Хороша ли для вас эта песня без слов

1

Теперь я уже мог сказать: «Завтра в семь она мне позвонит. Завтра она мне позвонит. Завтра в семь. Завтра!»

А сегодня я сидел дома — весь как есть сугубо положительный.

Я, как выражался папаня, «сидел над книгой». Конечно, это не только замаливание грехов, но и полезно, очень даже полезно. И все-таки меня занимает одна мысль. Все родители, почти сто процентов из них, изо всех сил желают, чтобы их дети хорошо учились. Так? Так. Это чуть ли не какое-то чисто родительское хобби. Причем вполне искреннее, конечно. И вот тут получается, как мне кажется, некий фокус. Сами-то эти родители, когда были школьниками, как учились? Вот именно, как? А вот как. Кое-кто, единицы, были отличниками. Кто-то учился нормально. А большинство, я думаю, очень даже средне, а некоторые — и просто плохо. А ведь, чтобы мы учились хорошо, хотят все, ну прямо все. Парадокс! И с чего бы это? Может, став взрослыми, вдруг увидели как много они потеряли в детстве, занимаясь спустя рукава? Что-то не верится. Кто-то, может, действительно увидел, но не все же? И может, именно эти их промашки в детстве и заставляют их говорить нам: мы так желаем, так, можно сказать, мечтаем, чтобы вы в жизни сделали то, что мы не сумели. Да-a, сами (многие) учились кое-как, но от нас требуют высокой успеваемости, будто были отличниками.

— Какое занятное несовпадение?

Братик мой ненаглядный, мой Митяй, нависает надо мной, тяжело ложится грудью прямо мне на плечи, дышит в ухо… Восьмиклассничек!

— Слева у Егорушки — учебник русского языка, как я вижу — глагольные формы, а перед ним — листочек такой, фломастер… Да? И что это у нас изображено? — спрашивает.

— Это паруса, яхты… Слепой, что ли?

— Нет, зрячий. Очень занятные паруса. Вижу. Разные. Штук десять уже накарябал? А как же глагольные формы?

— Ты, Митяй, такой положительный, такой положительный. Ты изведешь своих детей, следя за их успеваемостью.

— Вряд ли. Вряд ли они у меня будут.

— Будут. Влюбишься, женишься и будут.

— Вряд ли я буду следить за их успеваемостью. Не до того будет.

— А что — одна физика?

— Ну да — одна физика.

— А что это у тебя пластиночка на столе валяется, а?

— Да так. Проба сил. — Краснеет.

— И зачем?

— Кеша из нашего класса зимой рыбу ловит.

— При чем здесь ты?

— Ну, глупости. Для тренировки. Я попросил у него пластинку, чтобы самому сделать блесну по чертежику.

— Сам он, ясное дело, не может.

— Мо-ожет. Я же сказал — для тренировки. У меня — руки-крюки.

…Мама-Рита пришла с работы домой — а я тут как тут и «сижу за книгой». Но я знаю, она довольна. Даже рада.

Потом — проводы папани на концерт. Бутерброды. Термос. Это ему.

— Ты сегодня на кружок рисунка? — Это мама мне.

— Нет, завтра.

— Сейчас во двор? — Без ехидства.

— Позанимаюсь немного еще.

Большие глаза, полные удивления.

И так оно и происходит. После семи вечера, за сутки до Регишиного звонка, я начинаю дергаться. Почему, действительно, я вообразил, что ее звонок — это обязательно встреча, наша встреча? Никто так не договаривался. Был разговор о передаче кассеты — это да. Но не больше. Вполне возможно — встреча, передача кассеты и привет, до свидания, спасибо. До свидания? А до какого, собственно, свидания?.. Мне становится тошно. Час я еще маюсь, шуршу учебниками, снова рисую паруса, но как-то остервенело, невдумчиво и, наконец, срываюсь.

Я мчусь к Юлику Саркисяну, а на самом деле — к Алексею Янычу, художнику. Почему-то я хватаю и тащу с собой мою дюралевую трубку.

Вдруг какое-то озарение. У каждого человека должно быть свое дело. У мамы-Риты — ее программирование, у папани — музыка, его ансамбль, у Алексея Яныча — его графика, у Митяя — физика, у Ванечки Пирожка — гитара, у Брызжухина из компании Стива — хоккей, у Феликса Корша — самбо… А у меня?.. Вот именно, вот именно! Одни фантазии в голове, метания… А с другой стороны — не у всех же ребят есть это главное дело, наверняка не у всех. У Нинули, новенькой в нашем доме, например, или у Юлика Саркисяна из моего 9-го «б»… Живут люди, и ничего себе. Не маются. Что-то, видно, должно еще быть внутри, в тебе самом, какое-то такое особое устройство души, что ли. Или дело. Или и то и другое вместе. А у меня?.. Вот именно.

Это хорошо, это замечательно: еще до звонка в дверь я вижу сквозь щелочку свет — Алексей Яныч дома.

Он распахивает дверь и долго смотрит на меня и мою дюралевую трубку. И улыбается. Обнимает меня. Тащит в мастерскую.

По середине ее, на полу лежат большие и маленькие куски какой-то оранжевой материи, рулетка, мел — особый, аккуратный беспорядок.

— Ты с трубой? — говорит Алексей Яныч. — Не случайно, да? Визит с идеями? Я только что собирался начать раскрой.

— Раскрой чего?

— Вот этого, посмотри сюда… Сразу-то не заметил, а?

Я гляжу, куда он показывает, подхожу ближе к тому, что он назвал это, стою, молчу, меня немножко поколачивает, от какого-то восторга, что ли. Под ложечкой сладко сосет. Его это — это маленькая модель катамарана, двухкорпусного парусника: два оранжевых, расположенных параллельно корпуса, между собой они соединены серебристой конструкцией, ажурной площадкой, шверт, то есть киль, рулевое устройство, мачта, высокий белый парус (пока бумажный) — треугольный бермудский грот, от верха мачты к носу — маленький треугольник — стаксель…

— Красота какая!..

— Дружище. Но мачта-то будет из таких вот труб, как твоя.

— Сегодня, — говорю я, — знаете, сегодня я часа два рисовал паруса. И почему-то катамаран.

— Ну, это вообще потрясающе! Это почище, чем совпадение мыслей. Мы не думали друг о друге, а чувствовали одно и то же — и ты приходишь!

