшвилла, и когда мы подъезжаем к месту выступления, я широко распахиваю глаза, глядя в окно автобуса. Очередь на сегодняшнее шоу тянется на несколько кварталов, молодежь с крашеными волосами, пирсингом и футболками еще более выцветшими, чем у меня. Я с трудом сглатываю и отрываю взгляд от окна, когда Шон садится рядом со мной на койку.

— Есть только одна вещь, которую ты должна помнить, — наставляет он. Он одет для шоу точно так же, как и сегодня утром — выцветшие рваные джинсы и винтажная футболка с Нирваной.

— Какая?

— Ты самый лучший ритм-гитарист, которого эти ребята когда-либо видели. — Он мягко улыбается в ответ на мой неуверенный взгляд и заправляет мои волосы за ухо, прежде чем встать и пойти к передней части автобуса.

— Шон, — окликаю я его, вставая и поворачиваясь к нему лицом в проходе. — Как я выгляжу?

На мне симпатичный черный лифчик, выглядывающий из-под одного из творений Ди —разрезанный фиолетовый топ, который обтягивает там, где должен обтягивать, и драпирует там, где должен драпировать. Он соответствует бликам в моих волосах и украшен фотошопленной фотографией Мэрилин Монро спереди. Она с тяжелым макияжем и татуировках, пальцы обеих рук скручены в рок-жесте, выглядит так же круто, как я надеюсь. Мои ноги плотно обтянуты рваными черными узкими джинсами, а армейские ботинки туго зашнурованы.

Зеленые глаза Шона изучают меня, прежде чем он подходит ближе. Мы остаемся одни между занавесками, и когда он целует меня, я забываюсь. Мне наплевать на Вэна, на его выступление, на то, кто может нас застукать. Меня волнует только то, как тепло у него во рту, как он хорош на вкус — как темный обжаренный кофе с сахаром.

Шон отстраняется первым, мое сердце сильно колотится, когда он тихо мурлычет мне в ухо:

— Ты выглядишь, как неприятности.

К тому времени, как я выхожу из автобуса, вторая дорожная бригада уже снаружи, помогая нашим вносить оборудование внутрь. Адам немедленно закуривает сигарету, потому что ему запрещено курить в автобусе, хотя он все равно делает это половину времени, а Майк протягивает руки к небу, издавая усталый стон. Когда Шон заканчивает кричать новой дорожной бригаде, чтобы они были осторожны с нашими вещами, остальные следуют за ним внутрь.

Увидев на сцене Вэна Эриксона — похожего на рок-Бога в черных джинсах, облегающей черной футболке и ремне с шипами, болтающемся на конце, — я чувствую себя на два дюйма выше земли. Он спрыгивает со сцены и сразу же идет к нам, даже его уверенная походка кричит: «Рок-звезда». У него черные лохматые волосы, выкрашенные в красный цвет на кончиках, и татуировки, ползущие по обеим рукам. Его улыбка абсолютно уверенная, когда он подходит к ребятам из моей группы. Его взгляд ползет по Шону, Адаму, Джоэлу, Майку, а затем обшаривает меня с головы до ног. Вэн ухмыляется, а затем пожимает руки Адаму и Шону, притягивая каждого в мужское объятие.

— Я твой должник, — говорит он Шону.

— С этим уже пять раз, — поправляет Шон, и Вэн смеется, отстраняясь и обнимая остальных парней.

Когда он добирается до меня, вместо того чтобы обнять, он берет обе мои руки и разводит их в стороны, чтобы получше рассмотреть меня.

— Черт. Ты новый гитарист?

Если бы какой-нибудь другой парень осматривал меня так, как он, как будто я сочный кусок мяса, я бы отдернула руки и, вероятно, ударила его коленом по значимому месту. Но из-за того, что он Вэн Эриксон, из-за того, что он один из моих кумиров, я просто стою там с языком, завязанным в узел в моем пересохшем рту.

— Кит, — наконец хриплю я одним быстрым слогом.

Вэн ухмыляется и отпускает мои руки. Он обнимает меня за плечи и поворачивается лицом к ребятам.

Шон пристально смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что стою там, в объятиях Вэна, как будто я его собственность, как будто я на все готовая чертова фанатка. Мои щеки краснеют, и намек Вэна едва скрывается, когда он смотрит на меня в последний раз, прежде чем сказать ребятам:

— Вы ведь останетесь после шоу сегодня вечером, да?

На самом деле он имеет в виду, останусь ли я после шоу — я, девушка с виднеющимся из-под топа лифчиком; я, девушка, которая позволила ему осмотреть себя, как стейк в разрезе; я — на все готовый верняк.

В момент абсолютного безумия я подношу руку ко рту…

Посасываю кончик пальца…

Сую его прямо в ухо Вэну Эриксону.

В одно мгновение его рука взлетает с моего плеча, и он отпрыгает, теперь находясь вне досягаемости, крича во всю глотку:

— Какого хрена!

Секунда тишины, а затем каждый из моих товарищей по группе смеется до упаду —громко, вероятно, достаточно громко, чтобы услышал народ снаружи, — в то время как я просто стою там с выражением «о-мой-гребаный-бог» на моем лице.

Неужели я всерьез только что сделала ВЭНУ ЭРИКСОНУ «Мокрого Вилли»?

О боже мой. Да. Я только что сделала Вэну Эриксону мокрого-долбаного-Вилли.

— Зачем ты это сделала? — кричит он на меня.

Все еще с широко раскрытыми глазами, я просто говорю:

— Мне просто показалось, что это то, что нужно сделать…

— Тебе показалось, тебе показалось… — Вэн заикается, отчего парни смеются еще громче. Майк хватается за живот, и его смех эхом отражается от стен зала. Шон и Адам смеются так сильно, что плачут. Вэн перестает заикаться, вытаращив на меня глаза, и говорит: — Ты чокнутая!

Майк воет от смеха, а я просто киваю.

— Немного… Но я хорошо играю на гитаре.

— Ты… — Вэн обрывает себя и его брови сходятся вместе. Изучает меня долгим-долгим взглядом, потом выражение его лица смягчается, и он качает головой. — Ты хорошо играешь на гитаре, — повторяет он, как будто это самая сумасшедшая вещь, которую он когда-либо слышал, а затем хихикает. Когда его лицо расплывается в улыбке, мне удается сдержанно улыбнуться в ответ. — Ладно, Кит. Ты хорошо играешь на гитаре? Давай послушаем, докажи.

Делать саундчек с Вэном Эриксоном и его группой — это еще более нервно, чем играть перед полным аншлагом весь концерт, но, кажется, я единственная, кто так думает. И только когда Адам начинает выкрикивать слова песни Донны Льюис «I Love You Always Forever», у меня нет другого выбора, кроме как расслабиться. Я не могу удержаться от смеха вместе со всеми, и когда Джоэль случайно хрюкает, мне приходится отпустить гитару, потому что я слишком сильно смеюсь, чтобы удерживать ее.

С такой большой толпой, здесь, чтобы увидеть группу, столь популярную, как Cutting the Line, вступительный акт может пойти так или иначе. Зрителям может понравиться наше звучание, и мы сможем заполучить новых поклонников, или же они потеряют терпение и будут плавать в яме, как мертвые рыбы в море.

В первой песне мы получаем в основном дохлую рыбу. Несколько ребят знают нас и подпевают, но большинство просто выжидают, пока Вэн не выйдет на сцену. Затем идет какой-то стеб, во время которого Адам представляет нашу группу, называет наши имена, рассказывает, откуда мы родом. Он объясняет, что случилось с запланированным разогревом, а затем они с Шоном шутят о том, что ехали четыре часа, чтобы попасть сюда на шоу. Они рассказывают всей толпе о моем инциденте с «Мокрым Вилли», дразня меня до тех пор, пока толпа не начинает громко аплодировать, а мои щеки не начинают гореть красным.

К нашей третьей песне мы полностью покорили их. Все подпрыгивают на месте, поднимают руки вверх, кричат во все горло в конце каждой песни, и, хотя большинство из них поначалу не знают слов нашего материала, к третьему разу, когда Адам поет припев, новые поклонники подпевают ему.

Песня за песней, мы обращаем их, и в конце нашего сета Адам заставляет их сходить с ума.

— ВЫ ГОТОВЫ К CUTTING THE LINE?

Толпа аплодирует группе хедлайнеров и нашему потрясающему выступлению, и я практически вылетаю со сцены, в восторге от возможности увидеть Cutting the Line прямо за кулисами. Год назад я бы убила за такое, а теперь это моя жизнь.

Группа Вэна играет более тяжёлую музыку, чем наша, с его бэк-вокалистом, рычащим хардкорную лирику в микрофон, и голосом Вэна, атакующим все стороны зала. Девушки в первом ряду демонстрируют даже больше кожи, чем поклонницы Адама, учитывая, что у всех у них грудные имплантаты, которые примерно на пять размеров больше, чем нужно. Интересно, будем ли мы когда-нибудь столь же популярными, чтобы смотреть на огромные сиськи и играть для такой большой толпы?

Когда рука Шона незаметно прокрадывается в мой задний карман и сжимает мою задницу, я не рискую признать его. Мы с ребятами стоим друг за другом сразу за сценой, и он использует рычаг моего кармана, чтобы привлечь меня ближе к себе. Я сжимаю нижнюю губу между зубами, когда он дразнит меня, а затем, когда не могу больше терпеть искушение и всерьез собираюсь взобраться на него, я просовываю руку под его футболку и провожу ногтями вниз по его спине.

Рука Шона перестает двигаться, и мы оба просто стоим там и изнемогаем. Сегодня у нас должен был быть выходной, и я планировала улизнуть с ним в прачечную или еще куда-нибудь, но вместо этого застряла с его рукой в кармане и ничего не могу с этим поделать.

Когда Шон бросает на меня взгляд, я отвечаю ему тем же, и понимаю, что он видит — меня, с расширенными черными глазами, смотрящими на него с нижней губой, прикушенной между зубами. Он высвобождает руку из моего кармана, как будто собирается использовать ее, чтобы затащить меня куда-нибудь в укромное место, но затем проводит ею по голове и зажимает волосы между пальцами.

Уголок моего рта приподнимается в довольной ухмылке от того, как он измотан, и Шон немедленно вытаскивает свой телефон из кармана, печатая что-то, прежде чем мой гудит в моих джинсах.

Шон: Если ты не хочешь, чтобы тебя затащили в автобус, тебе нужно остановиться.

Я: Ты это начал.

Шон: Давай покончим с этим.

Я смотрю на многообещающее выражение его лица, моя кровь вспыхивает белым огнем, прежде чем возвращаюсь к своему телефону. Желание пойти с ним так сильно. В течение последних нескольких недель все, чего я хотела, это полчаса уединения, чтобы посмотреть, будет ли мне так же хорошо с ним, как я помню.

Но что будет потом? Что произойдет, когда истекут эти полчаса? Что будет, когда мы вернемся домой?

— После этого мы пойдем на вечеринку к Вэну в отель, да? — спрашивает Адам, давая мне столь необходимый предлог убрать телефон, прежде чем я наберу что-нибудь глупое, например: «Может, сначала поговорим о наших чувствах?»

— Да, — отвечает Шон Адаму. — Думаю, мы должны пойти.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Однажды, когда мне было десять лет, родители повезли нашу семью из семи человек на летние каникулы во Флориду, мы все поселились в одном огромном гостиничном номере. В нем было две спальни, маленькая кухня и скромная гостиная. Мои родители заняли первую спальню, я делила вторую с Кэлом, Брайсом и Райаном, а Мэйсон занял диван в гостиной. Мы все были в восторге от того, насколько огромным казался номер.

Гостиничный пентхаус Вэна, обставленный самой декадентской мебелью, которую я когда-либо видела, вполне мог бы вместить в свои двухэтажные стены десять флоридских апартаментов.

Хрустальные люстры сверкают под потолком, отражаясь от черных мраморных колонн, которые тянутся до самого черного мраморного пола. Бар занимает большую часть левой стены, а за ним тропические рыбы плавают во встроенном аквариуме, который тянется вдоль комнаты. Вода отбрасывает волны света на верхнюю часть барной стойки и на пол, который спускается в утопленную гостиную в середине номера. Сверкающие боковые столики, бесценный антиквариат, мягкие кожаные диваны — люкс Вэна был спроектирован для короля, и дальняя стена доказывает это. Сделанная полностью из стекла, она может похвастаться мерцающим горизонтом Нэшвилла, царством, которым можно восхищаться.

Личные покои его Королевского Высочества находятся слева от апартаментов, а в другой комнате, справа от меня, я замечаю бассейн, в котором кто-то плещется. Мимо меня, хихикая и срывая с себя одежду, пробегает группа, и перед нами появляется Вэн. Он смотрит на меня и остальных моих товарищей по группе, широко раскинув руки, с гордой улыбкой на лице.

— Mi casa[10].

Кто-то включает музыку, и вся суета оживает. Свита Вэна не прекращает мчаться мимо меня — девушки, девушки, парни с девушками, еще девушки. Одна из них толкает меня, и я делаю шаг вперед, наклоняясь всем телом, чтобы получше рассмотреть помещение бассейна.

— Если я снова обниму тебя, — спрашивает Вэн рядом со мной, — я буду в безопасности от еще одного «Мокрого Вилли»?

Я выпрямляюсь и качаю головой.

— Нет.

Он хихикает и все равно обнимает меня, ведет к бару и говорит парню, который занят укладкой бутылок с алкоголем, чтобы он налил мне что-нибудь. Все остальные угощаются, разливая текилу, как будто это нечто иное, как нефильтрованная вода. Все парни, кроме Шона, рассредоточились по комнате, и когда он прижимается ко мне с другой стороны, воздух заряжается статическим разрядом, который шипит у меня в горле.

— Итак, по шкале от одного до десяти, — говорит Вэн, — каковы мои шансы быть с тобой сегодня вечером?

Я поворачиваюсь к нему так, что его рука падает с моего плеча, ухмыляясь в ответ на его самоуверенную ухмылку. Моя спина прижата к груди Шона, когда я указываю большим пальцем через плечо.

— Ты ведь понимаешь, что у Шона сегодня больше шансов быть со мной, чем у тебя?

Вэн смотрит на Шона и смеется, но он понятия не имеет, насколько серьезно я говорю. Он произносит тост за мой выпад и говорит, чтобы я веселилась, а когда Вэн исчезает, Шон пальцами скользит за пояс моих узких джинсов.

— По шкале от одного до десяти, — эхом отзывается Шон у меня в ухе, — каковы мои шансы с тобой сегодня вечером?

Мурашки пробегают по шее, я поворачиваюсь, чтобы встретиться с ним взглядом, но вместо этого ловлю себя на том, что смотрю на эти невероятно мягкие губы. Я знаю, как они ощущаются на моей шее, плечах, груди. И могу придумать дюжину других мест, где хотела бы их почувствовать.

Когда Шон наклоняется, я не останавливаю его. Я знаю, что нас может увидеть кто угодно — Адам, Джоэль, Майк, любой из тех, кого мы привезли с собой сегодня вечером, но мне все равно. Я потерялась в нем, потерялась в каком-то месте, из которого никогда полностью не убегала и теперь никогда не захочу. Его губы ласкают мои, обещание, которое становится глубже, пока я не захлебываюсь в нем, и только когда кто-то рядом с хлопком открывает бутылку шампанского, чары рассеиваются. Мы с Шоном оба вырываемся из транса, в котором находились, мое сердце стучит о ребра, я поднимаю взгляд, чтобы встретиться его потрясенным взглядом.

— О боже, — выпаливаю я, и мы оба начинаем хихикать.

Я оглядываюсь, чтобы посмотреть, не заметил ли нас кто-нибудь, но единственные люди, которые смотрят в нашу сторону — в сторону Шона — это несколько скудно одетых фанаток, которые, несомненно, заметили наше сегодняшнее выступление и терпеливо ждут своей очереди, чтобы привлечь его внимание.

Я свирепо смотрю на них, пока Шон прижимается губами к моей шее, заставляя мои пальцы сжиматься. Ногтями впиваюсь в ладони, прикусываю губу между зубами.

— Я бы предпочел вернуться в автобус прямо сейчас, — говорит он, и я не могу не согласиться, но это не мешает мне задаваться вопросом, почему, черт возьми, две эти цыпочки все еще пялятся на меня — на меня, а не на Шона. Когда они улыбаются друг другу и идут в мою сторону, я не могу избавиться от ощущения, что меня вот-вот проглотят.

— Я Никки, — говорит та, что повыше, когда заканчивает шагать по черному мраморному полу.

Она всего лишь на дюйм или около того выше меня, с волосами такой же длины, как у меня, с кольцом в носу еще более блестящим, чем у меня, и изгибами чертовски более округлыми, чем у меня. Она одна из самых красивых девушек здесь, но ни один парень не пристает к ней, и я предполагаю, что это по чертовски веской причине — у нее на лице написано «Фанатка Вэна».

— А я Молли, — говорит ее коротышка-двойник.

Девушка ростом в лучшем случае пять футов, миниатюрная, с пирсингом в бровях и самыми похожими на лань глазами, которые я когда-либо видела. У обеих девочек накладные ресницы, накладные ногти, неоново-розовые пряди в волосах, и их окружает атмосфера уверенности.

— Я… — Растерянна, удивлена, потеряна. — Ладно?

Молли хихикает.

— Приятно познакомиться, Ладно! Ты потрясающе выступила на сегодняшнем шоу. Ты как горячий опасный сексуальный котенок, который может играть на гитаре даже лучше, чем вон тот придурок. — Она кивает через комнату, туда, где ритм-гитарист Cutting the Line пьет Cîroc[11] прямо из бутылки, а затем улыбается Шону. — Так ведь, Шон?

И тут у меня в голове щелкает, что означали эти хищные улыбки. Они видели, как я поцеловала Шона. Они знают Вэна. Вэн знает Адама, Джоэля, Майка.

Черт, черт, черт.

— Перестань быть занудой, Молли, — ворчит Никки. — Шон, мы одолжим Кит на минутку. Иди искупайся в бассейне или еще что-нибудь.

Я следую за ними, потому что у меня нет выбора. У них есть невысказанный шантаж, и мне есть что терять. Мы с Шоном не готовы к тому, что мир узнает о нас, потому что, честно говоря, я даже не уверена, что мы есть. Я ему нравлюсь… я так думаю. А может, ему просто нравится целовать меня. Может быть, мы просто друзья с привилегиями.

Боже, неужели мы друзья с привилегиями? Я что, приятель по траху, как сказал Кэл?

Девушки ведут меня через открытые стеклянные двери на балкон, с которого, я не сомневаюсь, открывается лучший вид в городе. Горизонт мерцает передо мной, коллекция сверкающих небоскребов, которые не идут ни в какое сравнение с волшебным люксом позади меня. Но здесь, снаружи, я окутана тенью.

— Итак, вы с Шоном… — начинает Никки, но уязвимая девушка, которой я была рядом с Шоном, осталось где-то рядом с ним, и я обрываю ее.

— Зачем мы здесь?

Она смотрит сквозь стеклянную стену, отделяющую балкон от номера. Внутри все смеются и безумствуют, но ее голос апатичен, когда она говорит:

— Нам было скучно.

— Так между тобой и Шоном что-то есть? — взволнованно спрашивает Молли, но, увидев озабоченное выражение, которое, должно быть, отражается на моем лице, она поспешно добавляет: — О, не волнуйся, мы никому не скажем!

— Это ведь секрет, верно? — спрашивает Никки, и я наполовину признаюсь ей.

— С чего ты взяла?

Мой вопрос заставляет Молли усмехнуться, и я поворачиваю голову в ее сторону. Мне понадобится физиотерапия от хлыстовой травмы, если эти девушки не перестанут отвечать друг за друга.

— Мы знали, что Джоэль и Ди были вместе еще до того, как они сошлись.

— Вы знаете Джоэля и Ди?

— Я получила первую оригинальную футболки от Ди! — визжит Молли, и Никки улыбается ей. — Но мне нравится твоя. Этот топ реально секси.

Я смотрю вниз на свою разрезанную фиолетовую рубашку, чувствуя себя так странно, находясь здесь с двумя очень женственными девушками. Думаю, что тоже должна вести себя как девчонка, но… э-э-э… как?

— Спасибо…

Никки поворачивается и прислоняется спиной к стеклу. В туфлях на каблуках, шортах и соблазнительном топе, я уверена, что она привлекает гораздо больше внимания, чем уникальные произведения искусства, разбросанные по всему люксу. Легкий ветерок отбрасывает ее волосы назад.

— Так и почему это большой секрет?

— Все сложно, — честно отвечаю я.

Сначала мы хранили этот секрет ради забавы, но теперь это происходит по миллиону причин — ни одна из которых больше не кажется достаточно хорошей. Потому что я понятия не имею, чего хочет Шон, и не хочу ставить себя в неловкое положение, спрашивая об этом. Что, если он скажет, что хочет, чтобы мы навсегда остались тайной? А что, если он скажет, нет? Когда он узнает, что я хочу от него больше, чем он, вероятно, готов дать, прекратятся ли поцелуи? Пройдет ли еще шесть лет, прежде чем он снова позвонит мне?

Безрассудная часть меня почти хотела бы, чтобы Адам, Джоэль или Майк поймали нас, когда мы целовались. Тогда бы секрет раскрылся и это бы не зависело от меня. Но это все еще секрет — и он все еще мой.

— О, милая, — говорит Никки, похлопывая меня по плечу. — Так всегда бывает.

Я благодарна Адаму за то, что он появился несколько минут спустя на улице, чтобы перекурить и прервать расспросы девочек обо мне и Шоне. Я практически втягиваю его в разговор, а Никки и Молли ведут себя достаточно хорошо, чтобы действительно начать мне нравиться. Они, кажется, не так отчаянно нуждаются во внимании, как другие девушки здесь, но, может быть, это просто потому, что они не нуждаются в нем.

Мы говорим о гастролях и автобусах. Говорим о Роуэн и Ди. И когда сигарета Адама превращается в тускнеющую красную вишенку в темноте, он разбивает ее о свой ботинок, и мы все возвращаемся внутрь. Мы вчетвером проходим мимо гостиной зоны, где барабанщик и бас-гитарист Вэна болтаются с группой других людей. На столе сигареты с марихуаной, бутылки и всякая всячина, которую лучше не рассматривать слишком пристально и не задавать лишних вопросов. Я позволяю комнате с бассейном увлечь себя, вхожу внутрь и лавина пузырей обвивается вокруг подошв моих ботинок. Джакузи в углу переполнено полуголыми цыпочками и ванильной пеной, Никки игнорирует девушек, зовущих ее, когда бежит прямо к Вэну. Он сидит на противоположной стороне бассейна, в импровизированной гостиной с кожаными диванами и креслами, которые выглядят так, будто их перенесли из какой-то другой комнаты. Остальные ребята из моей группы с ним — кроме Джоэля, который бомбочкой бросается в бассейн. От его падения вода летит к потолку, и мой взгляд путешествует вверх к светодиодным огням, разбросанным в темно-синем потолке. Эта комната такая же волшебная, как и весь номер, даже когда брызги хлорированной воды мочат мои изодранные черные джинсы.

— Кит! — кричит Джоэль из воды, и его голос разносится по пещерообразной комнате. — Залезай!

—Не-а, — говорю я с краю, качая головой для большей выразительности.

Он спорит, спорит и вдруг останавливается. А потом его взгляд мечется к чему-то у меня за спиной, и мой опыт — все восемнадцать лет, которые я прожила с Кэлом, Брайсом, Мэйсоном и Райаном — берет верх. Одним быстрым движением я отхожу в сторону и разворачиваюсь, цепляясь за протянутые руки Адама и используя их, чтобы бросить его в бассейн.

Я застигнута врасплох, когда Молли хватает меня, но в конечном итоге смеюсь, когда она просто начинает подпрыгивать вверх и вниз, истерически смеясь, когда голова Адама появляется из воды. Он смеется так сильно, что едва может дышать, и когда Джоэль прыгает ему на спину и погружает под воду, я почти уверена, что он может умереть.

Поворачиваюсь к Молли и пожимаю плечами.

— Так ему и надо.

— Я чертовски люблю тебя!

Отпрыгиваю в сторону от брызг, которые попадают на меня от Адама и Джоэля, когда обхожу вокруг бассейна, стряхиваю их, пока парни продолжают улюлюкать мне. Карма пытается отомстить, заставляя меня поскользнуться и чуть не свалиться на пол, но в последний момент Молли ловит меня, и мы обе смеемся, когда осторожно заканчиваем маневрировать вокруг бассейна. Добравшись до диванов, я сажусь на первое попавшееся место, который оказывается рядом с Шоном. Опираюсь на плюшевый кожаный подлокотник его дивана, когда его пальцы смахивают пену с моих голеней, перемещаясь по моей ноге намного выше, чем им нужно. Он пристально смотрит на меня, и румянец на моих щеках проступает наружу.

— А для чего доски? — спрашивает Молли о маркерных досках на коленях каждого из парней.

Шон протягивает мне свою, и я смущенно смотрю на него, когда Вэн говорит:

— Увидишь.

Он одаривает Молли игривой улыбкой, а затем достает мегафон, стоящий рядом с его кожаным креслом. Откуда, черт возьми, у этих парней взялись доски и долбаный мегафон, я точно никогда не узнаю.

— Ладно! Участник один!

Член бригады бикини в джакузи вылезает и занимает позицию у изогнутого входа в комнату. В сверкающем розовом купальнике, закрывающем промежность, соски и ничего больше, она стоит лицом к бассейну и ждет, пока Вэн скандирует:

— По моей команде! На старт! Нет! — Вэн хихикает, когда цыпочка делает шаг вперед, пытается остановиться и скользит, как новорожденный ослик на льду, прежде чем он кричит: — Вперед! Вперед! Вперед!

Едва удержавшись на ногах, она бросается бежать, и ее подпрыгивающие сиськи угрожают сбить голову с плеч. Она снова скользит, снова едва удерживается на ногах и делает неудачную попытку прыгнуть в бассейн пушечным ядром. Парни все немилосердны, поднимая единицы и двойки, когда появляется ее мокрая белокурая голова. Когда я понимаю, что все смотрят на меня выжидающе, ожидая моего бала, я открываю маркер зубами.

«НЕТ. ПРОСТО НЕТ.» — Так гласит моя табличка, когда я наконец поднимаю её над головой. Парни все смеются, девушка хихикает, как будто она забавная, и я закатываю глаза, когда она устраивает шоу, поднимаясь по лестнице бассейна, ее бикини зажато между загорелыми ягодицами, которые выдвинуты для Вэна.

— Следующий! — кричит он, одновременно указывая пальцем на другую девушку в бассейне. Не задавая вопросов, она вылезает из воды и бросается к нему. — Принеси мне что-нибудь выпить, ладно?

Она поворачивается к бару, как будто это ее привилегия — служить ему, и, хотя это стервозный ход, я хватаюсь за возможность, прежде чем она уходит слишком далеко.

— И мне тоже! — кричу я, и когда девушка оборачивается, Вэн одобряюще улыбается мне, прежде чем шлепнуть ее по заднице.

— И ей тоже.

Никки, сидя на коленях у Вэна, когда он обращает внимание на каждую девушку, кроме нее, зацепляет ногтем его подбородок и смотрит на него сверху вниз, пока она для него не становится единственной девушкой в комнате. Когда она целует его, я отвожу взгляд, случайно встречаясь глазами с Шоном, в то время как мои щеки пылают так же ярко, как бикини следующей участницы.

Оно украшено тоннами полированной фурнитуры, и когда становится ясно, что Вэн полностью занят, его ведущий гитарист берет мегафон и кричит:

— Вперед!

Вэн отрывает губы от Никки, чтобы посмотреть, как вторая участница скользит по полу, останавливается на краю и зажимает свой нос. Она прыгает прямыми ногами вперед — в соревновании по пушечному ядру — я остаюсь сидеть, скривив лицо и тряся головой.

— Какого хрена это было? — спрашиваю я, но, когда верх её бикини всплывает без нее, сорванный ее жалким всплеском, большинство парней начинают аплодировать. Они поднимают восьмерки и девятки, пока девушка, прикрываясь одной рукой, пытается поймать дрейфующий верх бикини другой. Адам — полностью одетый, мокрый и сидящий на краю бассейна — прикрывает глаза, в то время как Джоэль поднимает лифчик двумя пальцами и запускает в сторону девушки, прежде чем она успеет подойти к нему слишком близко.

Еще несколько жалких прыжков. Еще несколько жалких очков.

— Думаю, нам нужен какой-то стимул, — предлагает Молли, втискиваясь вместе со мной на подлокотник дивана. Я отодвигаюсь, чтобы освободить место, но она продолжает подталкивать меня, пока мне не приходится ухватиться за Шона, чтобы не упасть. Я цепляюсь за него…

И визжу, когда он тащит меня к себе на колени.

— Победитель проведет ночь с Майком, — предлагает Никки с озорной ноткой в голосе, и протесты Майка теряются под громкостью мегафона Вэна. Я могла бы помочь ему, если бы не была так занята, пытаясь вести себя нормально, как будто сидение на коленях у Шона перед всеми не заставляет мое сердце биться быстрее.

— Самый высокий балл получает ночь с Майком! — кричит Вэн, смеясь, когда Майк пытается забрать мегафон.

Я тоже смеюсь, успокаиваясь, когда понимаю, как сильно это заставляет меня ерзать на коленях у Шона. Адам и Джоэль, кажется, даже не замечают нас, но, когда я поднимаю глаза на Молли, она подмигивает мне и я понимаю, что она нарочно сбила меня с подлокотника дивана. Шон продевает средние пальцы сквозь петли моего ремня, большими пальцами лаская чувствительную кожу под моим топом.

— Следующий! — снова кричит Вэн.

Я принимаю напиток, который его фанатка наконец-то приносит, посасывая его, пытаясь успокоить нервы. Сижу на коленях у Шона, стараясь дышать ровно, когда он прикасается ко мне, как будто ему все равно, кто нас видит.

Следующие несколько девушек, такие же жалкие, как и первые — некоторые в бикини, некоторые в скудном нижнем белье. Одна падает. Одна вдруг понимает, что она не может плавать, после того как прыгает в воду. А остальные едва справляются со всплеском, потому что они, вероятно, даже не превышают ста фунтов.

