Хомо пипогенус эректус

— Как вам известно, я зарабатываю в год несколько миллиардов, но, увы, я не в состоянии принять вас в собственном доме хоть сколь-нибудь прилично, — говорил Адам Радарро, председатель нескольких комиссий по координации земных наук, обращаясь к небезызвестному даже за пределами Земли структурному исследователю Планусу Ирреверзиблусу. — Загляните в холодильник: не считая пары оливок времен моего дедушки, он безнадежно пуст. Откройте морозилку: там лишь несъедобные куски льда времен моего отца. Оглядитесь в комнате. Ваши ноги утопают вовсе не в пышном ворсе ковра, а в самой что ни на есть обыкновенной пыли, свалявшейся в хлопья. А захоти вы у меня переночевать, я мог бы предложить вам белье грязно-серого цвета, которым накрыл бы небольшую горку искромсанного поролона. Можете не утруждать себя: эта лампа зажигается, лишь когда ей вздумается, а отопление заработало бы, только если бы я попросил вас спуститься в подвал и забросить в печь несколько лопат угля (надеюсь, уголь еще есть в наличии и лопата не сломана). Единственное, что я мог бы вам предложить, это деньги, хотя тоже только если денежный автомат опять не сломался.

— Да не беспокойтесь вы! — отвечал Планус Ирреверзиблус, структурный исследователь. — Все это мне очень знакомо.

— Но как прикажете мириться с тем, что, зарабатывая в год несколько миллиардов, я не могу предложить своему гостю простейшей закуски, которая есть в каждой уличной лавчонке.

— Вы ошибаетесь. В уличных лавках еда бывает теперь с перебоями. И стыдиться тут нечего. Я тоже ничего не смог бы предложить вам в своем доме. Ну разве что мне бы повезло и я достал бы в автоматическом магазине пакетик пищевого концентрата. И пыли у меня в доме, дорогой Радарро, не меньше. Например, глядя в окно, я уже не могу сквозь стекла различить, какая на улице погода. И единственное, на что остается полагаться, это на сводку погоды, если ее случайно передадут.

— Что же, — сказал Радарро. — Хоть вы и зарабатываете немного меньше меня, очевидно, и вас тяготит мысль, что денег вы получаете гораздо больше, нежели ваши предшественники, зато живете гораздо хуже.

— Огорчительна вовсе не мысль о деньгах! Главное, у меня теперь совершенно нет времени продолжать исследования, ибо я вынужден беспрерывно чинить машины, которые, собственно, и были приобретены мною для обслуживания и поддержания чистоты, а когда дефекты уже невозможно устранить, приходится самому себя обслуживать и убирать дом. Наши предки благодаря огромным своим достижениям в науке и технике оставили нам богатое наследство. Они добились таких успехов лишь потому, что все мелочные работы по личному пропитанию, обслуживанию и уборке помещений отдали в чужие руки. Частью этим занималась прислуга, а частью машины, которые при малейшем признаке дефекта тут же осматривались и ремонтировались специалистами. Никогда бы мои предки (а все они были исследователями) не смогли вывести нас на тот высокий уровень, который мы сегодня теоретически имеем, если бы они сами мыли окна, стирали белье и с трудом добывали себе пропитание. Действительно, у нас никто больше не должен обслуживать другого, это противоречило бы нашим моральным нормам, не говоря уже о том, что этим у нас теперь никому не приходится зарабатывать себе на жизнь. Интеллектуальный уровень всего населения настолько поднялся, что сейчас едва ли сыщешь человека, готового на подобную работу даже за самые большие деньги. То же касается ремонта и наладки аппаратуры и пунктов приготовления пищи.

— Однако, кажется, речь шла о том, чтобы изобрести машины, которые чинили бы себя сами, — напомнил Адам Радарро.

— Речь шла о многом, — уныло пробормотал Ирреверзиблус. — Но сегодня у изобретателей руки не доходят до того, чтобы изобретать… хотя почти все население состоит из изобретателей. Они одержимы самыми смелыми научными и техническими идеями, по которым ведутся основательные дискуссии и которые всех нас более или менее восхищают. Но кто будет претворять их в жизнь, если только не найдется чудак, согласный опускаться все ниже и ниже, чуть ли не терять человеческий облик — голодать, мерзнуть?..

Адам Радарро внимательно оглядел великого исследователя Плануса Ирреверзиблуса. Он вынужден был признать, что костюм его собеседника совсем обветшал, из одного ботинка выглядывал грязный большой палец, щеки ввалились, а нос заострился. Из этого Радарро с надеждой заключил, что исследователь все же время от времени занимается исследованиями.

Ирреверзиблус заметил, каким взглядом окинул его Радарро.

— Да, — признал он, — я как раз приближаюсь к тому архаическому типу работника умственного труда, на который иногда ссылается литература прошлого и который так счастливо побороли наши предки. Судя по описаниям, великие умы древности ютились в жалких каморках, где кишели крысы. Хочу, кстати, заметить: позади моего дома я также недавно встретил крысу.

— Самое время что-нибудь изобрести! — подхватил Радарро. — Может, какие-то новые структуры, это было бы по вашей части. В этом я как координатор наук ничего не смыслю. Сдается мне, вы уже нащупали какое-то решение. Я бы вам для начала выдал миллиардика три.

— К чему они мне?

— Можете приберечь их на грядущие времена — когда снова будет иметь смысл обладать миллиардами, дорогой друг.

— Хорошо, перешлите мне деньги, — небрежно бросил Ирреверзиблус. Насколько я знаком с денежными автоматами, деньги наверняка поступят ко мне не раньше, чем ситуация в корне изменится. В чем я действительно нуждаюсь, так это в закаленных ученых, которые согласились бы стойко переносить страдания физической деградации, дабы посвятить высвободившееся время созданию исследовательской лаборатории и изыскательским поездкам.

— Судя по тому, насколько вы пообносились, вам удалось уже что-нибудь изобрести?

— Нам нужна рабочая сила, — сказал Ирреверзиблус.

— Гениально, но это не новость.

— Нужны не люди, нужны другие структуры.

— Только не говорите мне о машинах!

— Я имею в виду живые структуры.

— Уж не слонов ли?

— Нет, — ответствовал Ирреверзиблус, — пипогиго.

Когда спустя несколько лет Планус Ирреверзиблус возвратился из экспедиции в отвесные утесы неприступных гор Альфа, Адам Радарро не мог скрыть своего разочарования. Казалось бы, ученый достиг наивысшей степени истощения и оборванности, что вселяло надежды, но, увидев принесенных им пипогиго, Радарро вспомнил, что уже встречал когда-то подобные существа: чучела их стояли в стеклянном шкафу, в школе. Съежившись, спрятав головы в оперение на груди, они сидели, словно замерзающие курицы. Два пипогиго самец и самочка, — которых Ирреверзиблус поставил в клетке перед Радарро, показались миллиардеру заслуживающими внимания не более, чем две большие взъерошенные вороны.

— И вот эти-то чучела помогут исправить наше неудержимо ухудшающееся положение?

— Именно эти — нет. — Планус Ирреверзиблус попытался прикрыть лохмотьями, из которых теперь состояло его платье, хотя бы некоторые места своего обожженного горным солнцем тела. — Разумеется, не эти, хотя они по своей структуре уже обладают всеми признаками, на которых мы будем базироваться. Да вы и сами наверняка еще со школьного времени помните отличительные признаки пипогиго — надеюсь, мне не нужно на этом останавливаться?

Радарро совершенно забыл главу о пипогиго. Он даже не знал, к какому семейству они причислены и водятся ли только в горах Альфа. К тому же он никак не мог вспомнить, что именно учил когда-то о геологическом происхождении этих гор.

— У нашего школьного компьютера этого в программе не было. Возможно, они слишком ничтожны.

— Скорее, предположу я, — отвечал Ирреверзиблус, — что ученые тогда просто не могли прийти к единому мнению по вопросу о том, к какой категории отнести пипогиго. Ведь их нельзя рассматривать только как птиц, хотя у них есть присущие птицам отличительные черты. Например, способность летать. Сегодня бесспорным научным фактом является то, что пипогиго впервые появились в горах Альфа и что в других горах и в иные времена никаких пипогиго не существовало. Как, впрочем, и сами горы Альфа образовались в то время, когда принято было сваливать отбросы цивилизации в гигантские кучи. Наглядный пример процесса отвердевания, спрессовывания и в конце концов окаменения этих отбросов являют собой горы Альфа. Вы наверняка слышали о тамошних археологических находках. Вот на этих-то высотах отбросов древней культуры, там, где воздух разрежен в опасной для жизни пропорции, и обитают пипогиго.