— Здорово!

Он говорит:

— Ты подключайся. Если хочешь, конечно.

— В каком смысле? Как это — подключайся?

— Ох, балда ты! Ну просто необходимо событие, равнозначное тому, что мы сходно ощущали в одно и то же время, и в это же время ты зашел. Не понимаешь?

— Не, не понимаю.

— Давай строить катамаран вместе. Практически с нуля. Я еще и материал не раскроил. Будешь со мной строить? Я приглашаю.

Он улыбается, хлопает меня по плечу, я стою, опустив голову, я молчу, поверите ли — меня трясет; наконец, я говорю всего одно слово, которое вовсе, ну, абсолютно не передает тот шквал, который крутится во мне.

— Буду, — кое-как произношу я. — Буду.

Как сквозь туман я слышу его довольный смех и вереницу каких-то сказочных слов:

— Раскрой поплавков, склейка, сварные работы, шверт, руль, достать еще материал на паруса… А там — в плаванье. Вместе уйдем в плаванье!

— Да, вместе уйдем в плаванье.

— Представляешь?

— Не, если честно — то нет, не представляю.

Вдруг я начинаю счастливо хохотать.

— Как я соскучился по этим делам! — Это его голос. — Лет десять не ходил под парусами. Ведь у меня был свой швербот, сам строил. Ох, как я соскучился, Егор!

— И я, — говорю я. — Если бы вы знали — как я-то соскучился!

— Строил сам когда-нибудь?

— Не, не строил. И не ходил ни на чем. Не плавал никогда.

— Понимаю, понимаю, сам был таким.

— За две недели построим, Алексей Яныч?

— Смешной ты, малыш! За две недели? За два месяца, дай бог. Но к лету все будет о’кей. К лету, я думаю, сбросимся на воду. Потом доводка. А там — поплывем. Поплывем!

После была кипа бумаги, пучок фломастеров: мы рисовали катамараны.

— Ты неплохо рисуешь, — сказал он.

— Правда? Вот уж не подумал бы.

— Не учился, конечно?

— Откуда? Просто так, сам.

— У тебя приятная линия. На первый взгляд неправильная, на самом деле — довольно выразительная. Твой парус дышит!

— А как я, собственно, поплыву? Ну не с вами, с вами-то просто, а вот если бы я сам попробовал: я ведь в парусных делах — ноль!

— Натаскаем тебя.

Наш катамаран! Я чувствовал, как сладко обмирало мое сердце, когда он так говорил. Буквально обмирало и действительно сладко — иначе и не скажешь. Внезапно, остро так, мелькали иногда мысли о Регише. Странно устроен человек: без всяких оснований я радостно чувствовал, что когда она завтра позвонит, все будет хорошо.

2

На другой день, часам к шести вечера настроение у меня резко поменялось: звонок Региши был уже близок, меня зациклило на мысли, будет ли он вообще, а если будет, то увидимся ли мы сегодня или нет, и, если да, то как именно, на секундочку, просто для передачи кассеты, или все же погуляем… Я чувствовал, что просто извожу себя этими мыслями.

А день… день-то прошел хорошо, даже весело.

Я бурлил, как гейзер. В школе я не удержался и обо всем рассказал Юлику Саркисяну.

— Нет, ты представляешь, Юль, — уйдем в плаванье, а?!

— Я и говорю — повезло тебе.

— Да-а, конечно.

— Факт, — сказал Юлик. — А меня покатаешь? Слегка.

Почему-то я покраснел. Вспомнил о Регише. А в восемнадцать ноль-ноль мой катамаран из меня как ветром выдуло, встречным сильным ветром — я думал только о звонке Региши. Я стал похож на себя обычного, а до этого жил, как в специальном, особом сне; надо было просто радоваться, что в этот день в школе меня не вызвали отвечать ни по одному предмету.

После школы я побродил с часок по улицам, принюхиваясь к ветрам и чувствуя себя скользящим по воде парусником. Наверное, Юлик сам по себе, без меня, тоже решил прогуляться, потому что через час, где-то возле Исаакиевской площади, мы снова столкнулись. Он шел мне навстречу, и почти рядом с ним, только на метр впереди, шла наша Нинуля, абсолютно самостоятельно, «автономно» (мама-Рита), так как они были совсем не знакомы. Она, как и Региша, — из моего дома, он — из моего класса.

Я поднял вверх обе руки — одну для Нинули, вторую для Юлика, как бы останавливая их перед собой. Они и остановились, и я тут же и представил их друг другу.

Нинуля с ходу стала задирать нос.

— Извините, — сказала она ему, незаметно для него изображая этакую робкую тихоню, девочку-вздыхательницу, — не могла ли я видеть именно вас в главной роли в одном фильме?

Но не так-то был прост наш Юлик.

— Нет, — сказал он, — не могли. Но вы и не очень-то ошиблись, в фильме снимался мой старший брат, мы очень похожи.

Конечно, они стоили друг друга, потому что Нинуля сказала, что, мол, пардон, путаница, она вообще ошиблась, и его, Юликино, лицо ей знакомо вовсе в другой связи: она-де, была как-то раз на Зимнем стадионе, на первенстве школьников Ленинграда по легкой атлетике, и там один человек с Юликиной внешностью прибежал в финале бега на сто метров последним. А Юля, не моргнув, сказал, что нет, нет и на этот раз никакой ошибки, в финале бежал действительно он, но бежал с дикой травмой, а так-то он — явный фаворит, потому что уже тогда «выбегал» из одиннадцати секунд.

— А теперь? — спросила Нинуля. — Нога в форме? Поправилась?

— Вполне, — сказал Юлик.

— Я рассчитываю побывать на вашем ближайшем выступлении. Вы позволите? Галкин, — она положила руку мне на плечо, — будет держать меня в курсе дела, в смысле — когда соревнования. Правда, Егор?

И Юлик отпарировал на высшем уровне:

— Что ж, — говорит, — раз такое дело — придется мне научиться бегать сломя голову. А Галкина забудем. Я сам вам позвоню, когда соревнования.

— Будто у меня есть телефон, да? — спросила Нинуля.

— Ну да, будто бы он у вас есть, — сказал Юлик. — И какой именно?

Нинуля громко продиктовала свой телефон, и оба стали весело похохатывать.

