Хиатус

1

Созвездия провернулись еще. Ковш Медведицы повис, опрокинутый, будто это из него выплеснулся на небо Млечный Путь.

Дочь Профессора возвращалась домой твердой походкой женщины, имеющей прочную ставку. Работать с душевнобольными — не бог весть какой легкий хлеб. К тому же она ведет научную работу. Дочь Профессора могла прямо глядеть в глаза людям.

Было грустно. В ушах все еще раздавались резкие крики истериков. Что-то подобное она уже слышала в обезьяньем питомнике, в Сухуми. «Истерика — психологический атавизм. Напоминание, откуда мы». Она кивнула, как бы сама с собой соглашаясь: вспомнила одного из больных, который, оскалив зубы, молотил себя в грудь кулаками, точь-в-точь орангутанг, когда он разгневан. «Гнев — это тоже оттуда…»

Она шла, размышляя. Один знакомый летчик, побывав в Индонезии, долго разглядывал там орангов. «Понимаете, какое-то неприятное чувство. Нет, это не зверь. Будто выглядывает из него, как из тюрьмы, человек. Узко посаженные, но уже размышляющие глаза. Нет, это не зверь…»

Карл Линней чувствовал, наверное, то же самое, когда написал: «Троглодит. Человек ночной. Человек лесной. Орангутанг».

На четвертом этаже с треском распахнулось окно. Дочь Профессора остановилась. Прокручивали магнитную пленку с последними шейками. «Так поздно? А что им!»

Во ист дэр Гай гер?

Солист выкрикивал свой вопрос хрипло, как водевильный злодей, который, играя, сам себя ненавидит. В горле у исполнителя клокотал комочек слюны — никак ему было не сглотнуть.

Эр тринкт айн Бир, —

хором отвечали ему. Оттого, что слова были на чужом языке, песня звучала первобытно.

Гоу! Гоу! Гоу!

Дочь Профессора невольно связала и это с недавними криками своих пациентов. «Мы удивляемся: родимые пятна… Не то чтобы пятна — предыстория, плейстоцен, каменный век прорываются в человеке. Есть что-то в этой музыке, не просто ведь хулиганство. Нащупали какой-то психологический аппендикс, задели нерв и играют на нем. Вот и меня музыка эта дергает, возбуждает против воли. Как разговор на высоких нотах, когда соседка-склочница выкрикивает что-нибудь — знаешь, что вздор, а будто бы током тебя проймет, уходить взвинченная…

О боже, какая неразбериха!»

Подходя к своему дому, Дочь Профессора судорожно зажала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть: на пожарной лестнице шевельнулась человеческая фигура. «Воры?!»

Человек взбирался по лестнице довольно странно. Левой рукой он прижимал к себе нечто белое, а правой, свободной, перехватывал железный прут, повисая на миг в неустойчивом равновесии циркового гимнаста. Видать, очень уж дорожил своей ношей. Переступит ногами, потом правую ладонь разожмет и, падая, успевает зацепиться за следующий прут… Страшно смотреть.

Лишь когда человек ступил на крышу, беззвучно, как тень, скользнул к слуховому окну и замер, поняла: «Лунатик. Сомнамбула».

Жил в их подъезде, этажом выше, художник. Говорили про него, что он «бродит». Значит, правда. Дочь Профессора следила за ним из-за столба. «Что у него в руках? Кажется, подушка…»

Издали все еще доносилась вакханалия шейка. Человек на крыше склонил голову набок, прислушался. Потом прижал свою ношу к груди и начал раскачиваться, словно убаюкивал воображаемого ребенка.

2

Надо представить себе Землю без человечества. Не уже нет, а еще не было. Горстка неандертальцев, коротконогих, низкорослых, с приплюснутыми, скошенными назад лбами, едва сдерживает натиск мира млекопитающих.

…Первый Охотник шел впереди Рода. Десятка два сутулых волосатых фигур, крадучись, вышли из леса и направились к скалам. День выдался неудачным. Оленя, которого они гнали к пропасти, перехватил Саблезубый.

В темноте идти было трудно. Луна еще не светила Роду. Она тоже была планетой, искоркой среди звезд. Пояс астероидов, как полоска дыма, перехватывал полнеба.

Большой Дым от Костра Небесного Охотника светил слабо. Ступни пещерных людей, жесткие, как кора дерева, натыкались то на колючую ветку, то на камень, а то вдруг увязали в холодной жиже, и тогда между большим пальцем, далеко отставленным, и остальными, вспучивались и лопались болотные пузыри.