На заре возникновения гор Альфа, пока они еще окончательно не окаменели, пипогиго были еще птицами, но воздействие мутационного фактора, с которым пипогиго соприкоснулись, ища отбросы в еще не затвердевших частях массива Альфа, коренным образом изменило их внутреннюю структуру. Если вначале они были не чем иным, как большой, похожей на ворону птицей с широким клювом и обычными птичьими когтями, после мутации у них появилась вторая пара хватательных лап, очень напоминающих руки обезьяны и даже человека. Очень вероятно, что пипогиго сумеют выполнять ими и довольно сложные ремесленные действия. Их зрение, до мутации скорее близорукое, настолько улучшилось, что пипогиго могут различать мельчайшие предметы, удаленные на несколько километров, и любые изменения на земной поверхности даже при плохой освещенности. Но самые последние сведения о пипогиго говорят о том, что они способны (конечно, после обучения некоторому количеству слов и грамматических правил) формировать разговорные тексты.

— А, как попугаи!

— Попугаи, — разъяснил Ирреверзиблус, — бессмысленно повторяют то, что слышат или что им втолковывают. А пипогиго способны комбинировать.

— Вы хотите сказать — эти птицы думают?

— Во-первых, с научной точки зрения это не птицы. Это ортогенные прямоходящие летающие яйцекладущие четвероногие. И, во-вторых, результаты их комбинирования пока что лишены всякой логики. Логически прослеживаемые взаимосвязи, которые временами наблюдаются, случайны.

— Ну и к чему нам эти попугаи, которые несут всякую чушь?

Ирреверзиблус, как ученый и исследователь, уже настолько закалился, что не принимал близко к сердцу сомнения какого-то дилетанта, пусть даже тот с помощью миллиардов или иных факторов власти имеет хоть внеземное влияние. Но замечание Радарро задело его весьма болезненно: ведь, за исключением Ирреверзиблуса, все участники экспедиции при поимке пипогиго погибли. Он решил, что не надо сообщать Радарро о своих открытиях. И прежде всего — ничего не говорить о мутационном факторе, который он отыскал в результате целой цепи стоивших многих нервов лабораторных опытов над многочисленными пробами породы, взятыми во всех частях гор Альфа. Фактор этот представлял собой искусственный мармелад, который долгое время пролежал на свалке рядом с остатками радиоактивного плутония.

Ученый решил ограничиться небольшим показом пипогиго. Он открыл клетку, вытащил самца и поднес его к креслу, в котором восседал со скептической улыбкой Радарро.

Голова пипогиго была почти спрятана в перья, покрывавшие грудку.

— Попробуйте вступить с ним в контакт, — предложил Ирреверзиблус. Радарро рассмеялся.

— Добрый день, господин пипогиго, очень рад познакомиться! — И протянул ортогенному существу руку, с трудом при этом сдерживаясь, чтобы не выдать, как клянет себя, что попался на удочку научных фантазий Плануса Ирреверзиблуса. — Не подадите ли вы мне драгоценную вашу лапку, или коготь, или как там это у вас называется?

Он вздрогнул, когда пипогиго протянул ему большую шафранно-желтую, ороговевшую, но кажущуюся довольно мясистой руку.

Радарро тут же отдернул свою руку, но пипогиго уже схватил ее и пожал, глядя при этом прямо в лицо Адаму Радарро.

Вместо покрытой перьями птичьей головы Радарро увидел бледное лицо с большими карими глазами, крючковатым носом. Приоткрыв круглые мясистые губы (Радарро при этом даже зубы увидел), пипогиго спокойно произнес: Пипогиго.

— Радарро, — ответил Адам Радарро, с трудом владея собой.

«Не дай бог, он еще обнимет меня и захочет поцеловать», — подумал он.

— Достаточно. Я уже создал себе ясное представление об этом существе, Ирреверзиблус.

Когда тот засовывал пипогиго в клетку, Радарро от всей души пожелал, чтобы птиц отпустили обратно в горы Альфа. Ничего больше он не хотел знать о пипогиго. Ему почудилось, будто пипогиго очень странно на него посмотрел — зловеще, не иначе. Ирреверзиблус же казался ему теперь ужасно таинственным, дьявольски таинственным.

«Лучше расторгнуть договор», — подумал он. Но не отважился предложить это из боязни, что Ирреверзиблус сочтет его трусом, да и потому, что уже невозможно было ничего остановить.

— Попытаюсь усовершенствовать достоинства пипогиго таким образом, чтобы они стали полезны для человеческого общества, — заверил Ирреверзиблус.

«Что-то не заметил я их достоинств», — подумал Адам Радарро, но все же спросил:

— И сколько же вам на это потребуется денег?

Больше всего обидело Ирреверзиблуса замечание Радарро о том, что пипогиго-попугай. Поэтому он, мутативно воздействуя на свойства пипогиго, этого ортогенного летающего яйцекладущего четвероногого, наибольшее внимание уделял не развитию его разговорных способностей, ориентируя того не на передачу, а на прием вокальной информации и на способность перевести ее в непосредственную ручную работу. Особенное внимание он уделил мутантному преобразованию рук ортогенного четвероногого для придания им большей гибкости и универсальности.

Параллельно с работами по совершенствованию качеств пипогиго он занимался развитием способов их размножения и плодовитостью.

Самочка пипогиго, размером с человека среднего роста, в месяц откладывала одно-единственное яйцо, маленькое, как горошина. Если оно было оплодотворено мужской особью, то в течение семи месяцев вырастало до величины тыквы. Молодой пипогиго не мог самостоятельно покинуть яйцо: скорлупа была слишком твердой и, чтобы она разбилась, мамаша-пипогиго должна была ударить яйцо о камень. Только тогда из яйца наконец мог выйти младенец с шафранно-желтым кожистым лицом и большими ороговевшими руками.

Большинство яиц (по наблюдениям Ирреверзиблуса за единственной самочкой, которую он привез из гор Альфа) оставались размером с горошину потому, что самец не проявлял никакого желания к оплодотворению или самочка сама избегала оплодотворения, будучи сильнее и крупнее самца.

Если же яйцо было оплодотворено, то под вопросом оставалось, склонна ли самочка насиживать его, и во многих случаях яйцо вырастало не больше, чем до размеров вишни, а затем и вовсе усыхало.

Даже если после семимесячного насиживания яйцо вызревало и было готово к разбиванию, неизвестно было, захочет ли мама-пипогиго вообще его разбивать. Часто родители до хрипоты спорили о том, кто должен разбить яйцо, а младенец тем временем задыхался в скорлупе.

Ирреверзиблус считал, что он и Радарро до конца своей жизни не смогут воспользоваться услугами пипогиго, если вопрос их размножения будет предоставлен лишь случаю и настроению самих пипогиго. И записал в свой дневник, который вел время от времени: «Мы должны стать обществом со сферой услуг на ортогенном массовом базисе».

Вначале представлялось необходимым повысить силу и рост самца пипогиго: отбирать у самочки яйца, индустриальным методом высиживать их и разбивать в специальных питомниках. Когда ему это удалось, он попытался уменьшить интервал откладки яиц, добившись пятнадцати штук в месяц, а также ускорил их созревание. Теперь им до разбивания требовалось всего лишь три месяца. И, поскольку Ирреверзиблус был небезызвестным даже за пределами Земли и к тому же очень настрадавшимся исследователем, ему удалось достичь результатов, которые позволяли ему гораздо раньше, чем мог ожидать Радарро, пригласить того (во главе целой комиссии) осмотреть первое учреждение службы быта по обслуживанию населения пипогиго.

Адам Радарро все еще испытывал странное чувство, вспоминая первую встречу с пипогиго. С другой стороны, он признавал, что надо прибегнуть к каким-то радикальным средствам, ибо за прошедшее время костюмы его стали напоминать лохмотья и, кроме того, у него появилась язва желудка.

Отправиться со всей комиссией в комбинат бытового обслуживания пипогиго ему пришлось пешком: почти все его автомобили невозможно было отремонтировать, а для тех, что еще могли передвигаться, не было горючего. И теперь он считал, что слишком поддался эстетическим впечатлениям, когда при встрече с первым пипогиго испытал подсознательный страх. «Сейчас не время выдвигать большие требования к красоте. Может быть, потом, когда наше положение изменится к лучшему, дадим дизайнерам задание придать им приятную внешность».

Планус Ирреверзиблус принял комиссию в ослепительно белом костюме и в снежно-белых новых туфлях. Его волосы больше не висели свалявшимися клоками — они были хорошо подстрижены и прекрасно уложены. Ирреверзиблус был выбрит, его очки обрамляла не шаткая, скрепленная лейкопластырем и нитками жестяная оправа — они были новые и сверкали точно так, как десятки лет назад, когда положение было вполне сносным. Радарро, застеснявшись, попытался прикрыть лохмотьями свое тело — торчащие отовсюду обтянутые сухой кожей конечности (в особенности чтобы не видна была ничтожная сморщенность более мягких нижних частей).

Ирреверзиблус был единственным, кто казался вполне упитанным. Радарро опять почудилось в его лице нечто мефистофельское.

— Нас принимают пипогиго в доме, который они сами построили, — сказал Ирреверзиблус. Это был павильон, смонтированный из искусственных бревен, наподобие доисторического блокгауза.

Радарро вынужден был признать, что пипогиго сработали его очень качественно, если Ирреверзиблус говорил правду, но когда у входа он увидел пипогиго, который встречал посетителей, с достоинством склонив голову, все это стало казаться Радарро более вероятным.