Мы брели по солнышку вдоль бульвара Профсоюзов к Новой Голландии, где-то слева, через несколько сотен метров, плечом я чувствовал мрачный пустой дом, где недавно мы встретились с Регишей. Я снова думал о ней, отключился; Нинуля с Юликом о чем-то весело калякали. Но я еще не сорвался, я был пока весь «под парусами» и просто думал о ее звонке ко мне через несколько часов. Я ее услышу — это было главное. Пока.

Услышу. Как внезапно это стало для меня таким важным. Сто лет знакомы. Ну, полузнакомы. Соседи по дому. Держится сама по себе. Ни с кем не разговаривает. Здоровается — полукивок. Но — необыкновенная. Нинуля, переехав в наш дом, с ходу это просекла. Так и сказала. Я согласился, да, необыкновенная. Правда, добавил я, я это вроде как вижу, но не чувствую. И две полувстречи с ней (за столько-то лет) ничего вроде не меняли. Один раз в дождь вижу из окна: сидит кто-то во дворе на скамейке под дождем, сверху прозрачный запотевший плащ, голые коленки к подбородку. Я скатился вниз — она. Плюхнулся, дурак, рядом. Сидит с книгой под плащом. Молчит. Потом сказала, произнесла одну фразу: «Если очень глубоко закрыть глаза, чтобы получилась непроницаемая ночь, и максимально представить бесконечность, можно потерять сознание. Или вообще прекратить существовать. Навсегда». И ушла. Второй раз — случайное столкновение в диетической. Пили пепси. Жара — градусов за семьдесят, а она в толстенном свитере. Спросил, почему. Больна, оказывается, тридцать восемь и три. «Надо лечь, надо пойти и обязательно лечь», — твердил я. Кивнула. И вдруг: «Некоторые, заслуживающие уважения люди считают, что в диком современном мире помогает выжить только любовь. Ну хорошо, я верю. А вдруг это не так?» «Как бы ее нет, любви?» — Это я. Ответ: «Отчего же, есть. Но и она не помогает». Пошли к дому. Где-то в середине пути вдруг — стоп! «Дальше я пойду одна». И ушла.

Иногда она молча сидит с ними. С братцем и его компанией, во дворе. Стаценко — это СТ, Игорь — И, Васильевич — В. СТИВ. Братец ее. Из десятого. Сама она из девятого вроде. Школа не моя. Как она ходит в школу, как с ней уживается? — неясно. Стив — лохматый, грязный, хам, хихикает, здоровый амбал. Венька Гусь, щупленький, прилипала Стива, за гитариста. Также Корш, Брызжухин, Галя-Ляля, вертлявенькая, глазки чем-то намазаны, Ирина, высокая такая, длинноногая, каблуки — тип кинозвезды. Да, Корш — самбо, Брызжухин — хоккей, сборная района. Шляются, болтаются, на Невском не раз видел. Вразвалочку ходят. Вдруг шасть — свернули к «Европейской» гостинице. Вряд ли из-за жвачки. Региша иногда с ними, но… как-то сама по себе. Стив пару раз ко мне подкатывался, этак пальчиком мне в грудь и вопрос: «Чего это ты, малыш, к нам не подходишь?» «Не дорос», — это я так отвечаю, а меня колотит — какая-то ненависть и почему-то страх.

…Однажды я забрел в пустой, полуразрушенный дом недалеко от нас. Капремонт, но еще не начался. Все раскурочено. Балки. Пол только кусками. На втором этаже ящики какие-то, бутылки пустые. Вдруг вижу на стене крупно: «СТИВ» и — чудом увидел — на ящике мелко выцарапано: Региша. Честно, это меня как-то оглушило. Неужели и она здесь с ними сидела? Или одна? Тут же, в ящике, валялась кассета на полтора часа. Я прихватил ее с собой и сам позабыл о ней сначала. А через неделю — разволновался, что в ней, в этой кассете? А вдруг — ее голос, Регишин? И с чего я так решил? Но я не ошибся. А потом (я прослушал кассету) голова пошла кругом. Вот отрывки (а голос ее, ее): «Хорошие люди. Плохие. Какая разница? Плюс и минус — лишь два равноправных знака, одинаково близко или далеко расположенных относительно нуля. (Вдруг закашлялась, чуть ли не на полминуты.) Так что же он искал, этот парус? А? Если бы еще не человека, тогда ладно. Но ведь он человека искал, людей… Сказано же «в краю далеком». Не сокровище же. Этого Лермонтов никак не мог иметь в виду. Не мог». И еще: «Как-то раз один незнакомый человек, ну, почти незнакомый, когда увидел меня в толстенном свитере в жару, сказал, что я больна, что я должна лечь. Минут двадцать тогда я была счастлива. Но есть ли толк во флюидах? Это быстро прошло. Не знаю. Ничего не знаю!» Потом: «Меня тянет пройти по проволоке. Обязательно под куполом и обязательно без страховки. Иначе — какой смысл?» И вдруг: «Проверяется на запись кассетник «Отдушина — Р-14» Я очень люблю темноту. Темноту и холод. Но как быть с цветами? Я их тоже люблю. Магнитофон хороший. Магнитофончик, мой хорошенький. Пять, четыре, три, два, один, ноль. Все. Баста!»

Мне стало за нее страшно. Что-то после этой кассеты зашевелилось во мне, забулькало, ожило.

Я сказал ей, что нашел ее кассету. Она долго молчала. Потом сказала, что благодарна, что это, как важное потерянное письмо. Но когда мы простились, она о кассете и не вспомнила и ни о чем со мной не договорилась. Так, пустота, неясность…

Как-то я брел по шоссе из Лахты к городу, так получилось. Вдруг — тормоза!.. «Запорожец». Меня любезно втягивают внутрь. Какой-то тип за рулем плюс блондинчик какой-то, Стив и Региша. Если бы не она, я бы не сел. Куда-то поехали, какие-то повороты, улочки, сараи, деньги, джинсы, обмен… Я вернулся поздно из Лахты.

…Мы брели по каналу Круштейна в сторону улицы Писарева.

— Вот здесь, здесь и вот здесь, — Юлик тыкал пальцем в точки противоположного берега, — летом густющие кусты сирени. Пахнут! Совершенно нетронутые.

