Хобо

Говорят, в определенном возрасте человек сам порывает с дурными привычками. Просто больше на них не ведется. Я считаю, что такие истории чушь. Все предыдущие жизни уже рассказаны, но я знаю, почему я здесь. На неогражденном кусочке тротуара, сляпанной наспех террасе кофейни, в которой официанта подзывают по имени. Я жду своего человека. Это может быть кто угодно. Животное или растение, что-то да выползет из норы посыльного. Нездешние парни натренированы для интимности с другими нездешними парнями. Я чувствую, как меня окружают, как вынюхивают из окрестных тупиков, как пялятся на кровеносные сосуды на моем затылке. Я слышу, как они сдерживают дыхание. Выкачанная кровь еще некоторое время не потечет. Недостаточно охладилась. Насекомые дежурят в тени платанов, которых никогда не было рядом с «Клубникой». Насекомым безразлично, малозаметные и отважные, они в состоянии перенести обман развеянных облаков. Разве ты к ним не присоединишься? Эта сигарета и эта выпивка больше тебе не принадлежат. Томительное ожидание это достойное занятие для беглеца. Корки со шрамов отваливаются от меня, нет ветра, чтобы их сдуть в сторону. В витринах висят прозрачные костюмчики с узором под акулью кожу. Витрины это переодетые зеркала. Отражение неба в паутинистом воздухе. Наблюдаю за самим собой, как я изучаю носы своих туфель. Под надежными подошвами чувствую вытекший песок. Измельчаю его в уличную пыль. Пришел момент сделать несколько приседаний. Пришел момент отказаться. Мой поезд сошел с рельсов. Впрочем, мы с самого начала знали, что поездка долгой не будет. Остался еще отсчет. Не может произойти ничего такого, что уже не произошло. Я сказал, я знаю, почему я здесь. Точно так же как знаю, почему я не так давно был в одном другом месте…

Я стоял в «Ямбо Даке», одном из баров нашего каталога городских заведений, бок о бок с Йоби и Боканом. В стороне, подальше от стойки, так что у меня был отличный обзор местности. Я пришел сюда, чтобы найти кое-каких типов, и мне было не до приветствий через головы и не до разговоров сквозь грохот динамиков. Вокруг меня наблюдалась толкотня без особого мувинга и мувинг без серьезных намерений. Помятые лица в огромных зеркалах, наштукатуренные девицы за столиками в нишах, прыщаво-напудренные сопровождающие лица при входе в туалет. Я заметил, что началась новая война причесок: челки-фонтанчики против челок-водопадов. Фишка была в том, как сушить феном. Даже самые экстравагантные варианты окраски волос не производили впечатления. А ведь это было как раз такое место, куда приходят производить впечатление. Типы, которых я искал, в тот вечер выбрали себе какое-то другое место. Ну, ничего, главное, что я выбрал их. Рано или поздно развлечение состоится, важно знать, кто именно может тебя развлечь. Мы вычеркнули «Ямбо Дак» и отправились дальше.

Нишвил[2] был несимметрично освещенным городом с каменными домами, колючим кустарником и с примитивным, не особо извилистым расположением улиц. Кольцо постепенно сжималось, потому что число мест для таких людей, как мы и как они, было здесь весьма ограниченным. Они — это команда дебилов, которая серьезно считала себя болельщиками нишвилского клуба «Раднички». Настолько серьезно, что несколько дней назад они избили Бокана, моего младшего брата. В отличие от меня, у моего родного брата были разнообразные возвышенные интересы. Он писал, читал, играл на разных инструментах, коллекционировал музыку и комиксы, увлекался футболом… короче, прирожденный хоббист. Как раз из-за футбола ему и досталось. Он был фанатом «звездистом»[3], в меня. С той разницей, что я отказался от «цыганской» разборки, когда до меня дошло, что речь идет о том, что Перица Огнеенович это второй Милош Шестич[4]. Мать твою, между падением и дриблингом есть разница. Или ты спотыкаешься о мяч, или ведешь его двумя ногами. Когда брат был младше, а я моложе, я брал его на стадион каждый раз, когда «Звезда» приезжала в Нишвил. А теперь я брал его посмотреть, как побеждают в «договорной» встрече мастеров без дополнительного времени и без пенальти. Я чистоплюй и романтик, поэтому сначала решил не вмешиваться. Избили его, значит, и отомстить должен он. Но я слишком хорошо знал и Бокана, и «противоположную сторону», и понимал, что это моя работа. Странно, как сейчас помню, что я употребил именно это слово: «работа». Сейчас оно звучит для меня невыносимо иронично. И еще я сказал брату: «Если ты хочешь быть писателем или кем-нибудь еще типа художника, тебе придется научиться жить с этим. Примирись с самим собой, чтобы быть тем, кто ты есть». Мои умствования его смутили — на этот эффект я и рассчитывал. Знаю, ему стало стыдно и из-за того, что родители запаниковали, увидев его припухшим и синеватым, и из-за угрозы встречи с полицией, но кому и когда удалось избежать проявлений родительской заботы? Я считаю, что футбол это игра с мячом, иногда решительная, иногда вялая — но всегда грубая! Поэтому я страстно мечтал как можно скорее разобраться со всем этим и встретиться с вшивыми дрочилами, которые сидели на корточках перед скамейкой для запасных. Дрочилу можно отучить кончать на чужой жопе только заставив его отсосать собственную сперму как материнское молоко. И для такой операции надо чтобы сначала у него выступил холодный пот вдоль всего позвоночника, которого у него нет.

Мы застали их в «Чичаке», бараке, который назывался пивной, хотя за долгие годы функционирования он весь потемнел от винной блевоты. Самое подходящее место для таких типов. Йоби был едва знаком с ними, иногда сбывал им свою травку. Бокана мы оставили в парке, там мы собирались осуществить задуманную «сделку». Йоби «сделал» их без лишних слов. Он был само совершенство, и я любовался им так, как можно любоваться образцовым экземпляром конопли. Он предложил им солидное количество травки, «демпинговую» цену, дегустацию прямо на месте, «здесь, в парке». Он убедительно изображал параноидального дилера, оказавшегося на грани банкротства. Это было не так уж и трудно с его влажными, прозрачными глазами. Тройка болельщиков клюнула и с бутылками пива в руках потянулась к выходу, следуя друг за другом походкой, выдававшей, что их мочевые пузыри переполнены. Передовой отряд команды «Раднички» направился коллективно отлить. Ясное дело, один из них был вождем. Кто-то один всегда бывает вождем. Йоби вычислил его по дороге, до того как мы зашли в глубину парка. Он вытащил пакетик для заморозки, разбухший от измельченной зелени, и с сочным шепотом взял за локоть оранжевого крепыша со взглядом живодера. Отвел его к одному из бюстов неизвестному солдату, которые были понатыканы посреди парка. Заманивал он его, смачно вдыхая запах ганжи и следя при этом, чтобы раньше времени не снять резинку со своего драгоценного товара. Мне нравится, когда ганжу упаковывают вот так, типа, как молотый красный перец. Это придает сделке колорит рынка. Оранжевый покачнулся и вытащил бумажку, чтобы свернуть косяк. Настал час курнуть. «Можно глотнуть пива, горло промочить?», спросил я у одного из сопровождающих пингвинов. Взял протянутую бутылку, сделал глоток и вернул. По башке. Бутылка с первого раза не разбилась, и я нанес еще удар, одновременно шарахнув другого пингвина ногой по яйцам. Йоби, как член тандема, «финкой» пощекотал кадык оранжевого вождя, стараясь, чтобы ни одна крошка ганжи не просыпалась на гравиевую дорожку. Пингвин с разбитой головой завывал как сирена «скорой помощи», и мне пришлось заткнуть его пасть кулаком. Теперь у него просто текла кровь из двух ран, но, по крайней мере, он стал потише. Второго я угостил еще одним ударом, на этот раз в подбородок. Оба стонали и просили пощады. Я не хотел доводить их до слез — они были не из моей лиги — и ринулся на знаменосца болельщиков, который ошеломленно пялился на разрушительное волшебство тотального футбола. «Смотри, аккуратно», предупредил его Йоби, «этот нож память о тех временах, когда я был пионером, он мне очень дорог». Даже самый тупой кретин мог бы сообразить, что Йоби совсем не похож на того, кто хоть когда-то был юным пионером, а это делало ситуацию с выпрыгнувшим лезвием финки еще более опасной. «Да ладно, какие проблемы», промяукал оранжевый, «бабло у нас есть. Вот, берите, вам нужнее. Все по чесноку. Ваша трава, ваши и бабки». Ох уж эта подзаборная дипломатия. Йоби отступил в сторону, передавая роль дилера мне. «Деньги побереги для благотворительных пожертвований», с этими словами я вмазал ему в рожу. Это проверенное средство воздействия на такую мелкую, жалкую шпану. Он стоял, выкатив на меня шары, парализованный, не в состоянии воспринимать дальнейшие воспитательные меры. Я схватил его за грудки и показал на бюст. «Видишь, что бывает с маньяками, которые нападают из темноты». Подождал, когда он очухается и снова сможет шевелить руками и ногами, и тогда треснул его головой о бронзовую рельефную ряшку неизвестного солдата. Он вскрикнул очень, очень громко, словно надеясь оживить павшего героя. На мгновение я испугался, как бы он не потерял сознание. И, чтобы он все-таки оставался на ногах, вернулся к обработке его рожи. Полуслепой от крови, которая заливала ему глаза, он умолял меня перестать. «Заткнись», прошипел я. Не помогло. Вопли и стоны стояли как в родильном доме. Ладно, найдется и другой способ. Я сунул ему в пасть пистолет так быстро, что от изумления он не успел толком открыть рот. Пришлось немного помучиться с его языком и зубами, но большую часть ствола затолкать все-таки удалось. Он посмотрел на меня так, словно его только что лишили невинности. Ха, тоже мне, нашелся невинный. Это был взгляд того, кто не может поверить, а не того, кто раскаивается. Такого я не ожидал. Пока он пытался выплюнуть кусочки передних зубов, я позвал Бокана, чтобы подошел к нам. Поближе. Видел он достаточно хорошо. Я точно придерживался своего тайминга. Пистолет и брат были ударной точкой, моментом объявления мира на все времена. Бокан приблизился неуверенными шагами, явно потрясенный увиденным. У него было плоскостопие, должно быть, ожидание на ногах в стороне от происходящего было для него мучительным. Ей-богу, не так он представлял себе наказание этого героя, но гордость за брата выше любого наказания. Говнюк хоть и держался на ногах, но скрючился как эмбрион, однако у меня не было времени ждать, пока он снова родится и правильно проживет свою мудацкую грешную жизнь. «Посмотри на этого парня», мой голос гремел в самом нижнем регистре, «это мой брат. Ты и твоя вшивота три дня назад избили его». Он попытался, было, что-то сказать, вертя головой как недорезанный поросенок, но я прервал его невразумительное бормотание, чтобы он не забрызгал меня кровью. «Смотри на него внимательно», тут он вытаращил глаза так, что даже брови приподнялись. «Запомни его лицо. Если еще хоть раз напакостишь, это лицо будет тем последним, что ты увидишь, умирая, причем умирая медленно и мучительно. Ясно?» Он кивнул головой, хотя вряд ли что-нибудь чувствовал своим телом от пояса и выше. Я вытащил пистолет изо рта чего-то такого, что походило на потрепанный талисман футбольного клуба третьей лиги. Что ж, я помог ему найти себя. Мне не потребовался микроскоп, чтобы увидеть как его испуганный мозг начисто стер все следы ненависти в одноклеточной душе оранжевой амебы. Я обтер окровавленный ствол пистолета об его типичную для жителя городских окраин куртку. Каждая заплата осталась на своем месте, отмечая отверстия на мишени. Я выждал, когда пингвины снова начнут дышать, потом мы разошлись. Мы и они. На вспомогательной площадке никого не осталось. Тренировка закончилась.

«Пошли ко мне, подымим травкой. Мы заслужили». Йоби уже расслабился, но ему хотелось расслабиться еще больше. Это было корректное предложение. Я не жаждал оказаться среди людей. «Ты отлично использовал парк. Сэкономил время нам всем. Да еще и вылечил этих придурков, с гарантией». Словесный понос Йоби был единственным развлечением по дороге к его норе. Только когда мы пришли, я почувствовал спазмы в животе. В сущности, они таились во мне весь вечер, выжидали подходящий момент, чтобы свернуть шею желудку и прогуляться по толстой кишке. Бокан с отсутствующим видом перебирал диски, одну стойку за другой, скованный и задумчивый. Чет Бейкер жалобным голосом спел «Май фани Валентайн» и взялся за свою трубу, выдувая из нее звуки чистейшей печали. Йоби уже много лет утверждал, что Чет не случайно выпал из окна гостиничного номера. Он вовсе не нанюхался, его вытолкнули. Кому надо выталкивать из окна утомленного красавца с трубой? Его кредиторам. Каким таким кредиторам? Дилерам, которым надоело разыгрывать из себя меценатов маэстро наркотиков и кул-джаза. Неужели это возможно в либеральном Амстердаме, где все разрешено и цивилизовано? Там и в самом деле все разрешено, но особенно там приветствуется, когда дело доводят до конца. Даже если ради этого надо уронить человека из окна? Да, такое в шоу-бизнесе случается нередко. Взлеты, падения.