Хоть у пипогиго было все то же шафранно-желтое пергаментное лицо, из-за темных очков, надетых на нос, он показался Радарро не таким уж и отвратительным. Кроме того, на руках пипогиго (или, как Радарро их называл, «рабочих когтях») были перчатки, а на ногах — остроносые черные ботинки. Костюм его был не менее чист, чем платье Плануса Ирреверзиблуса.

Ученый воспитал пипогиго так, чтобы он не разевал нецивилизованно рот и, главное, не произносил ни слова, дабы впредь не могло возникнуть непристойных сравнений с попугаями.

Радарро показалось, что пипогиго чуть заметно ухмыляется.

— Взгляните-ка на рот этого ортогенного монстра, — прошептал он, обращаясь к члену комиссии. — Не кажется вам, что он язвительно усмехается?

— Нет, — ответил член комиссии. — Это присущие им от природы складки. Ведь пипогиго обладают самым большим количеством морщин из всех ортогенных четвероногих. Но Радарро настаивал: — И все же он ухмыляется!

То же впечатление преследовало его и при виде других пипогиго, которых им продемонстрировал Ирреверзиблус.

— Здесь вы видите пипогиго за относительно простой работой: чисткой обуви, платья, посуды, мебели, полов, стекол, а также при включении и выключении простейших электрических приборов и машин.

Пипогиго были в синих рабочих халатах, которые на спине топорщились над их крыльями — казалось, будто пипогиго горбаты.

Ирреверзиблус предложил комиссии дать пипогиго почистить ботинки. Пипогиго набросились на них и за пару минут вычистили до блеска. А поскольку ни у одного посетителя не было пары туфель, из которых не торчал бы палец или пятка, их также покрыли сапожным кремом и отполировали. Возникло даже впечатление, что у всех абсолютно целые ботинки. А когда Ирреверзиблус поручил другим пипогиго стряхнуть пыль с костюмов членов комиссии, сильные движения щеткой ортогенных служащих чувствительно задевали кожу, которая проглядывала сквозь лохмотья, и члены комиссии вздохнули с облегчением, когда в следующем большом помещении могли наблюдать, как пипогиго женского пола чистят пол с помощью пылесосов и полотеров.

— А теперь перейдем к более сложным видам деятельности.

Ирреверзиблус провел их в помещение, где самочки пипогиго сажали на горшок детишек, кормили их и мыли. Радарро снова обратился к члену комиссии: — Вам не кажется, что у них на лице какое-то пренебрежительное выражение — будто губы поджаты? Мне кажется, нашим детям не стоит показывать такие лица, не то у них на всю жизнь шок останется…

Но член комиссии ответил, что пипогиго-самочки выглядят просто великолепно — может, они чуточку морщинистые, тогда это бабушки.

— А этот шафранно-желтый ужасающий цвет! — с отвращением воскликнул Радарро.

— Желтый цвет поднимает человеку настроение. Даже древние греки считали желтый очень красивым.

Ирреверзиблус показал им пипогиго, которые сшивали дела в папки.

— Правда, — признался ученый, — только по предписанной очередности. Приходится самим сортировать дела, а пипогиго только собирают их в папки, но я надеюсь преодолеть эту начальную стадию.

Он пригласил господ подкрепиться закусками — пипогиго-официантки в белых платьицах сервировали маленькие столики на птичьих лапках, которые пипогиго смастерили сами. Омлеты, которые они подали, приготовил пипогиго-повар в большом белом колпаке.

— Надеюсь, омлет не из яиц пипогиго? — спросил Радарро с отвращением.

— У нас полуиндустриальная яйцеферма по выращиванию цыплят и получению яиц. Пипогиго разбрасывают там корм, собирают яйца, некоторые режут кур.

«Так у них же появится инстинкт хищных птиц!» — подумал Радарро, но вслух этого не произнес.

Комиссия была рада после стольких лет воздержания опять поесть омлета, тем более что брать добавку можно было сколько угодно. В конце концов Ирреверзиблус призвал троих неодетых пипогиго (неодетые могут пользоваться крыльями) и отправил их в город на поиски съестного.

— Они полетят сейчас в магазины и ларьки и, если там что-нибудь есть, передадут нам об этом по радио. Закажите, что вам нужно. Если это есть в наличии, вы все получите.

Спустя полчаса трое пипогиго спланировали прямо перед домом с корзинами в руках и достали оттуда пакетики с пищевым концентратом, фруктовыми торгами и даже кольцом копченой колбасы. Члены комиссии устремились к Планусу Ирреверзиблусу, чтобы он предоставил каждому в пользование личного пипогиго. Ирреверзиблус выразил сожаление.

— Пока только по предварительным заявкам, — объявил он.

— В таком случае, надеюсь, с гарантией и подробной инструкцией? спросил Радарро. Ирреверзиблус только рассмеялся.

Радарро задержался после ухода комиссии.

— Я хотел бы, чтобы моя жена посмотрела на такого ортогенного служителя, прежде чем я приму окончательное решение.

Ирреверзиблус предложил поехать к нему тут же. Радарро показалось, что это сон, когда из-за павильона выехал автомобиль, за рулем которого сидело существо с шафранно-желтым лицом.

— Желаете сесть впереди? — спросил Ирреверзиблус.

— Благодарю вас, нет, — ответствовал Радарро.

Подъезжая к дому, он попросил Ирреверзиблуса не сразу выходить со своим пипогиго к дверям. Навстречу им, заслышав непривычный звук машины, из дома вышла фрау Изабель Радарро. Она ничуть не испугалась при виде пипогиго. Разве может испугать тот, кто водит исправную машину?

— Ты не хотела бы, чтобы такие индивидуумы помогали тебе по дому? Может быть, даже стирали белье? — спросил Радарро.

— Конечно! — воскликнула жена. — Вонь в доме стоит аж до неба!

— А он не кажется тебе несколько странным? Мне все время чудится, что он ухмыляется.

— Он не ухмыляется, — сказала фрау Радарро. — Он просто очарователен.

— Я выдам вам на завершение работы еще пять миллиардов, — пообещал Радарро Ирреверзиблусу. — Мы приступим к осуществлению проекта «Пипогиго» со всем возможным размахом.

— Помните ли вы? — спросил Адам Радарро Плануса Ирреверзиблуса, давая в своем доме прием в его честь, на котором выдающиеся деятели, а также возвышенные умы общества не давились, как еще недавно, за бутербродом и не подставляли друг другу подножки, чтобы успеть схватить последний кусочек огурца, а спокойно, с достоинством, частью даже пресыщено смотрели на уставленные яствами столы, за которыми стояли пипогиго-дамы в белых передничках и зазывными жестами предлагали отведать хоть что-нибудь. Помните, дорогой профессор Ирреверзиблус, как я принял вас тогда, еще до вашей экспедиции в горы Альфа?

— Помню, — ворчливо ответил профессор. Почему-то, как и все гости на приеме, он находился в дурном настроении. Не помогло и то, что Адам Радарро принялся напоминать тяготы прошлого.

— Теперь мы видим прекрасный узор подлинного персидского ковра, а ведь он годами был покрыт толстым слоем пыли. А помните, как здесь горела — да и то когда ей вздумается одна-единственная лампочка? А какие черные были стекла в окнах?

— Да, — соглашался Ирреверзиблус. — Да-да-да, конечно же, помню.

— Разве мы не достигли теперь такого уровня, которого, может быть, не достигали даже предшественники наши, и разве не правда, что мы все теперь в состоянии посвятить себя творческой работе? По статистике, мы достигли сейчас такого количества изобретений, которое превосходит уровень последних ста лет, — и все благодаря вашему основополагающему открытию, созданию современных эльфов, пипо, как мы их теперь с любовью называем.

— А почему, в таком случае, у всех здесь такие вытянутые лица, будто состояние дел снова неудержимо развивается к худшему? — спросил Ирреверзиблус.

— Состояние дел всегда должно неудержимо развиваться в ту или иную сторону… Состояние, которое удержимо, не продвигает нас вперед. Я не знаю ни одного такого состояния в истории, которое не было бы неудержимым, даже если оно на первый взгляд вроде бы благоприятно. У нас теперь лучшие, красивейшие машины, на рынке появляется все больше новых изобретений, но кто станет заботиться обо всех этих вещах? Ведь теперь недостаточно просто ремонтировать их, как это делают наши пипо — и, признаюсь, делают превосходно. Мы не можем найти никого, кто бы мог запрограммировать машины, чтобы они что-то делали, а этого наши пипо не могут. Мы сами должны мучиться с этой рутинной работой. Вот почему мои гости ходят с вытянутыми лицами, ибо прекрасное время, которое они могли бы употребить на изобретение новых машин или создание новых произведений искусства, что всем нам теперь стало доступно, они вынуждены тратить на то, чтобы программировать автоматы или же менять какие-то мелочи в основных типах машин. Вместо того чтобы сконцентрироваться на начертании великой линии будущих столетий, понимаете? Они вынуждены, жалуются они, заниматься инженерно-бюрократической мелочной работой. Я пригласил их всех на этот прием не для того, чтобы набить их желудки (большинство паштетов и пирожных — лишь муляжи, они сделаны из пластика, ведь их все равно никто не ест). Я пригласил всех, и они последовали моему приглашению, дабы услышать от вас, как вы намерены развивать наших пипо далее. Конечно, пипо очень прилежные и добросовестные слуги, никто не хочет подвергнуть критике ваши творения, но нам все время приходится программировать самих пипо. Приходится разъяснять им до тонкостей, что им предстоит делать. Если мы даем им почистить ботинки, они чистят ботинки, пока мы их не остановим. Это нерентабельно: чище, чем чистым, ботинок стать не может. И зачем пипо часами чистить ботинки всей семьи вместо того, чтобы подыскать себе другую работу — например, очистку гриля? Но мы вынуждены совать его туда носом. Да, для грязной работы у нас теперь есть пипо, от нас больше не пахнет, мы можем прикрыть свою наготу, еды у нас по горло, но у нас совершенно нет времени. Моя жена говорит, чем больше пипо она задействует, тем меньше у нее остается времени.