— Егорушка, — сказала Нинуля. — А твой друг Юлик любит природу, да?

Я кивнул.

— Люблю, — сказал Юлик. — Я всего-то и хотел сорвать — одну веточку. Чуть не погиб. Нырнул — а там глубины по колено. И тина.

— Господи, — сказала Нинуля.

— Не, неудобно было. Да и грязный весь. Прополоскался, отжался, развел костер, пообсушился малость. Потом подумал — и вообще остался на недельку на том берегу. Раскладушку поставил прямо в кусты сирени, спал, как в раю. Ну, рыбу удил. Хотел козу завести, кур. Жениться даже думал. А тут как-то раз смотрю: плывет на лодке наша классная руководительница Алла Георгиевна. «Ах, вот, — говорит, — ты где, Юля! А ну-ка, марш домой — завтра экзамен!»

— Как это экзамен? — сказала Нинуля. — Это когда сирень цветет, экзамен?!

— Переэкзаменовка, — сказал Юлик.

— Двоечник? — спросила Нинуля.

— Да врет он, — сказал я. — Учится, как бог!

Чудесно было брести с Юликом и Нинулей и валять дурака; было тепло, солнышко, уже почти весеннее; я и не думал тогда, что уже через несколько часов и надолго мне будет жить куда трудней, чем сейчас, хотя, когда началась эта трудная жизнь, я какое-то время не догадывался, как она для меня, оказывается, трудна. Что-то тогда на меня нашло, облачко какое-то, кисея, я прыгнул в набегающую волну, мог бы и не прыгать в нее, вовремя одуматься, но я этого не сделал, махнул на все рукой, — прыгнул в эту волну, и она поволокла меня, именно что поволокла, но я это слабо как-то чувствовал, я думал, она меня несет, что я плыву, плыву… а она меня волокла, швыряла о камни, а я отмахивался и не обращал внимания.

Приближались шесть часов, когда я вдруг опять испугался: позвонит ли через час Региша и если да, то как и что именно будет.

3

В три минуты восьмого я почувствовал, что его не будет. Тут же я услышал звук поворачиваемого ключа в двери — мама-Рита, и раньше, чем она вошла в квартиру, раздался телефонный звонок. Я буквально содрал трубку с аппарата.

— Алло! — крикнул я.

После паузы она сказала:

— Здравствуй.

— Здравствуй… — И глупо добавил: — Это я.

— Я узнала.

И опять пауза… Я спросил:

— Ты откуда?

— Я из автомата. Я сажусь в метро, через двадцать минут буду на площади Мира.

— Да.

— Прощаюсь. — Она повесила трубку.

Все. Как обрезало. Но всё было ясно.

— Я вас поздравляю, — сказала мама. Она, незаметно для меня, уже вошла в квартиру, на кухню, и уже разбирала свои хозяйственные кошелки с продуктами.

— С чем, мам? — Это Митька. Он всегда помогает ей разбирать сумки с продуктами. Рыцарь. Ходить за продуктами не ходит, занят мировой наукой, но помогает разбирать продукты — всегда. Еще бы, восьмой класс, а шпарит по вузовским учебникам.

— Похоже, я через две-три недели вас бросаю. — Это мама.

— Как это? — Это, для порядка, я.

— Командировка. Длительная.

— Это как же?! А мы?! Одни?!

— Ну как? В семье еще отец есть.

— Вот это да! — говорю. — Разве ж на твоей работе не знают, что у тебя двое чудесных детишек?

— Отчего — знают! Знают также, что один из них практически несамостоятелен… — Она смотрит на Митяя.

— Это я-то? — Явно возмущен.

— А второй, — говорит мама-Рита, — наоборот, все умеет в состоянии купить необходимый продукт и минимально умеет готовить: яичница, пельмени…

Я шел очень быстро. Почему-то мне казалось, что опаздывать не просто нехорошо, некрасиво или не хочется, но просто невозможно, а ведь после звонка Региши я немного задержался. Последние пятьсот метров я буквально летел: мимо магазинов «Цветы» и «Обувь», мимо парикмахерской и кинотеатра «Смена» на Садовой, мимо ларечка, где мы сто лет назад с Регишей пили пепси, через Московский проспект и по площади Мира — быстро, быстро, к метро. Я был мокрым от дождя и снаружи и изнутри, вернее — под курткой, под свитером, и быстро поднялся по широким ступеням метро под козырек — Региши не было. Я стал вышагивать взад-вперед, поглядывая иногда через прозрачные двери будки телефона-автомата на человека в кожаной куртке и кожаной кепочке, который кричал в трубку: «Цирк?! Это цирк?!.. Я привез в автофургоне удавов из Душанбе!»

Резко я обернулся — на три ступеньки выше меня стояла Региша.

— Здравствуй, — сказал я.

Она наклонила вниз голову, медленно кивнула. Она не сделала ни шагу вниз, и в возникшей пустоте, неясности я достал из кармана кассету и протянул ей. Кассета была чуть влажная.

— Влажная. Мокрая, — сказал я. — Дождь идет.

— Пойдем, — сказала Региша. — Пойдем в сторону дома.

— И все? — вырвалось у меня. Впрочем, очень тихо.

Дождь, похоже, перестал — отдельные маленькие капли.

— Я хотела спросить, сказать… — Ее голос был мягким, но и каким-то звонким одновременно, но вовсе не громким. — Ты придешь сегодня, пойдешь… хм, на мой день рождения? Сегодня. Сейчас.

Я разом как-то почувствовал все. Если разложить по полочкам, «расчленить» (мама-Рита) скопом попавшие в меня ощущения, то получилось бы следующее: прогулка коротка, но мы не расстаемся, день рождения — это как бы только для близких людей, что это? — благодарность за кассету? нет подарка, кто будет на этом дне рождения, кто-то ведь будет? неужели будет, будут?..