Итак, если бы земная жизнь не строилась на заговорах, она казалась бы Йоби очень, очень скучной. Пока косяк дружелюбно переходил из рук в руки, он объяснял — с живостью, которой трудно ожидать от парня со здоровенным носом, растрескавшимися губами и ввалившимися щеками — что не случайно с начала девяностых в Нишвиле, да и вообще на юге, наблюдается постоянный дефицит гашиша. Слишком много гедонизма, слишком мало наркозависимости — это смерть для доходности. Поэтому на авансцену вышло нечто гораздо более прибыльное. Разработана целая стратегия — сначала внедрили миф о героине, а потом перешли к «широкой демократии». Героин продают в кооперативах пчеловодов, в столярных мастерских и дискаунтерах, где люди обычно покупают выпивку и колбасу. Словно это гигиенические прокладки или уксусная эссенция. Массированный импорт героина вышел из-под контроля и превратил рынок в подобие барахолки. Но, обратите внимание, широкое распространение мелочной торговли хоть и не повышает цену, зато помогает сбыть больше, облегчает легкость контроля и дозирование хаоса. Качество хаоса, вот что важно, въезжаете? Устанавливается иерархичность, как вверх, так и вниз, чтобы было ясно докуда она доходит и как ее следует соблюдать. Осуществляется глобальная селекция. Селекция дилеров, позволительные и непозволительные эксцессы, пациенты-покупатели и пациенты-преступники, когда кто исчезает, в каком количестве. В конечном счете, все это вопрос порядка. Придание делу цивилизованной формы.

Но, несмотря на все желчные теории, Йоби был достаточно практичен и свернул еще несколько косяков про запас, чтобы мы могли дымить, не делая пауз и не прерывая хода его разоблачений. Да, с тех пор как я его знаю, его интересовали диагнозы типа «не случайно же». Работая над дипломом на тему «Алкоголизм у наркоманов», он экспериментировал с героином, вдыхал его в количествах больше подходивших слону Джамбо, он был при деньгах и мог позволить себе развлекаться без иглы. «Я курю его, чтобы легче извлечь из него энергию» говорил в нем амбициозный психолог. Правда, кончилось все раскрытием еще одного заговора — оборотная сторона зависимости проявила себя в его собственных трусах. В том смысле, что когда он проверял на себе «хорс»[5], у него перестало стоять. Ведь не случайно же это? О своем опыте он раззвонил всем и был горд, что у него снова стоит и что ему удалось обнаружить «механизм инициации», то есть дозу для героинового «дауна». Я не напрягал себя размышлениями насчет Йоби, мы были знакомы сто лет и стали друг для друга привычкой; такой же бессмысленной, как и любая другая привычка. Тем не менее, не могу не признать, он мне помог кое-что просечь. Верить людям не нужно, но следует принимать их всерьез.

Мы задымили по новому кругу, не могу сказать, что нам что-то дали все эти травка, музыка, поучительные монологи. На дизайн встречи мне было, в общем-то, плевать, поэтому я все больше и чаще полоскал горло каким-то столовым рислингом. Любой канабист скажет, что это ошибка, свойственная непрофессионалам. Белое вино смывает дым в легких, и весь груз спускается в мочевой пузырь, так что главный кайф сводится к тому, что можешь поговорить сам с собой, пока отливаешь.

«Не знал, что у тебя есть пистолет», Бокан глянул на меня исподлобья, пытаясь понять эту разницу между пивом и белым вином. Упрямый, тупой баран. Ладно, не важно, у него еще будет время узнать, что разницы практически нет: и то, и другое алкогольные напитки, с газом или без газа, занимающие больше места, чем крепкие.

«Нету», процедил я. Как сказал Мингас, есть в этой жизни некоторые вещи, о которых никто не любит рассказывать.

«Откуда же у тебя тогда эта игрушка?» спросил он осторожно, растягивая слова.

«Взял у нашего старика», ляпнул я в ответ, запоздало сожалея, что вовремя не перешел с белого вина на ракию. Сейчас переходить было уже поздно.

«Ого, похоже, ты воспринял мою историю как вопрос чести семьи», он попытался протащить через свои слова едкую улыбку, но улыбка никак не приклеивалась к его мрачной физиономии. У него было круглое лицо, как луна. Его светло-карие глаза становились то уже, то шире, он от всего сердца старался продемонстрировать свое раздражение. Много всякого разного наслучалось в его голове, в голове, но не в жизни. Он только предполагал, как это бывает: где-то надо стерпеть, где-то сделать по-своему. В любом случае и он, и я знали, что через все это нам придется пройти в одиночку, каждому самостоятельно. Короче, я был слишком замкнутым, чтобы попасться на крючок игры «старший брат воспитывает младшего». Я чувствовал себя полукровным братом в непроницаемой оболочке. А то, как мы отделали эту «шпану», вовсе не должно было нас сблизить.

«Важно, чтобы ты все это не воспринимал лично», тяжело вздохнул я, снимая пробку со штопора. Бокан никогда меня не спрашивал: «Эй, а что ты собираешься делать в своей жизни?», хотя я был гораздо старше его. Некоторые другие спрашивали. Я ценил, что он не лез в чужие дела. Он умел незаметно учиться у других, у меня, у самого себя. Может быть, поэтому он сейчас был таким сдержанно-мрачным. Он не привык к тому, чтобы за ним следили. Я тоже. Но этих ебаных футбольных фанатов можно было отшлифовать только наждаком. Дерьмо оно и есть дерьмо, а утонченным молодым людям не стоит заглядывать в выгребную яму, потому что однажды они могут в нее попасть.

«Откуда у старика пистолет?», он продолжал попытки играть на мандолине без струн.

«Забудь», я прочистил горло. Наш отец был «ответственным работником», и у него много чего было: дом, дача, жена, секретарша, партия, автомобиль (служебный и личный), полный комплект прибамбасов для игры в большой теннис, набор инструментов «Гедоре», костюмы из твида и костюмы из кашемира. Кроме всего прочего, у него были и мы — сыновья. Он считал это легким грузом и одновременно ошибкой «высшей силы». Я был с ним согласен, что касается сыновей и ошибки. Лояльность в данном случае не была обязательной. Пока ты ребенок, еда, которую пробуешь на стороне, кажется гораздо вкуснее той, что подают тебе дома, но ты ничего не можешь с этим поделать, стоит шагнуть в сторону, как на тебя начинают орать. Я думаю, отец любил нас как щенков. Но сыновья-щенки со временем превратились в личности. Он долго делал вид, что этого не замечает. А мы, обкурившееся потомство, делали вид, что не замечаем, что отец начал задумываться о произошедших переменах — мы больше не насыпали себе мелкий теплый песок в штанишки. Мы по-прежнему оставались теми же самыми «шалунами», с той только разницей, что наши шалости стали другими, более изощренным. Я не хотел исповедоваться брату, дурь была Йобиева, вот пусть ему и жалуется на «бэд», который раздувает его обкурившееся «эго».

«Думаешь, нужно было показывать его этим кретинам?» Он с мрачным упорством продолжал говорить о том, что никогда не будет его миром. Хм, я не был ни эксгибиционистом, ни вуайером. Я был просто братом того, кого я не выбирал себе в братья, так же как и он меня.

Я вздохнул, лунатически, для одного вечера было уже достаточно оскорблений и грубостей: «Думаю, лучше тебе переключиться на «Манчестер Юнайтед», раз тебе все еще не надоело болеть, болей хотя бы за лучших».

«Да, да, «Манчестер» это лучший выбор», поддержал меня Йоби, показав гнилые зубы, которые усиливали впечатление старческой меланхолии при повторении нашего общего пароля: «Манчестер». Мы с ним были членами одного братства, братства «красных дьяволов», для которых эта весна девяносто шестого была очень, очень триумфальной. В сущности, мы еще не пришли в себя после празднования двойной короны. Сначала «Манчестер Юнайтед» одолел «Мидлзбро» на Риверсайде с три-ноль и таким образом в последнем круге увел титул у «Ньюкасла», а через шесть дней гениальный Кантона потопил «Ливерпуль» на Уимблдоне в финале Кубка. Это был незабываемый май, а коль скоро календарный май все еще продолжался, веселье было в разгаре. Возможно, именно благодаря свежим последствиям нашей радости, мы были ночью так милосердны к той троице. Йоби завел свою волынку: «В Манчестере футбол это футбол, а спидбол[6] — спидбол. Вспомни Беста. Если бы он так рано не начал пить, кто знает, стал бы он таким мастером или нет. Величайший из всех, кто когда-либо был в Британской империи. Но самое замечательное во всем этом то, что после окончания карьеры он продолжал пить такими же темпами».

И мы делали все от нас зависящее, чтобы не отставать от темпа Джорджа. Нас болтало на волнах вверх-вниз, опуская все ниже и ниже. Мы отдыхали от отдыха, веселились и развлекались. Вот только Бокан тормозил, а вскоре и вовсе спасовал. Глухой ко всему вокруг, как птица, которая слишком высоко взлетела, он прослушал песню, которую сам выбрал, и ушел, укреплять позицию «Црвеной звезды» в собственной таблице. Я болел за него.

Йоби переместился в кресло из искусственной кожи, в котором можно было занять полулежачее положение. «Амбициозный у тебя братишка», сказал он. «Хочет быть и судьей, и присяжными одновременно». Он был худым и высоким, с костлявой, угловатой фигурой и не умел держаться прямо. Все время сидел, согнувшись над чужими рассказами.

«Он не один такой, таких много», я закурил сигарету, с отвращением глядя на жирные пятна на потолке. Йоби продолжал бубнить: «Да, конечно, но…»

«Никаких «но», оборвал я его гораздо холоднее, чем обычно. «Или ты сейчас затыкаешься, или пиздишь дальше. Подумай об этом, когда останешься один. Перед другими не надо».

«Ты для меня не «другие»!», он прищурился и сморщил нос, словно сопротивляясь тому, что проникало в его растопленное сознание, которое не могло вспомнить больше ни одного нового заговора.

Невольно он присоединился к моему молчанию. Настоящие музыканты умеют пользоваться паузами. Чет научился этому у Майлса[7]. Мне учиться было не у кого.

Мои ночи были сбивчивыми импровизациями, сейшн-треками на обратной перемотке. Я долго засыпал, а спал недолго. Сон ко мне не шел, и я к нему тоже. Я знал некоторых, кто старается запомнить свои сны, чтобы их истолковывать и пересказывать другим. Я усвоил, что потом, наяву, их мучили самые разные кошмары — вероятно сны тех, кто вообще не просыпался, таких тоже достаточно. Мне хватало похмелья, в психоделических пробуждениях я не нуждался.

Я ворочался в кровати, прислушиваясь как мои домашние, один за другим, отправляются по своим делам в новый, предсказуемый день. Я еще некоторое время понаслаждался утренней тишиной, потом встал и вернул отцовский ТТ в «тайник». Аккуратно запрятал его в самом дальнем углу верхней полки — сейф был под стопкой одеял, нераспакованных пакетов с постельным бельем, поношенными брюками и джемперами, которыми он пользовался как рабочей одеждой, когда по выходным подрезал ветки в саду своего ранчо в Сичево, «мое убежище», как он нежно называл его со скромной гордостью пожилого «отца семейства», слишком пожилого, чтобы стать кем-то еще. Однажды я застал его, когда он перед своими пьяными коллегами, или кем там они были, размахивал пистолетом, матеря и словенских пастухов, и хорватских бюргеров, и обрезанных, и остальных педрил, которые занимали позиции на неправильной стороне выгребной ямы. Он здорово набрался и был слишком воодушевлен военными радостями, чтобы обратить на меня внимание. Я быстро слинял и через приоткрытую дверь тайком наблюдал, как распоясавшиеся чиновники высокого и высшего ранга играют в сходку гайдуков. Один из военных ветеранов спросил, нет ли еще выпивки, и чтобы выставить перед собравшимися бутылку «спешл» виски, которую он хранил для особых случаев в печной духовке, отцу пришлось прекратить упражнения с оружием, а так как кобуры у него не было, он просто вернул пистолет туда, откуда взял. Тут-то я и зафиксировал, где он хранит свой запасной авторитет калибра семь запятая шестьдесят два миллиметра. Меня удивило, что он не держит его под подушкой или в одном из отделений свое здоровенного портфеля с поблескивающими цифровыми замками. Его всегда волновало, как он выглядит в глазах других, но я к этим другим не относился. Под негласным договором между отцом и сыном печать была поставлена самим актом рождения.

Дом, такой как сейчас, пустой, очищенный от моих ближних, производил впечатление вполне пристойного места. Я любил выпить первую чашку кофе вот так, без штанов, не промыв глаза. Так же как любил лежать в ванне, когда зазвонит телефон — так я мог спокойно довести до конца свое пробуждение; ленивый, беззаботный переход в безмятежное состояние не годится прерывать бессмысленным, типа «да что ты говоришь», позевыванием в телефонную трубку. Если это не что-нибудь особенное, важное, лучше отложить на потом. Проблема только в том, что всегда кому-то что-то «важно». Рассказать тебе о вчерашних абортированных скандалах или о планах на ближайшую ночь, в которых, к твоему удивлению, предусмотрено и твое участие. Но я не считал своей задачей учить случайно знакомых мне людей тому, что ни от кого не следует ничего ждать.

Я побрился, проверил свое лицо, выбрал белье и то, что надевают на него, потом вышел из дома. Там были улицы и прохожие, которые, случайно или нет, проходили, не замечая друг друга. Кучка куриных костей на смолистой поверхности асфальта. Солнце бросало отблески поздней весны в витрины и на террасы кофеен. Последний майский ветерок в этом сезоне. Я выбрал место поспокойнее, сел за столик в отцветающей, наполненной ароматами тени и заказал выпить. Ясно, что заказывая выпить, ты тут же, хочешь не хочешь, получаешь и собеседника.

«Эй, Зокс, тебя не было на открытии», Наталия улыбалась двусмысленно, словно на чем-то меня застукала.

«А тебя не было на закрытии», я ответил ничуть не менее двусмысленной улыбкой.

«Кто потерял больше?» у Наталии была слишком оживленная манера держаться, чтобы она дала себя чем-то смутить. А вообще-то она давала то там, то здесь, то одному, то другому.

