Юрий ВИННИЧУК ХИ-ХИ-И!

1

Было мне, лапочка, лет пятнадцать, а брату Максу шесть, когда наш папаня выиграл в вечное пользование деревянную усадебку, единственным неудобством которой было то, что в ней можно было только лежать и находилась она на глубине двух метров под землей. А устроил он себе путешествие в лучший мир таким образом, что упал в подпитии с мостка в ручей, где и воды-то было лягушке по колено. Так удачно сковырнуться с мостка, может, папке кто-то и помог, но нам про это ничего не известно.

Правда, в тот вечер матушка велела нам с братиком перетянуть мостик веревочкой и чуть-чуть подпилить перильца. Но не объяснила, для чего, так что я до сих пор теряюсь в догадках. Когда же поутру нашли труп, то веревочки, понятно, уже не было.

Матушка сразу в плач:

— Ой горе же мне! Ой горе-горемычное! На кого же ты нас оставил?

Да грех было роптать, потому что оставил он нашу маменьку в нехилых руках ее кавалеров, которые еще при жизни папаши вытоптали к нам стежку-дорожку и платили неплохие денежки, отдавая должное маменькиным прелестям.

На это время мамка нас выгоняла из хаты, но и мы были не пальцем деланы и, подкравшись к окошку, самым лучшим образом наблюдали. Младшенького я подымал на руки, чтобы и он поглядел, как там у нашей мамани гопки идут с дядькой в постели.

Всех ее гостей мы хорошо знали на вид и всегда учтиво с ними здоровались, очень их любили и уважали, они же приносили нам конфетки, да и другие сладости.

Одного только вертопраха мы терпеть не могли. Это был такой пузатый кабанище, что еле в хату втискивался. Так он, чтобы не повредить нашу мамашу, не на нее влазил, а клал ее сверху. Так что, бывало, бедная наша маманя скачут да скачут, уже сплошным потом покрылись, а он лежит, как колода, да и сопит только.

Ах ты гадина, вот ты как! Надо бы нам и тебя поскакать! Перед самым его приходом взяли да и перцу щедро посыпали в постель под простынку. А сами притаились под окном и ждем.

Приходит наш голубчик и сейчас же с матушкой пораздевались да и бух в постельку. Вот мамка начала свою работу, а он — хочешь не хочешь — ну и тернет задком, а перец ему туда. Эх, как стал он кидаться да подбрасываться, так что мамуля наши, как воробушек, взлетали то вверх, то стремительно вниз гопкались. Так что мы уж забоялись, как бы не гопнулась она на пол! Но Бог миловал. Зато же наш кабанчик после той скачки беспрерывно сахарницу свою чесал. И одевается уже, чертова задница, а все чухается!

А то как-то наш дедуня под окном нас застукали, да как рявкнут:

— Это чего вы тут, архаровцы, делаете, га?

Мы же ему:

— Цыцьте, дедушка! Клиента вспугнете!

— Какого, к черту, клиента?

— А идите-ка только гляньте!

И с тех пор и дедуня наш зачастили под окна. Все, бывало, нам наказывают:

— Смотрите не забудьте и меня покликать, когда там эти… А то возьму лом да ноги поперешибаю! Ишь, лоботрясы!

Не минуло и году после батиной смерти, а наша мамуля съездилась вконец. Куда и кавалеры попропадали — как ветром сдуло.

Как назло, еще и с дедом приключение. Дедуня, слышь, занимались тем, что проверяли соседские курятники. Они во всем любили порядок.

— Я, — говорит, — чужого не беру, а беру лишнее. Вот как начну курей считать, вижу — непарный расчет, то и говорю себе: не будет пары — съедят татары. И забираю одну курку. А как насчитаю парное число, то уже одну возьмешь — пару разобьешь. Беру две.

В один несчастный день зацапали было нашего дедуню в курятнике, именно когда они парной курочке головоньку скручивали. Дедуня, конечно, пробовали объяснить, что его деятельность направлена исключительно на пользу государства, но палки на эти апелляции не прореагировали и исправно пересчитали парность дедовых ребер. Так что ни у кого уже сомнений не осталось, что дед лишнего ребра не имел.

После этих хлопот покойник с кровати уже не вставали. А нам же было хорошо известно, что порода наша живучее кошачьей и дедуне бог знает сколько еще лет валяться в кровати, пока надумают богу душу отдать. А так как это было нам и не совсем кстати, то и не очень-то и жалели, когда как-то ночью дедуня задохнулись под периной, которой накрылись с головой.

А чтобы та перина не сползла и наши дедунечка, не дай боже, не застудились, мы с мамулькой сели сверху.