— Следующий! — снова кричит Вэн, и девушка в голубом бикини, с имплантами больше моей головы, вылезает из джакузи. Она делает вид, что стряхивает пену со своего тела в самом ярком месте комнаты.

— О-о-о, она ничего, — говорит Молли. — Как тебе, Майк? Думаю, она выиграет.

— Она, наверное, как поплавок, — возражает он, и я хихикаю, глядя на Шона.

Он крепче прижимает меня к себе, давая мне еще один повод прикусить язык и нижнюю губу. Это все, что я могу сделать, чтобы не умолять его отвезти меня куда-нибудь в уединенное место, чтобы мы могли закончить то, что начали.

— Ты готова, милая? — спрашивает Вэн у фанатки с большими сиськами, и она кивает своей крошечной головкой.

— Вперед!

Я ожидаю, что она бросится бежать и, надеюсь, упадет, но вместо этого она нетороплива и уверенна. Подходит к краю бассейна, засовывает пальцы под верх бикини и приподнимает его над своей дизайнерской грудью. По меньшей мере десять челюстей падают на пол, включая мою, а затем оглушительные возгласы и крики наполняют комнату. Доски начинают взлетать вверх, все с гигантскими десятками на них, и пока все отвлекаются, Шон пальцами скользит вверх и обводит косточки моего лифчика. Когда я смотрю на него сверху вниз, тлеющий взгляд его зеленых глаз предназначен только мне, и мое сердце подпрыгивает к горлу.

— У нас есть победитель! — кричит Вэн, пока большие пальцы Шона нежно скользят по моим возбужденным соскам, раз, другой…

Боже. Мне так жарко, что я извиваюсь. Выгибаюсь в его руках, пока он дразнит мои возбужденные, жаждущие соски. Закрываю глаза, а его большие пальцы продолжают мучить меня, скользя вниз к моей талии. Мы оба тяжело дышим, и каждый мускул в моем теле сжимается, требуя убраться к черту из этой комнаты и потащить Шона за собой.

Я допиваю свой напиток одним большим глотком.

— Вэн, — говорю я голосом, который, надеюсь, звучит не так взбудоражено, как я себя чувствую. Он поворачивает голову в мою сторону. — Думаю, нам нужно еще выпить.

Он смотрит на свой полный стакан, ухмыляется и подзывает случайную девушку, приказывая ей принести нам что-нибудь. Оставшуюся текилу он выпивает двумя-тремя большими глотками, потом ставит стакан на пол, и мы все внимательно наблюдаем, как победительница обходит бассейн, чтобы встать перед Майком.

— Э-э-э, я Боб, — врет Майк, глядя на нее снизу вверх. — Тебе нужен Майк. Думаю, он в баре. Тощий парень с кучей вьющихся рыжих волос. — Он заканчивает описывать нашего водителя автобуса и указывает на другую комнату. — Повеселитесь.

Девушка смотрит с сомнением, прищурив глаза, но все равно следует за его пальцем, и я улыбаюсь, как чокнутая, в то время как Никки надувает губы, ее лицо искажается от разочарования.

— Ну-у-у. Зачем ты это сделал?

Когда Майк не отвечает, Молли поддразнивает:

— Может быть, он не любит цыпочек.

Это было стервозно, и я отвечаю Молли тем же.

— Может, ему просто не нравятся шлюхи-фанатки.

— Эй, — торопится она сказать, — я имею в виду, что это круто, если он не такой…

Мои зубы скрипят от злости, но Майк совсем не сердится, когда говорит:

— Когда познакомлюсь со своей будущей женой, не хочу объяснять ей, почему переспал с сотней цыпочек, прежде чем встретил ее.

Каждый человек в пределах слышимости замолкает и смотрит на него, и каждая девушка тает от его слов. Даже Молли и Никки смотрят на него так, как будто хотели бы быть той девушкой, которую он ждет: потому что Майк мог бы быть, как Вэн, — он мог бы взять эту любительницу имплантатов куда-нибудь в укромное место и заставить ее делать все, что он попросит, — но он остается верным… преданным девушке, с которой ещё даже не знаком. И это намного больше, чем то, на что Молли или Никки могут когда-либо надеяться.

— Мне больше достанется, — упрекает Вэн, толкая Никки, когда протягивает руку, чтобы похлопать Майка по спине. Он стряхивает ее с колен и встает, потягиваясь, прежде чем направиться к джакузи.

Ни Никки, ни Молли не следуют за ним.

Остаток ночи заполнен выпивкой и смехом, толчками людей в бассейне и заказом сорока дюжин пончиков с кремом от консьержа. Музыка не смолкает, и вечеринка тоже. Где-то около трех часов ночи, когда осторожные прикосновения Шона становятся для меня невыносимы, я встречаюсь с ним взглядом через гостиную в середине номера и прикусываю губу между зубами. Когда встаю, он провожает меня взглядом. Когда я отворачиваюсь и пересекаю комнату, знаю, что он все еще смотрит. Когда выхожу из номера в коридор отеля, я знаю, что никто этого не замечает — никто, кроме него.

Стою, прислонившись к стене цвета яичной скорлупы, когда открывается дверь, и когда Шон появляется из нее, ухмыляюсь. Но только на секунду, потому что именно столько времени ему требуется, чтобы пересечь пространство между нами, запустить пальцы в мои волосы и прижать меня к стене. Его губы сминают мои в жадном поцелуе, который назревал всю ночь, и дыхание становится тем, что мне больше не нужно, потому что его пальцы скользят вниз по моей шее, по плечам и рукам, и вокруг моих запястий. Он вытягивает мои руки над головой, и я позволяю ему. Раздвигает мои бедра коленом, прижимаясь к тонким джинсам, пока я не начинаю извиваться на нем, издавая отчаянные и умоляющие звуки. Я в огне, и Шон целует пламя, заставляя его гореть все ярче и жарче, пока я не пожираю его губы, чтобы они не касались моей расплавленной кожи. Если бы только я могла освободить руки, я бы смогла потушить этот пожар, но каждый раз, когда я вырываюсь из хватки Шона, он тянет их еще выше.

Свет и музыка из номера Вэна внезапно разливаются по коридору, но Шон не прекращает целоваться, пока я не разрываю поцелуй, и даже тогда он не отпускает мои запястья. Он смотрит на меня, а я смотрю через его плечо — новая группа девушек входит в номер, и когда мои темные глаза возвращаются к Шону, он смотрит на меня так, будто ничто в мире не имеет значения. Когда пытаюсь опустить руки, он не дает им сдвинуться с места, и я теряю контроль быстрее, чем когда-либо думала. Его глаза темнеют, мои колени слабеют, и я просто жду. И жду. Когда он снова приближает свои губы к моим и целует, это мощно, доминирующе, поцелуй заставляет меня извиваться между его телом и стеной.

— Я хочу тебя, — выдыхает он мне в шею, посылая сладкий поток тепла между моих ног.

Его дыхание теплое на моей коже, язык гладкий, когда он погружает его в ложбинку моей ключицы. Со скованными руками я ничего не могу сделать, кроме как позволить ему овладеть мной. И, боже, я хочу, чтобы он взял меня.

— Давай пойдем куда-нибудь.

Он отрывается от моей кожи, чтобы встретиться со мной взглядом, и от его тлеющего взгляда мое сердце начинает биться сильнее. Когда на этот раз я опускаю руки, он отпускает меня, а когда я отхожу от него и начинаю пятиться, он зовет меня.

— Куда?

— Куда угодно.

Я одариваю его дьявольской улыбкой, которую он читает, как одну из своих книг, и когда начинаю бежать по коридору, он преследует меня по пятам.

Я не собираюсь сбегать — никогда не хотела, и никогда не буду — но факт, что он преследует меня… делает бег стоящим того.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

На крыше отеля, под толстым одеялом летних звезд, мы с Шоном совершенно одни. Во время нашего бега по коридорам и лестничным клеткам я чуть не врезалась в горничную, которую мы в конце концов убедили пустить нас на крышу. Я притворилась фанаткой, Шон притворился членом «великой рок-группы», о которой слышал весь персонал, и к тому времени, когда мы поднялись на крышу, оба хихикали, как набедокурившие дети. Шон попытался поцеловать меня, я рассмеялась и отскочила, а он погнался за мной до края крыши. Но тут нас захватил потрясающий вид, и теперь, когда мы смотрим на город, который, кажется, сияет только для нас, он берет меня за руку.

— Как красиво, — говорю я, зачарованно глядя на горизонт.

Гастроли не оставляют много времени для осмотра достопримечательностей, но я знаю, что ничего не может быть лучше, чем мы с Шоном, одни, стоящие на краю света.

Когда он тихо посмеивается надо мной, я поворачиваю голову и говорю:

— Что?

— Это та часть, где я должен смотреть на тебя, а не на вид вокруг и сказать что-то банальное вроде «Да, так и есть»? — Я смеюсь и снова смотрю на огни, но краем глаза вижу, что он все еще смотрит на меня. Его голос становится очень серьезным, когда он говорит: — Потому что это так. Я имею в виду, ты очень красивая.

Я смеюсь еще громче и толкаю его плечом, а он обнимает меня.

— Ты чудик.

— Только рядом с тобой.

Я улыбаюсь небу, довольная под рукой Шона, потому что нет ни одного места в мире, где бы я хотела быть. Ветерок несет свежий аромат его одеколона, и он обволакивает меня, как прохладное летнее одеяло, пока тишина между нами тянется и простирается в темноту, петляя по спящим городским улицам.

Когда тишина длится слишком далеко, я все разрушаю, открывая рот:

— Я думала, к этому времени мы окажемся голышом.

Я отчаянно краснею, как только говорю это, плотно сжимая пальцы ног в ботинках, чтобы наказать свою ногу за то, что она сунула себя в мой рот, но голос Шона нежный, когда он искренне признается:

— Я тоже.

Я расслабляюсь под его рукой, думая и надеясь, что это не то, что делают друзья с привилегиями. Они не помчались бы на заброшенную крышу только для того, чтобы посмеяться и обнять друг друга. Они бы не стояли здесь, как мы сейчас, создавая подобные воспоминания.

На этот раз, когда поворачиваюсь к Шону, я обхватываю его за плечи и прижимаюсь губами к его губам, поцелуй мягкий, сдержанный. Это не пламя. Это послание. Миллион вещей, которые я не могу сказать, и когда опускаюсь со своих цыпочек, не могу не улыбнуться ему, согреваясь изнутри, когда он отвечает мне такой же улыбкой.

В конце концов, полностью одетые, мы усаживаемся спиной к кирпичной стене отеля, наши плечи соприкасаются, а мои руки свободно обхватывают колени. Вид на город здесь действительно великолепный, но плохая замена зеленым глазам Шона. Я не могу удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на них, и каждый раз, когда он ловит мой взгляд и улыбается, мне приходится отводить взгляд, чтобы не захихикать.

— Я собираюсь попросить тебя кое о чем, — говорит он через некоторое время, — и это будет странно. Только не смейся, ладно?

В его устах это звучит так зловеще, что я готовлюсь к худшему. Парень, с которым я встречалась в колледже, однажды попросил меня называть его «Папочкой», когда мы обжимались, и я так сильно смеялась, уходя из его жизни, так и не ответив ему.

Мой голос нервный, когда я отвечаю Шону.

— Ла-а-адно…

Он разводит колени и похлопывает рукой по земле между ними.

— Ты можешь сесть здесь? И… позволить мне обнять тебя?

Бабочки вылетают из моего сердца, несутся по венам и попадают в желудок. Они дико трепещут, их крылья заставляют мурашки бегать по моей коже, пока Шон ждет моего ответа. Нервозность во мне хочет задержаться, спросить зачем, разрушая момент, но вместо этого я сглатываю и отталкиваю эту реакцию. Располагаюсь между его коленями, прижимаюсь спиной к его груди и впадаю в экстаз, когда он обнимает меня своими сильными руками.

— Тебе удобно?

На этот раз я ничего не могу с собой поделать и тихонько хихикаю, а когда он спрашивает, над чем я смеюсь, отвечаю:

— Ты ведешь себя так, словно никогда раньше не был с девушкой.

— Так ещё никогда. Не с такой девушкой, как ты.

Если бы он только знал, что уже был со мной когда-то, много лет назад, и гораздо более ближе, чем сейчас. В такую же ночь, на вечеринке вроде той, с которой мы только что сбежали, прежде чем он ушел из моей жизни и забыл мое имя, мое лицо, нашу историю.

Я пытаюсь отогнать это воспоминание, но это трудно, когда его руки обнимают меня, и только один из нас помнит, как наши глаза встретились в первый раз, как соприкоснулись наши губы.

Мой самый первый раз.

— Знаешь, я была влюблена в тебя в школе, — признаюсь я.

Я знаю, что он не помнит, но не могу удержаться от боли или надежды. Мое сердце тянется к нему, пытаясь заставить его вспомнить.

— Неужели?

Я тихонько вздыхаю, когда мое надежда не оправдывается, и Шон проводит большими пальцами по моим рукам.

— Да, — говорю я.

Шон начинает играть с моими пальцами, его трудом заработанные мозоли трутся о мои.

— Не стоило.

— Почему?

— Я не был хорошим парнем в старших классах. — Когда я поднимаю подбородок, чтобы посмотреть на него, он убирает мои волосы со лба и заправляет их за ухо. Его футболка мягко касается моей щеки, голос еще мягче, когда он говорит: — Такой парень, как я, не был бы хорош для тебя в старшей школе.

Я хочу поспорить с ним, но не знаю, смогу ли. И вообще, какой в этом смысл? Я поворачиваюсь, устраиваюсь у него на груди и позволяю ему крепче обнять меня.

— Что делает тебя хорошим для меня сейчас?

— Скорее всего, ничего. Но я все равно хочу тебя.

Часть меня удовлетворенно вздыхает, в то время как другая хочет спросить, надолго ли. До конца этого тура? Пока ему не надоест? На сегодняшний вечер? Навсегда?

— Ты меня совсем не знаешь, — говорю я, но Шон быстро реагирует.

— Я знаю, что ты разговариваешь во сне.

Я отталкиваюсь от его груди и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Нет.

— Да, — говорит он с игривой ухмылкой. — Прошлой ночью ты все время повторяла: «О, Шон, ты такой горячий, я так сильно хочу тебя…».

Моя челюсть падает в судорожном вздохе.

— Ты врешь!

Когда он начинает смеяться, я шлепаю его, пока он не обнимает меня и не прижимает к своей груди. Я смеюсь вместе с ним, наслаждаясь тем, как его тело дрожит за моей спиной, а потом просто улыбаюсь.

— Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — просит он меня через некоторое время, и по его голосу я слышу, что он тоже улыбается.

— Иногда я люблю кетчуп в макаронах.

Его большие пальцы перестают скользить по моим рукам, когда я произношу первое, что приходит мне в голову, и он говорит в тихую ночь:

— Черт. Это все меняет. Я думаю, тебе лучше вернуться внутрь.

Я смеюсь, и его большие пальцы вновь приходят в движение, удерживая меня в своих объятиях.

Улыбка по-прежнему в его голосе, когда он говорит:

— Расскажи что-нибудь еще.

— Теперь твоя очередь, — возражаю я.

— Что ты хочешь знать?

— Ты когда-нибудь был на такой вечеринке?

— Как эта? — Я киваю головой на его плече, и он говорит: — Нет. Я бывал на всяких сумасшедших вечеринках, но ничего подобного.

— Если ты подпишешь контракт с отцом Виктории, сможешь получать их каждый вечер.

— А зачем мне это нужно?

Я разворачиваюсь и смотрю ему в лицо, склоняю колени к его бедрам.

— Ты разве не мечтаешь об этом?

Шон кладет руки на потертые колени моих джинсов, вплетая пальцы в нитки.

— Ты имеешь в виду, чтобы кто-то другой указывал нам, что делать? — Когда я жду от него подробностей, он говорит: — Оно того не стоит. Я не хочу, чтобы кто-то говорил мне, что писать, а что нет, или как быстро мы должны все это выложить. Cutting the Line хороши, но сравни их сейчас с тем, как они звучали пять лет назад.

Я точно знаю, что он имеет в виду.

— Их первый альбом был потрясающим.

— И Вэн это знает. — Его пальцы продолжают скользить по каждой щели и прорези на моих джинсах, по каждой из них, как будто ему нужно прикоснуться к каждому дюйму моей обнаженной кожи, хотя я сомневаюсь, что он понимает, что делает. — Он любит эту жизнь, но ненавидит то, что ему приходится делать, чтобы жить так, как сейчас. Отец Вики держит его под каблуком. Это бы убило все для меня и Адама, и я знаю, что Майку и Джоэлю тоже не понравилось бы. — Его пальцы скользят в щель позади моей икры, и я притворяюсь, что не замечаю этого, что не таю от его прикосновения. — А как насчет тебя?

— Мне нравятся вещи такими, какие они есть.

Его улыбка согревает холод ветра на моих щеках.

— В любом случае все изменится. Просто медленнее.

— Мне нравится медленно.

— Мне тоже начинает нравиться медленно. — Его взгляд скользит к моим губам, и ветерок, кажется, успокаивается. — Как сейчас… Я очень хочу поцеловать тебя.

— Почему не целуешь? — Мой голос глухой, с придыханием.

— Потому что мне нравится это. — Его пальцы ползут вверх по моим ногам, пока снова не вплетаются в рваные нити, натянутые на моем колене. — Расскажи мне что-нибудь еще.

— Например, что?

— Где ты видишь себя через пять лет?

Я перевожу взгляд с его пальцев на глаза.

— Господи, неужели ты не мог выбрать что-нибудь попроще? — Шон улыбается, и из-за очаровательной ямочки, которая появляется на его щеке, мне хочется ответить на все его вопросы. — Не знаю, надеюсь, что все еще буду играть.

— И это все?

— Это единственное, что я могу сказать наверняка.

Есть вещи, которые я хочу — как Шон, каждый кусочек его, — но я не знаю, где мы будем завтра, а тем более через пять лет. И когда я пытаюсь угадать, мне просто больно. Потому что пять лет — это почти шесть лет, а шесть лет — это чертовски долгий срок.

Он понимающе кивает, и я спрашиваю:

— А ты?

— Определенно буду все еще играть. Надеюсь, с тобой. — Шон ухмыляется, и я улыбаюсь. — К тому времени, возможно, мы уже будем частью лейбла.

— Я думала, ты не хочешь быть с лейблом?

— Не сейчас, — объясняет он. — Я хочу быть достаточно знаменитым, чтобы, когда мы будем составлять документы, они целовали наши задницы, а не наоборот. — Я хихикаю и придвигаюсь ближе к нему, слушая, как он продолжает. — К тому времени Адам и Персик, вероятно, поженятся, так что я, вероятно, останусь бездомным.

Я смеюсь и шучу:

— Я бы позволила тебе жить со мной.

— Ну вот, — говорит он с одной из своих беспечных, ярких улыбок. — У нас уже есть план.

Я смотрю в сторону, на кусочек гравия рядом с моим ботинком, и чувствую, как моя собственная улыбка тускнеет, когда я зажимаю её между пальцами.

— Часть меня не хочет, чтобы это турне заканчивалось.

— Почему?

Я снова поднимаю на него взгляд, мои глаза делают признание, когда мой рот задает вопрос, которого мое сердце слишком боится.

— Что будет, когда мы вернемся домой? Для нас с тобой?

Притворимся, что поцелуев, которыми мы обменялись за чашкой кофе в туристическом автобусе, никогда не было? Продолжим дурачиться втайне? Что произойдет, когда он встретит кого-то лучше меня, красивее меня?

— А чего бы ты хотела? — спрашивает он.

— Не делай этого, — умоляю я.

— Что не делать?

— Ставить меня в неловкое положение.

Шон долго изучает меня, а потом говорит:

— Я сказал, что хочу тебя. Ты думаешь, это не было неловко?

— Что это вообще значит?

— Что ты имеешь в виду, говоря: «Что это вообще значит?» Это значит, что я хочу быть с тобой. — Легкий румянец ползет по его щекам, но я все еще не могу поверить, что Шон говорит то, что я думаю.

— Быть со мной, как?

Шон смеется и качает головой.

— Господи, Кит, неужели ты не видишь, как я увлечен тобой? Я говорю, что не хочу, чтобы мы встречались с другими людьми, ясно? Я хочу тебя для себя. Я хочу посмотреть, где мы будем через пять лет.

Улыбка, которая поглощает мое лицо, превращает ночь в день, толкает тьму в завтрашний день.

— Спроси меня.

— Спросить о чем?

— Спроси меня, — настаиваю я снова, и он хихикает, разрывая нитку в моих джинсах.

— Ты хуже всех, ты это знаешь? — Когда я просто продолжаю улыбаться ему, он не может не улыбаться в ответ. — Клянусь, если ты скажешь «Нет»…

— Спроси меня.

Он не торопится, делает глубокий вдох… а потом спрашивает меня:

— Сходишь со мной куда-нибудь?

— Не мог бы ты уточнить?

Когда он начинает спорить, я смеюсь и целую его, заставляя замолчать. Целую его, пока его руки не обвиваются вокруг моей талии, пока я не отдаю ему всю себя.

— Хорошо, — говорю я, отрываясь от его губ. — Но если я твоя, то и ты мой.

Я провожу большим пальцем по изгибу его подбородка, запоминая щетину, то, как в этот момент выглядят его глаза, как звучит его голос, когда он говорит:

— Я был твоим уже некоторое время.

Когда я снова целую его, это печать обещания. Подтверждение того, что я хочу этого. Хочу его.

Она говорит ему, где я хочу быть через пять лет. В шестом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Я просыпаюсь с болью в спине, солнце светит в глаза, но я улыбаюсь. Утыкаюсь лицом в твердую грудь Шона, дыша в его мягкую футболку и наслаждаясь тем, как он сжимает руки вокруг меня, как будто никогда меня не отпустит.

Мы проговорили всю ночь, пока не свернулись калачиком под звездами и не заснули там, где лежали. Он рассказал мне о встрече с Майком и Джоэлем, о том, как они основали группу, о том, как впервые открыли для себя Mayhem. Я узнала о его маме, отце, что у него есть старшая сводная сестра. Мы рассказывали друг другу о наших любимых цветах, любимых местах, песнях. Мы делились детскими историями и всеми безумными вещами, которые хотим сделать до того, как состаримся. Мы смеялись, улыбались и обнимали друг друга, и сегодня утром ничего не изменилось.

То, что произошло между нами прошлой ночью, было реальным. Все ещё есть.

— Эй, мужик, — произносит чей-то голос, и я резко просыпаюсь.

Майк стоит над нами, пиная подошву ботинка Шона, и я с изумлением вспоминаю, что именно щелчок стальной двери отеля разбудил меня. Прикрываю глаза от солнца и пытаюсь сесть, съеживаясь под пристальным взглядом Майка. Я чувствую себя так, будто меня поймали с поличным в объятиях Шона. Но он ведь мой парень. Он заснул, обнимая меня. Больше нет необходимости скрывать это.

Нервные бабочки дико порхают у меня в животе, и мне удается выдавить жалкое:

— Привет.

Все мое тело сотрясается, когда Шон резко садится, ругательство слетает с его губ:

— Дерьмо. Сколько времени?

Майк медленно переводит взгляд на растрепанного парня рядом со мной. Волосы Шона торчат во все стороны, спутанные сном и тем, что мои пальцы зарывались в них, пока мы оба не задремали прошлой ночью.

— Полдесятого.

— Ты шутишь?

Шон уже встает на ноги, а я остаюсь сидеть на своей больной заднице, потирая больную спину, выглядя как больное месиво.

— Тебя все ищут, — говорит ему Майк, и я в этом не сомневаюсь.

Сегодня утром мы должны были уехать в следующий город до того, как солнце появится над горизонтом, но сейчас оно высоко в небе, освещая тайну, которую мы с Шоном храним уже несколько недель. Взгляд Майка опускается вниз, пока я снова не съеживаюсь.

— И тебя тоже.

Под солнцем и пристальным взглядом нашего барабанщика прошлая ночь вдруг кажется чуть менее реальной, чуть более далекой. Дело уже не только во мне и Шоне. Не только в нас в темноте.

Когда мозолистые пальцы опускаются перед моим лицом, Шон и Майк смотрят на меня, ожидая, возьму ли я руку Шона. Моя ладонь становится липкой, но я позволяю ему помочь мне подняться.

Контакт прерывается, как только я встаю на ноги — мной, Шоном, привычкой. Я отряхиваюсь, пытаясь придумать, что бы такое сказать Майку.

Но Шон опережает меня.

— Эй, — говорит он, проводя пальцами по волосам, — не говори об этом парням, ладно?

Я чувствую, как Майк переключает свое внимание на меня, но я слишком занята тем, что смотрю на Шона, а мой живот падает на землю, чтобы обращать на это внимание. Когда я наконец поворачиваю голову, Майк читает боль в моих глазах и снова смотрит на Шона. Он качает головой и вздыхает.

— Как скажешь, приятель. Увидимся в автобусе.

С этими словами стальная дверь отеля со щелчком захлопывается за ним, оставив нас с Шоном стоять на месте. Одних. Снова. И прошлая ночь вдруг кажется невозможной — если бы Шон сказал мне, что все это было сном прямо сейчас, я бы ему поверила.

Наконец он поворачивается ко мне, но я быстро опускаю подбородок. Гравий, хрустящий под моими ботинками, реальный. То, как мои ногти впиваются в ладони, реально. Металлический привкус моей губы между зубами — тоже реально.

— Эй, — говорит Шон, приподнимая пальцем мой подбородок. Пленительные зеленые глаза изучают меня.

— И что теперь? — спрашиваю я, когда его пальцы скользят по моей щеке, вплетаясь в волосы.

— Что значит «Что теперь?».

Я отстраняюсь от его прикосновения, и его рука падает с моего лица.

— Прошлой ночью, — заикаюсь я. — Все нормально, если ты… Я имею в виду, я уверена, что Майк ничего не скажет… и, я все понимаю, знаешь…

Господи, я спотыкаюсь о слова и чувства, падаю, и никто не может меня поймать. Но тут Шон делает шаг вперед и берет меня за руку.

— Воу. Ты ведь не передумала, да?

Я хмурюсь, глядя на него.

— Ты ведь только что сказал Майку, чтобы он никому не говорил…

В уголках его рта появляется улыбка, отчего мне хочется отдернуть руку, но он сжимает ее еще крепче.

— Мы заперты в консервной банке с этими парнями, — говорит он, как будто это должно быть достаточным объяснением. — Поверь мне, мы никогда не услышим конца подкалываниям. А до конца тура осталось всего два дня. — Когда я продолжаю хмуриться, Шон запускает обе руки мне в волосы и прижимается лбом к моему лбу. — Я все еще твой.

Обхватываю его руками, не знаю, что на меня нашло, может быть, чары в этих зеленых глазах.

— Докажи.

Его губы мгновенно прижимаются к моим, теплые и пьянящие, они раздвигают мои и доказывают, что прошлая ночь случилась, что то, что я чувствовала между нами, было реальным. Шон запускает пальцы в мои волосы, а мои руки скользят к его запястьям. Я держусь за них, пока он целует меня, пока мои колени не ослабевают, пока мои мысли не улетают далеко. Моя спина сталкивается с кирпичным зданием, у которого мы заснули, и я притягиваю его ближе. Когда я прикусываю его губу, его тело дрожит против моего, и с его губ срывается глубокий стон.

Последние несколько недель это назревало. Прошлой ночью все это укрепилось. Мы отложили это, но теперь есть только я, он и ничто другое, чтобы остановить нас.

Когда я освобождаю его губу от своих зубов, он смотрит на меня с зеленым огнем, пылающим в глазах. Он целует меня до тех пор, пока я не поворачиваю голову, давая ему доступ к эрогенным зонам, которые он уже хорошо знает. Его язык скользит по чувствительному месту под моим ухом, и мои пальцы отчаянно цепляются за его рубашку. Я извиваюсь против него, мое дыхание рваное, и я наконец прихожу в себя, напоминая ему:

— Мы опаздываем.

Майк сказал, что все искали нас этим утром, а мы с Шоном ведем себя так, будто никто не имеет значения.

— Адам всегда опаздывает, — возражает он, его губы опускаются все ниже и ниже. Он зацепляет пальцем воротник моей рубашки и тянет его вниз, чтобы попробовать меня еще больше, тепло скапливается глубоко в моем животе, опускаясь все ниже и ниже.

— Шон, — протестую я, но это звучит как молитва даже для моих собственных ушей, и когда он падает на колени передо мной, мои пальцы зарываются в его волосы.

— Пять минут, — говорит он, уже задирая мою рубашку, чтобы провести губами по моему животу.

Все ниже и ниже.

Шон быстро расстегивает пуговицу, и стягивает мои джинсы вниз. Быстрые пальцы дергают меня за шнурки ботинок, и я выхожу из них и избавляюсь от джинсов. Мои трусики тоже стягивают вниз, но Шон даже не ждет, пока я выйду из них, прежде чем его губы прижимаются ко мне.

Жар, расплавленный, горячий жар смыкается там, где я уже мокрая для него, и моя голова откидывается назад со стоном, который заставляет мои колени дрожать. Сильными руками он держит мои бедра на месте, прижимая их к стене и удерживая меня, пока старый кирпич впивается в мою задницу. Мои глаза закатываются под закрытыми веками, пальцы сжимают волосы Шона, пока он пожирает меня твердым кончиком языка, а затем прижимается еще дальше. Влажность его языка пробегает между моих ног, и его рука скользит вверх по моему животу, по выпуклости лифчика, дразня нетерпеливый сосок, который напрягается под черным кружевом. Все мое тело оживает, нервные окончания танцуют, словно Шон настраивает их, как забытый инструмент, и когда я открываю глаза и смотрю на него, его зеленые глаза смотрят на меня из-под густых черных ресниц. Он поднимает руку между моих ног, находит влажный след, проложенный его языком, и погружает два пальца глубоко-глубоко внутрь меня.