«Каждый получил свое», сказал я в нос, сквозь туман вспоминая что-то, что, получается, открывалось и закрывалось, а между открытием и закрытием был вакуум, заполненный вместо конфетти незваными гостями и официальной тусой. Охотник убивает только тех животных, которых не может поймать живыми. Со зверями иначе. Так говорил мой отличавшийся странностями дядя, машинист локомотива, когда возвращался с охоты с пустыми руками. Вообще-то, его страстью было оружие, а охота — просто возможностью расслабиться, сбежать от домашнего шума и гама.

Но, когда много лет спустя я как-то взял в руки фотографию покойной тети, чувствуя пальцами осколки, зазубренные кусочки собственного детства, которое уже превратилось в далекое, неповторимое, неузнаваемое прошлое, дядя предложил мне сигарету и тихо пробормотал, что это и есть его единственный настоящий трофей. Не знаю, кого он имел в виду — животных или зверей. Но я точно знаю, что Наталия никак не вписывалась ни в одно из моих воспоминаний. Может, именно поэтому я позволял ей время от времени приклеиваться ко мне.

«Хорошая у тебя куртка», сказал я, щупая материал. «Вкус у скупщиков краденого становится все лучше». Мой большой и указательный пальцы оставляли следы на дениме с водоотталкивающей пропиткой.

«И у тебя неплохая куртка», сказала Наталия. «Махнемся?». Это звучало как приглашение. Она уже несколько раз носила мою замшу, причем на голое тело. Вечно какая-то поза.

«Она сильно поношенная», я потер рукав.

«Для натуральной замши это не страшно». Она надула губы, как будто ждала дистанционного поцелуя. Губы у нее были мясистые, прямо как две сосиски.

«Слушай, это у меня сегодня первая рюмка», я сменил тему, воодушевленный своим окончательным пробуждением. «Выпьешь чего-нибудь?» предложил я ей в качестве пролога к ничему.

«Мне слишком рано для выпивки». Сегодня мы с ней не совпадали по фазе.

«А-а», я посмотрел на нее с притворной заинтересованностью, «исправляешься».

«Исправляться я не собираюсь», двусмысленная улыбка испарялась в табачном дыму.

«Я тоже», я заказал еще рюмку. Во всех кофейнях одно и тоже: вместо дозатора пользуются пипеткой для глазных капель.

«Так значит…», она не закончила вопрос. Если это вообще было началом вопроса.

Я пожал плечами как черепаха в поисках панциря. «Я не знаю, что было потом», проговорил я извиняющимся тоном. Я не только не был на открытии того чего-то, но и закрытие пропустил.

Сейчас мы смотрели над головами друг друга. Ничего особенного там не было видно.

«Не забудь купить газеты. Тебе нужно какое-то занятие». Это было разумное предложение насчет того, как убить время до полудня. Я поднял рюмку в знак одобрения, а она поднялась со стула.

С ее стороны было очень тактично оставить меня спокойно допивать свое. Я не вступал в серьезные отношения с девушками. По-моему, каждая девчонка это женщина, уверенная в том, что Господь Бог поручил ей заботиться о мужском взрослении. «Самая новая бывшая девушка» — так я называл каждую, которая захотела бы еще раз со мной встретиться. Это не означало: выебать и выбросить. Нет, мой принцип был менее жестоким. Проведи со мной время и исчезни. По-тихому и быстро. Без проблем и без лирики. Я не строю из себя мачо. Достаточно для меня, достаточно для обоих. Любой другой вариант сводился к возникновению патетических вопросов типа: «А папа тебя лапал, когда ты была маленькая? Он от тебя чего-нибудь хотел? А ты ему дала?»

Я отправился в биллиардную «Чоя». Я вовсе не собирался закатывать шары в лузы, я хотел положить в карман деньги. Деньги, которые мне задолжал мой партнер по бывшему бизнесу. Риста Сантос. Светловолосый прохвост с узкими плечами, круглым лицом и толстыми щеками. Прошлым летом мы затеяли одно дело — я изготовлял бижутерию, а он ее продавал. Что-то на море, в Будве, что-то на книжной ярмарке в Белграде и еще в нескольких точках. Его задачей было обеспечить разрешение на торговлю и потом торчать рядом с прилавком и объяснять продвинутым, но малообеспеченным посетителям, что такое настоящее недорогое произведение искусства для подарка или украшения собственного внешнего вида. Один тип, с которым я в начале девяностых занимался контрабандой сигарет из Болгарии, научил меня делать разные виды сережек, главным образом из керамики, стразов и пробки. А еще из «заливки», это прозрачный столярный клей, который отлично схватывается и окрашивается любой краской, тушью, чернилами, кроме того в него можно поместить прозрачный циркон, малахит или нефрит. Особенно нравились мне сережки-«летучки», я их так окрестил за то, что они начинали покачиваться при малейшем ветерке. Делал я их из проволоки и кальки, на которой изображал китайские иероглифы, переписанные из «Женьминь жибао». Эту газету отец привез из Китая, он туда ездил лечиться иглоукалыванием, и перед возвращением завернул в печатный орган Коммунистической партии Китая шелковые скатерти и шторы, которые купил маме. Риста жаловался, что покупатели постоянно спрашивают его, что написано на сережках, и тогда я выдумал для него несколько вариантов перевода: «Самурай ищет врага в лесу» или «Мандарин смотрит за гору». Однако все сезоны уже закончились: и морской, и книжно-ярмарочный, и новогодний. От сережек ничего не осталось и пришло время поделить прибыль. Своей доли я не получил. Она ушла на Ристины «деловые оргии». Так получилось. Я закрыл на это глаза, на некоторое время, пока он не очнется от гулянок и не «вернется в жизнь». Я не настаивал, не надоедал ему. Но время шло, а Риста все никак не попадался мне на улице, не звонил по телефону, чтобы назначить день возвращения долга. Черта, подведенная под счетом, растянулась настолько, что грозила вот-вот лопнуть. Все это напоминало мне резинку, которая выдержала тысячу стирок и кипячений, а теперь потеряла свои свойства, и трусы начали сползать, причем до самых колен. И я опасался, что трусы пришли в такое состояние, что пора отправить их на помойку. Звучит глупо, но я начал беспокоиться за свои деньги. В этом городе взыскать с компаньона долг равнозначно задаче прорваться через гимен пятидесятилетней монашки. Тут придется потрудиться.

Он заметил меня и подмигнул, это означало, что партия скоро закончится. Он вертел головой, оценивая расположение оставшихся шаров и выбирая угол для удара. Он сконцентрировался до такой степени, что стал казаться косоглазым снайпером, который никак не может поймать на мушку свою цель. С первого раза у него не получилось, но ему удалось заставить противника порядком понервничать, так что нового шанса ждать было недолго. На этот раз он сумел выйти на орбиту победителя и церемониально закатил черный шар в свою лузу.

«О, диджей Хобо! Пришел ковать новые планы», он пожал мне руку, держа кий в другой руке. Кий был доказательством его победы. Он чувствовал себя «героем дня» и хотел, чтобы это редкое чувство не покидало его подольше. Мое присутствие могло испортить этот короткий момент заслуженного удовлетворения души, поэтому он не переставал скалиться. Слишком сердечно и слишком беззаботно. И хотя он знал, что я пришел вовсе не для того, чтобы поболеть за него, казалось, он готов был поделиться со мной жетонами. Жетонами — да, но не кием. «Здесь не хватает музыки, звуков, которые раздаются прямо из стен, текут между столами и перекликаются с ритмом стука сталкивающихся шаров. По-моему, сайкоделический фанк был бы самым подходящим звуковым фоном», его, что называется, несло.

Я слушал его стоя, сгорая от желания сыграть с ним одну партию железным ломом, хотя это и не соответствовало правилам игры. Я бы попортил сукно, да и кого-то из игроков тоже. «Негритянская фанкиада требует и негритянского пота», продолжил я предложенную им тему. «А ты попотел недостаточно».

«Таков мой стиль», он стоял, опираясь на кий, словно дает интервью какому-нибудь спортивному журналу.

«Э-э, а вот у диджея Хобо ни стиля, ни денег», сказал я таким деревянным голосом, словно проглотил все кии в биллиардной.

«Что за нытье?», закаркал он. «Я слышал, ты работаешь в клубе у Барона, а он, насколько мне известно, хорошо платит своим людям».

«Но это не причина, чтобы ты не отдавал мне мои деньги», я улыбнулся ему одной из своих кислых улыбок, не думаю, что такие он часто видел в своей «сладкой жизни».

«Это ты что же, хочешь сказать, что Риста тебя кинул? После всего, что мы с тобой вместе прошли?» Он размахивал кием как дирижер палочкой. Готовился начать блюз о «добрых старых временах». «Я знаю, что тебе должен, и я знаю, сколько должен, но ты не переживай. Сейчас я замутил одно отличное дельце, лекарства из Греции, фактически я уже на финишной прямой, и бабла хватит не только вернуть тебе, но еще и останется на проценты за задержку».

«Я переживаю не за себя, а за тебя». Я мрачно посмотрел на блестящие заклепки, которые блестели в глубине его глазных впадин.

«Зокс», он резко изменил интонацию, «разве мы с тобой так когда-нибудь разговаривали. Не надо меня разочаровывать, прошу тебя». Удивление на его блиноподобном лице сменилось обидой.

«Я тебя разочаровал, а ты меня наебал», и я крупным почерком вывел на сукне, как обстоят дела.

«Слушай, ты чего, деньги будут, я же тебе сказал», он вытаращил глаза так, что теперь они стали похожи на биллиардные шары. «Сам видишь, какие времена. Ты думаешь, мне никто не должен? Но что делать, если здесь каждый строит из себя бизнесмена. Тот, кого кинули, находит кого-то другого, кого кинет сам. Всегда найдется тип, который подсунет тебе незаряженное ружье. А дело нужно как-то поддерживать, пусть даже на нулевой отметке».

«Риста», прорычал я, но очень, очень приглушенно, «ты не на нуле, ты в минусе. Причем в здоровенном минусе. Я долго ждал и колебался. Но сейчас я тоже на финишной прямой. Через две недели я еду в Будапешт, и я рассчитываю на эти деньги. Ясно? И запомни, я не из тех, кто подсовывает незаряженное ружье».

«Это ты что, это ты, типа, мне угрожаешь?» ударил он по христианской струне, забыв, правда, ее настроить.

«Нет», я хлопнул по его вывихнутому плечу, «я просто похлопываю тебя по плечу», проговорил я тихим голосом, расслышать который можно было только сильно напрягшись.

«Похлопываешь меня по плечу?» он вылупился на меня, скроив изумленную рожу.

«Да. Дружеская поддержка», я хлопал его все сильнее и сильнее. «Ты можешь сделать это». Похоже, я выбил всю пыль из его куртки. Раз уж не удалось выбить что-нибудь более существенное.

«Что — сделать?» от моего хлопанья он даже пригнулся. Рука у меня тяжелая.

«Вернуть мне долг», я весь отдался ритму боевых барабанов.

«Ну, я же тебе сказал, что только…», он не успел спрятать язык во рту.

«И я тебе сказал», я поднял руку как индеец на переговорах. «Жду твоего приглашения. И вперед, к новым победам». Вместо рукопожатия я потряс его биллиардный кий. Когда прощаешься ненадолго, доза суеверия не помешает.

Я поспешил домой, убедиться все ли вещи остались на тех местах, где я их оставил. То есть, я не был уверен, был ли ТТ для отца просто фальшивым фетишем, от которого он забыл отделаться, или сопутствующим символом его успешной извилистой карьеры или чем-то еще более важным. Может, ему захочется именно сегодня приласкать его, подержать в руке, нехорошо будет, если он заметит, что кто-то играл с его любимцем.

Когда я пришел, меня встретила тишина спущенного воздушного шарика. Где-то среди пыли, повисшей в квартире после уборки, отец и брат забаррикадировались в своих комнатах, а мать курсировала между кухней и ванной. Готовила обед на всех конфорках: суп, томатный соус, тефтели, вареные овощи. «Сынок, сейчас отжим, пойди, подержи машину, а то опять начнет гулять по ванной», бросила она мне, когда я проходил мимо, вовлекая меня в водоворот домашней жизни. «Нет проблем», сказал я и сменил ее на посту. Всей тяжестью я навалился на трясущуюся стиральную машину. Она скрипела и подпрыгивала, состарившаяся от стирки одной и той же грязи. Между прочим, отличная штука для розыгрыша лотереи — идеи возникали у меня в голове, как мыльные пузыри в крутящемся барабане машины. Так всегда бывает, когда я остаюсь один в ванной, окруженный белыми плитками, на поверхности которых отражаются, не открывая себя, домашние духи. Да и кому себя открывать? Думаю, они уже потребовали у Ангела Комиссара перевода в другое место. Это была просторная ванная комната, достаточно просторная, чтобы отбросить мысль о том, что здесь мой отец и моя мать опорожняют свои кишечники, разглядывают свои дряблые, обвисшие тела, прощупывают наросты на своей бескровной голизне на предмет опухоли, педантично откладывают для стирки свое грязное белье, не забывая проверить, насколько оно грязное… С укрощением центрифуги я справился. И снова стал бесполезен, без дела, у всех на виду, трясясь от страха как перед приступом. Это домашнее чувство сопровождалось комплексом подавляемых симптомов: я хотел всем помогать, хотел, чтобы мой голос звучал твердо, чтобы улыбка не была мрачной, а щеки не краснели от стыда, который знал меня гораздо глубже, чем те, кто меня сделал, родил и растил, и продолжал делать это до сих пор.