Покойник и кашлянуть не сумел — наша матушка была уже на ту пору дебеленькой дамочкой, и, хоть имела гузно в добрых два обхвата, всё равно, должно быть, ей порядком дедунина головка натерла, а особенно его длинный с горбинкой нос.

И вот как дедуня, царство им небесное, гекнулись, то остались мы на бобах. Патент на бесшумное проникновенье в курятники утратил свою актуальность с того времени, как его авторство стало известно всем, кого он обслуживал. То и не странно, что наша матушка как-то и говорит:

— Ну, вы уже повырастали, пора и за дело браться. Не собираюсь я дармоедов держать.

А что это пресвятая правдушка, мы уже по дедуне убедились, и чтобы обеспечить себя от разных неожиданностей, на которые наша мама была очень прыткая, занялись мы совершенно пристойным делом: где что не так или же не там, где след, лежало, сразу волокли в хату.

Маленький Макс был на удивление собразительным мальчиком, но уж слишком крикливым. Как-то меня это его верещанье так допекло, что я не стерпел:

— Цыц, — говорю, — а то ухо отрежу!

Куда там, не перестает. Я своего братика очень любил, но обещанку держать надо. Вот беру я ножик, чик-чирик — и уха нет.

Макс мигом замолк, куда и слезы подевались. То лилось, как из трубы, а то как корова слизала. Смотрит на меня, глаза выпучил, рот раззявил, а из уха тихо-тихонько дзюрр да дзюрр…

— Дурак, — не выдержал я, — хоть бы рукой прикрыл!

А он ни гу-гу. Стоит как вкопанный. Долго бы это тянулось, но тут выходит мама и спрашивает:

— Что это такое случилось, чего он не плачет? То визжал, как недорезанный, а то замолчал — и ни звука. Что ты ему сделал?

— Да ничего. Вот только ухо отчекрыжил, чересчур уж он заходился.

— А ты хоть помыл ему ухо-то перед тем, как отчекрыжить?

— Нет. А что?

— А то, что мог инфекцию занести. Господи, что мне с вами делать? Никогда у старших не спросят, все сами решают. Иди, Макс, в хату. Залеплю тебе рану тестом. Да ты смотри, как оно сочит! Хоть бы рукой прикрыл, что ли, а то вылупил зенки, как жаба!

То ухо я спрятал в спичечный коробочек, выложив его ватой, и Макс уж с ним не расставался. Его ухо не на шутку стало предметом зависти всех уличных проказников, даже из пригорода приходила детвора хоть одним глазком глянуть. А Макс с гордостью показывал свое ухо и объяснял:

— Это Володька меня отрезал, когда я кричал, как недорезанный.

И тогда все обращали на меня свои взоры, полные почтения и зависти: вот это брательник — первый класс!

По счастью, я сразу сориентировался, что на демонстрации отнятого органа можно неплохо заработать, и начал брать с каждого зрителя пятачок. И только в самых редких случаях, когда зритель был слишком маленьким, чтобы владеть собственным финансовым депозитом, плата заменялась какими-нибудь ценными предметами. Это могли быть цветные стеклышки, пуговички, дохлая мышь, какой-нибудь чудесный жучок или даже конфетка.

Мама не могла нами нарадоваться:

— Я всегда говорила: в вас играет моя кровь.

Про кровь нашего папочки она никогда не вспоминала, поскольку и сама хорошенько не знала, кто из множества ее кавалеров мог быть нашим папой.

Но всему приходит конец. Когда иссякли охотники любоваться отрезанным ухом, наш гешефт заглох. Бедолага Макс не мог этого пережить. Он со слезами на глазах умолял меня, чтобы я отрезал ему другое ухо, но я хорошо понимал, что это едва ли по второму разу кого-нибудь заинтересует.

И тогда мы начали думать, что бы такое у Макса еще отрезать. Долго мы думали, пока наконец Макс не сообщил с таинственным видом, что у него есть одна странная штучка, которая ему совсем не нужна, и он бы с радостью ее лишился. Но когда он показал эту штучку, то я не захотел брать на себя тяжкого греха.

— Макс, — сказал я, — ты еще слишком мал и не можешь правильно оценить стоимость этой штучки. Но когда подрастешь, она тебе когда-нибудь будет очень нужна.

Словом, хочешь не хочешь, а пришлось нам искать другой заработок.

2

В ту самую пору забрел на наш двор пьяница и уснул, а наша свинья подкралась и перекусила ему горло. А так как она, как редко какая свинья, скупой не была, то еще и кабанчика позвала и давай себе лакомиться.

Услышав слишком громкое хрюканье и чавканье, выбежали мы с матушкой и отогнали шалунов. Но было слишком поздно, пьянчужка отошел в лучший мир. И тут седую головоньку нашей мамочки посетила смелая мысль: чтобы добро не пропадало и пока еще мясцо не завонялось, напечь из останков этого пьяницы шницелей.