И, боже, стон, который вырывается из меня, когда мои колени начинают дрожать, он сильнее возбуждает меня, делает его глаза темнее, заставляет меня быстрее нестись к своей кульминации.

— Шон. — Мой голос хриплый, нуждающийся, отчаянный. Я убираю руки с его волос, вцепившись в стены здания, потому что чувствую, что вот-вот потеряю сознание. Я была с другими парнями, но никогда, никогда в жизни не чувствовала себя так, как сейчас. Я собираюсь развалиться на части. Белая искра поднимается во мне, угрожая взорваться фейерверком.

— Кончи для меня, детка, — говорит Шон, его низкий, хриплый голос приносит еще один прилив тепла между моих ног, когда его пальцы заставляют мир рухнуть. — Мы не уйдем отсюда, пока ты этого не сделаешь.

И, боже, я верю ему. То, как он двигает своими талантливыми пальцами внутри меня, он был бы здесь весь день, всю ночь, навсегда, если бы…

— О боже, — вырывается из меня, когда я взрываюсь. Мои колени почти подгибаются, и сильные руки Шона хватают меня за талию, прижимая к стене. Он пожирает меня языком, пока я не таю вокруг него, а затем ловит каждую частичку меня, жадно продолжая лизать все больше и больше, и… — О боже мой, — стону я, когда вторая волна удовольствия захлестывает меня, захватывая контроль над моим телом, и я даже не уверена, что все ещё внутри него. — Шон… О… Боже…

Мои стоны становятся громче, когда самый сильный оргазм, который я когда-либо испытывала, настигает меня, а Шон быстро встает на ноги, завладевая моими губами так, что мне хочется упасть на колени.

Я хочу расстегнуть пуговицу его джинсов. Хочу почувствовать его внутри себя — глубоко, где я все еще пульсирую для него. Но он жадно целует меня, крадет слова с моих губ и мысли из моего разума. Я принадлежу ему, только ему, слепо следуя за ним, пока поцелуй углубляется, замедляется, успокаивается. Когда его губы отрываются от моих, я все еще задыхаюсь, смотря на него полуприкрытыми глазами.

В оцепенении хочу сказать ему, что люблю его. Хочу произнести эти слова сонно, с полуоткрытыми глазами. Я хочу повторять их снова и снова, пока он снова не поцелует меня.

Вместо этого прижимаюсь лбом к его лбу, и он улыбается.

— Спасибо, — говорит он, и у меня вырывается усталый смех, когда я закрываю глаза.

— Ага, Шон. Всегда пожалуйста.

Он целует меня нежно, очень нежно, а потом убирает волосы с моих глаз и прижимает ладонь к моей щеке.

— Открой глаза.

— Зачем? — спрашиваю я, уже раздвигая ресницы, чтобы увидеть, как он зачарованно смотрит на меня.

— То, как они сейчас выглядят… — Большим пальцем он гладит меня по щеке. — Мне было интересно, как они будут выглядеть прямо сейчас.

Мои щеки пылают румянцем, но он слишком занят изучением моих глаз, чтобы заметить это. Мягкая улыбка расцветает на его лице, разжигая гнездо бабочек в моем животе, пока они не начинают нервно хлопать у моего сердца. Я не привыкла к этому — к желанию сказать ему, что так сильно люблю его, к тому, что он заставляет меня чувствовать, что я могу это сделать.

— Мы опаздываем, — еще раз напоминаю я ему, протягивая руку, чтобы поднять трусики. Мои колени все еще дрожат, когда я влезаю в джинсы и развязанные ботинки.

— У меня было пять минут, — поддразнивает Шон, когда я протягиваю руку, чтобы завязать шнурки. — Я почти уверен, что у меня осталось еще две.

Я поднимаю подбородок, чтобы посмотреть на него, и улыбаюсь, как и он.

С моей рукой в руке Шона, я плыву к автобусу, все мое тело гудит от подаренного Шоном удовлетворённого истощения. Каждый раз, когда мои мысли возвращаются на крышу этого отеля, по коже пробегают мурашки, и я борюсь с желанием затащить его в переулок, на пустую парковку, в туалет в ближайшем кафе быстрого питания. Я продолжаю украдкой поглядывать на него, он продолжает ловить мои взгляды, и я проклинаю каждый смешок, который срывается с моих губ, потому что бессильна остановить их.

— Можно я скажу Роуэн и Ди? — спрашиваю я, желая сказать кому-нибудь, кому угодно, что мы с Шоном вместе. По-настоящему вместе.

Шон качает головой, и я надуваюсь.

— Они расскажут Адаму и Джоэлю, — рассуждает он. — И они превратят эти два последних дня в ад.

— А Лэти?

— Он расскажет Персику и Ди, а они расскажут Адаму и Джоэлю.

— Ладно, а как насчет Кэла?

— Твоему брату? — Шон притормаживает перед тем, как мы подходим к стоянке, на которой стоит автобус. Его улыбка исчезает, и когда я киваю, он говорит: — Давай просто подождем, ладно?

— Почему?

Проходит секунда молчания, затем еще и еще, прежде чем он говорит:

— Он дружит с Лэти, верно?

— Да…

Дружит… определенно.

— Значит, он расскажет Лэти, а Лэти расскажет Персику и Ди…

Я вздыхаю, и Шон сжимает мою руку.

— Позже, — обещает он. — Не сейчас, ладно?

Он целует меня прежде, чем я успеваю ответить, мягкое прикосновение его губ волшебным образом возвращает мне улыбку.

— Ладно.

Как раз перед тем, как мы входим на стоянку, он отпускает мою руку, и я заставляю себя не обращать внимания на то, как болит грудь. Я иду за ним к автобусу и, когда он открывает передо мной дверь, забираюсь в него.

Ребята тут же набрасываются на нас, и каждая вещь, в которой они нас обвиняют — правда или чертовски близко к ней. Мы улизнули вместе. У нас уже несколько недель тайная связь. Мы влюблены. Мы трахались на крыше, прежде чем Майк нашел нас.

Шон закатывает глаза, и Джоэль смеется.

— Нас там заперли, придурок.

— Ага, конечно, — поддразнивает Джоэль.

— Кит была пьяна и решила подняться туда. Что я должен был сделать, позволить ей упасть?

Шон легко лжет, и если бы я уже не знала правду, то даже не сомневалась бы в нем. Обман тает на его языке, как сахар, и я уверена, что съела бы его.

Когда Джоэль смотрит на меня, я потираю висок, как будто у меня похмелье.

— Не спрашивай меня. Я ни хрена не помню.

Я и сама не новичок во вранье, особенно когда это удобно, но у этой лжи… неприятный привкус.

— Однажды я чуть не упал с крыши, — говорит Адам, когда автобус выезжает на шоссе, унося нас в новый день, в новый город, в новое шоу. — Вообще-то, — он хмурит брови, — мне кажется, я действительно однажды упал с крыши. Шон, ты помнишь ту вечеринку в Колд-Спрингс?

Шон хихикает, собирая свои вещи для душа.

— Да, мужик, ты определенно упал с крыши.

Адам кивает сам себе и потирает призрачную шишку на затылке.

— Да… Я так и думал.

Когда Шон проскальзывает в ванную, внимание Джоэля переключается на меня.

— Так вас, ребята, серьезно заперли на крыше?

Я придерживаюсь истории Шона, и Джоэль дуется, но оставляет это — и остальные ребята тоже, даже роуди. После очередного раунда издевок на саундчеке все утро забывается. И я не пишу Роуэн. Не пишу Ди. Не пишу Кэлу. И не пишу Лэти.

На саундчеке Шон возобновляет наш тайный флирт, и, хотя все его прикосновения тайны и мимолетны, они все еще заставляют мое сердце биться так же быстро, как и сегодня утром, когда он был… когда мы были...

Мои щеки пылают огнем при воспоминании, когда мы выступаем в тот вечер перед аншлаговой публикой, и когда я смотрю на него через сцену, а его глаза уже смотрят на меня, я хихикаю. Хихикаю в середине проклятой песни, а мышечная память — это единственное, что удерживает мой гитарный медиатор на нужных струнах. Хотя это все еще секрет, он мой парень. Мой долбаный парень. Улыбка на моем лице — это живое существо, пробирающееся туда в неподходящие моменты и угрожающее рассказать все мои секреты каждому лицу в толпе.

Я ненавижу, что мы не рассказали ребятам о нас, но я понимаю… кажется. Да, они будут раздражать. Действительно чертовски раздражать. Мы не услышим конца подколам, пока не закончится тур и не вернемся домой. Но девчачья часть меня приветствовала бы это. Она бы разжигала огонь с непревзойденным уровнем публичного проявления привязанности, который смутил бы всех до чертиков — ее саму больше всего. Потому что Шон наконец-то стал ее парнем, и она не хотела бы этого скрывать — никогда, ни от кого.

Но он был прав насчет того, что до конца тура осталось всего полтора дня, и я это тоже понимаю… кажется. Я уверена, что он не хочет, чтобы парни доставляли ему неприятности. Или, может быть, он не хочет, чтобы они доставляли неприятности мне. Или, может быть, он просто хочет провести еще одно тихое утро на кухне со мной, чтобы никто не кричал и не улюлюкал на нас с коек… А после того, что случилось на крыше? Да, я могу жить с этим.

Я улыбаюсь ему через головы поклонников на парковке. Шоу сегодня было невероятным, и когда мы наконец вышли к автобусу, он был окружен толпой. Я сделала так много снимков, что пятна пляшут у меня перед глазами, когда я оставляю Шона, Адама и Джоэля позади и поднимаюсь в автобус.

Майк уже на борту, и я следую за ним на кухню в задней части. Шон упомянул, что хотел бы поговорить с ним о сегодняшнем утре, но после того, как меня поймали, как бунтующего подростка, готового совершить позорную прогулку, я тоже чувствую потребность что-то сказать, хотя я понятия не имею, что именно.

— У тебя сегодня было много поклонниц, — поддразниваю я несмотря на то, что нервничаю.

Я плюхаюсь на кожаную скамейку, стараясь не украсть у Майка его обычное игровое место, и жду, не заговорит ли он о сегодняшнем утре. Он достает из холодильника два пива и закрывает его носком ботинка.

— Той женщине было лет пятьдесят, — преувеличивает он возраст Пумы, одетую, да, в принт пумы, которая ждала у автобуса. Есть женщины, которые просто обожают барабанщиков, и эта не делала из этого секрета — вот почему, я думаю, Майк сейчас смотрит в сторону передней части автобуса, как будто она в любой момент собирается штурмовать, как какой-то спецназовец.

Я смеюсь и снова поддразниваю его.

— Не все члены твоего фан-клуба были такими старыми.

Он бросает на меня взгляд и падает на сиденье рядом со мной, протягивая мне одну из своих банок пива, прежде чем запустить Xbox.

— Как же ты познакомишься со своей будущей женой, если не даешь никому из них шанса?

— Поверь мне, девушка, с которой я хотел бы быть, не будет ждать у входа в туристический автобус.

— Я ждала у изрядной доли автобусов, — возражаю я. За автографами, фотографиями, объятиями. Больше ничего, и я определенно не была одета в костюм пумы.

— Вот именно, — говорит Майк, и когда я шокировано открываю рот и сильно шлепаю его по плечу, он смеется.

Я улыбаюсь и откидываюсь на спинку сиденья, ожидая, пока он начнет играть в игру, чтобы сказать:

— Спасибо, что ничего не сказал ребятам обо мне и Шоне этим утром.

— Ты должна была просто сказать мне, — говорит он, не отрывая глаз от экрана и лихорадочно нажимая на кнопки. — Я знал, что между вами что-то происходит.

— Это так очевидно, да? — Я стараюсь не обращать внимания на огнедышащего дракона под сияющей кожей моих щек.

Майк смотрит на меня и хихикает.

— Да. Но не волнуйся. Ты гораздо лучшая лгунья, чем Шон.

Я ухмыляюсь этому остроумному комплименту, а потом спрашиваю:

— Как так?

— Ну, — говорит Майк, — он раскололся с того момента, как ты пришла на прослушивание. Я просто не понимал, почему он так на тебя смотрит.

Я морщу нос.

— Как?

— Сначала я искренне думал, что ты ему просто не нравишься. — Майк смеется. — Я понятия не имел, что вы, ребята, переспали в старших классах.

У меня звенит в ушах. Громкий, настойчивый звонок.

— Подожди… Что?

Всевозможные предупреждения вспыхивают в моем мозгу, заставляя мое сердце болезненно сжиматься. Он ведь не может знать, что мы переспали в старших классах?

Майк снова смотрит на меня, прежде чем со смешком отвернуться к телевизору.

— Расслабься. Шон рассказал мне все. Я сохраню твою тайну.

— Он… он сказал тебе, что мы переспали в старших классах?

Это невозможно. Он же не помнит, как мы встретились в старших классах…

Майк чертыхается и дергается в сторону вместе с персонажем на экране. Затем он приходит в себя и говорит:

— На вечеринке у Адама после выпускного, верно?

— Да…

— Довольно эпично, если вдуматься. Как будто вы, ребята, всегда должны были быть вместе или что-то в этом роде.

— Да, — снова бормочу я, и страх скапливается у меня под ложечкой.

Шон помнит?

Шон помнит.

Когда Майк снова смотрит на меня, я маскирую свои эмоции фальшивой улыбкой, и он улыбается мне в ответ, прежде чем вернуться к своей игре.

— Я думаю, вам будет хорошо вместе.

Я ухожу от него в оцепенении, ледяная дрожь пробегает по моим рукам и шее, когда я снова и снова прокручиваю в голове его слова.

Я понятия не имел, что вы, ребята, переспали в старших классах.

Шон рассказал мне все.

Вы переспали в старших классах.

В старших классах.

На вечеринке у Адама после выпускного.

Шон помнил все это время. Он помнит меня с самого прослушивания, с того момента, как впервые встретился со мной взглядом после шести лет отсутствия. Он знал, когда устроил мне неприятности на нашей первой репетиции, и в конце концов я запустила ему в голову медиатором. Он знал, когда я поцеловала его в Mayhem, когда он поцеловал меня в ответ, и я закончила тем, что выставила себя идиоткой в автобусе. Он знал это, когда мы сидели на крыше отеля, и я призналась, что влюбилась в него в старших классах. Он знал это с каждым украденным поцелуем, с каждой улыбкой, с каждым разом выставляя меня глупой гребаной влюбленной пятнадцатилетней девчонкой.

Предательство растет в моем животе и распространяется как сорняк, заглушая бабочек и делая одну вещь совершенно ясной: он не хочет рассказывать парням о нас, потому что не хочет, чтобы они знали. Он не хотел, чтобы они знали тогда, и ничего не изменилось. Он сказал Майку только потому, что Майк поймал нас и ему нужно было серьезное объяснение. Но он не хочет, чтобы я рассказала Роуэн, или Ди, или Кэлу, или Лэти, потому что после всех этих лет я все еще являюсь его грязной маленькой тайной.

Когда он входит в автобус и улыбается мне, я изо всех сил стараюсь не пересечь разделяющее нас расстояние и не влепить ему пощечину. Он больше не мой парень, не тот парень, который заставил меня хихикать сегодня вечером на сцене. Это тот парень, который трахал меня в темной комнате и никогда не звонил. Это тот парень, который лгал мне месяцами. Тот, который разбил мне сердце — дважды.

Один раз, позор мне. Дважды, с тобой все кончено, черт возьми.

После того как Адам и Джоэль проходят мимо меня, чтобы добраться до задней части автобуса, я хватаю Шона за руку и тащу его вперед, закрывая разделительные занавески всю дорогу. Водила все еще в другом автобусе, и у меня есть всего несколько минут, прежде чем он появится, чтобы отвезти нас в следующий город.

— Сегодня ты выглядел потрясающе на сцене, — говорю я с маниакальным безрассудством в голосе, которое, надеюсь, он не слышит. Я смело протягиваю руку и запускаю пальцы в его волосы, дикая энергия гудит в моих венах и угрожает заставить мои пальцы дрожать.

Было бы легко противостоять ему, и ему было бы легко лгать. Я бы выглядела абсолютно сумасшедшей, как еще одна из презренных фанаток, которых он, я уверена, собирал годами. Шон мог отрицать все — каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждое слово… каждую чертову вещь, которую я была достаточно глупа, возведя в нечто значимое. И, честно говоря, я не сомневаюсь, кому поверят остальные ребята. Забытой маленькой девочке из старшей школы? Или их лучшему другу с незапамятных времен?

Ага. Без вариантов.

Так что вместо того, чтобы кричать, плакать и бить Шона коленом в значимое место, я запутываюсь пальцами в его волосах, сверкая ему дерзкой улыбкой, полной дурных намерений. И когда зеленое пламя в его глазах вспыхивает, я могу сказать, что он неверно истолковывает каждый мой жест.

Мои пальцы все еще крутятся, когда его губы опускаются на мои. Он целует меня так же, как и прошлой ночью, и от осознания этого я отстраняюсь, но медленно.

— Можешь себе представить, сколько раз мы бы уже переспали, если бы ты знал о моей влюбленности в тебя в старших классах? — шепчу я, внимательно наблюдая за его реакцией и стараясь не слишком надеяться.

Я даю ему возможность признаться во всем. Все эти месяцы всё, что ему нужно было сделать, это сказать мне правду и всего одно слово. «Прости» — это все, что мне нужно было услышать, чтобы простить его, и я даю ему последний шанс сказать это.

Его пылающий взгляд встречается с моим на расстоянии нескольких сантиметров, и я наблюдаю, как он тускнеет и трезвеет. Теперь, когда я знаю, что искать, я замечаю это — узнавание.

Он снова целует меня, и я замечаю, что это тоже отвлекающий маневр. Надежда в моей груди тускнеет, и я снова отстраняюсь.

— Знаешь, я уже думал об этом. — Он смотрит на меня, а я смотрю на него в ответ, пытаясь увидеть в нем того парня, который был со мной прошлой ночью, а не того, кто лгал мне в лицо четыре с половиной месяца подряд. — О том, каково это, быть с тобой… Держу пари, мы были бы великолепны.

Я отчаянно хочу, чтобы он просто признал это — сказал мне, что я не забыта, сказал, что я стою того, чтобы меня помнить, заставил меня поверить, что всегда помнил обо мне.

— У нас все великолепно сейчас, — говорит Шон, и на этот раз, когда его пальцы путаются в моих волосах, он не отстраняется. То, как он целует меня, заставляет меня притворяться. Я чувствую, что начинаю падать — начинаю забывать, прощать — и единственный способ спасти себя — это укусить. Сильно.

— Черт! — Он отскакивает от меня, прижимая руку ко рту. Он смотрит на меня как на одержимую, и, возможно, так оно и есть, потому что все, что я могу сделать, это тупо смотреть на него. Как будто вижу его впервые, чужими глазами.

— Какого черта это было? — Он вытирает большим пальцем нижнюю губу и смотрит на полоску красной крови, которая осталась на линиях отпечатка его большого пальца.

— Наверное, я увлеклась.

Его темные брови плотно сдвинуты в мою сторону, когда ближайшая занавеска распахивается, и Джоэль избавляет меня от необходимости объясняться дальше.

— Какого черта ты тут орешь?

Рваные джинсы Шона покрываются красными пятнами, когда он проводит по ним большим пальцем.

— Ничего. Я прикусил губу.

Еще одна ложь. Она так легко слетает с его языка, что у меня закипает кровь.

— Ла-а-адно… — Джоэль смотрит туда-сюда между нами — то на Шона, уставившегося на призрак, в которого я превратилась, то на меня, чувствующую на языке вкус его крови. — Чем вы тут занимаетесь, ребята?

— Очевидно, у нас еще одно тайное свидание, — легкомысленно отвечаю я, и Джоэль понятия не имеет, насколько я честна, когда отмахивается от меня.

— Ха-ха. А если серьезно?

— Гадаем, куда подевался Водила, — отвечает за меня Шон, но я уже ухожу от его лживого языка в заднюю часть автобуса.

В ванной комнате моя спина скользит вниз по закрытой двери, пока задница не падает на пол, и земля перестает уходить у меня из-под ног.

Жалкая.

Доступная.

Шон бросил меня, после того как использовал шесть лет назад, а теперь? Наше последнее шоу состоится завтра вечером. Еще один день в туре… и что потом? Мы когда-нибудь всем расскажем? Он сказал, что расскажем, но никогда не говорил, когда именно, а даже если бы и сказал, это не имело бы значения.

Потому что Шон много чего наговорил. И все, что он не сказал, было так же значимо.

— Знаешь, я была влюблена в тебя в школе.

— Неужели? — спросил он.

Это была одна из тысячи лжи, оставшихся невысказанными. Одна из тысячи, и я влюблялась в каждую из них.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Просыпаться на следующее утро после того, как с моих глаз сдернули вуаль — это дежавю, но не то дежавю, напоминающее мне о вчерашнем пробуждении в новом городе, или позавчерашнем, или за день до этого. Это дежавю, которое переносит меня в лето после моего первого года в старшей школе, в другое утро после него. Тогда я рыдала в подушку. Теперь же скорее выколю себе глаза.

Откатываюсь от металлической стенки автобуса и смотрю сквозь бледные лучи солнца, отделяющие меня от Шона. Он повернут ко мне лицом, как будто наблюдает за тем, как я сплю, и его лицо выглядит умиротворенным. Красивым. Обманчивым. Его черные волосы спутались на подушке, на подбородке тень щетины, а темные ресницы рассыпались веером по щекам. Прошлой ночью было почти невозможно заснуть с ним прямо через проход, пока автобус перевозил нас в новый город. Часть меня хотела переползти через невыносимое пространство, разделяющее нас, и целовать его, пока не забуду обо всем, что он говорил, и обо всем, чего он не сказал.

Но еще больше мне хотелось ударить его по лицу, а потом задушить подушкой.

Я заснула злой, проснулась злой и, натянув свежую одежду, выхожу из автобуса все ещё злой. Водила несколько часов назад припарковался на новой стоянке, и с солнцем, заглядывающим в окна, я знаю, что Шон скоро проснется. Он будет ждать, что я встречу его на кухне до того, как все остальные проснутся, как я делала каждое утро слишком много раз, и, может быть, захочет закончить то, что мы начали на крыше отеля Вэна. Или, возможно, захочет спросить меня, почему прошлой ночью я превратилась в зомби, впившись в его лицо, но в любом случае, надеюсь, он будет чувствовать себя таким же потерянным, как и я, когда поймет, что я давно ушла.

Квартал за кварталом, переход за переходом, преодолеваю в своих армейских ботинках расстояние, в котором я так отчаянно нуждаюсь. Город гудит от людей, направляющихся на свою повседневную работу, одетых в костюмы и официальную одежду, резко контрастируя с моими рваными джинсами, футболкой с группой и черно-фиолетовыми волосами. Я даже не знаю, куда иду — главное, подальше от Шона. Потому что рядом с ним я не могу думать. Кончится тем, что я либо поцелую его, либо откушу ему гребаную губу, или и то, и другое.

Когда мой телефон жужжит, и на экране появляется лицо Шона, я не замедляю шаг. Не останавливаюсь. Вместо этого бросаю несколько отборных проклятий в его лицо, прежде чем заставить его исчезнуть. Открываю контакты в телефоне. Мой большой палец зависает над одним из них и в конце концов я делаю звонок.

— Привет, — отвечает Кэл, звук его голоса снимает невидимую тяжесть с моей груди.

Делаю глубокий вдох и произношу три слова, которые он, наверное, до смерти хотел услышать.

— Ты был прав. — Мой голос тверд и достаточно громок, чтобы сделать признание реальным даже для моих собственных ушей.

— Конечно, я был прав, — соглашается Кэл. — О чем мы говорим?

— Шон-засранец.

— Ла-а-адно…

— Он помнит.

Прижав телефон к уху, я жду, что Кэл обругает Шона, или тыкнем меня в это носом, или скажет что-нибудь, но мой близнец молчит так долго, что я в конце концов убираю телефон от уха, чтобы убедиться, что звонок не сброшен.

— Эй? — Я возвращаю телефон обратно к уху.

— Прости… Что он помнит?

— Все.

— В смысле… помнит тебя из старшей школы?

Мое сердце сжимается в груди, рассыпаясь на миллион зазубренных кусочков, которые никогда не будут собраны вместе.

— Всё, Кэл.

— Это он тебе сказал?

Один единственный смешок вырывается из меня, прорезая утренний воздух города, слишком далекого от дома.

— Нет, мне сказал Майк. — Я проскальзываю внутрь какой-то кофейни, звенящие колокольчики на двери и мой выбор одежды привлекает взгляды посетителей. Я бросаю им вызов, побуждая посмотреть на меня, или сказать что-нибудь, или вздохнуть неправильно. — Но два дня назад, еще до того, как я узнала, — говорю я, подходя к настороженному баристе, — он попросил меня стать его девушкой. — В конце я издаю звук, нечто среднее между насмешкой и сдавленным рыданием. — Я возьму большой кофе. Черный.

— И что произошло после этого? — спрашивает Кэл, когда я протягиваю баристе деньги.

Я снова смеюсь, и этот корявый звук жестоко напоминает мне о том, как сильно он ранил меня.

— Поверь мне, тебе лучше этого не знать.

Проходят долгие секунды, и я пытаюсь стереть из памяти все сладкие слова, которые Шон сказал мне той ночью, и все грязные вещи, которые сделал со мной на следующее утро.

— Ты согласилась?

— Я сделала гораздо больше, чем просто согласилась.

Я проснулась в его объятиях и позволила прижать себя к стене. Позволила ему целовать себя, прикасаться ко мне… Позволила упасть на колени. Я позволила ему…

Моя кожа горит от воспоминаний о том, что мы делали на крыше, и кулак сжимается от желания ударить себя в лицо за то, как мое тело предает меня. Даже после всего, часть меня — ненадежная, плотская часть меня — все еще хочет его, и, вероятно, всегда будет. Он все еще великолепен. Ничто не может изменить этого. И он все еще талантлив, умен и забавен. И мое сердце…

Моему сердцу тоже нельзя доверять.

— Ты спала с ним? — спрашивает Кэл, беспокойство просачивается в телефон с расстояния в сотни миль.

— Нет. Почти… но нет.

Кэл тяжело вздыхает, и его тяжесть давит на меня, когда я подхожу к краю стойки, чтобы подождать свой кофе.

— Кит… — через некоторое время говорит Кэл. — Ты в порядке?

— Нет. — Мой гнев вспыхивает с этим признанием. — Нет, я нихрена не в порядке, Кэл. Он лгал мне все это время.

— Начни с самого начала, — приказывает Кэл, и я беру свой кофе и нахожу столик.

Отпиваю из своего стаканчика из переработанной бумаги, радуясь тому, как обжигающая жидкость выжигает последние следы губ Шона. А затем рассказываю Кэлу все, хотя поклялась себе, что никогда этого не сделаю. Я рассказываю ему о поцелуе в Mayhem перед туром, о том, как Шон притворился, что ничего не произошло. Рассказываю ему о поцелуе в тот вечер, когда познакомилась с Викторией, и о том, как Шон прижал меня к автобусу. О трезвых поцелуях, пьяных поцелуях и секретах — обо всех, до единого.

— Я чувствую себя гребаной идиоткой, — заканчиваю я. — У меня такое чувство, будто я его совсем не знаю. Наверное, никогда и не знала.

— Что ты собираешься делать?

Прижимаю костяшки пальцев к глазу.

— Даже не знаю.

— В смысле ты не знаешь? — огрызается Кэл. — Возвращайся домой, Кит. Пошли его. Он того не стоит. — Голос моего близнеца суров, и нет никаких сомнений, что он родственник Брайса, или Мэйсона, или Райана — или меня. Он повторяет те же самые слова, которые сказал мне тем летом после нашего первого курса.

Он того не стоит. Он того не стоит. Он того не стоит.

— Знаешь, что хуже всего? — спрашиваю я, и продолжаю, не дожидаясь ответа. — Он велел мне никому о нас не рассказывать. Он сказал, что я не могу сказать даже тебе. Думаю, он просто хотел, чтобы я снова стала какой-то грязной маленькой интрижкой.

Я могу чувствовать гнев моего брата, излучаемый через телефон во время тишины, которая охватывает нас. Я даже не слышу, как он дышит, и в тишине смотрю в окно кофейни, наблюдая, как мимо меня проходит парад офисных работников. Костюм, костюм, костюм, костюм. Перевожу взгляд на разномастные браслеты на своих запястьях и облупившийся черный лак на ногтях и с абсолютной уверенностью понимаю, что никогда не смогу делать то, что делают люди снаружи — просыпаться в одно и то же время каждый день, делать одну и ту же работу каждый день, приходить домой в одно и то же время, есть в одно и то же время, ложиться спать в одно и то же время. Эта группа — мой шанс, мой единственный шанс. И я хочу этого, даже если не хочу Шона. Даже если Шон на самом деле не хочет меня. Даже если никогда не захочет.

Когда Кэл наконец снова заговаривает, его голос напоминает свернувшуюся змею.

— Кит, послушай меня. Тебе нужно вернуться домой. Прямо сейчас, черт возьми. Ты меня слышишь?

— У нас сегодня шоу.

— Ну и что? Шон — мудак…

— Я не собираюсь подводить остальных парней только потому, что Шон мудак.

— Ты реально думаешь, что они не знали о той ночи? — срывается Кэл, и мое сердце проваливается еще глубже в бездонную дыру желудка.

— Майк не знал, — отвечаю я, продолжая безнадежно смотреть в окно кофейни. Солнце слишком яркое, стекло слишком чистое, а я слишком далеко от дома. Я просто хочу домой, но не могу уехать. — Не думаю, что Адам или Джоэль тоже, — заканчиваю я.

— Точно так же, как ты думала, не помнит Шон…

Костяшки пальцев снова тянутся к глазу.

— Не знаю, Кэл. Вся эта гребаная штука такая хреновая.

Женщина за соседним столиком откашливается, явно возражая против моих слов, но я скорее откушу ей голову, чем буду беспокоиться еще об одной вещи.

— Кит, — умоляет Кэл, — просто вернись домой. Это того не стоит.

Это то, что он говорил с самого начала, и с самого начала он, вероятно, был прав. Но вот я здесь, с одним шоу, которое осталось сделать, одним днем, который нужно вынести.