Пещера недалеко. Первый Охотник ощутил беспокойство. Он остановился и предостерегающе поднял руку.

Огня не было.

Всегдашние желтые тени, весело прыгавшие над входом, исчезли. Первый Охотник снял с плеча свой тяжелый топор и положил на землю, потом опустился на четвереньки, пополз.

Скалы молчали. Они чернели на черном небе, в котором струился, вспыхивая редкими искрами, Большой Дым от Костра Небесного Охотника. Разведчик почуял запах крови и еще — ноздри вздрогнули и расширились — знакомый, терпкий, его ни с каким не спутаешь… Пещерный медведь!

Значит, это он убил Поддерживающего Костер и захватил их жилище. Пещерный медведь — вечный враг пещерного человека.

Первый Охотник попятился и так, пятясь, дополз до своих.

Люди совещались недолго. Выгнать зверя или погибнуть. Они следили за жестами Старейшего. Он прожил уже так много, что на голове и груди у него побелели волосы. Редко кто доживал до белых волос. И хотя у Старейшего плохо сгибались ноги, а после быстрого бега он задыхался, его уважали и побаивались: он знал больше других.

Посовещавшись, люди широким полукольцом двинулись к скалам. Потом полукольцо разомкнулось, и две группы, обогнув пещеру, начали взбираться на скалу и собираться вверху над входом.

Дочь Старейшего, Высокая, сплела из прутьев грубое подобие корзины, в которую натолкали свежей травы. Расщепляющий Камни высек огонь и, обложив его корой, вложил в корзинку. Повалил дым.

Пока дымящийся ком спускали на ремне, Первый Охотник и Тяжелая Рука, схватив топоры, сбежали вниз и стали по обе стороны пещеры.

Жилище имело второй выход, узкую щель, законопаченную от сквозняка мхом. Старейший Рода вытолкнул палкой мох, образовалась тяга, и дым начало засасывать внутрь.

Раздалось угрожающее рычание. Пещерный медведь!.. Страшная сила, могучий поток мышц, взбухающий волнами, мохнатый, как чудовищная гусеница, когда, сокращаясь, она прогоняет судорогу-волну вдоль всего тела.

Пещерный медведь… Быстрый, как взгляд. Полная противоположность недвижным скалам, и в то же время почти такой же несокрушимый.

Охотник был наготове, и все же, когда полураскрытая пасть зверя показалась из дыма, Тяжелая Рука отшатнулся. Топор взлетел и опустился на широкий череп животного. Медведь рявкнул, кровь брызнула в лицо Охотнику. Отпрыгнуть он уже не успел — зверь смял его.

Первый Охотник недаром считался первым. Обхватив топорище у самого края, утолщенного, чтобы не выскользнуло при взмахе, он, не сгибая рук, отвел оружие назад и в сторону и, продолжая движение, занес его высоко над собой. Описав кривую, каменный топор со страшной силой опустился на спину зверя.

Медведь хотел обернуться, но только передернулся и вытянул лапы. Сверху в него полетели камни. С перебитым позвоночником зверь уже не был страшен.

Лицо Высокой потемнело, она стиснула зубы. Тяжелая Рука отмечал ее среди других женщин Рода, она могла бы стать матерью его детей.

Окровавленного зверя перевернули на спину. Тяжелая Рука лежал неподвижно. Старейший наклонился над телом, приложил ухо к груди. Махнул рукой. Двое охотников оттащили тело к лесу, бросили на него несколько камней — смутное чувство страха заставило их торопиться, — и вернулись к своим.

Женщины раздували огонь. Еще дымящуюся шкуру сдирали острыми кремневыми ножами. Над костром затрещало, пригорая, медвежье мясо.

Люди Рода праздновали победу.

3

— Так я представляю себе все это.

Пока Художник, откинувшись на спинку дивана, довольно невежливо курил, Дочь Профессора рассматривала холст. Как все другие в квартире Художника, картина висела, держась на гвоздях подрамником. Холст был прописан тщательно, с той уверенностью, когда пишут с натуры. В фигуре Первого Охотника, занесшего свой топор, было столько первобытной силы, столько свирепости, что гостья чуть было не отшатнулась. Торс, волосатый и короткий, развернут и натянут как лук. И дочь Старейшего на скале. Высокая, с темными сосками грудей, опершись ладонью о камень, следит сверху за поединком. Черные волосы почти закрывают лицо и струятся дальше, по каменному уступу…

Рядом с холстом, в проеме окна комнаты, сверкала на солнце вывеска гастронома, эмаль и алюминий прилавков, автоматы. Контраст был разительный.