Недолго думая, затащили мы его в подвал и живо раскроили от сиськи до письки. Поскольку кожа уже была попорчена, мы ее закопали, а мясо, отделив от костей, пропустили через мясорубку.

На следующий день над дверью нашего дома красовалась вывеска:

ПОД ЗЕЛЕНОЙ СОБАКОЙ

Тут можно вкусно пообедать и переночевать в обществе несравненной Лолиты

Несравненной Лолитой, конечно, была наша мама. Она обзавелась черным кудрявым париком и совсем неплохо выглядела, хоть ее формы уже не могли сдержать никакие резинки и корсеты.

Таким образом, наша работа состояла в том, чтобы кормить ночующих самыми разнообразными мясными деликатесами, щедро приправленными цикутой. Когда гости расходились по отведенным комнатам, то сразу интересовались несравненной Лолитой. Каково же было их смятение, когда оказывалось, что это наша мама. Но другого выхода не было — несравненная Лолита заходила в каждую комнату по очереди и вынуждала совокупляться, совмещая приятное с полезным.

На рассвете ни один из клиентов уже не дышал, и тогда для нас с Максом начиналась настоящая работа. Хотя и часто заходили посетители «Под зеленую собаку», но все же мяса оставалось столько, что приходилось вывозить его на рынок. А тут еще и костей до фига накопилось, весь подвал был ими загажен. И я предложил маме варить из них мыло. Тут работы навалило столько, что мы совсем ухайдокались.

Однажды вечером мы после долгого совещания решили, что Макс следит за огородом (весь огород мы засеяли цикутой и беленой, чтобы была приправа к мясу), а также за котлами, в которых вывариваются кости и жир. На меня легла вся работа по разделке, а на маму — кухня и роль несравненной Лолиты.

Но мы все равно не справлялись, и тогда мама предложила привлечь к компании своего брата, а моего дядьку.

3

Дядька жил за городом на хуторе, и было у него три подсвинка: мой ровесник Бодя и близнецы — Милька и Филька. Про дочку расскажу позже. Дядька занимался тоже неплохим гешефтом: ловил котов да собак и вываривал мыло, которое, конечно, не могло конкурировать с нашим. Тетка шила из кошачьих и собачьих шкурок норковые и лисьи меха, так что их хозяева очень ругались на то, что за ними по улице всегда бегает с десяток котов и собак, должно быть, близких родственников лисьего меха.

Итак, меня отрядили идти на переговоры. На всякий случай я прихватил с собой топор и спрятал его за пояс под курткой.

На хуторе было тихо. Осенний ветер развлекался несчастными листьями. Тетка сидела на пороге и толкла масло. Вряд ли оно было коровьим.

Я вежливо поздоровался и спросил, есть ли дядька.

— Есть, есть, иди за хату. Он там хозяйничает.

За хатой старый сычуг[1] дядька и трое его балбесов как раз свежевали котов.

— Бог в помощь! — поздоровался я.

— О, кто к нам пришел! — отозвался Дядька, делая вид, что очень рад, а вся троица его выблядков порастянула рты до ушей, оголяя желтые реденькие зубы. — Каким ветром тебя занесло?

— Тем ветром, что метет бабки.

Услышав про бабки, дядька заинтересованно взглянул на меня, вытер окровавленные руки о траву и подошел ближе.

— Ну что ж, поговорим. Но пусть сначала мои хлопчики посмотрят, нет ли у тебя за пазухой какой-нибудь глупости, которая может пальчик поранить.

При этих словах его трое бекасов[2] метнулись ко мне и уже хотели исполнить повеление своего папочки, но я вовремя прервал этот порыв, угостив старшего обушком по головке.

— Э-э, — заметался дядька, — я пошутил.

— Приберегите такие шуточки для работенки, которую я вам собираюсь подбросить.

На Бодя вылили ведро дождевой воды, и он очухался. Сели мы под деревом на траву, и я им начал рассказывать.

— Так вот, дело такое. Открыли мы с матушкой шинок «Под зеленой собакой», куда немало гостей заходит, но никто не видел, чтобы они оттуда выходили.

Дядька многозначительно переглянулся со своими гавриками, а я продолжил:

— Кормим их мясцом, а остатки мясца продаем на рынке. А еще вывариваем мыло из очень доброкачественных костей и жира. Может, слышали про мыло «Китайский апельсин»?

— Чего ж не слышал. Это лучшее мыло из всех, какие есть. Я и сам часто им пользуюсь.

— Так вот мы его и варим. Хотя, правда, не пользуемся.

— Так вы его варите из тех костей, которые отделяете от того мяса?

— Эге же.

— А мясо у вас появляется после того, как куда-то пропадают ночевальники?

— Вы правы.