Совместный обед был похож на принудительную очную ставку. Мы садились за стол, летаргичными и не очень голодными, по инерции обмениваясь словами, тайну которых мы забывали, как только возникало подозрение, что они означают некую тайну. К счастью, в тот день мать наготовила горы еды, так что никому из нас не удалось задаться вопросом, куда идет этот мир. Желтоватый цвет наших лиц резко контрастировал с фейерверком блюд на столе. Мы шевелили губами как музыканты, которые плохо умеют читать ноты. Отсутствия музыки мы не замечали точно так же, как не замечали и своего собственного присутствия. Вместо еды мы жевали собственные языки. Но в целом, не произошло ничего необычного, ничего, что навело бы меня на мысль, что отец что-то узнал…

Я встал из-за стола до кофе с ванильным печеньем, пора, уже началась моя смена. Я работал в CD-шопе «Атлантик», продавал диски и кассеты, записывал музыку на заказ, сортировал товар по жанрам — отдельно отечественная музыка, отдельно зарубежная. Хозяин шопа требовал, чтобы ассортимент носителей звука каждый день менялся и на витрине, и на полках, чтобы покупатели видели как можно больше из того, что у нас есть. Он постоянно повторял, что мы предлагаем не товар, а хиты и тренды. Твою мать, куда ни сунься, все умничают.

«Ты опоздал на целых два часа», такими словами встретил меня мой незаменимый коллега.

«Тебе удалось за это время кого-нибудь трахнуть?», спросил я, в надежде, что он провел свободное время как совершеннолетний.

«А теперь еще и издеваешься!», добавил он едко.

«Милан, детка», начал я тираду, «ты работаешь в абсолютно «ин» месте, в самом сердце крупнейшего в городе торгового центра. Парень, ты же просто посреди оазиса. Вокруг тебя стаями бродят телки, а ты? Чем ты занимаешься? Протираешь коробки от дисков и по сто раз в день пересчитываешь сдачу, которая тебе даже не принадлежит». Моя забота о нем имела скорее мужскую, чем корпоративную окраску.

«Твои советы мне не нужны», он понимал, какого хуя я завелся, но делал вид, что не понимает, что речь идет о его хуе.

«Но тебе нужна пизда. Пизда. Пиздища. Правильно? Ну, давай-ка, скажи это вслух, и проблема будет наполовину решена». Наверное, я был с ним слишком резок, семейный обед давал о себе знать.

«Ты просто больной, знаешь», несостоявшийся мужчина бил себя в безволосую грудь.

«Значит, ты не решаешься громко сказать: «Мне нужна пизда», проорал я вместо него. У него было пусто и в штанах, и в голове. Непонятно, откуда он брал свои прыщавые доводы.

«Тебе лечиться нужно», парень еще не научился реагировать на цинизм, а тем более говорить о пиздах. Я мог бы еще сколько угодно выебываться на его счет, но отрыжка заставила меня сократить выступление.

«Послушай меня, мудак несчастный. Если я хоть раз увижу, что ты дрочишь на рабочем месте, лечиться придется тебе». Если бы мне вдруг удалось заставить его расплакаться, я думаю, у него из глаз вместо слез потекла бы сперма.

Он сконцентрировал всю свою ненависть на пачке сигарет и пошел краснеть в каком-нибудь более безопасном месте. Я люблю делать добрые дела совершенно бескорыстно. Доброта должна проявляться спонтанно, или не проявляться вообще.

Тем временем, протиснувшись через нашу мужско-мужскую дискуссию, в магазин вошло несколько покупателей. Потом еще и еще. Делали все они одно и то же. Сначала рассматривали диски, потом начинали рассматривать друг друга, спереди и сзади. Завязывались знакомства, общение на скорую руку, они пряли ушами и, стоя или прогуливаясь, разговаривали о музыке все более увлеченно и раскованно. Что ж, они были более интересным товаром, чем «носители звука». Как будто их прислал сюда коллега Милан — может быть, у них были общие, связанные с хуем проблемы.

Новые посетители все прибывали, они прямо запрыгивали в дверь. Лезли как тараканы: родители тащили за собой детей, парни — девчонок, мужики — баб, настоящий поток выжатых как лимон существ, которые даже не замечали хронического недостатка воздуха в переполненном «Атлантике». Хм, пожалуй, это подходящее имя для места, где молодые и молодящиеся лечат страх одиночества среднего возраста. Терапевтически-расслабленный шум голосов становился все более музыкальным и раскрепощенным. Я чувствовал себя библиотекарем в читальном зале. Хранителем музея на ярмарке. Над входной дверью следовало бы поместить табличку «Выход обязателен» с изображенной на ней схемой движения. Те, кто нашел нужным обратиться ко мне, спрашивали «это что?», и никто не спрашивал «сколько стоит?». Не возникало никаких недоразумений или попыток торговаться, хотя один тип пялился на музыкальные центры и плейеры, решив, что они тоже продаются, и добивался от меня цены за «в комплекте» и за «компоненты». Твою мать, ни они не были покупателями, ни я не был продавцом. Мне захотелось предложить им кофе, но я опасался, что после этого кто-нибудь из них начнет интересоваться, свободен ли туалет. Но они были терпеливы и заняты болтовней в неизвестном им раньше интимном уголке, декорированном дисками, постерами с портретами супер-звезд и концертными афишами. В конце концов, мне не осталось ничего другого, кроме как выключить музыку. Пора им, наконец, придти в себя и вспомнить о своих бумажниках. Тех, кто не понял брейк, я начал преследовать навязчивым вопросом: «Вы что-то ищете?». Тут и наиболее социализированные отщепенцы постепенно стали переходить к стратегии отступления, стараясь избежать моего зоркого взгляда «телохранителя».

Попозже, когда воздух немного расчистился, мое внимание привлекли три типа, которые принялись описывать мне клип песни, которая их интересует — полностью вся хореография и сценография, сколько чернокожих и сколько белых, сколько мужчин и сколько женщин, раздеваются ли они пока поднимают руки, раскачивают ли бедрами и потирают ли ляжки, подпрыгивают ли они на крыше здания или на капоте «кадиллака», курят они или выпивают, у скольких обритые головы, а у скольких хиппи-афро-дред прически, украшают ли их лица розовые очки в роговой оправе или серебряный мейк-ап, открывают ли они рты, когда поют, поют они или рэпуют, что написано на их майках, какого цвета у них шорты, появляются ли в небе над ними вертолеты или полная луна, а за спиной — дорога в прериях или мокрые городские улицы, валяются ли музыканты на кроватях или на пляжах, имеют ли место поцелуи, петинг или романтические объятия, сколько раз показывают гитару, а сколько пупок гитариста. Они запомнили каждую идиотскую деталь клипа и только одного не могли вспомнить — как называется песня и кто ее исполняет. От меня они хотели получить судьбоносный ответ, который позволит им дышать и жить дальше. Я сказал им, что продаю не знание, а диски и кассеты, а им самое лучшее было бы записаться для участия в каком-нибудь музыкальном квизе. Они смотрели на меня смущенными глазами до тех пор, пока я сам не смутился и не начал перед ними извиняться: «Мне ужас как жалко, что это не я снимался в том клипе, но сами понимаете, везде не поспеешь». Только после этого они удалились, торжествующе приплясывая.

Все мы разные, и никто ни в ком не ошибается. Энди Уорхол давно сказал, что в будущем каждый станет на пятнадцать минут звездой, однако в «Атлантике» хронометраж был более продолжительным. Под конец моей смены откуда-то на меня свалилась молодая толстуха, которая целый час пела мне песни, которые она хотела записать. «Мне нужна пати-кассета на любой случай», объяснила она приглушенным тоном, аранжированным запахом пива. Пела она кошмарно, ее английский был такого же уровня. У нее то ли уже была, то ли задерживалась менструация. «А эту узнаешь?», спрашивала она перед тем, как пропищать следующую. «Сестренка, не обязательно всю, можешь только рефрен», я пытался облегчить жизнь и себе и ей. «Я не могу прямо так начать с рефрена, я тебе не джукбокс, еб твою мать», прохрипела она, демонстрируя максимальные возможности своего голоса, который любой ценой стремился быть вокалом. «Я тоже», защищался я с ручкой и блокнотом в руках. «Но у тебя есть жетон», она раздирала мой слух каждым фальшивым звуком. «Сконцентрируйся, мать твою. Это же твоя работа». Она была права. Я неожиданно почувствовал благодарность к этой нахальной безбашенной толстухе. Она поставила меня на один уровень с выключателем и подсоединила к сети. Я присоединялся к ней, когда он запевала. Я был ее басом, ее терцией и ее секретаршей. Я записал все названия, и ее и мои. Они и так теперь стали нашими общими песнями. В конце сеанса я пообещал ей бонусную кассету. «Идет», сказала она запыхавшись, «только пусть будет микс». И еще я сказал, чтобы она не переживала и попросил придти завтра в первой половине дня, именно в первой половине, когда здесь не бывает хозяина. «Он не одобряет бесплатные услуги, понимаешь?». Она поняла. У Милана будет шанс показать себя, подумал я, пока, на всякий случай, провожал ее к выходу. Я постарался сделать ей уникальную универсальную кассету: музыка к порнофильмам, микшированная с музыкой к компьютерным играм. Это был образец продукции «Диджей Хобо продакт». Должно быть, он подействовал, потому что больше я ее не видел.

По вечерам, обычно в выходные, я ставил музыку в «Лимбе», первопрестольном клубе Нишвила. Идею подал мне Йоби, хозяином «Лимба» был его дальний родственник, знаменитый Аца Барон, известный и сам по себе, и по рассказам о нем. Барон был своего рода городским султаном — он был знаком с законом, а закон был знаком с ним. Я согласился на предложение, из-за денег и со скуки. Я не особо тащился от диджеинга, хотя мне нравилось сидеть одному в кабине, которая отделяет меня от городских отбросов, воображающих себя сливками. Даже всемогущему стробо я был неподвластен. Я был парнем со стороны, тем, кто микширует грув и драйв без малейшего желания микшироваться с клубным племенем. Я не прицеплялся к их электронному поезду. Кроме того, в таких местах обычно пускают музыку для мордобоя, а не музыку для танцев. Клуб не клуб, если он не место встречи, где самовыражаются чокнутые одеревеневшие нарциссы. Для его посетителей он стал своего рода зависимостью. Никто не приходил сюда один, всегда плечом к плечу разные команды, разные группировки, все старались произвести друг на друга впечатление. Атмосфера была напряженная, коллективное упражнение в трансе.

Я не был участником представления, несмотря на то, что в такие вечера Зокс превращался в Диджея Хобо. Нет, я вовсе не вел двойную жизнь. Я думаю, пока ты с родителями, вести двойную жизнь невозможно. Потому что с родителями ты не живешь, хотя ты у них проживаешь. Бывает ли бóльшая иллюзия? А ни одна иллюзия не уживется с шизофренией. Или ты в ней, или подвешен в стеклянном диско-шаре, который подвергается действию дымовой машины и лазерного зубила. Мне больше нравился второй вариант: кружишь над сексуальной лихорадкой, и от тебя отражается каждый луч. Любимым моим развлечением было наблюдать за медленно вращающимся шаром наверху, пытаясь вообразить, насколько холоден и пуст мрак в этом отражателе света. Эта сладкая загадка щекотала меня примерно так же, как самые сексуальные фанк-синкопы из какого-то другого времени, где бас обладал личностью.

«Эй, Хобо, сегодня у меня день рождения», заявил Краса, пока я проверял аппаратуру и наушники.

«Ты еще слишком молод, чтобы праздновать такие события», сказал я, удивляясь тому, что он вообще помнит дату. Краса пританцовывал на месте, типичные движения для парня, который зарабатывает себе на жизнь за стойкой. В «Лимбе» он был одним из «винтиков».

«Можно сделать музыкальную заявку в честь виновника торжества?» спросил он в эйфории.

«Краса, сегодня вечером все дансы и ремиксы — твои», сказал я, чтобы отделаться. «Дай только список». Я подвигал вверх-вниз потенциометры. Пич-контроль фыркал безукоризненно. Ничего не скажешь, «Лимбо» действительно самый престижный клуб в городе. Он продекламировал мне кучу имен с движущейся ленты однократного применения.

«Принято». Я поднял указательный палец в знак того, что хватит меня давить.

Итак, в тот вечер Краса прислал мне столько виски, что мои руки окоченели от скретча. Возможно, потому что это было в первый раз. Я весь превратился в черный винил. Живьем его ел. О пластинках даже не думал — в основном они были не мои, а взяты на время.

«Сегодня вечером ты отрывался даже больше, чем народ», резюмировал Титус. «Прямо душу из них вырвал».

Титус заботился о «народе». Он был «часовым у ворот». Кривоногий, со слишком широкими плечами и слишком широкими бедрами, тяжелой нижней челюстью и птичьими пальцами, стиснутыми в маленькие подвижные кулаки, такой неудачно неуклюжий тип, как будто его мать трахалась с Кинг-Конгом. Он отвечал за безопасность. У него на голове были от природы упругие, шерстяные завитки волос, красная шея, как у индюка, и он важно стоял на входе в «часы пик». «Надо знать, кого запускать», говорил он, щуря свиные глазки. Вход здесь бесплатный, но за выпивку надо платить. «Хаммер», «Блу Эйнджел», «Элефант», «Плейбой» трехцветный. Меню постоянно пополнялось новыми названиями, каждое из которых имело свою фишку. Чтобы распознать, какая из этих фишек твоя требовалось время. Торговля шла как в студенческой столовой. Современная молодежь ждала в очереди. Без очереди нет арифметики. А без арифметики нет организации. Бывали и трипы, я видел сопляков, которые делили «бумажки» на четвертушки, некоторые их глотали, некоторые сосали. В клубе не хватало темных углов, в которых они могли бы скрыть свою безумную жажду как можно более драматичного безумия. Разные лица, разные характеры, разный товар — Титус заботился о том, чтобы все они были гармонично приняты и обслужены в защищенной капсуле Барона. Я имею в виду, защищенной законом. Все в соответствии с принципом хозяина: «Лучше иметь, чем не иметь».