— За сколько бы вы продали эту?

Художник покосился на гостью, пыхнул папиросой.

— Тридцатка.

— Я беру этот холст с условием, что вы придете к нам. Я вас приглашаю. — Она улыбнулась. — Отец будет рад.

— Договорились. Я и сам собирался… У меня идея. Догадка, что ли. — Его глаза ожили, испытующе остановились на гостье. Он встал.

Дочь Профессора почувствовала себя стесненно. Квартира холостяка. Диван засален, пружины там и сям выпирают, в углах комнаты мусор, полы не мыты, да и сам хозяин какой-то неухоженный… Ну чем не пещера! С наскальными рисунками. Засучить бы рукава, подоткнуть юбку — и за работу.

Желанье, возникнув, тут же угасло. У самой-то полы кто моет? Нюша. Вот какая нужна ему женщина. Конечно, она, Дочь Профессора, лучше поняла бы его искусство, стала бы подругой его души, может быть, даже соавтором его замыслов, а полы — что ж, полы так бы и остались невымытыми. И все-таки побужденье, о котором Художник и не догадывался, было ей дорого.

— Скажите, вы что-нибудь помните из своих ночных… путешествий?

— Ах, вы про это… — Он снова уселся на диван. — Я, видите ли, циклоид, человек со странностями. Один на целый дом — это не так уж и много. Похожее на «антропоид» или «негроид». Сразу слышно: тысячелетия.

«Он обидчив», — подумала гостья.

— И все же — не помню. — Художник подался вперед, доверительно заглянул в глаза, — Понимаете, было время, казалось, что помню. Вроде бы сон. Громадное дерево, лианы, карабкаюсь наверх, спешу, а снизу будто рычанье. Сказал как-то врачу, А он: «Сомнамбулы ничего не помнят, это доказано. Фантазируете все». С тех пор и не помню. Так спокойнее.

— А все же?

— Спросите у пьяного: помнит? «Нет. Ничего — хоть убей!» А он, подлец, все помнит: и звон стекла, и как в морду кому-то въехал, да вспоминать ему нет интереса. Невменяем, и весь разговор.

— Откуда вы столько знаете о неандертальцах?

— Это, собственно, по заказу музея. Потом увлекся. С тех пор, как начал бродить, — особенно. Почитывал, вашего Профессора тоже. — Ироническая усмешка. — «Сколько знаний стоит на костях!» А что найдено? Три черепных крышки и две челюсти. Что мы знаем о происхождении человека?

— Кое-что знаем.

— Нет-нет, не трогайте! — Художник вскочил, предупреждая ее попытку взглянуть на холст, завешенный сверху газетой. — Пока не надо. Это мое… открытие.

4

— Скажите, Профессор, как представляют сегодня происхождение человека? Только ли эволюция? — Художник поднес ко рту кусок торта, но видя, что хозяин отвечать не торопится, повертел куском в воздухе. — Рука — это я понимаю. Предок хватал палку, камни, швырял их, расщеплял, просверливал, и вот — рука. А мозг? Неужели — тоже?

Профессор вяло жевал запавшими старушечьими губами, наблюдая, как дочь, ловко орудуя скальпелем, очищала апельсиновый плод. Выломил дольку, поднял редкие брови.

— Видите ли, моя специальность — скифы, тавры. Вам следовало поговорить на эту тему ммм… с Рогинским, например.

«Ну вот, завилял, — подумал Художник. — Нет, брат, не отвертишься».

— А как вы для себя это решаете? Вы лично, Профессор?

Старик бросил на собеседника острый взгляд, в котором, однако, сквозила вежливая благожелательность.

— Что ж, происхождение человека — одна из популярных тем мифологии всех народов. Большинство мифов приписывает человеку божественное происхождение. Христианство, например.

Профессор говорил ровным голосом, не торопясь подбирал слова; он выражал мысль книжно и точно. Чувствовалась уверенность в том, что его не станут перебивать.

