He те года

Иванъ Петровичъ вышелъ на крылечко постоялаго двора, полной грудью вдохнулъ онъ чистый морозный воздухъ и глаза его невольно сожмурились отъ непривычки къ яркому солнечному блеску.

За угломъ кучеръ Ефимъ запрягалъ лошадей. Иванъ Петровичъ оглянулся и замѣтилъ, что домъ и другія сосѣднія строенія казались удивительно низкими, еще болѣе низкими оттого, что снѣгъ, зарывшій ихъ по самыя окна, придавливалъ крыши ихъ подъ своимъ ровнымъ толстымъ слоемъ.

Маленькія окна весело выглядывали въ ослѣпительное пространство и словно смѣялись привычному имъ обилію воздуха, свѣта и простора вокругъ себя и надъ собой.

— Балуй! — сказалъ Ефимъ звонкимъ знакомымъ окрикомъ и въ то же время лошадь гулко ударила копытомъ обо что-то деревянное.

— Держи, ты, чортъ! — сердито и еще болѣе звонко закричалъ Ефимъ.

Иванъ Петровичъ прислонился къ периламъ крылечка и почувствовалъ, что на душѣ его, какъ въ природѣ, стало свѣтло и тихо. Передъ нимъ, отдѣленное ослѣпительно бѣлой площадью, возвышалось зданіе станціи; вѣроятно, по ту сторону его, гдѣ пролегали рельсы, стоялъ паровозъ, потому что видно было, какъ изъ-за крыши строенія поднялся густой черный дымъ.

Этотъ дымъ и казенный видъ рѣшетки кругомъ станціоннаго двора напомнили Ивану Петровичу городъ; онъ рѣзко повернулъ голову и съ болью въ глазахъ заглядѣлся на блестяшую, безграничную даль степи.

Въ маленькой опрятной комнаткѣ постоялаго двора отдыхала мать Ивава Петровича; они заранѣе условились съѣхаться за нѣсколько станцій отъ конечной цѣли ихъ пути. Оба ѣхали домой, на свой родной степной хуторъ, она — изъ губернскаго города, куда ѣздила по дѣлу, онъ — изъ Петербурга, гдѣ служилъ и пробылъ безвыѣздно послѣдніе два года.

Дорогой мать разсказывала сыну кое-какія новости, перемѣны, планы хозяйства. Иванъ Петровичъ осыпалъ ее вопросами, одобрялъ, или осуждалъ ея дѣйствія и разсчеты. Иногда мать возражала ему, они спорили, но когда послѣ спора они взглядывали другъ на друга — въ глазахъ матери свѣтилось глубокое нѣжное чувство, сынъ опускалъ глаза и, стараясь скрыть отъ матери тяжелую тоску, которая преслѣдовала его, избѣгалъ ея взгляда.

— Одинъ? Безъ жены? — спросила его та, какъ только они встрѣтились.

— Одинъ, маменька, — коротко отвѣгилъ Иванъ Петровичъ.

Иванъ Петровичъ былъ женатъ годъ съ небольшимъ. Когда онъ встрѣтился съ Мусей въ первый разъ, онъ былъ уже почти старикъ. Безвыѣздная жизнь на хуторѣ сдѣлала его нелюдимымъ, робкимъ и застѣнчивымъ. Съ Мусей онъ не съумѣлъ сказать двухъ словъ. Она была очень молода и нарядна; хорошенькая бѣлокурая головка ея не знала серьезной работы, но Муся обладала замѣчательной способностью легко и живо вести нить разговора, перебрасываясь съ одного предмета надругой, и въ это время темные глазки ея глядѣли умно и довѣрчиво. Иванъ Петровичъ, давно не видавшій молодыхъ дѣвушекъ и, главное, никогда не любившій серьезно, привязался къ ней еще совершенно молодымъ пылкимъ чувствомъ, котораго онъ стыдился и которое старался прикрывать нѣжной отеческой заботливостью старика.

— Ой, Иванъ! — говорила ему мать, сердито и подозрительно глядя ему въ глаза, — ой, гляди, не сваляй дурака!

