Хоразинские рассказы [компиляция]

Повешенный и Призрак

Это такая игра и вот как она проходит: если Повешенный схватит тебя первым, ты умрёшь. Если тебя схватит Призрак, ты умрёшь и останешься таким на некоторое время. Может быть, ты даже не поймёшь, что уже в игре. Детям известны правила. Их целая уйма.

Когда же началась именно эта игра?

В сентябре у нас появилась новая учительница. У нас, в Хоразине. На севере штата Пенсильвания. За Скрантоном сверни не в ту сторону, потом поверни налево и жми вперёд, пока не потянутся мрачные холмы, мимо мест, где ничего нет, и так доберёшься до самой Долбаной Глуши, там и найдёшь Хоразин. Уйма городков в этой стороне носят библейские имена. Эммаус. Вифсаида.

Тут имеется девять детей, поэтому окружной школьный совет настоял, что у нас должна быть учительница и они прислали мисс Уайт. Не знаю, чего она ждала, но в своё распоряжение получила, пожалуй что, последнюю однокомнатную школу в стране и девять растрёпанных деревенских детишек, большинство которых ходили босиком и не могли похвастаться чистотой. Самая старшая из них — моя сестра Лисси. Ей уже исполнилось тринадцать. Мне в том году было только одиннадцать.

— Ну, вы прямо как дети амишей, — заметила учительница.

— Нет, мы не амиши, мэм, — ответил кто-то.

Она рассмеялась и глянула вниз, на все эти грязные ноги. — Выходит, это не из-за вашей религии?

— Неа.

— В таком случае, — заявила она, вся такая благопристойная и чопорная, — я предпочла бы, чтобы вы приходили на занятия в обуви. Так будет… опрятнее.

Без толку было объяснять ей, что босиком лучше ощущаешь тварей, что покоятся под землёй, ведь, как говорится: «коснёшься плотью — коснёшься волшебством». Не у всякого была такая способность. Некоторые дети имели и другие таланты, но нам было велено хорошо себя вести и уж конечно, в тот, первый день, никто даже и не думал летать.

Она стала спрашивать, как нас зовут.

— Лисси, — назвалась моя старшая сестра.

— Как мило! Это уменьшительное от Мелиссы?

— Нет, — ответил я. — Так называется ящерица. Уменьшительное от Лссс-гссс-х'н-ааак.

Мисс Уайт ткнула в меня пальцем. — Чего в этом классе не требуется, так это умничанья.

Я думал, что вся суть школы как раз в том, чтобы сделать нас умными, но не стал спорить.

Остаток дня всё шло гладко, по крайней мере, до дневной перемены, когда мисс Уайт поймала Лисси у ручья, где та нашла дохлую кошку и пыталась расчленить её перочинным ножиком.

Вот тогда мисс Уайт действительно психанула.

— Фуу! Это отвратительно! Прочь оттуда!

Учительница дёрнула Лисси с такой силой, что чуть не сломала ей руку, но Лисси не закричала. Она только верещала: — Мне нужна голова!

— Гадко! Мерзко! Ужасно!

Лисси взглянула прямо на меня и свободной рукой подала знак, зашевелив пальцами.

«Призрак».

В ответ я сложил кольцо из большого и указательного пальцев. «Повешенный».

Мисс Уайт заметила это, подвигала своими пальцами и спросила: — Ну, а это что такое? Что это?

— Просто игра, мэм, — отвечал я.

Может быть, учительницу успокоило то, что я назвал это просто игрой, был вежлив и обращался к ней «мэм».

Она вздохнула и отпустила Лисси.

— Просто не знаю, что мне делать с детьми, вроде тебя.

Мне подумалось, что вряд ли она останется с нами очень надолго.

Несмотря на это, а, может, из-за того, что я вежливо с ней разговаривал или был братом Лисси, со мной учительница особенно пыталась завести дружбу, сделать меня учительским любимчиком. Тем же вечером мисс Уайт пришла к нам домой на ужин, потому что решила остаться у нас, хотя бы на некоторое время, вдобавок, заглянули ещё несколько человек из деревни, даже наш вождь — Старейшина Авраам и Брат Азраил, который держит универсальную лавку, так что беседа шла очень любезно и не очень конкретно — все радушно приветствовали мисс Уайт и знакомились с ней. После этого она отправилась на кухню — помогать маме мыть посуду. По-видимому, женщины всегда стремятся помогать мыть посуду, даже когда их помощь не требуется. Может, мисс Уайт старалась поступать так, будто она — одна из нас, а не всего лишь приезжая и посторонняя. Как бы там ни было, пока учительница оставалась на кухне, Старейшина Авраам склонился ко мне и произнёс: — Ну, Иеровоам… Джерри… всё в порядке, можешь дружить с ней, делать, что она велит и показывать, что ей захочется увидеть, только не делай ничего, противного нашим обычаям. Подыгрывай ей. Ты понял?

— Ага. Думаю, да.

— Молодец.

Он сложил пальцы в знаке «Призрака», словно это было секретом между нами, хотя, по-моему, другие тоже это увидели, но ничего не сказали.

Позже вечером я показал мисс Уайт свою комнату и учительница притворялась, будто ей интересна детская дребедень: камушки, ракушки, наконечники стрел, сигарная коробка, полная булавок с жуками и висящие под потолком модели самолётов, сделанные мной самим. Настоящий интерес у мисс Уайт показался, когда она увидела на полке мою коллекцию «National Geographics» — около дюжины номеров, которые я вновь и вновь перелистывал, разглядывая фотографии необычных людей и далёких мест. Тогда в Хоразине ещё не было ни интернета, ни мобильных телефонов, ни даже телевидения, потому что из-за холмов плохо ловился сигнал; на самом деле в городке имелся один-единственный телефон — в лавке и Брат Азраил редко хоть кого-нибудь к нему пускал. Так что жили мы довольно изолированно и, в общем-то, я это понимал, а потому пришёл в восторг, когда учительница пообещала дать мне ещё номеров «National Geographics» и был просто заворожён, когда она стала рассказывать мне о таких местах, как Нью-Йорк и Филадельфия, которые казались такими же далёкими и необычными, как и всё прочее в тех журналах. Она упомянула, что севернее их находится Ниагарский водопад, и мне невероятно захотелось увидеть и услышать его. Я и представить себе не мог грохочущую воду. В наших местах вода могла лишь плескаться, журчать или изрекать тайные слова, если в ней что-то имелось, а у тебя был талант слышать это; но грохотать — никогда.

Впрочем, всего желаемого учительница всё-таки не добилась. Некоторые из нас до сих пор ходили в школу босиком, пока держалась хорошая погода, поэтому мисс Уайт поставила у насоса возле школы тазик, чтобы мы мыли ноги, перед тем, как зайти внутрь и всё было бы пристойно. Ей ничуть не удавалось наладить отношения с Лисси. Иногда Лисси поддразнивала учительницу и шипела, как ящерица, а мисс Уайт очень на это сердилась и сажала Лисси в угол, с дурацким колпаком на голове, но, стоило ей только отвернуться, как Лисси высовывала язык и складывала пальцы в шевелящийся знак «Призрака», а все прочие старались не засмеяться и не привлекать к этому внимание.

Но, в основном, на уроках мы всё-таки занимались. Можно вообразить, как мы, всем скопом, склоняемся над диковинными свитками из Внешнего Пространства, написанными на таинственных языках (никто из нас ещё не достиг такой ступени развития) или, по меньшей мере, усердно изучаем рухлядь столетней давности, наподобие «Хрестоматии Макгаффи» (несколько экземпляров лежали в сарае, но мы никогда к ним даже не прикасались), но нет, мисс Уайт раздала нам обычные учебники, вроде тех, что у детей в Филадельфии или Нью-Йорке, и мы учились читать, писать и считать, и она преподавала нам кое-что об остальном мире, хотя, если ты никогда не высовывался за пределы Хоразина, всё это звучало как вымысел, словно в сказках, которые учительница иногда нам читала.

Мисс Уайт действительно стала моим другом, в какой-то степени. Однажды ей по почте прислали большой и тяжёлый пакет, такой тяжёлый, что брату Азраилу пришлось везти его на тачке и, вскрыв пакет, мы обнаружили там журналы «National Geographic», не меньше пятидесяти штук и мы раздали их в классе, и, когда в тот день, ну, хотя бы в тот день, Лисси изобразила знак «Призрака», никто не захихикал и не обратил на неё особого внимания.

Мисс Уайт начала задавать мне вопросы о Хоразине и о здешних людях. На некоторые я не сумел ответить. Я держался осмотрительно. Без толку было рассказывать ей, что Старейшине Аврааму тысяча лет от роду. Она ни за что бы не поверила. Тем вечером, после ужина, мисс Уайт попросила показать некоторые из наших захоронений, могилы людей, что жили здесь прежде. Она не объяснила, зачем. Холодало, землю устилали опавшие листья, а на мне была кофта с капюшоном, которую однажды подарил отец после поездки куда-то в Массачусетс, но я до сих пор ходил босиком, чтобы ощущать могилы, а мисс Уайт не об этом не спросила, поэтому и объяснять не пришлось. И я просто не мог объяснить некоторые вещи, которые она хотела от меня узнать, например, когда мы сидели среди старых могил, я впился в землю пальцами ног и не почувствовал ничего двигающегося, а она разглядывала то ту, то эту надпись на могилах прежних людей: «под защитой змеиного семени» или «под защитой тени Ньярлатхотепа», и мне пришлось признать, что пока ещё не дорос до понимания всего этого.

Немного позже я показал ей ещё и Костяной лес. Тогда уже почти наступила зима, земля замёрзла и — из благоразумия — я был в ботинках и пальто, как и мисс Уайт;, под полной луной, мы пробирались среди безлистых деревьев туда, где с ветвей свисали кости, целые тысячи их, потому что это делали уже давно: оленьи кости, собачьи кости и всякие другие, подвешенные на верёвках и проволоке, грохочущие на ветру, пока не складывалось нечто, вроде музыки. Я начал объяснять, что тогда, в первый день Лисси понадобилась голова кошки, чтобы сварить её, ободрать и вывесить череп, дабы закончить своё.

— Закончить своё что?

— Просто своё.

И это все объяснения, которые достались и потребовались мисс Уайт. Учительница просто стояла там, обхватив себя руками, будто замёрзла, а её голос звучал очень странно и, по-моему, даже немного слезливо, когда она предложила мне: — Джерри, а что, если мы с тобой сядем в мою машину и просто уедем от всего этого… навсегда?

С чего бы мне желать уехать навсегда?

Я не стал спрашивать.

Но, разумеется, на следующий день её машина не завелась. Мой отец и Брат Азраил заглянули под капот и заявили, что починить её не сумеют. Думаю, после этого мисс Уайт чуть-чуть свихнулась. Но положение ещё могло остаться сносным, если бы она не совала свой нос туда, куда не следует, в те места, от которых даже я держался подальше, например, в комнату в задней части лавки Брата Азраила, где хранятся все свитки и древние книги. Как-то он застукал её там и прогнал, рыча и угрожая топором. А может быть, вилами. Меня при этом не было, а рассказывали по-разному. Лисси шипела и скалилась, когда рассказывала мне про то, как Брат Азраил выставил мисс Уайт на улицу и сразу же, прямо перед всеми, наложил на неё проклятие. Моя сестра шипела и скалилась, но мне было ничуть не весело, потому что я знал: если Брат Азраил накладывает проклятие — это ужасная вещь.

Даже несмотря на это, в конце концов всё могло обернуться совсем иначе, если бы мисс Уайт не присоединилась ко мне в ночь Поворота Зимы, самую особенную ночь у нас, в Хоразине, когда все мы собираемся среди стоячих камней за Лесом Костей. Мисс Уайт ждала на улице, стоя на снегу, встретив меня, когда я выскользнул через заднюю дверь, облачённый лишь в тонкий балахон — вообще-то старую ночную рубашку моей сестры, из которой та выросла. Мисс Уайт не задавала мне вопросов, она просто шла следом, пока я босиком пробирался по колено в снегу и вёл её мимо Леса Костей. Ветер дул со всех сторон и казалось, будто меня несёт, как листок во сне. Я словно парил. Кости грохотали и пели. Наконец я добрался до круга камней, где ожидали все хоразинцы: мои мама и папа, Старейшина Авраам, Брат Азраил и все прочие, обступившие клочок земли в середине круга, полностью очищенный от снега, листьев и сучьев, так что осталась лишь голая земля.

Мисс Уайт сообразила отступить назад и укрыться за камнями, поэтому она могла лишь наблюдать, как взрослые, ведомые Старейшиной и Братом, сотворяли Знаки Воздуха, Звёзд и Земли. Они взяли меня за руки и подвели к этому клочку голой почвы, стащили балахон и нагим положили меня наземь, а я плыл, будто во сне, вот только при этом мне стало действительно холодно, руки пылали, ноги онемели и, вдобавок, меня колотила такая дрожь, что я весь лоснился от пота, но всё равно начал погружаться в землю, потому что таков мой талант — то, что я делаю лучше прочих. Я опускался в почву, как в густую и грязную воду.

И тут мисс Уайт снова психанула, как в самый первый день, из-за Лисси и кошки. Раздались изумлённые возгласы, когда она с криком кинулась в толпу, стараясь пробиться и прокладывая себе дорогу, подумать только, монтировкой.

— Джерри! — вопила она. — Джерри! Я иду! Я не позволю им повредить тебе! Я тебя спасу!

Это почти вырвало меня из грёз и я, еле-еле выпрямившись, завязший в земле по грудь и очень замёрзший, открыл глаза и переспросил: — А?

Я видел, как мужчины скрутили учительницу, как папа выкрутил у неё монтировку из руки, но потом Старейшина Авраам и Брат Азраил присели по бокам от меня и нажали на плечи, распевая древние слова, что поются в подобных случаях, и они целиком вдавливали меня в грязь, пока она не покрыла мне лицо. Через несколько секунд я открыл глаза во тьме и рядом оказалась Лисси, шипящая в ухо и щекочущая мелькающим языком; она обвила меня длинным, холодным, сухим хвостом и уцепилась, вонзив когти в плечи, пока мы погружались всё ниже и ниже, в бесконечную глубь. То ли я как-то дышал самой землёй, то ли дышать мне не требовалось.

Потом даже Лисси пропала, и я потянулся, взялся за руки моих предков, ждущих тут, внизу, как ждали они каждый год и повёл их обратно наверх — из тьмы, из могил, на ночной воздух под звёздами, и тогда я чётко разглядел их и увидел громадных, собранных из костей, черветварей, на которых ехали предки, тварей, величиной с китов, которые плыли сквозь землю и вздымались до небес, завывая неописуемыми голосами, пока звёзды над головой не замерцали и не разверзлись, и повсюду вокруг появились Крылатые.

Но, по-моему, от мисс Уайт я не слышал больше ни звука.

Вообще-то, она очень даже кричала, как потом рассказала мне Лисси. Все прочие были под защитой стоячих камней, но мисс Уайт в конце концов вырвалась и сделала по-настоящему идиотскую вещь — выбежала из круга, что быстро её прикончило. Ничего этого я не помню. Все мои воспоминания — то, что я очень, очень замёрз и был покрыт налипшей и затвердевшей грязью, прежде, чем Старейшина Авраам собственноручно укутал меня одеялом и на руках отнёс обратно домой, пока все остальные следовали позади, распевая торжественные восхваления, потому что в эту особую ночь мой талант созрел, и я мог заниматься тем, для чего был рождён, и теперь воистину стал одним из Народа.

После этого мама сунула меня под горячий душ и яростно оттирала от грязи, а затем, словно маленького, одела в тёплую шерстяную пижаму, халат и толстые носки, и отец отнёс меня, ещё полусонного, вниз. где дожидались Старейшина, Брат и все прочие, чтобы поздравить, пока я, сидя за столом, потягивал горячее какао.

Старейшина Авраам сделал мне знак «Повешенного», но, когда я не откликнулся, он глянул на Лисси, а та ответила широкой-преширокой, острозубой ухмылкой и сложила извивающийся знак «Призрака», и, думаю, вот так игра официально завершилась.

Необычным было то, что я чувствовал лишь печаль, потому что мисс Уайт мне вроде бы понравилась и, если бы она проявила чуть больше самообладания, то дотянула бы до весны.

Само собой, голову Лисси всё-таки получила. Она варила её, пока не остался голый череп, а его подвесила в Лесу Костей. Лисси должна была это сделать, потому что очень скоро, когда небеса разверзнутся в последний раз, все эти кости сложатся вместе, одна к другой, оживут и, верхом на них, мы отправимся приветствовать наших возвращающихся богов.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Красная Ведьма Хоразина

Мой отец вырос в Хоразине, что в Пенсильвании и, когда я был маленьким, рассказывал о нём много всякого, но, по большей части, для меня это оставалось просто сказками. Хоразин находится в той части штата, которую проезжают насквозь, куда никто не заходит, где дороги вьются меж тёмных холмов и замечаешь, в основном ночами, что цивилизация имеется лишь в долинах, да и то едва-едва, поэтому что угодно могло бы милю за милей красться по тем холмистым хребтам и никто бы не заметил. Одни из тех историй были жуткими, а другие чудесными. Городом (если по размерам его можно было так называть) управлял Старейшина Авраам, который, видимо, изначально и привёл свой народ из каких-то других краёв, ибо поговаривали, что ему уже тысяча лет от роду. С ним пришёл Брат Азраил, который в темноте заставлял свои глаза светиться, когда желал этого. Его комната была забита древними свитками и книгами, изучать которые позволялось лишь ему и Старейшине Аврааму. Вместе с моим отцом в школе учился мальчик — верите ли, школа была маленькой и однокомнатной — всегда разгуливающий босиком, кроме самых холодов, потому что так он ощущал мертвецов под землёй. Конечно, он мог делать это и ладонями, но неудобно постоянно ходить на четвереньках, да и к тому же, в тёплую погоду большинство детей тоже ходили босиком. Вот такое там было место. Так что эта особенность никому не бросалась в глаза, даже если бы тому пареньку — Джерри, пришлось бы скрывать, чем он занимается. Но ему не приходилось. Об этом знали все. Его истинным талантом было умение погружаться в землю и «плавать» в ней не задыхаясь, как некоторые ведьмы в старых сказках, встречаться там с усопшими предками и беседовать с ними. Иногда, по особым случаям, он даже выводил их наверх. А иногда возвращался с необычными костями или сокровищами.