— Да-с. Как вы, вероятно, знаете, в эпоху, носящую название плейстоцена, в одно из межледниковий, когда на Земле потеплело, появился Гомо Сапиенс. Наука располагает довольно скудным костным материалом, относящимся к тому периоду. Однако эволюция прослеживается; питекантроп, неандерталец и, наконец, кроманьонец, или неоантроп, человек современного типа. Так что же вас смущает?

— Хиатус.

— Что?

— Хиатус… Так, кажется?

— Ах, зияние. Белые пятна есть во всякой науке. Какое же из них вас интересует?

— Хиатус между неандертальцем и неоантропом.

Отхлебнув чаю, Художник потянулся за новой порцией торта. «Хнатус между неандертальцем; и неоантропом…» Звучит каково! Вот что значит научный термин».

— Обычно словом «хиатус» обозначают другое: недостающее звено при переходе от обезьяноподобного существа к человеку. Весьма вероятно, что от какой-то неандертальской ветви выделилась линия гоминид, трансформировавшаяся в человека, а выделившая ее ветвь зашла в тупик, вымерла или была истреблена неоантропом. Вопрос о времени и месте появления человека современного типа — вопрос достаточно спорный.

Пока Профессор освещал нынешнюю точку зрения на тему о недостающем звене, Художник справился со своим куском торта. «Ах, спорный?! Ну так погоди».

Разливая чай, Дочь Профессора подумала, что вот и в ее жизни — «хиатус»… Все есть: и проблемы, и высокая материя, и умные разговоры, а человека близкого — нет.

Художник слегка откашлялся, подражая Профессору, может быть, бессознательно.

— Когда откопали черепную коробку неандертальца, какой-то ученый предположил, что это череп идиота.

— Да, что-то в этом роде припоминаю.

— Ага! Значит, неандерталец по разуму был равен теперешнему идиоту. Или что-то около этого. А следующая ступень, кроманьонец, — это уже современный человек… Каменным топором размахивал, а мозг имел уже современного человека! Великолепный мозг философа, ученого, художника! Вот где провал, зияние. Хиатус.

Профессор пожевал губами, никак не заражаясь горячностью собеседника.

— Костный материал, к сожалению; пока остается фрагментарным. Известны так называемые палестинские люди, двенадцать скелетов…

— Но вы согласны («Перебил-таки!»), что здесь — хиатус?

— Научно и неоспоримо доказано прогрессивное развитие человеческого типа и то, что неандерталец является одной из стадий этого развития. Однако вопрос о прямой, родственной связи между неандертальцем и палеолитическим населением, насколько мне известно, остается дискуссионным.

— Ага! — Художник бросил веселый взгляд на Дочь Профессора.

Она ответила улыбкой и кивком головы. «Сейчас мы его дожмем…»

— Возьмите негра из самого дикого уголка Африки. Он никогда не держал в руках ничего, кроме копья и лука, и дед его не держал, и пращур; возьмите этого негра в университет, и вот он уже инженер, полиглот, ученый! Да вот недавно в газетах было… Негры из Гвинеи стали современными летчиками, водителями ИЛов. У нас окончили школу. Так вот. Значит, его мозг был уже развит куда больше, чем требовала от него обычная жизнь. Человек имел уже в готовом виде орган, которым пока не пользовался или пользовался в полсилы. Не могла же эволюция произвести какой-нибудь орган авансом, на будущее! Орган — следствие условий существования, он не может опередить причину… Как вы для себя решаете это?

— Можно предположить, для кроманьонца просверлить камень было так же непросто, как для нашего современника — создать машину.

Художник с победным видом откинулся на спинку стула, предоставив Профессору парировать свою мысль.

— Вы видели шелльские рубила? Да знаете ли вы, что, когда найден был новый способ обработки камня — способ расщепления, это явилось настоящей революцией в каменной индустрии! («Ого, старик сразу ожил, как только дело дошло до камня!»). От куска кремня отделялись призматические пластинки с плавным изгибом по продольной оси. Но каким образом это делалось — не совсем ясно. То есть ясно, что техника была основана на принципе короткого толчка, импульса. Попытки же археологов опытным путем получить призматические пластинки не увенчались успехом.

Но Художник не давал разговору уйти в сторону.

— Профессор, даже сегодняшний человек не освоил до конца свой собственный мозг. Даже ученый. А возьмите садовника или, скажем, швейцара…

— Простите, — перебил Профессор, снисходительно прищурясь, — не надеетесь ли вы доказать наше божественное происхождение?