— Полно, маменька! — успокоивалъ онъ ее. — У меня борода сѣдая.

— То-то, сѣдая! Сѣдина-то въ бороду, а бѣсъ въ ребро.

Онъ смѣялся своимъ добродушнымъ смѣхомъ, а на душѣ у него становилось тревожно, какъ передъ большой радостью или передъ большой бѣдой.

Муся съ матерью гостили у сосѣдей и все дальше и дальше откладывали день своего отъѣзда. При встрѣчахъ съ Иваномъ Петровичемъ Муся каждый разъ слишкомъ замѣтно сдерживала свою радость, но радость эта все-таки прорывалась и находила себѣ выраженіе въ пожатіи руки, въ яркомъ, ласковомъ блескѣ глазъ, а онъ видѣлъ ее, жаждалъ ея и его молодое сердце стараго холостяка переполнялось счастьемъ и благодарностью.

— Маменька, — сказалъ однажды Иванъ Петровичъ послѣ длиннаго ряда дней молчаливаго и озабоченнаго настроенія. — Маменька! А я, знаете… рѣшилъ; хочу жениться.

Мать вязала крючкомъ; руки ея не дрогнули, она не подняла глазъ и только вѣки ея чуть-чуть покраснѣли. Иванъ Петровичъ переждалъ волненіе, которое охватило его при собственномъ сообщеніи, и заговорилъ опять:

— Такъ, вотъ… Какъ же, маменька?

Она отвѣтила очень спокойно:

— Что же? Рѣшилъ, такъ значитъ такъ тому и быть. Не маленькій, чтобы у матери спрашиваться.

Иванъ Петровичъ не ожидалъ такого спокойствія и такого отвѣта; онъ радостно улыбнулся, хотѣлъ сказать что-то ласковое и благодарное, но вглядѣлся въ лицо матери и не сказалъ ни слова, и улыбка изъ радостной сдѣлалась робкой и виноватой.

Такъ рѣшился вопросъ о женитьбѣ Ивана Петровича и съ этой минуты и до самой свадьбы, которую сама Муся не пожелала откладывать на долгій срокъ, между матерью и сыномъ происходили только односложные разговоры, установились небывало сдержанныя отношенія.

Такъ же коротко и просто рѣшился вопросъ о мѣстѣ жительства для молодыхъ. Иванъ Петровичъ сказалъ:

— Маменька, я рѣшилъ, — и все лицо его залилось румянцемъ, — рѣшилъ принятъ пока это мѣсто… въ Петербурге. Какъ вы скажете?

— Рѣшилъ и прекрасно, — глухо отозвалась мать.

Иванъ Петровичъ покраснѣлъ еще больше.

— Да, да! Прекрасно. Здѣсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.

Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.

— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?

Иванъ Петровичъ покачалъ головой.

— Ахъ, маменька! зачѣмъ вы?.. Весь вѣкъ свѣковали вмѣстѣ… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…

— Да, вѣкъ! вѣкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вѣкъ! И развѣ ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ дѣвчонкой, мечтать о любви, бѣжать куда-то изъ родного гнѣзда? На службу опредѣляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она. — Тебѣ! на службу!

— Безъ жалованья, маменька; больше для почета, — чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.

— Почетное! А мало тебѣ почета здѣсь? — Старуха гордо выпрямилась и горькая усмѣшка пробѣжала по ея губамъ.

— Здѣсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.

Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нѣжно и застѣнчиво цѣловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смѣялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ; и только наединѣ съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замѣчая, что вмѣсто видимой всѣмъ радости онъ носитъ въ себѣ непонятную ему, но мучительную тревогу. Страннымъ образомъ измѣнились его отношенія не только къ людямъ, но и къ предметамъ, окружавшимъ его.

— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здѣсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!

Иванъ Петровичъ не обидѣлся и не разлюбилъ своего гнѣзда, но глядя на все, что до замѣчанія Муси приглядѣлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нѣсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:

— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвѣчали ему:

— Мы стары; не тѣ года, чтобы связываться съ дѣвчонкой…

Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлѣніе, какъ при видѣ старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.

— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себѣ. — Развѣ ей такой бы нуженъ женихъ? Дѣдомъ бы тебѣ быть! — онъ испуганно глядѣлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными сѣрыми глазами. — А вѣдь любитъ же она меня! любитъ! — убѣдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себѣ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увѣренность сквозила все та же мучительная тревога.

Только при Мусѣ и съ Мусей онъ былъ спокойнѣе. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвѣтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ выѣзды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нѣжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.

Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были уѣхать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.

— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсѣмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.

И она зарыдала.

— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!

— И развѣ ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.

— Я полюбилъ ее, — отвѣтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.

А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпѣніемъ ждала отъѣзда.

Въ Петербургѣ было мрачно, сыро и грязно.

Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнѣздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, послѣ обѣда, усаживался вмѣстѣ съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замѣчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замѣчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чѣмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замѣчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.

Вскорѣ жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнѣздышкѣ стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невѣроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свѣтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселѣе и оживленнѣе. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ одинъ. Онъ глядѣлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свѣтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредѣльная, однообразная родная степь.

— Отчего въ нашей квартирѣ всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себѣ неожиданный вопросъ.

— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стѣнахъ, — рѣшалъ онъ. — Тряпки, вѣера, чашки, перья, искусственныя травы…

Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умѣньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, всѣ эти тряпки, вѣера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотѣлось развернуться, сорвать все это со стѣнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стѣны, которыя душили его. Но за всякой стѣной была еще стѣна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свѣтъ, воздухъ, просторъ, тишина.

Муся часто уѣзжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и уѣзжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освѣщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мусѣ и, задѣвая мимоходомъ поставленный гдѣ-нибудь столикъ съ бездѣлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьмѣ разглядѣть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачѣмъ выдумалъ ее, сдѣлалъ, купилъ, зачѣмъ поставили ее здѣсь въ его квартирѣ, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацѣпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.

Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убѣгая отъ дѣйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свѣта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лѣта. Онъ разсчиталъ, что можетъ уѣхать мѣсяца на два, на три. Чѣмъ дальше шла зима, тѣмъ бодрѣе и словно свѣжѣй и здоровѣй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвѣтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свѣтлый лучъ.

— Въ отпускѣ я увѣренъ, — сказалъ какъ-то Мусѣ Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.

— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы ѣдемъ, Вова?

Иванъ Петровичъ удивился.

— Куда? Какъ, куда? Къ себѣ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?

Она покраснѣла и потупилась.

— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмѣстѣ съ ней взяли дачу въ Павловскѣ. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблѣднѣлъ.

— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?

Муся сдѣлала грустные глаза.

— Развѣ ты не замѣтилъ? Мама стала нервна и болѣзненна. Лѣтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.

— Милый! — продолжала она своимъ нѣжнымъ голосомъ, — надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!

— Но… пусть она ѣдетъ съ нами. Я буду просить ее.

— О, нѣтъ! Какъ же можно! — ужаснулась Муся. — Ты добръ, ты любишь маму, потому что любишь меня, но мы будемъ тамъ не одни, Вова, мало помнить.

Иванъ Петровичъ густо покраснѣлъ.

— Маменька будетъ рада, — тихо сказалъ онъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ, невозможно! — съ сдержанной горечью воскликнула Муся.

Оба замолчали.

— Я сейчасъ ничего не могу рѣшить, Муся, — сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ. — Признаюсь тебѣ: мнѣ будетъ тяжело. Я мечталъ… Ѣхать одному безъ тебя, я не въ силахъ.

Муся вдругъ бросилась къ нему и обвила руками его шею.

— Уѣхать одному! Бросить свою Мусю! — говорила она, ласкаясь, какъ кошечка. Она уже была увѣрена въ томъ, что ни онъ, ни она никуда не уѣдутъ и все будетъ такъ, какъ она захочетъ.