Джерри всегда ходил чумазым, словно Пиг-Пен в комиксах про «Карапузов»[1], но это никого не заботило, из-за того, кем и чем он являлся. У него была сестра — девочка-ящерица. Ещё имелся дядюшка, который всегда появлялся глубокой ночью, на верхушках невероятно высоких деревьев, на самых концах тонких ветвей, куда, с виду, не смогла бы залезть и белка; он ухал, будто филин или взывал к небесам на языке, непонятном никому, кроме Старейшины Авраама и Брата Азраила.

Ещё в Хоразине был ходячий скелет, с которым не стоило бы встречаться поздней ночью; а иногда, во мраке, с небес слетали крылатые твари и кого-нибудь утаскивали. Может быть, так и бывало. Может быть, так просто говорили, чтобы удержать детей дома, когда им следовало оставаться в четырёх стенах.

Гораздо больше отец не стал мне рассказывать. Когда я спрашивал его: «Это было вроде какой-то секты?», — он просто менял тему.

О некоторых вещах он тоже не рассказывал, например о том, почему ушёл оттуда и был ли у него какой-то особый талант, как у Джерри или обитающего на дереве дядюшки.

Но он поведал мне о Красной Ведьме — которая, по-моему, слыла легендой даже для хоразинитов. Она была дочерью этого народа, но чересчур необычной даже для них. Ведьмой овладело «недовольство», заставившее её покинуть городок и скитаться по окружающим холмам. Ходила присказка: «Берегись, когда заходит солнце и смеркается», потому что, если ты видел, как солнце опускается за холмами, особенно зимой, а на фоне неба чернеют силуэты деревьев, и очертания голых ветвей и промежутков между ними, различаются очень ясно и очень издали — если ты видел, как солнце заходит таким образом и в неправильном месте, значит, это вообще был не закат. Это была Красная Ведьма, как утверждали некоторые — облачённая в огонь, не обжигающий её саму, но смертоносный для всех прочих. Если бы ты её увидел, то, присматриваясь, как она движется между деревьями по холмовой гряде, тебя могло потянуть к ней. Тебе захотелось бы подойти к Ведьме. Ты подошёл бы. А люди, отправившиеся к ней, обратно не возвращались — такая вот история.

Вот только я сам в двенадцать лет повстречал Красную Ведьму. Папа ни с того, ни с сего потребовал всей семьёй отправиться на «пикник» и мы поехали. Никаких возражений он не слушал. Прямо сейчас. Мы собрались на пикник прямо сейчас, посреди недели, когда ему следовало быть на работе и я понимал, что даже мама смотрела на него, как на психа, моя шестилетняя сестрёнка Элис просто надеялась, что будет весело, а я надеялся, что из этого выйдет по-настоящему интересная история.

Мы ехали и ехали, из Филадельфии через Поконос[2], а затем повернули налево, держась у самой границы штата Нью-Йорк, где вообще ничего нет, лишь тянутся тёмные холмы и тёмные долины. Папа сказал, что где-то в этом районе Великий Пенсильванский Каньон и, может быть, он нам попадётся. Мы так и ехали дальше. Мама явно понятия не имела, зачем и куда, и понемногу начинала беспокоиться. Я почти соскучился и проголодался. Элис, сидящая рядышком на заднем сиденье, заснула у меня на коленях. Время подходило к четырём часам, причём поздней осенью, когда с деревьев облетела листва, начало холодать и рано темнеть.

Потом папа вдруг свернул на обочину, на изгибе дороги в низине меж двух холмов, в поистине очень мрачном и глухом месте. Других машин мы не замечали уже часа два.

— Давайте устроим пикник! — предложил он, мы все вылезли наружу и, шурша опавшей листвой, стали взбираться по склону холма, пока не добрались до большого камня, немного смахивающего на стол. Помню, как я глядел на голые ветки и думал, что тут можно бы набрать куколки насекомых и принести их в школу, на урок естествознания, но сперва мы достали припасы и перекусили. Все наши беседы свелись к «Дай, пожалуйста, пикулей». Во всём ощущалась какая-то необычная напряжённость, словно это работа, которую следует выполнить. Я понимал, что маму беспокоит что-то, о чём она не рассказывает, да и Элис это заметила, и скажу, что в итоге развлечением пикник оказался никаким, и мне жутко хотелось уехать отсюда и вернуться домой.

Но потом папа заявил, что ему нужно уйти и «кое-что сделать», поднялся на вершину холма, перебрался через неё и пропал среди деревьев. Я думал, он просто отошёл в туалет, но, когда папа не вернулся и через час, а мы с Элис сидели и молчали, мама пробормотала про «дело», что-то, вообще не имеющее смысла.

Солнце уже начало клониться к закату, лес помрачнел, а Элис принялась хныкать. Я потребовал, чтобы меня отпустили искать папу, и, на удивление, не став спорить, мама просто тихо проговорила: — Да, сходи.

Так что я забрался на холм, к самой линии хребта, небо впереди пылало огненно-красным и прямо передо мной виднелись силуэты безлистых деревьев, похожих на обглоданные кости, хотя, вроде бы, я стоял лицом совсем не к юго-западу. Кажется, всё было не в том месте, потому что, как только я забрался на вершину холма, там меня поджидала Красная Ведьма, парящая в нескольких футах над землёй, облачённая в длинное и струящееся алое платье. настолько яркое, будто его соткали из пламени. Оно было чересчур ярким, чтобы смотреть на него прямо, так что я просто заслонился рукой и чуть лучше разглядел Ведьму, пока она шла среди деревьев, а стволы между нами то и дело загораживали свечение. Я отчётливо видел её лицо. Волосы плавали в воздухе, словно она двигалась под водой. Красная Ведьма улыбалась, почти дружелюбно; но во взгляде было что-то, слишком необычное, чтобы распознать — дружелюбное это или недружелюбное, доброе или злое. Такое мне совсем не понравилось.

А мой отец так и пошёл вслед за ней по линии хребта. Я знаю это, потому что помню, как невероятно живой сон, нет, даже лучше, словно это мои собственные воспоминания, будто я сам продирался сквозь переплетение веток и шиповника, карабкаясь вверх по склону, к слепящему свету. Отец нащупывал путь перед собой, по лицу струились слёзы. Но он понимал, что делает, зачем идёт следом и отчего не может свернуть. Всё это было неотвратимо, словно в какой-то сказке, слышанной им ещё в детстве.

Видимо, они прошагали много миль по линии хребта, выделяясь на фоне темнеющего неба и, наверное, обитатели долин поднимали взгляд и крестились или сотворяли некие знаки, привычные им, из-за того, что солнце не садилось, где ему положено, а двигалось так, как вообще не следует заходящему солнцу.

Они добрались до хижины. Ведьма вошла первой и поманила отца следом, а когда он зашёл внутрь и она прикрыла дверь, то свет, поначалу пылавший ярче, чем в глубине огненного горнила, пригас и комната почти погрузилась во мрак, хотя каждый предмет обзавёлся ореолом бледного пламени: грубые бревенчатые стены, кое-как обструганный пол, мебель — стол и пара табуретов — сколоченные из пеньков, чурбанов и веток. На полках отец заметил несколько тарелок, в очаге стоял горшок, будто когда-то, в иное время и при иных обстоятельствах, тут действительно кто-то жил. Теперь Красная Ведьма была облачена просто в алые одежды и над нею мерцал тот же ореол бледного пламени, что и над ним самим. Очарованный этим, отец вытянул руки. Не чувствовалось ни боли, ни жара. Ему пришло на ум то, что воображает каждый ребёнок, когда сонно валяется на полу, уставившись на горящие поленья в камине: будто поленья — это холмы и долины, а где-то за огнём лежит диковинный край, где сверкает сам воздух; недоступная страна, что простирается в бесконечность, словно мир по ту сторону зеркала. Тогда отец задумался, не очутился ли он каким-то образом в той огненной стране.

— Вначале это нелегко осознать, — вымолвила Ведьма, будто знала, о чём он думает.

И теперь уже ему совсем не казалось странным, что ей известны его мысли. Не часть ли они оба, подумал он, одного и того же сновидения?

— Нет, не так, — ответила Ведьма.

И она показала ему несколько книг, похищенных из тайника Брата Азраила. Их тоже окутывало бледное пламя. Огонь плясал на страницах, но не пожирал их. Письмена пылали. Каким-то образом они изменялись прямо на глазах у отца, пока ему не открылись писания на языке, что не использовался на Земле, словно его разум настроился по-новому.

Не знаю, сколько отец там пробыл, что они делали, или как долго она изучала эти книги, прежде, чем стала такой, как сейчас. Не знаю, что они в конце концов постигли, какую невообразимую мудрость заполучили, через какие тайные и мучительные ритуалы прошли, чтобы достичь нового уровня существования или чего-то подобного.

Знаю лишь, как Ведьма объясняла ему, что тот, кто вознамерился окончательно покинуть Хоразин, должен пройти весь путь до конца.

И он согласился с этим.

Когда наконец-то подошёл срок, они вдвоём, рука об руку, приблизились к двери хижины и распахнули её, а снаружи уже не было никакого леса, только бескрайний космос, где кружащиеся звёзды простирались в бесконечность, будто в зазеркалье.

И всё это расступилось перед ними, словно занавес, и остались лишь огонь и свет.

Отец разрывался между желанием отступить и азартным предвкушением.

Они шагнули туда.

Ещё я вспоминаю, как в свои двенадцать лет в густеющих сумерках спустился по склону холма и сообщил матери, что отца я не нашёл.

Я сказал, что его нигде нет. В ответ она сказала лишь: «Тогда, думаю, нам придётся подождать», и попыталась отвлечь меня и Элис, указывая на пролетающих птиц. Стало слишком темно, чтобы различать деревья. Какое-то время мы наблюдали за полудюжиной оленей на другой стороне дороги, вышедших из леса в лощину. Но Элис расшумелась и они убежали. Моя сестра не желала смотреть ни на что подобное. Она устала, замёрзла и боялась.

Так что мы уехали обратно в Филадельфию, и мне с сестрой пришлось расти без отца.

Нет, я сказал «без отца» не в том смысле, что он умер или бросил нас, а в том, что его вообще никогда не существовало. Невозможно объяснить. Меня даже ублюдком нельзя было считать. Поначалу сознавать такое было действительно тяжело и это не удалось бы уразуметь, если годами не таращиться на пылающие чужеродные письмена в диковинных книгах, состоящих из огня и, скорее всего, свихнуться в процессе. Моя сестра и свихнулась. Сказали, что у неё шизофрения. Когда она подросла, её поместили в психушку и больше я никогда с ней не виделся, потому что не мог такого вынести, потому что мне было невероятно трудно принять, что все воспоминания первых двенадцати лет моей жизни вырваны, как ненужные страницы, а, может, и сожжёны дотла; во всяком случае, их уже ничто хронологически не связывало с остальной частью моей жизни, даже когда мать впала в необъяснимое и непостижимое депрессивное отчаяние, и махнула на меня рукой. Я, со всем подростковым пылом, научился множеству новых слов, наподобие «потаскухи» и «партеногенеза», пока на лечении мне не вправили мозги и не заставили понять, что, если я не собираюсь пойти по стопам сестры (или матери: что она знала, что скрывала, что сжигало её, как брошенную в огонь скомканную газету?), мне следует научиться помалкивать и смириться с фактом, что в моей биографии, как я её представлял, просто-напросто имеется несколько пробелов и несоответствий.

В восемнадцать лет я сбежал из дома. Сперва попытался вступить в армию, но меня выгнали и настал период моей «жизни в картонной коробке на нью-йоркских улицах», пока, в конце концов, не нашёлся способ показать моё особенное восприятие нереального в уличных представлениях, которые привлекли ко мне крупицу внимания прессы; затем я прошёл путь от бродячего психа через доморощенного поэта, работу в авангардном книжном магазине и уличный театр до театра поразительно настоящего и ещё далее, где сумел действительно зарабатывать на жизнь. Моя биография стала невероятно изумительной и душещипательной, когда её подредактировала целая уйма журналов: бездомный мальчик из семейки безумцев, лишившийся отца, становится звездой сцены, экрана и изредка — рекламных роликов, тысячи человек узнают его, как «Тот парень, как там его? Ну, чудик».

«Тот парень», он же Уильям Генри Стэнтон (названный в честь своего выдуманного отца) и правда сумел стянуть у ревнивых богов несколько мгновений счастья, если так выразиться, что не вполне описывает ситуацию. Скажем так — в том мнимом воспоминании из моей жизни, которое затмевало все прочие, словно красочные страницы, вырванные из другой книги, но никак не стыкующиеся с текстом по соседству, я и вправду умудрился осесть, жениться, купить дом в пригороде и завести требующиеся по статистике два с половиной ребёнка.

Половина — это значит, что Элисон, моя жена, которую я очень любил, была беременна.

Ещё был Билли-Бой, с такой же цепочкой имён, как и у меня, но мы не хотели звать его «Джуниор». (Даже он сам согласился, что это отстой.)

И моя чудесная дочь, которая только-только появившись на свет родившись, уже так чудесно улыбалась, что мы назвали её в честь Амели[3]4К5, девочки из французского фильма. Ей уже исполнилось шесть. Судя по всему, Амели должна была вырасти такой же неотразимо очаровательной, как и её тезка.

Скажем так — моя жизнь и правда шла довольно неплохо, когда одним осенним деньком, меня носило по разомкнутому прочному круговику[4], если вспомнить какую-то околесицу с моей бытности уличным поэтом, то есть я носился по дому, как угорелый, стараясь подготовиться и привести себя в пристойный вид для важного кастинга, напоследок заскочил в ванную и там, в зеркале, заметил лицо моего отца, плавающее туда-сюда, будто компьютерный скринсейвер на тёмном фоне.

В ошеломлении я выдал экспромт, как научила меня профессия:

— Слушай, я тороплюсь. Может, сведёшь меня с ума немного позже?

— Билли-Бой, поначалу ты вряд ли сможешь понять такое, — проговорил он.

Так меня не называли с двенадцати лет и в другой жизни.

— Спорю, что да, — согласился я.

Я пытался выдавить ещё что-нибудь остроумное, как вдруг там, в зеркале, появилась она — Красная Ведьма собственной персоной и вышла оттуда, заполнив пламенем ванную, а потом и весь дом.

— Привет, Билли, — сказала она.

Раздался вопль. Я увидел, как моя жена скомкалась, будто горящая газета. Я увидел, как моя прелестная дочь взорвалась, будто фейерверк. Сын прокричал мне что-то, вроде «Папа, папа, больно, останови это», но только с лицом у него творилось что-то неладное; оно стало полым, словно бумажная маска, воспламенилось изнутри и рассыпалось прямо у меня на глазах.

Потом я очутился на полу, стоя на коленях и вопя, а Элисон с силой трясла меня за плечи и кричала:

— Что случилось? Что такое?

И я умолк и поражённо огляделся вокруг — вся домашняя обстановка оставалась такой же, как обычно, кроме бельевой корзины, которую сам и перевернул, вывалившись из ванной. Нигде никакого огня.

Я выдавил глупую улыбку для Элисон.

— Боже, как мне нужно отдохнуть

— Уверен, что всё дело в этом?

— Точно. Точно. Переработал. — И вдруг на меня накатило:

— Поехали на пикник!!!

И я засыпал семью просьбами, увещеваниями и чуть ли не угрозами, заставив ни с того ни с сего собраться, уложить кое-какие вещи и затолкать их в машину. Стоял полдень. Нам нужно было поторопиться, если мы собирались в срок добраться до места пикника.

— А что с твоим кастингом? — беспокойно и озадаченно спросила Элисон.

— Нахрен кастинг. Едем.

И мы выехали, на восток через Коннектикут, по долине Гудзона, пересекли мост Таппен-Зи, потом Делавэр-Уотер-Гэп[5] и миновали вообще все хоть чуть-чуть известные места северной Пенсильвании. Всё это время Элисон таращилась на меня так, будто точно знала, что я утратил рассудок, но не придумала ничего лучше, чем подыгрывать. На заднем сиденье Билли-Бой (Джуниор) постоянно отправлял сообщения с мобильника, без сомнения, сообщая Facebook'у и всему свету, что его похитили, а мозг отца поработили космические монстры.

Ты не знаешь и половины всего, малыш, потому что я явственно помню, как держась за руки с Красной Ведьмой Хоразина, ступил из двери хижины в бесконечность.

Я помню, как проходил из многозвёздной тьмы в сияющий свет и снова во тьму.

Я помню, как десять тысяч лет обитал на бессолнечной планете, среди каменных колоссов-мемнонов[6], неспешно излагающих почти бесконечное повествование, завершение которого, как я неким образом понял, означало бы финал всего бытия.

Я созерцал во тьме разумных духов и беседовал с ними, необъятными и неумолимыми, как прилив и отлив, существующими в столь невероятных масштабах времени, что весь человеческий опыт, вся человеческая история значили для них меньше, чем бесконечно малый проблеск электрона.

Но гораздо больше там оказалось за гранью моего восприятия, даже тогда.

В мрачном месте, где дорога выгибалась в низине меж двух холмов, я съехал на обочину.

Зима только-только началась. С деревьев облетела вся листва. Было зябко. Не очень-то подходящий день для пикника, особенно, если учесть, что час уже довольно поздний.

Но мы всё равно вскарабкались по склону холма, нашли камень, смахивающий на стол и подкрепились бутербродами.

Потом я объявил, что мне нужно отойти и кое-что сделать.

Сын очень странно глядел на меня. По-моему, он плакал.

Но я перебрался через линию хребта, к обманчивому закату, где поджидала Красная Ведьма и несколько миль шёл за ней следом по мрачнеющему лесу, пока мы не добрались до её хижины. Мы вошли. Ведьма притворила дверь.

Оказавшись внутри, она раскрыла пылающую книгу и указала там отрывок, который всё разъяснил.

Затем Ведьма промолвила:

— Теперь нам пора.

Она вновь открыла дверь. Звёзды. Бесконечность.

Я захлопнул дверь и, прежде чем Ведьма успела что-то сделать, выхватил из кармана пистолет и выпустил ей в лицо всю обойму.

— Нет! Это не то, чего я желал! К чёрту! Я хочу вернуть свою жизнь! Элисон, детей, мою актёрскую карьеру и моё счастье! Не такого! Не такого!

Но Красная Ведьма лишь печально улыбнулась и ответила:

— Ты ведь не считал, что так легко отделаешься, верно? Нет, не так.

Её лицо походило на сгорающую бумажную маску, осыпающуюся с краёв внутрь.

— Пойду-ка я, поищу папу, — сказал Билли-Бой.