Ирреверзиблус вспомнил о фразе Радарро, сказанной им, когда он принес ему двух первых пипо с гор: мол, пипо — это попугай. «Ты сам виноват, думал он, — что я снабдил их более сильным принимающим свойством, нежели передающим». А вслух сказал:

— Необходимо срочно вывести пипогиго на более высокий уровень развития. Но это будет непросто.

— Я оплачу все расходы, — заявил Радарро. — Вы позволите мне сообщить гостям, что уже работаете над новой, более прогрессивной моделью, или сами хотите обратиться к ним с речью?

— Будет создан новый пипо — или мы все погибнем! Ирреверзиблус произнес это громовым голосом, так что все гости подняли головы. Его тон показался Радарро, который протягивал профессору бокал с шампанским, таящим в себе угрозу.

— И когда он, интересно, будет создан? — спросил какой-то гость. Ирреверзиблус развел руками: — Сегодня этого никто не может сказать. У Радарро было чувство, что Ирреверзиблус просто не хочет этого говорить.

Впечатляющим представителем нового типа стал Август Пипогенус, созданный профессором Ирреверзиблусом с помощью мутативного искусственного мармелада, — существо, которое могло самостоятельно думать, выражать свои мысли и самостоятельно действовать.

У А.П. уже не было столько морщин и складок на лице, как у его предшественников, лицо его было не того кричаще-желтого цвета, как у чудовищ в лабиринтах ужасов и комнатах призраков на ярмарках, а приятного золотисто-коричневого оттенка. Вместо перьев на голове А.П. были волосы, которые поддавались укладке и, свисая вниз, прикрывали ушные раковины, которые еще напоминали о его предках. У него остались и крылья, но он уже мог их сложить так, чтобы на спине не образовывался слишком высокий горб.

Ирреверзиблус классифицировал этот тип как «хомо пипогенус эректус» и мечтал воспитать из А.П. своего ассистента, поскольку тот выполнял его указания и советы прежде, чем он успевал их произнести (слово «приказ» Ирреверзиблус специально не употреблял, желая продемонстрировать свое демократическое отношение к Августу). Его память функционировала гораздо лучше человеческой, но все это не задевало профессора.

Он называл Августа Пипогенуса своим другом, иногда даже сыном и жил с ним в одном доме, где А.П. не только пользовался его библиотекой, но логически рассортировал и расставил книги, писал за него письма, занимался корреспонденцией и оберегал Ирреверзиблуса от нежелательных посетителей.

Когда в гости к профессору зашел Адам Радарро, господин А.П. сидел в кресле, покуривая длинную белую трубку. Радарро сперва подумал, что перед ним один из интеллектуалов телевизионных передач, но руки А.П., время от времени набивающие трубку, еще покрывали пипогенные кожистые наросты, потому он его и узнал.

— Мой друг, господин Август Пипогенус, — представил его Ирреверзиблус. — Мы можем обо всем говорить в его присутствии.

Радарро это показалось несколько преувеличенным, но и он почувствовал симпатию к господину А.П., когда тот, передвинув трубку в уголок рта, произнес:

— Я вовсе не являюсь вашим другом, Ирреверзиблус.

— Почему же?

— На это вы можете ответить сами — после всего, что вы со мною сделали.

— Что же я с вами такого сделал?

— Достаточно сказать, что, по вашим собственным словам, вы меня создали! Вы мой создатель, мой производитель, так сказать, а я — ваш продукт. Как же я могу быть вашим другом?

— Что ж, мы все равно можем здесь обо всем поговорить, провести плодотворную дискуссию, — предложил Ирреверзиблус, несколько сбитый с толку.

— Я вам не советую, — отвечал А.П. — Даже если вы не мой друг, я все же испытываю к вам известные альтруистические чувства. Я не хотел бы ставить вас в неловкое положение!

Ирреверзиблус гордо перевел взгляд с господина А.П. на господина Радарро.

— Видите, насколько тонко организована душа хомо пипогенуса эректуса! Что же. Август, ты сам сказал, что я твой создатель. Значит, я твой родитель, отец… Благодарю тебя за это высказывание!

— Не стоит благодарности, ведь это ничего не меняет в том, что мы не обо всем можем говорить. Отцы обычно менее развиты, чем их дети, и возникает слишком большая интеллектуальная разница. Сожалею, Ирреверзиблус. Как мы могли бы, к примеру, рассуждать об ощущении полета, когда вы не умеете летать и не могли бы, таким образом, следить за моей мыслью. Это всего лишь один пример. Другие — из-за сложности их восприятия — даже не стану вам приводить. — Он сделал несколько затяжек и скрылся в облаке дыма. Ирреверзиблус в восторге обратился к Радарро: — И это еще далеко не все. У него всепланетный диплом по матефиземозофии и диплом инженера по электронной вычислительной технике первого класса…

Из клуба дыма донесся голос А.П.:

— Разрешите мне откланяться и пойти спать.

— Посиди с нами, Август! Ты ведь еще ничего не сказал, а господина Радарро интересуют твои воззрения.

— К сожалению, ничего полезного не извлекаю из примитивного удовольствия выставлять себя напоказ, — сказал А.П.

— Вот видите, Ирреверзиблус, или, если хотите… папа! Видишь, даже в этом мы слишком отличаемся друг от друга!

Оставшись с Ирреверзиблусом с глазу на глаз, Радарро произнес:

— Я не совсем таким представлял себе этот новый тип. Разве столь уж необходимо, чтобы у него, коли он научно-технически так высоко развит видит острее, чем человек, да еще может летать, — чтобы у него еще был и критический склад мышления и он затыкал бы нам рот?..

Ирреверзиблуса смутила оценка Радарро.

— Но далеко не просто полностью исключить критическое мышление при столь высоком интеллектуальном развитии.

— Вы же ученый с межпланетным именем. От вас никто и не ожидает решения простых задач.

— Но надо считаться и с тем, что любой прогресс науки рождает негативные последствия. Добра без худа не бывает.

— Боюсь, вы неправильно меня поняли. Я очень высоко ценю ваши достижения. А.П. - великолепный экземпляр, я хотел бы предложить внести лишь кое-какие незначительные изменения. Прежде всего — он должен уметь размышлять только в области науки и техники. Таким, какой он сейчас есть, я не хотел бы его пускать в серию. Честно говоря, он быстренько подмял бы нас под себя, и в конце концов именно мы стали бы ему чистить ботинки… Новый тип пипо должен быть другим.

— Есть процессы, которые необратимы. — Ирреверзиблус пронзительно смотрел на господина Радарро.

— Каждый прогресс можно повернуть вспять, — настаивал Радарро. Возьмите, к примеру, историю. Там очень часто развитие происходило как вперед, так и назад.

— А вы возьмите, к примеру, китов! — возразил Ирреверзиблус. Когда-то они жили на суше, но из-за непрерывного пребывания в море приобрели все признаки рыб. И хотя все еще называются млекопитающими, они навсегда останутся морскими животными и больше никогда не вернутся на сушу.

Радарро уверен был, что Ирреверзиблус просто не хочет менять А.П. (хотя и мог бы!). И опять ему почудилось в Ирреверзиблусе что-то дьявольское — особенно его уши, заостренные кверху и бросающие на стены комнаты огромные тени… Его охватил страх перед профессором, и он только сказал тихо:

— Как минимум А.П. надо подрезать крылья…

— Этим вы не вернете хомо пипогенуса эректуса в первоначальное состояние! Вам придется жить с ним — с таким, каков он есть.

И действительно, А.П. не допустили к массовому изготовлению. У нас есть один экземпляр, и этого достаточно, решила комиссия, которую созвал Адам Радарро. Но А.П. ничуть не чувствовал себя уязвленным, что его не хотят изготовлять серийно, и жил припеваючи в доме Плануса Ирреверзиблуса.