— Завтра я буду дома.

— Ни за что…

— Завтра, Кэл. Я заканчиваю с этим.

Мне потребовалась целая вечность, чтобы закончить разговор с Кэлом, и после того, как я наконец справилась, просто сижу, уставившись на свой телефон и вспоминая неоткрытое сообщение Шона. Я не хотела читать его, но вот я здесь — очень хочу взглянуть. Я смотрю на черный экран, пока не включаю его и не делаю ещё один звонок.

— Ты только что разговаривала по телефону со своим братом? — спрашивает Лэти вместо приветствия.

Мы с ним поддерживали связь последние несколько недель, но я ничего не сказала ему о Шоне. Он спрашивал, я избегала, он настаивал, а я меняла тему, заставив его рассказать о Кэле.

— Да, а что? — Я кладу локти на стол и наклоняюсь вперед, пряча пальцы под волосами. Мой лоб нависает над ламинированной поверхностью, пока я не сдаюсь и не позволяю голове упасть на нее.

— Он атакует мой телефон.

— Скажи ему, чтобы проваливал, — бормочу я в пол.

— О, я вполне могу, Китирина. Ты знаешь, что он сказал мне на днях?

— Что?

— Что для меня было легче открыться, чем для него. То, что я выиграл титул королевы выпускного вечера, не значит, что мне было легче!

Я хотела бы засмеяться, но у меня нет сил даже на то, чтобы притворяться, и я могу только молчать.

— Хорошо, — говорит Лэти после того, как я слишком долго молчу. Его тон изменился, став тоном парня, который знал, что мы будем друзьями еще до того, как я узнала, кто он такой, и который всегда был рядом, когда я нуждалась в нем. — Расскажи мне все.

Я отрываю лоб от стола и сажусь, тяжело опершись на ладонь.

— Что тебе сказал Кэл?

— Ничего. Я разговаривал с тобой и игнорировал его закрытую задницу.

Нетерпение в голосе Лэти может показаться шуткой для кого-то еще, но я знаю, что он раздражается, и я знаю, что Кэл тоже это знает. С тех пор он и мой близнец стали вроде как вместе, но Кэл хочет сохранить Лэти в секрете, а это совсем не тот способ, чтобы сохранить Лэти рядом.

— Итак, ты собираешься начать говорить, — продолжает Лэти, — или мне начать подробно рассказывать о короле выпускного бала и обо всех скандальных вещах, которые мы делали в лимузине после того, как…

Я прерываю Лэти, чтобы рассказать ему все — все, что я рассказала Кэлу, от начала до конца. Когда он спрашивает подробности, я даю их ему. Когда я понимаю, что что-то забыла, возвращаюсь назад. Я рассказываю ему каждую тайну, каждую ложь, каждую ошибку.

— И что сказал Кэл? — спрашивает он, когда я заканчиваю.

— Он велел мне вернуться домой.

— А ты, значит, решила остаться.

— А ты что думаешь, я должна? — Этот вопрос вылетает у меня в минуту слабости. Мне не нужно, чтобы он говорил мне, что делать, но мне просто нужен кто-то, кто не унаследовал мое упрямство или печально известную фамилию, чтобы сказать мне что-то, что-нибудь, что сделает все лучше.

— Я думаю, ты настоящая рок-богиня, — говорит Лэти. — И думаю, ты должна делать все, что захочешь.

— А что бы ты сделал?

— Хм, — хмыкает он, и я чувствую укол тоски по дому, когда представляю его лицо и винтажную мультяшную футболку, которая, вероятно, на нем надета. Мой Маленький Пони? Яркая Радуга? Он делает паузу на мгновение, а затем выдает: — Майк все еще одинок?

Я закатываю глаза.

— Спасибо за беседу, Лэти.

Он хихикает в трубку.

— Послушай, Китстен, я не собираюсь давать тебе советов…

— Очевидно.

— Потому что на самом деле ты этого не хочешь. Ты хочешь, чтобы я сказал тебе то, что ты хочешь услышать.

— И что же это? — возражаю я, даже не пытаясь скрыть, насколько расстроена. Он так же плох, как и Кэл. Хуже.

— Шон — засранец, и ты должна кастрировать его, пока он спит.

— Это то, что мне нужно услышать? — возражаю я, и в трубке раздается слабый вздох.

— Без понятия. Ты спрашиваешь кого-то, кто встречается с парнем, который все еще боится открыться.

Не получив помощи от Кэла и еще меньше от Лэти, я допиваю свой кофе, заказываю еще один и просто убиваю время. Возвращаюсь к автобусу как раз перед утренним саундчеком, таща тележку, полную фирменного кофе, и раздаю его парням с самой фальшивой улыбкой, которую когда-либо изображала. Они сразу же спрашивают, где я была, и я разыгрываю спектакль своей жизни — притворяюсь, что не сломлена. Что абсолютно не развалина внутри. Мой мозг хочет ненавидеть Шона. Но мое сердце… мое сердце бесполезно.

Где я была? Прогулялась за кофе. Зачем? Потому что хотела сделать сюрприз. Больше никаких вопросов, и, хотя взгляд Шона полон любопытства, он не говорит ничего, что могло бы заставить его казаться более или менее обеспокоенным, чем кто-либо другой, потому что мы — тайна, которую он решил сохранить. Или, может быть, потому что ему просто все равно.

Я все еще не знаю, что буду делать завтра, но на сегодня у меня есть план, и этот план состоит в том, чтобы просто пережить сегодняшний день. Я справляюсь с саундчеком, и справляюсь с обедом. Я веду себя нормально. Играю в игры с Майком, потом звоню маме и делаю все, что нужно, чтобы меня не оставили наедине с Шоном.

Вечером подумываю о том, чтобы переодеться во что-то, что заставит его кровь прилить во все нужные места и подарит синие шары на всю оставшуюся жизнь. Я могла бы схватить что-нибудь из наших коробок с товарами Ди, чтобы гарантированно выставить напоказ мою пышную грудь, упругий живот, длинные ноги…

Но потом я просто говорю «К черту все это» и хватаю первые попавшиеся чистые вещи, нисколько не заботясь о том, что выгляжу гораздо более гранжево, чем красиво. Мои джинсы тесные и изношены до дыр. Майка болтается и разваливается у воротника. В комплекте с огромной фланелевой рубашкой я выгляжу так, будто готова провести ночь на диване, а не на сцене. Я выгляжу так, будто готова к свиданию с мороженым и марафону реалити «Ледовый путь дальнобойщиков», и, если бы я просто послушала Кэла, когда у меня была такая возможность, именно это я бы и делала.

Вместо этого я выволакиваю свою задницу наружу и пристраиваюсь между Майком и Джоэлем, чтобы не идти рядом с Шоном. Со вчерашнего вечера мы не обменялись больше, чем несколькими словами, и короткая прогулка до места выступления ничем не отличается. Но внутри, поглощенного темнотой балкона он садится рядом со мной.

Я чувствую, как он впивается взглядом в мое лицо, ища что-то, чего сейчас не хватает между нами, но я не обращаю на это внимания. И когда он незаметно переплетает свои пальцы с моими, один за другим, я тоже не обращаю на это внимания. Я молча смотрю через перила, обдумывая свой следующий шаг. Если я разорву это между нами — что бы это ни было — облегчу ему жизнь. Он справится со мной так же легко, как и раньше, и я буду единственной, кто пострадает.

Он — тот, кому нужно причинить боль.

Поэтому вместо того, чтобы отстраниться, я сжимаю его пальцы, крепко держась и отказываясь отпускать. Я обдумываю миллион различных способов поквитаться, каждый из которых грозит уничтожить меня так же, как и его, наблюдая, как толпа вливается в только что открытые двери. Рыжие волосы, каштановые волосы, голубые волосы. Каждый из этих детей уже в предвкушении лучшей ночи в своей жизни, а я стою в тени с рукой, пойманной в ловушку рукой Шона. Светлые волосы, фиолетовые волосы, розовые волосы. А затем…

Черные волосы, черные волосы, черные волосы, черные волосы.

Вырываю свою руку из руки Шона, и внезапно начинаю задыхаться, хватаясь за перила балкона, мои глаза расширяются, когда я смотрю, как четыре очень высоких, очень знакомых, очень далеких от дома парня продвигаются все дальше и дальше внутрь.

— О боже мой!

Костяшки пальцев побелели, когда я перегибаюсь через перила, чтобы получше рассмотреть их. И, как будто Кэл чувствует мой взгляд, поднимает подбородок вверх, и наши темные глаза встречаются. Он толкает Мэйсона локтем, и тот тоже поднимает голову. Брайс, Райан.

— Черт!

Я отодвигаюсь от перил, пробегая пальцами по густым волосам и пытаясь сообразить, что же мне делать. Мои братья здесь. Все четверо моих гребаных братьев.

Прыжок камикадзе через перила звучит все лучше и лучше.

— Что? — спрашивает Шон, но я уже иду к лестнице. Оглядываюсь через плечо и вижу, что все мои товарищи по группе следуют за мной. Я поднимаю руку. — Останьтесь здесь.

Конечно же, они не слушают меня. Когда спускаюсь к своим братьям, которые уже заняты тем, что пугают до усрачки охранника, заставляя его выглядеть карликом, четыре пары жестких обсидиановых глаз скользят по моему лицу, прежде чем направить взгляд прямо мимо меня. Они останавливаются на четырех парах глаз за моей спиной — редких серо-зеленых, мальчишеских синих, теплых темно-карих… и зачаровывающих ядовито-зеленых.

Мэйсон рассматривает их, его взгляд становится острее, прежде чем бросить вызов моему.

— Снаружи. Сейчас же.

Для меня его рычащий приказ — это просто мой упрямый старший брат, который сам себе упрямый начальник. Но для всех остальных…

— Воу, — говорит Шон, выходя у меня из-за спины, словно защищая. — В чем твоя проблема?

— Разве я с тобой разговаривал?

Предупреждение в голосе Мэйсона вызывает сирены в моей голове, и я инстинктивно сжимаю руку Шона, чтобы он не продвинулся еще на полсантиметра вперед. Я могу хотеть, чтобы он заплатил за то, что сделал со мной, но это не обязательно означает, что я хочу, чтобы он умер сегодня ночью.

К сожалению, черные глаза Мэйсона сужаются на моей руке вокруг руки Шона, и я почти уверена, что только что подписала Шону смертный приговор. Торопливо делаю шаг вперед и делаю то, что делаю лучше всего, включая свою спесивость.

— Перестань вести себя как придурок, Мэйсон. Скажи «Пожалуйста», и, может быть, я подумаю об этом.

— Кит… — предостерегает Райан, и я огрызаюсь на него:

— Почему вы вообще здесь?

Я знаю, что они здесь потому, что Кэл открыл свой большой гребаный рот, но я понятия не имею, как много он им рассказал. Достаточно, чтобы заставить их приехать сюда, но судя по тому, что Шон все еще на ногах, а не валяется на полу в кровавом месиве, предполагаю, что Кэл не рассказал им о том, что произошло шесть лет назад или обо всех признаниях, которые я сделала сегодня утром по телефону.

— Кэл сказал нам, что у вас тут недалеко шоу, — выплевывает Мэйсон, и, хотя он подтверждает, что Кэл ничего не говорил обо мне и Шоне, мой близнец — ходячий мертвец.

Я даже не утруждаю себя тем, чтобы посмотреть на него, потому что, если посмотрю, то почти уверена, что его глаза будут вылезать из орбит от того, как сильно я буду его душить.

— Очень мило с твоей стороны сказать нам, что ты в туре, — жалуется Брайс, напоминая мне, что я сказала своей семье, что не смогу приходить на воскресные обеды, потому что начала давать уроки игры на гитаре по выходным, как всегда хотела наша мама. Это было проще, чем рассказывать им о туре, группе, о сотне небылиц, которые я нагромоздила друг на друга.

— Очень мило с ее стороны сказать нам, что она играет в одной группе с клоунами из своей школы, — огрызается Мэйсон. Даже без поддержки моих братьев, он все равно чертовски дерзкий. Большие мускулы, черные татуировки, бритая голова.

Я скрещиваю руки на груди и в упор смотрю на него.

— И ты удивляешься, почему я тебе ничего не сказала.

— Ты им ничего не сказала? — спрашивает Джоэль, но это голос Адама, который превращают плохую ситуацию в действительно чертовски ужасную.

— Это те сумасшедшие братья, о которых ты нам рассказывала?

— Кого, черт возьми, ты называешь сумасшедшим? — рычит Мэйсон.

— Э-э, наверное, того большого сумасшедшего чувака с большими сумасшедшими глазами?

Я бросаюсь на пути Мэйсона еще до того, как он делает свой первый шаг вперед, прекрасно зная, что он может вырубить Адама и, вероятно, сделает это, если Адам не научится держать рот на замке. Клуб набивается битком, и кажется, что каждый огонек в этом чертовом месте излучает свой яркий свет на нас — на четырех гигантов за моей спиной, четырех гигантов спереди и меня в середине, пытающуюся контролировать всех восьмерых, как какой-то безумный миниатюрный укротитель гигантов.

— Слушайте, ребята, — говорю я самым громким голосом, — нам пора идти. Я поговорю с вами, после того как…

— Нихрена. — Мэйсон хватает меня за руку, когда я начинаю отворачиваться от него, и тогда происходит самое худшее. Шон толкает, чтобы сбросить его руку с меня, но Мэйсон не отступает.

В слепой панике я толкаю Шона так сильно, что он отшатывается назад и едва не теряет равновесие. Я так чертовски зла, что даже не знаю, на кого злюсь больше — на Шона за то, что он разбил мне сердце, или на Мэйсона за то, что он Мэйсон. Снова хлопаю ладонями по груди Шона, глядя на то, как он смотрит на меня — как будто это я предаю его, а не наоборот.

Я оборачиваюсь, когда не могу больше смотреть на него, и вижу жесткое лицо моего старшего брата.

— Какого хрена ты злишься? — рычу я. — Что я солгала? Мне очень жаль! Что я играю в группе с парнями из школы? Не тебе решать, черт возьми! — Он начинает перебивать меня, но я повышаю голос еще громче, как будто кричу в глубь гребаной ямы. — Что я путешествую с ними? Я взрослая гребаная женщина, и если ты сейчас же не успокоишься, то я вышвырну тебя отсюда к чертовой матери! — Ругательства взрываются направо и налево, и каждое не делает ничего, чтобы успокоить взрывную ярость внутри меня. Сегодня был не тот день, когда Мэйсон мог нажать на мою последнюю кнопку. На ней была большая красная табличка с надписью «Не нажимать!», и Кэл, как идиот, потащил его прямо к ней.

— Ты меня слышишь? — продолжаю я, прекрасно зная, что все в радиусе пяти миль прекрасно слышали каждое мое слово. — У тебя два варианта. Пожелай мне хорошего шоу, и я поговорю с тобой после, или продолжай бесить меня и вали на хрен домой.

Мой тон смертельно серьезен, и по тому, как Мэйсон обдумывает мои слова, он это понимает. Если он снова попытает счастья, я вызову охрану, и потребуется десять человек, чтобы вышвырнуть его, но они это сделают.

Темные глаза не отрываются от меня, пока не перемещаются к Шону за моим плечом, и я смотрю, как они превращаются в смертоносные черные бриллианты, обещая невыразимую боль, если Шон когда-нибудь прикоснется к нему снова.

— У тебя две секунды, — предупреждаю я.

Мэйсон смотрит на меня сверху вниз, занимая гораздо больше двух секунд и хмыкает. И когда я вижу свою возможность, приподнимаюсь на цыпочки и обвиваю руками его шею, как в ловушку заключая его в крепкие объятия, которые, как я надеюсь, разрушают его скорлупу. Я люблю своего брата. Люблю до смерти. И не колеблясь все ещё буду любить его до смерти, даже если он продолжит вести себя как доминантный самец-горилла на крэке.

К счастью, его твердые как камень плечи расслабляются под моими объятиями, теряя остатки напряжения, когда я говорю:

— Я скучала по тебе.

Его руки, как стволы деревьев поднимаются, чтобы обнять меня в ответ.

— Ты все еще в беде.

— Нет, это не так. — Целую его в щеку и поворачиваюсь к остальным братьям. — Если вы сможете вести себя прилично, — я пристально смотрю на каждого из них, — тогда сможете посмотреть шоу из-за кулис. Вы будете вести себя прилично? — Когда никто из них не отвечает, я вздыхаю и говорю: — Хорошо, пойдемте со мной.

С моими братьями, стоящими за кулисами, я играю лучшее шоу в своей жизни — точно так же, как и каждый другой вечер, когда мы были на гастролях. Мне следовало бы нервничать. Я должна чувствовать себя неуверенно. Но вместо этого я могу думать только о том, почему они здесь.

Они здесь, чтобы забрать меня домой.

И я им это позволю.

Сегодня последнее шоу. Как только все закончится, группа планирует проехать три часа, чтобы вернуться домой. Адам и Джоэль очень скучали по Роуэн и Ди, и я сомневаюсь, что они даже проведут много времени с поклонниками, прежде чем забраться в автобус. Вместо этого они, вероятно, упакуются в рекордно короткие сроки и вернутся домой задолго до восхода солнца.

Мне все равно, когда я вернусь домой. Все, что меня волнует, то, что сегодня мне больше не придется держать Шона за руку. Я придумаю, что с ним делать завтра, или послезавтра, или никогда. На самом деле мне уже все равно. Я просто хочу быть дома, в своей постели, в своем собственном мире. Хочу быть подальше от Шона.

Я чувствую, как его зеленые глаза смотрят на меня, когда я играю, и я смотрю на него в ответ сквозь оранжевое сияние, освещающее сцену. Шон выкрикивает слова песни в свой резервный микрофон, его пальцы перебирают струны гитары, выглядя как рок-Бог, в которого я просто не могла не влюбиться. Каждая девушка в этом месте хотела бы пойти с ним домой сегодня вечером, а я единственная, кто мог бы это сделать. Я могла бы бросить своих братьев, вытащить его куда-нибудь в укромное место после шоу. Могла бы позволить ему взять меня и притвориться, что это ничего для меня не значит. Могла бы быть его секретом.

Могла бы позволить ему разбить мне сердце.

Снова.

Я смотрю, как он смотрит на меня, уже скучая по нему. Скучая по мечте о нем. По нашей лжи.

Отвожу взгляд, потому что глупые слезы жгут глаза, и единственный способ побороть их — это погрузиться в музыку. Закрываю глаза и подпрыгиваю в такт музыке. Я прыгаю, кручусь, рву струны на своей гребаной гитаре, как будто их никогда раньше не рвали. Когда у меня есть возможность сымпровизировать, я вкладываю в это свое гребаное сердце.

Потому что я уже не та жалкая девчонка, которая считала, что ее имя не стоит упоминания. Я Кит, чертова, Ларсон. Я гребаная рок-звезда.

Когда я снова открываю глаза, лица в толпе дикие, и я тоже. Яма — это море в моем шторме, бросающее толпу серферов по своим волнам. Они тянутся к нам отчаянными пальцами, прежде чем их хватают охранники и отбрасывают прочь. Адам поет от всего сердца, Майк дробит барабаны, а толпа — это бьющийся, живой зверь, танцующий под наш хаос. Я играю для них. Ради всего этого.

Я теряюсь в музыке, движении, огнях. Мое сердце колотится, кровь приливает, кожа пылает. В мокрой рубашке, с онемевшими пальцами, я делаю паузу в песне и, зажав гитарный медиатор между губ, сдергиваю фланель и швыряю ее в толпу. Бурлящий океан подхватывает её, и я смотрю, как она тонет под волной. Затем снова зажимаю медиатор между пальцами и беру следующую ноту — безупречно, легко, как и стриптиз в середине песни.

Это шоу, которое должно длиться вечно. Я так потеряна, что меня нельзя найти. Но очень скоро наша первая «последняя песня» заканчивается, и мы с ребятами уходим со сцены. Мои братья все еще там, Шон все еще дышит, и, хотя обычно Адам восторгается тем, как все были великолепны, сегодня Брайс опережает его.

— Срань господня! — говорит он, пока я жду ответной реакции. Я ожидаю, что мои братья будут жаловаться на мой выбор карьеры, одежды, выбор жизни. Но вместо этого он кричит: — Ты была чертовски крутой!

Затем сильно хлопает меня по плечу, и мое уставшее тело чуть не падает. Но Мэйсон подхватывает меня прежде, чем я спотыкаюсь, и крепко обнимает за плечи, чтобы я не упала.

— Ты чертова рок-звезда, сестренка.

Поднимаю подбородок и смотрю на его широкую улыбку… а потом, черт возьми, я плачу.

Я даже не знаю, почему ломаюсь. Может быть, потому что я счастлива, что мои братья любят меня. Возможно, потому что опустошена, что Шон — нет, может, потому что я скучаю по дому. Или потому, что я не хочу, чтобы эти последние несколько недель кончались. Может, потому что я больше не мечтаю. Потому что я не могу.

Кэл обнимает меня, и вскоре я задыхаюсь в объятиях четырех братьев — больших руках Мэйсона, под внимательным взглядом Райана, перед дважды сломанным носом Брайса, а Кэл сжимает мое плечо, пока я не прихожу в себя. Они защищают меня от всего мира, пока рыдания не прекращаются, и я целую каждого из них в щеку, прежде чем отпустить.

— Ты в порядке? — шепчет Райан мне на ухо во время последнего объятия.

Я шмыгаю носом в его рубашку.

— Да, думаю, я просто немного скучаю по дому. Вы, ребята, едете домой сегодня вечером?

Он отстраняется, чтобы изучить меня.

— Да, а что?

— У вас найдется для меня место?

Я заставляю себя ободряюще улыбнуться его обеспокоенному лицу, и в конце концов он кивает.

— Конечно, у нас найдется для тебя место. Пошли… Давай отвезем тебя домой.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«У нас все в порядке?»

В свете, льющемся из окна моей детской спальни, я в миллионный раз перечитываю сообщение от Шона.

«Все в порядке», — ответила я вчера вечером, когда мы с братьями ехали домой на машине. Внедорожник Райана был мобильной камерой для допросов, и я не была уверена, что заставляло меня чувствовать себя хуже — ответы на их вопросы или что я отдаляюсь от Шона, миля за милей, минута за минутой. Мне казалось, что я должна была встретиться с ним лицом к лицу, следовало рассказать ему обо всем и услышать, что он скажет в свое оправдание. Но мне хотелось, чтобы он сам пришел ко мне. Я хотела, чтобы он признался во всем, пока у него есть такая возможность, и сказал, что я ему небезразлична настолько, чтобы кричать об этом на весь мир. Но он этого не сделал.

Шон: Я не чувствую, что все в порядке.

Я: Завтра ты встретишься с моими родителями.

Мои большие пальцы наказывают буквы на сенсорной панели. Я зла на своих братьев за то, что они пригласили группу на субботний семейный ужин, зла на группу за то, что они согласились прийти, и больше всего зла на Шона. За все. Когда мои братья пригласили ребят на ужин перед отъездом домой, я попыталась возразить, но не имея возможности назвать истинную причину, это было бессмысленно. Их было четверо против одного. Даже Кэл не встал на мою сторону, и Шон ничего не сказал. Он просто смотрел на меня так, словно я разбила ему сердце, а не наоборот.

Думаю, потеря игрушки может быть довольно разрушительной.

Шон: Ты избегаешь меня с самого утра.

— Что ты делаешь? — спрашивает Кэл, и я смотрю на дверь, где мой близнец прислонился к косяку. Вчера вечером я не ответила на сообщение Шона, а сегодня утром проснулась от еще одного.

Шон: Прости.

Я лежала в постели с сердцем, колотящимся так сильно, что из-за этого одеяло почти упало на пол. Он извинялся. Слишком поздно, но он сделал это.

«За что?» — напечатала я ответ. Мои пальцы дрожали, искореженные кусочки моего разбитого сердца дрожали, обещая либо сложиться вместе, либо вонзиться в стенки моей груди.

Шон: За все.

Когда кладу телефон, Кэл видит боль, которая поглотила меня сегодня утром. Должно быть, это написано у меня на лице, потому что он садится на мою кровать и хмуро смотрит на меня.

— И что он сказал?

Протягиваю свой телефон, и брови моего близнеца хмурятся от текстового разговора, который он читает.

— За все? Что, черт возьми, это значит?

Когда он поднимает черные глаза в поисках ответа, все, что я могу сделать, это покачать головой и смотреть на него сквозь туманную пелену слез, отказываясь пролить хоть капельку. Жесткое выражение лица Кэла мгновенно смягчается, и мой голос срывается, когда я говорю:

— Я не знаю.

Он сожалеет обо всем. О том, что спал со мной шесть лет назад? Что водил меня за нос? Что не звонил? О том, что соврал, будто забыл меня. О том, что целовал меня во время тура? О том, что заставил меня поверить, что мы когда-нибудь сможем стать кем-то?

— Господи, Кит, — говорит Кэл, обнимая меня. Он ерзает на кровати, пока я не оказываюсь в его крепких объятиях, и я утыкаюсь лицом ему в плечо, чтобы вытереть слезы, но не сдаюсь. Если я сломаюсь сейчас — если я сломаюсь снова, — боюсь, что никогда не смогу собраться снова. — Скажи мне, как это исправить.

— Ты не можешь.

— Что же мне тогда делать?

— Ничего.

Он сжимает меня крепче, потирая мою руку, как будто пытается физически стереть боль с меня. Если бы все было так просто.

— Кому мне позвонить, чтобы отменить сегодняшний ужин?

— Никому.

— Что значит «никому»?

Когда я выпрямляюсь, его рука медленно соскальзывает с моего плеча. Я делаю глубокий вдох, пока снова не начинаю ясно видеть.

— Я не хочу ничего отменять. Я не собираюсь уходить из группы, и ты знаешь, что Мэйс, Рай и Брайс все еще хотят встретиться со всеми.

Я много думала об этом и хочу остаться в группе. Я больше не буду игрушкой Шона, но это не помешает мне быть ритм-гитаристом The Last Ones to Know. Я слишком много работала, слишком много отдавала. Я никуда не уйду. Не сейчас.

— Нет, если бы они знали… — начинает Кэл.

— Но они же не знают… и никогда не узнают.

—Значит, ты просто собираешься…

— Пусть Шон придет.

Кэл долго изучает меня, его губа исчезает между зубами, прежде чем снова появиться на тон ярче.

— Кит…

Я просто сижу и тупо смотрю на него, решительная, несмотря на мои собственные опасения. Это, наверное, ужасная идея — позволить группе прийти сегодня вечером, но мы с Кэлом оба знаем, что я права — мои братья будут настаивать на встрече с ними когда-нибудь, и, если я отменю ужин сегодня вечером, это только вызовет ненужные вопросы. От этого будет только хуже.

Кэл вздыхает, когда понимает, что я уже приняла решение.

— Что ты собираешься ему сказать?

Я отрицательно качаю головой.

— Ничего. Дело сделано.

— Чушь собачья, — говорит он. — Вы, ребята, никогда не закончите.

— Мы никогда не начинали.

— Ты глупая.

Скрестив ноги и обхватив руками голени, я хмуро смотрю на него.

— Ты глупый.

— По крайней мере, я не брежу, — возражает он, скрестив ноги и положив руки на голени, мое зеркальное отражение.

— О да?

Я уже готова швырнуть ему в лицо правду о Лэти и назвать Кэла сумасшедшим за то, что он думает, будто сможет удержать его, скрывая от остального мира, но прикусываю язык.

Боль все равно мелькает на его лице, и я понимаю, что уже слишком поздно. Он снова проделал эту надоедливую штуку с телепатией близнецов, и я уже сказала слишком много.

— Ну, неважно, — говорю я, чтобы закончить разговор, ненавидя свой быстрый язык и еще более быстрый характер.

Откидываюсь на подушки, чтобы избежать необходимости признавать ущерб, который причинила человеку, о котором забочусь больше всего.

— Я знаю, что мы с Лэти тоже закончим, — говорит Кэл. — Можешь ничего не говорить.

— Я и не говорила, — возражаю я без особой уверенности.

— С таким же успехом ты могла бы это сделать.

Когда я молчу, Кэл вздыхает и вытягивается на моей кровати. Мои ноги у его головы, а его у моей.

— Знаешь, ты мог бы все исправить.

Он не спорит и не соглашается. Вместо этого Кэл на мгновение задумывается над моими словами, а затем прижимает свой отвратительный носок к моей щеке. Я отбрасываю его, и он контратакует, потирая мое лицо пальцами ног. Я кричу и пытаюсь оттолкнуть его, он смеется и нечаянно бьет меня ногой в глаз, и тут начинается настоящий ад. Мы с Кэлом нападаем друг на друга, используя пальцы ног, пятки и лодыжки, — пока у него не начинает кровоточить нос, а у меня не появляется пульсирующий узел на затылке от падения с кровати. Мы оба истерически смеемся, залечивая раны, когда входит Брайс, протирая глаза от сна и хмуро глядя на нас.

— Что, черт возьми, с вами не так?

Запрокинув голову и сжимая пальцами переносицу, Кэл бормочет:

— Что, черт возьми, с тобой не так?

А потом я смеюсь так сильно, что не могу дышать. Смеюсь до тех пор, пока не фыркаю, что заставляет меня смеяться еще сильнее. Смеюсь до тех пор, пока это утро не кажется почти не имеющим значения, а этот вечер не кажется почти достаточно далеким.

Почти.

— Эти двое уже встали? — кричит мама с нижней ступеньки лестницы.

— Они истекают кровью на одеяле Кит! — кричит Брайс в ответ, и я насмехаюсь над ним, когда он нас сдает.

— Заткнитесь все к чертовой матери, — кричит Мэйсон из-за закрытой двери своей спальни. Проходит доля секунды, прежде чем он быстро поправляется: — Только не ты, мама. — Но моя мама уже поднимается по лестнице, и я снова смеюсь, хватая ртом воздух.