— Да, сходи, — согласилась мать.

Если вы предпочитаете верить, что мой разум захватили космические монстры — пожалуйста, верьте. Остаток истории будет не лучше.

Опустошив обойму, всё ещё крича, я швырнул в Ведьму пистолетом и кинулся прочь из хижины, в лес, прямиком в объятия Скелета, С Которым Не Стоило Встречаться В Темноте.

Он схватил меня за волосы. Дёрнул мою голову назад, словно пытаясь сломать шею. Когти вонзились мне в грудь и горло. Я видел, как его лицо нависло над моим, двигаясь туда-сюда, словно скринсейвер: рот распахнут, зубы как гвозди и глаза пылают.

Он ничего не сказал. Прежде, чем ему это удалось, кто-то ухватил меня за щиколотки, втянул в землю и поволок сквозь грязь, камни и тьму, будто утопающего, которого тащит спасатель. Этот кто-то поддерживал меня под подбородком и я обвис, словно тряпка. Я ощущал, как он плывёт всё ниже и ниже, сквозь тёмные холмы, под лесными корнями. Либо мне как-то удавалось дышать, либо дыхание вовсе не требовалось. Я видел, как далеко внизу проплывали скопища костей, громадные, словно киты. Нас окружали мёртвые лики — лики предков, что-то неразборчиво шепчущие, на каком-то непонятном мне языке.

Потом мы вновь выбрались из-под земли и забрались на деревянное крыльцо, отплёвываясь от грязи и пытаясь протереть от неё глаза, пока кто-то поливал нас горячей водой. Я поднял взгляд и увидел женщину в старомодном платье, волосы собраны в пучок. Она поставила второе ведро с водой, плюхнула рядом с ним несколько полотенец, толкнула меня ногой и сказала: — Значит, блудный сын вернулся, — а затем добавила:

— Вымойтесь, вы оба. Ужин готов.

Я знал, кто оказался моим спасителем: Джерри, уменьшительное от Иеровоама, особенным талантом которого было плавать под землёй. Он был старше, чем в тех рассказах, когда мы с ним ходили в школу, но вовсе не такого возраста, как стоило ожидать, если попробовать высчитать это, складывая годы. Но я и не пытался их складывать. Какой вообще был год? Имело это какое-то значение?

Джерри носил лишь очень короткие, обрезанные джинсовые шорты, скорее всего, чтобы легче отстирывать грязь. Моя собственная одежда совсем изгваздалась, поэтому, когда мы оба пошли в дом, я позаимствовал футболку и необъятный рабочий комбинезон. Вот тогда мама Джерри заметила, что спереди у меня были по-настоящему ужасные порезы. Так что она отвела меня в ванную, вычистила раны, и обработала их йодом и спиртом. Пока я сидел на краю ванны и подвергался обработке, то смотрел вниз, на повреждения и на свои совершенно безволосые грудь и живот. Я глянул в зеркало, опасаясь того, что в нём увижу, но там было лишь моё лицо — лицо двенадцатилетнего.

Давным-давно был мальчик, который покинул Хоразин. Он перевалил через гору и ушёл прямо на закат. Но потом он вернулся.

— Когда ты покинешь Хоразин, — сказала Красная Ведьма, — тебе придётся оставить всё позади. Это значит поистине всё.

Её лицо скомкалось, будто горящая газета и пропало.

— Тот, кто принадлежит Хоразину, не может покинуть Хоразин, — произнёс Старейшина Авраам. — Ты сможешь только создать излишние образы, где и останешься, но они — словно дополнительные страницы в книге. Все мы — преходящие образы в мрачном море небытия и даже наши боги — водовороты и завихрения в этом потоке. И сам Хоразин — образ, частью которого мы являемся, быть может, настолько чёткий, что уцелеет до времени, когда Древние Боги вернутся из чернейшей тьмы, где дремлют. Но ничто не длится бесконечно. Вечно лишь то мрачное море.

Старейшина изрекал такие мудрости, которыми нечасто делился с кем-либо, кроме Брата Азраила. Он явился к ужину. Мы удостоились большой чести, все мы. Джерри преобразился во что-то, чуточку поприличнее, хотя так и не сумел вычистить всю грязь из волос или между пальцев ног.

— Даже оно всего лишь скрывает Врата, — сказал я. — Думаю, мы дошли до самых Врат. Но не смогли заглянуть за них.

— Йог-Сотот — вот Врата, — заметил Брат Азраил.

— Там множество врат, — отвечал я.

— Но все объединяются в Йог-Сототе.

В Хоразине живёт девушка, которую держат прикованной на чердаке. Разум окончательно покинул её. Говорят, у неё огненно-рыжие волосы, но она жутко обезображена, словно ей несколько раз выстрелили прямо в лицо.

— Уильям, — обратился ко мне Старейшина. — Думаю, когда-нибудь ты станешь величайшим из нас.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Девушка на чердаке

Хоразин, что в Пенсильвании, был (и остаётся) маленьким городком, если он вообще достоин так называться: несколько ферм, кучка домов, выстроившихся в одну-единственную улицу, церковь со взорванным шпилем и обугленными белыми деревянными стенами, у ручья — здание однокомнатной школы, универсальная лавка, прямо у входа — бензоколонка, которая обычно не работает, и на удивление большое кладбище рядом с кругом стоячих камней, где люди собираются по определённым поводам — в срок совершать некие обряды, когда звёзды и времена года завершают круговорот. Да и сам городок — тайна, сокрытая на возвышенности центральной части штата, недалеко от границы с Нью-Йорком, там, где на карте практически пустое место, среди длинных тёмных долин, в которых по ночам с извилистых дорог можно заметить лишь редкие огоньки.

У этого городка тоже имеются свои собственные тайны, а некоторые укрыты даже от него самого.

В одном из домов, необитаемом и заколоченном уже многие годы, на чердаке прикована цепью девушка. Когда-то она была ошеломительно прекрасна, почти достигшая совершеннолетия. Но лица у девушки нет — его разнесло выстрелами при неких событиях. Как всем известно, она лишилась рассудка и всё время сидит на полу, склонив голову на сдвинутые колени и бессильно уронив руки по бокам. Она не издает ни звука, никогда не шелохнётся; не требует ни пищи, ни воды, ни умывания, ибо её тело затвердело, словно воск или даже мягкий камень; она ни жива, ни мертва и пребывает такой уже много лет или столетий, а, возможно, всего несколько дней. Насчёт последнего трудно что-либо сказать — в Хоразине само время иногда скользит, как будто пытается забраться по грязному склону и вновь съезжает вниз.

Несмотря на это, девушку по-прежнему держат прикованной за щиколотки к вертикальной балке в середине комнаты, которая, вдобавок, ещё и подпирает крышу.

Время от времени, повинуясь велению звёзд, старейшины навещают девушку и повторяют над ней некое слово. Потом они уходят и она остаётся лишь сказкой, хотя когда-то была никем иным, как Красной Ведьмой Хоразина, девушкой, которую окутывало пламя и чьи блуждания по тёмным холмам за городом легко было спутать с закатом.

Но её пламя сгинуло, лица она лишилась в злоключениях, разум пропал, тело стало закоченелой оболочкой.

Безымянная тайна. Никто не произносил её имени, хотя старейшинам оно было известно.

Тайна крылась в том, что разум девушки пропал, удалившись в иные места, странствуя будто в сновидениях, сначала по ближайшим домам, затем дальше и дальше. Её путь ощущался людьми, как тревожный порыв ветра, промелькнувший на миг и пропавший. Вновь и вновь она забиралась за холмы, спускалась в примыкающие к ним лощины, одинокая и бесплотная в ночи.

Как-то в лесу девушка повстречала мужчину, который почему-то оставил свою машину и ушёл от трассы. Она обняла этого человека и, не успев даже вскрикнуть, тот вспыхнул пламенем и сгорел почти до пепла. Саму её даже не обожгло, хотя вновь окутало пламенем, как прежде, когда она была Красной Ведьмой, пусть и ненадолго. Если обугленный труп когда-нибудь и отыщут, это уже не важно. Тот мужчина был приезжим. Может быть, это происшествие попадёт в газетёнки для супермаркетов, вроде «Weekly World News», как «человек загадочно самовозгорелся», но, даже если и так, это тоже не важно, потому что супермаркетов в Хоразине не было и газетёнок никто не читал. Той ночью прошёл дождь. Лес вымок и пожара не случилось.

В другой раз, тоже во сне, после того, как она проплывала среди звёзд, быть может, целую вечность, закольцевавшуюся саму на себя так, что сон окончился в тот же миг, когда начался, девушка очутилась в чёрном, бессолнечном мире, в иззубренной долине, где двумя нескончаемыми рядами восседали шепчущиеся каменные звероподобные боги; и один из тех богов склонился и грохочущим, словно лавина, голосом повелел ей: «Пробудись».

Вот с чего это и началось — с тайны на чердаке.

На чердаке девушка подняла голову с коленей. В остатках лица пылал красный огонь.

Она попыталась заговорить, но испустила только еле слышный звук.

Поначалу цепи смутили её, но потом она освободилась от них либо став бесплотной, либо сбросив, как змея шкуру. Девушка сама не поняла, как такое произошло, но ощутилось это весьма явно. Она стояла нагой на холодном чердаке. Потом прислушалась и услыхала, как над крышей тихонько свистит ветер, а вдали побрякивает что-то, вроде коровьего колокольчика. Босиком она спустилась по чердачной лестнице, одну за другой ощущая твёрдые и гладкие ступени.

Дверь у подножия лестницы оказалась закрыта. Девушка неловко завозилась с дверной ручкой, словно её руки забыли, что следует делать. Затем она сжала ручку, не поворачивая и дверь объяло бледное пламя, что не грело и не сжигало. Но его хватило, чтобы отворить дверь.

Она очутилась в знакомом коридоре. У одной из комнат стоял умывальник с большой чашей, полной пыли. Девушку удивило такое необычное место для умывальника. Затем она попыталась улыбнуться и двинулась дальше.

Она дошла до другой комнаты, прекрасно ей знакомой. Дверь была распахнута. Девушка зашла внутрь. Ей захотелось зажечь свет, но свечей не было, а масляная лампа, стоящая у изголовья кровати опустела. Сосредоточившись, девушка вызвала свет. Это произошло естественно, как дыхание. Вскоре обстановка и стены засверкали бледным пламенем, которым она открыла дверь с чердака, замерцали крошечными белыми вспышками, что не обжигали и не согревали, возможно, словно огни Святого Эльма, про которые она читала в историях о море. Хотя она немало странствовала, но огней Святого Эльма никогда не видела, поэтому могла лишь представлять, что они так и выглядят.

Позабыв о том, что до сих пор обнажена, девушка с любовью изучала комнату, то и дело притрагиваясь к своим вещам: целой полке фарфороволицых кукол в нарядных одёжках, сейчас, как и всё прочее, запылённых и потускневших. Когда она слишком выросла, чтобы играть в куклы, то аккуратно усадила их в ряд на полочке, на память о себе прежней, и они так и оставались здесь.

Была и ещё полка — с книгами и стопкой «Журнала святого Николая для мальчиков и девочек»[7] — тоже что-то заброшенное, но не выброшенное. Девушка вытащила оттуда особенно ценную книгу, открыла её и увидела на форзаце карандашную надпись, явно сделанную детской рукой: «Эта книга принадлежит МАРИ». Да, её так звали, вспомнилось ей сейчас, но это обыденное имя, которым она пользовалась в повседневности, а не иное имя — предназначенное для таинств и известное лишь старейшинам.

Сжимая томик, девушка села на кровать, застланную пыльным стёганым одеялом. Несколько минут она листала книгу, потом закрыла и улеглась, лениво потягиваясь, тщательно подмечая каждое ощущение и наслаждаясь им. Девушка смотрела в потолок, припоминая, как раньше лежала на этой кровати и смотрела в потолок так долго, что воображала в трещинах и неровностях штукатурки реки, горы и целые, диковинные страны; но это она проделывала, будучи совсем малышкой, а теперь, после куда более дальних странствий, штукатурка на потолке оставалась просто штукатуркой.

По остаткам лица скатилась слеза.

Через некоторое время, немного озябнув, она села. Девушка порылась в шкафу и, к своему огорчению, обнаружила, что большинство её нарядов в клочья изъедены молью, но в конце концов нашла несколько, пусть и пыльных, вещей, которые можно надеть: нижнее бельё, блузку, юбку, длиной до щиколоток, чулки и ботинки.

Затем она уселась за туалетный столик, чтобы расчесать волосы, растрёпанные в настоящий сумбур. В зеркале её глаза, ноздри, чуть приоткрытый рот и дырки в щеках полнились пламенем, так что она немного смахивала на скверно вырезанный тыквенный фонарь.

Теперь мягкое пламя растеклось по всему дому, ничего не сжигая, лишь освещая комнаты. С нарастающим предвкушением девушка сидела и вслушивалась, как в доме возвращаются к жизни звуки и запахи. Чья-то возня на кухне. Звяканье кастрюль. Тявканье маленькой собачки. И, в конце концов, голос, зовущий:

— Мари! Пора ужинать! Спускайся!

И она направилась вниз, смакуя всё, распробуя каждое ощущение, ласково ведя рукой по перилам, замирая, чтобы полюбоваться каждой гравюрой на стене, где изображались либо её предки, либо необычные звери, либо и то, и другое.

— Мари!

Девушка надолго застыла у подножия лестницы, вглядываясь в расположенную слева гостиную. На пианино до сих пор лежали её ноты. Там же, на столе, она заметила игрушку Джона, её младшего братишки — Ноев ковчег с деревянными животными, аккуратно расставленными по парам.

— Мари! Сегодня же День Благодарения!

Действительно, так оно и было. Справа находилась столовая. Там она и вправду обнаружила свою семью, усевшуюся за столом: улыбающийся отец в костюме-тройке с цепочкой для часов, кончики его усов, как обычно, закручены вверх; брат Джонни в матросском костюмчике, в кои-то веки сидящий смирно; мать в платье с кружевным воротником. Ушастик, их спаниель, устроился с косточкой в углу.

Вся комната и семья сверкали тем же волшебным бледным пламенем, что освещало дом.

Настал День Благодарения, но, в конце концов, дело происходило в Хоразине, поэтому праздник проходил не совсем так, как в других местах, да и игрушечный Ноев ковчег её брата в другой комнате был не вполне обычного вида. (Там присутствовала пара округлых бесформенных тварей; на крыше ковчега скорчилось нечто, выглядевшее как получеловек-полукаракатица, приглашая пассажиров на борт). Папа вознёс хвалу Шепчущим Голосам Воздуха, Приходящим Крылатым, Трясущему Землю и Жданным Богам. Хвала воздавалась не столько за предстоящее пиршество (индейка, бататы и бобы с миндалём, хлеб, пудинги и цукаты), сколько за упование, что, когда земля будет очищена, то те, кто держится веры, подыщут себе место в новом, удивительном и преобразившемся мире. Аминь.

Как бы там ни было, Мари была счастлива здесь, в этот безупречный момент. Ей хотелось лишь застыть в нём навеки, словно мошка в янтаре.

Если это был сон, она не желала просыпаться.

Но, к своему ужасу, девушка снова услыхала голос колоссального каменного бога, того, который склонился к ней, будто лавина; голос, повелевающий ей пробудиться, теперь пробудиться полностью.

«Нет», — еле слышно буркнула она под нос.

А вслух произнесла:

— Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя, папа. Я даже вас люблю, Джонни и Ушастик.

— И мы тебя любим, — ответила мать.

Но она вдруг загорелась. Лицо матери зажглось огнём, словно у бумажной куклы, внутрь которой засунули теплящуюся свечу. Затем вспыхнуло пламя — не то мягкое, освещающее всё вокруг, но пламя пожирающее.

— Мама!

Мари старалась сосредоточиться, своей волей прогнать огонь и он начал спадать, но у матери уже не было лица, а её голова сминалась внутрь самой себя, хотя руки двигались как ни в чём ни бывало, намазывая маслом кусок хлеба.

Заговорил отец, но тоже вспыхнул огнём. Мари кинулась к нему прямо из-за стола, положила руки ему на плечи, зашептала: «Хватит, хватит, хватит» и пламя погасло, но тут вскрикнул брат. Девушка плеснула ему в лицо яблочным соком из стакана. За спиной фейерверком взорвался пёс и пламя взметнулось по шторе. Мари кидалась от одного места к другому, пытаясь хоть как-то затушить огонь, но вскоре пламя действительно охватило весь дом и наверху загрохотали падающие обломки.

Лишь с невероятными усилиями, призвав всю мощь своих несчётных сновидений, былых приключений, того, что называли её ведовством, все тайны, заклинания и силы, которым она научилась или заполучила в иных мирах среди предвечных каменных богов, Мари почти призвала всё окружающее к порядку, и вновь стены и всё прочее покрылись лишь слабым, необжигающим, мелким пламенем, растекающимся от её касания. Она даже попробовала свой ужин. Особенно хорошо удалась индейка, да и бататы тоже, но ела она без аппетита, потому что сидящие родители и брат походили на тлеющие трупы, а штора до сих пор медленно догорала. Мари ощутила, что её хватка слабеет и огонь вновь взметнулся по шторе, вычернив потолок.

Девушка тихонько зарыдала.

Тогда кто-то опустил ей на плечо руку и проговорил:

— Уходи. Ты ведь понимаешь, что не сможешь тут остаться.

Она услышала, как произнесли её тайное имя, имя из сновидений. Этим именем её называли лишь двое предводителей Хоразина: Старейшина Авраам и его помощник, Брат Азраил. Мари развернулась на стуле и упёрлась в них взглядом. Разумеется, она знала их обоих. Она знала их всю жизнь и поговаривали, что Старейшине Аврааму, основателю Хоразина и прародителю народа, тысяча лет от роду. Мари этому верила. У неё не было причин сомневаться. Она знала, что время в Хоразине может скользить, словно оно пытается забраться по грязному склону. Сейчас оба лидера стояли перед ней. Старейшина облачился в чёрную мантию и держал посох, увенчанный пылающим камнем. Брат же носил непривычного покроя костюм.

— Я не хочу уходить, — сказала девушка. — Я хочу остаться дома.

— Нельзя, — мягко возразил Старейшина. — Ты же знаешь, к чему это приведёт.

— Да, знаю, — в конце концов ответила она.

Весь дом затрясся — видимо, часть крыши обвалилась на второй этаж.

— В таком случае, — сказал Брат Азраил, — лучше нам идти.