— Поскольку я существую в одном экземпляре, — сказал он как-то профессору, — и являюсь единственным и неповторимым, мой долг состоит в том, чтобы сохранить на века хоть что-нибудь от моей единственности и неповторимости. А самый лучший для этого способ — тот, который вы называете аморальным.

Ирреверзиблус никогда и не помышлял лишить А.П. любовных утех. Но они сопровождались весьма огорчительными обстоятельствами, поскольку любовь А.П. происходила не в кровати, приглушенная покрывалами, одеялами, подушками, перинами, и не в укромном уголке, а сопровождалась до сих пор неизвестным людям ужасающим шумом. Уже в послеобеденные часы, когда наступала тягучая дремотная атмосфера, клонящая Ирреверзиблуса в послеобеденный сон, и он ложился в постель, вдали вдруг раздавалось хлопанье крыльев, которое все приближалось, приближалось и наконец словно буря обрушивалось на дом…

Потом на какое-то мгновение все стихало. Но профессор знал, что больше сон к нему не придет. Начиналась дикая перебранка. Голоса слетевшихся самочек пипо становились все более пронзительными. Измученный Ирреверзиблус желал только, чтобы Август как можно скорее подошел к окну и пригласил к себе одну из них, лишь бы споры поутихли.

Но облегчение наступало ненадолго. Спустя минуту-другую в комнате над Ирреверзиблусом начинался страшный шум, который Август тактично пытался заглушить звуками электрического музыкального устройства. Однако шум пробивался сквозь музыку — хотя бы потому, что был безошибочно ритмичным, и потому, что возгласы самочки были намного пронзительнее любой электрической музыки.

Август тоже издавал звуки, которые далеко отклонялись от тех, что по плану творца должен был производить хомо пипогенус эректус. Это были, как казалось Ирреверзиблусу, однозначно первобытные птичьи крики, и, таким образом, его угнетал не только шум, но и мысль, что творение его генетически стоит на весьма слабых ногах и грозит внезапно вернуться в первобытно-птичье состояние.

Но особенно мучительно было неизменное повторение процедуры: сначала пронзительные перепалки самочек пипо на крыше и деревьях, которые окружали дом, потом короткая обманчивая тишина, во время которой Ирреверзиблус погружался в полусон, а затем танец над его головой, который иногда начинался уже на лестнице и бурей проносился по всем комнатам.

Вначале Ирреверзиблус (человек, безусловно, терпеливый) думал: раз уж послеобеденный сон потерян, он, изменив распорядок дня, сможет отдохнуть в другое время, а отдых ему, поскольку он уже был в годах, время от времени был необходим. Но Август растягивал свои процедуры до самого захода солнца. После этого Ирреверзиблус лишь время от времени слышал хлопанье крыльев; но перед самым восходом, когда сон профессора был особенно сладок, самки пипо, не дождавшиеся своей очереди, поднимали убийственные вопли. После этого Август Пипогенус кричал им что-то непонятное — и шум постепенно стихал.

За завтраком Август выглядел бодрым, полным сил и энергии. Он опустошил две большие банки меда и два пакета вафель, а омлеты накладывал себе в большие миски. Вежливо спрашивал Ирреверзиблуса, как тот спал. Темно-коричневые блестящие его глаза казались озабоченными…

Ирреверзиблус выругался, прикрывшись салфеткой.

— Я сплю все хуже, и, думаю, самое лучшее было бы оборудовать для тебя отдельный дом, где тебе прекрасно бы жилось.

— Ах, — отвечал Август, — мне и здесь живется превосходно!

Ирреверзиблус хотел спросить, будет ли он и в дальнейшем вести столь интенсивную половую жизнь. Ведь должен же он когда-нибудь отдыхать? Но потом вспомнил, что сам наградил пипогиго повышенным интересом к вопросам размножения, поскольку раньше они были очень ленивы в любви.

— Тебе стоило бы поберечь себя…

— Нет, — возразил Август. — Это самый лучший способ оставаться бодрым и свежим.

— Бодрым — для чего?

— Увидишь, и наверняка тебя это порадует.

— У нас разный стиль жизни, — сказал Ирреверзиблус, который рядом с Августом П. выглядел бледным и морщинистым. — Нам надо найти какой-то компромисс.

— Я считаю, — заявил Август, — это для тебя нужно где-нибудь подыскать дом. Здешний тебе не подходит.

Но этого Ирреверзиблус не хотел допустить ни в коем случае — и не только потому, что как старый человек был привязан к своему обиталищу. Ему не хотелось выпускать из виду Августа П. Он был из того щепетильного сорта ученых, которые считают себя ответственными за свой продукт.

«Возможно, действия моего Августа столь мучительны для меня потому, что я тихо лежу и бессильно внимаю всем этим звукам? Лучше бы мне самому собирать общество для того, чтобы не обращать внимания на шум и иметь возможность отвлечься».

Производить шум самому он считал слишком вульгарным. Пригласив старого своего друга, ученого Тео Коммунициуса, который уже более пятидесяти лет занимался законами взаимосвязи между речью и поведением, он представил ему Августа П. Казалось, те нашли общий язык. Ирреверзиблус уже надеялся, что сможет удержать Августа от других занятий, но вскоре крики на крыше и деревьях стали невыносимы… Август вежливо предложил:

— Давайте-ка я посмотрю, что там происходит.

— Ты даже не представляешь, что тут сейчас будет! — сказал Ирреверзиблус Коммунициусу, которого он еще по дням молодости знал как слабонервного мальчика, болезненно реагирующего на любой вульгарный звук, вздрагивающего даже при скрипе двери. — Может, тебе все же уйти? — спросил он, обращаясь к седому, трясущемуся, едва державшемуся на ногах другу.

Но Коммунициус заинтересованно прислушался и воскликнул:

— Всю жизнь я пытаюсь найти, как могло возникнуть выражение «летать на крыльях любви»! А здесь наконец-то я услышал это акустически воспроизведенным на практике. От всей души благодарю тебя, Планус, что ты дал мне возможность присовокупить это открытие к очередному изданию моих трудов, которое скоро должно выйти.

Он приходил и в последующие дни и, хотя опирался на палку и тряс головой, вел подробные беседы с Августом П.

А.П. не знал этого знаменитого выражения, отчего Коммунициус впал в еще большее изумление. Откуда же оно появилось у людей, если его не знают сами птицы?

— Что ж… — Август раскурил свою длинную белую тонкую трубку. Наверное, причиной этому то, что люди при виде птиц всегда желали сделать нечто им недоступное. Они уже повсеместно сымитировали наш полет, садясь в летательные аппараты. Однако биологически летать все равно не могут.

— Да нет, я имел в виду совершенно определенную функцию! — возразил Тео Коммунициус. — Мы, люди, также достигли здесь прекрасных результатов…

— Не могу об этом судить. Во всяком случае, как хомо пипогенус считаю, что даже в этой идиоме может отражаться некоторая тяга к совершенству… не хочу сказать — зависть…

На крышах и на деревьях шум усилился.

— Я слишком ударился в теорию. А снаружи — вы слышите практику. Так что прошу извинить. Коммунициус рассмеялся.

Он буквально оживал при встречах с Августом. Ирреверзиблус заметно сдал. Однажды он пригласил к себе Радарро.

Это невозможно вынести, — сказал Радарро, — это просто ад!..

— К сожалению, я вынужден не спускать с него глаз. Я не имею права уйти от него.

— Только не это! — подтвердил Радарро. — Вы лучше всех знаете, как с ними обращаться. Но боюсь, они и меня доконают. Если бы вы хоть приказали установить звуконепроницаемые стены…

Замурованный в звуконепроницаемые стены, одурманенный после обеда сонной дремотной атмосферой, когда солнце окутывалось легкой дымкой, Ирреверзиблус укладывался спать. Вопли самочек пипо и ритмические звуки любовных процедур Августа Пипогенуса он слышал еще отчетливее, чем прежде.

Специалисты по шуму, обследовавшие дом всевозможными измерительными приборами, не смогли обнаружить ни единого децибела, который бы проникал за звуконепроницаемые стены.

Тогда Ирреверзиблус отправился к своему старому другу, психиатру Алеусу.

— Ты такой же ненормальный, как и раньше! — сказал Алеус. — Я не замечаю никаких изменений, которые внушали бы мне тревогу. То, что ты стал более восприимчив к звукам, — обычный старческий недуг…

— Но ты подумай, ведь у меня звуконепроницаемые стены! Я всегда считал, что чем старше человек становится, тем хуже он слышит, а сейчас меня буквально преследует ненормальное желание как можно скорее оглохнуть.

— Ты всегда был ненормальным. Ты даже отправился в горы Альфа для того, чтобы поймать пипогиго. А теперь живешь в одном доме с этим существом. Это абсолютно точно укладывается в твою историю болезни.

Алеус дал Планусу Ирреверзиблусу домой небольшую канистру сонного сока.

— Заходи еще, буду рад тебя видеть, — сказал он. Но подумал при этом, что надежды мало, ибо Август Пипогенус навязал Планусу свой жизненный ритм. И, возможно, Планус сам станет пипогенусом — во всяком случае, психически.