Потом мы пошли к Красе отмечать день рождения. Я был пьян, и чтобы выдержать этот праздник, плохой адреналин и сбивчивые разговоры, мне нужно было добавить еще. Переплетеные тела оценивали друг друга, угощаясь чужим вниманием. Одни выбирали музыку, другие выбирали телок. Танцы спонтанно превратились в объятия и пантомиму полового сношения. Сцены проигрывались быстро, не переходя ни во что реальное, весьма поверхностное трение сглаживало невидимые недоразумения. Никто не утруждал себя танцами один на один. Краса в одной из пауз переоделся. Он хотел быть главным угощением. Этого почти никто не понял. К нему подходили, целовали в щеку и спрашивали, какая комната свободна. Всегда так, один старается, а достается другому. Дружба недолговечна, общение вечно — нежно шептал мне алкоголь, единственное живое существо в этой квартире. Я уже довольно сильно одеревенел от проглоченных градусов, когда появился Барон, в сером, отливающем блеском костюме и серой шелковой рубашке. Это были разные оттенки серого. Он шел плавно как яхта. В руке нес букет красных роз в нарядной бумаге с веточкой папоротника и красным бантиком. Краса бросился ему навстречу, распахнув объятия и издавая восхищенные звуки, но темные непрозрачные глаза и улыбка летучей мыши в одно мгновение охладили его.

«Что это за маньяка ты оставил за стойкой?», прервал он Красины вопли и сопли, прострелив его взглядом, который недвусмысленно сообщал: «мы здесь не в церкви».

Тишина подобно лавине обрушилась на гуляющий народ с очень, очень большой высоты.

Тишина между молнией и ударом грома.

«А, это…», начал было Краса, окаменев как недовершенный памятник. Не было такой стойки, за которой он смог бы спрятаться и остаться там до конца жизни. «Сегодня у меня день рождения, и я…». Звуки, которые он производил, открывая рот, звучали обреченно, вероятно совершенно неосознанно.

Металлический голос прервал писк домашней мыши, которая отчаянно пыталась вернуться в свою клетку: «Твой день рождения закончился три часа назад». У Барона для ночной работы имелся особый тариф. Было очевидно, что больше внимания он уделяет не людям, а времени. И он прав — люди заменимы, а время нет. Я, было, задумался над бренностью жизни. «Это у тебя какой по порядку?», спросил он, не отрывая взгляда от надетого на средний палец правой руки чудовищно большого платинового перстня с красноватым рубином овальной формы. По моей оценке такой инструмент дает полную гарантию, что никому не захочется вызвать тебя на кулачный бой голыми руками. Может, что-то подобное промелькнуло в голове и у Красы, потому что он, вроде как, не сразу понял вопрос. Он растеряно наблюдал, как Барон пальцами левой руки медленно крутит перстень на среднем пальце. Наконец Краса очнулся и проговорил дрожащим голосом: «Двадцать третий».

«Тебе исполнилось двадцать три года, а ты еще не выучил, что мой виски пьют исключительно в моем клубе», его загадочный оскал не выражал никаких чувств. Этот не протянет плачущему малышу бутылочку с молоком. Правда, в присутствии Барона ни один малыш бы и не решился заплакать. Не зашел бы так далеко. По крайней мере, в этой жизни. «А мой виски это не гратис[8]-виски», серый, оголенный взгляд опустился на вляпавшегося из-за незнания парня, который плавал в липкой лужице как обертка от мороженого. «Бывает шотландский виски, ирландский виски, канадский виски, виски Теннеси, виски бурбон. Но не бывает гратис-виски. Кто ты такой, чтобы выдумывать что-то, чего не существует в природе?»

Да, это был такой вопрос, который мог заставить человека даже бессознательно перекреститься и заплевать все вокруг трехкратными плевками через плечо, вопрос высшего порядка, после которого все становится еще хуже, чем ты думал, а твоя жизнь делается настолько плохой, насколько тебе это и суждено.

«Извини, Барон, я просто хотел угостить друзей», Краса скреб ногтями прозрачную стену, которая отделяла его от всякой надежды на избавление. Больше всего ему хотелось броситься к выключателю и погасить свет. Но никакое «щелк» не смогло бы прогнать его страх. Он был у Барона в руках, весь, вместе со своими трусами и носками, которые никому, даже самому Красе больше не понадобятся.

«У тебя нет друзей, когда ты работаешь на меня и на мои деньги», Барон сунул цветы ему в руки. Лепестки роз встали дыбом от страха, что их засунут Красе в рот. Выпитое обострило мое восприятие. «Смотри, чтобы не завяли. Это твое выходное пособие. Я хочу, чтобы до завтрашнего вечера за стойкой все было урегулировано. И чтобы в клубе я тебя больше не видел. Пообщайся побольше с родителями, пусть они займутся твоим воспитанием. Лучше они, чем кто-то еще».

К сожалению, Красе нужны были не родители, а опекуны. Больше некому было просить у Барона прощения. Перед ним был не подавленный, безответственный бармен с полными слез глазами, а выжатая, истончившаяся от интенсивного употребления тряпка грязно-пепельного цвета. Барон насрал на нее, чтобы она стала чище. Возможно. Методичный как метроном, он распространял вокруг себя наэлектризованное тик-таканье. Потом повернулся и ушел, элегантной походкой. Гибкая, зловещая фигура. Свое «прощай» он уже кому было нужно сказал. У безжалостных людей есть врожденное чувство стиля, или они твердо убеждены, что оно у них есть. Суть от этого не меняется. В воздухе стояла вонь, как от пропылившейся бархотки для полировки обуви.

«Похоже, сегодня вечером ему не повезло в покер», услышал я чей-то шепот. Еб твою мать, да его, видно, в отличие от остальных не проняло. Мне удалось начать новую бутылку «гратис-виски» еще до того как остальные разошлись, унося каждый у себя на плече свою фишку. Надо думать, они знали, куда направиться. Никто даже не заметил, что Красе было не до утешений.

Мать проливала слезы восхищения в адрес фасадов дворцов в стиле барокко, цветной керамической черепицы на крышах церквей, готических аркад, украшенных фресками и ажурных решеток на окнах домов крупной буржуазии в стиле необарокко, статуй святых и королей, неоготических башен церквей, гостиниц в стиле модерн, нарядных парадных входов и лестниц в стиле неоренессанса.

Отец обличал кровожадных гуннов и татар, русские танки и католический скипетр, империю самоубийц и контрабандистов, неслыханные цены на пиво и гуляш.

Говорили они о Будапеште. Хотели подготовить совершеннолетних сыновей к далекому путешествию. Было очевидно, что знания почерпнуты из разных учебников. Мать при этом раскладывала пасьянс, который довольно редко у нее получался. Отец прочищал свой призренский мундштук «Филигран» из серебра с янтарем.

Слушая, как они болтают об уникальном городе, я размышлял об уникальной возможности увидеть живьем калифорнийское безумие под названием «Ред Хот Чили Пеперс». Это мне не понравилось. Размышлять о безумии означает допускать его. А я в безумие не верил. Короче, я не страдал, я просто терпел и ждал. Но и это не помогло. Риста Сантос не объявлялся, даже для того, чтобы поведать мне очередную «алиби-историю» о деньгах, которые все крутятся и крутятся, очевидные, но неощутимые. Он меня всерьез не воспринял. Но всерьез воспринял его я. Для меня он стал человеком с серьезными проблемами.

Я болтался без дела, на каждом шагу сталкиваясь с симптомами переменчивого июня. Пронизывающий до костей ветер разносил слащавый запах цветущих лип. Цвета постоянно менялись, сливаясь в жаркие зеленые факелы. Весна закипала как перегревшаяся машина времени — вирус лета уже расплодился в потном воздухе. Весь город был наполнен влажной пустотой, которая проникала под одежду, под кожу, под земную кору. Я всматривался в прохожих, особенно в тех, кого знал. На их лицах была заметна аллергическая краснота. Это было, в общем-то, все, что я мог сделать. Нужно быть осторожным, когда берешь или даешь деньги в долг.

Я отказался от преследования, а брат отказался от поездки. «Пеперсы» вообще-то и не входили в число его любимых бэндов, он «вовремя» их раскусил, пока они еще были «неизвестными дикарями», и теперь вовсе не умирал от желания реально соприкоснуться с «их мейнстрим-королевством». На самом деле, у брата был свой бэнд, они как раз сейчас вели переговоры с «Срб Рекордсом» насчет выпуска кассеты. А это было хуже, чем пробная запись на набережной Нишавы в часы прогулок пенсионеров. «Но через это надо пройти», резюмировал брат, подчеркивая спартанский дух рок-н-ролла. Нашего рок-н-ролла. Я принял и его доводы, и его деньги. Не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Он знал, что мне важно попасть на этот праздник жизни и что я упустил бабло, которое безуспешно попытался вернуть.

«Глупо упустить такой шанс», сказал он, протягивая мне две бумажки по сто марок.

«Но это ощутимо стóит», ответил я.

«Это будет ощутимо стóить Ристе Сантосу», он посмотрел на меня, загадочно поджав губы.

«Тебе виднее», улыбнулся я, и это было лучшим, что я мог сделать. Как можно дальше от горечи мщения. Всему свое время. Мы молчали по-братски, курили и изучали друг друга.

На Болгарской парковке я застал пеструю толпу челноков и рокеров. Одни прощались с родней, другие давали инструкции остающимся, требуя, чтобы они вслух повторили все, что нужно сделать пока они не вернутся, третьи запихивали в багажники дорожные сумки и здоровенные клетчатые тюки. Каждый был озабочен целью поездки. Они были игроками одной команды, привыкшими к поездкам, они громко выражали недовольство и водителями, и прохожими, и жаркой влажной погодой, и расписанием. Я старался не обращать внимания. Спускались сумерки, быстро стемнело. Я стоял в стороне и смотрел на освещенный бульвар. Он на мой взгляд не ответил. Я отправился в путь без спутников и без багажа.

Стоило нам тронуться, как те, кто постарше, почувствовали голод, а те, кто помладше, — жажду. Шуршание целлофана, звук открывания консервов, чавканье и прихлебывание, перекрикивания и перешептывания, шумная музыка из динамика. Неужели любая поездка должна походить на экскурсию? Мне хотелось побольше тряски и громыхания, но амортизаторы функционировали нормально, и автобус привычно скользил сквозь ночь, в направлении плоского и низкого севера.

Во время стоянки для курильщиков, посреди ничего, ко мне подошла девушка, сияющая вроде какого-то солнца. Тогда я почувствовал. Нечто. Этот запах. Запах женской раздевалки. Рыбный запах, который распространяют тела девочек, когда они раздеваются, отдающий розовыми прокладками и губной помадой. А еще постельным бельем, ванилью, мылом, менструацией, подростковой туалетной водичкой, первыми сигаретами, смешанными с алкоголем-оранжадом.

«Ты тот самый Хобо, правда?», подкралась она в стиле Дениса Ирвина.

«Какой тот самый». Интересно, сколько же нас может быть, улыбнулся я про себя.

«Ну, тот диджей, из «Лимба», прозвучало это так, словно у меня неправильное хобби.

«А-а, этот», сказал я и едва сдержался, чтобы не показать на себя пальцем.

«Тебя легко узнать, ты всегда держишься как паломник». Ничего не скажешь, она стартовала с дистанции бэка. Под ногами моей опознанной персоны скрипел гравий.

«Ты первая, кто говорит мне такое». Я вдруг осознал, как чувствует себя защитник, неожиданно встретившийся взглядом с вратарем противника: бешеная наглость это не способ забить гол.

«Да ладно, наверное, у других просто не было случая», она перехватила у меня мяч без нарушения.

Совершенно определенно, подобное слышишь не каждый день, независимо от того, где находишься — на поле или на трибунах. Я посмотрел на нее, с любопытством вывернув шею. Длинные, прямые, светлые волосы цвета ромашки, мутно-зеленые глаза, узкое лицо, светлое как девичья комната, три-четыре прыщика, которые ей никак не удается выдавить, стройная шея, на которой просвечивают сосуды — она была существом особым, существом, прячущимся в грубой джинсовой куртке. Грудь, бедра, попа, ноги — ничего этого не было видно в маслянистом полумраке. Я увидел кое-что другое. Маленькие, беззащитные ступни в поблескивающих сандалиях из золотистых нитей, изумительно ухоженные, накрашенные черным лаком ногти на ногах, ногти на руках подстрижены коротко, по-мужски, с маленькими полумесяцами, пальцы как змейки, прикрепленные к ладоням. Передо мной была мерцающая белизна экрана только что выключенного телевизора. Тело, с которым ничего не происходит, — маятник ужаса, достаточно ленивый, чтобы наслаждаться жизнью. Я скукожился как татуировка без разрешения, сделанная мелкими уколами.

Теперь была моя очередь спросить: «А кто ты?»

Я видел, что она ждала подобного идиотского жеста вежливости.

«Не знаю», она пожала плечами. «Я с собой не знакома. Зачем мне это?»

Я не мог понять, то ли она от природы чокнутая, то ли старалась произвести такое впечатление. Для любой атаки было еще рано.

«Эй, полегче», сказал я, следя за лучом фонарика, которым один из спутников освещал дорогу до ближайшего куста. Себе он хотел помочь или другим? «Я не собирался рассматривать твою ладонь», объяснил я свои намерения, глядя на нее из-под ресниц как всякий воспитанный парень.

«А ты видел женщину в белом, которая становится другой женщиной в белом?». Мне показалось, что она говорит типа как гадалка. Она продолжала, не замечая моего иронического молчания.