— А ночевальников кормите мясом, которое появилось после того, как освободилось место от их предшественников?

— Какой же вы, дядя, сообразительный! — воскликнул я восхищенно.

Дядька задумался, трое мерзавцев тоже наморщили свои приплюснутые лбы, делая вид, что сильно мысли их мучают.

— Гм-м… — наконец промямлил дядька. — Так ты хочешь предложить мне союз?

— Вы, дядя, как будто мои мысли читаете.

— А ты не боишься, что я сдам вас?

— Не-а.

Дядька удивленно поднял брови:

— Почему?

— Потому что мы с Максом несовершеннолетние и суд решит, что это нас мамуля сбила с пути истинного. Но и матушка на цепь не попадет, слишком мудра. Запрут ее во дворце культуры для идиотов, а нас отпустят на все четыре стороны. И тогда, дорогой дядюшка, начнутся для вас судные дни. Жира на вас много, мыло будет люксовое.

Дядька скривился:

— Ну хорошо. Я согласен. А вы, мои милые деточки?

Милые деточки сразу же закивали головами. Мне нравилась их немногословность. Мы пожали друг другу руки, и дядька сказал:

— Ну, такое дело не жалко и обмыть. Пошли в хату.

Тетка накрыла на стол. Дядька достал из шкафа какую-то замшелую бутылку и разлил по бокалам. В жизни еще не приходилось мне пить более грязного пойла. Наверно, и покойник скривился бы, если бы кто плеснул ему этой заразы на губы. Закусил я соленым огурцом, потому что те вареники с мясом, что появились на столе, доверия у меня не вызывали.

4

С той поры пошло наше дело так успешно, что заработали мы довольно деньжат и начали уже обдумывать, как нам расширить производство. Не обходилося, правда, и без ссор — и дядька, и наша мамка никогда не упускали случая друг друга обмухлевать.

Однажды мама и говорят дядьке:

— Слушай, Лендзя, а почему бы нам не породниться?

Вот и пришел черед сказать мне пару слов про дядькину дочку, которой было семнадцать и которая считалась на выданье. Звали ее Рузя. Это было придурочное от рожденья создание, которое надо было бы держать где-нибудь на темном чердаке, чтобы она порядочных людей не пугала.

Представьте себе худющую, позеленевшую, а вдобавок, вроде бы всего этого было мало, еще и усатую бабенку. И вот на такой немытой мармизе меня собрались обкрутить.

Я уперся руками и ногами:

— Да она-де страшная, как мир социализма! Когда я ее вижу, у меня все опускается и икота берет.

— Сын мой, — сказала мамуля. — Наше дело требует этого. И если ты не дашь согласия, то придется мне прибегнуть к крайней мере.

Она так выразительно посмотрела на меня, что я почувствовал уже себя одной ногой там же, где мой любимый папочка.

5

Свадьбу закатили на всю губу. В городе стало меньше бродячих котов и собак, а сколько уж ворон понастреляно — тому и счета нет. Тетка из них напекла таких курчат в сметане, что гости чуть ли пальцы не проглатывали. Не говорю уж о тушеной крольчатине из котов и печенке из собак. Тетка вложила весь свой кулинарный талант, чтобы даже самый придирчивый гурман не засомневался в натуральности колбас, паштетов и окороков.

Я сидел с квасной миной на лице, а рядом торчала, как шило из мешка, моя Рузя. Усатая улыбка сияла от уха до уха.

Долгое время я старался не смотреть в ее сторону, чтобы не портить себе аппетит и добросовестно поесть те несколько натуральных бутербродов, которые мне мама рассовала по карманам. Но тут эти поцы, ее прибабахнутые братики, подняли страшный крик — мол, горилка горькая (а разве может она быть сладкая, если ее из кизяков гнать?) и пить они, видишь ли, не будут, пока молодые не подсластят.

Я побледнел и чувствую, как мурашки ползут у меня по спине. До каких там, к чертовой матери, сластей! Такой решетке разве что ботинки дай поцеловать, так, может, заблестят от ее губ, как от дегтя. А эти ироды не унимаются, надрываются так, что их рожи прямо посинели от натуги.

Рузя тем временем жмется ко мне, как собачка, и я чувствую, как что-то у нее бурчит в животе, вроде кто-то там под гору тачку кирпичей толкает.

Поднялся я на ноги с тяжелым сердцем, Рузя в меня морду свою тыц, да и обслюнявила всего так, что чуть нос не отгрызла. Присосалась кляча, как пиявка, думал, что и душу из меня высосет, потому что уже чувствовал, как в желудке буйные соки заходили и поднялись к горлу. Еле я оторвал ее от себя и упал на скамейку. Морда прямо блестела у меня от слюны, а вытереться неприлично, так я схватил кусок каравая и, даром что испечен он был из тырсы, набил им рот, чтобы хоть так как-нибудь вытравить вкус Рузиных губ.