В медицинскую карту он записал: «Потеря личности». Ирреверзиблус считал, что спать ему даже за звуконепроницаемыми стенами не дает совесть. Он видел перед собой последствия любовной жизни Августа Пипогенуса бесчисленные яйца, которые разбивались в инкубаторах, массы пипо, которые появляются оттуда, чтобы с криками и шумом производить все новых и новых пипо, и предсказание Августа: «Это будут духовно развитые индивидуумы, не прежние примитивные пипо, не послушные рабы. Они, правда, не будут столь высокоразвиты, как я, но достаточно интеллектуальны для того, чтобы я мог вступать с ними в духовный контакт. При существующем уровне пипо мне приходится до них слишком низко опускаться».

Эти слова заставили Ирреверзиблуса пожалеть, что он снабдил пипогиго такой сильной способностью к размножению.

По желанию Адама Радарро и комиссии, которую тот возглавлял, профессор снабдил пипогиго способностью к очень быстрому созреванию. И теперь пипогенные индивидуумы достигали телесной и духовной зрелости настолько быстро, что, по выражению Радарро, «экономические последствия этого мы ощутим еще при нашей жизни». И на глазах поколения отцов, создавших пипо, началось обучение первого выводка отпрысков Августа Пипогенуса, едва отряхнувшихся от обломков яичной скорлупы. Совершалось оно «просто и небюрократично», как говорил Август, прямо в полете, в облаках, где А.П. собирал вокруг себя черные, бьющие крыльями массы, над которыми парил, поучая потомков.

Ирреверзиблус, а уж тем более Радарро и различные комиссии, которые тот возглавлял, не могли знать содержание обучения в облаках. Настораживало то, что А.П. ни разу не представил учебный план на утверждение. Самолеты, воздушные шары, летающие суда, которые запускал Радарро и на которых иногда поднимался сам (несмотря на подагру, астму и камни в мочевом пузыре) с целью хоть что-нибудь понять в этом учебном процессе, возвращались обратно, не принося никаких существенных сведений. На магнитофонах были записаны только писк и щебет.

Разумеется, нельзя не согласиться с критиками этого метода, утверждавшими, что вовсе не надо было подниматься в воздух на громоздких аппаратах. Без всяких усилий можно было бы записать звуки этих образовательных курсов с помощью радиоволн. Но, по словам Радарро, «мы хотели однозначно продемонстрировать, что мы — существа, тоже способные летать, пусть и не за счет собственных крыльев, но благодаря нашему творческому духу!».

Расшифровка писка и щебета затягивалась. Ирреверзиблус целые недели проводил перед магнитофонами, пытаясь их понять. Он пускал ленту на замедленной скорости, чтобы выделить отдельные звуковые блоки, установить, походят ли они на какой-либо человеческий язык.

Радарро нашел его в лаборатории — тот сидел на полу сгорбившись, в белом халате, будто скрывая пару крыльев за плечами. И с заметным усилием извергал писк и щебет…

Радарро пришлось хорошенько его встряхнуть, чтобы привлечь к себе внимание.

— Повторите-ка за мной эти звуки! — обратился к нему Ирреверзиблус. Может, вы установите, на какой человеческий язык они похожи?

— Вряд ли, — отвечал Радарро. — На мой взгляд, самое лучшее было бы, если бы мы взяли да схватили вашего умника Августа Пипогенуса, когда он спустится в этот дом и уснет. Связали бы его хорошенько, расспросили бы о значении этих звуков. А не ответил бы, можно было бы немного поморить его голодом и жаждой или пригрозить подрезать сухожилия на крыльях — ему и всем другим пило, — а если и тогда не ответил бы, мы бы это и сделали…

— Никогда! — возмущенно воскликнул Ирреверзиблус. (Радарро показалось, будто белый халат профессора вздувается и Ирреверзиблус вот-вот взлетит.) — Подобные действия в высшей степени аморальны! Как можете вы, Радарро, делать такие предложения? Это ведь живые организмы, чью самобытность мы можем разрушить.

— А не было так же аморально превращать пипогиго, который естественным образом, самобытно возник в горах Альфа, в хомо пипогенуса эректуса? Ваша совесть при этом ничего вам не говорила?

Ирреверзиблус проникновенно и печально посмотрел на Радарро.

— А разве не вы дали мне на это миллиарды?

Радарро снова почудилось в нем что-то дьявольское. Печальный сатана, который уже в сотый раз видит, как заказчик вдруг является к нему с угрызениями совести…

— И разве не было аморально и непоследовательно оставить Пипогенусу крылья вместо того, чтобы лишить его их? Он стал бы тогда более похож на человека и мог бы легче влиться в человеческое общество.

— То, что у него есть крылья, и составляет необыкновенную выгоду применения Пипогенуса и его потомков. До сих пор нам ни разу не приходилось, отправляя пипо куда-либо, затрачивать какие-то средства передвижения. У них — свой собственный биологический транспорт. Информация, которую они передавали нам, часто доставлялась быстрее и надежнее, чем по электронному пути, который подвержен различным нарушениям. Я отказываюсь вас понимать, Радарро!

— Но положение изменилось. Нам необходимо знать, что они там, наверху, затевают.

— Мы скоро это узнаем. Нужно только почаще воспроизводить их звуки я привлеку к этому Тео Коммунициуса, известного языковеда…

— Тогда уж поскорее, пожалуйста, — горько сказал Радарро.

В следующий раз он застал Ирреверзиблуса и Коммунициуса в белых халатах, вздутых на спине, будто под ними были сложенные крылья. Сидя на корточках перед магнитофоном, они пищали, щебетали и время от времени издавали пронзительные вопли.

— Ну, так ничего и не обнаружили? — резко спросил он.

— Напротив, — ответил Коммунициус, — мне как раз кажется, что при некоторых системах звуков речь идет о вербализации и ороговении некоторых человеческих языковых элементов, которые, возможно, отвечают склонности Пипогенусов к лаконизму.

— О боже! — воскликнул Радарро.

— Излишняя поспешность только повредила бы делу, — продолжал Коммунициус. — Но для того, чтобы повысить вероятность более скорых результатов, я предлагаю привлечь к этому большую группу молодых ученых.

Посетив в следующий раз Ирреверзиблуса и Коммунициуса, Радарро увидел их в окружении людей в белых халатах, имитирующих птичьи крики. Они сидели на корточках на полу, совершенно его не замечая. Даже потряхивание и удары не смогли вывести их из этого состояния.

Тогда Радарро позвал психиатра Алеуса. Тот оглядел собрание в белых одеяниях и ничего не сказал. Он терпеть не мог Радарро.

— Они несколько перенапряглись, — констатировал он. — Я пропишу им парочку канистр сонного сока. И тогда они с новыми силами смогут приняться за расшифровку птичьего языка.

— Но это же чушь! — сказал Радарро. — Эти ученые никогда ничего не добьются таким способом.

— А вы-то сами пробовали повторить эти звуки?

— Постараюсь этого избежать, — отвечал Радарро. — Иначе потом я буду сидеть здесь точно так же. А я пока в здравом уме.

«Именно поэтому я тебя и ненавижу», — подумал Алеус. Он чувствовал, как в груди его поднимается желание самому повторять птичьи звуки. Ему казалось, будто какая-то неведомая сила тянет его к полу, и ему пришлось даже присесть на корточки.

— Я сам поставлю опыт. Я выясню, правда ли все это или просто чушь.

У Радарро выступил на лбу холодный пот. «Меня вы не заставите этого делать!» Он уже собрался выйти из дома, когда за окном захлопали крылья.

В прихожей возник Август Пипогенус. Волосы его растрепал ветер, а крылья он уже тактично спрятал под домашним костюмом. Ведь обычно свое превосходство открыто не показывают, покуда в этом нет нужды. Пододвинув Радарро, который на одеревенелых ногах пытался удалиться, кресло, он проследил, как тот беспомощно в него опустился, и сказал:

— Я рад, что вы пришли ко мне именно сейчас. — А.П. вытащил тонкую белую трубку из кармана. — Если позволите, я сделаю пару затяжек — может, вы ко мне присоединитесь? Или хотите что-нибудь выпить? У нас есть повод отпраздновать.

— Какой такой повод?

— Только что успешно завершилось обучение первого поколения зарожденных мною хоминес пипогини.

— По каким же предметам?

— По всем.

— Не может быть!

— Убедитесь сами. Хотите приобрести хомо пипогенуса?

— Нет, благодарю покорно.

— Неважно, — сказал А.П. — Он уже ждет вас возле вашего дома.

Пипогенус сидел на невысокой ограде сада Радарро. Он казался большим и сильным, но держался скромно и даже как-то робко.

Радарро подумал, что он прекрасно выдрессирует прислугу-пипо: кажущиеся столь робкими существа обычно особенно строги к своим подчиненным.

— Как вас зовут?

— У меня только номер. Мой отец Август Пипогенус хотел бы, чтобы мы приняли имя хозяина дома.