Мари позволила им вывести её из дома. Они позволили девушке немного постоять и поплакать, пока дом сгорал и обращался в развалины.

Затем, на половине пути к основной дороге, они встретили мальчика, на вид середины подросткового возраста — уже начал вытягиваться, но щетина ещё не росла. Мари отчётливо разглядела его в отблесках пламени. Он был обнажён, за исключением очень коротких обрезанных шортов, будто отправился искупаться, да и к тому же, очень чумазый, с целыми наслоениями грязи. Мальчик казался продрогшим. Он обхватывал себя за плечи. Мари его не знала. Прежде она никогда не встречала именно этого мальчика, но точно поняла, кто он такой. В Хоразине всегда имелся тот, кого звали Грязнулей или Тем, Кто Ходит Вниз, или же всяческими другими именами; тот, кто плавает в земле, словно в воде, как это делают ведьмы, кто может глубоко погрузиться во тьму, чтобы потолковать с погребёнными предками или с богами и вынести наверх сокровища. Но привычный ей Грязнуля был длинноногим и длинноруким сгорбленным типом по имени Енох, лет шестидесяти-семидесяти, со встрёпанными волосами и спутанной бородой, предпочитавшем ходить в кожаной набедренной повязке.

Вероятно, это был самый последний из его преемников. Из множества преемников.

Мари сознавала, что в действительно прожитой ею жизни, в детстве они с этим мальчиком не были ровесниками. И, конечно, он ей незнаком. Со временем в Хоразине случаются подобные каверзы.

Все они в молчании пересекли кладбище, прошли мимо деревьев с висящими и громыхающими на ветру костями, к месту со стоячими камнями и каменным алтарём. Там Старейшина снял свою мантию, положил её на алтарь и остался обнажённым, за исключением кожаной набедренной повязки. Мари оставалась, в чём была. Несомненно, её одежда придёт в негодность, но это неважно. Назад она не не вернётся. Это девушка отлично понимала.

Переложив посох в левую руку, правой Старейшина Авраам взял мальчика за руку. В свой черёд, мальчик взял за руку Мари-которую-звали-по-иному и, пока Брат Азраил завёл медленный напев, призывая Таящихся Внизу Богов, они трое — Старейшина, мальчик и Мари — погрузились в землю и почва сомкнулась над ними, как зыбучие пески. Голос Брата ещё долго сопровождал их. Страха девушка не ощущала. Она изведала слишком много чудесного, чтобы удивляться, что они как-то умудряются дышать или не дышат вовсе, даже когда мальчик вёл их и все трое плыли, рука об руку, всё ниже и ниже во тьму, пока их не окружили стаей любопытных рыб усопшие поколения и Мари вновь встретилась с отцом и матерью, и даже со своим братом Джоном, который, как она знала, дожил до семидесяти четырёх, пока в 1917 году его не лягнул в лицо мул. Это было глубокое и сладостное воссоединение, пока они пытались поделиться всей своей жизнью, всеми мечтами и даже смеялись, но затем опечалились и девушка поняла, что ей следует двигаться дальше.

Они вновь направились вглубь, пока из недр земных не поднялись и не закишели вокруг твари, смахивающие на китов-скелетов. Ниже, пока сама плотность материи не истончилась, как дым, и Мари увидела звёзды и расстилающийся за ними мрак. Впереди смутно вырисовывались образы, голосами раскатистее грома изрекающие слова, что не смог бы вымолвить ни один человеческий язык, и они возглашали её тайное имя.

Старейшина и мальчик — по имени Джерри, а, вообще-то, Иеровоам — не могли двигаться дальше. Остаток путешествия ей предстояло проделать в одиночестве. Мари распрощалась с ними. И напоследок Старейшина молвил ей, от мудрости тысячи прожитых лет:

— Всё это было только вызреванием. Оно почти завершилось. Ступай.

Все эти неизбежные вещи. Всё, чего она лишилась.

Потом её глаза прозрели полностью, разум прояснился и девушка вспомнила, но не так, словно пробуждаясь, а будто бы заново проживая это прямо сейчас: когда ей исполнилось тринадцать, родители ночью увели её из дома и обнажённой уложили на каменный алтарь, словно овцу на заклание. Там были и Старейшина Авраам с Братом Азраилом, и многие прочие, тянущие напев, пока гром не заглушил их голоса и полоса света не протянулась с небес до самой неизмеримой бездны, к которой она теперь подступила вплотную и куда за ней не мог последовать даже Старейшина Авраам. Оно коснулось её нутра, заполнило и обожгло. Мари закричала. Разрыдалась. Изо всех сил попыталась вырваться. Но её крепко держали.

— Прими! — взывали к ней отец и мать. — Прими это пламя в себя.

Сейчас от родительской любви к ней не осталось ни капли. В тот последний День Благодарения они её любили. Теперь же их лица и сердца очерствели, словно Мари превратилась в вещь — будто и она вправду овца, которую следовало забить и сделать это очень даже обыденно.

Пылающая и разъярённая, она вырвалась и скрылась, чтобы больше столетия бродить по холмам окрест Хоразина.

Но даже это оказалось всего лишь частью процесса. Вызревания. Ныне же она приступила к завершению своей великой миссии, в своём королевстве, воцарившись там, как королева.

Всё это правда. Так говорится в пророческих книгах, которые брат Азраил держит под замком в задней части хоразинской универсальной лавки. Там записано иное имя Мари, но не человеческой рукой и не на человеческом языке. Описано Вызревание. И поэтому мы чтим её, как Царицу Небесную и Матерь Тех, Кто Грядёт.

Перевод: BertranD, 2024 г.

На верхушке дядюшкиного дерева

Да, я расскажу вам об этом.

Это случилось во Время Падающих Листьев, когда дядюшка Алазар находился на верхушке дерева. Тогда он мог вплотную приближаться к Земле из полуночных небес. Его можно было услышать на верхних ветвях в лесу, то скачущего, словно белка, то парящего там, его крылья гудели и жужжали, будто у какого-то громадного насекомого. Чьим именно дядюшкой он был? Об этом ходили россказни, зачастую противоречивые. Я слышал их всю свою жизнь. Он был одним из нас, одним из семьи Бёртонов, хотя, чьим братом и сколько поколений назад, оставалось совершенно неизвестным. Он обитал среди Тех, Кто в Воздухе. Он говорил с тёмными богами. Он ушёл к ним, в ночь и никогда не возвращался, не по-настоящему, способный вернуться лишь наполовину, как-то так и полностью преобразовался, вне всяких человеческих пределов. Иногда мы, Бёртоны, слышали, как он нашёптывает нам. Он дотягивался до наших снов. В своё время его слышал мой отец и отец моего отца, и его отец; но не моя мать, потому что она была Бёртоном только по браку, а в истинной крови много-много лет что-то сохранялось… но я отвлёкся.

Итак, прошу заметить, хотя, может, деревня Хоразин и укромная, может и отличается своими нравами, но, всё-таки, находится она в Пенсильвании, а не на Марсе, так что у нас имеется кое-что общее со всем прочим миром. У нас наступает Хэллоуин, а Время Падающих Листьев (древнее индейское название) — практически то же самое, что и Хэллоуин, поэтому и наши дети в маскарадных костюмах тоже шумно шаркают по листьям от дома к дому, собирая сладости. Они путешествуют только группами и шумят так, чтобы отпугнуть Зинаса, который, согласно преданию, некогда был одним из нас, но тоже в одну из подобных ночей вошёл во тьму и стал её частью — жив ли он ещё или нет — тема множества споров — а пальцы у него, предположительно, были длинные и острые, как сучья и вы не захотели бы повстречаться с ним.

Это случилось такой же ночью, когда сласти и костюмы уже убрали. В том году я изображал Дарта Вейдера, а мой брат Джорам — вампира. Мы сидели в темноте на крыльце — наши родители, мы с братом — ему было десять, на три года моложе меня — и два очень незаурядных гостя — Старейшина Авраам, наш глава и его помощник, Брат Азраил. Они в подробностях расспрашивали нас с Джорамом и говорили с нами обоими в весьма старомодной манере, что, как я знал, было частью ритуала.

Мой отец сидел без слов, тогда как мать слабо всхлипывала.

Это было нешуточным делом. Люди, которые выходили во тьму иногда не возвращались обратно.

— Джорам, — произнёс Старейшина. — Ответствуй мне искренне, явно ли ты прослышал глас своего дядюшки и уразумел его словеса? Осилишь ли ты выправить обязанность его провозвестника?

— Да, я осилю, — отвечал мой брат.

Старейшина обратился ко мне. — А что до тебя?

— О да. Я тоже.

Он взял нас обоих за руки, соединил их вместе и сказал: — Далее вам должно удалиться. Ступайте же.

Я знал остальную часть и повторять нам не было нужды. Знаки проявились. Звёзды повернули вспять на своих путях, будто язычки замка встали на свои места, отворились врата в небесах и дядюшка Алазар мог примчаться назад из тёмных пучин, чтобы говорить с нами этой ночью.

Это было поистине особенное время. Священное время для наших людей, хотя, конечно, не для прочих пенсильванцев.

Мой отец лишь коротко сказал мне:

— Томас, позаботься о своём брате.

— Позабочусь, пап.

Так, рука об руку, мы с братом и отправились. Несмотря на зловещие нотки, это вызывало почти буколическую сцену в воображении — два мальчика, держащиеся за руки ради удобства или чтобы не потерять друг друга, два брата, прокладывающие путь (сперва с шумом, пиная листья, затем потише) в лесистые холмы за городом, чтобы исполнить некий древний обряд, что-то вроде посвящения или паломничества, возможно, этакий переход во взросление.

Вот так мы и шли, сперва по грунтовой дороге, затем срезали путь через поля, в лес, под сверкающими звёздами и что, я спрашиваю, в этой картине было не так?

Есть кое-какие вещи, которые я пропустил.

Прежде всего, я истово ненавидел своего брата. Я не показывал этого, но втайне пестовал свою ненависть, почти с самых тех пор, как он родился. Сперва я даже не понимал, почему. Он был умнее меня, более смышлёным. Мои родители любили его больше. Когда мы были совсем маленькими, он ломал мои игрушки, просто потому, что мог. Он был лучше в школе. (У нас была, пожалуй, что последняя во всей стране однокомнатная школа, поэтому я видел, как он завоёвывал все награды. Это значило, что мне они не доставались.), Но, кроме этого, он — единственный, кем дядюшка Алазар особо интересовался. Дядюшка входил во сны Джорама, так, что Джорам иногда садился в постели, выкрикивая слова на диковинных языках, а затем просыпался в поту и (как бы нелепо это ни выглядело), иногда приходил ко мне ради успокоения. И я притворялся, что успокаиваю его, но лишь прикидывался, всегда прикидывался и хранил свою ненависть в сердце.

Там раздавались всяческие звуки, что можно услышать сверху ночью — возможно, белки, просто стучащий ветками ветер или звучащий издали голос, словно кто-то кричал с вершины далёкого холма и нельзя было разобрать, что говорят, лишь причитающий протяжный крик. Это было всё, что когда-либо слышал мой отец или дед, или прадед, потому что боги, Те, Кто в Воздухе или даже ушедшие века назад дядюшки не очень часто сносились со всеми нами и, когда они так делали, это становилось совершенно особенным событием. Что, разумеется, делало и моего брата совершенно особенным.

А меня — нет. Это было следующим пунктом.

Я солгал Старейшине Аврааму. Сам я ничего такого не слышал. Я опять прикинулся и солгал Старейшине, что походило на богохульство, но я так поступил и не жалел об этом.

Также я пообещал отцу, что позабочусь о своём брате. Это обещание я сдержу. О, да. Я о нём позабочусь.

Мы шли в темноте через лес, возможно, несколько миль. Полагаю, брат находился в каком-то трансе. Он что-то тихонько мурлыкал себе под нос. Его глаза были распахнуты, но не думаю, что он видел обычным зрением. Мне приходилось протягивать руки и отводить ветки с нашего пути, чтобы они не хлестали Джорама по лицу. Не то, что я возражал бы против того, чтобы его хлестало по лицу, но это не соответствовало тому, что я планировал, ещё нет. Казалось, он знал, куда идёт.

Дядюшка был на верхушке дерева. Теперь я услышал его — чирикающего, перебирающегося с ветки на ветку, крылья его и его спутников хлопали и жужжали, с трудом удерживая их в воздухе.

Джорам начал издавать чирикающий шум, не по-птичьи, но, скорее, как звук какого-то громадного насекомого и сверху ему ответили.

Я посмотрел вверх. Там была лишь тьма и сквозь ветки виднелись звёзды, и один раз, только один, я увидел то, что выглядело, как чёрный полиэтиленовый пакет, отцепившийся от верхней ветки и упорхнувший в ночь; или же это могла быть тень.

Я позволил Джораму вести меня, хотя он и не видел. Мне приходилось тянуться и расчищать ему путь, но вёл меня он, пока мы спускались в лощину, потом забирались на гряду с другой стороны. Деревья казались больше, чем я когда-либо видел — гигантские, со стволами толщиной с дом; но это мог быть обман темноты, ночи или грёзы, которая вливалась в моего брата, пока он чирикал и слепо таращился перед собой, и, быть может, я, всё-таки, не полностью солгал, может быть, я действительно немного что-то такое чувствовал.

Мы подошли к особенно громадному дереву, буку, который отличался гладкой корой, со множеством ветвей внизу по всему стволу, до самой земли. Мой брат полез наверх. Я полез за ним. При свете дня, предаваясь обычным детским занятиям, я и вправду довольно хорошо лазил по деревьям, но теперь было совсем другое дело. Мы лезли вверх и вверх, иногда ветки и сам ствол казались необычно искривлёнными. Несколько раз мой брат соскальзывал и чуть не падал, но я хватал его, а он вцеплялся в меня, слабо хныкая, словно оставался полусонным и напуганным.

Понимал ли он, что я собирался сделать? Он с полным правом мог страшиться. Ха!

Но мы всё же поднимались и к нам присоединились какие-то существа, но лишь на самых раскачивающихся концах ветвей, и те колыхались вверх и вниз, когда на них садились полузаметные фигуры. Воздух наполняло гудение и хлопанье. Джорам издавал звуки, которые, по-моему представлению, не в силах было испустить человеческое горло и множество голосов отвечало ему.

Затем ветви поредели и мы оказались под открытым, звёздным и безлунным небом, и Те, Кто в Воздухе закружились вокруг нас. Мы с Джорамом сидели в развилке ствола, одной рукой я обнимал его, а другой держался за ветку. Я отчётливо видел их, чёрных созданий, отчасти похожих на огромных летучих мышей, отчасти на ос, но на самом деле ни тех, ни других, и один из них с чириканьем приблизился к нам, его лик светился, словно бумажный фонарь, черты были человеческими или почти человеческими; и я признал легендарного родственника, прославленного дядюшку Алазара, чья особая связь с нашей семьёй позволяла ему вернуться назад, на эту планету, в случаях, вроде теперешней ночи, когда знаки складывались, как полагалось и следовало исполнить священные тёмные обряды.

Теперь, когда дядюшка был тут и я воспользовался своим бормочущим братом, чтобы он привёл меня к нему, всегда ненавидимый мною Джорам стал больше не нужен; поэтому я оттолкнул его прочь, в колышущиеся ветви, и он рухнул вниз: крик, удар, удар, удар, треск, удар и тишина.

Я почти удивился, что ни один из крылатых не попытался его спасти, но они этого не сделали.

Дядюшка Алазар парил передо мной — тёмные глаза, таинственный лик.

— Боюсь, что мой брат не подойдёт, — сказал я. — Вам придётся взять меня вместо него.

И они действительно взяли меня. Жёсткие острые пальцы или когти схватили меня со всех сторон. Некоторые вцепились мне в волосы и приподняли вверх.

Я повис в воздухе, повсюду вокруг жужжали, гудели и хлопали крылья, и да, я ужасно боялся, но также и полнился неистовой, невероятной, алчной радостью, потому что я сделал это, и теперь дядюшка Алазар раскроет мне тайны тьмы и чёрных миров, и я стану самым великим среди наших людей, пророком, поистине совершенно особенным, великим и, возможно, сумею прожить много веков, как Старейшина Авраам или Брат Азраил.

Лик дядюшки, полный слабого свечения, плавал передо мной. Он заговорил. Он издал тот чирикающий звук. Для меня это был всего лишь шум. Дядюшка умолк. Он заговорил снова, словно ожидая ответа. Я пытался отвечать, подражая его пискам и щебетам или что бы там ни было, а затем, внезапно, он отпрянул, издал очень человеческий возглас «Ха!» и они бросили меня.

Теперь я полетел вниз сквозь ветки: крик, треск, удар, удар, удар, треск, глухой стук. Такая сильная боль. Я не мог пошевелиться. Не знаю, было ли, последующее сном, потому что новое моё воспоминание —    Зинас нашёл меня, со своими кинжально-острыми, сучковатыми пальцами, помните? Он был нагим и очень тощим, его тело вытянулось, почти как у змеи, и рёбер у него было многовато, а его лицо лишь отчасти походило на человеческое, с буйной копной волос, но глаза были многогранными, а рот выглядел как-то необычно. Челюсти Зинаса раздвинулись вбок, как у богомола или осы, он склонился вниз, вне моего поля зрения, и появился вновь, с полным ртом кровавой плоти. Зинас ел меня. Я чувствовал, как у меня хрустят кости ног. Я кричал и кричал, а он опускался и поднимался снова, с набитым ртом, по-звериному заглатывал и опускался за следующей порцией. Я понимал, что такого не могло быть. Это невозможно. К этому времени я должен был уже умереть. Должен был истечь кровью, мои потроха — вылиться, как вода из порванного воздушного шарика. Я всё ещё кричал и боль не кончалась. Это тянулось бесконечно. Я молотил кулаками по земле, пытаясь заставить Зинаса остановиться, но он не останавливался.

Один раз он взглянул мне в глаза и я ужасно испугался, что он примется за них. Но он просто продолжил, издавая щёлкающие звуки, будто говорил на незнакомом мне языке. Впоследствии он долго являлся мне во снах, капая мне на лицо обжигающей кровавой слюной.

Когда я проснулся, в своей собственной комнате, в своей собственной постели, то оказался весь замотан бинтами. Моё лицо закрывало что-то толстое и тяжёлое, но я мог смотреть наружу и видел, что обе моих руки были в гипсе, а ноги исчезли вовсе.

Мне рассказывали, что я кричал без перерыва ещё полгода. Меня поместили на чердак. Здесь, в Хоразине, на чердаках скрыто великое множество беспокоящих вещей.