— Да. Пойду, — тихо сказал я раньше всех этих «расчленений». Ощутив все, что на меня нахлынуло, я все равно знал, что выбираю пойти на ее день рождения, где бы это ни было и кто бы там ни оказался. Самое главное для меня было — быть вместе с ней. И она сама меня пригласила. Что же еще могло быть важнее? И все же, и все же… Почему я, скажем так: человек средней-нормальной бойкости, — почему я не могу у нее спросить — кто там будет, будет ли Стив (Глупо! Брат же все-таки), будут ли… остальные? И кто ей эти, Стивовы, остальные? Друзья? Или она сама по себе? Почему что-то мешает мне спросить до сих пор: одна она бывала в том пустом доме или со всеми остальными, вместе? Входит она в их компанию или нет? И я чувствовал при этом, что знай я Регишу больше, лучше, дольше, что ли, я бы тоже не мог запросто спросить об этом. У моей подружки Нинули — мог бы, а у нее — нет. Наверное, все упиралось в то, как я к ней, к Регише, относился, а еще больше в то, какой я ее чувствовал, какой, так сказать, у нее был характер.

— А как же… подарок? Я не знал ничего.

— Подарок? — спросила она. — А… что бы ты хотел?.. Я об этом никогда не думаю, не думала. Даже в раннем детстве. Я всегда немного удивлялась, когда мне на день рождения что-то дарили.

Я кивнул.

— Всегда, — услышал я ее голос, — это затевают родители. Но отец сейчас в отпуске, а мама гостит у родственников на Волге. Это… брат захотел. Он любит праздники, веселье.

— Веселье? — тупо переспросил я.

— Да, веселье. Любит.

— Там будут твои друзья… незнакомые…

— Это… имеет значение? Разве?

— Нет. Не имеет.

— Чего бы ты хотел? — через минуту совершенно внезапно спросила она. Мы брели по улице. — Понимаешь, — сказала она, — есть как бы центр ощущения, что-то главное, понимаешь? Я слышала от кого-то, не мне говорили, а так, краем уха, что твой брат прилично понимает в физике и математике, по большому счету. Это уже в восьмом-то! Он этим занимается (она нажала на это слово), сосредоточен именно на этом. Многие просто плывут по течению, не имеют некоей точки, просто живут, — она усмехнулась.

— Не знаю, — сказал я, помолчав. — Мне кажется, что я тоже — просто живу…

— Да, я догадалась. Но при этом, я так чувствую, тебе этого мало. Мало, да? Я про это и спрашиваю.

— Да, мало, — согласился я. — Маловато.

— И… ты знаешь, чего хочешь?

— Не знаю, — сказал я. — Не то чтобы вовсе не знаю. Я скорее чувствую, чего хочу, а объяснить толком не могу.

Да, действительно, чего я хочу? Конечно, это был не пустой вопрос, не общий, как сказала бы моя мама. Здесь дело не упиралось в посещение кружков, в хоккей или, скажем, в «съездить на Курильские острова». Я думаю, построить катамаран, даже ходить на нем — это не совсем то, может быть, только часть этого «того», частица, частичка… Единственное, что я знал твердо: в моей жизни не происходило событий, каких-то особенных событий, когда мне надо было бы действовать, что-то решать, чего-то добиваться. Вроде бы получалось, будто я сижу тихонечко на стуле, пью чай с вареньем, покусываю печенье, слушаю тихую музыку, а в душе у меня, пусть и глубоко, пусть и не явно — все кипит, и, может быть, даже я взорвусь от этого кипения.

— Человек не может точно сказать, чего именно он хочет, но хорошо это чувствует — это уже много. А другой — только хотел бы почувствовать, что он хочет. — Она вздохнула. Дальше мы уже молчали.

4

Региша открыла дверь, кивнула мне, и я оказался в маленькой пустой передней, где никогда не был. Вовсю играла музыка, за матовыми стеклами двери в комнату мелькали тени, кто-то смеялся. Снимая мокрую куртку, я почувствовал, что волнуюсь. Вслед за Регишей вошел в комнату, все закричали, увидев Регишу, я сделал шаг в сторону, скорее ощутил, чем увидел, стул и тупо сел. Странным образом во мне смешались сразу два противоположных желания: ни на кого не глядеть и разглядеть, кто же здесь собрался, и мое зрение совершенно от меня независимо делало то одно, то другое. Никто не обращал на меня никакого внимания; чуть позже какая-то тень скрыла от меня лампу под абажуром, меня потрепали по плечу, я дернулся. «Привет, малыш», — услышал я — это был Стив. Мало-помалу все немного утряслось, я слышал голоса — Регишу поздравляли, какие-то подарки, постепенно напряжение мое стало проходить, и я всех разглядел: Галя-Ляля, Венька Гусь, Ира, очень красивая, Брызжухин, Феликс Корш… Больше никого. Только компания Стива. Ни одного знакомого самой Региши, кроме меня. Значит, все-таки Региша входит в эту, Стивову, компанию? Чушь какая-то! Ну, даже если и входит. Могут ли у нее, кроме этих людей, быть еще разные знакомые из класса, по даче… да мало ли? Нет, никого, кроме этих. То, что у нее не было никаких других знакомых (я — не в счет), было так странно (или так понятно, если подумать о том, какая была она сама), что даже могло показаться, что и Стивова-то компания здесь ни при чем; если это (к сожалению) единственные ее люди, то получалось, вполне могло так выглядеть, что только для меня одного на свете Региша и сделала исключение и позволила мне к себе немножечко приблизиться. Если бы так, если это было верно — можно было бы даже затрепетать от счастья.

На секунду я вдруг поглядел на эту ситуацию со стороны. Будто это в кино. Детектив. Девушка приглашает молодого человека, очень хорошего, чистого, доброго и смелого (это я — смех!)… приглашает его в гости, он приходит, а она вся как есть в окружении своих дружков, и эти дружки, оказывается, вполне известная шайка, с которой молодой человек (ну, я) уже давно на ножах. Напряжение, ссора, потасовка, выстрелы, прыжок в открытое окно (вернее, в закрытое, прыжок через стекло), глубоко внизу штормовое море накатывает с шумом на стену замка…

Я так быстро себе это представил, что, спустившись на землю, даже улыбнулся. Шайка? Да какая это шайка. Так себе, компашка очень молодых людей, на год старше меня. Если быть честным, я их и не знаю вовсе. А если я и не ошибаюсь и люди они — так себе, то опять-таки не мне судить, ничего плохого они мне не сделали, и если вдуматься (да я и читал об этом, приходилось), просто плохих людей нет, не бывает, в каждом человеке есть что-то хорошее. Даже, может быть, что-то неплохое можно, приложив усилия, сказать и о Стиве, несмотря на то, что человек он скользкий, нагловатый, вертлявый.