— Этого мы делать не будем, — сказал Радарро. Пипогенус не понравился ему, особенно длинные черные волосы, свешивающиеся на пока еще жесткокожее лицо. Волосы были гладко причесаны и пахли духами. Особенно отвратительна была зеленая помада на губах. Он хотел уже спросить: «Ты что, гомосексуалист?»

Пипогенус с шумом слетел со стены. На нем была длинная узкая юбка с неровным подолом.

— Единственная трудность могла бы заключаться в том, что я женского пола. И мне пришлось бы называться Адама Радарро Пипогена.

— Это невозможно. — Радарро испуганно посмотрел на даму, но взял себя в руки. — Я имею в виду — имя слишком длинное. Представляешь, сколько времени придется затратить на то, чтобы все это выговорить? И сколько дополнительной писанины…

— Тогда его можно сократить. Из него можно сделать аббревиатуру А-Ра-Пи. Это звучит даже мило.

— Не знаю, не знаю. Мы совершенно различно структурированные существа не только в смысле пола, но и в смысле происхождения и положения в обществе.

— Но А-Ра-Пи очень удобно произносить. — И Пипогена десяток раз пронзительным голосом прокричала это «А-Ра-Пи».

Радарро подумал, что, вероятно, лучше занять даму чем-нибудь другим.

— Итак, Арапи. Каждое утро ты будешь забирать у меня список распоряжений, которые ты должна отдать пипо. Разумеется, я и моя жена не будем указывать в нем такие примитивные подробности, как чистка ботинок, регулярная стирка белья, уборка в доме, ремонт и поддержание в рабочем состоянии отдельных приборов и машин. Я поручу тебе организацию нашего быта. Меня же интересует только что-то сверхважное.

— Сверхважное. Я это себе помечу.

— Можешь занять комнату на верхнем этаже, прямо под крышей. Это будет ближе твоей сущности… Тебе легче оттуда вылетать и приводить все в порядок, верно? Ну как, договорились?

— Не совсем, — робко сказала Арапи. — Поскольку я теперь ношу ваше имя, было бы правильнее, если бы вы меня называли на «вы». Или, если хотите, я буду так же, как и вы, говорить вам «ты».

Радарро воспринял это как неслыханную дерзость, но побоялся, что Арапи опять пронзительно завизжит.

— Хорошо, остановимся на «вы». Теперь все?

— Я считаю, было бы более удобным, если б я жила в комнате рядом с вашей спальней. Тогда я намного быстрее могла бы оказывать вам услуги. Нет, нет!

— А еще лучше — если бы я спала в вашей комнате. Прямо рядом с вашей кроватью.

— Нет! — воскликнул Радарро.

— И еще: я хотела бы получать что-нибудь за свою работу.

— Вы получите пищу и одежду, как и прочие пипо.

— Я хочу получать деньги, — сказала Арапи.

— Ни один пипо до сих пор никогда не брал денег.

— А как же я буду совершенствовать свою личность?

— Мы успеем поговорить об этом.

Арапи настаивала:

— Нет, сейчас же.

Она надела большие очки, и в их черных стеклах Радарро показался себе совсем ничтожным мужичонкой. В двойном изображении — и оттого особенно ничтожным и особенно скупым. Но обвинить себя в скупости Радарро никому бы не позволил.

— Я буду давать вам, сколько потребуется, по мере надобности. — И подумал: «На этот несносный зеленый губной лак».

— Я хотела бы заключить с вами договор, — сказала Арапи.

Радарро предложил заключить договор с испытательным сроком:

— Я не получаю денег от вас, вы не получаете от меня. Пока мы не придем к единому мнению, что мы хотим установить прочные трудовые отношения. Разумеется, у вас будет здесь вдоволь еды и питья, а также одежды.

Своей сухой, с зеленым маникюром рукой пипо схватила его пальцы и пожала с такой силой, что они онемели. Поэтому при подписании договора Арапи сама вынуждена была водить его рукой.

— Я должен еще представить вас моей жене. Радарро надеялся, что жена прогонит Арапи. Оказалось — она была от нее в восторге.

— Наконец-то у нас будет домоправительница! Я позабочусь о вашем гардеробе, дорогая Арапи. — Она подумала о своих старых платьях, туфлях, шляпках, от которых ломились ее шкафы.

Арапи была ей симпатична, потому что она сочла ее уродиной, да и вообще дамой не человеческого рода.

— Дамы человеческого рода, — сказала фрау Радарро, — могут так легко избаловаться!

Она похлопала Арапи по спине, где, хоть и не очень сильно, выпирали крылья.

Та сунула договор за пояс узкой юбки и попросила разрешения пойти отдохнуть.

— Она может очень противно кричать, вот что я еще хотел тебе сказать, — сообщил Радарро своей жене.

Арапи больше не кричала и ни разу не заводила разговора о деньгах. Радарро не мог вспомнить, чтобы это слово хоть раз слетело с ее намазанных зеленым лаком губ. Она очень тихо разговаривала с прислуживающими пипо, которые очень тихо выполняли ее требования. Радарро иногда боялся, уж не оглох ли он: столь невероятная тишина стояла в доме.

— У меня ортогены ведут себя тише воды, ниже травы, — говорил он Ирреверзиблусу и Алеусу, которые не слышали его, ибо все еще пытались воспроизвести ортогенные звуки.

— Это лучшее доказательство, — делился он потом со своей женой, — что они сошли с ума и я один остался нормальным. А самое печальное, что как раз создатель пипо и пипогенусов, практически их отец, подвергся столь сильному их влиянию. Думаю, это произошло из-за того, что у меня к ним с самого начала было здравое экономическое отношение: я вкладывал в них деньги, Ирреверзиблус же вложил в них душу.

Но он не признавался супруге в том, что иногда к нему подкрадывается щемящее чувство тревоги при виде Арапи, тихо сидящей в каком-либо уголке дома, или на садовой ограде, или на дереве, полностью погруженной в себя, одетой в поношенные вещи его жены.

— Арапи, — спрашивал он тогда, — вам нечего делать?

— Напротив, — отвечала Арапи. — Все идет своим чередом, вы еще многое увидите.

Иногда она надевала черные очки, и Радарро старался в них не смотреть. Когда же она снимала очки, он был вновь собой недоволен: «Надо было мне взглянуть повнимательней». Но и в следующий раз он не осмеливался это сделать. Ему казалось также, что с появлением Арапи дом и его помещения начали постепенно, день ото дня приобретать сероватый оттенок. Ковер постепенно становился пепельно-серым из-за слоя пыли, припудрившей натуральный персидский узор. В доме вновь запахло старым грязным бельем пусть едва уловимо, зато весьма устойчиво.

И однажды Радарро увидел в углу уборочный автомат, весь покрытый пылью. Он нажал кнопку, но электроника не сработала. Он позвал Арапи. Та не появилась. Он искал ее по всему дому, а в гараже увидел, что все его автомобили в ужасно запущенном состоянии, неподвижные и частью даже разобранные. Кроме того, он не нашел вокруг ни одного пило.

Он обыскал весь сад, пока не услышал над головой шорох и взмахи крыльев. Пипо сидели на крыше, сбившись в тесный кружок вокруг Арапи, будто что-то насиживали.

— Арапи! — крикнул он. — Ты совсем запустила дом!

Арапи надела очки и слетела вниз. Его пробрала дрожь при виде того, как она на своих больших крыльях летит прямо на него, он еще ни разу не видел ее с крыльями, у него даже появилось чувство, словно он впервые видит фройляйн Арапи голой. Совсем сбитый с толку, он не успел отвернуться от черных стекол, которые неумолимо к нему приближались.

— В чем дело? Вы и пипо больше не хотите трудиться?

Арапи сказала мягко:

— Мы как раз обсуждаем тему труда. Его исторические корни. Мы в данный момент проходим первого пипо, который начал трудиться. Разумеется, он это делал еще неосознанно. Мы же хотим иметь разумного пипо, который знает, почему и для кого он, например, чистит ковер.

— Как это почему? — взбешенно вскричал Радарро. — Потому что этот ковер насквозь пропылился! А для кого? Для меня! Для того, кто стоит перед вами!

— Настолько-то мы уже продвинулись, но этого еще недостаточно. Хотя пипо знает, почему и для кого он чистит, он должен выяснить, а почему для господина Радарро, почему, например, не для себя самого?

— Насколько мне известно, ни у одного пипо нет ковра.

— Но мог бы быть.

— Для чего?

— Ну, это необязательно должен быть ковер. Я имею в виду всего лишь, что мы должны предоставить пипо возможность развить самосознание, самоутверждение. Кем они сейчас являются? Никем. — Черные очки неумолимо приближались к Радарро, он видел себя в них чудовищем — разрастающимся, выходящим за пределы оправы. У него была жадно открыта пасть, на пальцах когти, живот выпячен, и на нем висела золотая цепочка от часов.

Радарро невольно потрогал свой живот, но он был вовсе не выпяченный, и никакой цепочки на нем не было… Он взглянул на свои ногти — они были аккуратно подстрижены. В зеркале очков он видел у себя на голове черную полукруглую шляпу с полями, хотя в действительности на голове у него была всего-навсего лысина. Очки показывали ему портрет так называемого эксплуататора, о котором им рассказывали еще в школе (он помнил указку ею показывали на отвратительные детали этого архаического явления). «И я такое чудовище?»

