Холодная Земля

Холодная Земля

Пронизывающий ветер, казалось, бросался разом со всех сторон, и со всех сторон оглушительно скрежетали чайки, мечущиеся между морской и небесной стихиями. Анатоль, скользя на влажных булыжниках, шёл от линии прибоя вглубь небольшого острова, одного в цепочке многих, столь неприветливых и безжизненных, что даже и самая суровая человеческая душа не смогла уцепиться за эти клочки суши.

Стройная фигура, облачённая в непромокаемый плащ, была чужда этим странным местам и, как казалось, сама здешняя природа силилась отвергнуть присутствие незнакомца: небо спускалось всё ниже, ветер всё яростнее танцевал свой погребальный танец. Жалящие струи ледяного воздуха срывали соль с бурлящих кромок прибоя и немилосердно втирали крохотные белые кристаллы в набухшие раневые отметины.

Вослед Анатолю незримо ступала его память, но вряд ли самый намётанный взгляд смог бы заметить её на этом пасмурном фоне.

Ранее всё было иначе, и когда Марта, по обыкновению своему сидевшая в плетёном кресле, откладывала в сторону сочинения Маркиона (хотя и утверждают достойные отцы, что творения сего вероотступника были без остатка преданы очищающему огню), солнечный свет ложился покойно и ровно, а вид за высоким окном посрамлял величайших живописцев. Да, Марта -- в неизменном своём наряде столь же бунтарском, сколь и целомудренном -- вставала, разминала затёкшие от долгого сидения члены и что-то долго говорила. Память не сохранила ни голоса её, ни слов, но самое шевеление губ врезалось намертво, ровно, как и губы, не признававшие никакого иного варварского языка, кроме родной речи, но с одинаковой безупречностью цитировавшие как древних греков, так и древних римлян. Абрис губ был особенно чёток в воспоминаниях, так же, как и ощущение их. Налитая соком, горячая плоть отрицала то, что иные ханжески именуют "моралью" -- и сейчас, среди хмурых пейзажей, эти воспоминания были особенно болезненными.

Древние предупреждали, что всё, имеющее своё начало, будет увенчано неизбежной кончиной, и они снова были правы, давно уже истлевшие, но по сей день не превзойдённые в жестокой своей манере констатировать те очевидные истины, которые нам так хотелось бы никогда не замечать.

Нам не хотелось бы уподобляться иным рассказчикам, которые так и не смогли выкарабкаться из необходимости выбирать между "утром, которое не предвещало беды" и "утром, с самого начала показавшимся тревожным". И память Анатоля не хранит совершенно никаких подробностей, избавляя от необходимости каким-то образом справляться с этим неизбежным злом.

Отчётливым и ясным остался только клочок бумаги, из которого следовало, что отныне Марту надлежит искать на Холодной Земле, где Анатоль неизбежно встретит повзрослевшего человека, лишённого всех тех недостатков, которые так портят жизнь существам молодым и горячим.

Неверие наше хранит нас от иных неурядиц, и пока рассудок разбивает дурную весть по слогам и буквам, подрассудочные наши чаяния находят верное оправдание и утешение. И не важно здесь, в каком обличие придёт это утешение: в светлом лике божественного провидения, в виде слепого случая, либо за именем конкретного виновника. Главное, что человек сызмала обучен утешать себя и тем самым спасаться от разрушающего воздействия обстоятельств.

Так и Анатоль нашёл своё нехитрое утешение. Немало недель пролетело между вином, мимолётными связями и карточными забавами. Порою, очнувшись от гнилостного похмельного кошмара, он вспоминал о Марте, но вечер неизменно возвращал его на круги порока.

Прошло время, а вместе с ним растаяли и деньги. Нищета и угрозы кредиторов сорвали Анатоля с обжитого места и вовлекли в непрестанное движение подобных ему обитателей мутного дна. В тягостях непривычной и опасной жизни растаяли последние воспоминания. Тяжёлый труд лечил душевные раны лучше любого месмеризёра, а те предприятия, которые расходились с буквой закона, выбивали из души остатки сомнений и жалости к самому себе.

Счёт перешёл на месяцы, а после и на года.

И вот, десять лет спустя, в покосившейся хибаре на окраине Праги, Анатоль наткнулся на след Марты. Впрочем, странно было бы, если б это произошло в любом другом городе. Древние мистические флюиды здесь источала каждая тень и каждый камень, но след не был ни камнем, ни тенью. То был молодой и абсолютно бесталанный человек, именовавший себя художником. Он был непомерно долговязым и жестикуляцией напоминал марионетку в руках неумелого кукловода.

Но глаза его были словно налиты замороженной ртутью. Они не могли принадлежать этому смешному, озлобленному на всё сущее человечку.

Марта -- а по описанию в этом не приходилось сомневаться -- вошла в его жизнь чуть более трёх лет назад и следующие месяцы обернулись для юного художника феерическим калейдоскопом. Вдохновлённый своей новой музой, он писал полотно за полотном, порою падая прямо у холста от недосыпания. Но прошло время и от Марты не осталось ничего, кроме скупой записки, в которой каллиграфической россыпью, было указано на Холодную Землю.