Косой лучъ все такъ же заглядывалъ въ кабинетъ Ивана Петровича, но тотъ уже не радовался ему и почти не обращалъ на него вниманія. Его стала посѣщать другая гостья: тяжелая, невыразимая, безотчетная тоска. Онъ тосковалъ по свѣту, по простору, по жаркому вольному солнышку, по широкой степи, по своей любимой кобылкѣ «Золотой», по всему, что напоминало ему его далекій родной хуторъ. Когда тоска его обострялась, ему хотѣлось бѣжать, кричать, защишаться…

Муся переѣхала на дачу и Иванъ Петровичъ видѣлъ ее мало. Отпуска онъ не взялъ; а когда по праздникамъ онъ пріѣзжалъ къ женѣ, онъ видѣлъ ее всегда окруженной цѣлымъ обществомъ, занятой и возбужденной.

— Молодость! — говорила мать Муси съ заискивающей улыбкой. — Мы съ вами, Иванъ Петровичъ, это все пережили.

Иванъ Петровичъ не помнилъ, чтобы онъ переживалъ что-нибудь подобное, но онъ снисходительно улыбался и говорилъ помимо воли:

— Да, да! Не тѣ года…

Въ городѣ онъ часто лежалъ ничкомъ на своемъ диванѣ и передъ глазами его разстилалась степь; мягко, волнисто стелилась ковыль, тамъ и сямъ торчали сурки, рѣяли въ жаркомъ воздухѣ хищныя птицы… Когда онъ поднималъ голову и глядѣлъ кругомъ себя, въ душѣ его опять пробуждалась тоска, отвращеніе. Онъ хватался за мысль, что теперь въ его жизни есть другое: у него есть счастье! И онъ растерянно оглядывался, словно искалъ, словно допрашивалъ себя и все окружающее его:

— Гдѣ же это счастье? Когда оно было? Когда оно ушло? И куда?

Счастья не было, но была еще любовь. Любовь — болѣзнь: съ ноющей болью въ настоящемъ и съ неясной угрозой на будущее.

Это «будущее» пришло зимой.

Муся уже давно перебралась опять въ свое гнѣздышко и началось переживаніе вновь всего прошлаго года. Опять пріѣзжали и уѣзжали гости, опять сидѣлъ Иванъ Петровичъ одинъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ, опять ходилъ онъ по неосвѣщеннымъ комнатамъ. Только все это стало случаться чаще, а ласки Муси дѣлались все рѣже и рѣже и голосъ ея звучалъ менѣе нѣжно и ласково.

— Ты блѣдна, Муся. Ты слишкомъ утомляешь себя, — говорилъ иногда Иванъ Петровичъ, тревожно вглядываясь въ лицо жеры.

— Ха, ха, ха! — разражалась Муся истерическимъ смѣхомъ. — Можетъ быть, мнѣ полезнѣе было бы сидѣть съ тобой глазъ на глазъ всю жизнь?

Онъ замѣчалъ злобный огонекъ въ ея глазахъ и пугался.

— Я боюсь за тебя. Я боюсь за твое здоровье.

Она опять смѣялась и вдругъ, неожиданно слезы навертывались у нея на глазахъ.

— Ахъ, какъ ты мучишь меня! Неужели ты не видишь, какъ ты меня мучишь?

— Но чѣмъ, Муся? Чѣмъ?

— О, еслибы ты дѣйствительно любилъ меня хоть каплю! Хоть каплю! — вскрикивала она, сжимая голову.

— Это я-то тебя! Ахъ, Муся, Муся!

И онъ глядѣлъ на нее съ грустью и тяжелымъ недоумѣніемъ.

Бѣда шла. Онъ чувствовалъ ея приближеніе и, наконецъ, всталъ съ ней лицомъ къ лицу. Въ одинъ вечеръ Муся вернулась раньше обыкновеннаго. Онъ занимался у себя въ кабинетѣ, но когда она позвонила, онъ всталъ и съ той грустной улыбкой, которую онъ усвоилъ себѣ за послѣднее время, пошелъ къ ней на встрѣчу. Она сбросила ротонду на полъ и въ простомъ черномъ шелковомъ платьѣ, съ мертвенно блѣднымъ лицомъ, ушла къ себѣ колеблющейся походкой.