Когда я уже перестал кричать, Старейшина Авраам и Брат Азраил несколько раз приходили повидать меня, каждый раз поздней ночью. Они безмолвно стояли над моей кроватью, рассматривая меня, не говоря ни слова. Я ничего не мог прочитать на их лицах. Однажды у Старейшины с собой оказался сверкающий камень, который он приложил к моему лбу. Я не осмелился спросить, что это значит. Я вообще не осмеливался ничего говорить.

Когда ко мне более или менее вернулся рассудок и я выздоровел, насколько возможно, то спустился с чердака и калекой начал новую жизнь. Отец соорудил мне низенькую деревянную тележку. Я сидел в ней и перегибался за борта, толкая себя вперёд. Никто даже не упоминал Джорама.

Миновал почти год. В том году, во Время Падающих Листьев или Хэллоуина, как вы бы его назвали, я вместе с родителями сидел на крыльце, когда боязливо подошли наряженные дети, получили горстку конфет, а потом удрали прочь. Я просто сидел там, в темноте, комок искалеченной плоти. Думаю, они не знали, что я не сплю или могу их услышать, когда шептали: «Что это?» и «Не может быть, что это он».

Это случилось в том же году, и опять в ночь после Хэллоуина, Ночь Всех Духов (Хэллоуин — это Канун Всех Святых — понимаете?), хотя мы называли её и так; Старейшина Авраам повёл всех нас в леса, в Лес Костей, где поколения костяных приношений, от наших усопших, от животных и от прочих, свисали с деревьев и громыхали на ветру. При свете факела он произнёс незабываемую проповедь. Я слышал всё. Путь был слишком тяжёл, чтобы добраться туда в тележке, поэтому отец принёс меня в заплечном мешке, и я выполз вверх из мешка и вцепился в отца, обхватив руками шею и смотрел из-за его плеча, и видел Старейшину в церемониальном облачении, держащего посох с пылающим камнем на верхушке.

Он говорил о переменах, преобразовании и преображении, о том, как в свой срок, Древние Боги возвратятся и очистят Землю от всего человеческого и лишь те из нас, кто неким образом изменится, обретут место в новом мире. И он выделил то, что, по-моему, было предназначено лишь мне — что эти перемены происходят так же неизбежно, как опадающие осенью листья или накатывающийся на берег прилив. В них нет никакой морали, ибо подобные вещи ничего не значат для тьмы и обитающих в ней. Что происходит — просто происходит, потому что оно произошло, потому что звёзды обратились вспять и врата между мирами приняли именно такой образ.

Будь я более начитан, более образован, то мог бы назвать это роком. В том году я стал более начитан и образован. Я выходил чаще, колеся по деревне тут и там, иногда пугая маленьких детей и заставляя прочих людей отворачиваться. Много месяцев я отчаянно боялся зеркал. Я ощущал, что моё лицо стало массивным и жёстким, а щёки двигались как-то неправильно. Я боялся того, насколько изуродован мог бы оказаться. Но, со временем, я рассвирепел. Я стал монстром. Значит, я и должен чертовски походить на монстра. В конце концов я осмелился, схватил одно из зеркал матери и увидел, что на самом деле стал омерзителен, словно моё лицо наполовину расплавилось и частично потеряло форму, так, что я немного напоминал насекомое, немного — Зинаса, хотя мои глаза не были многогранными, а челюсти и зубы двигались, как обычно.

Рок, образование, ну да. Так я разъезжал по городку, шныряя и шмыгая, объект ужаса и внимания. Я ходил в универсальную лавку, где Брат Азраил под замком в задней комнате хранил своё собрание древних книг и свитков. Туда не допускался никто, но он отпер дверь в эту комнату и позволил мне читать те книги. Он терпеливо обучал меня нужным языкам. Он рассказывал мне о вещах, известных нам с древнейших дней, ещё до того, как родился сам Старейшина Авраам, а ему уже перевалило за тысячу. («Он помнит времена, когда Шарлемань был королём», сказал мне Брат Азраил и позже, из обычных энциклопедий, я узнал, кто такой Шарлемань.), Такова была сущность нашей веры, которую другие могли назвать религией или культом поклонения, что именно веры у нас не было, но мы, с некоей уверенностью, знали, что Старейшина Авраам действительно столь древен, и что в небесах и на земле есть такие существа, с которыми можно разговаривать, и что древнейшие силы однажды станут править там, где ныне правит человечество. Нам известно, что всё это — просто правда, известно из того, что мы видим и делаем.

Да, я даже прочитал часть «Некрономикона». Не стоило удивляться, что у кого-то, столь же выдающегося, как Старейшина Авраам или Брат Азраил, обнаружился экземпляр этой книги. Я читал его на латыни, которой овладел без особых усилий. Хотя мой брат Джорам превзошёл меня в школе, я обнаружил у себя талант к языкам, как только ему нашлось применение.

Самым успокоительным для меня было то, что нигде там не рассматривалось добро и зло или мораль. Было именно так, как говорил Старейшина. События происходят, просто потому, что они происходят. Если смотреть на вещи шире, по меркам Бездны и Чёрных Миров за небесами, такие человеческие вопросы не имеют значения. Потому я не чувствовал вины за то, что совершил. Я сильно пострадал, но не сожалел об этом. Это походило на падающие листья или накатывающийся на берег прилив.

Тем не менее, я всё ещё оставался ребёнком. По моим подсчётам, мне перевалило за пятнадцать и к Хэллоуину я должен был стать ещё старше, но сказал родителям, что хочу в последний раз выйти за сладостями и они либо пожалели меня, либо, быть может, даже испугались, так что не останавливали, когда я часами трудился над своим «костюмом». Если мне приходится передвигаться на колёсах, решил я, то выйду под видом танка. Из фанеры и картона я соорудил панцирь, вместе с вращающейся башенкой и подогнал его к своей тележке, так что действительно мог выбраться замаскированным под чёртов бронированный танк Второй мировой, в комплекте с намалёванными на нём Железным Крестом и свастиками. В качестве последнего штриха, танк был огнемётный. Я встроил в башенку прикуриватель и баллончик с аэрозолем.

Ничего хорошего из этого не вышло. Когда я подкатил к первому дому и завопил: «Зиг хайль! Все нахрен! Сласти или напасти!», аэрозольный баллончик взорвался и танк превратился в шаровую молнию, я поджёг чьё-то крыльцо, а потом все пытались сбить пламя ковриками и тряпками, прежде, чем я сжёг бы всю деревню дотла. Я снова завопил, на этот раз от боли, но мои крики сменились визгом и чириканьем, которых не сумело бы издать ни одно человеческое горло, и мне ответили, прямо в городке, откуда-то поверх крыш и я начал понимать, что было сказано.

Как я и говорил, у меня талант к языкам.

Я вновь на некоторое время оказался на чердаке, лепечущий непонятном языком. Старейшина пришёл и снова коснулся меня сверкающим камнем.

Следует упомянуть, что в то время у меня был один-единственный друг. Мои родители — это мои родители, а Брат Азраил — мой наставник, но ближайшим моим другом был чумазый малыш Джерри или, официально, Иеровоам. Он был странным, как и я — не то, чтобы уродливым или лишившимся конечностей, но имел особый талант состоявший в том, что Джерри мог проплывать сквозь землю, как сквозь воду, так что в любое время дня и ночи, как почувствует зов, но особенно на определённых празднествах, он нырял в землю, не задыхаясь и беседовал с нашими усопшими предками или прочими, кто там лежал. Иногда он поднимал мертвецов или костяных тварей, похожих на звериные скелеты, чтобы мы могли ехать на них в места поклонения и жертвоприношения. В результате Джерри всегда оставался чумазым; даже, когда пытался отмыться, ему никогда не удавалось это полностью; и он чувствовал мёртвых под землей всякий раз, когда касался её голой кожей, оттого и ходил босиком большую часть года, кроме сильных холодов. Его одежда тоже выглядела ни к чёрту, поэтому иногда он являлся в школу босой, измазанный в грязи и почти голый, но это был всего-навсего Джерри.

Это он рассказывал мне, что происходит в деревне, весь год, что я проторчал на чердаке. Кое-что про учительницу, которая явилась из внешнего мира, попыталась изменить обычаи и погибла. Я считал это забавным. Джерри считал это печальным. Что ж, он младше меня. Думаю, невзирая на всё, он не додумался до такой вещи — нет никакой морали. Нет ни добра, ни зла.

И, всё-таки, он был мне другом, пусть даже под конец и предал меня, если это сделал он.

Это случилось во Время Падающих Листьев, снова именно тогда. Такие вещи случаются в определённые времена, потому что циклы описывают круг и врата открываются.

Я был на чердаке. Меня уже не запирали там, но я полюбил это место. Лишь потому, что мои чувства начали меняться, становясь тоньше, я услышал очень тихие шаги по ступеням. Похоже, что Джерри, когда он босиком, может быть почти совершенно беззвучным, но я знал, что это он, и так и оказалось. Он плавал в земле. Несмотря на холодное время года на нём были лишь изгвазданные обрезанные джинсы. Джерри был покрыт грязью, но его лицо прочерчивали слёзы.

Он встал на верхней ступеньке лестницы на чердак, посмотрел на меня и тихо произнёс: — Я знаю, что ты сделал.

И, прежде, чем я смог сказать хоть что-то о листьях и приливе, и о том, что никакой морали не существует, что-то затопало, заскрежетало, схватило Джерри сзади за волосы и скинуло его, с визгом и стуком, вниз по ступеням.

Джорам. Думаю, пока Джерри плавал среди могил, он повстречал моего покойного брата и Джорам потребовал забрать его, чтобы навестить дорогого старшего братца Томми и теперь, когда это совершилось, выбросил Джерри, как опустевший конфетный фантик. Лишь я мог соперничать с Джорамом. Умершие не стареют, поэтому ему всё ещё было десять лет, но он переменился. Из одежды на нём были лишь клочья похоронного савана и он необычно двигался, потому что его кости ещё оставались сломанными, лицо было ужасающе бледным, глаза — очень странными, пальцы — длинными и тонкими, как заострённые палки.

Он закричал на меня, не словами, но чириканьем и я понял, как он ненавидел меня, как гневался на то, что я украл его роль в будущем среди звёзд.

Нет никакой морали. Нет ни добра, ни зла. Мы делаем то, что делаем.

Заверещав, он кинулся на меня. Его рот исказился, почти как у насекомого. Я увидел, что зубы у него заострились. Его ногти походили на ножи.

Но я отскочил в сторону. Поскольку руки у меня были очень сильные, а от меня самого осталась лишь половина, моё тело было лёгким и я научился двигаться, как половина человека Джонни Эк[12], из того фильма, «Уродцы». (У Брата Азраила втайне имелись телевизор и видеомагнитофон, спрятанные в задней комнате его лавки. Он показал их мне). По всем чердачным стропилам были навязаны верёвочные кольца, и я хватался за них и перелетал за пределы досягаемости, двигаясь, как обезьяна по верхушкам деревьев, пока Джорам шипел, вопил и сокрушал мебель, полки и коробки. Я обогнул его и кинулся вниз по лестнице. Я проскочил прямо по Джерри, который ещё лежал там, оглушённый. Джорам последовал за мной.

Тут я услыхал настоящий крик, человеческий крик, из гостиной внизу. Два голоса, взрослых мужчины и женщины, полные невероятной муки. Мои родители. Но, когда я добрался до них, оказалось слишком поздно. Там был Зинас, весь залитый кровью, нависший над ними, пожирающий их. Он убил и частично сожрал их обоих. Кровь забрызгала стены и потолок.

Тут появился Джорам. Он что-то прокричал Зинасу, который взглянул вверх, а затем погнался за мной.

Я бросился в парадную дверь и через газон, преследуемый по пятам Джорамом и Зинасом.

И натолкнулся на Старейшину Авраама и Брата Азраила, в церемониальных облачениях, оба они держали пылающие посохи. Позади них собрались жители деревни, нарядившиеся, но не ради празднования Хэллоуина, хотя это был Хэллоуин, а ради чего-то, гораздо серьёзнее. Все они носили маски, некоторые в виде черепов, некоторые в виде зверей, некоторые не походили ни на что, когда-либо бродившее по земле.

Зинас схватил меня, поднял и принялся было сдирать мою плоть со спины и плеч, но Старейшина Авраам ударил его посохом, и Зинас взорвался облаком крови, костей и плоти. Затем Брат Азраил ударил Джорама и тот тоже лопнул.

Старейшина объяснил, что некоторые из тех, кто вошёл во тьму, изменились и возвращаются неудачно или с ограничениями.

Но со мной было не так.

Хотя я был ранен и истекал кровью, меня поддержали и понесли во главе процессии, бок о бок со Старейшиной и Братом, и все люди, распевая, последовали за нами. Мы прошли через Лес Костей. Мы миновали стоячие камни за ним, опять пошли по лесам, несколько миль, путь нам освещали пылающие посохи. Этот свет отражали глаза в лесу. Не думаю, что это были волки, но кто-то следил за нами. Я даже знал, что Джерри некоторое время шёл с нами, от холода обхватив руками обнажённую грудь, хромающий, потому что разбил колени о лестницу, старающийся не отстать.

Когда мы дошли до огромного дерева и Старейшина велел мне подниматься, Джерри не пытался последовать за мной. Он принадлежал земле. В любом случае, он никогда не умел так уж хорошо лазить. А, кроме того, ему этого не предложили. Подняться должен был я один. Это было моей участью или предназначением, называйте, как хотите.

Старейшина Авраам заговорил со мной, в моём уме, чирикающим и щёлкающим языком Тех, Кто в Воздухе, более не пользуясь человеческими словами. Ему не было в этом нужды.

«Все эти перемены, — сказал он, — все эти страдания и жертвы — ступени твоего преображения, ибо лишь те, кто преобразятся, тем или иным образом, обретут место в мире, который придёт. Ты поднимаешься по ступеням, шаг за шагом, ни разу ни сбившись с пути и это хорошо. Ты тот, кто поднимется от нашего имени в царство богов, познает их тайны и, когда наступит срок, вернётся к нам их вестником. Для этого ты должен отбросить свою человечность. Всю целиком. Сбросить ненависть, страх, надежду и любовь — как износившиеся одежды».

Поэтому я стал подниматься, легко хватаясь то за одну, то за другую ветку, раскачиваясь, как обезьяна.

Воздух начал наполняться существами, жужжащими, машущими крыльями. Дядюшка Алазар тоже был тут. Он велел мне подойти к нему, и я отпустил последнюю ветку и позволил себе упасть.

Но на сей раз он и его спутники подняли меня наверх, над деревом. На мгновение я увидел тёмные холмы, поля и несколько огней далёкого Хоразина, но меня уже окружили звёзды космоса и я утратил всё чувство времени в этом леденящем и таинственном перелёте. Передо мной представали чёрные планеты — Юггот, далёкий Шаггай и другие, не имеющие названия, за краем Предела. Мы устремились вниз, через бесконечную долину, усеянную застывшими богами, которые спали, ожидали и грезили, пока циклы описывали круги. Их колоссальные фигуры не походили ни на что, когда-либо бродившее по земле, в прошлом или грядущем, вплоть до самого её конца. Они говорили со мной приглушённым громом, в моём разуме и я познал их обычаи.

Вновь разверзся космос и мы рухнули туда, кружась и кружась в великом вихре пустоты, думаю, тысячу лет или миллион, или всё время целиком, пока я слышал далёкий и слабый, бьющийся и пульсирующий рокот — голос первичного хаоса, что называют Азатотом.

Во всём этом не было никакой морали, добра или зла, правильного или неправильного. Эти вещи были. Они просто есть и пребудут.

Прочие схожие понятия я оставил позади, отказавшись от своей человечности.

Вот эта история. Дядюшка разгуливает по верхушкам деревьев. И я тоже. Он и его сотоварищи теперь поклоняются мне, потому что я прошёл гораздо дальше, чем даже они сами. Для них я подобен богу.

Здесь нет Джорама. Здесь нет Зинаса. Нет ни Старейшины Авраама или Брата Азраила, хотя они ощущают моё присутствие и мы беседуем.

Я вернулся на Землю, в Хоразин на пенсильванских холмах, ибо так определило время, сроки и движение звёзд. Я падал назад миллионы лет. Но прибыл назад не в то место, откуда отправлялся.

Я показался своему старому приятелю Джерри, который теперь стал взрослым мужчиной, хотя выглядел почти так же — с длинными руками и ногами, гладкокожий и вечно покрытый грязью. Не знаю, действительно ли он был рад меня видеть, но не думаю, что он испугался.

Старейшина и Брат совсем не изменились. Они — нет.

Я действительно не могу коснуться земли. Я не могу спуститься. Вам придётся забраться ко мне, если хотите узнать больше. Поднимайтесь.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Можно, мы его оставим?

Тем летом, когда мне только-только исполнилось тринадцать, я начал засматриваться на Зенобию Коллинз, как никогда ещё прежде не смотрел. Да, она на год старше меня и моего кузена, и что с того? Да, на каждой ноге у ней по шесть пальцев, а между ними перепонки, и что с того? Никому не было известно, кто отец Зенобии, но такое случается. Наверное, тётя Эмили забрела в лес, когда этого делать не следовало или зашла туда, как лунатик, во сне, на что она всегда намекала, и что с того? Что меня завораживало в Зенобии — она была бесшабашной. Она делала и говорила такое, чего не смел никто другой. Хотя все мы беседуем с Теми Кто В Воздухе или поднимаем мертвецов на наших празднествах и ожидаем прихода диковинных богов, обитатели Хоразина (в Пенсильвании, а не того, что в Библии проклял Иисус и что находится где-то в другом месте) представляют собой довольно заурядную унылую массу.

Кроме Зенобии.

Насколько помню, это был необычно знойный летний полдень и Старейшина Авраам (который, вне всяких сомнений, и правда живёт уже тысячу лет) снова завёл рассказ, уже уйму раз слышанный нами прежде — про то, как он однажды, ещё ребёнком, видал Шарлеманя, и про то, что текущая во всех нас священная и таинственная кровь нашей древней расы, древнее даже Шарлеманя, и через эту кровь все мы сможем измениться и обрести своё место в новом мире, когда Землю очистят от всего прочего (бубубу-бубубу). Я то водил пальцами ног по пыльному полу, то таращился в растрескавшийся потолок и пытался вообразить, что трещины — это горы и реки, а передо мной карта земель, жутко далёких от нашей маленькой деревушки, Зенобия же просто ёрзала на скрипящей скамье в ряду передо мной.