По кругу стола все расположились таким образом: Региша, потом Брызжухин, Стив, Галя-Ляля, Феликс Корш, Венька Гусь, Ира и я. Я был доволен тем, как все расселись. Хорошо, что я был рядом с Регишей, рядом же была и красавица Ирочка, и — главное — Стив сидел не напротив, не глазки в глазки, напротив меня был Феликс Корш в своих роговых очках.

Все галдели, говорили громко, потому что кассета с диско молотила вовсю: стереоустановка с огромными колонками была у них очень приличной. «Вам положить чего-нибудь?» — это Ирочка мне шепнула. «Положите чего-нибудь», — это я шепнул; кто это толкается в мою ногу, нагибаюсь: кошка толкается, лбом, может, послать с кошкой записку Регише, мол, поздравляю; нет, глупости, Региша же сидит рядом, как хорошо — она сидит совсем рядом со мной, что же это, что же это такое, ведь я уже разглядел внимательно накрытый стол — бутылка с вином, вином, как у взрослых…

— Гусь! Ну-ка выруби эту машину. На время! — Это Стив.

Полная тишина, только голоса, шорох, смех, брякают вилочки… И вдруг (а бутылка уже в руке):

— Наливаем и — поехали! — Это Стив, конечно. — Сестренка? Глоток?

Региша молча качает головой из стороны в сторону.

— Та-ак. Мимо. Нам больше будет. Брызжухин! Сколько?

— Завтра тренировка.

— Волевой мужик. Та-ак. А вам, Стив? — Это он себе — фужерчик? Плиз. Галечка-Лялечка?

— Одну сотую десертной ложечки. В пепси.

— Феля, Корш?

— Ноль.

— A-а. Тебе, Веня, конечно, побольше?

Гусь радостно хихикает.

— Мне пепси. — Это Ирочка.

— Прилипло. А нашему молодому гостю, а? — Это уже мне. — Или мы не пьем?

— Мы не пьем.

— Стив! — Это Региша.

— Понял. Слово именинницы — закон.

— Стивчик. — Это Галя-Ляля.

— Дорогая сестра… — Он становится прямо, строго, по струнке — во всем якобы юмор. — Ты у нас самая лучшая, самая умная, самая красивая. Ты всё понимаешь. Ты никогда не ругаешь никого на свете. Все жутко хотят выпить за твое здоровье. Правильно я говорю, детишки?

Девочки захлопали, Гусь что-то заорал…

— Спасибо, — сказала Региша.

— Вперед! — крикнул Стив.

Неловко и как-то нелепо я чокался пепси с остальными. Все было, я чувствовал, довольно обычно, что ли, все у них было, как у своих людей, и в то же время мне было слегка жутковато от этой легкости и простоты, с которой они, пусть и двое всего, выпили. Противно было.

— Мы на днях играем, — говорит Брызжухин Регише. — Придешь?

Региша кивает. Во что это они играют? Ах да, в хоккей, он же хоккеист, совсем забыл. «Киса, киса, — шепчу я, — кисонька», и глажу под столом кошку, тычется лбом почему-то именно в мою ногу, что ей во мне? или чувствует, что мне неуютно? На миг я думаю: а чего я здесь сижу? Неудобно было отказать Регише? Нет, я хотел пойти. Что бы ни было — побыть с ней. Да, это так, это верно, но уж больно здесь все чужое, что-то даже отрывает меня от Региши.

— Положить шпротинку? — Это Ирочка у меня спрашивает.

— Да. спасибо. — Ем шпротинку.

Голос Гуся:

— Детишки! Я желаю сказать гост.

— Ай да Венечка!

— А чего? Я серьезно.

— Ты не сможешь, Веня, — говорит Феликс Корш. — У тебя, я слышал, по русскому сплошные пары.

— Да иди-ка ты! — вопит Гусь.

— Не мешайте, пожалуйста, — говорит Региша.

— Слышали? Слышали?! — Чуть качнувшись, он встает. — Тост!.. Налей, Стивчик!.. Что в жизни главное?

— Что в жизни главное?

— Успех — вот что в жизни главное! Верно я говорю?

— Верно! Верно!

— За Регишин успех! И… престиж!

— Ого! Вот это да!

— Ну что? Ну что? Связал два слова?

— О чем речь?! — орет Стив. — Ты молоток, Гусище! Вперед, детишки! Форведс! Аванти! Па-а-ехали!

Я наливаю пепси. Я гляжу Регише в глаза. Чуть заметно она улыбается. Или мне показалось.

Звон бокалов!

— Главное что? — говорит Стив. — Она вообще, дурочка, отказывалась справлять день рождения. Когда родители дома — все путем. А тут говорит — мне все равно.

— А танцы, а? Когда? — говорит Галя-Ляля.

— Рано, дамы, рано, — говорит Феликс Корш.

— А я хочу!

— Танцуйте, конечно, какие разговоры. — Это Региша.

— Никуда они не денутся, твои танцы, Галочка.

Снова Региша:

— И, если можно, без тостов… Ладно? По крайней мере, за меня — не обязательно. Лучше — за гостей.

— Тост за Гуся — это же курам на смех! — хохочет Брызжухин. — Хочешь, Веня, тост за твои успехи в учебе?

Общий хохот. Без участия Региши и моего, конечно.

— А что, мальчики, — спрашивает Ира, — разве наш Венечка плохо успевает по школьным дисциплинам?

— Откуда же ты, Веня, возьмешь свой успех и тем более престиж, если так плохо учишься, а, Веня? — спрашивает Феликс Корш.

— Силой! — орет Венечка. — Обаянием.

Региша громко сказала:

— Танцуйте! Танцуйте! Веня, включи магнитофон.

Гусь потянулся к магнитофону, и в этот момент раздался звонок в дверь. Региша вышла (заиграла музыка) и вернулась с каким-то блондином.

Корш с Брызжухиным сдвинули стол в угол комнаты, Региша усадила там блондина, мигом принесла ему чистую тарелку… Мы все стояли. Кто-то положил сзади руки мне на плечи. Я слегка повернул голову…

— Приглашаю, — сказала Ирочка.