Тем временем родственники почему-то решили, что я прямо горю уединиться с молодой, и, подхватив нас под руки, затащили в комнату и закрыли на ключ.

Моя женушка, вся красная от неутолимой жажды, переполненная желанием наконец уничтожить железобетонную линию Мажино своей невинности, вмиг поскидала с себя всякие манатки, все, что прикрывало от людского глаза ее костлявые формы, и стала передо мной гола-голесенька, в чем ее придурочная мама родила.

Мой мрачный взгляд проехался по гладенькой поверхности отсутствующих грудей, провалился в запавший, с синими прожилками живот, на котором можно было бы гвозди выпрямлять, и с ужасом заблудился в черной кудели, торчащей из-под живота. Эта жуткая метла оглушила меня своей непропорциональностью в отношении с остальным телом, и я сразу заподозрил талантливую рученьку тетушки.

Злорадно улыбаясь, я хватил это гнездо, Рузя вскрикнула, а в руках у меня оказался обычный парик, не без мастерства приспособленный для исполнения совсем других функций. А на месте, где только что чернели непролазные кущи, рыжела теперь несмело хошиминовская бородка, которую Рузя совершенно уместно решила целомудренно прикрыть костлявой ручкой.

Чтобы как-то развеять атмосферу, Рузя хихикнула и, опрокинувшись в постель, живо раскинула ноженьки, чтобы я хоть теперь не засомневался в наличии того места, на котором меня, дурака, женили. Я действительно увидел, что там все в порядке и не скачет на меня замаскированный миксер, ведь от моих родственников всего можно было ожидать.

Та-ак, думаю, если сейчас не научу ее уму-разуму, то когда же учить? И, скинув ремень, подступаю к ней, а оно — понятно, глупое — лыбится да потягивается, как кошка. Ухватил я подушку, мордень ей накрыл да ну же крестить по чем попало. Она, как змеюка, извивается да кидается, прямо кости тарахтят, а я не унимаюсь — крест-накрест, аж ремень к коже прилипает.

Отвел я душу, сел около нее да и говорю:

— Только пискни кому — порешу на месте. Я такой. Поняла?

— Угу, — сквозь слезы.

— И чтобы больше я тебя голой не видел. Твои божественные формы действуют на меня, как на кота скипидар.

6

После того породнения, может, мы и жили бы себе как сыр в масле, но наша мамуля уже совсем истощилась в силах и как несравненная Лолита могла теперь удовлетворить разве что такого парня, что пятнадцать лет в криминале отсидел, да еще перед этим хорошенько его напоив.

Собралась вся наша семья за квадратным столом и начала размышлять, как же тут выпутаться из трудной ситуации.

Вот я и говорю:

— Если наша маменька уже не того, то я предлагаю к этому делу привлечь или тетку, или мою любимую женушку.

Эк, что с дядькой сделалось! Как подскочил он на свои кривоножки, да как замолотит кулаками по столу:

— Не позволю! Не дам! — и всякое такое, приправленное перчеными словечками.

А его три недотепка за ножи и вилки схватились, вроде спутали меня с печеным индюком.

— Ага, — говорю я, — так значит, как ваша сестра, а моя матушка, надрывалась на общий карман, так вы ни гу-гу, а как очередь до ваших дошла, так вы сейчас же на тормоз жмете?

— Я слабая для такой работы, — сказала тетка.

— Она очень слабая, — подтвердил дядька. — Мы с ней теперь не чаще, чем раз в два дня сражаемся, да и то чух-чух, лишь бы поскорее.

— И то разве что тогда, как от него в зубы схлопочу, — вздохнула тетка. — Потому что для меня и раз в два дня тяжело. Хорошо, хоть я на ночь челюсть вынимаю, а то был бы у меня весь рот покоцан.

— Эти парни — все какие-то бузотеры, — покачала головой моя матушка. — Когда-то ко мне один такой приходил, так все хотел у меня кусок задницы отрезать. Говорил, что как видит ее, так сразу у него слюна течет и жрать хочется. Как я это услышала, так больше он меня без панталонов не видел.

— А как же он того?.. — поинтересовалась тетка, но мама, кивнув на детей, зашептала ей на ухо. Тетка сказала: «Ага»! — и задумалась.

— Ну хорошо, — встрял я. — На тетку имеете право. Держите ее исключительно для своих мелкособственнических куркульских потребностей. Бейте в морду и нюхайте, дышит ли. А я парень современный, у меня мораль не засорена всякими буржуйскими предрассудками. Я свою любимую женушку отдаю на общее дело.