Как только мы смылись из молитвенного дома, она вцепилась мне в руку. Нам удалось пробраться по краешку толпы в лес и Зенобия сказала: — Давай, Авель! Хочешь глянуть на кое-что крутое?

Конечно, я хотел, но понятия не имел, что взбрело ей на ум; она всегда меня удивляла; так что позволил Зенобии тащить меня дальше. Она едва не выдернула мне руку из сустава. Зенобия вела себя очень оживлённо, пинала недавно опавшие листья и шумела напропалую, но даже она утихла, когда мы вошли в Лес Костей — кошмарное местечко, пусть даже ты вырос в Хоразине и приходил сюда на зимние празднества, когда подвешенные кости — некоторые от животных, некоторые нет — громыхают в древесных ветвях и раскачиваются на ветру, а некоторые из нас, наиболее склонные к пророчествам, могли истолковывать эти звуки, словно оракул.

Этим днём кости висели спокойно, а мы шли тихо и я чувствовал в земле присутствие тварей — кое-кто из них был нашими предками, кое-кто — иными, и даже огромных фигур, что, будто выпрыгивающие киты, выныривали из почвы во время некоторых из самых великих зимних ритуалов. Сегодня всё было спокойно. Я погружал пальцы ног в холодную грязь и чувствовал, что эти существа там, но они неподвижны.

Потом мы дошли до Ложбинного Края и я малость занервничал. Детей особенно предостерегают не заходить сюда, потому что тут встречается Иной Народец — те, чьё изменение не вполне удалось или, по меньшей мере, изменившихся настолько, что больше не могли оставаться среди людей. У меня был ещё один кузен, ставший одним из них, но он удалился, когда мне было четыре года, так что я его совсем не знал. Как бы там ни было, Иного Народца даже нам стоит опасаться, а некоторые люди, столкнувшись с ним, возвращались покалеченными или безумными. (Ну да, и такое бывает).

Но в этом-то и была самая крутизна, и Зенобия повела меня туда. Ложбинный Край действительно полон ложбин, ландшафт там пучится иззубренными холмами, в земле уйма маленьких долин и впадин, куда никогда не заглядывает солнце, а деревья толстые, обросшие мхом и, будьте уверены, их никогда не касался топор. Лесная почва состоит в основном из голой грязи и опавших с вечнозелёных растений иголок, и здесь тихо. Птицы в этом месте не поют.

Мы оба были босиком, так что спускались по довольно крутому земляному валу с большой осторожностью, цепляясь руками или ногами за грязные корни, пока не добрались до пещеры, где какое-то время пришлось идти по колдобинам, а затем по гладкой и очень холодной поверхности, вот там мне в первый раз встретился один из Иного Народца; и тогда я закричал и попытался убежать, но Зенобия рванула меня обратно, к себе и сказала: — Не пугайся. Всё пройдёт отлично, если ты будешь держаться рядом.

Тот, кого я увидел на тропе перед нами, в полумраке, в нескольких ярдах от входа в пещеру, был нагим и очень бледным. У него имелись человеческие руки и кисти, но их было чересчур много, а остальное тело смахивало на громадного червя. Лицо тоже было почти человеческим, голова полностью лысая, а потом он разинул рот, обнажил клыки и зашипел, словно кошка. Широкие ноздри раздувались. Глаза были чёрными и вполне могли оказаться незрячими.

— Они меня терпеть не могут, — пояснила Зенобия.

— Правда? (Это что, хорошая новость?)

— Помнишь, как старейшина Авраам рассказывал, что с возрастом все мы откроем свой особенный талант? Так вот, мой заставляет их держаться от меня подальше.

И точно, когда Зенобия повела меня вперёд, тварь отступила. Издали, из тьмы за её спиной послышалось шуршание. Там были ещё твари. Что-то захлопало и пролетело над нашими головами.

— Они не выносят запаха.

— Запаха?

— Моего. — Она показала подмышку. Я наклонился понюхать. Зенобия шлёпнула меня и буркнула: — Не хами!

— Но ты же сказала…

— Это амбре. Как-то я отыскала это слово. Феромоны. Наверное, вот что это такое. У Иного Народца очень хорошее чутьё, как у собак. У меня феромоны, которые им по-настоящему не нравятся: от моего пота, дыхания, всего, к чему я прикасаюсь, дышу или плюю, они держатся подальше. Это касается и тебя, пока ты рядом со мной.

— А если ты не будешь касаться?

— Тогда они не станут держаться подальше.

Что-то завыло из глубины пещеры. Что-то другое вроде как запело. Хотел бы я иметь под рукой фонарик, но Зенобия просто шла наощупь и вела меня, как будто понимала, куда идти, знала каждый шаг и много раз была тут прежде.

Опять-таки, быть может, во тьме скрывалось такое, что даже ей не хотелось увидеть.

Зенобия осторожно провела меня по уступу, объясняя, где тут опора, и мы стали спускаться всё ниже и ниже, не знаю точно, сколько времени, но путь показался мне очень долгим. Со временем камень под моими ногами снова стал ровным (и леденящим), а иногда настолько гладким, что казалось, будто мы шагаем по ступенькам.

Потом Зенобия удивила меня, когда вытащила из кармана маленький фонарик, включила его и бросила в яму. Я услыхал там, внизу, копошение, и что-то поймало фонарик и направило луч света прямо на нас. К тому времени мои глаза настолько приспособились к темноте, что даже это ослепило меня, и я отпрянул назад, но всё-таки немного различал детали пещеры, где мы находились. Большую часть потолка покрывали пряди чего-то, похожего на мокрые и липкие вервия. Тут в самом деле присутствовал Иной Народец, сильно смахивающий на пауков, но подальше, на полу, были и другие, с медведей величиной и немного похожие на медведей обликом, хотя и без шерсти, белые и дряблые, с огромными когтями.

Паутина из такого же мокрого и липкого вервия закрывала большую часть дыры. Оттуда просачивался свет.

— Привет, — произнесла Зенобия.

Раздавшийся снизу голос был мужским и звучал очень испуганно.

— Благодарение Богу, ты вернулась! Ты должна вытащить меня отсюда!

Свет упал на моё лицо.

— Это Авель.

— Привет, — поздоровался я.

— Дети, вы должны мне помочь! Идите, расскажите родителям! Приведите полицию! Приведите хоть кого-нибудь!

— Пока что я просто не могу, — ответила Зенобия.

— Почему же нет? Прошу…

— Это трудно объяснить.

— Полицию!

— Нет здесь никакой полиции.

За нашими спинами Иной Народец закопошился и начал издавать чирикающие звуки.

Я перебил их. — Кто вы такой?

— Меня зовут Лестер. Лестер Николс. Я корреспондент. «Скрантонский Вечерний Часовой». Слушай, Авель, если ты поможешь мне отсюда выбраться, то станешь героем. Я сделаю тебя знаменитым. Это будет крутая-прекрутая история. Ты станешь богатым. Ты попадёшь в телевизор.

— Я видал телевизор, — ответил я. — У Брата Азраила в лавке есть телевизор и видеомагнитофон. Иногда он показывает нам кино. Никогда не замечал там никого из знакомых.

— Иисусе Христе! Ты, что же, не понимаешь? Я ведь свихнусь, тут, внизу, если ты меня не вытащишь. Я же умереть могу!

— Нет здесь никакого Иисуса Христа.

— Думаю, нам уже пора, — добавила Зенобия.

Это замечание вызвало бурю умоляющих и проклинающих воплей. Он даже швырнул в нас камнем, который взлетел вверх и с грохотом приземлился где-то за нами.

— Это было не очень-то любезно, — сообщила Зенобия. — Но я принесла тебе вот что. — Она вытащила из другого кармана яблоко и уронила в яму.

Затем мы оставили его, поднимаясь назад тем же путём, каким пришли, а Иной Народец следовал за нами по пятам, но не преграждал дорогу. Как-то раз что-то мокрое и холодное тронуло меня за щиколотку, но я отбросил это пинком и оно не сграбастало меня.

Когда мы уже далеко ушли в дебри, почти до самого Леса Костей, Зенобия поинтересовалась: — Ну, разве это не круто?

— Да уж… круто. Как он там очутился?

— Я наткнулась на него в лесу. Он мне всё разболтал: о том, что корреспондент, что жаждет шанса наткнуться на грандиозную историю, и всё поведать миру про Хоразин и наши обычаи. Не думаю, что старейшина Авраам этому бы обрадовался, а ты?

— Нет…

— Сначала он всучил мне шоколадный батончик. Я его взяла. Потом деньги. Двадцать баксов. Не так уж много здесь можно купить. В любом случае, я пообещала показать ему кое-что крутое. Корреспондент оказался достаточно туп, чтобы последовать за мной вниз, а, когда впервые увидел Иной Народец, то не завопил и не удрал. Он сказал: «Охренеть, что такое» и попытался снять их фотоаппаратом, но только отпугнул вспышкой. Он даже полез в яму вслед за мной. Я спустилась первой. Я сказала ему, будто хочу убедиться, что всё в порядке, но на самом деле затем, чтобы потереть руками и ногами по грязи, наплевать туда и даже посикать, чтобы там пахло, как от меня и Иной Народец не стал бы туда спускаться. Потом я позвала корреспондента. У него нашёлся маленький фонарик. Я велела выключить свет, потому что действительно крутые вещи могли явиться лишь в полной темноте. Вот болван. На это он тоже повёлся. Даже не заметил, что я ускользнула и выбираюсь из ямы, пока мне уже почти не удалось вылезти. Тогда он меня обложил и попытался подняться следом, но Иной Народец выпустил меня и не выпустил его. Они закишели над выходом и начали плести паутину. Она вылетала у них из ртов.

— Значит, это ты бросила его там?

— Ну да. Он вроде как шпион. Я поймала шпиона. И вправду тупой шпион. Он довольно долго бушевал, но, когда успокоился, я сказала ему, что в этой яме и в самом деле есть кое-что крутое — это он сам. Разве не забавно?

— Ну, наверное. (Насчёт этого я не был уверен).

Зенобия по-настоящему неприятно захохотала. Её даже согнуло от смеха. Потом она принялась приплясывать на листве под висящими костями, хлопать в ладоши и верещать голосом маленькой девочки: — Можно, мы его оставим? А? А? Можно?

— Может, нам следует рассказать родителям или старейшине Аврааму?

Зенобия зажала мне рот рукой и строго произнесла: — Знаешь, Авель, молчи-ка о нём. Это только наш секрет, твой и мой. Не рассказывай никому больше. Никто больше не должен об этом узнать.

— Тогда, видимо, мы его оставим.

— Угу.

— Что с ним может случится?

Она пожала плечами. — Если он попытается сбежать, думаю, Иной Народец его слопает. А если останется там, где сейчас, то всё будет в порядке.

Поэтому остаток лета и осень корреспондент просидел в яме и, хотя, по-моему, с такой оценкой он бы не согласился, содержался не так уж плохо.

Той первой ночью, когда мы с Зенобией вернулись из Ложбинного Края, мозги у меня работали на износ. Несколько часов я провалялся без сна, пытаясь сделать выводы из того, что видел сам и что сделала Зенобия. Этот человек, Лестер Николс, был чужаком. Раньше, за всю свою жизнь, я встречал лишь одного-единственного чужака. Несколько лет назад у нас была учительница, которая выдержала не очень долго, хоть и казалась покладистой, а потом она исчезла и никто больше о ней не упоминал, хотя её машина так и осталась ржаветь в поле, а коробки с заказанными ей журналами «National Geographic» до сих пор лежат в школе и все дети пролистали их до конца. Вдобавок Брат Азраил иногда показывал нам кино. Так что мы знали о мире снаружи, весьма отличающемся от Хоразина. Он был обречённым. Он был преходящим. Он сгинет, когда Земля подвергнется очищению, но оттуда и явился Лестер Николс, поэтому меня до сих пор невероятно влекли отличия и необычность того мира. Мне подумалось, что держать корреспондента из «Скрантонского Вечернего Часового» в месте, где мы можем поговорить с ним, как только пожелаем — это, как выражалась Зенобия, реально круто.

Думаю, для Зенобии он был, скорее, вроде домашней зверюшки, которую притащили из ручья домой и посадили в аквариум. Пока это головастик, он плавает туда-сюда, ест рыбий корм и какое-то время никаких проблем, но всё не так-то просто. Когда у питомца вырастут лапки и он начнёт превращаться в лягушку, её придётся выпустить, потому что лягушки едят мух, а попробуй-ка наловить их столько, чтобы хватило на прокорм. Нужно научиться считать эту зверюшку самостоятельным живым существом, со своими собственными нуждами. Следует забыть о своей прихоти и отпустить питомца на волю, а то он погибнет.

Но не думаю, чтобы Зенобия заходила настолько далеко. Для неё Лестер Николс был всего лишь игрушкой. К тому же, он ещё и шпион, а шпионов отпускать нельзя.

Была ли она жестокой? Да, пожалуй, была, особенно, когда отправилась повидаться с корреспондентом и сообщила, что позвонила в полицию и морскую пехоту, и они явятся ему на выручку.

Когда мы пришли к нему в следующий раз, наверное, через неделю, он язвительно поинтересовался: — Ну и что случилось с морскими пехотинцами?

— Прости, — ответила Зенобия. — У них не получилось. Они отправились на войну во Вьетнам и там их всех поубивало.

— Да клятая Вьетнамская война уже давным-давно кончилась.

Зенобия просто смеялась и смеялась, а корреспондент кричал и ругался, а потом заплакал. Наверное, он был довольно глуповат. По-моему, он вправду на что-то надеялся и думал, что морские пехотинцы его спасут.

Хотя, надо признать, она носила корреспонденту еду, а когда он заявил, что в яме холодно, раздобыла ему какую-то куртку. Зенобия даже забралась в лавку Брата Азраила и стащила несколько батареек для нового фонарика, который тоже отнесла корреспонденту. (Видимо, на свободу старый сломался или потерялся.) Но она не освобождала его.

Я ни в чём не перечил Зенобии. Как уже было сказано, тем летом я начал засматриваться на неё так, как никогда прежде не смотрел ни на одну девушку. Я был так же подвластен ей, как и Лестер Николс. Я следовал за ней по пятам. Я делал, что она велела и держал рот на замке, когда она велела. Понятно, что другие дети в деревне посмеивались. Моим родителям и даже Старейшине Аврааму было известно, что я вижусь с Зенобией ужасно часто, ну и что с того? В Хоразине то и дело двоюродные братья женятся на двоюродных сёстрах. Только гораздо позже я узнал, что в мире снаружи такое не считалось нормой. Хотя, что могли знать чужаки, какими бы обречёнными и преходящими они ни были? Но я забегаю вперёд. Мы не были обручены. Мы были просто детьми.

Меня смущало и тревожило, что, когда осенью начались занятия в школе, интерес Зенобии к её игрушке, домашнему питомцу или пленнику, как его не называй, стал угасать. Иногда мне приходилось дёргать её за руку и напоминать: «Давай поболтаем с Лестером». А иногда я в этом раскаивался, потому что всё, чего удавалось от неё добиться — это ещё раз поиздеваться над ним, но, по крайней мере, после напоминаний она более-менее снабжала корреспондента пищей, а когда начало холодать, даже принесла ему пару спортивных штанов.

В конце концов она грубо рявкнула:

— Если желаешь с ним поболтать, сам и иди.

— Как я пойду без тебя? Феромоны же.

— А вот как, — сказала она, обвила меня руками, обняв, словно собиралась меня поцеловать, как в кино, но затем легко укусила в шею (как в другом кино) и мне показалось, что вонзились крошечные острые иголки. Зенобия отодвинулась и я разглядел, что в верхней челюсти у неё было два дополнительных крохотных зуба, похожих на клыки гремучей змеи, которые втянулись и исчезли, когда она улыбнулась мне. На шее осталась кровь, но по-настоящему я не пострадал.

— Вот теперь ты чуточку больше похож на меня, — прибавила она.

Так что, с небольшими сомнениями, я вновь отправился в ту пещеру. Я был готов при первом же признаке неладного развернуться и умчаться прочь, спасая жизнь, но Иной Народец шарахался от меня, как от Зенобии. Я спустился к кромке ямы, где томился мистер Николс и вручил ему целый мешок припасов.

Затем я попросил его: — Расскажите мне о Скрантоне.

Он ответил, что это большой город.

— А там есть кинотеатры?

— Да… есть.

— А есть роботы и летают ли там на космических кораблях, как в «Звёздных войнах»?

На это он искренне рассмеялся и сказал: — Нет, это вымысел. В «Звёздных войнах» всё вымысел.

Я тоже склонялся к этому, потому что боги, которые возвратятся, находятся в небесах. Когда они проносятся мимо звёзд, те мерцают. Представить не могу, что они позволят людям летать на космических кораблях там и сям.

Затем Лестер Николс принялся рассказывать мне о своей жизни и работе, на что это похоже — быть корреспондентом в газете и везде выискивать истории. Потом, заметно погрустневшим тоном, он рассказал мне о своей семье. У него была любимая жена по имени Маргарет. Быть может, она уже считала его погибшим. Ещё у него было двое детей. Девочка Энн, шести лет, и мальчик Тедди, примерно моего возраста.

— Ему нравятся «Звёздные войны»?

— О да, очень нравятся. Уверен, вы двое стали бы закадычными друзьями. Он показал бы тебе свой световой меч.

— Вроде бы, вы говорили, что «Звёздные войны» — вымысел.

— Это такая игрушка.

В тот момент я не был уверен, кто или что больше является игрушкой: фальшивый световой меч, мистер Лестер Николс или я. Видите ли, Зенобия одновременно теряла интерес сразу к нескольким домашним питомцам. Я до сих пор был одержим ею. Зенобия всё ещё казалась мне прекраснейшей девушкой на свете, невзирая на шестипалые перепончатые ноги, но, кажется, симпатия между нами слабела. Она проделывала свои штучки без меня. Она начала прогуливаться с другими мальчиками. Она даже некоторое время увлекалась Грязнулей Джерри (по-настоящему его зовут Иеровоамом), старше её на четыре года. Это тот самый хоразинец, который, кроме зимнего времени, носит самый минимум одежды, обычно лишь обрезанные из джинсов шорты, потому что таинственная кровь, что течёт во всех нас, подарила ему способность плавать в земле, как в воде. Так что в любой момент он мог просто скрыться с глаз, нырнув в землю по какому-то хоразинскому делу, которое мог уразуметь лишь Старейшина Авраам, а когда Джерри возвращался назад, то весь оказывался перемазанным, оттого-то и минимум одежды, и прозвище. Может, Джерри и сумел бы проплыть весь путь до пещеры и увидеть Лестера Николса, но не делал этого. Наверное, он опасался Иного Народца. Разумеется, Зенобия никогда не брала его туда.

