Хэппи энд

В Венгрию я езжу охотно и часто, как на свидание с давним добрым другом. Здесь я воевал последние годы Великой Отечественной. Здесь работал впоследствии несколько лет в военном учреждении с настораживающим названием: «Отделение по работе среди венгерского населения». Здесь у меня осталось много добрых друзей, которым видеться со мной и вспоминать нашу боевую молодость так же приятно, как и мне.

Как-то в середине семидесятых годов, находясь в очередной раз в Венгрии, я был приглашен на день рождения к хорошему знакомому-венгру, занимавшему тогда немалый пост в «социалистическом отечестве», как местные любители выспренных слов называли в то время свою страну.

В доме, среди прочих гостей, находился и один старичок, маленький, худенький, сгорбленный, совсем седой. Он привлек мое внимание своей отрешенностью от происходящего. Собравшиеся выпивали, ели, пели, танцевали, смеялись, веселились от души – венгры большие любители застолий. Старичок же сидел в сторонке, утонув в большом мягком кресле, и глядел в одну точку, словно думал какую-то свою тяжелую, важную думу.

Чем-то он вызывал жалость и… любопытство, – все-таки, по моему убеждению, людские судьбы самое интересное в мире, интереснее даже, чем красоты природы и остатки древних цивилизаций вроде египетских сфинксов и пирамид. «Каждый человек – это ненаписанный роман», – говорят братья-писатели, а за этим маленьким жалким блеклым старичком непонятным образом ощущались следы необычной жизни.

– Кто он? – улучив подходящий момент, поинтересовался я у именинника.

– Этот? В кресле? Рабинович. Кстати, твой земляк. Отчасти, конечно, – поправился он. – Но в Советском Союзе он в самом деле прожил значительную часть своей жизни. Правда, далеко не самую лучшую. Впрочем, сносной жизни у него вообще никогда не было.

– Судя по фамилии – еврей?

– Да, венгерский еврей.

Это тоже было не вполне обычно. Почти все евреи – уроженцы Венгрии испокон веков носят не только чисто венгерские фамилии, но и имена. Какой-нибудь Матьяш Имре, а чистопородный еврей, кстати, и внешне-то на еврея нисколько не похож.

Я попросил нас познакомить.

– Рабинович, – тихо, почти шепотом представился старичок. Взгляд его по-прежнему блуждал далеко.

– Товарищ из Советского Союза. Можете поговорить с ним всласть по-русски.

Никакой реакции. Хозяин дома, сделав незаметный знак, увел меня за собой в другую комнату.

– Не обращай внимания. Он не в себе.

– Ненормальный, что ли?

– Да как сказать. Сам-то он вроде бы нормальный. Но жизнь, жизнь у него ненормальная. А что такое нормальный человек с ненормальной жизнью?

И он рассказал мне о необыкновенной, действительно ненормальной жизни этого маленького жалкого человечка, судьба которого, как и судьбы многих других, оказалась перемолотой безжалостной революционной мельницей.

В семнадцать или восемнадцать лет, во время недолгого периода советской власти в Венгрии, Рабинович, скромный паренек из бедняцкой семьи еврея-ремесленника, то ли увлеченный идеями революции, то ли добрым пайком в тяжелое несытое время, пошел служить в комиссариат торговли, во главе которого стоял молодой еще, но уже известный революционер Матьяш Ракоши, страстный пропагандист новых идей, непримиримый до ярой злобы ко всему, что в его глазах олицетворяло старый мир.

Уж и не знаю, что мог в комиссариате по торговле делать восемнадцатилетний Рабинович. Не думаю, что он заправлял торговыми делами республики. Скорее всего, раскладывал по папкам бумажки с цифрами, в какие комитеты (районы) сколько послано продовольствия разных видов: кукурузы, подсолнечного масла. Но чувствовал, вероятно, себя на седьмом небе. Как же: революция доверила, сам товарищ Ракоши поручил. И паек домой носит хороший.

Но советская власть в Венгрии была обречена. История отпустила ей всего несколько месяцев. И настал день, когда в Будапешт ворвались хортистские конники и с дикими выкриками «Хайра! Бей коммунистов!» рассекали саблями всех, кто казался им подозрительным; то ли коммунист, то ли по каким-то признакам сочувствующий, то ли просто косо посмотрел. Тем более, что сражаться с настоящими красными венгерскими солдатами им так и не пришлось – тех душили на бесчисленных фронтах наступавшие войска Антанты.

Вполне естественно, что напуганный народ, коммунисты и совсем не коммунисты, кинулись спасать свои жизни. А где еще спасешься в сравнительно небольшом по территории Будапеште, как не на уходящих поездах. Осаждали их и мужчины с чемоданами, и женщины с малыми детьми. В Белград, в Прагу, в Братиславу, в Вену…

Рабинович бежал из Будапешта без вещей, вцепившись руками в поручень последнего вагона последнего поезда в Вену. Рядом с поездом скакали конники и доставали клинками людей с подножек вагонов:

– Бей коммунистов!

Рабиновичу повезло. Его не достали. Рабиновичу повезло. Он добрался до Вены. Рабиновичу повезло. Ему милостиво разрешили остаться на временное жительство в Вене. Правда, без паспорта, без официального разрешения – на птичьих правах.