— Что вы, Профессор. Эволюция, естественный отбор — все это неоспоримо. Однако — факты! Их надо объяснить. Интуиция… Гений… Передача мыслей на расстоянии… Абстрактное мышление… Идея о многомерности пространства… Чем упражнялось все это, какими «условиями существования», если и сегодня многие психические способности не нужны? Даже мешают! — Художник выдержал паузу и прищурился в свою очередь. — Конечно, если в мясном отделе каждый день слышишь «дайте печенку» или «взвесьте мозги», поневоле забудешь о разнице…

Профессор благодушно улыбнулся.

— Альфред Уоллес, современник и сторонник Дарвина, утверждал, например, что человека создало некое интеллигентное существо…

— Уж не бог ли?

— И заранее направило развитие человека к высшей цели.

— Зачем обязательно подключать бога! Что-нибудь могло ускорить эволюцию, заставить ее забежать несколько вперед. «Интеллигентное существо…» Это здорово. Почему бы нет?

Художник встал, взбудораженный, и бросил взгляд на Дочь Профессора. Та весело кивнула и вышла. Профессор, недоумевая («Что за сговор!»), наблюдал, как дочь внесла завернутый в газету прямоугольник («Картина?»), водрузила его на свободное кресло.

Художник подошел, оборвал шпагат («Да, картина»), взглянул через плечо на хозяина.

— Профессор! А что, если…

И сдернул упаковочную бумагу.

5

Черная, в звездах, ночь. Большой Дым от Костра Небесного Охотника делит небо надвое. Время от времени то гаснут в дыму, то разгораются искры.

Земля кишит хищниками, гадами. Саблезубый тигр, рыча, терзает во тьме теплое тело жертвы; дикие собаки потявкивают, сбиваясь в стаю: с деревьев, подобно лианам, свисают к смрадным топям змеи.

И на всем полушарии планеты, погруженной в ночь, один-одинешенек горит костер человека.

На земле, еще не так давно сотрясаемой воплями и топотом ящеров мезозоя, он высек первую искру. Каменным топором отвоевал у медведя его пещеру, разложил у входа первый костер. И тогда сам, вчерашний дриопитек, полузверь, смутно почувствовал, как в его низколобом черепе занимается свет разума…

Рука Поддерживающего Костер хватает ветку, ворошит ею красные угли, пламя с треском взлетает к небу и растекается, неожиданно выхватив из ночи пару тяжелых лап, морду с прижатыми к затылку ушами. Неведомый зверь пятится, поворачивает и скрывается в темноте.

Люди спят. Ночь была на исходе, когда в небе вспыхнула звезда, ярче других. Багровая, как догорающий уголь, она росла на глазах. Она падала, оставляя дымный след.

Человек вскочил, топором замахнулся на небо, закричал. Звезда продолжала падать. Вот она повисла над соседними скалами. Пламя обрушилось на землю, дым окутал скалу. Рев стоял такой, будто все мамонты мира затрубили разом. Люди Рода, выбежав из пещеры, почувствовали, как содрогнулась земля.

Рев прекратился. Но Люди больше не ложились. Они ждали рассвета. А когда взошло, наконец, солнце, они увидели, что среди уступов горы, в том месте, где ночью ревел огонь, выросла еще одна скала. Заостренная кверху, она неожиданно сверкнула в лучах солнца, как могла сверкать только вода. Потрясенные, Люди Рода увидели, что около Блестящей Скалы возникло белое существо, очертаниями похожее на человека.

— Небесный Охотник! Это он. Он спустился на Землю, — воскликнул Старейший.

Небесный Охотник, высокий и солнечно-белый, как луч, взобрался на вершину скалы, начал всматриваться в неведомый ему мир. Заметив костер Людей Рода, поднял руки и поднес к глазам какой-то предмет. Совсем рядом увидел Старейшего, и Поддерживающего Костер, и Первого Охотника с каменным топором на плече, и Высокую, с черными распущенными волосами до самых бедер.

Не двигаясь, произнес медленно, отвечая своим мыслям:

— Рано…

Да. Слишком рано.

Он слегка приоткрыл клапан скафандра. Густой пряный воздух земли с легким шумом проник внутрь. Небесный Охотник жадно задышал:

— Как много здесь кислорода!

Дыхание опьяняло. Возбужденный, он сделал знак, приглашая спутников последовать его примеру.