«Она откровенно обидчива, ей не нужно говорить, что она верна, потому что она искренна как лед, как огонь. Она не идет на сделку с чувствами. Она ребенок, который вовремя сказал своим родителям «прощайте».

Она проговорила все это без запинки. Она не спешила сменить пластинку. Как кто-то, кто понял, что невозможно «перейти к делу».

«Нормально», сказал я с сочувствием, «я тоже прошел через это. Но сейчас меня интересует другое. Кто ты?»

Вообще-то это был полушутливый диалог, и при том куда более реальный, чем наше путешествие. Наконец она сказала, без поддразнивания: «Узнаешь, если завтра будешь со мной».

Я согласился, очень, очень хорошо сознавая, что не хочу ничего узнавать. Мечта не должна становиться явью — этим ограничивалась моя вера. Она же верила, что «ангелы тратят наше время». Мне не подходила компания ангелов, но я думал, что могу с ними побороться, и мудро спустился с неба на землю: «Хороший фильм заставляет время остановиться». «Конечно», слышал я «по-тибетски» эхо ее голоса, «как только я с чем-то кончаю, тут же с ним и прощаюсь».

Я согласился с ней, это было единственным способом избежать кошмара ее исповеди. Она не была чокнутой. Она была ребенком с долгим «е». Она была еще много чем или кем, но те другие ее лики не были для меня важны. У ребенка можно научиться, как плакать из-за того, что не можешь что-то иметь. И как никогда не оставаться ночью без дела. Мне стало жалко, что мы едем не на поезде. В поезде можно жить, а в автобусе тебя болтает из стороны в сторону, и ты ждешь следующей остановки.

Наутро нас выгрузили у стадиона «Киш», это открытый стадион для игры в гандбол, где соревнования чередовались с концертами и где в тот вечер выступали «Пеперсы». Рядом были запаркованы автобусы с загребскими и люблянскими номерами, набитые потягивающимися пассажирами, такими же помятыми, как и мы. Проходя друг мимо друга, мы молча обменивались взглядами и только. Та история осталось ого-го как далеко в прошлом, недосказанной и так там и застрявшей.

Водитель, человек из турагентства, торопившийся на китайский рынок, объяснил нам, где купить билеты на метро и как ими пользоваться, исключительно «красной» линией, сколько станций отделяет нас от улицы Ваци, от здания Парламента, какой мост нужно перейти, чтобы легче всего добраться до Рыбацкого бастиона или до Крепости. Мы договорились насчет времени сбора и обратного отправления автобуса, а потом двинулись завоевывать Будапешт. Меня Бог туристом не создал, но по каким-то причинам он оказался ко мне милостив, потому что и Даница, моя дорожная знакомая, была той же породы.

«Экскурсия по городу мне похуй», по-шоферски круто отвергла она возможность любого шопинга. «Давай поищем, где здесь наливают темное пиво».

«Да, да», с благодарностью проворковал я, «это наш шанс попробовать настоящее темное пиво, а не газированный раствор карамели из Бечея». До этого мы с ней по очереди потягивали из моей фляжки.

«Здесь любое пиво — настоящее», она обратила мое внимание на то, что мы далеко от дома.

И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый жирок и невыразительную, безликую одежду, они оставались как бы неподходящим материалом для тотальной реставрации, которая проводилась в их столице. Короче, я в первый раз был в Будапеште и, может быть, поэтому подумал, что не случайно порно-индустрия из целой Европы переселилась теперь именно сюда. Когда я сказал об этом Данице, она яростно потянула носом воздух, закатила глаза и процедила: «Ух, я так ненавижу этих туристов, что готова прямо здесь тебе отсосать». Мы тащились по набережной Пешты, вокруг слышались лающие резкие звуки немецкого языка, щелканье фотоаппаратов, жужжание кинокамер, этих карманных моделей для обеспечения портативной вечности. Я молчал и пялился на гладкую поверхность Дуная, ослепленный его мутным свинцовым блеском. Он мощно гнал воду, побеждая время, полный презрения к этому севшему здесь на мель городу с его маниакально величественными мостами, разукрашенными крепостными стенами и скрывающимися за ними зданиями. Город же, со своей стороны, каждым своим обтесанным камнем благодарил за монаршью милость Великую Воду, которая пощадила и не затопила его. До поры до времени. Я наслаждался приглушенным шумом течения, который смешивался с ворожбой Даницы.

«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.

«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них — пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.

Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.

Пока автобус гнал назад, пассажиры показывали друг другу купленные сувениры, заранее радуясь предстоящей перепродаже. Я, подавленный присутствием Даницы, слушал, как они выкрикивают цены, и клевал носом. Сейчас она сидела рядом со мной. Головой я прислонился к окну, стекло было таким же грязным, как и мое лицо. За окном было ничего не видно, внутри смотреть было не на что. Даница перебирала названия песен, которые «Пеперсы» не исполнили. «У каждого есть свои любимые», защищал я их. «Но это их песни», не соглашалась она с моей позицией. «Вот именно поэтому», малодушно продолжал я, «может они им надоели до смерти». На миг она замолчала, ей не трудно было сообразить, что я говорю не о репертуаре. «А что это ты так скис?» спросила она меня возмущенно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы придумать ответ: «Горюю, что мой одеколон выветрился». Она приблизила лицо и обнюхала меня. «Нет, пахнет так же хорошо». Раздраженным тоном, выражающим, что она меня достала, я процедил: «Это главным образом пот и слегка хлопок». На меня накатило гадское ироничное настроение. «Не пизди», отрезала она, «это пахнет твоя кожа». Пиздя в свой собственный адрес, я сказал: «Так ведь всегда речь идет о чьей-то коже, разве нет?» Я никак не мог сообразить, опизденело ли и ей, но, во всяком случае, она замолчала. Эту перемену я мог только приветствовать. Путешествие продолжалось.

Я по-прежнему пялился в окно. Там было мое отражение, вписанное в мрачный фон. Перед ним мне не нужно было оправдываться. Да и перед ней тоже. Ёб твою мать, мы выдержали всю ту прогулку, даже не взявшись за руки, зачем сейчас портить поездку. Так гораздо больше пробирает, нет что ли? Нет, мне совсем не было плохо. Может быть только немного грустно, но грусть это в порядке вещей. В сущности, я чувствовал себя чисто, если понятно, что я имею в виду. Одиночество настигает каждого. Оно самая сильная химия — разливается по всему телу, проникает повсюду, даже в те места, про которые ты и не знал, что они у тебя есть. Проблема только в том, что ты никогда не бываешь один. Стоит себе в этом признаться, и становится легче. Из-за молчания Даницы у меня поднялось настроение. Это была тишина такого рода, что в ней можно было ясно услышать как «эго» надувается, пуская пар как кипящая вода, которая ждет, что в нее бросят какие-нибудь листья, травки или целиком растения. Я вздохнул, поцеловал ее в щеку и сунул ей бутылку водки, которую незадолго до этого купил, на всякий случай. Чтоб выпить. Оказалось, это был правильный шаг. Я имею в виду, покупка водки. В противном случае, мне было бы совсем нечего ей предложить. Она взяла бутылку, отпила маленький, дегустационный глоток, подождала результата, подрагивая длинными ресницами, а потом закинула голову и, опираясь затылком на спинку сидения, влила в себя необходимую дозу. Тестирование было закончено, и мы могли полностью отдаться напитку. А что еще делать в компании утомленного паломника, возвращающегося домой? Я не любил раздумывать о выборе, я ей так и сказал. Она заявила, что о таком не говорят, а затем очень, очень доверительным тоном прошептала: «Я могу быть своя в доску только тогда, когда у меня с кем-то связь».

«Это то, что меня мучает», прокашлял я признание.

«С какой стати это может мучить тебя?». Она посмотрела на меня, как на впавшего в детство маразматика, удивленная тем, что видит.

«Потому что я хотел бы, чтобы ты не была уж очень своя в доску», сказал я, вытирая рот.

«То, чего хочешь, вовсе не всегда то, чего хочешь хотеть». Она положила голову мне на плечо. Как-то по-кошачьи.

Да, она действительно умела говорить такие вещи, которые ты слушаешь каждый день, но никогда не слышишь. Важные безболезненные вещи, которые с тобой происходят для порядка, только для того, чтобы сделать твою жизнь достаточно бессмысленной и легкой.

Пока я так потихоньку обмозговывал все это, одурманенный водкой и воздухом в автобусе, Даница заснула, не выпуская моей руки. Это не помешало мне развлечься. «Ю мэйк май харт синг. Ю мэйк ми эвритинг. Ю мув ми», покачивался я на сидении под слова и рифф, который скользил от высшей до низшей точки моего позвоночника. Да, это была поездка, о которой мечтает каждый Ковальски. «Бэйб, ай тинк ай лав ю», пел я версию Хендрикса, уверенный, что «Троггсы» не имеют ничего против. «Бат ай вона ноу фор шур! О, бэйб, плиз! Сак ит ту ми ван мор тайм»[10]. Я искренне обрадовался, что есть такой гимн любви, под который могу присягнуть и я.

Когда Даница проснулась, я уже отключился. От водки, от исполнения песен, от нежностей, от пересказывания того, что она вслух видела во сне, когда спала на моем плече. Вскоре отключилась и она. Мне хотелось подремать, и я прислонился к ее плечу. Это было последнее прикосновение, которое я запомнил перед тем, как погрузиться а алкогольную нирвану.

Позже, садясь в такси, она бросила мне: «Если не вернешься, я тебя ждать не буду». Ха, классная фраза для прощания двух психов. Даница была чем-то большим, чем королева идиотских алиби. Она знала, что мне некуда возвращаться. «Если ты не вернешься, я тебя ждать не буду». Эх. Я не вернулся, но я ее ждал. Правда, не там.

Я пришел в «Лимбо» немного раньше, мы договорились встретиться с Кинки, чтобы я передал диски, которые купил для нее в Будапеште. Кинки была моей старой подружкой, насколько старой, настолько же и подружкой. Я и сам удивляюсь тому, сколько лет мы дружим. Не знаю, почему мы так долго терпели друг друга, но я не из тех, кто задается такими вопросами. Просто наше общение продолжалось и продолжалось, и было именно этим, общением. Мы вместе оттрубили четыре года в гимназии, и, думаю, именно она убедила меня поступить на юридический факультет. Я сделал это, хотя большой необходимости не было. С тех пор она носит это прозвище — Кинки[11]. Дал его я — она была от природы хай[12]. Веселая «даб-девчонка», непослушные глаза, непослушные волосы, непослушная попа. Ее ничто не могло остановить — подъем и спуск, подъем и падение, и так далее, ритм за ритмом. У нее был «пробег». Настоящая кинки. Так это прозвище и осталось, и превратилось в имя. Мы не остались. Я имею в виду, на факсе. Первым из «храма науки» свалил я, и даже не заметил, когда это произошло. Кинки дотянула до конца последнего курса и только после этого всех их послала к известной матери. Все-таки ей потребовалось время, чтобы оторвать их от себя, или себя от них, со временем это стало, к сожалению, главным вопросом ее жизни. Мне это не мешало, я и так не особо интересовался ответами. Да и людьми. Хотя вторых полностью избежать не мог. Особенно в «Лимбе».

«О, Хобо, с чего это ты так рано? Пришел с нами повидаться?». Псевдоофициантки завладели стойкой, наслаждаясь своими сигаретами и своими позами. Я не был точно уверен, они выбирали позу, или поза выбирала их. В любом случае они были неизбежны. Точно так же как Титус, который беседовал с ними из-за стойки, расслабленный и одновременно сконцентрированный как боксер в углу ринга перед началом матча. Он складывал и вычитал, прикидывая, какой приход будет от предстоящего клабинга.

«У меня тут свидание с подружкой», сказал я, надеясь, что это достаточно веская причина, чтобы мне предложили выпить.

«А, вот как. Хочешь, чтобы мы посмотрели как ты трахаешься?». Хозяйки ночи своими усмешками и грубым мужским юмором умеют добиться, чтобы у тебя никогда не встало. Вполне объяснимо, они делали мужскую работу — развлекали себя и других, без ухаживаний и сюсюканья, могли дать в зубы и получить сами, нюхали грязное белье, обмениваясь им друг с другом. Было похоже, что никто не может поставить под угрозу их развлечение, и я ценил их усилия, тот способ, которым, потея, зарабатывало свой хлеб это принадлежащее хозяину женское мясо. Ведь и я сам был частью инвентаря Ацы Барона.

«В этом клубе траханье запрещено, разве не так?». Я закурил сигарету и присоединился к компании курильщиков. «Или же просто запрещено об этом рассказывать?»

«Да без проблем, Хобо, мы же свои люди», подключился Титус и подвинул ко мне щедро наполненный стакан. Мы молча чокнулись. Я предчувствовал что-то из ряда вон выходящее. Так оно и было.

«Команда, да?», сказал я, чувствуя, как мои рецепторы наслаждаются бурбоном, и как он жжет нижние слои моего живота. Ничего не скажешь, эта эссенция из Кентукки никогда не обманывает.

«Команда?», Титус вопросительно приподнял брови и развел руками. «Семья, дорогой мой, семья. Как ты не понимаешь?». Его улыбка была скорее хитрой, чем притворной. Настоящий «часовой у ворот».

«Понимаю», я кивнул головой насчет следующей порции бурбона, «значит — каждый с каждым».