Я еле двигался в танце — такой был скованный, хотя, скажу, не хвастаясь, танцевать я мастер, многие в классе так просто завидуют. Я чувствовал, как жар бродит по моему лицу, и правда, с чего бы это: танцую я не в первый раз в жизни, давно отсмущался, к тому же танцевали мы не вальс, не танго, и мне не надо было держать Ирочку за талию. Да и что говорить — танцевал я как бы не именно с ней, а со всеми: Брызжухин втянул в круг Галю-Лялю, а Корш вежливо, за локоток, привел Регишу.

Ирочка танцевала просто изумительно, очень легко, свободно, как теперь говорят — пластично. Ну, пластично так пластично. Мы тоже не в лесу родились, не в берлоге. Вдруг я почувствовал себя посвободнее. Так мы и танцевали вшестером. Я сделал несколько сложных па из моего репертуара, с вращениями, и Ира, со счастливым, раскрасневшимся лицом, сказала мне едва слышно:

— Слушай, а ты потрясающе танцуешь. Высший класс!

— Спасибо, — выдохнул я.

Вдруг музыка резко кончилась, кончилась кассета, прямо на середине одной популярной роковой темы. Все вроде бы даже обрадовались, устали, как черти: все-таки современные танцы требуют физической спецподготовки; кто в физкультуре, даже в спорте — слабак, тому лучше и не соваться в современные танцы, дыхание подведет, да и ноги тоже. Точно.

— Тебе нравится Региша? — спросила вдруг у меня Ирочка; мы сидели на тахте рядом.

— Да, — сказал я тихо. Без всякой охоты, просто почувствовал, что задумываться после такого вопроса вроде бы неприлично. Но Ира тут же подсыпала еще:

— А я? — спросила она, — я? Нравлюсь?

Нет, подумал я, она очень славная… вовсе не все они в этой компании…

И вдруг, словно обухом по голове!

— Региша — очень оригинальная девочка. Феля Корш в нее влюблен.

И тут же запела, захохотала резким таким смехом, вскочила, ушла…

Как, как это «влюблен»? Буквально? Не просто нравится? Сильно? Неужели же и…? Да нет, конечно, только он. А она — нет. Ну, она-то точно нет. Это же видно, ведь так? Да и никогда бы не привела она меня к себе, если бы и ей он очень нравился!

Я даже зажмурился и тряхнул головой, чтобы скинуть с себя какие-то противные дрожащие волночки, которые забегали по моему телу, и внезапно там, за прикрытыми веками, на темном экране моего зрения возник голубой (вовсе не темный) фон (море? небо?) н на нем, крупно, — огромный бермудский парус, и он трепетал на ветру, трепетал, переливался… И тут же, одновременно почти, как бы всплыла и зазвучала совершенно мне непонятная фраза: «Хороша ли для вас эта песня без слов?»… Что? Откуда?

— Что с тобой? Что ты трясешь головой?

Я ахнул про себя, резко открыл глаза: Региша сидела рядом.

— Не знаю… Задумался… Я… хочу с тобой потанцевать. Можно?

— Конечно. — Она встала.

Мы танцевали с Регишей вдвоем, больше никто. Несколько вещей подряд были медленными, и с Регишей танцевать так было гораздо лучше: с ней мне совершенно не хотелось скакать. Танцевала она очень хорошо — ровно, мягко и как-то, что ли, печально. Мы танцевали молча.

Промелькнула в голове и исчезла занятная мысль. Я вдруг сравнил мою компанию, с Нинулей, Ванечкой Пирожком, другими ребятами (пока из-за отъездов, обменов и ссор она не распалась), и компанию Стива. В чем была главная разница? Конечно, не в смысле, какая лучше. Та, моя компания, жила как бы урывками: встретимся — разойдемся. Каждый из нас был прежде всего папимамин. Было такое ощущение, что папы и мамы как бы разрешают нам повидаться: так полагается, нельзя же запретить нам дружить, ведь так? Конечно, у всех Стивовых были свои папы-мамы, но они (я имею в виду — Стивовы ребята и девочки) куда больше принадлежали сами себе, компании, их жизнь протекала гораздо больше именно что в компании, а не дома, они были куда независимей нас, вот что я хочу сказать. И это, честно говоря, было здорово. В каком-то смысле я им просто завидовал. Не знаю, сколько времени они проводили вместе, ругали их дома или нет, если они долго отсутствовали, но если и ругали, то они, похоже, железно гнули свою линию и были куда свободнее нас, это уж точно. Конечно, важно было, что за люди входили в Стивов кружок, но, если вдуматься, то, может, вовсе не такие уж и плохие, кроме него, конечно.

— Ты что-то сказал? — спросила Региша.

— Н-нет… Вроде бы нет.

— Показалось. Попозже мы поедем кататься на машине. Поедешь?

— Да, — сказал я, — поеду.

Я сказал это сразу, твердо, не задумываясь. Я даже не знал, сколько сейчас времени и сколько будет продолжаться поездка. Мне не хотелось расставаться с Регишей — это я знал твердо.

— Где Славочка Брызжухин, а? — громко сказал Стив.

— Они с Галочкой ушли по-английски, не прощаясь, — сказала Ира.

— Что за номера? Он мне нужен. Феля, тогда ты мне понадобишься.

— Мимо. Я занят.

— Мы с ним уходим, — сказал Венька Гусь.

— Это куда же?

— Секрет, — сказал Венька. — Свидание. Ди-ла-во-е.

— Корш, может передумаешь, а?

— Нет, — сказал Корш.

— А не пожалеешь?

— Стив, ну не могу я, войди в положение.

Такой спокойный, Корш вдруг залебезил перед Стивом.

— Ну, тогда выкатывайтесь, — сказал Стив. Его закачало, когда он встал.

— Да, пора, — сказал Гусь. — Валим, Феля.

— Кто хочет чаю? — спросила Региша.

Никто не хотел чаю. Внезапно день рождения распался. Но ни на капельку не было похоже, что Региша огорчена концом праздника. Непонятным образом мне все-таки казалось, что она вообще здесь ни при чем и смотрит на все со стороны.

На улице, когда мы вышли, стоял легкий туман, дождя не было. «Отлично, что туман, — механически отметил я. — Меня никто не увидит». Блондинчик открыл дверцу «Запорожца», мы забрались в машину и тут же тронулись. Я был доволен, что Стив сел впереди, рядом с блондинчиком, которого, оказалось, звали Артур. «Королевское имя», — подумал я. Сзади были Региша, Ирочка и я посередине. «Будь, что будет», — подумал я вяло и тут же, внезапно, как бы что-то взорвалось во мне, возле площади Труда сказал:

— Артур, останови-ка на минуточку.