Слышится знакомый топот ее ног по коридору, скрип открывающейся двери Мэйсона и ворчание моего брата, пока мама распекает его. Все это перемежается топотом ног Кэла, он пробегает в носках мимо комнаты Мэйсона, чтобы добраться до ванной, потому что смеется так сильно, что кровь вот-вот хлынет из носа. Брайс продолжает протирать глаза от сна, как будто все это нормально — потому что так и есть, и слезы, которые смачивают уголки моих глаз, только частично от смеха.

Как хорошо быть дома… безопасно — окровавленные носы и все такое.

— Кит, — говорит мама, выталкивая Брайса из моего дверного проема. Она пересекает расстояние до моей кровати, и обнимает меня. — У тебя столько неприятностей, юная леди. — Она проводит рукой вверх и вниз по моей спине, прежде чем отстраниться и взять меня за подбородок. Затем поворачивает мое лицо из стороны в сторону. — Чем ты там питалась? Ты похудела? Выглядишь так, будто похудела…

— Кэл ударил меня ногой в лицо, — выдаю я, и она фыркает.

— Пойдем вниз, я тебя чем-нибудь накормлю. — Она похлопывает Брайса по плечу, прежде чем выйти из моей комнаты, а из коридора ругается на Кэла. — Не бей сестру по лицу.

— Она сломала мне нос! — кричит Кэл ей вслед, когда ее шаги стучат по лестнице.

— Ты, наверное, это заслужил!

— Кэл, крикни еще раз, и твой нос разобьют по-настоящему, — рявкает Мэйсон из своей комнаты, и на этот раз мы с Кэлом оба замолкаем. Но когда Брайс подмигивает мне и исчезает, я понимаю, что ничего хорошего не произойдет.

Брайс превращается в безумного барабанщика, такого же, как Майк, когда неистово стучит в только что закрывшуюся дверь Мэйсона, и возмездие находит его, когда он поскальзывается на полу, пытаясь сбежать вниз по лестнице. Мэйсон набрасывается на него двумя секундами позже, и к тому времени, как мы с Кэлом спускаемся по лестнице, чтобы добраться до завтрака, который моя мама накрывает на стол, Брайс — стонущая, избитая кучка на полу. Мы осторожно переступаем через него и занимаем места, которые занимали с тех пор, как стали достаточно взрослыми, чтобы не пользоваться высокими детскими стульями.

Утро заполнено допросом от мамы, и я предполагаю, что именно у неё мои братья научились этому. Почему я солгала о группе, в которой играю? Потому что я знала, что мои братья слишком остро отреагируют. Почему никому не рассказывала об этой поездке? Потому что знала, что мои братья слишком остро отреагируют. Почему я не рассказала ей о поездке?.. Потому что я плохая дочь, и мне очень жаль.

Встретила ли я кого-нибудь особенного, пока была в отъезде? Кто-нибудь из мальчиков в группе симпатичный? Нравится ли мне кто-нибудь из них?

Нет. Нет. Даже через миллион лет нет.

Я лгу, стиснув зубы, и если она что-то и понимает, то ничего не говорит. Мои братья высказывают комментарии после каждого вопроса и ответа, и в конце концов мой отец откладывает свою ежедневную газету и говорит всем, чтобы дали мне возможность спокойно поесть.

— Ты хоть повеселилась, котенок? — спрашивает он, и я заставляю себя улыбнуться ему, и улыбка, в конце концов, становится искренней.

Тур был незабываемым. Я никогда не забуду плохих моментов, но и хороших тоже никогда не забуду. Всегда буду помнить шоу, поклонников, друзей, которых завела. Я никогда не забуду, каким безумием было выступать открытием для Cutting the Line или какими нелепыми были фанатки по сравнению с фанатками парней. Навсегда запомню, как надрала Майку задницу в Call of Duty, или ночи, проведенные с остальными парнями за шотами. Часть меня скучала по моим братьям дома, но другая часть уже скучает по тем, кого я получила в туре.

— Да, папа, так и было.

— Ну, тогда хорошо. А теперь ешь свои яйца. Ты становишься слишком тощей.

Я заканчиваю завтрак, думая о Майке, Джоэле, Адаме. И хотя стараюсь этого не делать, думаю о Шоне. Мамин кофе на вкус совсем не такой, как у него, и я ловлю себя на том, что гадаю, что он делает, пока пью его. Я проверяю свой телефон один, два, миллион раз, и в течение дня Кэл отражает каждое мое движение. Он ничего не слышал от Лэти, а я ничего от Шона, и пока часовая стрелка на часах отсчитывает — час, два, три, четыре — я печатаю миллион сообщений, которые никогда не отправляю.

Не приходи сегодня.

Ты все еще планируешь прийти сегодня вечером?

Что значит «Прости за все»?

Почему ты не хотел, чтобы кто-нибудь знал о нас?

Что, черт возьми, значит «все»?

Я ненавижу тебя.

Пожалуйста, не приходи сегодня.

Я любила тебя.

Я не хотела этого.

С пяти до шести я набираю два слова и наконец нажимаю «отправить».

Я: Не приходи.

Но в 18:02 раздается звонок в дверь, и мое сердце словно проваливается сквозь доски пола под ногами. Райан открывает дверь, и я позволяю звуку голосов увлечь меня в фойе.

Взгляд Шона находит мой на другом конце комнаты, не давая понять, прочитал он мое сообщение или нет. Его футболка не поношенная, джинсы не порваны. Он выглядит… мило. Боже, очень мило. Он выглядит как человек, которого я могла бы привести домой, чтобы познакомить с мамой и папой.

Лучше бы кто-нибудь захлопнул дверь у него перед носом.

— Это они? — спрашивает мама из-за моей спины, и я молча прижимаюсь к стене, чтобы дать ей пройти. Остальная часть группы пробирается в мой дом, все выглядят одинаково презентабельно — все, кроме светлого ирокеза Джоэля и черных ногтей Адама, рваных джинсов, стопок браслетов и… хорошо… да, Адам, вероятно, появится на похоронах своей собственной бабушки, одетый в то же самое.

Шон первым представляется и протягивает руку, но мама не обращает на это внимания и вместо этого притягивает его к себе, чтобы обнять. Он обнимает ее в ответ, его взгляд встречается с моим через ее плечо. Я не знаю, хочет ли он поговорить со мной из-за сообщений, которые я не посылала, или из-за сообщения, которое я отправила, но в любом случае, я смотрю на свои носки, чтобы снова не поддаться чарам в его глазах.

— А ты, должно быть, Адам, — говорит мама, проходя через каждого участника группы одного за другим.

Шон пожимает руку моему отцу, который вытащил себя из своего логова, и я проскальзываю поближе к братьям. Кэл прижимается ко мне плечом, напоминая, что я не одна.

Мой папа спрашивает ребят, на каком инструменте играет каждый из них, и когда Майк говорит, что он играет на барабанах, папа начинает говорить о том, как мой дядя Пит играл на барабанах в средней школе. Все парни развлекаются, слушая его воспоминания, следуя за ним в кабинет, и каким-то образом я оказываюсь в конце мужского парада с Шоном по одну сторону и Кэлом по другую. Я игнорирую все, что не находится в центре и спереди, но, когда Шон сжимает мою руку и тянет меня остановиться, у меня нет выбора, кроме как остаться с ним в холле или рискнуть вызвать сцену. Кэл тоже останавливается.

— Мы можем поговорить? — спрашивает Шон.

— Может не стоит?

— Что все это значит? — Он показывает мне свой телефон, подтверждая, что получил мое сообщение, и когда я снова встречаюсь с ним взглядом, могу сказать, что он не позволит мне игнорировать это.

Вздохнув, я киваю Кэлу, давая ему разрешение оставить нас на минуту. Он не выглядит счастливым, но, когда я снова киваю, неохотно проскальзывает в кабинет.

— Почему ты пришел сюда, когда я просила тебя не делать этого? — набрасываюсь я на Шона, как только мы остаемся одни.

— Я был меньше чем в десяти минутах от твоего дома, — огрызается он.

— И? — Боже, я говорю как ребенок. И по тому, как он хмурит брови, он это понимает.

— И… Какого черта, Кит?

Кэл высовывает голову из-за угла, — он явно подслушивал и ему не нравится, как Шон разговаривает со мной.

— Ребята, вы идете?

— Через минуту, — говорю я, и когда он смотрит на меня и снова исчезает, я продолжаю лаять на Шона. — Мы можем просто пройти через это? Тогда ты сможешь вернуться к тому, чтобы извиняться. За все. — Я практически выплевываю последние слова, а затем убегаю в логово, прежде чем он может остановить меня. Я нелюбезно плюхаюсь на подлокотник кресла Мэйсона, прикусывая губу изнутри, чтобы мой молниеносный язык не высунулся снова.

Мне требуется примерно две и три четверти секунды, чтобы пожалеть о прошедших полутора минутах. Я отпускаю губу, смотрю на Шона, когда он входит в комнату, и снова прикусываю ее. Все пошло совсем не так, как я планировала. Я не сохранила хладнокровие. Не была отстраненной или даже наполовину профессиональной. Боже, это было похоже на то, как оскорблённая пятнадцатилетняя девочка внутри меня пробилась на поверхность и закатила свой маленький припадок.

Но кто я такая, чтобы отказывать ей?

Мы можем поговорить? Нет, черт возьми, мы не можем поговорить. Здесь не о чем говорить. Все, о чем мы могли бы говорить, — это все то, чем мы не были друг для друга, а какой, черт возьми, смысл говорить о том, что никогда не имело и никогда не будет иметь значения?

Мне следовало бы знать лучше. Я не должна была ожидать звонка от него шесть лет назад, не должна была ожидать от него ничего, кроме еще большего дерьма с того момента, как присоединилась к группе, и не должна была ожидать, что это закончится ничем иным, кроме катастрофы.

Мне тоже очень жаль. Прости за все.

— У нее была детская машинка, — говорит папа. — И она устраивала ад на этой штуке.

— С голой задницей, — добавляет Райан, возвращая меня в настоящее.

Папа хихикает.

— Только она в своем маленьком подгузнике.

Я смотрю на Мэйсона сверху вниз.

— Это происходит на самом деле?

Он улыбается мне, прежде чем повернуться к ребятам.

— Кто хочет посмотреть фотки?

Я бью его по руке, и он сталкивает меня с подлокотника.

— Пап, — говорит Брайс, когда я вжимаюсь задницей в подушку рядом с Мэйсоном, — ты бы видел ее вчера вечером. Она была потрясающей.

Когда мама зовет нас обедать, разговор продолжается, и мы переходим в столовую, привлеченные запахом пятнадцатифунтовой индейки. Деревянные стулья скрежещут по деревянному полу, когда все усаживаются за стол, который моя мать сервировала на одиннадцать человек, и Шон быстро занимает место рядом со мной. Я игнорирую его и смотрю куда-угодно, только не в его сторону.

Моя мама садится за безукоризненно накрытый стол последней, ее улыбка сияет, когда она улыбается хаосу мальчиков-переростков, набившихся в ее столовую.

— Я хочу поблагодарить вас, ребята, за то, что пришли сегодня вечером. И за то, что были добры к Кит. Хотя я действительно думаю, что всем вам нужно лучше питаться во время путешествия…

— Мам, — вмешиваюсь я, и несколько смешков раздаются по всей комнате. Джоэль и Адам ухмыляются моей маме, как будто она лучшая в мире после жареного сыра.

Мама понимает мой намек и возвращается к своей теме. Она поднимает стакан с водой.

— За хороших друзей и хорошую еду.

Все поднимают бокалы, и еще до того, как мой возвращается на стол, все четверо моих братьев встают, чтобы схватить лучшие части индейки. Я хихикаю, видя, как Адам, Джоэль и Майк обмениваются взглядами с папиного конца стола, но быстро схватывают что к чему. Через несколько секунд мы все уже на ногах, кроме папы, который ждет, пока мама наполнит ему тарелку, потому что ей всегда нравилось прислуживать ему, а он никогда не возражал.

Я обхожу вокруг стола, чтобы немного освободиться от Шона, но моя тарелка быстро наполняется, и у меня не остается выбора, кроме как снова сесть рядом с ним.

— О мой бог, — стонет Джоэль, когда жует свой первый кусочек индейки моей мамы. — Это лучшая индейка, которую я когда-либо пробовал.

Мама сияет, и я ловлю одобрительную улыбку Мэйсона. Но потом он замечает, что я смотрю на него, и перестает улыбаться.

— Итак, Адам, я вроде как помню тебя со школы, — говорит он, и тот факт, что он вообще говорит, означает, что он ничего хорошего не замышляет.

— О да? — спрашивает Адам. Он сидит между Джоэлем и Райаном и тянется через стол, чтобы взять булочку.

— Вообще-то я тебя не помню. Я просто много слышал о тебе.

Адам ухмыляется, как будто знает, что будет дальше.

— Люди любят поговорить.

Нисколько не смущаясь, Мэйсон продолжает настаивать:

— Да, они много чего говорили.

Мама заглатывает наживку, нахмурив брови и запивая еду.

— Что именно?

— Адам переспал практически со всеми девчонками в школе, — говорит Брайс с нескрываемым восхищением. Я бы протянула руку через стол и ударила его по голове, если бы думала, что смогу сделать хотя бы вмятину в его толстом, как у пещерного человека, черепе.

— Ох… — говорит мама. Она смотрит на меня, и я вздыхаю.

— У Адама теперь есть девушка. И Джоэля тоже.

— А у Вэна Эриксона есть девушка? — дразнит Мэйсон.

— Кто такой Вэн Эриксон? — спрашивает мама, но Джоэль уже хихикает и отвечает Мэйсону.

— У него их целая куча.

Мама снова начинает спрашивать, кто он такой, но Мэйсон перебивает ее:

— Одна из них была моей сестрой?

На этот раз Майк кладет вилку на тарелку и смотрит на моего брата как на идиота.

— Ты действительно думаешь, что твоя сестра будет одной из фанаток Вэна Эриксона?

— Ну спасибо! — говорю я, резко выбрасывая руки в воздух.

Райан ухмыляется и наконец отвечает маме:

— Вэн Эриксон — большая рок-звезда. Группа Кит открыла его шоу несколько дней назад.

— Одна из самых больших рок-звезд, — добавляет Кэл, чтобы добавить блеск на мой парад. Когда я смотрю на него, удивляясь, как, черт возьми, ребята узнали о том, что мы открывали шоу Вэна, Кэл пожимает плечами и показывает пальцем на всех четверых. — Они искали тебя в интернете. Знаешь, есть такая штука, как интернет.

— Она сделала ему «Мокрого Вилли», — говорит Шон рядом со мной, и весь стол взрывается от смеха.

Смотрю на Шона, удивляясь, почему он ведет себя так, будто гордится мной, когда Брайс кричит:

— Не может быть!

Шон слегка улыбается и кивает.

— Через пять секунд после встречи с ним.

Даже Мэйсон смеется так сильно, что ему приходится отложить ножку индейки. Мой отец присоединяется к нам с другого конца стола.

— Кит, — хихикает мама, — ты правда это сделала?

Я пожимаю плечами.

— Он это заслужил.

Шон улыбается мне, но взгляд, который я возвращаю ему, жесткий. Это не делает нас друзьями. Это не делает нас равными. И это уж точно не делает нас нормальными.

Я думала, что смогу притвориться, что не ненавижу его, но не могу, когда он улыбается мне так, как будто это нормально. Свет исчезает из его глаз, губ, лица, и мы просто смотрим друг на друга с миллионом невысказанных вещей.

«Не приходи,» — написала я ему. А теперь думаю только об одном: вставай, иди домой, не звони мне. Никогда.

— Это было круто, — хвалит Брайс мой случай с «Мокрым Вилли», а потом поворачивается к маме. — Мам, ты бы видела ее вчера на сцене. Она была такой грё… — Он кашляет, чтобы избежать удара по голове за ругань. — Офигенной рок-звездой. Она сняла рубашку и бросила ее в толпу…

— Она сняла рубашку? — практически кричит моя мать, отвлекая мое внимание от Шона. Но затем его рука находит мою под столом, и когда он пытается удержать ее, я вырываюсь из его захвата.

Мои кулаки начинают дрожать. Мои руки, ноги. Какого хрена он делает?

Я не смотрю на него. Я в двух секундах от того, чтобы встать и выбежать из-за стола в гневном порыве слез. Либо так, либо воткнуть вилку ему в глаз.

Он попытался взять меня за руку. Какого хрена он пытался держать меня за руку?

— Ее фланель, — поправляет Брайса Кэл, но Мэйсон вмешивается прежде, чем мама успевает успокоиться.

— Она практически раздевалась догола.

Я отвлекаюсь от мыслей о Шоне и смотрю на Мэйсона через стол. Он взглядом бросает мне вызов, и я молча обещаю убить его, когда горошина попадает мне прямо в щеку. Райан смеется над своей тарелкой, и я мысленно делаю пометку отомстить за горошину после ужина, потому что, если я сейчас что-нибудь сделаю, каждый человек за этим столом окажется покрытым картофельным пюре, а Шон, вероятно, окажется со стулом, разбитым о его голову.

— Больше никаких раздеваний, — объявляет папа, глядя на начинку, которую он обмакивает в соус, и все за столом хихикают. Все, кроме меня и Шона.

— Итак, Майк, — говорит мама, когда безумие утихает. — Что насчет тебя? У тебя есть девушка?

Он качает головой, когда заканчивает жевать свою еду.

— Какое-то время нет.

Мама быстро улыбается мне, и я закатываю глаза.

— О, — говорит она. — А почему нет? Такой красивый парень, как ты, я думала, что ты будешь отбиваться от них одной из своих барабанных палочек.

— Нет, — говорит Майк с застенчивой улыбкой, и его щеки розовеют, — я оставляю это Адаму и Шону.

Мама озорно улыбается мальчику, который разбил мне сердце.

— У тебя тоже нет подружки?

Когда взгляд Шона медленно поднимается, чтобы встретиться с моим, я проклинаю тот день, когда он родился. Я проклинаю тот день, когда родилась я. За этим столом нет ни одного чертового человека, который бы не видел, как он смотрит на меня, за исключением, может быть, моего отца, потому что он по уши в начинке, и ответ Шона делает все еще хуже.

— Я не уверен.

— Как это? — спрашивает мама, и Шон еще мгновение выдерживает мой смертоносный взгляд, прежде чем наконец отвернуться.

— Я не знаю.

Он не знает? Он лжет мне месяцами, держит меня в грязном секрете, извиняется за все, появляется в моем доме после того, как я прошу его не приходить, пытается держать меня за руку, когда я, очевидно, предпочла бы засунуть её в мясорубку, и он не знает?

— А чего тут не знать, милый?

Я удивляюсь сама себе, с такой силой ударяя вилкой по тарелке, что даже папа уделяет мне все свое внимание. Десять пар глаз смотрят на меня, когда я огрызаюсь на всех:

— Я думаю, вы не знаете множество вещей. — Со всеми этими взглядами на мне, с Шоном рядом, играющим роль жертвы, я не могу остановиться. Я вижу утес, с которого вот-вот свалюсь, и жму ногой на газ. Это было очень давно. Шесть гребаных лет, а потом еще немного. Все, что я когда-либо хотела сказать Шону, всплывает на поверхность, и я говорю это перед всеми.

Темными глазами смотря то на одного, то на другого брата.

— Вот, например, вы знаете, что Шон трахнул меня на вечеринке Адама в тот день, когда вы, ребята, закончили школу?

То, как я, не моргнув глазом, оглядываю их побелевшие лица, свидетельствует о том, что большая часть моего сознания официально покинула здание. Даже ребята из группы опешили, но все больше и больше секретов льется из моего рта.

— Это стало причиной, почему я была так подавлена тем летом. Он спросил мой номер, как будто собирался позвонить мне, но так и не позвонил. Он трахнул меня в спальне Адама, а потом даже не позвонил.

Все просто сидят там, ошеломленные, я смеюсь, когда вспоминаю самую важную деталь. Моя голова резко поворачивается в сторону Шона, яростный взгляд пронзает его между глаз.

— Я еще даже не добралась до самой лучшей части! Ты знал, что в ту ночь я потеряла девственность?

Его лицо вытягивается, и я иду на убийство.

— Да, Шон, это был мой первый гребаный раз. Я хотела, чтобы это был ты. Хотела, чтобы ты был первым, потому что ты был единственным парнем, которого я когда-либо любила. И ты все ещё единственный... единственный, кого я когда-либо…

Слезы жгут мне глаза, а голос срывается. Когда я смотрю на него с расстояния нескольких дюймов, некоторые из них проливаются в пустоту между нами. Я усиленно моргаю и качаю головой, чтобы восстановить самообладание — каким бы неустойчивым оно ни было. Повернувшись тяжелым взглядом к братьям и всем остальным, уставившимся на меня за столом, я продолжаю неистовствовать.

— Мне было пятнадцать лет, а потом он просто взял и переехал, и больше никогда обо мне не вспоминал. И я думала, что он не помнит, кем я была, когда проходила прослушивание, но оказалось, что он знал все это гребаное время. А потом он пригласил меня на свидание, и знаете что? Я согласилась. — Я снова начинаю смеяться или всхлипывать: звуки сливаются в истерике, в которой я нахожусь. — Но потом он сказал, что мне даже нельзя никому говорить. Потому что он не хотел, чтобы кто-то знал. Все, чем я когда-либо была для него — грязный, жалкий, одноразовый гребаный секрет. — Мой гнев снова выплескивается на поверхность, и когда я поворачиваю голову и снова смотрю в широко раскрытые зеленые глаза Шона, я кричу во всю глотку. — Так ведь, Шон?

Я почти уверена, что слова начинают слетать с его губ, но они теряются под грохотом моего стула, падающего на пол. Я так резко встаю из-за стола, что он отлетает назад и опрокидывается, и я почти уверена, что сломала его, но мне, черт возьми, все равно. Я бегу прочь от него, от всех остальных.

— Кит! — зовет Шон, и я слышу грохот стульев, скребущих по дереву, грохот шагов, следующих за мной.

Я не останавливаюсь, пока не оказываюсь у входной двери. Когда оборачиваюсь, Шон уже рядом. Я распахиваю дверь и стою на пороге.

— Куда ты? — Задыхается он, и если бы я не знала его лучше, то подумала бы, что в его глазах паника. Сожаление. Миллион вещей, в которые я хочу верить, но я чертовски хорошо знаю, что это не так.

— НИКУДА.

С силой женского презрения я цепляюсь пальцами за его рубашку и тащу его к двери. Затем разворачиваюсь и толкаю его так сильно, что он почти падает спиной на мое крыльцо. Я едва успеваю поймать его умоляющий взгляд, прежде чем изо всех сил хлопаю дверью перед его носом. Фундамент трясется, руки трясутся, мир рушится, и когда я оборачиваюсь, все смотрят на меня. Все знают.

Моя мама, папа, братья, группа. Все они потрясенно смотрят на меня, а я изо всех сил стараюсь удержаться на ногах. Мое сердце колотится о ребра, угрожая разорвать меня на части изнутри. Кожа съеживается вместе с остальным телом, и я могу сказать, что мои глаза дикие. Я застряла в открытом космосе, и мне больше некуда бежать.

Пытаясь удержаться на ногах, я нахожу в толпе лицо своего близнеца, но в его глазах такая же паника, как и в моих. Я падаю, тону, и он чувствует каждую частичку моего отчаяния, делая его своим собственным.

Я хочу бежать. Хочу спрятаться. Но мне некуда бежать и негде прятаться. Я дрожу в собственной шкуре, вот-вот потеряю остатки собственного достоинства, срываясь в истерические, безутешные, унизительные слезы прямо здесь, на полу нашего коридора, но прежде, чем я смогу сделать худший вечер в моей жизни намного хуже, Кэл кричит во всю глотку, его голос эхом отражается от стен:

— Я ГЕЙ!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Мама падает в обморок.

Минуту назад она смотрела на меня, затем на Кэла, снова на меня, и опять на Кэла, а потом ее глаза закатились, и она рухнула на пол, как мешок с кирпичами.

Майк почти поймал ее, так как все остальные были слишком заняты тем же, чем занималась мама — удивленные взгляды метались от меня к Кэлу, обратно ко мне, и снова к Кэлу.

Дальше все происходит в ускоренной перемотке — Райан спешит вызвать скорую помощь, вихрь красных и синих огней, мелькающих за нашими окнами, команда медиков, бегущих в наш вестибюль… И, да, сегодня была катастрофа эпических гребаных масштабов.

— С ней все будет в порядке? — спрашивает Кэл у медика, стоящего на пороге нашего дома, и его слова пронизаны чувством вины.

— Все будет в порядке, — заверяет его врач. — Просто не допускайте обезвоживания и убедитесь, что она не нервничает.

Я не смотрю, как отъезжает скорая, потому что Шон все еще где-то там. Когда мама наконец пришла в себя, и мы ждали скорую, Адам быстро обнял меня, сказал, что Шон — мудак, и вышел, чтобы быть рядом со своим лучшим другом. Но Майк и Джоэль все еще в моем доме, Майк беспокойно проводит рукой по волосам, а Джоэль грызет ноготь большого пальца, и ни один из них не знает, что сказать или сделать.

Крошечный шаг за крошечным шагом Джоэль отступает к входной двери.

— Я… просто... — Почти дойдя, он останавливается и потирает затылок. — Я тебе ещё нужен?

Я отрицательно качаю головой.

— Иди.

— Увидимся на следующей репетиции?

— Да, — говорю я, не зная, вру ему или нет.

Джоэль выскальзывает наружу, и Майк вздыхает, прежде чем крепко обнять меня. Он крепко прижимает меня к себе, когда говорит:

— Послушай, Кит, Шон рассказал мне о том, что произошло между вами после того, как я нашел вас на крыше, и когда он рассказал… не то чтобы он этим гордился. Он знает, что все испортил. — Майк отстраняется, чтобы изучить меня, беспокойство окрашивает его глубокие карие глаза. — Если бы я знал, что ты не знала…

— Не говори этого. — Я знаю, что он не сказал бы мне, и тогда я никогда бы не узнала.

Майк хмурится.

— Я просто хочу сказать… — У него вырывается еще один вздох. — Если ты действительно любишь его…

— Майк.

— Ты должна дать ему еще один шанс. Вот и все, что я хочу сказать. — Когда я просто смотрю на него, он добавляет: — Я действительно думаю, что вы подходите друг другу, и правда считаю, что он заботится о тебе. — Когда открываю дверь чуть шире, чтобы он мог уйти, парень понимает намек. Но как раз в тот момент, когда я собираюсь закрыть дверь, он придерживает ее рукой, и его голова снова просовывается внутрь. — Не вздумай бросить группу из-за этого.

— Я позвоню тебе.

Хмурый взгляд, который Майк бросает на меня, говорит, что он не удовлетворен моим ответом, но он все равно закрывает дверь и уходит, и в фойе остаемся только мы с Кэлом. Я прислоняюсь спиной к двери и закрываю глаза.

— Ты не должен был этого делать.

Из всех способов, которыми Кэл представлял себе публичное признание, я уверена, что крик «Я гей!» во всю глотку в комнате, полной незнакомых людей, не был одним из них.

— Знаю.

— Что нам теперь делать?

— Папа сказал, что мы должны встретиться со всеми в кабинете.

Я открываю глаза и совершенно серьезно говорю:

— Хочешь вместо этого сбежать?

— Только если мы станем бродячими заклинателями змей.

— Ненавижу змей.

— Тогда, похоже, мы остаемся.

Когда хмуро смотрю на Кэла, он слабо улыбается и заключает меня в крепкие объятия — такие, которые мешают тебе дышать, думать или чувствовать. Я так же обнимаю его в ответ.

— Я с тобой, — говорит он, и я утыкаюсь лицом ему в плечо.

— А я с тобой.

— Тогда мы пройдем через это.

— Знаю.

— Ты готова?

— Нет. А ты?

Кэл качает головой, уткнувшись мне в щеку.

— Даже близко нет.

Плечом к плечу мы пересекаем расстояние до логова и входим в него. Мама лежит на диване, положив голову отцу на колени, а он прижимает влажную салфетку к ее щекам. Она садится, как только видит нас, отбрасывая руки отца, когда он пытается заставить ее лечь обратно.

Мои братья расположились лагерем на стульях, подлокотниках кресел и кирпичном основании нашего камина. Никто не произносит ни слова. Все просто смотрят, сглатывают, моргают и пялятся.

Кэл закусывает губу. Я верчу бриллиант в носу.

— Почему мы этого не знали? — начинает Брайс, и мы с Кэлом смотрим на него. Я не знаю, с кем из нас он говорит, потому что смотрит на нас обоих, и ни Кэл, ни я не спешим отвечать ему. — Это не имеет значения, — продолжает он. — Значит, тебе нравятся чуваки, ну и что?

Когда смотрю на Кэла, его глаза уже блестят. Боже, я хочу обнять его. Обнять, чтобы защитить. Но Брайс опережает меня. Он мгновенно преодолевает расстояние, заключая моего близнеца в объятия, от которых у меня тоже наворачиваются слезы. Прижимаю руку ко рту, и отступаю, чтобы дать им пространство.

— Ты мой брат, — говорит Брайс, и эти три слова говорят все.

Когда он отстраняется, то улыбается Кэлу, а потом толкает его плечом и пересекает комнату, чтобы сесть обратно.

Кэл смотрит на всех остальных — на маму, папу, Мэйсона и Райана. Мама спускает ноги с дивана и похлопывает по подушке рядом с собой.

— Иди сюда, садись.

Мой брат делает то, что ему говорят, и мама берет его руки в свои.

— Прежде чем я что-либо скажу, скажи мне, что ты сказал это не просто потому, что хотел помочь Кит.

Кэл молча качает головой.

— И причина, по которой ты уже несколько дней проверяешь свой телефон…

— Лэти, — отвечает Кэл, вздыхая, и я задерживаю дыхание, ожидая, что сделают остальные.

Мягкая улыбка появляется на маминых губах.

— Но до Лэти ты был…

— Геем, — подтверждает Кэл, и мамин взгляд перемещается ко мне.

— И ты знала?

Я судорожно сглатываю и киваю.

— С шестого класса.

Она пропускает это мимо ушей, но в ответ рявкает Мэйсон, взгляд его черных глаз прикован к моему близнецу.

— С шестого класса? Ты скрываешь это от нас уже… э-э… сколько это, блядь, лет?