«Значит, никто с тобой, а ты со всеми», сказала одна из «семейных» участниц оргий. Это выглядело как упрек, как стрижка черной овцы на глазах всего стада. Черная овца заблеяла: «Слишком много семей на этом свете». Я поднял стакан в знак того, что сдаюсь, и выпил за их находчивость…

Кинки вошла в полузатемненный, наспех отремонтированный подвал, покачивая бедрами, словно ходит с хула-хупом на теле. Я знал, что адресовано это не мне. Мы приветствовали друг друга продолжительным объятием, обменялись несколькими «хм-хм» взглядами и пошли в самое удаленное сепаре[13]. Я крикнул, чтобы принесли еще немного «стрейт[14] Кентакки». Кинки разделяла мои вкусы, по крайней мере, относительно выпивки и кое-чего еще. Вместо бурбона появился Титус — такой стрейт, что стрейтовее быть не может. «Тебе не следует здесь находиться», обратился он к Кинки. Она с дамской ловкостью достала сигарету и наклонилась в мою сторону, ожидая огня. Я дал ей прикурить, осветив ее продолговатое лицо, которое все целиком превратилось в гард[15]. Я улыбнулся ей, а потом, пока улыбка сходила с моего лица, обернулся к Титусу и очень, очень по-фраерски промяукал: «Она со мной».

Титус посмотрел на меня в упор, блеск в его прозрачно-серых глазах сменился чем-то другим, чем-то гораздо более мутным. «Ты уверен?», спросил он.

Я был вынужден осмотреть его заботливым взглядом — от живота и вниз. Задницу он носил спереди, с раззявленным анусом и торчащими волосками. Как это я раньше не заметил? Да, как уже было сказано, я не из тех, кто особо интересуется людьми. Разумеется, во мне говорило тщеславие, но я считал, что им потребуется некоторое время, чтобы меня раскусить. «Эй, Титус, мы же семья. Разве ты забыл?»

«Я не забыл. Ты забыл», и он вытянул указательный палец в моем направлении. Этот жест типа «но-но» мне не понравился.

«А что же это я забыл?». Мне показалось, что у него подрагивает подбородок, а может это он так жевал резинку.

«Правило клуба», сказал он.

«Какое правило?», спросил я. «Когда я пью — не проливаю. Когда писаю — писаю в писсуар. Когда с кем-то разговариваю — не ору так, что меня все слышат. То есть — никому не мешаю. И даже выполняю музыкальные заявки гостей и членов семьи». Я бросил на него взгляд, который говорил: «Не показывай на меня пальцем, ведь я могу его откусить».

«Хобо, ты прекрасно знаешь, что ей сюда вход запрещен». Пальцем он больше не тыкал.

«Титус, твое дело гости и покупатели, а не мои друзья». Я ущипнул Кинки за щеку. «За них отвечаю я. Гарантирую. Ясно?»

«А я отвечаю за тебя. И гарантирую. Ясно?» «Часовой у ворот» не хотел сдавать свою территорию без боя. Только вот я-то не был его территорией. «Конечно, ясно», на всякий случай успокоил его я. «Значит, у меня двойная охрана. Так тем более нет проблем»

Титус пожал плечами, но это не означало, что он сдается. Это было просто знаком. Он сказал: «Проблем нет. Но есть много дерьма. Наверное, так оно и должно быть».

«Что поделаешь», согласился я, «работа есть работа»

Титус отказался от дальнейших уговоров, хотя его улыбка говорила о чем-то другом. Он отошел к стойке, спустя мгновение появился заказанный виски. Он помахал мне рукой, по обыкновению. Я ответил тем же, но стакан поднял не за него, а за Кинки. Она отлично держалась, пока мы общались с Титусом. Мы с ней чокнулись как обрученные и отпили по глотку.

«У тебя шея не одеревенела?», спросил я ее сочувственно.

«Нет, потолок здесь — самая интересная часть».

«Здесь и диско-шар есть», заметил я грустно.

«Ага. Настоящий памятник».

«Также как и этот Титус», дополнил я ее впечатления. «Живой памятник».

«Не преувеличивай».

«Черт побери, Кинки, это правда». Бурбон делал во мне свое дело. «Отрицательные типы всегда правы. Но фишка в том, что быть отрицательным типом нелегко»

«Думаешь?» она посмотрела на меня как циничный трезвенник.

«Знаю», сказал я, а к грусти во мне примешивались другие близкие чувства.

Мы оба знали. Я имею в виду, знали, из-за чего Титус разыграл это сраное представление «может — не может». В городе уже некоторое время ходили слухи, что Кинки положительная. Она была подходящим типажом для таких сплетен. Она еблась и с пьяницами, и с наркоманами, но это была ее жизнь. Кроме того, лучше прожить свою жизнь, а не чужую. Но ее начали избегать и обходить стороной. Когда до нее доперло, про что фильм, она стала еще более публичной. Она била их по голове тем самым крестом, на котором они ее распинали. И несколько раз устроила в «Лимбе» полный дурдом, так что ее в конце концов выставили, запретив вообще появляться. Думаю, она как раз чего-то такого и добивалась, хотела стать «запрещенной особой». Зачем бы ей иначе хватать Титуса за яйца на глазах у его публики, очень, очень громко спрашивая его: «Чего ты боишься, если у тебя есть яйца?». Она умела обращаться с кем угодно. И со мной умела.

«Это тебе». Я дал ей диски.

«Стóящие?», она рассматривала их как колоду карт.

«Ты же сама их просила, разве нет?»

«А ты их не слушал?», спросила она.

«Я утратил привычку заниматься этим дома».

«Зокс, когда-нибудь ты станешь настоящим диджеем», сказал она. «Может быть, пришло время и мне начать называть тебя Хобо».

Я вздохнул. Не видно конца поучениям. Не видно конца чужим заботам. Вот и ей не сиделось на месте, она тащила на своих хрупких плечах всю любовь этого мира. По какому праву и для кого — спросят однажды, закрывая ее большие темные глаза.

«Сколько я тебе должна?».

Я снова вздохнул.

Она не повторила вопроса. Поняла. Как я уже сказал, у Кинки был «пробег».

«Я вчера встретила Бокана. Он сказал, что послал свой бэнд на хуй».

«Да. Сейчас пишет роман о своем рок-н-ролльном опыте».

«Он никогда не сдается».

«Понимаешь, похоже, мой брат настоящая художественная натура, жаль, что он не умеет это скрывать».

«Ты своего брата любишь», она прикончила свой виски так, словно это был тост за братскую любовь или что-то еще более сокровенное.

«Я об этом не думал», я не стал присоединяться к ее тосту. Свой виски я выпил залпом и за себя самого.

На самом деле это не Бокан послал на хуй свой бэнд, на хуй их всех послал Пижон Гиле, владелец фирмы звукозаписи «Срб Рекордс». Он сказал им, кассету записать можно, но только пусть сначала сделают для него несколько джинглов. Ему нужна была реклама для его радиостанции. Пижон Гиле был местным мультимедиа-магнатом, который любой разговор заканчивал рассказами о том, какие у него развитые и необыкновенно умные для своего возраста дети. Бокан отказался от такого предложения, ему показалось, что его шантажируют и пытаются специально унизить. Но если поразмыслить, любая работа подразумевает какую-нибудь гадость. Разумеется, мой брат ничего такого не думал. Я имею в виду, не думал так о работе. Таким образом, обе стороны дело просрали. А когда его друзья-коллеги, ну, группа, обвинили его в высокомерии, Бокан послал их на хер и вышел из «проекта», который считал своим детищем. В конечном счете, никто из бэнда и не протестовал против распада группы. В сущности, группа у них так и не сложилась. Знаю это наверняка, потому что сам был на нескольких репетициях. Я не стал портить им развлечение, тем более что никто из них и так толком не развлекался. Типичные местные дилетанты — пять минут поиграют, а потом целый час обсуждают игру. И каждый в мельчайших деталях пересказывает свою музыкальную партию. Беда только в том, что это были воображаемые, никогда не исполненные партии. Им явно не хватало выступлений в неведомых миру уголках юго-глуши и еще много всякого другого, что вызывало серьезный дискомфорт в их чувствительных, но плохо слышащих ушах. Как будто только у них одних были уши. А, может, они на самом деле хотели быть единственной публикой для самих себя.

Тем временем клуб начал заполняться. Попахивало «людьми дела». Я пошел проводить Кинки к выходу. Титус стоял рядом со стойкой и пилкой подтачивал ногти. Проходя мимо, Кинки подмигнула ему, он посмотрел на нее так, словно у него в этот момент сломался ноготь. Мы вышли на улицу, мне нужно было подышать, вдохнуть немного свежих выхлопных газов. «Здесь деньги зарабатывают каторжным трудом», Кинки закатилась смехом, она долго сдерживалась, и сейчас смех просто лез из нее. «Но к тебе это не относится», она сжала мою руку. «Ты — халявщик». «Тебе виднее», пробормотал я и поцеловал ее в лоб. Мы повторили наше долгое и жаркое объятие, которое исполнили при встрече, и договорились вскоре повидаться, после чего она упорхнула в ночь, а я полез назад в грохочущую звуками берлогу. Титус подпиливал ногти еще более тщательно, со стороны казалось, что он исполняет пируэты, только без шеста и стрингов. «С каждым днем все тупее», подумал я и направился к своей кабине. Пора было начинать программу.

Народ становился все более непристойным. Толкотня им не мешала. Они растекались по подиуму, каждую минуту останавливаясь, как будто проходили через вращающиеся стеклянные двери, и перекрикивались с теми, кто стоял у стен. Спотыкались о ритм, судорожно сжимая в руках свои стаканы и сигареты — единственных партнеров, на которых они могли опереться. Искусственно тусклый свет, вертясь, падал сверху, со стороны, и изнутри все это выглядело как галдящая долина теней. Им пришлось немного подтолкнуть меня, пока моя техника не тронулась с места, и — понеслось. Грохот разорвал пустоту, равновесие вакуума было нарушено. Мистери трейн[16]? Нет, это был мистери шинобус[17]. Только без рельсов. Но зато здесь был стробо, верный друг моих ночей и других мраков.

Вскоре один из мраков осветился. Где-то там, в близком далеке, просветлело: Риста Сантос шептал что-то пикантное скалящейся блондинке, прижавшись к ней всем телом. Он буквально стиснул ее.

Я подозвал одного из подручных мальчишек, поблизости всегда вертелось несколько заинтересованных, попросил заменить меня и разрешил оттянуться по полной программе в деле «разогрева атмосферы». А сам направился поприветствовать старого доброго компаньона. Наконец-то нашлось развлечение и для меня. Я проталкивался через толпу без единого «извините» или «позвольте». Разгулявшиеся призраки сами уступали мне дорогу, словно понимали, что перед ними человек, который не может ждать. В мгновение ока я оказался возле прижавшейся друг к другу парочки и прервал их тисканье.

Увидев меня, Риста Сантос приветственно раскукарекался, в таком же стиле он был и одет: полукричаще-полуофициально. «О! Никак музыка приближается к нам лично!»

«Ага. Сейчас я тебе сыграю», я сдержался, чтобы не врезать ему.

Сантос не сдавался, сохраняя позитивное расположение духа: «Хе-хе, это что, диджейский юмор?»

«Нет, это у меня в крови сахар упал. Но теперь, когда я тебя увидел, мне сразу стало лучше». Я сжимал зубы, стараясь не расплескать свой настрой.

«Должно быть, друзья нужны именно для этого», ответил он мне, уверенный, что ирония как всегда сослужит ему службу. Но даже для иронии необходимо обладать хоть каким-то талантом.

«Видишь ли», я втянул голову в плечи, «друзья много для чего могут пригодиться».

«Только без извращений, Зокс», он театрально прикрыл телом свою подружку.

Его идиотизм развился так сильно, что у него вылетело из головы, что я не из тех, кого он может очаровать. Или я действительно выглядел настолько глупо? Сантосова блондинка презрительно смотрела сквозь меня, и я в любой момент мог ждать, что она попросит меня отодвинуться в сторону, чтобы ее сразу видели все, кто входит в дверь «Лимбо». Она смотрела на меня как на портье, который мучительно пытается понять, чем отель отличается от мотеля. Мое раздражение не заслуживало и капли ее бесценного платинового внимания.

«Итак», к моему голосу вернулась баритональная уверенность в себе, «ты перестал прятаться».

«Прятаться? О чем это ты?» Сантос выглядел изумленным.

«Зачем ты сюда притащился?», я не сводил глаз с его пробора. «Отдать мне деньги или продемонстрировать новую киску?».

«Эй, Зокс, не кипятись», его «ша-ла-ла» тон начал мутировать.

«Это я еще только разогреваюсь». Я приподнялся на цыпочки, чтобы ему лучше был виден груз, который он взвалил мне на спину.

Мышцы на его лице дрогнули. Он что-то почувствовал. Меня.

«Сантос», я положил руку ему на плечо, такой тренерский жест. «Это важно. Мы должны поговорить. Здесь слишком шумно. Давай выйдем, а?» Его низкий прямоугольный лоб стал влажным от пота. Мы задыхались от молчания. «Извини», обратился я к его сопровождающей, хотя трудно было понять, кто здесь кого сопровождает. «Нет проблем», ответила она. Она по-прежнему меня не замечала и старалась это подчеркнуть. Сантос посмотрел на нее с некоторым удивлением, словно его покоробило ее равнодушие. Она его бросила. Настоящая дама, знает, что друзья имеют преимущество. Отшила нас обоих. Браво. Я потянул растерянного Ристу к выходу.

Мы остановились на парковке клуба, в стороне от народа, толкавшегося у входа в «Лимбо». Риста Сантос был моего роста, то есть ссутулившиеся сто восемьдесят и еще большой палец сантиметров. Если уж приходится, то я предпочитаю драться с людьми не ниже себя. Коренастый коротышка — это запакованная коробка, и неизвестно, что в ней за подарок. Можно ошибиться в оценке — их или их солнечного сплетения — а все только потому, что приходится наклоняться, чтобы увидеть глаза, когда собираешься треснуть им по башке.