— Муся! — съ испугомъ и состраданіемъ вскрикнулъ онъ и сердце его сжалось тяжелымъ предчувствіемъ. Онъ не смѣлъ обыкновенно входить въ ея комнату, но она оставила дверь открытой и онъ вошелъ. Муся стояла передъ зеркаломъ, но видно было, что она подошла къ нему машинально, по привычкѣ.

— МусяІ Ты больна? — съ робкой мольбой спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Нѣтъ! — глухо отвѣтила Муся.

— Что съ тобой, Муся? — тѣмъ же тономъ допрашивалъ онъ.

Она глянула на него въ зеркало и ея отраженіе исказилось злобной улыбкой.

— Что вамъ до меня? Уйдите отсюда!

— Я не могу уйти, Муся. Я… я измучусь отъ безпокойства.

— Ахъ, вы все только про себя! Про свои мученія! — нетерпѣливо крикнула она.

— Другъ мой! — дрожащимъ голосомъ заговорилъ Иванъ Петровичъ, — но еслибы я зналъ и еслибы ты довѣрилась мнѣ!

— Нѣтъ, нѣтъ! — закричала Муся, закрывая свое лицо. — Не называйте меня «мой другъ». Вы не другъ мнѣ, вы мнѣ врагъ! Худшій, злѣйшій врагъ! — и она застонала, какъ стонутъ отъ физической боли.

— Значитъ, — растерянно развелъ руками Иванъ Петровичъ, — значитъ, я виноватъ безвинно. Повѣрь, Муся… Я только одно могу тебѣ сказать… Можетъ быть, это и не кстати… Я одно… Я очень тебя люблю!

Муся истерично захохотала.

— Люблю! — повторила она, — еще бы! Нашли чѣмъ порадовать! Онъ любитъ! ха, ха, ха!

Иванъ Петровичъ молчалъ, но его взглядъ, только что грустный и влажный, сталъ вдругъ сухимъ и острымъ. Онъ опустилъ голову и глядѣлъ на жену исподлобья.

— Это смѣшно? — спросилъ онъ наконецъ.

— Нѣтъ! — сказала она и повернулась къ нему лицомъ. — Это не смѣшно, это возмутительно!

Она увидала его взглядъ и на минуту смутилась.

— Ну, да, возмутительно! Вы погубили меня! Съ сѣдой головой вы захотѣли счастья любви и… и купили меня, потому что… ну, потому что я не могла больше переносить нужды.

— Дальше! — сказалъ онъ сухо и лицо и взглядъ его становились все мрачнѣй и мрачнѣй.

— Вы хвастаетесь своей любовью! Гдѣ она? Любить, пока наслаждаешься, развѣ это такъ трудно? Но… но еслибы меня постигло несчастіе! Еслибы я, закрѣпощенная, купленная вами, осмѣлилась бы полюбить… Еслибы я стала несчастной — кто бы первый поднялъ камень? Кто бы первый оттолкнулъ меня, оскорбилъ, унизилъ, растопталъ? Гдѣ же любовь, другъ мой? Другъ мой!

Она сорвала съ себя перчатку и, не помня себя, съ хохотомъ бросила ее въ лицо мужа.

— Теперь довольно! — сказалъ онъ, выпрямляясь во весь ростъ. — Все достаточно ясно.

И онъ повернулся къ дверямъ.

Два дня они не видались совсѣмъ. Иванъ Петровичъ дѣлалъ спѣшныя приготовленія къ огьѣзду. Муся не выходила изъ своей комнаты и про нее говорили, что она больна. Передъ самымъ отъѣздомъ Иванъ Петровичъ постучался къ женѣ и, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ ея наслѣшливаго и злого лица, подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.

— Муся! — сказалъ онъ, — ты не повѣришь, но я, самъ для себя, не сталъ бы лгать въ такую минуту: увѣряю тебя, что я искренно былъ убѣжденъ, что ты любишь меня. Вѣроятно, это произошло оттого, что очень мнѣ надо было, чтобы ты любила. Я припоминаю даже теперь, что я удивлялся и все-таки вѣрилъ. Въ этомъ вся моя вина передъ тобой. Ты простишь мнѣ когда нибудь?