— Десять, — отвечает Райан, и в его голосе слышится разочарование. — Десять лет. Кэл… почему? Почему ты… — Он хватает ртом воздух и трет глаза, а Кэл вытирает основанием ладони под своими густыми ресницами. — Я не понимаю, — заканчивает Райан.

Папа протягивает руку и похлопывает Райана по колену, а Кэл смотрит на свои ноги.

— Мне очень жаль.

— За что, черт возьми, ты извиняешься? — рявкает Мэйсон, а Кэл только качает головой, глядя на носки.

Тихим, срывающимся голосом, он говорит он:

— Я не знаю.

— Лучше бы за то, что так долго ждал, чтобы рассказать нам, а не за что-то еще, — предупреждает Мэйсон, и у меня вырывается слабый вздох. Он в ярости — в ярости на Кэла за то, что тот не сказал им и скрывал, кто он есть. Ни за что другое.

Кэл снова поднимает взгляд и смотрит на нашего брата, пока слезы не начинают скатываться по его щекам. Когда я подношу пальцы к своим щекам, понимаю, что они такие же мокрые.

Мэйсон чертыхается и встает, сдергивая Кэла с дивана и сжимая в объятиях.

— Я чертовски люблю тебя, Кэл. Перестань быть ребенком.

Кэл тихо смеется сквозь слезы, и следующим встает мой отец. Он притягивает Кэла к себе для еще одного сокрушительного объятия, и один за другим моя семья принимает его. Они забывают обо мне, пока рыдания не вырываются из моей груди и все взгляды не обращаются в мою сторону.

— О, ради бога, Кит, — говорит Мэйсон. — Иди сюда.

Это банально. Это самое сердитое семейное объятие в истории семейных объятий во всем мире. Но оно исцеляет некоторые сломанные части внутри Кэла, или, по крайней мере, я надеюсь, что так. Десять лет он боялся этого момента, и единственное, что кого-то расстраивает — это то, что он провел десять лет, боясь этого момента.

— И так… Лэти, да? — спрашивает папа, и Кэл краснеет, как кроссовки Брайса.

— Я знал, что между вами что-то происходит, — вмешивается Брайс, но Мэйсон смеется и толкает его локтем.

— Не знал.

— Знал.

Я улыбаюсь, когда мамина рука опускается мне на плечо.

— Не думай, что мы забыли о тебе, — предупреждает она.

Мое сердце замирает, и тишина между нами распространяется по всей комнате. Время тайны Кэла истекло, и теперь настало время моей. И это время не пройдет весело, потому что я почти уверена, что введение моей семьи в неё включало в себя слишком много матерных слов.

— Мы можем поговорить об этом завтра? — спрашиваю я, делая шаг назад, к двери комнаты.

— Садись, — приказывает папа, и я делаю, что мне велят. — А теперь все остальные-вон.

Мои братья начинают протестовать, но, когда его взгляд становится таким же твердым и каменным, как у них, они стонут и следуют его приказу. Даже Кэлу приходится уйти, закрыв за собой дверь и оставив только маму и папу, сидящих на диванной подушке рядом со мной.

Я судорожно сглатываю.

— Я не собираюсь кричать на тебя из-за того, что случилось за ужином, — говорит папа, и моему мозгу требуется минута, чтобы переварить его слова.

— Нет?

Он качает головой. Мама держит его руки у себя на коленях, молчаливо поддерживая все, что он говорит.

— Нет. Я задержу тебя здесь минут на пять, чтобы твои братья подумали, что мы справились с этим, а потом отпущу.

Мама смотрит на него через плечо, мягкая улыбка касается ее лица. Затем она снова поворачивается ко мне и говорит:

—Ты не хочешь поговорить с нами о чем-нибудь? Или только со мной… Я могу выгнать твоего отца.

Я не могу удержаться от смеха, несмотря на тиски, сжимающие мое сердце.

— Я так не думаю.

— Ты уверена, милая?

Делаю глубокий вдох и киваю.

— Уверена.

— Ладно. Ну, тогда я просто скажу тебе одну вещь, а потом ты можешь идти. — Я жду, и она гладит меня по колену. — Этот парень Шон — гребаный мудак, если не видит, какая ты особенная.

Я изумленно смотрю на маму, шокированная от ругательства, которое она только что нагло произнесла, и она абсолютно серьезно кивает, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

— Гребаный мудак.

И, о боже, ничего не могу с собой поделать — я начинаю смеяться. Сильно. И она, и мой отец улыбаются при этом звуке.

— Любой парень, который хочет держать тебя в секрете, не стоит того, чтобы на него сердиться, — добавляет она. — Пошли его. Но вот что я тебе скажу… — Мама сжимает мое колено, прежде чем отпустить. — Я видела, как он смотрел на тебя сегодня вечером, и когда ты выскочила из-за стола, он, кажется, не хотел держать тебя в секрете. Он встал со стула еще раньше твоих братьев, и знаешь, что он сделал? Погнался за тобой. Он даже не колебался.

Я жую внутреннюю сторону щеки, легкость ушла из моего разбитого сердца. Оно снова тяжелое, рваное, запутавшееся, кровоточащее.

— Я точно не знаю, что произошло между вами в старших классах, — продолжает она.

— А я даже не хочу знать, — бросает папа.

— Но… я только что видела его. Я просто… я видела, как быстро он бежит за тобой.

Не знаю, что на это ответить, поэтому молчу. И когда папа смотрит на часы и говорит, что я могу идти, я ухожу.

Дверь моей спальни заперта в ту ночь, когда кто-то стучит в нее в тридцатимиллионный раз. Сначала, это был Мэйсон. Потом Брайс. Потом Мэйсон. Потом Райан. Потом Мэйсон. Потом снова Мэйсон. Сейчас…

— Пароль? — кричу я в сторону закрытой двери, и Кэл кричит в ответ:

— Бангаранг!

Не могу удержаться от слабой улыбки, поднимаясь с кровати, чтобы впустить его. Понятия не имею, почему он ответил «Бангаранг», но я вроде как люблю его за это. Пароль — это игра, в которую мы играли с самого детства. Пароля никогда не было и не будет, но в течение многих лет мы убеждали моих братьев, что я каждый день придумываю новый пароль, и что Кэл был единственным, кто когда-либо знал его.

Когда распахиваю дверь, Кэл проскальзывает внутрь, прежде чем кто-либо из моих братьев успевает проскочить по коридору и ворваться внутрь. В конце концов, я поговорю с ними. Просто… просто не сегодня. Сегодня мне не нужен их личный бренд психоза. У меня и своих хватает.

— Эй, — говорит Кэл, когда я закрываю замок стоимостью тридцать долларов, купленный на деньги, полученные на мой одиннадцатый день рождения. Когда у вас есть четыре брата, и вы начинаете носить бюстгальтеры, у вас есть приоритеты.

— Эй.

Я плюхаюсь рядом с ним, когда он устраивается на моей кровати, как дома.

— Сегодняшний вечер был довольно эпичным.

Я заставляю себя слабо улыбнуться. Для него этот вечер навсегда останется тем, когда его сердце собралось воедино. Для меня… сегодня будет тот самый вечер, когда я выбросила свое на улицу.

— Ты уже сказал Лэти? — спрашиваю я.

— Еще нет. Хотел сначала поговорить с тобой.

— По какому поводу? — я задаю глупый вопрос, а он дает мне глупый ответ.

— О, я не знаю. Ты слышала, что «Патриоты» победили «Пакеров» на прошлой неделе?

Он встречает мой прямой взгляд своим прямым, и я вздыхаю.

— Что сказали мама и папа? — спрашивает он, и у меня вырывается легкий смешок.

— Мама называла Шона мудаком.

— Она не могла.

Я киваю с легкой улыбкой на лице.

— Она точно это сделала.

— Я тебе не верю.

— Ее точные слова были «Гребаный мудак».

Кэл изумленно смотрит на меня, прежде чем разразиться громким смехом, который перерастает в хихиканье.

— О боже, это прекрасно, — говорит он, и я натянуто улыбаюсь, в ответ на это его улыбка гаснет. — Что еще она сказала?

— Ты же знаешь маму, — говорю я, проводя пальцем по изношенной части моего голубого одеяла. — Вечно пытается найти мне парня.

Кэл кладет руку на место, которое я тру, чтобы привлечь мое внимание.

— Что она сказала?

— Она сказала, что Шон, похоже, не хотел держать меня в секрете сегодня… Она сказала… — Кэл терпеливо ждет, когда я закончу, и я устало вздыхаю, прежде чем продолжить. — Она сказала, что видела, как быстро он бежал, чтобы поймать меня.

Взгляд темных глаз Кэла задерживается на мне на долгое мгновение, прежде чем опуститься на это потертое пятно на моем покрывале. Его пальцы следуют по нему, теребя те же нити, что и я несколько секунд назад.

— Все это видели. Я тоже.

Мы сидим так некоторое время, оба потерявшись в каком-то воображаемом месте, когда Кэл говорит:

— Кит, мне нужно тебе кое-что сказать.

Сначала я смотрю на него, потом он на меня.

— Я знаю, почему Шон не звонил тебе. — Я морщу нос, и он прикусывает губу, прежде чем выпалить последнюю часть: — Я сказал ему, чтобы он этого не делал.

Я слышу его, но не могу понять ни слова из его уст. Он сказал ему не делать этого? Он просил его не звонить мне?

Кэл начинает расхаживать по моей комнате.

— Я не мог поверить, что он взял тебя наверх и просто… что он использовал тебя. Он был выпускником, ради бога, и какой-то рок-звездой, а ты… Ты моя сестра, и ты всегда была так влюблена в него, а он просто… — Когда Кэл смотрит на меня, его черные глаза затмевает чувство вины. Я вижу её вспышку как раз перед тем, как он снова опускает взгляд в пол. — На следующий день я узнал, где он живет. Я пошел туда и…

Кэл замолкает на выдохе, и я двигаюсь ближе к краю кровати.

— И?

Глаза моего близнеца полны большего сожаления, чем я когда-либо видела в них, когда он говорит:

— Я сказал ему держаться подальше от тебя. Сказал, что, если он когда-нибудь попытается поговорить с тобой после того, что сделал… и что Мэйсон Ларсон наш старший брат, и он переломает Шону все пальцы. Я сказал Шону, что он больше никогда не сможет играть на гитаре.

Я пристально смотрю на него. Что-то в глубине моего живота закипает, и я чувствую это по тому, как кровь начинает шипеть под кожей.

— Я думал, что помогаю. Думал…

— Ты думал, что помогаешь? — шиплю я, и Кэл ломается.

— Я не думал, что ты ему небезразлична… Но, Кит, я видел, каким он был с тобой сегодня вечером, и…

— Убирайся, — приказываю я, и мой голос холодом отдается в комнате.

— Кит… — умоляет Кэл.

— Убирайся отсюда!

От моего гнева он отступает на шаг назад.

— Пожалуйста. Просто позволь мне…

— УБИРАЙСЯ ОТСЮДА! — Вскакиваю с кровати и лечу прямо на него. — УБИРАЙСЯ, УБИРАЙСЯ, УБИРАЙСЯ! — кричу я ему в лицо, отталкиваю в дальний конец комнаты и тянусь за ним, чтобы отпереть дверь. Когда распахиваю ее, попадаю Кэлу в бок, и я толкаю его, пока он не оказывается в коридоре. Я снова и снова кричу ему, чтобы он убирался, пока дверь не захлопывается между нами.

Защелкиваю замок и смотрю туда, где, я уверена, лицо Кэла, и вероятно, он все еще смотрит по другую сторону, зная, что остальные жильцы дома скорее всего, вероятно, уже поднимаются наверх, чтобы потребовать, чтобы я открыла дверь и объяснилась. Но вот я уже у окна, распахиваю его и перелезаю через подоконник.

Я не думаю. Просто прыгаю. И на земле мои ноги в носках отчаянно бегут через лужайку — в темноту, мимо домов, деревьев, границ, которые я никогда не пересекала.

Я бегу, пока не иссекают силы. Пока не перестаю дышать, думать или чувствовать. Я бегу, пока не теряюсь.

А потом разваливаюсь на части.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я просыпаюсь с комаром, пытающимся заползти мне в нос, камнем, впивающимся в селезенку, и Лэти… стряхивающим муравья с бревна, на котором сидит, при этом выглядя совершенно неуместно посреди того места, где я, черт возьми, заснула прошлой ночью.

— Это не входит в мои должностные обязанности лучшего друга третьей степени, — сообщает он, его золотистые глаза совершенно серьезны, когда они поворачиваются ко мне. — На случай, если ты не заметила, — он показывает на свою винтажную футболку с Громокошками, выцветшие джинсы и ярко-розовые конверсы, — я совсем не создан для единения с природой.

Со стоном потираю свою затекшую спину и сажусь. Кожу лица стянуло от высохших на солнце слез, а спутанные черно-фиолетовые волосы превратились в настоящее гнездо, полное сухих листьев, и не сомневаюсь, что там целая армия жутких ползучих тварей. Опускаю голову и изо всех сил стараюсь пальцами расчесать волосы.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, все еще уткнувшись носом в землю. Мой голос охрип от ночных рыданий, и я слышу, как Лэти вздыхает.

— Пришел тебе на помощь? — предлагает он. — Я изображаю Робин Гуда или что-то в этом роде.

Приподнимаю бровь еще до того, как поднимаю голову.

— Робин Гуд?

— Ну, я бы с удовольствием стал твоим прекрасным принцем, — на его лице появляется веселая ухмылка, — но думаю, этот корабль давно уплыл вдоль по радуге, Спящая Катастрофа.

— Спящая Катастрофа?

Лэти хихикает, когда я вытираю пятно грязи со своей щеки.

— Ты определенно не Спящая Красавица.

Я свирепо смотрю на него, и он пожимает плечами.

— Просто рассказываю все как есть, Киттербэг. И, по-видимому, я единственный, кто это делает.

— О чем ты говоришь? — ворчу я.

У меня все болит, я устала, и голова раскалывается от каждого дуновения ветерка. Я понятия не имею, почему Лэти здесь или как он оказался здесь, но попытка выяснить это потребует размышлений, а размышления — это последнее, что я хочу делать прямо сейчас. Кажется, что события прошлой ночи были пять минут назад, и, хотя я стараюсь забыть подробности, они всплывают в памяти один за другим.

Как я кричала на Шона за столом. То, как вытолкала его за дверь. Как все уставились на меня.

Слова мамы о том, что она видела, как быстро Шон бежал за мной.

Как Кэл рассказал о том, что велел ему держаться от меня подальше.

Лэти вытягивает свои длинные ноги, скрещивая их в лодыжках.

— Я говорю обо всей той лжи, которую ты и все остальные нагородили. Я провел всю ночь, слушая об абсолютном хаосе, который произошел прошлым вечером.

— От кого?

Лэти машет рукой в воздухе.

— Ото всех. От Роуэн, Ди, Адама, Джоэля. Большую часть от твоего брата.

— Он рассказал тебе о других секретах, которые раскрылись прошлой ночью? — спрашиваю я, и ухмылка Лэти отвечает мне даже раньше, чем восторг в его голосе.

— Рассказал.

— Так у вас, ребята, все в порядке?

Лэти кивает с сияющей улыбкой на лице, и я почти счастлива за них. Но в моем голосе звучит обида, когда я бормочу:

— Рада, что Кэл получил свой счастливый конец.

Особенно после того, как испортил мой.

— Что подводит меня к тому, почему я здесь, — говорит Лэти, его улыбка исчезает, и я наконец-то спрашиваю:

— Почему ты здесь? Как ты вообще меня нашел?

— Кэл нашел тебя. — Он хлопает ладонями по комару в воздухе. — Но он подумал, что будет лучше, если его не будет рядом, когда ты проснешься.

Я фыркаю, потому что все это доказывает, что у моего близнеца есть хотя бы половина мозга.

— Так ты здесь, чтобы заставить меня вернуться домой? Не хочу тебя огорчать, Лэти, но мне все равно пришлось бы вернуться. Хотя бы за своим джипом.

— Если бы хирурги вскрыли твою голову, — возражает он, ковыряясь наманикюренным ногтем в бревне, на котором сидит, — как ты думаешь, они обнаружили бы, что твой череп сверхтолстолобый?

Когда я просто смотрю на него, он улыбается.

— Я здесь, чтобы вразумить тебя.

— И какой в этом смысл? — Я почти рычу, пытаясь устроиться поудобнее на стволе дерева с толстой корой.

Тот камень, на котором я спала, возможно, пробил дыру в чем-то жизненно важном, потому что все мои мышцы ноют и покрыты синяками — может, от камня, а может, от того, как мое тело сотрясалось от душераздирающих рыданий, до того как уснула на нем.

Лэти проводит рукой по залитой солнцем макушке.

— С чего нам начать? С Кэла или Шона? — Когда я застываю на его последнем слове, он кивает сам себе и говорит: — Ты злишься на него за то, что он сказал Шону держаться от тебя подальше в старших классах, да?

Я просто смотрю на него, отказываясь отвечать на такой идиотский вопрос.

— Ты ведь понимаешь, что тебе было пятнадцать? А Шону восемнадцать? Восемнадцатилетний горячий музыкант, который спал с большим количеством девушек, чем большинство парней вдвое старше его? И ты была девственницей? И он все равно уезжал? И у тебя была нездоровая одержимость им?

Я вмешиваюсь, когда он добирается до единственной части, с которой я могу поспорить.

— Я не была одержима.

— Любовь, одержимость… — Лэти щелкает пальцами в воздухе. — Когда тебе пятнадцать, это одно и то же. Как ты думаешь, что бы случилось, если бы Кэл не сказал Шону, чтобы он тебе не звонил? Ты действительно думаешь, что он позвонил бы?

— Этого я уже никогда не узнаю, — сердито отвечаю я.

— Хорошо, тогда позволь мне спросить тебя вот о чем. Ты действительно думаешь, что Шон держался бы подальше от тебя только потому, что этого хотели твои братья? Если бы он действительно хотел быть с тобой, как хотелось верить твоему девичьему сердцу, неужели ты думаешь, что он позволил бы им встать у него на пути? На шесть лет?

Резкая боль отдается в задней части моих глаз, и я виню в этом еще более сильную боль в груди. У меня такое чувство, будто мое сердце превратилось в скрюченное, исковерканное месиво, словно его бросили в мясорубку, а потом переехали грузовиком.

— Я поняла, Лэти. Шон никогда не хотел меня. Ты это хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что Кэл просто пытался защитить тебя. Он идиот, но он идиот, который любит тебя.

— Мне повезло.

Лэти вздыхает и смотрит, как я вытираю глаза тыльной стороной ладони.

— Тебе повезло. Очень повезло. Что приводит нас к Шону.

— Если ты скажешь, что мне повезло с Шоном, — предупреждаю я, — то получишь камнем в голову.

— Успокойся, дьяволица, — отвечает Лэти, как будто я не угрожала убить его там, где никто не найдет его тело. — Я не собираюсь говорить тебе, что Шон заботится о тебе или о чем-то еще. — Он симулирует кашель, который звучит ужасно похоже на «так и есть», а затем стирает самодовольную ухмылку с лица и продолжает. — Но я хочу подчеркнуть, что ты большая — и я имею в виду гигантская, невообразимая, огромная, колоссальная…

— Переходи к сути, черт возьми, — приказываю я.

— Лицемерка. — Лэти встречает мой жесткий взгляд своим собственным, не отступая от темноты в моих глазах и не боясь того, как я взвешиваю обещанный камень на ладони. — Все, что ты делала с того момента, как вернулась в жизнь Шона — это лгала.

— Я не лгала, — возражаю я, позволяя камню упасть обратно на землю.

— Ещё как лгала.

— Но он же…

— Сделал то же самое, что и ты. — Слыша мое молчание, Лэти подчеркивает: — Совершенно то же самое. Ты притворилась, что не знаешь его. Он притворился, что не знает тебя. Ты собираешься злиться на него за то, что сделала сама?

— Я сделала это, чтобы защитить себя, — настаиваю я, но аргумент звучит слабо даже для моих собственных ушей.

— А ты полагаешь, он сделал это по другой причине? Просто чтобы сделать тебе больно или что-то в этом роде? Мы же говорим о Шоне. С каких это пор ты думаешь, что он просто ходит вокруг и пытается причинить боль людям?

Шон кладет мед в виски Адама перед выступлениями. Он ходит за кофе для парней каждое утро. Приносит затычки для ушей девушкам, которые их крадут.

Я чувствую, что мой гнев исчезает перед неопровержимой правдой Лэти, поэтому сильнее прищуриваюсь и продолжаю протестовать.

— Он хотел сохранить меня в секрете.

— Он сказал тебе, что хочет сохранить тебя в секрете?

— Да! — рявкаю я на него. — Он велел мне никому о нас не рассказывать!

— Никогда?

Мне снова хочется закричать на Лэти, но вместо этого я вспоминаю слова Шона. Он сказал, что не хочет, чтобы Адам и Джоэль узнали об этом, потому что они превратят оставшуюся часть тура в ад. Он смотрел мне в глаза и сказал: «Позже. Не сейчас.»

Мои зубы болят, когда я перестаю ими скрежетать.

— Думаю, он хотел подождать до окончания тура…

— И ты дала ему возможность рассказать о вас людям, когда вернулись домой?

Боже, вчера вечером… вчера вечером, когда моя мама спросила его, есть ли у него девушка, а он ответил, что не знает. Он посмотрел прямо на меня. На глазах у всех. Как будто это было мое решение. И после моей вспышки он погнался за мной. Он гнался за мной, как будто я была единственным, что ему не безразлично.

Когда на моих глазах снова появляются слезы, Лэти встает, отряхивает джинсы и протягивает мне руку.

— Теперь ты готова вернуться?

— Что же мне теперь делать? — Я смотрю в его золотистые глаза, на нежное лицо, освещенное золотыми лучами солнца. Он тепло улыбается мне, когда я протягиваю ему руку.

— Ты погонишься за ним.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

На шоссе давлю педаль газа в пол потрепанного Chrysler с откидным верхом, который мы с Мэйсоном починили на первом курсе старшей школы. Я так глубоко задумалась, что даже не включила музыку. Мои мысли так же туманны, как и машины, мимо которых я проезжаю, и все, что могу сделать, это смотреть в пыльное лобовое стекло, пока еду в тот же город, где живет Шон, в то же место, где мы вместе настраивали гитары на моей крыше.

Я не гонюсь за ним.

Слишком много вопросов осталось без ответа. И отчасти мне даже страшно задавать их. Я знаю, почему солгала, но не знаю, почему это сделал он. Это меня он раздавил шесть лет назад. Я была единственной, кто мог все потерять. Но все же он лгал точно так же, как и я, и я не знаю, что это значит. Даже не представляю, кто мы друг для друга. Не знаю, что я для него значу, если вообще что-то значу.

Я только знаю, какой беспорядок устроила прошлым вечером.

Мои братья могли убить его, и, возможно, именно этого я и хотела, когда кричала на него во все горло. Я была в ярости — он сказал множество лживых слов, так же, как и я, и во множество лживых слов я поверила, хотя никто никогда не произносил их в слух. Я думала, он хочет сохранить меня в секрете. Думала, он держит меня за идиотку. Я много о чем думала, но после всего, что сказал Лэти сегодня утром… теперь я вообще не могу думать.

Все, что могу делать, это просто вести машину.

Потому что даже если бы я захотела встретиться с Шоном, никто не знает, где он. Роуэн привезла Лэти в дом моих родителей сегодня утром, и перед моим отъездом сказала, что никто не видел его со вчерашнего вечера. Шон сбежал, как только ребята вернулись домой, и теперь не отвечает на звонки.

Я подумала, не позвонить ли ему, чтобы узнать, ответит ли он мне, но что-то удержало мои пальцы подальше от его номера. Может быть, смущение. Возможно, гордость или страх. Или, может быть, все это вместе — шесть лет и три месяца сдерживаемых эмоций, которые заставляли меня чувствовать себя более уязвимой, чем когда-либо.

Он действительно побежал за мной, как сказала мама? Имел ли он в виду то, что сказал на крыше в ночь вечеринки Вэна? С опущенными очками и ветром в волосах, я хочу верить в это.

Но только когда я вижу его машину, припаркованную на моей подъездной дорожке, маленькая часть меня начинает верить по-настоящему.

Въезжаю на подъездную дорожку и паркую серебристый Chrysler рядом с черным Mitsubishi Galant Шона. Надежда вспыхивает в моей груди как пламя, угрожающее сжечь меня заживо. Я подавляю огонь, напоминая себе, что это всего лишь пустая машина. Возможно он здесь, чтобы устроить мне разнос за публичное унижение или чтобы вышвырнуть меня из группы.

Словно в оцепенении собираю свои вещи с заднего сиденья машины и несу их к себе домой, наполовину ожидая увидеть его в своей незапертой комнате. Когда обнаруживаю, что комната пуста, бросаю вещи в углу и отваживаюсь войти в дом старой леди, принимая ее теплый прием и небрежно спрашивая, не заходил ли ко мне сегодня мальчик. Но, по-видимому, единственным мальчиком, которого она видела сегодня, был соседский мальчик Джимми, который врезался на велосипеде в ее почтовый ящик, потому что пытался удержать поводок своего лабрадора во время езды, и слава богу, Джимми был в шлеме, потому что мог умереть на ее лужайке, и он сломал ее почтовый ящик, но его родители заставили его прийти извиниться и починить его, и она хотела бы знать, нашел ли кто-нибудь эту чертову собаку…

Нервно подергивая пальцами ног в ботинках, я выхожу из комнаты и, наконец, из дома, а старуха все еще разговаривает сама с собой где-то в гостиной. Проскальзываю обратно в гараж, поднимаюсь по лестнице и возвращаюсь на чердак в свою комнату, где осталось проверить только одно единственное место.

Стоя у окна, я смотрю на Шона, который сидит на моей крыше, вытянув длинные ноги на черепице, и смотрит в никуда. Он в той же одежде, что и вчера: красивой черной рубашке на пуговицах и черных джинсах. Ночь словно прилипла к нему, оберегая его темную фигуру от золотистого солнечного света, льющегося на остальную часть крыши.

Он недосягаем, и даже когда я открываю окно, его сосредоточенность остается неизменной. Сижу рядом с ним в тишине, не зная, что сказать, почувствовать или сделать. Прошлой ночью он мог пойти куда угодно, в радиусе одной мили от его квартиры должно быть не меньше дюжины фанаток, но он здесь, на моей крыше, за пределами моей комнаты, где его никто не найдет, кроме меня.

Поворачиваю голову в его сторону, но как будто меня здесь вовсе нет. Он даже не смотрит на меня. Его зеленые глаза устремлены куда-то вдаль, и я не уверена, что действительно нашла его.

В конце концов отвожу взгляд, и мы вместе смотрим на одно и то же пятно на залитом солнцем горизонте — я, обхватив руками колени, он, прижав ладони к крыше по бокам. Когда Шон наконец говорит, даже солнце сияет за облаком, которое проносится по небу.

— Я всю ночь думал, что тебе сказать. — Его голос хриплый, еле слышен, и от этого у меня сводит живот.

— Ты спал здесь? — спрашиваю я.

Когда Шон, наконец, смотрит на меня, его густые черные ресницы низко нависают над усталыми глазами, которые тянут за осколки моего сердца. Его щетине уже несколько дней, волосы в неопрятном беспорядке, и в своем полностью черном одеянии он выглядит… прекрасно. Душераздирающе прекрасно.

— Я вообще не спал, — говорит он и снова смотрит на невидимое пятно в дали. Его грудь поднимается на тяжелом вдохе, прежде чем сдуться в неглубоком выдохе. — Не знаю, что и сказать, Кит. Всю ночь я пыталась придумать какой-нибудь способ извиниться за каждую ошибку, которую совершил с тобой, но так и не нашел его.

Безнадежность в его голосе проявляется в моей собственной груди — тупая боль, из-за которой мне хочется обнять его и молиться, чтобы он тоже обнял меня. Даже если для него это ничего не значит. Даже если это ничего не изменит.

Солнце выглядывает из-за облаков, и когда Шон смотрит на меня, я смотрю на него в ответ.

— Я потерял тебя еще до того, как ты у меня появилась, — говорит он. — И все, что я делал, это сидел здесь и жалел себя. — Он качает головой в молчаливом предостережении самому себе. — Ты хоть понимаешь, какой большой задницей это меня делает? Что я так завидую парню, которым должен был быть для тебя, что даже не могу найти правильный способ извиниться за того парня, которым я был?

Он говорит все то, что мне нужно было услышать много дней, недель, лет назад, и я даже не осознаю, что плачу, пока слеза не скатывается по моим ресницам и не стекает по щеке. Она оставляет горячий след и говорит о миллионе разных вещей — о печали, которую я чувствую из-за того, что мы расстались, о сожалении из-за того, что мы никогда не начинали, об облегчении из-за того, что он сожалеет, и прежде всего о пустоте, о расстоянии, которое простирается между нами так далеко, что невозможно его преодолеть.

Облака расступаются над нами, и легкие капли дождя начинают смешиваться с мелкими струйками слез на моем лице. Шон просто смотрит на меня через пустоту, пока не произносит мрачным голосом:

— Наверное, мне лучше уйти.

Мотаю головой из стороны в сторону еще до того, как я обретаю дар речи.

— Нет. Пойдем внутрь.

Направляюсь к окну впереди Шона, не дожидаясь, последует ли он за мной, и в своей комнате я жду его. Когда он, наконец, забирается вслед за мной, его волосы и плечи влажные от дождя, я хочу взять его лицо в свои руки и убрать поцелуем капли дождя с его щек. А ещё хочу сказать ему, что мне очень жаль. Вместо этого прислоняюсь к стене, скрестив руки на груди, чтобы они не тянулись к нему. У меня миллион вопросов, и если я не задам их сейчас, то никогда не задам.

Шон закрывает за собой окно, а потом садится на подоконник и ждет, что я скажу.

— Мы действительно были вместе? — спрашиваю я в минуту вынужденного мужества. В ужасе жду его ответа, но мне нужно знать его, даже если он вонзит нож мне в грудь. — После вечеринки у Вэна… после крыши… — Я вытираю со щек то, что считаю дождевыми каплями. — Кем я была для тебя, Шон?