Сантос вытащил пачку сигарет и как на базаре принялся торговаться и уговаривать: «Слушай, ну, может, хватит уже канючить? Ты что, действительно считаешь, что я не отдал бы тебе, если бы у меня было?»

«Нет, я ничего не считаю», я почувствовал зуд в районе темени. Но не стал чесать, чтобы он не понял меня неправильно и не отреагировал неосмотрительно.

«Ладно, чего ты от меня хочешь?», спросил он у воздуха, который сгущался между нами.

«Хочу перед тобой извиниться», сказал я очень, очень многозначительно. «Сантос, извини, что я просил у тебя свои деньги. Извини, что ты мне их не возвращаешь целую вечность. Извини, что ты меня держишь за лоха. Извини, что сейчас я разъебу тебя по полной программе». Я нанес ему два молниеносных удара в голову, один за другим, одной рукой. Ну, теперь он действительно был изумлен, изумлен настолько, что даже забыл упасть. Он не мог поверить, что это происходит с ним. Пошатывался, выдыхая неразборчивые ругательства. Его лицо напоминало запотевшее и потрескавшееся лобовое стекло. Я двинул ему еще раз, потом еще раз. Это были короткие резкие удары без замаха. Но попадали они туда, куда нужно. Наконец он собрался, посерьезнел, поднял руку, требуя передышки. Я подождал, когда он выплюнет на ладонь зуб и попрощается с ним. Потом как следует размахнулся и вдарил, целясь в свежую дыру у него во рту. Он рухнул как подкошенный, безо всякой театральности. И теперь в полубессознательном состоянии извивался и катался по асфальту, завывая как сирена пожарной машины. Я дал ему приподняться и врезал ногой в живот. На этот раз я пощадил его голову, так как не хотел испачкать кровью свои туфли от Чезаре Пачотти. Я продолжил пинать и топтать солидно наполненное тело Сантоса, я кружил вокруг него, выбирая новые и новые места. Их становилось все меньше. Ситуация была у меня под контролем.

Становилось довольно скучно, но тут я заметил в правом ухе Сантоса серьгу. Схватил его за шею и поставил на колени. «Чью это ты серьгу носишь? Может, одну из моих?». Он хрипел и судорожно дергал головой, как будто очнулся в улье.

«Не надо», проскулил он умоляюще, пока я поглаживал мочку его уха.

«Извини, мне надо проверить», сказал я голосом банковского служащего в окошке операций с наличными. Я сорвал серьгу, решительный рывок вниз и готово. Впился в нее взглядом как золотоискатель. Она была вся в крови, но я увидел, что сделана она не моими руками. Сантос вопил и вопил, хотя ухо было на месте. Только на мочке остался надрыв, как на кромке бумаги. «Товар не мой», я положил серьгу в нагрудный карман его рубашки. «Дилер ты никакой, Сантос». Мне было жуть как неприятно видеть его стоящим на коленях, и я вмазал ему в висок, после чего он снова во весь рост растянулся на парковке, как брошенный прогоревший глушитель, которому еще ждать и ждать, когда его разъест ржавчина. Я оставил его стонать, блевать и думать об обороте капитала и «финишной прямой».

«Это хорошо, что ты не устроил разборку здесь», бросил мне Титус, когда я остановился возле стойки выпить чего-нибудь покрепче — крепкое снимает напряжение — и собраться с силами, чтобы вернуться в кабину и продолжить заниматься «саундом» и «лайтом»[18].

«Для тебя — хорошо», отрезал я, не глядя на торчащие завитки волос «часового у ворот», сгреб пару банок пива и отправился общаться с пластинками. У них много чему можно научиться.

Некоторое время спустя появился Барон, в черной шелковой куртке «Пьер Карден», похожей на модель «спитфайер», только без молний на рукавах. Куртку окружали три вампирки. Барон любил повторять, что женщины самые хорошие телохранители: они с нежностью относятся к телу своего хозяина и порвут любого, кто к нему приблизится. Хм, я, правда, не воспринимал его как любимчика, даже самые гнилые поклонники трипа, все эти говенные наркоманы, не решились бы в своих галлюцинациях увидеть его в таком качестве. По мне, когда приходится пресмыкаться и прислуживать, ни в коем случае не следует проявлять нежность.

Сразу было видно, что вошел Барон — все хотели с ним, с главным, поздороваться, массово поднимали в знак приветствия стаканы, сопровождая это пламенными, сияющими улыбками, белевшими и мерцавшими в раскаленном спиде, который оттеснял в тень общий «лайт» клуба. Но обменяться с ним рукопожатием могли только определенные лица. И, кстати, это вовсе не было притворством. Я своими глазами видел, как тени Барона отделали какого-то кретина, который полез лично выразить Барону свой восторг тем фактом, что увидел его. Двое оттащили его за уши до клозета, а там он из писсуара сожрал собственное говно. Готов спорить, что после этого он стал еще более горячим поклонником Ацы Барона.

Клубная программа закончилась, на повестке дня теперь была программа домашняя. Дело в том, что одна из вампирок стала манекенщицей, думаю, не без помощи Барона. В этот день у нее была первая съемка, и теперь она в знак благодарности устраивала «вечеринку». Для Барона и его «команды». От таких приглашений не отказываются — и вовсе не из-за того, что это возможность развлечься, просто этого требует корпоративная дисциплина «команды». Ладно, нормально, что касается меня, алкоголь был неотъемлемой частью моей работы. Одной пьянкой меньше, одной больше, чего тут оправдываться?

Квартира была «папина и мамина», безумно комфортабельная и пестрая, как камень тигровый глаз: массивные каменные лампы и абажуры, похожие на препарированные крылья фламинго с ориентальными узорами-талисманами, вазы из китайского фарфора и из «европейской» глины, смертоносно тяжелые, хрустальные миски для фруктов, растущих в джунглях, массивные медные подсвечники, мемуарные сувениры с блошиных рынков, разбросанных по всем столицам мира, зеркало от пола до потолка, экзотические красно-зелено-коричнево-желтые растения с латинскими и индийскими названиями, которые невозможно выговорить, встроенные шкафы, замаскированные художественными репродукциями. Да, здесь было много, много купленного искусства, но не было и следа от тех, кто вбухал сюда столько деньжищ. Просто невозможно было представить, что здесь живут какие-то родители. Может, и они где-нибудь устроили вечеринку в честь будущей карьеры дочери. Меня очень забавляла эта воображаемая картина: до тошноты воспитанные фэнси-старперы зажигают перед своими утомленными сверстниками, убеждая их, что отставать от своих детей вредно для здоровья. Правда, возможно, что на самом деле папа был владельцем агентства моделей, а мама — креативным модельером. Вампирка, виновница торжества, была вся, вплоть до тампона, папина и мамина. И Баронова. Я уверен, никто из них никому не мешал.

Разумеется, в центре квартиры, она же художественная галерея, находился Его величество Бар, встроенный в стену «салона для приема гостей», он был похож на камин без пепла и углей. Думаю, весь этот, простоявший несколько войн, алкоголь горел дольше, чем самые благородные дубовые и буковые поленья. Такая компания безусловно располагала к хорошему настроению.

Значит, как я уже сказал, вампирок было три, и каждая из них старалась быть в центре внимания, добиться чего было совсем не легко. Во-первых, здесь были и другие женщины, игравшие в разврат, во-вторых, большинство присутствующих мужчин сгорало от желания угостить Барона своим «эксклюзивным» трипом. Братва разыгрывала спектакль для своего хозяина. Барон приглядывался к предложениям, но не форсировал. Он их спокойно взвешивал. Я имею в виду людей, а не их трипы. Кроме того, он берег себя для виновницы торжества. Все присутствующие знали, кого Барон будет трахать этой ночью. Для начала. Я наблюдал за тем, как он рассматривает своих наемников и свою напарницу по сегодняшней ночной ебле. Он ничего не излучал, только впитывал. Этот спокойный, всасывающий взгляд заставил меня задать себе вопрос, а бывало ли с Бароном такое, чтобы кто-нибудь сорвал его планы, ну хотя бы в отношении траханья. Вот ведь чудеса, алкоголь сделал меня раболепным. Но особого беспокойства у меня это не вызвало. Из всех, кто здесь был, больше других должна была беспокоиться виновница торжества. Ее ждал напряженный, эмоциональный труд, труд, требующий и инициативы, и умения покоряться, а сейчас ее окружала химическая атмосфера, противостоять которой было нелегко. Барон дал ей немного помучиться, а потом увел в другую комнату. Ему не хотелось соваться в пизду, мертвую от наркотиков. Кстати, у него был очень, очень правильный подход к ебле. Когда дама валится с ног от выпивки и дури, тут не до удовольствия, остается только хлестать ее по щекам, пока трахаешь, но от такого быстро устаешь, конечно, если ты не из тех.

Как только Барон удалился, чтобы довести до логического завершения дело, из-за которого пришел и ради которого привел сюда нас, начался полный бардак. Все хотели «чего-нибудь покрепче» и скоро вообще перестали замечать друг друга. Одна из оставшихся двух вампирок не скрывала ярости, вызванной предпочтением Барона. Не знаю, была ли она взбешена тем, что пролетела мимо ебли с Бароном, после чего могла бы без забот прожить целую неделю, или тем, что до утренней зари Барон ей все-таки вставит, но будет это только после того как он оттянет ее соперницу так, что после нее она вся провоняет чужой расквашенной пиздой. А вдруг еще Барон пожелает отсос с продолжительным вылизыванием… Такая грязь, это был перебор даже для нее. Она не переставала фыркать, даже когда нюхала, так что пришлось обратить ее внимание на то, что «это же кокс, детка» и что он на дереве не растет. Если бы могла, она бы всех их повесила на этом самом дереве. Очень быстро она тотально улетела и, цепляясь то за одного, то за другого, с трудом заковыляла в сторону ванной. Она успела раньше меня, а у меня алкоголь переместился из головы в мочевой пузырь, и мне не оставалось ничего другого как переминаться с ноги на ногу перед дверью ванной и молить Бога, чтобы она вышла как можно скорее. Она вышла на удивление быстро. На ногах продержалась до первого дивана и заснула еще до того, как на него рухнула. Я глубоко вдохнул воздух, голубоватый от дыма, и шагнул в ванную, весь сжавшись. Молниеносным движением расстегнул ширинку, вытащил искомое и выпустил первую струю прямо на сидение и плитки. Я даже не закрыл дверь. Последовала вторая струя, на этот раз я попал в унитаз. Найдя траекторию, я с блаженством продолжил отливать. Потом нажал ручку сливного бачка и тут увидел огромную какашку, которая застряла в горловине унитаза. Как здоровенный трехконечный крючок для ловли очень крупной рыбы в канализации. Вода ничего не могла ей сделать — ни сдвинуть с места, ни, тем более, расчленить на куски. Нагнувшись, я внимательно рассмотрел ее. В длину она была, должно быть, сантиметров тридцать. Ничего подобного я никогда в жизни не видел. Ну и ну, какая же должна быть дырка в жопе у этой вампирки, подумал я, удивленный и даже ошеломленный, не снимая руки с ручки бачка. Какашка наблюдала за мной очень, очень спокойно, она не воняла и была гладкой как пивная бутылка. Что же эта девушка сделала с собой, что высрала такое чудо? «Эй, люди!», закричал я, «Идите сюда, смотрите!». Один за другим, вся компания собралась в ванной и уставилась на этого питона из говна. Все недоумевали, как ей это удалось. Это было ее величайшим произведением. Третья вампирка предложила: «Давайте ее выебем», но победил коллективный скепсис. «Теперь уже поздно». Мы несколько раз спускали воду, пытались лить из шланга с душем, открутив кран до максимального напора. Бестолку. Говно победило. Мы чувствовали грусть и усталость. Больше ничего нельзя было сделать. Вечеринка закончилась.

Я нализался, обкурился, от скуки нажрался, смешал все, что можно. Одному Богу известно, чем я себя пичкал в тот вечер. А потом вырубился. Обрыв пленки. Блэкаут[19] поджидал меня на старом месте. Мой безымянный Ангел Хранитель дал мне ногой под зад, и я снова был в дороге. Фильм прерывался по мере моего передвижения, каждый раз, когда я останавливался блевануть, ко мне ненадолго возвращалось сознание. Я шагал, согнувшись пополам, в положении молящегося, пересчитывал бордюрные камни, спотыкался, падал, стараясь упасть вперед, потому что живот не так уязвим, как позвоночник, ощупывал ободранные колени, кровь через брюки не просачивалась, обливался потом в пыли, а пыль была колкой как шлак. Ладони, локти, нос, лоб, подбородок — я чувствовал их только тогда, когда падал и нащупывал новую ссадину, новый порез, новую рану. Я был слишком не в себе, чтобы чувствовать боль. Чувствовал только мурашки, которые блуждали по моему телу. И головокружение, я прямо слышал, как крутится все у меня в мозгу. Я пробирался дальше и дальше через отвратительный утренний свет, этот скупой свет больного солнца падал на меня и только на меня. Я не смел глянуть наверх, знал, что вместо неба увижу драную грязную занавеску, за которой проглядывают какие-то дорогие мне, знакомые люди. Проклятье, я даже знаю, что они мне скажут: «Долго ж тебя не было, Хобо». Я рыскал взглядом вокруг себя, глаза вылезали из орбит и снова возвращались в глазницы. Нигде ни одного газона, скамейки или хотя бы припаркованного автомобиля, под который я мог бы залечь, спрятанный и защищенный, один на один со своим бредом, тошнотой, предательством. За мной оставались ошметки содранной кожи. Это хорошо, пронеслось вдруг в моей голове, где все было взболтано, ведь если я потеряюсь, по этим кусочкам можно проследить мой путь и где-нибудь меня обнаружить.