Злое лицо Муси стало жалкимъ.

— Теперь о тебѣ,- продолжалъ Иванъ Петровичъ. — Ты въ одномъ была неправа: ты лгала. Если ты дѣйствительно хотѣла имѣть меня другомъ, зачѣмъ ты все время обманывала меня? Ты ошибалась, что въ любви мужа главное чувство это… это право собственности. Оно развивается только въ той мѣрѣ, въ какой сама женщина считаетъ себя купленной или закрѣпощенной. Чувство собственности — это протестъ и это оружіе противъ оружія. Если я подозрѣваю, что меня хотятъ схватить за горло — я защищаюсь. А ты возмутилась противъ меня и возненавидѣла меня только за то, что обманывала меня сама. Вотъ видишь: я все это обдумалъ, понялъ и мнѣ кажется, что мнѣ уже не такъ тяжело. Прощай, голубка! Я бы хотѣлъ, чтобы и твое горе нашло себѣ облегченіе и успокоеніе. Я не спрашиваю тебя, но я знаю, что ты несчастлива не изъ-за меня. Простимся друзьями!

Она глядѣла на него, какъ потерянная. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она встала и медленно, съ робкой засгѣнчивостью припала къ его груди.

— Если ты захочешь, — сказалъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ, — ты пріѣдешь ко мнѣ туда.

Она вскинула ему руки на плечи, судорожно прижалась къ нему и зарыдала.

Ефимъ кончилъ запрягать и тройка гусемъ вынесла изъ воротъ большія, крытыя ковромъ сани.

— Ефимъ! — крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Тронь, тронь мимо меня, я посмотрю.

— Хорошъ у насъ вышелъ головастый, баринъ! Ахъ, какъ хорошъ! Я хотѣлъ его запречь, но барыня не приказали.

Изъ комнатъ вышла сама барыня, увернутая и укутанная до невозможности. Черезъ нѣсколько минутъ тройка плавно выѣхала изъ поселка.

Впереди, по бокамъ, однообразно, безгранично легла степь. Иванъ Петровичъ приподнялся. Щемящая, захватывающая радость наполнила его душу мгновеннымъ порывомъ.

— Ефимъ! пусти во всю, — приказалъ онъ. Ефимъ подобрался и собралъ возжи. Иванъ

Петровичъ перегнулся и смотрѣлъ на лошадей.

— Ты настудишь ноги, — замѣтила ему мать. Онъ сѣлъ и увернулся теплѣе. Радостное чувство опять уже смѣнялось тяжелой тоской.

Онъ оглянулся и увидалъ рядомъ съ собой закутанную фигуру матери.

— Маменька, — сказалъ онъ очень тихо, — помните, мы такъ-то ѣхали съ вами давно, давно… Я еще былъ кадетомъ. Тоже передъ праздниками ѣхали.

— Да, да, — сказала она, не поворачивая головы.

— Какъ я тогда молодъ былъ! — грустно улыбнулся Иванъ Петровичъ. И ему захотѣлось прибавить:

— Какъ я вѣрилъ въ счастье!

Онъ вспомнилъ блѣдное лицо Муси и ему стало мучительно жаль ея, ея молодости, ея счастья… Еслибы онъ зналъ, что сдѣлать, чтобы дать ей это счастье, онъ въ эту минуту не остановился бы ни передъ чѣмъ.

— И теперь еще не старъ, — замѣтила мать. Ему припомнилась его недавняя вѣра въ любовь Муси и ему стало стыдно.

— Нѣтъ! — сказалъ онъ, какъ бы защищаясь отъ обвиненія. — Нѣтъ, нѣтъ… Гдѣ ужъ? Не тѣ года! — онъ отвернулся, чтобы не встрѣчаться со взглядомъ матери и добавилъ:- Я сдѣлалъ «ее» очень несчастной. Если она вернется сюда, будемъ добры къ ней!

Мать не отвѣчала ему, но онъ угадалъ ея мысль, какъ будто она высказала ее вслухъ.

— Она не вернется!

И онъ прошепталъ съ тоской, безъ тѣни надежды:

— Если… если…