Я продолжал ходить в пещеру один, так часто, как мог. Мало-помалу до меня доходило, что я теряю Зенобию. Я всё ещё был благодарен ей за дар, который она мне преподнесла (вместе со слабым укусом в шею), потому что стремился побольше узнать об остальном мире и людях в нём, хоть они и были преходящими, и вот у меня появился свой личный источник знаний.

Но это тянулось недолго. К середине зимы Лестер Николас сказал мне: — Авель, так не может продолжаться. Ты же понимаешь, что тут, внизу, я погибаю. Если я отсюда не выберусь, то очень скоро умру.

Его голос звучал слабо. Я спросил, не заболел ли он.

Он ответил: — А как по-твоему?

По-моему, у него сердце разрывалось, что нельзя повидаться с женой и детьми, и все считают его погибшим. А ещё у него в яме по-настоящему скверно воняло, как в забитой уборной, что, видимо и произошло, потому что там, внизу, не было ни места, где помыться, ни настоящей канализации. Мне не хотелось думать, что человек, которого я почти что считал другом (пусть он и был шпионом), постепенно заживо погребается в собственным дерьме.

— Ладно, я как-нибудь вытащу вас отсюда, — сказал я.

Вообразите своего питомца-головастика.

Удобный случай вытащить его оттуда представился мне на Празднике Зимнего Солнцестояния. В этот, наиболее священный из всех хоразинских ритуалов, Те Кто В Воздухе спускаются и шепчут с верхушек деревьев, а предки поднимаются из могил и повествуют о тайнах Азатота. Это время потрудиться Грязнуле Джерри, чья обязанность — заплывать в глубины земли и выводить на поверхность предков и прочих, зачастую едущих верхом на невероятных созданиях, состоящих лишь из одних костей.

К тому же, тогда во взрослое сообщество торжественно принимаются дети, сумевшие проявить свои особенные таланты. Но, хотя мне уже минуло тринадцать, я ничего не проявил, кроме обычной способности чувствовать движение существ в земле, так что моё присутствие было необязательно. (Да, я обладал феромонами Зенобии, но об этом никому не было известно, поэтому не считалось). Я сумел убедить родителей, что сильно простудился и, когда мама мерила мне температуру, на миг сунул градусник в пламя свечи, так что они ушли и оставили меня дома, лежать в постели.

Как только я убедился, что родители ушли, а пение процессии горожан стихло вдалеке, то натянул на себя самую тёплую зимнюю одежду, вытащил из шкафа одно из отцовских пальто, запасной шарф и был таков. Землю устилало пара дюймов снега. Я бежал, то и дело падая и скользя. В проплешинах голой земли под ногами хрустела твёрдая замёрзшая грязь. Мне следовало раньше празднующих достичь Леса Костей и пробраться через него, не попавшись. Я сумел это сделать. Ночь была ясная и ветреная. Кости стучали так громко, что казалось, будто галдит целая взбудораженная толпа. Вверху, между голых веток, виднелись мерцающие в тёмных небесах звёзды.

Я достиг Ложбинного Края, добрался до пещеры. Сперва Иной Народец столпился передо мной, но я направил на них фонарик, рявкнул: — «Бу!» — и плюнул, просто чтобы убедить их, что это и правда я, с феромонами и всем прочим. (Я опасался, что плотная одежда может скрыть мой запах, а это оказалось бы пагубным. Такого не произошло).

На сей раз я смёл паутину со входного отверстия ямы Лестера Николса. Она и не предназначалась, чтобы удерживать его внутри. Она должна была поднять переполох среди Иного Народца, если корреспондент попытается сбежать. Сейчас, когда я срывал паутину прочь, они ничего не могли с этим поделать.

Я спустился в яму, которая всё ещё источала зловоние, невзирая на холод. Лестер Николс нашёлся на самом дне, съёжившийся и закутавшийся в одеяло. Я помог ему подняться и надеть зимнее пальто, потом укутал его принесённым шарфом, а поверх — ещё и одеялом.

Лицо корреспондента было бледным и исхудавшим, волосы и борода свалялись. Он еле-еле держался на ногах. Я объяснил, что пришёл вытащить его отсюда.

Он что-то промямлил. — Видимо, мне мерещится, — произнёс он.

Теперь возникла проблема, как же мне провести его мимо орд Иного Народца. В действительности у меня не имелось «таланта» Зенобии. Моё тело не производило феромонов или что там у неё было. От укуса Зенобии я получил дозу, которой, как видно, хватало, чтобы защищать меня, но не было уверенности, что оставалось достаточно, чтобы уберечь и Лестера, особенно в холодную погоду, когда мы не очень-то потели.

Оставался один-единственный шанс. Мне пришлось его использовать. — Дайте вашу руку, — попросил я.

Он подал её. Я изо всех сил вцепился в руку. Разумеется, клыков у меня не было, просто обычные зубы, но укусил я достаточно сильно, чтобы почувствовать вкус крови.

От такого корреспондент пришёл в себя. Взмахом руки он сбил меня с ног.

— Это что за хренотень? Ты, что, каннибал? Это такая каверза? Если так, я, наверное, просто тебя убью, а потом сдохну тут, в этой отхожей яме. Больше я не вынесу.

Отчаянно, с трудом подбирая слова, я постарался объяснить, что делаю.

В конце концов Лестер Николс вздохнул и сказал: — Должен признать, что после всего увиденного и пережитого, то, что ты говоришь, кажется не бредовее любой другой вещи. Может, даже и получится. Придётся тебе поверить.

— Вы можете мне доверять.

Корреспондент очень ослаб. Я помогал ему подниматься. Я отправил его первым, а сам лез следом и подталкивал. Решающий момент наступил, когда корреспондент добрался до выхода из своей тюрьмы. Там собрался Иной Народец. Отступят ли они прочь или оторвут ему голову?

Они отступили.

Мы пошли дальше. Мы проделали весь путь до поверхности. В Лестере Николсе неожиданно обнаружился некий внутренний запас силы.

И кто, по-вашему, встретил нас снаружи, стоя на снегу, скрестив руки, и резко и гневно фыркая?

Зенобия.

— Откуда ты узнала?… — всё, что я смог выдавить.

— Феромоны. Теперь, когда в тебе есть чуточку от меня, я учую тебя, куда бы ты ни пошёл, что бы ни делал. Я чую это даже лучше их. — Она кивнула на пещеру. Иной Народец яростно завывал, обнаружив, что их пленник спасся.

— Он собирался умереть. Мне пришлось вытащить его оттуда. Он стал бы мёртвым.

На это Зенобия ничего не ответила. Я понимал, что её раздирали противоречия и ярость, но, склоняясь то к одному, то к другому, она пока что неподвижно стояла, в сомнениях, что именно сказать или сделать.

Николс начал заваливаться назад, в пещеру. Мы с Зенобией вцепились в него и под руки повели в лес.

Когда мы вывели корреспондента из Ложбинного Края, через Лес Костей, на открытую местность, в одной стороне показались огни домиков Хоразина, а в другой — тёмный лес и невысокий холмистый гребень.

Я указал на гребень. — Идите этим путём. Сквозь лес. За холмы. Там шоссе. Может, вам удастся поймать грузовик.

Но он лишь медленно покачал головой и ответил: — Боюсь, дети, вы не очень всё это продумали. Такой ночью, в моём состоянии, если я и доберусь до шоссе, то лишь замёрзну насмерть, задолго до того, как прикатит какой-нибудь дружелюбный дальнобойщик. Этой дорогой я и явился сюда. Тут не меньше десяти миль. Мне не остаётся ничего другого, как пойти в ваш городок. — Потом Лестер Николс что-то вытащил из-под пальто и моим глазам предстал фотоаппарат, висящий у него на шее, на ремешке. — А кроме того, я ведь всё ещё корреспондент. Думаешь, после того, через что пришлось пройти, я так и сбегу, не заполучив всю историю?

Нам оставалось лишь беспомощно следовать за ним. Шатаясь, он пошёл прямиком на свет, потом — прямиком на пение. Мы укрылись за скалами, откуда видели круг стоячих камней, где совершаются главные призывания и жертвоприношения. Там присутствовали чуть ли не все жители деревни, возглавляемые Старейшиной Авраамом и Братом Азраилом в церемониальных одеяниях.

— Это охренеть до чего невероятно, — заметил Лестер Николас. Затем, когда Грязнуля Джерри вылетел из-под земли в компании сотни мертвецов, восседающих то ли на существе величиной с кита, то ли на сооружении, целиком собранном из голых костей, Николс сделал кое-что, по-настоящему идиотское.

Он сделал снимок. Это никого не устрашило. Около половины прихожан, не все человеческого рода, отвлеклись и с воплями ринулись на нас. Меня почти сразу же сбили с ног. Не знаю, что случилось с Зенобией. В последний раз я видел Лестера Николса, когда он с поразительным проворством мчался к ближайшим зарослям. На полмгновения я подумал, что он вправду сумеет спастись. — Прочь! — выкрикивал я, хотя был уверен, что меня никто не слышит. — Прочь! Возвращайся к жене и детям! Прочь!

Меня притащили к Старейшине Аврааму, Брату Азраилу и моим родителям, все они были угрюмы, но хранили молчание. Никакого приговора мне не вынесли.

Само собой, сбежать Лестеру Николсу не удалось. Каким-то чудом корреспондент действительно достиг леса и на время оторвался от погони, но, разумеется, он был прав в том, что не смог бы добраться до шоссе, не замёрзнув насмерть. Впрочем, по-моему, на самом деле Лестера Николса погубил журналистский инстинкт. Его сцапали в секретной комнате в задней части лавки Брата Азраила, за фотографированием свитков и тайных книг, как поступал бы шпион. Вот он и получил историю. А история получила его.

Весь следующий день я слышал его крики откуда-то издалека. Думаю, он угодил в Лес Костей.

Следующим вечером к нам заявился Старейшина Авраам. Я ужасно боялся, что за помощь шпиону меня тоже ждёт кошмарное наказание, боялись и мои родители; отец молчал и крепился, мать тихо плакала.

Но, когда Старейшина зашёл в наш дом и сел за кухонный стол напротив меня, грозный приговор не прозвучал. Старейшина только промолвил: — Я читал по костям и узнал твоё будущее. Некоторые из нас, пусть в них течёт древняя и священная кровь, так и останутся целиком в человеческом облике, когда грядёт новый мир. Один из них — ты. Твоя задача — стать корреспондентом. Когда немного подрастёшь, тебе придётся покинуть Хоразин, получить образование в каком-нибудь университете, посмотреть преходящий мир и изучить его, а затем собирать рассеянные знания и редкие фолианты, которые могут нам сгодиться и приносить их сюда. Считай себя учёным и исследователем. Было бы вовсе недостойно назвать тебя шпионом.

Услышав такое, я должен был обрадоваться, даже прийти в восторг, но не почувствовал ничего. Внутри я был мёртв.

Зенобия не вернулась в школу. Теперь она стремительно менялась. Больше её никто не назвал бы прекрасной. Волосы у неё были дико всклокочены. С лицом творилось что-то не то. Она держалась в стороне. Разумеется, в таком маленьком местечке, как Хоразин, невозможно было время от времени не натыкаться на неё, но, когда такое случалось, Зенобия нечасто произносила хоть слово. Она только отводила глаза. По-моему, у неё под одеждой что-то вырастало. Может, это были дополнительные конечности. Я отчаянно надеялся, что это крылья, что она сможет взмывать в небеса и беседовать с Голосами Воздуха. Невозможно было представить её, как ещё одну из Иного Народца, какую-то полупаучью черветварь, копошащуюся в грязи.

Через пару месяцев она исчезла.

Может, это всё-таки были крылья, потому что, ещё до того, как я уехал в колледж, несколько раз по ночам в моё окно скреблись, и я уверен, что не спал, когда отворял это окно и слышал голос Зенобии с тёмного, усыпанного звёздами, неба.

Но лицом к лицу больше я никогда её не встречал.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Убейте Белёсого

Этой ночью неодолимо тянуло на рассказы, просто потому, что мы двое были единственными постояльцами в маленькой гостинице, телевизор в холле не работал, да и место было такое, где мобильник вряд ли мог поймать хоть какой-то сигнал. Север центральной Пенсильвании, переезд через штат, как злословят некоторые: пустое место на карте, куда можно попасть, если проехать через Поконос и свернуть налево, к грядам холмов, мрачным лесам и великому множеству пустошей с редкими вкраплениями по-библейски названных городишек, наподобие Хоразина, Вифсаиды и Эммауса. В тех краях можно услышать занятные байки о лесных Вальдгангерах и ведьмах, что плавают в земле; но мы с коллегой предпочли рассказать свои собственные истории.

Темой их стало стечение обстоятельств. Как раз по стечению обстоятельств я много лет не бывал в здешних краях. На самом деле я и не ждал, что опять окажусь тут, ибо в свои года уже мог отойти от дел, поскольку достиг такой жизненной стадии, когда определённо выглядишь пожилым и люди придерживают для тебя двери, но ты пока что в форме и можешь делать, что захочется, даже при том, что времени осталось не так уж много. Так что, когда элитные книготорговцы, которых я консультировал, попросили меня посетить и оценить библиотеку в поместье Маркуса Роттенберга — знаменитого писателя, оккультиста и эксцентричного миллионера, это прозвучало достаточно привлекательно, чтобы перебороть все возможные сомнения и отправиться туда.

Этот дом готическим замком торчал среди бурого зимнего пейзажа, хотя, по-моему, строение было скорее викторианским, смахивающим на что-то из комиксов Чарльза Аддамса[8]; в любом случае абсолютно неуместное после всех тех городишек, амишевских ферм и тянущихся лесов, что встретились мне по дороге. Мистер Роттенберг был очень богат — о том, как он этого достиг, ходило множество догадок и предположений — и, бесспорно, придерживался индивидуалистических идей. Скорее всего, он возвёл (или, как минимум, перестроил) эту усадьбу согласно своим предпочтениям. Вдобавок, он умудрился перессориться со всеми родственниками, какие только были и умер в одиночестве, ожесточившимся затворником, даже без прислуги, потому что, по слухам, никто не желал у него работать, какое бы жалованье не предлагалось. После его смерти дом заперли.

Вот почему, когда я и оценщик недвижимости добрались туда, электричество не работало и нам пришлось пользоваться керосиновыми лампами, а уж чтобы заночевать в том месте и речи не было. Тем утром у дверей нас встретил поверенный, который принёс ключ от дома и вечером он явился опять, чтобы проводить нас.

Коллекция книг оказалась поистине легендарной, не просто очень ценной, но потрясающей и даже, в сущности, внушающей страх. Настоящий клондайк для коллекционеров, учёных и, вероятно, редкостных маньяков, вроде м-ра Роттенберга. Я сделал уйму снимков камерой мобильника, на случай, если заказчики не поверят мне на слово.

Но, не стану вдаваться в подробности, потому что те книги не играли никакой роли в историях, рассказанных мною и Джереми Ходдером. Это был молодой человек, нанятый аукционным домом, чтобы занести в каталог антикварную мебель, картины, посуду и тому подобное. Сдаётся мне, обнаруженное впечатлило и его тоже.

Когда я ехал назад, в гостиницу за несколько миль от дома, то заметил на поле, среди пожухших кукурузных стеблей, группку из пяти-шести детей в развевающихся белых простынях и каких-то масках.

Позже, уже в гостинице, когда мы уселись у камина в холле, Ходдер упомянул об этом. Он ехал на своей машине, но тоже увидел детей.

— Поздновато для Хэллоуина, — заметил он.

— Да, верно, — согласился я. — Но это старинный обычай.

— Некоторые обычаи в этих местах весьма странные.

— Более странные, чем вам кажется, — прибавил я.

На улице разбушевалась буря. По окнам забарабанил дождь со снегом. Надеюсь, те дети без проблем вернулись домой.

Хозяин гостиницы принёс бутылку вина. Я налил нам обоим и начал свою историю, будто сбрасывая бремя тайны, пронесённой через всю жизнь. Это было самое подходящее время, чтобы избавиться от неё. Объяснить лучше я не могу.

— Видите ли [начал я], мне известно, чем занимались те дети, потому что много лет назад и я был одним из них. Это, конечно, происходило давным-давно, как мне представляется, задолго до вашего рождения. Мои родители собирали антиквариат. Вдобавок, мать у меня была художницей с претензией на школу Брендивайна[9] (уайетовская[10] традиция и всё прочее), потому-то она любила эти пейзажи, с их нежными оттенками бурого и серого, а ещё нечастую тёмную синеву зимних вечеров. Хотя большинство своих картин Уайет написал в южной Пенсильвании, она надеялась отыскать на севере свежее вдохновение. Из-за двух этих увлечений мы частенько заглядывали в эти края. Нет, мы не знали м-ра Роттенберга, хотя, кажется, кое-что о нём слыхали. Мои родители подружились с другой супружеской четой — антикварами и фермерами, и мы иногда гостили на их ферме, как правило, на выходные или школьные каникулы. У них имелось двое детей, с которыми я крепко сдружился. Мальчик, Адам, был на пару лет старше меня. Джудит, его сестра, — на три года младше. Значит, мне тогда было двенадцать, Адаму четырнадцать, а Джудит — девять. В округе имелось всего несколько детей с близлежащих ферм, поэтому разница в возрасте большого значения не имела и, собираясь вместе, мы сколотили нашу собственную маленькую ораву, в которой я был кем-то вроде почётного гостя. Естественным предводителем, как самый старший из них, стал Адам.

Пропустим несущественные подробности. Мы играли в игры. Я помогал Адаму и Джудит по хозяйству, что для меня, городского ребёнка, было необычайно увлекательным. Я никогда прежде не видел корову вблизи и уж тем более не помогал загонять её в хлев. Там было полным-полно полудиких кошек, хотя те, кто их знал, обращались с ними, как с домашними.

Не берите в голову. Что важно — ночью, наподобие этой — холодной и ветреной, хотя и без дождя, Адам велел мне надеть куртку и идти с ним. Наши родители были где-то в доме. Мы не стали им говорить, что уходим. Я сомневался, зачем нам куда-то идти, но Джудит знала, что шуметь не нужно и поведение Адама ясно показывало, что мне тоже следует быть потише и так нам удалось выскользнуть на улицу. Адам нёс большую сумку, похожую на армейский вещмешок.