Везение кончилось, еще толком и не начавшись. Австрия, сама пережившая развал великой державы и из империи с десятками миллионов населения превратившаяся в заштатную небольшую страну, никак не могла выкарабкаться из-под имперских руин. Не было работы, не было хлеба. Не только для чужих, но даже и для своих. Все эмигранты, очутившиеся в Австрии, старались перебраться в Германию. Там было хоть тоже не особенно сытно, но зато политическая жизнь бурлила ключом, и у революции были перспективы.

Рабиновичу никак не удавалось попасть в Германию. Бывшие коллеги о нем позабыли, а сам он был слишком стеснительным и деликатным, чтобы своими просьбами отвлекать товарищей от важных общественных дел.

Так он и тянул жалкое существование. Жил на гроши всяческих пособий, иногда удавалось наниматься поденщиком на дровяные склады, на багажную станцию.

Но вот, наконец, и перед ним блеснул лучик надежды. Кто-то в Берлине чудом вспомнил о нем, звал приехать, прислал деньги на дорогу и пообещал устроить с жильем.

Это было в тридцать втором году.

Уже на следующий год в Германии пришел к власти Гитлер.

А еще год спустя Рабинович, предварительно круто обработанный, томился в фашистском концлагере, обвиненный сразу по трем статьям: коммунист, нелегальный иностранец и, конечно, «юде».

Дело быстро подвигалось к закономерному финалу.

Но тут опять свершилось чудо.

Германия и Советский Союз договорились обменяться арестованными. Шпионами или собратьями по идее. Сорок человек на сорок.

В эти сорок с германской стороны попал и Рабинович. За какие заслуги – непонятно. А, может, как раз потому, что заслуг у него никаких и не было. А, может, и были, как глянуть. Мал, хил, к тому же болен, – разве это не рассматривается как большое преимущество, когда речь идет о том, чтобы подсунуть Советскому Союзу жидовского недомерка вместо полноценного «коми».

А наши, видать, недосмотрели…

Что, впрочем, быстро исправили.

Около года Рабинович наслаждался свободой в стране, которая ему во время эмиграции снилась в блаженных снах. Потом за него опять сурово взялся закон. На этот раз советский…

Полной мерой воздали заклятому врагу карающие советские органы. За шпионаж в пользу «одной иностранной державы» Рабинович получил на всю катушку. Правда, бить особенно его не били. Не было в этом нужды. Во-первых, по причине хилого телосложения. Во-вторых, Рабинович настолько плохо разбирался в русском языке, что подписывал под окрик все, что угодно.

Зато в последующие годы, запрятанный черт его знает в какую северную дыру, Рабинович стал неплохо разбираться и в тонкостях русского языка, и в странностях жизни в стране своей мечты.

Но самое удивительное, что этот хилый человечек все-таки уцелел! Когда Сталин умер и стали больше выпускать, чем сажать, кому-то из начальства попала на глаза ахинея, которую по неведению своему возвел на себя Рабинович. И дали команду его немедленно выпустить. Но северная дыра, куда он завалился, оказалась так далеко от Москвы, что отыскали его только год или два спустя. Впрочем, может быть, искали без особого старания.

И вот, наконец, бывший «шпион» и зек Рабинович в Москве. Важное начальство, благоволя к этому невзрачному человечку, возвещает без всякого подвоха:

– Товарищ Рабинович, вы полностью реабилитированы и отныне можете чувствовать себя абсолютно свободным. И направляться можете тоже куда хотите. Хотите – оставайтесь здесь, у нас. Хотите – возвращайтесь в свою родную Венгрию. Там теперь тоже народно-демократический строй, то есть почти социализм.

– В Венгрия! В Венгрия! Толко в Венгрия!

Воля реабилитированного – приказ для бывших его мучителей.

И вот Рабинович уже мчится на «скором» в свою Венгрию. Двухместное купе, вежливые проводники, крепко заваренный чай. «Ту-да! Ту-да! Ту-да!» – поют колеса.

Но что это?.. «Долой коммунистов!», «Бей коммунистов!». И жадные руки, стаскивающие его с последней площадки последнего вагона…

Боже мой! Но ведь так уже было! Было!..

Начало и конец сомкнулись в одно неразрывное кольцо.

И бедный Рабинович, не в силах понять происходящее, не в силах вообще что-нибудь понять, сходит с ума и попадает на много лет в психиатрическую лечебницу.

А случилось это в октябрьские дни 1956 года. В те дни, когда в Венгрии происходило то, что мы тогда называли контрреволюцией и что сами венгры называют теперь народной революцией.

Кончилось все хорошо. Рабиновича из психушки в конце концов выпустили. Почти здоровым.

…Молчаливый, угрюмый, измученный кошмарами, накаченный всякими транквилизаторами. Без родных, без жены, без детей. Без друзей. Даже без просто хороших знакомых. Правда, мир не без добрых людей, вспомнят иногда про бедного старичка, пригласят в компанию повеселиться на склоне лет.

Вот такая судьба человеческая.

Вот такой хэппи энд!