Он обдумывает свой ответ, прежде чем сказать:

— Ты действительно думаешь, что я хотел сохранить тебя в секрете? — Когда я ничего не говорю, он вздыхает. — Кит, на свете нет ни одного мужчины, который захотел бы держать тебя в секрете. Ты… — Он качает головой. — Ты — все, чего я никогда не знал, что хотел. Я не понимал, что такое совершенство, пока не познакомился с тобой, а потом подумал, что ты наконец-то моя, и… Я просто не хотел, чтобы другие парни лишили нас возможности уединиться в эти последние два дня. Они бы вели себя как придурки. Я хотел, чтобы ты была только моей.

Сопротивляясь желанию броситься в его объятия и отдать себя ему, я говорю:

— Почему ты вел себя так, будто ненавидишь меня, когда я присоединилась к группе?

— Я не доверял тебе, — объясняет он. — Я и не подозревал, что ты действительно любишь музыку. Думал, ты пришла только для того, чтобы поквитаться со мной или что-то в этом роде.

— А как же тогда, когда я поцеловала тебя в Mayhem? Перед туром? — Тогда он притворился, будто не помнит, как отвел меня в автобус, укладывал на скамейку или целовался со мной прямо перед тем, как я побежала в туалет, чтобы меня вырвало.

— Ты была пьяна, — печально говорит Шон. — Я был так поглощен тем, что наконец-то прикоснулся к тебе, что даже не осознавал этого… Я чувствовал себя полным идиотом, что зашел так далеко. А затем… Я думал, ты просто хочешь забыть.

Потому что я солгала. В то утро я была первой, кто сделал вид, что ничего не произошло. Шон только последовал моему примеру.

— А на крыше отеля Вэна? Я рассказывала тебе о том, что влюбилась в тебя в старших классах. Я хотела, чтобы ты вспомнил.

— Знаю, — говорит он с безнадежным выражением лица, прежде чем опускает взгляд в пол. — Я знаю, но все шло так прекрасно, и я не хотел все испортить.

— Я даже пыталась заставить тебя вспомнить в автобусе, когда узнала об этом. Но ты просто продолжал лгать…

Шон качает головой, глядя на доски пола у себя под ногами.

— Я не хотел потерять тебя.

Но он меня потерял… И теперь я просто потеряна.

— А шесть лет назад? — наконец спрашиваю я. Слова звучат твердо и уверенно, выдавая сомнения, боль, сокрушение внутри меня. — Что было тогда?

Шон тяжело опускается на подоконник с обреченным вздохом.

— Это та часть, где я не знаю, что сказать. — Он колеблется, прежде чем снова поднять на меня взгляд. — Шесть лет назад я не был хорошим парнем. Мне жаль, что ты так думала, но это не так.

— Кэл рассказал мне, что сказал тебе, — говорю я. — После той ночи, когда мы… — Я замолкаю, не желая оживлять призрак воспоминания, но в глазах Шона ясно читается понимание.

— Думаешь, поэтому я не позвонил? — спрашивает он через некоторое время, и я не знаю, действительно ли я хочу получить ответ на вопрос, который задаю дальше:

— Нет?

— Кит, — говорит Шон, как будто слова, слетающие с его губ, причиняют ему боль. — В том, что случилось, нет вины твоего брата. Я мог бы позвонить.

Мой голос грозит сорваться, когда я спрашиваю:

— Почему ты этого не сделал?

Шон на мгновение закрывает глаза, а когда снова открывает, то удерживают мой взгляд.

— Я не знал тебя шесть лет назад. Ты была просто горячей девушкой, с которой я познакомился на вечеринке.

Слезы обжигают мое лицо, и Шон пересекает комнату, чтобы вытереть их. Его большой палец слегка касается моей щеки, когда он говорит:

— Я не знал, что тебе пятнадцать, а если бы знал, что это был твой первый раз…

— Ты бы никогда этого не сделал, — продолжаю я за него, и в моем голосе звучат годы осознания того, что эти слова были правдой. В том, что произошло между нами, была не только его вина, но и моя.

— Не сделал, — искренне соглашается он. — Я облажался с тобой, Кит, и мне очень жаль.

— Ты когда-нибудь думал обо мне?

Его ладонь все еще обхватывает мое лицо, когда он говорит:

— По началу… иногда. Но это не значит, что я провел последние шесть лет, думая о тебе. Я не понимал, что потерял, когда отпустил тебя. Ты должна это знать. — Обе мозолистые руки вплетаются в мои волосы, чтобы мягко удерживать лицо на месте. — Я не был тем парнем, каким ты хотела бы меня видеть. Я совсем забыл о тебе, пока ты не пришла на прослушивание. Тогда я понятия не имел, от чего ушел.

— А сейчас? — Эти слова вырвались на свободу в минуту отчаяния, которое я хотела бы забрать назад. Но с моим лицом в его руках, с моим сердцем в его руках — мне больше нечего терять.

— Сейчас? — спрашивает Шон, не отрывая от меня взгляда. Я тону в его глазах, когда он говорит: — Сейчас я думаю, что знаю ответ на то, о чем ты спросила меня на своей крыше. — Когда я непонимающе просто смотрю на него, он продолжает: — Ты спросила, был ли я наполовину человеком, а я ответил «Откуда мне знать». — Его большой палец касается моей щеки, взгляд цепляется за мой. — Ты. Ты — вот откуда я это знаю.

Закрываю глаза и позволяю его словам поглотить меня, вспоминая тот день на крыше так много недель назад. Шон тогда сказал, что никто никогда не понимал, что Джоэль был наполовину человеком, пока у него не появилась Ди, а когда я спросила его, был ли он наполовину человеком, он не знал ответа. Ни у кого из нас не было на это ответа. Теперь он говорит, что знает.

И мое сердце говорит мне, что я тоже знаю.

С моим лицом, все еще нежно зажатым в его мозолистых руках, я открываю глаза и приподнимаюсь на цыпочки, встречая его в поцелуе, который обещает вернуть меня к жизни — даже если это разобьет мне сердце. Шон так близко, но я чувствую, что скучаю по нему. Как будто всегда скучала по нему. И я отчаянно хочу, чтобы это чувство ушло — это расстояние, эта пустота.

Его руки погружаются в мои волосы, и он тянет меня вверх, а я его вниз, но мы все еще недостаточно близко. Мне нужно больше, и я веду его вперед, шаг за шагом к краю моей кровати. Когда тыльная сторона его ног упирается в нее, я заползаю на него сверху, мои колени погружаются в матрас рядом с его бедрами, а губы заставляют его голову опуститься на мою подушку. Мы оба тяжело дышим, когда я целую его, а он целует меня в ответ — маленькие стоны срываются с моих губ, а громкие громыхают в его груди. Шон руками скользит под подол моей рубашки, жадно лаская нежную кожу, а я вплетаю пальца в его волосы и отчаянно целую его, нуждаясь в нем больше, чем в очередном вдохе.

Чувствую, как Шон становится твердым подо мной и начинает садиться, чтобы взять себя в руки, но, когда я толкаю его обратно на матрас, его самообладание лопается. Пальцами он сжимает подол моей рубашки и стягивает ее через голову в непримиримом движении, которое заставляет мою кожу гореть огнем. Даже в одном лифчике я вся горю, поэтому, когда Шон протягивает руку и расстегивает его опытным движением пальцев, все, что я могу сделать, это поблагодарить его.

Я благодарю его своими губами, языком, руками, тихими звуками, которые издаю, когда он проводит языком по моей ключице и оставляет обжигающе-горячие поцелуи в углублении у основания моего горла. Когда Шон садится на этот раз, я позволяю ему, и секунду спустя бутон моего соска оказывается между его губами. Он обвивает его языком — влажное, теплое, захватывающее дыхание ощущение расцветает между его губами.

Моя спина выгибается дугой. Голова откидывается назад. Мои длинные волосы каскадом падают на руку Шона, когда он целует, покусывает и тянет. И я не знаю, что на меня нашло, но, когда опускаю подбородок, мои пальцы крепко сжимают его волосы, и я отрываю его губы от своей кожи. Он смотрит на меня горящими зелеными глазами — лес в них сгорает дотла — и я пожираю его рот, мои бедра опускаются низко поверх твердости внутри его джинсов. Я стону от внезапного жара между ног, моя кровь быстрее несется по венам, когда Шон еще крепче прижимает меня к себе.

— Шон, — выдыхаю я, со стоном отрывая губы от его губ, но он не отпускает мои потертые задние карманы джинсов. Он прижимает меня к себе в горячем ритме, которому мои бедра жаждут соответствовать, и когда я больше не могу выносить искр, летящих между нами, я протягиваю руку и нащупываю пуговицу его джинсов.

Шон наблюдает, как я расстегиваю её, как расстегиваю молнию, как расстегиваю свои джинсы, снимая последнюю одежду рядом с кроватью — при полном освещении, на всеобщем обозрении, только для него. Слишком поздно чувствовать себя неловко, потому что я уже поставила все на карту. Он вылезает из остальной одежды, пока я выуживаю презерватив, спрятанный в ящике, куда я не заглядывала целую вечность, и когда протягиваю его ему, он следует моей молчаливой просьбе и надевает его на себя — медленно, пока я смотрю.

Сильно прикусываю нижнюю губу от предвкушения, когда его пальцы скользят по каждому твердому дюйму, и начинаю ползти на него сверху, прежде чем он даже успевает закончить. Поднимаюсь на коленях по кровати, пока не оказываюсь над его бедрами, а он неподвижно лежит на спине, глядя на меня снизу вверх.

— Ты уверена, что хочешь этого? — спрашивает Шон, но глаза выдают его. Они на моих губах, груди, животе и ниже. Легкое, как перышко, прикосновение его пальцев танцует по моим бокам, потом по бедрам, вызывая у меня мурашки, заставляя мои соски твердеть, лишая меня возможности говорить.

Я не отвечаю ему. Вместо этого опускаю свои губы к его, медленно целуя, пока мои пальцы ласкают его грудь, живот, тонкую линию волос, тянущуюся к югу от его пупка. Я обхватываю его рукой и дразню пальцами, наслаждаясь тем, как он сжимает мою талию. Когда я думаю, что Шон хочет толкнуть меня вниз, чтобы перехватить инициативу, тянусь к нему в поцелуе, а затем резко опускаюсь на него, чтобы мы оба это почувствовали.

У меня перехватывает дыхание, и он почти до боли сжимает мои бедра. С его губой, зажатой между моих зубов, я опускаюсь ниже, глубже, пока не перестаю понимать, где он закачается, а я начинаюсь. Воспоминания о том, как это было между ним в старшей школе, исчезли, но, боже, я знаю, что это не могло быть так восхитительно. Мое сердце, кажется, в десять раз больше в груди, и каждый удар лишает меня возможности думать. Все, что я знаю, это Шон между моих ног, Шон под моими ладонями, Шон крепко держит меня, пока я опускаюсь все ниже и ниже. Я хочу его всего, до последней капли.

Он стонет у моих губ, и я целую его, пока он не оказывается полностью внутри меня, мой лоб падает на подушку рядом с его головой. Его длина заставляет каждый нерв в моем теле вспыхивать электрическим жаром, и все, что я могу сделать, это издавать крошечные звуки экстаза ему на ухо, когда он начинает двигаться во мне, его сильные руки удерживают мои бедра на месте. Когда Шон толкается в меня, из меня, в меня, из меня, я хватаюсь за простыни, за подушку рядом с его головой, за корни его волос.

Стоны, вырывающиеся из моего горла, становятся быстрее, более неистовыми, и его темп увеличивается, чтобы соответствовать. Он толкается все сильнее, заставляя меня забыться, я сажусь прямо и кладу руки ему на плечи. Краду у него темп, мои колени поднимаются, пока мир не начинает вращаться, и я не оказываюсь на спине.

— Я так близко, — умоляю я, и Шон подтягивает мои колени к груди, откидываясь назад, прежде чем полностью выйти из меня и толкнуться обратно в мучительно медленном движении. Он смотрит мне в глаза, пока каждый его дюйм погружается глубоко между моих ног, мои веки трепещут, закрываясь, и я сгораю заживо под ним.

Матрас рядом со мной прогибается, когда он опускается на руки, и его горячее дыхание касается моего уха, когда он говорит:

— Знаешь, что я помню о нашем первом разе?

Каждое движение, которое он делает внутри меня, настолько контролируемо, настолько обдуманно, что я могу лишь хмыкнуть в ответ.

— Это продолжалось совсем недолго, — говорит он.

Его губы захватывают мочку моего уха в теплой ласке, которая заставляет мои пальцы сжиматься, тяжелое дыхание шевелит волосы на моем виске и заставляет мои бедра сжиматься вокруг него.

— Хочешь, чтобы я прикоснулся к тебе? — спрашивает Шон, и то, как я пульсирую вокруг него — достаточный ответ. Он откидывается назад, смачивает подушечку большого пальца между губами и смотрит, как я извиваюсь, когда он опускает ее к готовому бутону, который заставляет меня выкрикивать его имя. — Я хочу снова увидеть это выражение в твоих глазах, Кит. Открой глаза.

Мне требуется каждая унция силы, чтобы открыть глаза и посмотреть на него, но, когда я это делаю, это занимает всего несколько секунд.

— О боже, — выдыхаю я, выгибая спину и впиваясь пальцами в изголовье кровати за подушкой. Мозолистый палец Шона вычерчивает твердые круги на моей плоти, и его образ остается отпечатанным на моих веках, даже когда они сжимаются, и моя голова откидывается назад.

То, как сгибаются его руки, когда он наклоняется, чтобы прикоснуться ко мне. Твердые мускулы на груди, на животе. Щетина на подбородке, блеск губ. Эти зеленые глаза и то, как они требовали, чтобы я развалилась под ним, для него.

Основание моего деревянного изголовья все еще впивается в ладони, когда Шон опускается обратно в миссионерскую позу. Он целует мою шею, подбородок, рот и неторопливо двигается внутри меня, достаточно твердый, чтобы мой оргазм все продолжался и продолжался.

В конце концов, обвиваю его руками, ногтями впиваюсь в спину, и сильнее прижимаю его к своей груди.

— Я хочу тебя, — выдыхаю я, прижимаясь к его влажному виску. Потому что, боже, я еще не насытилась. Даже близко нет.

— Я твой.

И когда Шон отстраняется, и я вижу выражение его глаз, я верю ему.

Обвиваю рукой его шею сзади, и я целую его — целую так, словно он мой. Заявляю права на каждый дюйм его губ, его языка, играя, посасывая и покусывая, пока его темп не становится немного менее уверенным, немного менее контролируемым. Шон снова пытается отстраниться — я чувствую, как он приближается к развязке, — но я посасываю его язык длинными, соблазнительными движениями, которые заставляют его стонать у моего рта.

И боже, этот звук. Мое сердце колотится. Моя спина выгибается дугой. Я снова разваливаюсь на части, мои колени дрожат, когда я теряю контроль над его телом. Я отчаянно целую его, и стоны, исходящие из глубины его груди, становятся все более голодными и дикими, пока он не кончает, его бедра дергаются — и мы оба полностью отдаемся друг другу.

А потом я обнимаю его и прижимаю к себе, проводя пальцами по его влажным волосам, целуя его лицо, прикусывая губу зубами, пульсируя вокруг него, а его тело отвечает. Я держу его, пока он не набирается сил, чтобы подняться и посмотреть мне в глаза.

Шон ничего не говорит, и я тоже. Вместо этого он прижимается губами к моим, и когда мягко целует меня, я знаю всем своим существом, что он был прав…

Ни один из нас не половина человека. Уже нет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Странно видеть моего близнеца с Лэти… Странно видеть моего близнеца в паре с кем-то. Под тусклым голубым светом главного бара Mayhem я наблюдаю, как Лэти шепчет что-то на ухо Кэлу, и как Кэл мягко улыбается в отражении черной столешницы, его плечо плотно прижато к груди Лэти.

Это странно — как видеть хихикающего кролика или щенка с фиолетовыми глазами — но я не могу перестать улыбаться.

Мы с Кэлом все уладили на следующий день после того, как мы с Шоном потратили бесчисленное количество часов, наверстывая упущенное. Все в мире пытались связаться с нами в тот день, но мы заставили мир ждать.

На следующий день царил хаос.

Шон потащил меня к себе домой, чтобы мы могли лично рассказать Адаму, Джоэлю, Роуэн и Ди о том, что теперь вместе. Затем поведал Майку по телефону, с насмешками и улюлюканьем, летящими с заднего плана. Я наконец поняла, почему Шон хотел подождать окончания тура, но даже с Адамом и Джоэлем, которые вели себя как десятилетние дети, улыбка навсегда запечатлелась на моем лице. Парень рассказывал им обо мне так, словно демонстрировал выигранный приз, и из-за того, как он прижимал меня к себе, я чувствовала себя именно так.

В тот же вечер я поехала домой, чтобы поговорить с семьей — без Шона, несмотря на его протесты, что мы должны поехать вместе. Я должна была сделать это самостоятельно. Моя беседа с Кэлом была короткой — извинения от Кэла, затем прощающие объятия, и сокрушительный удар по руке от меня. Я поставила ему синяк, который не проходит больше недели, черно-синее напоминание о том, что с этого момента он должен беспокоиться о своей личной жизни.

Шон уже ждал меня на чердаке, когда я поздно вечером вернулась домой, и рассказала ему о «любезном» приглашении от моих братьев на наш следующий семейный ужин. И хотя я пыталась, даже закатила истерику, чтобы отговорить его, в следующее воскресенье парень не вылезал из моего джипа, и у меня не было выбора, кроме как взять его с собой.

Мы приехали за несколько часов до ужина, и мои братья тут же предложили сыграть в контактный футбол, который, как я чертовски хорошо знала, будет включать в себя гораздо больше, чем просто безобидные прикосновения. У них был тот самый мрачный взгляд в их и без того темных глазах — тот самый, который говорил мне, что они помнят каждое слово, которое я выпалила за обеденным столом, и что мои объяснения о том, что Шон хороший парень, остались без внимания.

— Они сотрут тебя в порошок, — предупредила я, зажав в кулак подол рубашки своего парня. Мы стояли на краю моего переднего двора, пока братья нетерпеливо ждали на траве моего парня, как стая касаток, ожидающих, когда их добыча нырнет в воду.

— Я знаю, — согласился Шон, один за другим отрывая мои пальцы от своей одежды. Нежно поцеловав меня в щеку, добавил: — Пусть они покончат с этим, ладно?

Я прикусила губу, но позволила ему нырнуть в кишащие акулами воды. И видела, как мои братья съели его живьем. Я съеживалась каждые пять секунд, в то время как мой отец одобрительно наблюдал за мной, скрестив широкие руки на еще более широкой груди.

Через пятнадцать минут, когда Шон наконец перехватил мяч и рванул к конечной зоне, я подпрыгнула на цыпочках и неистово болела за него. Я размахивала воображаемыми помпонами, прыгая на невидимом батуте, и тут Мэйсон бросился на него и ударил плечом в ребра. Шон подлетел, ноги оторвались от земли, а затем упал, свернувшись калачиком. Я едва успела сделать шаг, готовясь повалить своего шестифутового брата весом в двести сорок фунтов на землю, как мой парень перекатился на бок и поднял руку, призывая меня оставаться на месте. Я замерла, злобно прищурившись на Мэйсона, пока он нависал над Шоном и улыбался.

— Может, нам стоит вызвать врача, — насмешливо сказал брат, в то время как Шон схватился за ребра, изо всех сил пытаясь выровнять дыхание. — Что скажешь, Кит? — Голос Мэйсона прогремел с другого конца двора, и ни один из наших братьев не пришел на помощь. — Может, нам подождать шесть лет, чтобы позвонить?

Все смотрели, как Шон кашляет и корчится, и я была в двух секундах от того, чтобы показать Мэйсону, насколько смертоносными могут быть мои армейские ботинки, когда он опустил руку. Я наблюдала, как Шон принял её, и как Мэйсон поднял его на ноги, и как в тот день на поле каждый Ларсон приземлялся на моего парня, попадая ему локтем, коленом или хорошо поставленным плечом. К тому времени, когда я отвезла Шона домой в тот вечер, он был уже не в том состоянии, чтобы сидеть прямо. Я бросила на него встревоженный взгляд с водительского сиденья своего джипа, свет проезжающих машин прогонял тени на его лице.

— Думаю, что нравлюсь им, — пошутил Шон, и единственная причина, по которой я могла смеяться, заключалась в том, что я достаточно хорошо знала своих братьев, чтобы понять, он им действительно нравится. Они выбивали из него все дерьмо, но каждый раз помогали встать на ноги, и тот факт, что Шон все еще дышал, должен был что-то значить. Это был их способ все исправить.

Тело Шона все еще болело после той игры, когда он пришел на следующий семейный ужин, и на следующий. Мои братья подкалывали его за то, что он неженка и все ещё весь в синяках — точно так же, как они дразнили друг друга — и, хотя Кэл позже всех пришел в себя, в конце концов он перестал с подозрением щуриться на Шона из-за стола.

— Ты действительно любишь его, — тихо сказал Кэл мне перед самым нашим отъездом в прошлое воскресенье.

Вместо того чтобы отрицать это, я вырвалась из наших объятий и улыбнулась. Если не считать моего психического срыва во время того незабываемого семейного ужина, я еще не произнесла этих слов — как и Шон, — но я это чувствовала. Я чувствовала любовь, когда он улыбался мне, когда обнимал, когда заставлял смеяться. И продолжала чувствовать ее, когда Шон не делал ничего из этого. Я чувствовала её все время.

Я ожидала, что Кэл покачает головой, или нахмурится, или скривит губы, но вместо этого брат слегка улыбнулся мне — совсем чуть-чуть, но я прекрасно помню эту улыбку. Стоя под голубым сиянием Mayhem, опершись локтем о стойку бара, направляю ту же самую улыбку на него и Лэти. Я всегда представляла себе, каково это — видеть Кэла с бойфрендом, но никогда не думала, что он будет таким… мирным. Гармоничным.

Счастливым.

Кэл поворачивается, Лэти наклоняется к нему, и я краснею, когда руки моего близнеца находят талию моего лучшего друга третьей степени, крепко сжимая, украдкой целуя его, заставляя мои уши краснеть.

— Вы, ребята, отвратительны.

Голос Джоэля привлекает мое внимание, и когда я, хмурясь, поворачиваюсь к нему, он занят тем, что наблюдает, как пальцы Шона кружат в моих волосах. С тех пор как мы стали парой, Шон не скрывал, что мы с ним вместе — что я принадлежу ему, а он мне. Его руки всегда на мне, всегда задевают, держат или трогают, и, хотя я никогда бы не подумала, что мне это так понравится… это Шон, и я скучаю по шероховатости его пальцев, когда они не где-то на мне. Я наклоняю подбородок, чтобы улыбнуться ему, стоящему позади меня.

— Думаю, он ревнует.

Шон улыбается мне сверху вниз, его зеленые глаза полны удовлетворения, и он продолжает играть с моими волосами.

— Наверное потому, что Ди постоянно заставляет его спать на диване.

— Мне нравится спать на диване, — возражает Джоэль, и Ди выгибает идеально очерченную бровь.

— Нравится?

Боже, эти двое все еще воюют — постоянные ссоры и примирения. Клянусь, они делают это только ради примирительного секса, которым Джоэль всегда хвастается, и судя по постоянной враждебности Ди — ей он нравится не меньше.

Джоэль борется за спасение.

— Я имею в виду… конечно, нет. Нет. Я ненавижу это. Серьезно ненавижу.

Я хихикаю, уткнувшись в грудь Шону, когда Ди бормочет что-то о том, что теперь Джоэль будет спать в ванне, и Джоэль ухмыляется ей, прежде чем прошептать что-то на ухо, что я, слава богу, не слышу. Руки Шона обвиваются вокруг моей талии, притягивая меня сильнее, и я таю в его объятиях.

— Я нервничаю из-за сегодняшнего шоу.

Я поворачиваюсь в его объятиях и обхватываю руками его шею, наморщив лоб.

— Ты ведь никогда не нервничаешь.

Шон одаривает меня мягкой улыбкой, а затем целует кончик моего носа.

— Знаю.

— Почему ты нервничаешь?

— Из-за тебя.

Я снова морщу лоб.

— О чем ты говоришь?

Шон ухмыляется и проверяет свой телефон.

— Ты готова отправиться за кулисы?

По дороге я задаю ему еще миллион вопросов, на которые он не отвечает. И никто из других парней не потрудился ответить мне, хотя я могу сказать, что они знают, что-то происходит. Шон пристегивает гитару у меня на шее, потому что я слишком занята, беспокоя всех, и я не прекращаю забрасывать вопросами их затылки, пока мы не оказываемся на виду у толпы.

Шон бросает мне последнюю улыбку через плечо, прежде чем занять свое место на другом конце сцены Mayhem.

Все шоу я жду, чтобы узнать, о чем он говорил. Я жду чего-нибудь странного, чего-нибудь необычного. Но ничего не происходит. Мы играем наши хиты, толпа выкрикивает их нам в ответ, и накал в комнате нарастает и нарастает, пока я не убеждаю себя, что парни, должно быть, просто издевались надо мной.

Все идет как обычно.

Пока не происходит это…

— Мы хотим сделать кое-что немного другое сегодня вечером, — объявляет Адам в микрофон ближе к концу нашего выступления, и я смотрю через сцену на Шона. Он смотрит на меня в ответ, его рваные черные джинсы и винтажная черная футболка поглощают синий оттенок огней сцены. — Мы с Шоном работали над чем-то новым, — продолжает Адам, его голос звучит приглушенно в какофонии моих мыслей. — Вы хотите это услышать?

Когда крики толпы начинают отражаться от стен, Адам улыбается мне. Наконец я отвлекаюсь от Шона и хмуро смотрю на нашего вокалиста, который хихикает, прежде чем снова повернуться к публике.

— Это кое-что акустическое.

Роуди выносят на сцену два табурета, Майк перекладывает палочки в одну руку, а Джоэль снимает гитару с шеи.

— Шон написал эту песню, и она чертовски потрясающая.

Адам берет акустический Гибсон, который ему вручает роуди, а Шон обменивает свою гитару на бесценный старинный Фендер, на котором играл для меня в первый раз, когда я посетила его квартиру. Он садится на табурет рядом с Адамом, а Джоэль и Майк уводят меня со сцены.

— Что он делает? — спрашиваю я, не в силах оторвать глаз.

Ребята ничего мне не отвечают. А может, отвечают, но я их просто не слышу. Мои глаза, мои уши — каждая частичка меня настроена на Шона, наблюдая, как он сидит рядом с Адамом с Фендером на коленях.

В последний раз я видела их такими, когда была в пятом классе, наблюдала за ними на шоу талантов в средней школе. В тот день я думала, что влюбилась.

Сейчас я действительно люблю.

— У этой песни еще нет названия, — говорит Шон, настраивая микрофон перед собой, и я улыбаюсь нехарактерной нервозности в его голосе.

Он откашливается, ставит микрофон на место и откидывается назад. Когда начинает играть, отказавшись от дальнейшего вступления, его пальцы перебирают аккорды, которые дергают струны моего сердца.

Его прекрасный голос наполняет комнату от стены до стены, касаясь каждой души в толпе. Каждый поклонник слушает мелодию его гитары, звук его голоса, слова его песни.

Шон поет о девушке, которая была солнцем, и о том, как он ушел от нее. Он поет о крышах и закатах, о тайнах и мечтах, о душевной боли и шести годах.

Шон поет о любви.

Его зеленые глаза находят меня с другого конца сцены.

Он поет мне.

Майк обнимает меня за плечи, по моим щекам текут слезы, и когда песня Шона затихает, я не могу удержаться — пересекаю сцену, пока не оказываюсь рядом с ним.

Стоя перед его табуретом, я вытираю слезы под глазами, не зная, что сказать.

— Я люблю тебя, — говорит Шон первым, его голос разносится через микрофон и заполняет всю комнату. Он встает и вытирает остатки моих слез мягкими подушечками больших пальцев, и я знаю, что он собирается поцеловать меня.

— Я тоже тебя люблю, — говорю я, когда его губы оказываются на полпути к моим, и он замирает, прежде чем опустить их до конца. Всего на секунду, ровно на столько, чтобы я потерялась в обещаниях этих зеленых глаз, а потом его губы завладевают моими.

Фанаты взрываются аплодисментами, но Шон целует меня так, словно их тут вовсе нет. Он целует меня так, словно мы вдвоем — на кухне автобуса, на крыше моей квартиры, на крыше пентхауса. Целует меня на глазах у всех, на сцене, чтобы все видели, и я знаю…

Я знаю, где мы будем через шесть лет.

ЭПИЛОГ

Шон

— Из-за тебя я опоздаю, — говорю я, и Кит хихикает у моего рта.

Мне нравится этот звук, потому что я единственный, кто может заставить ее издавать его, и она ненавидит, что не может остановить меня от этого при каждом удобном случае.

— Иди.

— Серьезно, — говорю я между поцелуями, слишком потерявшись в ощущении ее длинных волос, скользящих между моими пальцами, атласных губ, соблазняющих меня, сексуальных бедер, прижимающихся к моим. Я толкаю ее дальше на кухонный стол и крепче прижимаюсь к ее ногам.

— Нам нужно идти.

— Тогда прекрати целовать меня, — приказывает Кит, и ее голос звучит как осуждающий, задыхающийся стон, который возбуждает меня ещё сильнее.

Я отрываю свои губы от ее и прижимаюсь к ее горлу.

— Нет.

Ее пальцы вплетаются в мои волосы, когда она отдает контроль, на самом деле не давая его. Она играет на мне так же хорошо, как на шестиструнной гитаре, точно зная, как прикоснуться ко мне, чтобы заставить делать все, что она хочет. Я посасываю кожу в изгибе ее шеи, когда наконец вытаскиваю ее из джинсов.

— Сегодня важный вечер, — напоминает она мне, когда я стягиваю их с ее бедер, коленей, лодыжек. И в глубине моего сознания, я знаю это.