И никто уже не сможет сказать, были ли порождённые её влиянием полотна истинными шедеврами, или всё той же низкопробной мазнёй, которую художник производил впоследствии. Одно лишь действительно верно: все свои старые работы он сжёг, дабы никогда более не вспоминать о причинах их возникновения.

С этого момента для Анатоля стало понятно, что Марта не потеряна безвозвратно, что существуют зацепки, могущие привести его в места, которые, похоже, не обозначены на географических картах. И он принялся за поиски.

Труд этот на поверку оказался проще, чем казалось сначала. Таинственная женщина пронзала тонкую ткань мироздания то тут, то там, подобно толстой игле, в которую заправлена суровая нить. Мир исходился затяжками и разрывами, которые, при должном упорстве, заметить не доставляло большого труда.

И закружились дороги; понеслись, сменяя друг друга пейзажи. Ведомый наитием, Анатоль чуял дальнейший свой путь, следовал течениям вселенской изнанки подобно тому, как стрелка компаса следует магнетическим линиям.

Штрихи, обрывки, люди. Анекдот из "Мнемозины", афиша шарлатана в Белостоке, бесноватый выкрест в Вильне -- казалось, всё сущее описывало орбиты кругом существа, которое с каждым новым открытием делалось всё более таинственным и непонятным. И всё чаще улики указывали на неведомую Холодную Землю.

Когда Анатоль вошёл в возраст Христа, в Бресте была осень. Воздух был холоден и влажен, и дождь моросил не переставая. В портовом кабаке, сумрачном и смрадном, наш путник расположил к себе окружающих нехитрыми фокусами -- их он усвоил от одного итальянца, утверждавшего себя учеником Калиостро -- и вскоре был сыт и пьян. Там-то и встретился ему просоленный морем и прожженный солнцем матрос, поведавший столь же мистическую сколь похабную историю о шлюхе, разрушившей всё его нехитрое прошлое. Анатоль понял о ком идёт речь, вино взыграло в его крови, и речь уже зашла о поножовщине. Они даже вышли на задний двор, но в этот момент матрос увидел в глазах соперника холодный свинцовый блеск. И Анатоль заметил то же в глазах моряка -- странное чувство родства, внезапно возникшее между поединщиками, не дало пролиться крови.

Чем оно было, это чужеродное чувство холода? Уж точно оно не принадлежало ни одному из них, даже и близко не подходящее их горячным натурам. Но оно было в них, и подобно тому, как мазок мастера вносит душу в неудачную картину ученика, это нечто заставило их думать и действовать иначе, нежели они были предрасположены.

Утро мужчины встречали лучшими товарищами, словно знавшими друг друга всю свою жизнь.

Так у Анатоля оказались цифры, какими принято обозначать места на картах. И тремя днями позже он покинул Францию. Он смотрел, как тает в утреннем тумане древняя крепость, и мёртвые линкоры салютовали ему сквозь толщу прибрежных вод.

И нельзя было назвать эту землю иначе, как Холодной, поскольку не было на ней ничего, кроме холода. Обозначенный остров был невзрачной кучей камней, вокруг которой на мили не нашлось бы и самых незначительных признаков жизни.

Но по камням шагал уже не тот юноша, который дрожащими руками держал прощальную записку. На Холодную Землю ступил человек, прошедший мир и видевший, казалось, всё, что только мог представить разум. Он строил дома в мирное время и разрушал их участвуя в войнах, он оставил за собой не менее новых жизней, чем загубил собственной рукой. И здесь, между морем и небом, Анатоль разом ощутил всё, что довелось ему пережить.

Движения, образы, запахи, мысли, чувства -- рухнули на него всей своей сокрушительной массой, и он растворился в них. Ощущение счастья, такое сильное, что человеческое существо не могло вынести его, вдруг переполнило Анатоля, и это случилось за миг до того, как он забыл своё имя.

Он был всем и видел всё. Время отступило. Вокруг была яростная бурлящая жизнь, созидающая и уничтожающая. Она бросала людское племя всё в новые атаки, и люди, будучи не в силах противиться, рвались вперёд, теряя своих товарищей и отвоёвывая для себя всё новые и новые пространства.

Он видел, как человеческому разуму покорился сперва воздух, а потом и безвоздушное царство. Он видел, как человек подчиняет себе корпускулярные силы, тайны наследственности, даже злую и непокорную стихию чистого хаоса.

И когда солёный ветер выел его глаза -- он продолжал видеть, поскольку уже не нуждался в человеческом зрении, ровно как и ни в чём человеческом. Ничто в этом мире для него не было сокрыто, и только настоящая личина Марты так и осталась для него тайной.

По сей день люди прибывают на этот остров. Немногие осмеливаются на такое путешествие, но число их, тем не менее, порядочно. Они проделывают долгий путь -- хотя бы и упрощённый достижениями прогресса -- для того, чтобы между холодных волн, под пронзительным свинцовым окоёмом, увидеть чудо: соляную фигуру человека, застывшего в полушаге куда-то вперёд, к горизонту, туда, куда устремлён слепой, но всевидящий его взгляд.

Максим Кич Витебск, 12.09-30.11.2007

Распространяется на основании Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.