Пришельцы жили в пещере Блестящей Скалы. Помахивая поднятой рукой, Небесный Охотник каждое утро приветствовал Людей Рода. Жест был миролюбив, ничего страшного не случалось, и неандертальцы постепенно привыкали к необычным своим соседям.

О, Небесный Охотник был великий охотник! Однажды Высокая, спасаясь от Саблезубого, прибежала к Блестящей Скале, закричала. Из пещеры показался Небесный Охотник. В его руках сверкнуло Малое Солнце, и Саблезубый осекся в прыжке, будто наткнулся в воздухе на невидимую преграду.

Людям Рода еще никогда не удавалось убить Саблезубого.

— Ты великий охотник!

Высокая, тяжело дыша, стояла рядом с пришельцем. Ее ноги были длиннее и тоньше, чем ноги других женщин Рода, но Небесному Охотнику она едва доходила до плеч.

Люди Рода никогда не приближались к Блестящей Скале. В глазах Высокой был ужас и восхищение. От недавнего бега соски острых грудей ходили вверх и вниз, густые волосы блестели от пота.

Небесный Охотник протянул руку, дотронулся до ее волос. Высокая отпрянула, ноздри вздрогнули, губы раскрылись в улыбке.

— Ты великий охотник! — повторила она.

Из пещеры Блестящей Скалы показались остальные четверо. Один из них протянул ей предмет, похожий на круглую раковину. Высокая была любопытна. Взяла, повертела в ладонях, и вдруг из раковины выглянуло лицо… Смуглое, с веселым взглядом из-под нависших надбровий, ноздри дрожат, густые блестящие волосы вдоль щек… Да это она сама, Высокая! В раковине, как в луже после дождя, тоже можно было увидеть себя.

Высокая засмеялась и убежала. Пришельцы молча следили за ее бегом.

— Братья! — сказал Небесный Охотник. — Вы знаете, что корабль мертв и мы никогда не сможем взлететь. Не сумеем даже рассказать нашим, где мы. Мы родились в одном мире, умирать придется в другом. Мы попали на дикую планету, она моложе нашей, по крайней мере, на миллион лет. Воздух здесь гуще, сила тяжести велика, и мы не знаем, сколько сможем прожить в Юном Мире. Смерти мы не боимся, страшно другое: исчезнуть. Миров множество, но все они — брызги одной Вселенной. Мы блуждали в околозвездном пространстве подобно спорам жизни, пока не нашли Планету. Мы умрем, но разум погибнуть не должен.

Небесный Охотник помолчал. Отдышавшись (легкие с трудом привыкали к чужой атмосфере), улыбнулся:

— С нами нет женщин. Но мы можем породниться с людьми Юного Мира.

6

— Ну, это уж слишком, — сказал Профессор. — То есть, — он пожевал губами, — это было бы слишком просто.

Художнику показалось, что начало реплики Профессора несколько расходится с тем, как он закончил ее.

— Разве не чудо — представить, что так вот, на заре человечества, с неба сошли марсиане, как скоро мы сойдем с неба на их землю, а может, и не марсиане, а жители не нашей, другой, далекой туманности… Дух перехватывает, когда представишь такое! Еще Джордано Бруно…

Профессор не умел слушать. То есть он молчал, не перебивая, но взгляд его отчуждался. Профессор знал слишком много для того, чтобы быть любопытным. Он, казалось, использовал время, пока говорит оппонент («А что он может сказать нового?»), продумывая попутно план своей научной работы на завтрашний день.

Художнику захотелось как-то уязвить Профессора.

— Возьмите человеческую фантазию. Это ли не чудо! Но мы в чудеса не верим, и, как сказал поэт, потому их у нас и не бывает…

— Чудо необходимо обосновать.

— Это дело ученых.

— Лоботомия! — волнуясь, произнесла Дочь Профессора.

Старик избоченился, приподнял несколько голову и как бы сверху, приспустив дряблые веки, с нарочитой надменностью окинул ее взглядом.

Дочь Профессора не обладала особой склонностью к научной работе, как это часто случается во втором поколении с идущими на отцовское поприще не по призванию, а в силу формальных возможностей. Усидчивостью выслужила она диплом кандидата наук, но наука так и не завладела ее сердцем. В неизбежных контактах с миром науки ежедневно давал себя знать «брак по расчету», как называли коллеги выбор ею профессии. Самолюбивая, она истлевала душой на медленном огне чужих мнений. Отец и сам не щадил ее. Чем дальше, тем меньше прощал он ей тот куцый практицизм, который, будучи бесполезен в лаборатории, тем не менее скрашивал жизнь Профессора вне института.