Джонатан Хесс ждет в Mayhem с бумагами, но Джонатан Хесс может подождать. Если мы с Кит сейчас пойдем на встречу, ни один из нас не сможет сосредоточиться. Мы делаем это для шоу, для толпы, для группы.

По крайней мере, так я говорю себе, стягивая с нее трусики вместе с джинсами. Кит сбрасывает их с кончиков своих накрашенных черным лаком пальцев, и я отступаю назад между ее ног.

— Я люблю тебя, — говорю я, хватая ее за задницу обеими руками и таща к краю стойки.

— Я люблю… — Ее голос обрывается, когда я погружаюсь глубоко в нее, и Кит заканчивает низким, сексуальным: — Шон, — ее стон так же глубок, как дорожка, которую я прокладываю внутри нее, ногтями Кит царапает мой череп с каждым толчком.

Я убираю ее руку и один за другим целую мозолистые подушечки пальцев, каждое медленное прикосновение моих губ возбуждает ее еще сильнее, пока я не оказываюсь полностью внутри нее, пока не задыхаюсь так же, как и она. Утыкаюсь лбом в её плечо, потому что она ощущается чертовски восхитительно, чертовски потрясающе.

То, что происходит между нами сейчас, совсем не похоже на то, что было между нами в первый раз. Теперь, когда она произносит мое имя, я знаю, что это значит гораздо больше, чем просто Шон Скарлетт. Когда она смотрит мне в глаза, видит в них нечто большее, чем мое имя.

Я должен был увидеть это еще тогда — то, как она смотрит на меня, как, вероятно, всегда смотрела, — но я был слепцом, пока она не ушла… два, три, четыре раза.

Подцепляю пальцами край её рубашки, отделяющей меня от обнаженной кожи, и нетерпеливо стягиваю ее через голову. Затем тянусь к застежке ее лифчика, Кит хватает меня за рубашку, и мы сталкиваемся в битве желаний, когда я пытаюсь снять с нее одежду, в то же время как она пытается снять с меня мою. Мы оба смеемся, и в конце концов я позволяю ей выиграть.

Кит продолжает хихикать, пока я не обхватываю ее грудь ладонью и не провожу большим пальцем по соску. И от тихого вздоха, который вырывается из неё, от взгляда ее глаз — этого темного, бездонного взгляда, в котором томиться желание — я наклоняюсь и засасываю розовый кончик между губ. Ее спина выгибается дугой, бедра сжимаются, и я… Я едва сдерживаюсь, когда ее прелестный маленький сосок твердеет под моим языком.

Я не тороплюсь — потому что должен отвлечься, если собираюсь продержаться дольше — дразня один розовый камешек, а затем другой, прежде чем подразнить ее, спрашивая:

— Как будем праздновать сегодня вечером?

Тихий стон из ее рта, это больше, чем я могу вынести. Когда ее сосок все еще торчит между моих губ, мой взгляд скользит по нежному изгибу ее шеи, линии подбородка и розовым щекам. Из-под густых ресниц она смотрит на меня сверху вниз, и я приоткрываю губы и длинными, медленными движениями провожу по нему языком. Она смотрит лишь мгновение, прежде чем ее глаза закрываются.

— Открой глаза.

С ее полуприкрытыми глазами, следящими за каждым моим движением, я начинаю пировать. Покусываю, щелкаю и посасываю, пока Кит не обвивается вокруг меня, а затем зарываюсь пальцами в ее волосы и притягиваю ее к своему рту.

Я теряю счет времени, тому, где мы находимся, всему, кроме того, как она целует меня, как я вонзаюсь в нее снова и снова. Она такая узкая — ее жар вокруг моего члена, пальцы на моей спине, губы на моих. Я так чертовски потерян, что даже не знаю, как продолжаю двигаться внутри нее, я так отчаянно хочу услышать звуки, которые она издает, когда кончает, то, как ее зрачки поглощают радужки, и как она смотрит на меня, будто хочет сделать это снова.

— Черт, — говорю я, пытаясь замедлить темп, потому что вот-вот кончу.

— Не останавливайся, — умоляет Кит, и когда она просит меня так, будто ей необходимо, чтобы я продолжал двигаться в ней, я ни за что не откажу.

Я молча молюсь, чтобы она была ближе к освобождению, чем я, потому что, черт, я скоро кончу, если она не…

Тяжелый стон грохочет в моей груди, когда её внутренние мышцы сжимается вокруг меня, пальцы впиваются в напряженные мышцы моей спины, когда секунду спустя я следую за ней через край. Я изливаюсь в нее, пока она продолжает сжимать меня, уничтожая для всех и вся, и в итоге все мысли вылетают из головы.

Кит стонет мне в ухо, произносит мое имя вперемешку с ругательствами, но я не могу остановиться — толкаюсь в нее, пока у меня не остается абсолютно ничего, ничего, что можно было бы отдать. И даже тогда я хочу дать ей больше. Хочу отдать ей все.

Когда я ее целую, она, должно быть, понимает, как сильно я хочу снова овладеть ею, потому что ее усталый голос напоминает мне:

— Мы чертовски опаздываем.

Мне требуется некоторое количество времени, чтобы взять себя в руки и собрать нашу одежду с пола, но потом мы с Кит одеваемся и поправляем ее растрепанные волосы. Когда мы, наконец, рука об руку входим в Mayhem, Адам ухмыляется мне в лицо. Я провел большую часть своей жизни, читая ему лекции о том, что надо приходить вовремя, а теперь, он тот, кто говорит:

— Ты опоздал.

— Чертовски опоздал, — подчеркивает Майк.

— Хорошо, — говорю я. — Джон может подождать.

— Ага, — упрекает Джоэль, — потому что, держу пари, именно поэтому ты и опоздал. А не потому, что вы с Кит были заняты тра…

Ди и Персик толкают его локтем в ребра, и он кряхтит, сгибаясь пополам.

— Ты выглядишь великолепно, — говорит Ди Кит, и моя девушка хмыкает, что вызывает улыбку на моем лице.

Она дружит с девочками, но никогда не будет одной из них, и это только одна из вещей, которые я люблю в ней. Кит чертовски сексуальна и знает это, но не выставляет себя напоказ — потому что ей это не нужно. Даже когда она на ней одна из моих мешковатых футболок, старые джинсы, а на талии завязана фланелевая рубашка, Кит выглядит, улыбается, смеется как сирена.

Я кладу руку ей на плечи.

— Он ждет в гримерке?

Когда ребята подтверждают, что Джонатан Хесс действительно ждет меня в гримерке, я направляюсь туда с Кит, все еще находящейся в плену под моей рукой. Я пожимаю руку Джонатану. И стараюсь не смеяться над кислым выражением лица Виктории. Я не веду переговоров.

С тех пор как мы выступили с Cutting the Line на их шоу в Нэшвилле в августе прошлого года, наша популярность и продажи взлетели до небес. Даже Mayhem приходилось закрыть свои двери для людей, стоящих в очереди на наше шоу, и теперь Mosh Records наконец-то готовы целовать нам задницы. Адвокат, которого я нанял, проверил документы сегодня утром, и все было в порядке. Лейбл Джонатана — это просто имя, которое мы прикрепляем к себе для взаимной выгоды: его люди помогут нам, а мы поможем его имиджу. За процент от наших продаж нам будут доступны все ресурсы Mosh Records, и лейбл не будет иметь никакого права голоса — вообще никакого — над музыкой, которую мы производим или сроками. Они помогут с маркетингом, производством, бронированием, установлением контактов — а все, что нам нужно делать, это продолжать делать то, что мы делаем.

Все силы, которые я приложил за последние десять лет, выливаются в каждый документ, который я подписываю. Затем наблюдаю, как бумаги подписывают Адам, Джоэль, Майк и Кит. А потом мы все пожимаем друг другу руки и уходим. Только когда мы снова оказываемся за кулисами, я обнимаю Кит, отрываю от земли и кружу.

Она смеется и крепко сжимает мою шею, пока все ликуют.

— Ты сделал это, — шепчет Кит мне на ухо, когда я наконец опускаю ее, и когда отстраняюсь и вижу ее улыбку, это все, что мне нужно.

Без нее я бы отпраздновал с ребятами сегодня вечером — напился бы и переспал со случайной фанаткой после шоу, — но я бы пошел спать один.

Сегодня вечером я буду рядом с Кит. На ней и внутри нее, и это гораздо лучше, чем было бы, если бы она не ворвалась обратно в мою жизнь в своих армейских ботинках и своей улыбкой «пленных не брать».

Я целую ее в последний раз — два, три раза — и мы выходим на сцену. Я, Кит, Адам, Джоэль, Майк. Мы в эйфории, как и толпа, подпитываемая адреналином к тому времени, когда Адам, наконец, вытаскивает свой микрофон из подставки и разжигает толпу.

— Мы только что подписали контракт с Mosh Records! — кричит он, и из толпы раздаются одобрительные возгласы вместе с несколькими улюлюканьями. Адам смеется. — И они целовали наши задницы! Я почти уверен, что прямо сейчас они даже могут отсосать и ни черта не в силах с этим поделать!

— Но мы не собираемся этого делать, — вмешиваюсь я, в то время как вся комната кричит, и Адам ухмыляется мне.

— Ты что, думаешь, я идиот? Конечно, мы не собираемся этого делать!

Я хихикаю в микрофон, и Адам поворачивается к толпе.

— Шон работал над этим для нас в течение многих лет. И вы, ребята, помогли этому случиться. Так что просто хочу, чтобы вы удостоили себя и Шона огромных гребаных аплодисментов, прежде чем мы начнем это шоу! — Толпа кричит и аплодирует, а Адам поворачивается к Майку. — Не думаю, что это было достаточно громко, да?

Майк понимает намек Адама и отрицательно качает головой.

— Когда решишь, что они достаточно громкие, начинай.

Майк ухмыляется, а Джоэль, Кит и я жестом призываем толпу стать громче. Громче. Еще громче. Когда все присутствующие — включая барменов, охрану, наших роуди — вопят во все горло, Майк стучит палочками и бьет в свой первый барабан. Свет на сцене гаснет, огни вспыхивают, и в воздухе, светящемся синим, я беру свой первый аккорд. Музыка гудит сквозь пальцы и поднимается вверх по рукам, поглощая мои мысли. Я кричу в микрофон, соединяя свой голос с голосом Адама таким же знакомым мне способом, как вес моей гитары, и он играет толпе девушкам и поклонникам.

Поклонницы сегодня неистовы, кричат, тянутся и угрожают разрушить баррикаду. Мы играем песню за песней, наблюдая, как все в яме поют нам в ответ с поднятыми руками и подпрыгивающими в такт телами. Две, три, четыре песни. Я смотрю сквозь прожекторы, скользя по безумному первому ряду, пока не замечаю…

Мое сердце стучит в горле, и я почти дергаю не ту чертову струну. Если бы мой Фендер не был пристегнут к шее, я, вероятно, уронил бы его.

— Ты тоже её видишь, да? — спрашивает Адам, как только песня заканчивается. Его микрофон выключен, и я отхожу от своего и просто киваю головой.

Даника, чертова, Карлайл, гребаная бывшая Майка, аплодирует из первого ряда. Отчаянно нуждаясь во внимании Адама, моем внимании, чьем угодно внимании.

— Как ты думаешь, зачем она здесь? — спрашивает Адам, и я сильнее сжимаю гриф гитары.

Чтобы сделать Майка несчастным. Чтобы заморочить ему голову. Вызвать своих адских псов и испортить шоу.

— Понятия не имею, мать твою.

Шесть лет назад она вырвала сердце Майка прямо из его груди, и теперь ведет себя как его самая большая поклонница, как будто она не уничтожила его, когда пыталась заставить выбрать между собой и нами.

— Скажем Майку? — спрашивает Адам, и когда я смотрю на него и качаю головой, он кивает в знак согласия.

Адам глотает воду и возвращается на свое место впереди и в центре, игнорируя Данику, как будто она невидима.

Все остальные не могут ее не заметить. Когда мы снова начинаем играть, она прыгает вверх и вниз, крича во все горло, в то время как бедная девушка рядом с ней едва избегает летящих волос и локтей. В то время как все остальные в первом ряду тянутся к Адаму и теряют рассудок, эта бедная девушка скрещивает руки на перилах, обнимая их, чтобы не упасть назад в яму. Она — крошечное существо, которое продолжает свирепо смотреть на суку рядом с ней, и когда Даника кричит ей что-то вниз и пытается поднять ее руку в воздух, я понимаю, что они здесь вместе.

Не удивительно. Даже друзья Даники терпеть ее не могут. Но Майк… Не думаю, что он забыл ее. Шесть лет, а он до сих пор ни одной девушке не дал такого шанса, как ей. Он, наверное, все еще переживает, что она его бросила.

Я пытаюсь выкинуть ее из головы и натыкаюсь на пристальный взгляд Кит через сцену. Она знает, что что-то не так, и я улыбаюсь ей, чтобы ослабить напряжение, которое сжимает внутренние стенки моей груди.

Моя улыбка становится шире, когда я думаю о том, что она сделает, если я скажу ей, что девушка, которая разбила сердце Майка, здесь. Она, наверное, сорвет с шеи гитару и нырнет со сцены, как камикадзе. Вся ее семья склонна к насилию, и моя девочка не исключение.

— Что случилось? — спрашивает она, как только мы оказываемся за кулисами перед выходом на бис, и я проклинаю свое лицо за то, что оно выдало меня.

— Как ты это делаешь?

— Что делаю? — спрашивает Кит, вцепившись руками в мягкую ткань на моей талии и сморщив нос.

— Узнаешь, о чем я думаю, — отвечаю я.

Она читает меня, как музыкальные ноты, и я еще не уверен, нравится мне это или нет. Но ведь это Кит. Может быть, это результат того, что она выросла с четырьмя братьями. Или, возможно, она научилась этому будучи близнецом. Или, может быть, это просто потому, что она знает меня так, как никто другой, потому что близка мне так, как никто другой никогда не был близок.

Кит сужает свои темные глаза, брови сходятся вместе.

— Перестань меня отвлекать.

Поскольку мы обещали больше никогда не хранить друг от друга секретов, я делаю глубокий вдох и прижимаюсь губами к ее уху.

— Здесь бывшая Майка.

И, будучи профессионалом, она даже не смотрит в его сторону. Кит не сводит с меня глаз, когда я отстраняюсь.

— Ты что, издеваешься надо мной?

Я отрицательно качаю головой.

— О чем вы там шепчитесь? — спрашивает Майк, вытирая затылок полотенцем.

Он такой же мокрый от пота, как и все мы, после избивания барабанов. Майк лучший гребаный барабанщик, которого я когда-либо слышал, и один из лучших друзей, которые у меня были, и если Даника Карлайл думает, что я позволю ей снова раздавить его…

— Ни о чем, — хором отвечаем мы с Кит.

Майк поднимает бровь, спотыкаясь, когда Адам сильно хлопает его по спине.

— Еще одна песня.

Мы возвращаемся на сцену, играем последнюю песню, а потом мы с Адамом уходим, делая вид, что не слышим криков Даники: «АДАМ! АДАМ! ЭТО Я, ДАНИКА!»

Даже Джоэль наконец замечает ее, и у меня начинается мини-приступ паники, когда я представляю, как он говорит об этом Майку, прежде чем Адам или я успеваем остановить его. Но тут Кит обхватывает его рукой, и что-то говорит ему на ухо. Джоэль бросает взгляд на меня, а затем на Адама, прежде чем заключить наше молчаливое соглашение продолжать притворяться, что Даника мертва.

И я снова дышу легко, слишком легко, потому что, когда мы выходим к автобусам, она, блядь, стоит там.

— Майк! — кричит Даника, срываясь на бег и бросаясь в его объятия.

Кит делает шаг вперед, но я хватаю ее за локоть прежде, чем она успеет сделать что-нибудь, что заработает ей обвинение и тюремный срок.

Руки Майка безвольно висят по бокам, а Даника обнимает его так, словно никогда не расставалась с ним, как будто они все еще учатся в школе. Я хочу, чтобы он оттолкнул ее и сказал валить на хрен… но нет, в конце концов Майк поднимает руки, чтобы обнять ее в ответ.

— Разве ты не рад меня видеть? — визжит она, заставляя меня, Адама и Джоэля, смотреть друг на друга с вопросом «Какого хрена».

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Майк, но Даника уже отстраняется и широко улыбается Адаму.

Она обнимает его, но Адам не отвечает на объятие, и наконец отвечает Майку.

— Теперь я живу здесь.

Даника обнимает Джоэля, который постукивает её одной рукой по спине, а затем движется ко мне, но я делаю шаг назад, за пределы ее досягаемости.

— Что ты делаешь на нашем шоу? — спрашиваю я, и она дуется на меня, прежде чем дать дерьмовый ответ:

— Я хотела увидеть Майка.

— Зачем? — говорит Майк, прежде чем кто-либо из нас может задать тот же вопрос, и именно крошечная девушка, которая стояла рядом с Даникой в толпе, открывает рот следующей.

Девушка ростом в лучшем случае пять футов один дюйм, с каштановыми вьющимися волосами и большими зелеными глазами.

— Да, Дани, зачем?

Даника бросает сердитый взгляд через плечо, прежде чем мило улыбнуться Майку.

— Мы можем поговорить?

Кит начинает дергаться от желания ответить за него, но я обнимаю ее за плечи, чтобы она не набросилась на кого-нибудь. Я знаю, что она чувствует — я тоже хочу ответить за Майка, потому что Даника бы не получила ничего, кроме «Нет, ты гребаная бессердечная сука», но держу рот на замке и жду.

— Конечно, — говорит он.

А потом Майк уводит ее в автобус.

— Я хотела ударить ее по глупой физиономии, — говорит Кит на следующий день у родителей.

Как обычно, ее папа в ванной, мама на кухне, а остальные зависают в кабинете — я, Кит, Лэти, все четверо братьев Кит… Я все еще не уверен, нравлюсь им или нет, но, по крайней мере, они не пытаются отправить меня в больницу.

Потираю призрачные синяки на боку, а Мэйсон ухмыляется, когда Кит хмурится на меня и говорит:

— Как думаешь они переспали?

Она ищет ответ в моих глазах, но понимаю, что уже знает его.

Да, я думаю, что они переспали. Когда Даника попросила его показать ей другой автобус, и Майк согласился, мы остались в двухэтажном автобусе вместе с ее кузиной Хейли. Это было чертовски неудобно, но девушка справилась с этим как чемпион. Как только Хейли увидела видеоигру Майка, она спросила, может ли поиграть, а затем развлекалась с Персиком, в то время как остальные из нас желали, чтобы дьяволица в другом автобусе поторопилась и нырнула обратно в ад.

— Да, думаю, что переспал, — честно отвечаю я, и Кит рычит.

— Но почему?

— Она горячая штучка? — предлагает Брайс, и Кит бросает на него убийственный взгляд, который почти заставляет меня смеяться.

— Он Майк, — возражает она, и я понимаю, что она имеет в виду. Майк не из тех, кто любит фанаток или пустышек, но…

— Он все еще чувак, — вставляет Мэйсон. — Когда он в последний раз трахался?

— У Майка могли быть девушки намного красивее ее.

Это правда, но ни одна из этих девушек не Даника — его первая любовь, первая в сексе, первая во всем.

— Он любил ее, — говорю я, и Кит смягчается.

— Думаешь, он все еще её любит?

Я знаю, что лучше не пытаться приукрасить ситуацию.

— Возможно.

— Она мне не нравится.

— Она никому из нас не нравиться.

— Но мне нравится ее кузина… И она была такой… любительницей компьютерных игр. — Озорная улыбка изгибает беспокойные губы Кит, и я хихикаю над предложением в ее голосе.

— Так ты теперь играешь в сваху?

— Я просто говорю.

— Ты говоришь, как мама, — говорит Райан, и, словно по команде, голос миссис Ларсон разносится по всему дому, зовя нас к обеденному столу.

С одной стороны стола — Лэти, Кэл, Кит, я. С другой — Райан, Мэйсон, Брайс. Под столом мои пальцы вплетаются в джинсовые нити, едва прикрывающие коленки Кит, и когда я смотрю на нее, ее щеки довольно розовые, что заставляет меня скользнуть рукой еще выше.

— Итак, Шон, — говорит миссис Ларсон, и я отдергиваю пальцы от бедра Кит так быстро, что от смеха Кит почти выплевывает спагетти изо рта. — У твоих родителей тоже темные волосы?

Я прочищаю горло и ерзаю на стуле, убеждаясь, что моя салфетка лежит там, где ей положено быть.

— Да. Это у нас семейное.

Миссис Ларсон сияет.

— О, это так прекрасно. — Она делает еще один глоток воды и продолжает улыбаться мне. — Я всегда представляла себе целый дом, полный темноволосых внуков.

— МАМ! — рявкают Кит и Мэйсон, в то время как Райан, Лэти и Кэл хихикают, а Брайс продолжает жевать спагетти.

— Ей всего двадцать! — добавляет Мэйсон.

— Я не говорю прямо сейчас! — оправдывается миссис Ларсон с суровой складкой между бровями, прежде чем снова мило улыбнуться мне. — Я просто говорю… Я имею в виду, ты ведь когда-нибудь захочешь детей, правда, Шон?

— О боже мой! — Когда я смотрю на Кит, её лицо становится белым, рот открыт, а большие глаза смотрят на маму.

— Я, гм… — Провожу рукой по волосам и почти смеюсь, когда Кит поворачивает лицо ко мне, паника вспыхивает в ее широко распахнутых темных глазах.

— Ты не обязан отвечать на этот вопрос, — поспешно говорит она. — Не отвечай.

Я уже собираюсь ответить на этот вопрос, когда Лэти говорит:

— Лично я думаю, что у нас с Кэлом получились бы самые симпатичные детишки. — Он подпирает подбородок кулаком и с любовью смотрит на Кэла. — Твои волосы, твои глаза, мои пальцы.

— А что не так с моими пальцами? — спрашивает Кэл с улыбкой.

— Чувак, — говорит Брайс, — не смей смеяться над пальцами Ларсонов.

Я готовлюсь к гневу Кит, прежде чем посмотреть на нее и сказать:

— Так вот почему ты всегда носишь ботинки?

Моя девушка смеется и шлепает меня, в то время как ее отец хихикает и настаивает, что они получили их от своей мамы. Миссис Ларсон бросает кусок чесночного хлеба через весь стол, и я кладу руку на спинку стула Кит.

— Они весьма полезны! — настаивает Брайс.

— Например, когда ты на улице пропалываешь сорняки, но тебе не хочется наклоняться? — язвит Лэти, а Брайс пожимает плечами и кивает, отчего даже Мэйсон начинает смеяться.

В суматохе, пока все остальные спорят о плюсах и минусах наличия рук вместо ног, я наклоняюсь и целую Кит в висок. Она льнет ко мне, и я шепчу:

— Я люблю тебя.

— Даже мои пальцы на ногах? — шепчет она в ответ.

— Особенно пальцы на ногах.

В тот вечер, когда я выключаю зажигание перед домом, Кит открывает свою дверцу и выскальзывает с пассажирского сиденья прежде, чем я успеваю выйти и открыть ее для нее.

— Я все еще не могу поверить, что моя мама сделала это, — говорит она, когда мы огибаем машину сзади, чтобы встретить друг друга на полпути.

Тянусь и беру её за руку.

— Ты что, не хочешь подарить родителям туристический автобус, полный внуков?

Щеки Кит вспыхивают очаровательным розовым, когда мы пересекаем парковку у моего дома. Она поднимает подбородок и морщит нос.

— Экскурсионный автобус?

Я ухмыляюсь и переплетаю свои мозолистые пальцы с ее.

— А сколько тогда?

— Мы что, серьезно об этом говорим?

Я тяну ее назад, когда она протягивает руку, чтобы открыть дверь, открываю ее для нее и ухмыляюсь тому, как она притворяется раздраженной, но намек на улыбку играет в уголках ее рта.

— А почему нет? — спрашиваю я.

По правде говоря, я никогда не думал ни о детях, ни о семье, ни о чем подобном — до Кит. Но теперь, по ночам, когда она лежит в моих объятиях, я иногда думаю о бриллиантовом кольце на её пальце, о большой свадьбе с кучей родственников, о том, как она будет выглядеть с гусиными лапками, седыми волосами и гитарой, все еще лежащей на ее коленях. И я засыпаю, улыбаясь, вдыхая аромат ее волос и крепко прижимая ее к своей груди.

В конце коридора Кит нажимает кнопку лифта, а затем смотрит на светящийся белый свет, покусывая внутреннюю часть нижней губы между зубами.

— Даже не знаю. Может, один или два… когда-нибудь. Не в ближайшее время. — Она надолго замолкает, прежде чем поднять на меня взгляд, и я уверен, что моя ладонь начинает потеть от того, как эти глаза заставляют мое сердце биться в груди, но Кит крепко держит меня. — А как насчет тебя?

— Может, один или два, — говорю я, и мой ответ приходит легче, чем я ожидал. — Когда-нибудь. — Я повторяю за Кит, думая о том, что сказала ее мама: о маленьких детях с темными волосами Кит. И, может быть, с моими зелеными глазами. И могу сказать, что Кит знает, о чем я думаю, потому что румянец на ее щеках становится глубже, а свободная рука начинает теребить карман. — Но не в ближайшее время, — добавляю я, пока наши ладони не стали слишком скользкими. — У меня полно дел с Адамом.

Кит смеется и входит в лифт, когда двери открываются, таща меня за собой.

— Хочешь узнать что-то очень неловкое?

Девушка опускает мою руку, чтобы прислониться спиной к стене и опереться обеими руками о металлические перила лифта. Ее колено сгибается, просовываясь сквозь зияющую дыру в джинсах, когда она ставит свой ботинок у стены.

— О тебе? — говорю я с усмешкой, прислоняясь к стене напротив нее. — Тебе вообще нужно спрашивать?

Кит барабанит пальцами по перилам, и барабанит, и барабанит, пока не выпаливает:

— Возможно, в младших классах я писала «Кит Скарлетт» в блокноте несколько десятков раз.

Она тут же закрывает лицо обеими руками, и мой смех наполняет металлическую кабину.

— Ты шутишь.

— Хотелось бы.

Лифт звенит, и она, не дожидаясь меня, быстрыми шагами выходит в коридор. Но я ловлю ее прежде, чем Кит успевает уйти слишком далеко, притягиваю к своей груди и прижимаю подбородок к изгибу ее шеи.

— Это восхитительно, — говорю я, улыбаясь ей в лицо.

Крепко зажатая в моих объятиях, она тяжело дышит и говорит:

— Не могу поверить, что призналась тебе.

— Думаю, Кит Скарлетт звучит отлично.

Когда она поворачивает лицо в сторону, чтобы посмотреть на меня, ее кожа приобретает тот розовый оттенок, который быстро становится одним из моих любимых цветов.

— Думаешь? — Голос у нее тихий, робкий, совершенно не похожий обычный.

Я улыбаюсь, оставляя поцелуй на ее шее.

— Да, — отвечаю я, и мысленно добавляю: «Когда-нибудь».

Отпускаю ее и провожаю до своей квартиры, отпирая дверь, в то время как она все еще слишком занята смущением, чтобы заметить, что кончики моих ушей такие же красные, как и ее щеки. А потом я направляюсь в свою комнату и останавливаю ее, прежде чем она успевает последовать за мной.

— Подожди здесь, ладно?

— Но почему?

— Потому что.

— Потому что, почему?

— Потому что ты этого хочешь.

— С каких это пор?

Она прищуривается, когда я разворачиваю ее и толкаю к дивану, а потом проскальзываю в свою комнату и вытираю влажные ладони о джинсы. Адам и Персик ушли на ночь, как и обещали, а у меня есть кое-что особенное, что я планировал уже давно.

В ту ночь, когда я лишил Кит девственности, я был полупьяным старшеклассником, который понятия не имел, что делает. Я дал ей ночь, которую она не могла забыть, вместо ночи, которую она хотела бы помнить. И с тех пор, как я это узнал, меня это чертовски раздражало. Эта ночь должна была включать свечи, лепестки роз и… я не знаю. Ну, по крайней мере, я подарил ей ее первый гребаный оргазм. Но тот парень был не я, и теперь все, что могу сделать, это изо всех сил постараться наверстать упущенное.

Мне требуется две попытки зажечь зажигалку в руке, а затем я подношу ее к ароматической свече за ароматической свечой, ставя их на мои полки, комод, ночной столик. Достаю из холодильника пакет с лепестками красных роз и, чувствуя себя идиотом, рассыпая их по всей комнате и по своему темно-зеленому одеялу. Достаю из пластиковой сумки прозрачную красную ткань и накрываю настольную лампу. А потом оглядываю комнату и делаю глубокий вдох.

Это так чертовски банально. Это самое глупое, идиотское, тупое дерьмо, которое я когда-либо делал.

Лучше бы Кит понравилось.

Когда открываю дверь и зову ее, она делает именно то, что я и ожидал: осматривает все и хихикает, и этот звук делает все мое смущение стоящим того.

— Серьезно? — говорит она, а я улыбаюсь, как влюбленный подросток, каким должен был быть для нее шесть лет назад.

— Это то, что я должен был сделать для тебя в первый раз.

Смущенная улыбка Кит выдает ее — ей это нравится, как я и предполагал.

— Ты такой банальный.

— Это твоя вина.

— Никакой музыки?

Я нажимаю кнопку на пульте управления стереосистемой, и из динамиков льется Brand New. Она разражается смехом.

— Это не совсем Марвин Гэй, Шон.

— Я знаю, но они твои любимые.

Ее руки обвиваются вокруг моей шеи, а пальцы вплетаются мне в волосы.

— Нет. — Кит приподнимается на цыпочки и нежно целует меня. — Ты мой любимый.

— И ты называешь меня банальным? — упрекаю я ее, а она смеется и хлопает меня по плечу за секунду до того, как я бросаю ее на свою кровать с лепестками роз.

Кит хихикает, пока я не забираюсь на нее, а потом перестает смеяться, я перестаю улыбаться и целую ее — целую так, как не смог бы шесть лет назад, даже если бы захотел. Потому что тогда я не понимал, что она была моей второй половинкой. Тогда я и не подозревал, что у меня вообще есть половинка.

Теперь я это знаю.