Мы торопливо шагали по опустевшим полям. Это и вправду был конец года: урожай давно собран, для Хэллоуина слишком поздно, под мрачными небесами лишь грязь и жухлые кукурузные стебли. Поздновато для Хэллоуина, но, когда мы встретили остальных детей — всего нас оказалось семеро — Адам поставил сумку и вытащил оттуда наряды для всех — белые простыни, в которые облачились все прочие, не объяснив, как это правильно делается, хотя кому-то следовало показать мне, как натянуть её на голову, чтобы можно было смотреть через дырки для глаз. Все мы нарядились, словно привидения, только ещё и нацепили маленькие металлические короны с рожками, по-моему, сделанные из жести.

К этому моменту я был сильно озадачен и, может, чуточку испуган. Я не понимал точно, игра ли это. Адам сказал мне только:

— Вот что мы делаем. Ты тоже должен делать это.

— Делать что?

Ответа не последовало. Мы зашагали через поля и понемногу все остальные принялись напевать. Большинство слов мне не удавалось разобрать. Что-то было просто тарабарщиной. Что-то — на другом языке. Это могла была латынь или то, что когда-то считалось латынью. Peetra partra perry dicentem.

Потом, когда мы подошли к голой вершине холма, эти слова сменились тихо выпеваемой понятной речью, что-то вроде:

Выйдет Белёсый,

Луна взойдёт,

Белёсый выйдет,

Уже вот-вот.

По мне, всё это сильно смахивало на сон. Меня подхватил поток чего-то непонятного. Но это же мои друзья. Они не причинят мне вреда. Это не может быть что-то плохое. Наверняка, это какой-то секрет, который они откроют мне.

Я пытался убедить в этом самого себя, пока мы с пением гуськом взбирались на вершину холма. Это место мне не нравилось. Я ощущал стремление удрать. Мне на глаза попались расставленные по кругу камни. Нет, не как в Стоунхендже и никакого жертвенника, всего-навсего округлые валуны размером с почтовый ящик, наполовину утонувшие в земле и поросшие мхом, словно это место устроили давным-давно.

Для чего? — захотел я спросить, но не стал, потому что Адам опять полез в сумку и принялся раздавать всем дубинки, кому-то досталась просто палка, пару отрезков металлической трубы, а мне — бейсбольную биту.

Потом все запели.

Убей Белёсого,

Умертви его, убей,

Кости ему переломай,

Голову ему разбей!

Мы кружились и кружились в пляске внутри каменного круга, распевая то околесицу, то обрывки латыни, то повторяя «Луна взойдёт» и «скоро придёт». Мы вопили и исполняли то, что можно было назвать лишь воинственной пляской, размахивали дубинками и всё ближе подходили к пустому месту в середине каменного круга.

Тем временем над полями поднялась луна, только-только миновавшая стадию полнолуния.

И Белёсый пришёл к нам. Сперва мне показалось, что на земле посреди круга лежит обрывок ткани, но нет, это вздувалась земля и оттуда выбиралось что-то грязно-белое, очень тощее и сморщенное, скорее скелет, чем человек. Его взгляд ужасал и обжигал. Он пронзал меня насквозь. Я дрогнул. Я прекратил петь, отпрянул назад и повернулся бы и убежал, не схвати Адам меня за руку и не потяни обратно на место. Он и все остальные дети запели ещё громче: латинские обрывки и белиберду, которую, я уверен, никто из них не понимал, но знал, что нужно твердить именно это и именно сейчас. Но, всё же, ещё один из нас дрогнул — девочка из самых младших и белёсый человек ухватил её когтистыми руками, заклацал зубами, зашипел и маленькая девочка завопила, а мы, все остальные, запели во весь голос и занялись тем, ради чего сюда явились.

Я врезал Белёсому по плечу бейсбольной битой, рука у него отломилась и он выпустил маленькую девочку. Адам трубой пробил ему череп. Все мы вносили свой вклад, ударяя опять и опять, пока Белёсый, ещё не совсем выбравшийся из земли, не развалился на куски. Мы разломали его чуть пониже колен. Просто, чтобы убедиться, Адам полез в яму, откуда выбирался Белёсый, вытащил остатки двух ног-палок и пару костистых ступней, и тщательно размолотил их во прах. После этого мы подобрали тот прах и осколки костей, скинули их обратно в яму и засыпали землёй.

Теперь Луна уже поднялась высоко. Мы задержались здесь допоздна. И выполнили то, ради чего пришли.

Маленькая девочка захныкала. Адам, я и все прочие взглянули и заметили на ней очень скверные порезы. Адам оторвал от одной из простыней несколько полосок и, как сумел, перевязал ей ноги. Он поднял девочку на руки, так что её голова легла ему на плечо и прошептал:

— В следующем году ты сможешь лучше.

Он глянул на меня, как будто пообещав то же самое. Я едва не облажался. Но в следующем году смогу сделать лучше.

И так мы возвратились по домам. Я никогда не говорил родителям о случившемся. Не знаю, что рассказали своим Адам и Джудит. Пораненную девочку отнесли домой её братья. Никаких последствий это не вызвало. Никто ничего не сказал. Через несколько дней я вернулся в пригород Филадельфии, и всё это показалось чужим и далёким, словно история, которую я только что вам поведал.

Безумно звучит, верно?

Вот поэтому я перестал рассказывать свою историю.

Джереми Ходдер закурил сигарету.

— Не возражаете?…

— Нет-нет, — сказал я.

Он стряхнул в камин немного пепла.

Буря на улице разошлась не на шутку, выл ветер. Я очень надеялся, что те дети благополучно вернулись.

— Вы не задавали себе вопрос — зачем идти туда и на следующий год? — поинтересовался он.

— Нет, — ответил я. — Наверное, можно было поднять переполох и потребовать, чтобы нас туда больше не пускали, но я бы солгал и, что ещё хуже, предал бы друзей, которые поделились со мной своим секретом, словно приняли в тайное общество, а затем полностью посвятили, так что этого было не избежать. Пять лет ежегодно мы сокрушали Белёсого.

— А что случилось потом?

— Мы выросли. По какой-то причине этим должны заниматься именно дети, а мы уже не были детьми. Адама призвали в армию и отправили во Вьетнам, где он и погиб. Я поступил в университет.

— О, — отозвался Ходдер и мы оба ненадолго умолкли. Тихо пылал камин. Снаружи ярилась буря.

— Признаюсь, меня удивляет, что, по всей видимости, вы поверили каждому моему слову, — заметил я. — Я ведь могу оказаться психом, знаете ли, или дурачить вас лишь затем, чтобы нагнать страху в подобную ночь.

— Но вы не псих, — уверенно ответил он. — Знаю, что не псих. Потому что я прошёл через то же самое, что и вы, но моё испытание оказалось гораздо хуже.

А вот это поразительно. Бывают же стечения обстоятельств. Этот незнакомец, по меньшей мере лет на двадцать моложе меня, встреченный при обстоятельствах, которые никак не относились к теме наших интересов — он тоже оказался одним из тех детей минувших лет, хотя у него этих лет минуло поменьше.

Он поведал мне свою историю.

— Это может вас удивить, [начал Джереми Ходдер], потому что, хоть я и принадлежу к тем типам, что даже на барахолку являтся в костюме-тройке, но на самом деле вырос в этом округе. У моих родителей была одна из похожих ферм. Я был деревенским пареньком. Я делал всё, что полагалось обычному деревенскому пареньку и, как и прочие местные дети, выучился от других тем чудным песенкам, которые никто из нас не понимал, но тайком пересказывали их друг другу.

Те, кто жил неподалёку от холма с камнями наверху, знали всё о Белёсом.

В своё время меня взяли туда, когда мне исполнилось десять, но мы все с этим наломали дров. Верховодил у нас тринадцатилетний мальчик по имени Томми. Он вообще не был деревенским пареньком. Его отец держал в деревне автомастерскую. Томми был смышлёным ребёнком. Его интересовала уйма всяких вещей, но не все они могли пригодиться в то время. Идеи небыстро добираются до этой части мира, хотя там, откуда вы родом, подобные вещи давно уже вышли из моды, Томми только-только открыл для себя хиппи, эзотерическую чушь, восточную мистику и тому подобное. Он тащился от психоделической музыки и постеров, которые принимал за философскую систему, а ещё от летающих тарелок, Атлантиды и реинкарнации. Он именовал себя гуру. Томми утверждал, что приведёт нас к просветлению. В просветление входит, втолковывал он нам, не верить ничему, что говорят про этот мир. Всё это «буржуазное», твердил он. Это было его любимое словечко. Оно обозначало то, что следует отбрасывать, даже не задумываясь. Лишь один Томми не являлся буржуазным.

Поскольку остальные были младше его, а для тринадцати лет Томми был на удивление убедителен — со временем мог бы стать политиком или величайшим на свете торговцем автомашинами, а может и Чарльзом Мэнсоном[11] — все мы делали, что он нам говорил. Так вышло, что перед ночью, наподобие той, когда вы ходили крушить Белёсого, Томми овладели другие соображения. Мы, как полагалось, нарядились в привиденческие простыни, Томми захватил наши дубинки и мы распевали наши бессмысленные напевы, но он повёл нас к совсем другому холму, на котором стоял старый заброшенный сарай. На вершине холма мы пели всяческие песни, которым Томми научил нас, танцевали всяческие танцы и совершали необычные движения, которые он именовал «ритуалами».

После этого все мы сгрудились в сарае, при свете фонарика Томми и он открыл нам, что ещё захватил с собой ради такого случая. Он называл это «причастием», но в действительности это оказался куда более известный и незаконный вид просвещения. Томми притащил кофейную банку с марихуаной, несколько курительных трубок и даже горстку «волшебных» грибов.

Так что той ночью мы проводили эзотерические ритуалы, хотя и не «буржуазные». Томми утверждал, что это лучший способ изгнать из мира зло. Двое из самых младших детей перепугались, а одного из них стошнило, но Томми никого не отпускал домой; а что до меня, скажу лишь, что субъективно вечер оказался… занятным. Кажется, я даже заметил парочку летающих тарелок. Был момент, когда я полностью уверился, что Томми — это Майтрейя, грядущий Будда и мир подходит к концу, потому что «всё относительно» и некоторое время ощущал от этого настоящее блаженство, но затем у меня появилось чувство абсолютного опустошения. словно мир уже закончился, а я остался за бортом. Один раз сарай наполнился сиянием, лицо Томми запылало мягким белым огнём, а потом оно вообще исчезло и на его месте осталась только черная пустота, что оказалось до жути пророческим, если учесть то, что случилось после.

Понятия не имею, сколько часов прошло, но в итоге многие из нас встали и уковыляли в ночь, кашляющие и провонявшие дымом. Время было очень позднее. Луна уже почти села. Наша маленькая компания безо всяких там ритуалов просто разошлась и отправилась по домам. Со мною был Чарли, мой младший брат. В тот год ему исполнилось семь. Старше ему уже не довелось стать.

И лишь немного позже, ведя Чарли за руку по одному из нескончаемых опустевших полей, мой ум прояснился настолько, что я начал сознавать чудовищность того, что все мы сделали — или не сумели сделать. Тогда я испугался. Я чуть не вырвал Чарли руку из сустава, когда повернул назад и помчался, волоча за собой ревущего и рыдающего младшего брата. Задыхаясь, мы добрались до холма, правильного холма, того, что с кругом из камней и, безо всяких декламаций, песен или прочих церемоний, направились прямиком к центру круга и увидели, что там было.

— Он сбежал, — заметил Чарли.

Осталась только яма, с грудой земли рядом, словно и вправду что-то само выкопалось наружу.

Белёсый освободился.

Нам с Чарли оставалось просто уйти домой, всё ещё в простынях и коронах, и волоча за собой бесполезные дубинки. Родители предусмотрительно оставили заднюю дверь незапертой, так что мы двое смогли тихонько вернуться в нашу общую спальню.

Чарли просто повалился на кровать, как был, но я пошёл в ванную, насколько мог постарался смыть с себя запах травки, переоделся в пижаму, а потом сел на кровать, размышляя о том, как сложились обстоятельства. Никто не рассказывал, что же случится, если Белёсый выберется на свободу, потому что никто даже не допускал такого. Это невозможно. Такого быть не могло.

Я ещё пытался убедить сам себя, когда мне почудилось, будто за окном восходит луна. Но окно смотрело на запад, я видел, как луна садилась, да и в любом случае, она уже почти должна была зайти. Однако что-то мягко светящееся поднималось и нет, это оказалась не луна, а лицо Белёсого, который разбил стекло и ринулся в комнату.

От Чарли донёсcя лишь не то вздох, не то хрип, а потом Белёсый пошёл ко мне и я вскочил, стал пятиться от него в смежную ванную, тихо всхлипывая и стараясь припомнить слова волшебных песен — они же были волшебными, они же что-то значили — но удалось выговорить лишь несколько слогов, пока спина не упёрлась в зеркало ванной, а Белёсый вытянул свою кошмарную лапу-палку, и разорвал мою пижаму спереди и справа сверху. Он выцарапал кровавое «X» прямо на груди и, в то же время, как я прошептал: «Прошу, прошу, не делай мне больно», Белёсый подцепил меня когтистым пальцем за подмышку и свирепым рывком чуть не разорвал напополам, заставив меня завопить и скорчиться на кафельном полу, стискивая живот и отчаянно боясь, что потроха вывалятся наружу, как дымящиеся сосиски.

В этот миг ворвались мои родители. Должно быть, они увидели только слабое мерцание, а потом включили свет и обнаружили меня в ванной, кровоточащего и жестоко пораненного, хотя потроха у меня не вывалились. Наверное, меня спасла грудная клетка. Но Чарли пришлось хуже. Он был мёртв и его голова исчезла.

Закончив рассказ, Джереми Ходдер добавил:

— Играй мы в шахматы, я бы сказал — шах и мат. Я победил. Моя история перекрыла вашу.

— Да, это так, — угрюмо согласился я.

— Вот ещё кое-что. Томми, наш самозванный гуру, не вернулся домой. Его нашли позже, на следующий день, лежащего ничком в поле, довольно далеко от дороги и то лишь потому, что за него уже принялись падальщики. От Томми оставалось не очень много. Та зима оказалась ужасной. Поумирало большинство остальных детей, либо кровавым образом, либо от какой-то хвори, что гуляла по округе. Животные тоже гибли в большом количестве. Фермеры разорялись. Билли Сандерс, бывший вместе с нами той ночью, объявил, что видел, как Белёсый плясал в лунном свете на лугу за его домом, а потом Билли сгинул. Это тянулось до весны, когда Белёсый наконец-то убрался назад в свою могилу. Но к тому времени мои родители уже умерли, а я перебрался к родственникам в Нью-Йорк и всю жизнь старался, как мог, уйти подальше от того деревенского паренька, каким был когда-то; стать утончённым городским пижоном, таким типом, который нацепит костюм-тройку даже на барахолку или на распродажу антиквариата. Но у меня так и остался внушительный шрам. Нет, я не стану его показывать.

— Да и не обязательно.

— Не очень-то убедительный предлог, чтобы не появляться здесь, верно? Так что, когда фирма направила меня сюда, то пришлось ехать. Кто бы мне поверил?

По стечению обстоятельств, я бы поверил.

Но всего лишь кивнул.

Прибавлю, что у меня предлог действительно имелся. Как только я сдам предварительный отчёт, то заявлю, что увольняюсь, потому что мне нездоровится и пускай кто-то другой присматривает за перевозом и распродажей библиотеки покойного м-ра Роттенберга.

Той ночью ни я, ни мой собеседник даже не ложились спать. Мы просто сидели в холле до рассвета, когда буря стихла и дождь со снегом перестал барабанить в окна.

О Боже, я до безумия надеялся, что замеченные нами дети вернулись целыми и невредимыми и сыграли свою роль в том обычае незапамятной старины.

Могу ли я объяснить такое? Нет, не могу. А моя встреча по стечению обстоятельств с совершенно незнакомым человеком, который рассказал историю, перекрывшую даже мою собственную? Судьбоносное совпадение или Белёсый напоследок отомстил? Безусловно, сны мои в последнее время были неспокойными. Мне не удавалось отдохнуть. Я видел поднимающееся за окном бледное лицо. Иногда слышал царапанье по стеклу. Временами я не понимал, сплю или нет.

Не знаю, как там поживает мистер Ходдер. Я ничего о нём не слыхал. Надеюсь, у него всё в порядке.

Может ли быть, что мы двое преступили некий ужасающий древний договор, поделившись нашими историями, пусть и просто друг с другом?

Вся надежда — на тех детей.

Почему дети? Может, потому, что отчего-то лишь дети могут действительно увидеть Белёсого, а взрослые замечают только мерцание или свечение, перед тем, как найти тела? Может, дети знают ответ, даже если никто больше не знает и они делятся секретом с другими детьми, сперва обучая младших тем чудным стишкам — peetra partra perry dicentem и всё прочее — а потом целиком посвящая их в это таинство. Повзрослев, они могут как-то позабыть всё или внушить себе, что это был только сон, хотя шрамы ещё могли сохраниться. Кто посмел бы сознаться в подобном, чтобы его не сочли сумасшедшим, разве что, по стечению обстоятельств, пережившему такое же?

Не думаю, чтобы это было делом рук зловещего Маркуса Роттенберга, по слухам — чародея, который ночами вызывал чудовищ с небес, а при свете дня и в присутствии свидетелей беседовал с незримыми существами и, вдобавок, играл в карты с дьяволом прямо на своём крыльце. Быть может, это место привлекло Роттенберга, потому что уже было осквернено злом; но, по-моему, это зло гораздо, гораздо древнее; нечто, с чем пришлось управляться индейцам за тысячи лет перед тем, как сюда явились белые люди. В конце концов, это ведь индейцы поставили тот круг из камней. Я прекрасно представляю, как их юнцы каждый год сокрушали Белёсого томагавками, как тому и следует быть.

Думаю, Белёсый — это некое божество стылой земли, луны и зимы, и он всегда был здесь — мёртвый, возродившийся, умирающий снова.

Уверяю вас, ни Ходдер, ни я ничуть не стремились забраться на холм, дабы убедиться, что среди камней не зияет пустая яма.

Нам осталось лишь надеяться, что дети, которых мы видели, благополучно разошлись по домам.

Я отошёл от дел. Я не вернусь.

Всё в руках детей.

Перевод: BertranD, 2024 г.