Рузя, как это услышала, вспыхнула, как огонь, и глазки опустила. Сразу видно, что мою жертву оценила она как высший дар своей судьбы. Наконец сбросит она с себя тяжелые цепи невинности и насытит жаждущую плоть.

Все остальные тяжело переваривали мое предложение, горячо подсчитывали свои проценты.

Чтобы облегчить эти расчеты, я продолжил:

— Поскольку я ее полноценный собственник, то требую для себя сорок процентов с доходов.

Я знал, что говорю. Дядька, заслышав про деньги, сразу забыл, что речь идет о дочери, и бросился торговаться, сбивая цену. Тетка и свое вставила:

— А мне сколько? Это же я ее родила! Девять месяцев носила, аж меня поперек ломало! Прошу мне заплатить за каждый месяц.

— Не девять, а семь, — сказала моя мать. — Я хорошо помню. Из-за этого оно такое худющее и уродилось.

— Как это семь? — насторожился дядька. — Я хорошо рассчитал.

И знал, что делаю. Все шло по плану. Семь не может быть, потому что меня в армию забрали сразу после свадьбы.

— Но Рузя родилась на седьмом месяце, я это как сейчас помню. А ты тогда уже девятый месяц служил.

Тетка сидела с глазами в потолок и совсем белая.

Дядька медленно повернулся к ней, посмотрел внимательно и, недолго думая, заехал так в зубы, что тетка гукнулась вместе с креслом, разбросав ноги и руки. В левой руке она сжимала свою челюсть, которую мигом успела вынуть.

— Так-то с бабами, — покачал головой дядька и всадил в себя десять дека шпагатовки, не закусывая. — Двадцать пять, и ни процента больше.

— Хорошо, — согласился я.

Рузя про свою долю даже не заикнулась, потому что получила все, о чем только могла мечтать, — каждую ночь по пять-шесть парней, а то и больше. Не жизнь, а рай. Сам бы обзавидовался, был бы дамой. Но на этом проблема не заканчивалась, а только начиналась, потому что если экс-Лолите приходилось волноваться только о том, чтобы как-то сдержать роскошные формы, рвавшиеся из одежды, то у Лолиты новоиспеченной, наоборот, ребра выпирали, как у лестницы.

Чтобы хорошенько исследовать, какие именно места ее тела потребуют руки мастера, мать велела Рузе раздеться наголо. К тому времени уже тетка очухалась, получив от дядьки еще две оплеухи по морде и кувшин воды на голову. Она вставила себе челюсть и тоже взялась за дело. Они обе с матушкой кружили, как шмели, вокруг Рузи да советовались, что с этим добром делать.

— Цицьки я сделаю из пакли, — сказала матушка. — Обошью их марлей, чтобы кучкой держались, когда их клиент будет мняцать. А ты чтобы, Рузя, крепко стонала, потому что оно хоть и пакля, но когда даму кто-то лапает за цицьку, то должна она стонать и глазами вращать, такой порядок. Но что делать с ребрами? На них можно марш играть. Удивляюсь тебе, сын, как ты еще об нее не побился.

— Может, тестом замазать, чтобы не так выпирали? — спросил дядька, жуя шкурку солонины. Тетка взяла со стола ложку и постучала себе по лбу, глядя при этом прямо дядьке в глаза. Но дядька, наверно, не понял ее намека, потому что потянулся за соленым огурцом, а не за ремнем.

— Другого выхода нет, — сказала мама. — Надо будет ее несколько дней поить собачьим салом. Так она раз-два и поправится.

— Не хо-очу собачьего са-ала-а! — заскулила Рузя.

— К собачьему растопленному смальцу надо еще добавить немного меда, горилки и взбитых яиц, — добавила матушка. — Это сильный рецепт, когда кто-то хочет быстро поправиться. И не такая уж это гадость, как ты думаешь. Я пила, и ничего.

— А яйца чьи? — спросила тетка. — Куриные?

— Нет. Кошачьи, — ответила матушка.

— Бе-е-е, — скривилась Рузя.

— Цыц! — прервала ее тетка. — Гулять так гулять. Яйца есть, чего жалеть?

— Еще бы ей жопу немного раздобрить, — сказала мама, — а то это какая-то грудочка, а не жопа. Как она, бедняжка, сидит-то на ней? А ну, нагнись.

Рузя послушно нагнулась, наставив на нас твердый, как колено, афедрон, от вида которого дядька тяжко вздохнул и быстренько лакнул еще десять дека.

В этот же день горемычную Рузю привязали к кровати и стали каждый день поить коктейлем из собачьего смальца и взбитых кошачьих яиц. А чтобы жир пропитывал тело и как можно меньше тратился, Рузя уже с постели не вставала, чтобы добра своего не растренькать. К вечеру вся семья собиралась возле ее постели и внимательно обследовала последствия матушкиной диеты.