Радарро тут же, конечно, сказал, что он за самосознание, что будет платить им зарплату, если пипо этого хотят, но просит, чтобы они все же содержали дом в порядке.

— Видите ли, Радарро, вы должны принять во внимание, что сначала мы должны теоретически все обосновать. Неужто вам доставит удовольствие чистый ковер, если вы будете знать, что он вычищен бездумно, необразованными пипо?

— Бог с вами, учитесь, думайте. Только все же иногда делайте что-нибудь.

— Мы все будем делать, но всему свой черед.

И действительно, на следующий день уборочный автомат заработал, слой пыли на ковре явно уменьшился, а устойчивый запах грязного белья стал улетучиваться. Но скоро все опять впало в прежнее состояние.

Радарро хотел поговорить об этом с женой, но не нашел ее в комнате. В доме опять не было ни души, зато крыша чернела: пипо объединились там в кружки. Радарро показалось, что наверху сидят две Арапи. Вглядевшись пристальнее, он увидел рядом с Арапи свою супругу. Подумав, что ее туда взяли заложницей, он закричал, чтобы Арапи немедленно отпустила его жену. Но жена приветливо помахала ему с крыши:

— Все в порядке, Адам!

— Сейчас же спускайся вниз! — крикнул он. Арапи была столь любезна, что принесла ее вниз на своих крыльях.

— Как жаль, что у меня пока нет крыльев, — вздохнула фрау Радарро.

— У тебя их никогда и не будет, — возразил он.

— Нам нужно пристальнее всмотреться в причины вещей, дойти до первоосновы — может, тогда они у нас и вырастут. Это в высшей степени интересно. Арапи говорит, у меня еще могут вырасти духовные крылья…

— У тебя уже не вырастут. В шестьдесят-то лет?

— Ах, надо только размышлять, говорит Арапи, и дискутировать.

— Ты разве не замечаешь, дом весь провонял? — тихо спросил Радарро.

— Боже мой, вечно тебя волнуют какие-то второстепенные вопросы! Вот у тебя крылья действительно не вырастут. — И она вытащила из кармана юбки с неровным подолом, очень напоминающей первую юбку Арапи, чудовищные очки с черными стеклами.

Радарро с испугом в них заглянул: там ползал червяк, заглатывая пыль с ковра…

— Да, наверное, это действительно второстепенные вопросы, — испуганно согласился Радарро.

Его жена широко улыбнулась подмалеванным зеленой помадой ртом. Арапи опять отнесла ее на крышу, где она осторожно опустилась на корточки, будто продолжая насиживать яйцо.

А Радарро решил уделить время одной из своих комиссий, во главе которых он все еще стоял: первостепенным вопросам, как он сам себе объяснил.

Он выбрал ближайшее заседание и отправился туда пешком. Мраморный зал был пуст. Открыт люк на крышу. Радарро поднялся туда по приставленной лестнице. Комиссия, словно насиживая яйца, сидела на крыше, и спины у всех горбатились, будто под пиджаками были сложенные крылья. Радарро похлопал одного члена комиссии по спине и понял: это был накладной горб из поролона. То же самое он обнаружил у всех других.

— В высшей степени отвратительно, по моему мнению, — заявил он, когда люди биологически летать не могут, а подкладывают себе вместо крыльев поролон.

— Это новая линия, — сказал член комиссии с самым толстым горбом. — А что вы здесь обсуждаете?

— Сначала размышляем. Было бы ошибкой действовать сразу. Это устаревшие методы, мы их теперь отвергаем.

— Присоединяйтесь к нам, Радарро, вы еще многому можете научиться.

«Благодарю покорно», — хотел сказать Радарро, но вместо этого молча спустился по лестнице.

В пустом зале он попробовал сесть так же, как комиссия. «Все равно мне не хватает накладного горба», — думал он.

Возвращаясь домой, он на многих крышах увидел подобные собрания. Не всегда он мог различить, кто из участников был ортогенной, а кто человеческой природы.

В витринах больших магазинов модной одежды он увидел округлой формы пиджаки, куртки, пальто, платья, которые горбатились на спине. В парфюмерных лавках лежали крем-пудра желтого цвета и специальный лосьон, который придавал лицу морщинистость а-ля пипо. Перед зданием университета он увидел студенток с круглыми лицами желтого оттенка и сгорбленными спинами. Возмущенный Радарро решил принести свой протест ректору. Он нашел его посреди что-то насиживающего горбатого собрания.

— У кого нет крыльев, тот не должен их имитировать! В гневе сорвал с ректора куртку и рубашку — и вдруг в руках его очутились перья. У ректора были самые настоящие крылья!

— Вы что, ортогенный? — растерянно спросил Радарро.

— К сожалению, не совсем, — ответствовал ректор. — Крылья лишь символически прикреплены к спине с помощью присосок, но я уверен, они обязательно прирастут, можете не сомневаться.

— Я нахожу это в высшей степени недостойным человека, — заявил Радарро.

На улице он казался себе отверженным: у него единственного не было куртки с наростом на спине, не говоря уже о крыльях.

Молодая девушка, элегантно округленная, прошелестела мимо него юбкой с неровным подолом и коротко взглянула на него сквозь черные очки. И Радарро увидел в них себя — дряхлого старца, который уже не в состоянии идти в ногу со временем.

Когда, усталый, он вернулся домой, на ограде сада он увидел купающуюся в лучах солнца Арапи. Она показалась ему менее ортогенной и даже как-то более человечной.

— Ах, — сказал он, — Арапи, если бы у меня были крылья, я предложил бы тебе улететь вместе со мной.

В ее очках он увидел себя несчастным инвалидом, за спиной у которого висели два обрубка.

— Насколько я знаю, у тебя есть самолет?

— Но я хочу настоящие крылья.

— Они не пойдут тебе, Радарро, изображения ангелов я считаю извращением.

Вечерело. Арапи сказала после паузы:

— Мне очень нравится в твоем доме, Радарро.

— Сними куртку и рубашку, я хочу посмотреть на твои крылья.

Легкий ветерок, которым потянуло от взмаха крыльев, будто погладил его по щеке.

— Пожалуйста, покатай меня немного.

Она несколько раз облетела с ним вокруг дома, взмыла вверх, потом плавно спустилась на землю.

— Спасибо, Арапи.

Лежа в постели, Радарро взвешивал возможности обзавестись крыльями, которые могли бы его поднять. «У нас уже есть искусственные конечности, думал он, — которые позволяют провести любую, самую сложную операцию, есть электронные руки, ноги, даже искусственные половые органы, удовлетворяющие самым взыскательным требованиям, так пусть меня прооперируют». Но потом он сказал себе, что тогда это станет массовым явлением, таким же, как подкладки на спине, желтая кожа, крылья на присосках.

Но он уже не мог подавить в себе стремление обзавестись ортогенными функциями. «Пусть даже я буду самым обыкновенным пипо».

Утром он напрасно пытался дозвониться в различные комиссии. Ничто больше не функционировало.

В городе ему пришлось пробиваться сквозь облака пыли. Ему показалось также, что он видел длинные очереди людей, стоящих за округлыми куртками с горбом.

Дома на ковре лежал разбитый пылесос, в коридоре валялась груда нечищеных человеческих и ортогенных ботинок.

И тут Радарро сделал то, что, по его мнению, еще не стало массовым явлением. Он взял щетку и вычистил все ботинки, какие только нашел. Потом он занялся сломанным пылесосом.

— Арапи, — позвал он, — я стану делать тут всю работу, если ты будешь каждый вечер и каждое утро хотя бы часок носить меня на своих крыльях.

Арапи лишь усмехнулась своим зеленым ртом. На Радарро нашла вдруг минута просветления:

— Нам ни в коем случае нельзя было создавать Августа Пипогенуса.

В очках Арапи он увидел себя примитивным пипо в синем рабочем халате.

Рано утром Радарро поджидал Арапи в саду. Он позвал ее. Крыша была пуста. Ему почудилось, что она сидит в вестибюле, но когда он всмотрелся пристальнее, оказалось, это его жена.

— А где все пипо, где Арапи?

— Мне кажется, все они улетели.

На письменном столе лежало письмо. «Нам стало скучно, слишком большой была интеллектуальная пропасть между нами», — писала Арапи.

— Что за наглость! — возмутился Радарро. Он позвонил Ирреверзиблусу.

— Да, — сказал Ирреверзиблус, — они покинули нас. И мой сын Август, к сожалению, тоже.

Он выглядел хотя и подавленным, но несломленным, когда вошел к господину Радарро.

— Мы могли бы их поймать и вернуть обратно.

— Только не это… — Радарро задумался. — Значит, мы теперь вернулись в прежнее состояние. Ковер, в котором утопают ваши ноги, по большей части состоит из пыли. Я, правда, пытался почистить ботинки, но это ведь не может стать главным делом моей жизни. Пипогенусы были ошибкой. Мы вынуждены это признать.