Сегодня дочь, как видно, взбунтовалась. Лицо ее пошло красными пятнами. Не гипотезу обсуждали они в эту минуту — шла борьба за ее место в глазах обоих мужчин. Может быть, в глазах одного из них.

Она заговорила быстро, боясь, что ее перебьют, и книжно, словно отец, — так показалось Художнику.

— У нас, врачей-психиатров, лоботомией называют довольно сложную операцию. Через верхний свод глазной впадины (поэтому — «трансорбитальная») пропускают особый нож, которым и рассекают пучки нервных волокон, связывающие лобные доли мозга с таламусом.

— Простите, а что это за «таламус»?

— Бугорок в глубине мозга. Предполагают, что это он управляет человеческими эмоциями. Таким образом, операция отключает лобные доли — центр мышления.

— И что же?

— Безнадежно больные успокаиваются, начинают вести себя как нормальные люди и даже возвращаются к трудовой деятельности. Подметают пол, носят воду, колют дрова…

— Занимаются научной работой…

Дочь бросила на отца гневный взгляд.

— Нет. Они могут делать только простейшую работу. Умственные способности исчезают, равно как и способность к творчеству. Исчезает забота о будущем… Иногда ведут себя, как дети. Если шалят, их надо шлепать, ставить в угол, — словом, как бы заново выращивать.

— Значит, ведут нормальную растительную жизнь, обходясь без больших полушарий? — в голосе Художника слышалось торжество.

— Да, значит.

— Вот видите, Профессор. Я утверждаю, что мы еще и сегодня не овладели всеми возможностями нашего мозга. — Художник снова «набрал скорость». — Кроманьонец дрался поначалу тем же каменным топором, что и неандерталец, но уже принялся рисовать на стенах пещеры. Небесный Охотник не только подстегнул эволюцию. Возник страшный разрыв между степенью цивилизации и возможностями ума. Это привело не только к изобретению колеса. Обуреваемый безотчетными фантазиями, мозг насоздавал религий… насочинял суеверий!.. На кострах сгорали инакомыслящие. Какая ирония, что потомок Небесного Охотника сжигал ученого за самую мысль о возможности жизни на других планетах!..

Только сегодня мы начали, наконец, подравниваться под свой собственный мозг. Возьмем такие понятия, как «сжатие времени», «частица-волна». В такое заглядываешь — дна не видно. Да как еще расхлебаем!..

— Да, да, да, — рассеянно кивал головой Профессор. Он поглядел на дочь. «Что это с нею? Ах, вон что… Ну конечно…»

Он поджал губы и, вставая, произнес:

— Очень возможно, дорогой, почему и не допустить, что археология со временем подтвердит вашу ммм… гипотезу. Кстати, она не так уж и нова. Некоторые писатели, а теперь, оказывается, и художники, любят придумывать разные заманчивые теории.

Профессор почувствовал, что полемизирует с гостем, как с равным, и резко переменил тон.

— Прошу меня простить, старика, — устаю. — Он развел руками. — Было очень приятно познакомиться. Заходите, дорогой, заходите. Картины ваши я нахожу интересными. Весьма.

Дочь вышла проводить гостя. Звезды искрились так же, как в те беспросветные времена, когда горстка неандертальцев зажгла свой первый костер. Не было только Дыма от Костра Небесного Охотника. На небе тоже кое-что изменилось. Свет луны заменил мерцание пояса астероидов.

Остановились на крыльце. Два человека, равные по развитию, равные во всем — даже в своей неустроенности. Художник почувствовал нежность к одинокой, как и он, женщине.

— Ну, Небесный Охотник, как ваша семейная жизнь с вашей Высокой?

— А что? На его месте я бы тоже… породнился со Старейшим.

Художник дотронулся до ее плеча, как бы подтвердив второй, главный смысл своих слов. Женщина подалась в его сторону, сказала тихо— почти прошептала:

— Приду завтра. Полы вымою.

Заглянул в глаза. Помолчали.

— Идем сейчас, — сказал Художник.

* * *

Николай Тарсенко, авторский сборник "Прокамия". Киев, изд. "Радянський письменник, 1969 г. стр. 64–86

Спасибо galaxy56 за сканы текста и DragonXXI за pdf с улучшенной контрастностью.