Рожа Рузи прямо поблескивала от смальца, но вид у нее был печальный и пришибленный. Постепенно тело и впрямь набиралось жиром, а излишки его даже выходили через все поры, и вся она в сумерках аж светилась. Густо пахло псиной и взбитыми кошачьими яйцами.

Как ни колдовали матушка с теткой, но за неделю Рузя набрала в теле еще недостаточно, чтобы выпустить ее к клиентам, и пришлось сеансы ожирения продолжить. Еще через неделю Рузя выглядела так пышно, что у меня самого капнула слюнка и захотелось попробовать этой вкуснятинки, но, вспомнив, какими специями она начинена, я быстро утратил аппетит.

Рузя теперь стала пухлой и пышной всюду, где до сих пор выпирали квадраты. Ребра исчезли, вместо них появились складки жира, даже на груди выбулькнули две пампушки, которые при каждом шаге весело подскакивали. Матушка научила ее еще и ходить так, чтобы задок выпирал как можно красноречивее, и вот уже моя Рузя превратилась в такую кобылку, на которой едва ли кто откажется погарцевать.

Так оно и стало. Рузя пользовалась неизменным успехом, и дело наше расцвело всеми цветами.

7

Когда нашу обитель окружила полиция, мы были совсем не готовы к обороне. Дядька с теткой занимались своими котами, Макс варил в казане мыло, Рузя наверху в комнате забавляла очередного клиента, а матушка из кошачьих кишок делала охотничью колбаску. Я в это время пилил дрова для копчения окороков, а мои двоюродные братья гнали свою любимую кизяковку.

И вот в такое мирное время, когда небо над головой разливалось прозрачной голубизной, неожиданно завизжали сирены и тормоза, заклацали затворы на карабинах, и десятками голосов прозвучала команда поднять руки и сдаваться по одному.

— Лучше смерть, чем неволя! — выкрикнула моя матушка, и за считаные секунды мы спрятались в доме.

Каждый вооружился чем мог. Дядька выставил в окно свою австрийскую двухстволку, с которой охотился на котов, а тетка выкатила на чердаке старинный пулемет, который выглядел так, будто происходил из неолита.

Сверху сбежали Рузя с клиентом, совсем голые. Клиент кричал, что он тут случайно и пойдет сдаваться.

— Хорошо, — сказал дядька. — Дорога свободна.

Рузя сделала ему реверанс, и клиент выскочил во двор с криками:

— Я свой! Я свой!

Может, если бы он использовал наш лозунг, все бы и обошлось, но полиция в этом случае почувствовала, что ее честь сильно оскорбляют. Автоматические очереди прошили его сначала вдоль, а потом поперек.

После этого полиция двинулась на приступ. На чердаке затрещал пулемет. Пули прыгали то по деревьям, то по заборам, а тетка кляла на чем свет полицию, и, думаю, эти проклятья досаждали им больше, чем пулеметные выстрелы. Тем временем откуда-то из подвала вытащили три братана пушку, выкрашенную оранжевой краской. Пушка выглядела не так страшно, как смешно.

Дядька сосредоточенно шугал полицию своей двухстволкой, тяжело сопя при этом своим картофельным носом.

Макс с матушкой взяли вилы и заняли оборону возле дверей.

Я за это время посбрасывал в подвал все, что могло свидетельствовать против нас, и щедро полил бензином. В любую минуту достаточно было бросить туда зажженную спичку, и полиция утратит одним махом все доказательства.

Наконец пушку наладили и, открыв двери, направили ствол в нападающих. Полиция, увидев такое чудо, мгновенно залегла на землю.

Бодя зажег паклю, поднес ее к запальнику и крикнул:

— Огонь!

Как вам описать то, что произошло? Прозвучал оглушительный взрыв, весь дом заходил ходуном, и все вокруг заволок черный едкий дым. Не знаю, как они целились в полицию, что одним выстрелом высадили все окна вместе с рамами, двери с косяками, да еще почему-то за нашими спинами, как раз напротив дверей, ядро выбило в стене вторые двери. Наверно, дуло не в ту сторону стреляло.

Когда дым развеялся, я увидел две оторванные головы. Близнецы честно исполнили свой долг. Боде повезло больше — ему только вырвало руку.

Дядька тяжело закашлялся.

Матушка и Макс трясли головами и били себя по ушам.

Тетка тем временем вылезла уже на крышу, потому что с чердака имела ограниченный кругозор, и кричала нам:

— Лёндзя!

— Гоу! — прохрипел старик.

— Ты живой?

— Живой!

— А кого убило?

— Близнецов!

— Я от них никогда радости не знала. Даже в такой день нервируют меня.

А через минуту:

— Лёндзя!

— Гоу!

— Скажи Рузе, пусть одевается, потому что уже опять полиция наступает.

После этого затрещал пулемет, и Рузя бросилась искать свои панталоны.

Я понял, что нам недолго осталось.

Бодя одной рукой упрямо налаживал пушку. Теперь уже было по барабану, куда она выстрелит, потому что полиция перла со всех сторон.

Матушка с Максом выставляли свои вилы то в окна, то в двери, чтобы враги знали, какое грозное оружие их ожидает.

Дядька спросил:

— Бодя, будешь стрелять?

— Буду.

— Ну так бывай здоров.

Пушка гепнула так, что на противоположной стене появились еще одни двери, а одна полицейская машина радостно вспыхнула. Жаль, что Бодя уже этого не увидел. С крыши раздался грохот, а потом голос тетки оповестил:

— Лёндзю!

— Гоу!

— Я уже полетела!

— Царство тебе небесное, — перекрестился дядька, когда тетка тяжело хряпнулась во двор.

От пушечного выстрела у всех были черные морды, и мы походили на ангольских повстанцев.

Рузя наконец оделась и полезла на крышу к пулемету.

Макс спросил:

— Что мы им сделали плохого?

— Погибнем как герои, — ответила мамуля.

Наверху снова зазвучал треск пулеметных очередей. Я мог гордиться своей женой. И странная вещь: ни разу с ней не переспав, я именно в эту самую решающую минуту почувствовал к ней такую неодолимую тягу, что готов был мчаться на крышу и там под пулями любить ее назло врагам.

И, может, так бы и сделал, но в эту минуту послышался грохот на крыше и голос Рузи:

— Папа!

— Гоу!

— Я лечу!

— Царство и тебе небесное.

Рузя упала вместе с пулеметом.

Дядька повернул медленно свою голову от окна, и я увидел, что у него во рту полно крови. Тело его тяжело осело на пол.

Я подхватил двухстволку и сбил какому-то полицейскому фуражку. На большее, видно, это оружие не претендовало.

В дверях мужественно оборонялась моя матушка с Максом, но силы были неравные. Полиция очень хотела хотя бы часть из нас захватить живыми и стреляла над головами.

Но когда матушка нашпилила одного, как галушку, на вилы, разозленные полицейские распахали ей пулями живот.

— Бандиты! — искренне возмутился Макс и бросился в атаку с вилами.

Конец уже был не за горами. Я, быстренько отскочив от окна, чиркнул спичкой, и в подвале ухнуло пламя.

Из двора донесся передсмертный крик Макса.

Я поднял с полу полено и что есть силы трахнул себя по лбу.

Что было дальше, я узнал на суде.

Судили, естественно, только меня, потому что я один и выжил. Доказательства сгорели дотла, и я упрямо изображал безумца, делая вид, что не понимаю, чего от меня хотят. Я своего добился. Меня признали тяжело больным и отправили в дурдом на Кульпарковке[3].

Сейчас я сижу возле окна и любуюсь зимним парком. Падает легкий снежок, каркают вороны, на мне чистая пижама, а на коленях тарелка с манной кашей. Жизнь прекрасна. Когда развеснеется, я попрошу санитарочку Олю вывести меня на прогулку в сад. Я веду себя так вежливо, что весь персонал не может надивиться, как я мог раньше совершать такие страшные преступления. Кое-кто даже говорит, что я страдаю только потому, что остался жив, и на меня одного все спихнули. Санитарочка Оля приносит мне конфетки, гладит по голове и приговаривает: «Такой молодой, такой хороший, а тяжело больной!» Я пробую лизнуть ее в руку, а она прячет ее за спину и смеется.

Санитарочка Оля говорит: «Он заслужил» — и выводит меня по весне прогуляться. К тому времени у меня под пижамой будут спрятаны штаны и рубашка, чтобы переодеться.

— Смотри, чтобы главный не заметил, — улыбнется старшая сестра санитарочке Оле и откроет двери.

Мы будем идти медленно, очень медленно, ведь я за год и ходить отвык. Санитарочка Оля держит меня под руку и приговаривает: «Осторожно, ямка… осторожно, бугорчик…»

Там, в глубине сада, за густыми кустами, я улыбнусь санитарочке Оле, возьму ее обеими руками за горло. Шейка у нее тоненькая, лебединая. Хрящики легонько так хрустнут, и тело ее, маленькое и нежное, повиснет у меня на руках.

Может, я поцелую ее на прощанье, а может, и нет. Быстренько переоденусь и, забравшись на развесистую липу, окажусь на стене. Прощальный взгляд на дурдом и — здравствуй, свобода!

А пока что — зима. Я почтительно жую свою кашку, и когда санитарочка Оля спросила про добавку, я проворно лизнул ее руку и говорю:

— Хи-хи-и!

Загрузка...