— Ну вот еще, — сказал Стив.

— Ладно, — сказал я как-то резко.

Будка была рядом, я набрал номер…

— Да. Алло.

— Мам… Это я.

— Слышу. Что случилось?

— Абсолютно ничего.

— Ты так думаешь? А ты знаешь, сколько времени?

— Не так уж и много.

— Разумеется. Но поздновато для занятий рисованием!

— Мам, я попал на день рождения…

— Что это еще такое?! Ты что, не мог заранее предупредить? Немедленно домой.

— Не мог. Я не знал.

— Немедленно домой.

— Я еще чуть-чуть задержусь, ладно?

— Ладно. И сразу же, немедленно домой.

— Не такой уж ты маленький, малыш, если поздно вечером делаешь какие-то важные звонки, — сказал Стив.

Нева, мост Лейтенанта Шмидта — все было в тумане.

— Меня зовут Егор, — сказал я Стиву. — Егор, а не малыш. Разве ты не знаешь? Запомни.

— Действительно, — сказала Ирочка. — Стивчик, Егор с меня ростом, даже выше.

— Куда мы едем? — спросила Региша.

— Попозже узнаешь, — сказал Стив.

— Не просто кататься? — сказала Ирочка. — Как загадочно!

— Ты по доверенности на этой тачке ездишь? — спросил Стив у Артура.

— По ней. Пора свою заводить. Все напрягаюсь, ломаю головушку, как деньжата достать. Копить?.. Ха! К старости накопишь.

— Ты «жигуль» хочешь?

— А когда я стану кинозвездой, — сказала Ира, — я куплю себе складной велосипед «Кама», как у тебя, Регишечка, и вообще буду жить скромно.

Нет, она была славной девчонкой, с юмором. Неожиданно я весь сжался: она обняла меня за шею.

— Как, Егорчик, пойдет мне «Кама»? Она такая маленькая-маленькая, а я такая большая-большая. Платье с двумя длиннющими разрезами — скромно еду на съемки.

— Отлично, — сказал я, немного вертя шеей. Неловко мне было — ужас.

— Ну не буду, не буду, — сказала она ласково.

От неловкости я резко наклонился к Регише и спросил:

— Разве у тебя есть «Кама»? Никогда не видел…

— Есть, — сказала Региша. — Я редко езжу.

— Если с ней будет что-нибудь не в порядке, ты скажи, я починю.

— Спасибо, — сказала она.

«Так я ничего и не подарил Регише», — подумал я. Артур вел машину не очень быстро, и было видно, как сменяются одна другой полосы тумана — то более густая, то более слабая. Куда мы едем? Где-то сейчас Нинуля, Пирожок, думал я. Я даже по ним соскучился. Да нет, точно соскучился. И все-таки вряд ли бы я променял встречу с ними на эту поездку в тумане, неизвестно куда: рядом со мной сидела Региша. Плечом я касался ее плеча, и мне было хорошо. Да, Нинуля, мой друг Ванечка Пирожок со своей мастерской игрой на гитаре, но старая наша компания распалась.

Вдруг город кончился, здесь не было высоких белых домов, район был застроен давно, но и он кончился — какие-то группки тополей в тумане, какие-то заросли тростника…

Артур остановил машину. «Это тут», — сказал он. Стив открыл дверцу, и один за другим мы вылезли в туман. Артур захлопнул дверцу, потом снова открыл ее, пошарил в машине, снова захлопнул дверцу — в руках у него был фонарик.

— Запасливый, — сказал Стив.

Мы пошли по какой-то тропинке, по песку, среди камышей. Вскоре блеснула вода, Невки или самого залива — было не рассмотреть из-за тумана. Влево и вправо от того места, где мы вышли к воде, я увидел при свете фонарика стоящие на берегу лодки. Мы пошли медленно налево. Лодки, лодки, лодки… Закричала какая-то птица, не чайка, нет, но и не маленькая, не лесная, само собой.

— Скоро найдем, — сказал Артур. — Я здесь не раз побывал. Просто очень солидная стоянка, здесь их тыщи, лодок. Найдем свою.

Я вздрогнул и сжался от волнения — Региша взяла меня под руку.

— Здесь хорошо, — шепнула она.

— Да, очень, — прошептал я. — Я вообще люблю залив, море.

Песок скрипел под ногами; бродил по лодкам, по воде и по камышу свет фонарика. На секунду у меня возникло ощущение, что это не стоянка лодок, а их кладбище, сотни брошенных лодок; правда, это была никакая, конечно, не свалка: лодки стояли строгой цепочкой, в каком-то правильном порядке, с равными расстояниями между ними. Региша держала меня под руку: пожалуй, это единственное, что я остро чувствовал, остальное в сотую долю силы, тоже, как в тумане.

— Вот она, — сказал Артур, останавливаясь. Мы тоже остановились. Медленно Артур обвел лучом фонарика всю лодку. Она стояла на песке, но очень ровно, строго, подпертая под высокие борта в шести точках крепенькими бревнышками по полметра каждое. Как и многие, она была с каютой. Корпус был темно-зеленый, каюта — белая; белой же краской на правой скуле лодки было и ее имя, которое мне сразу понравилось, — «Муравей»; мне вообще нравились эти умные насекомые, наверное, поэтому я никогда не обижался на них, когда они меня кусали: мне всегда казалось, что уж они-то, в отличие от комаров, кусали за дело.

— «Муравей», — сказала Ира. — Симпатяга.

— Видишь, какая посудина, — сказал Артур, обращаясь явно к Стиву, — это, в сущности, морской ял, ну, не новенький, конечно, но хозяин и хочет за него сущие гроши — четыреста рублей.

— Ну да, для него-то гроши, а для нас… А чего он так дешево?

— Да он другую штуку покупает, вот и торопится.

— Все-таки четыреста. А сколько же в этого «Муравья», по-твоему, народу влезет?

— Не знаю. Человек семь-восемь влезет, я думаю.

— Мотор стационарный? А в каком состоянии?

— Сказал, что в хорошем. Проверить можно, не вслепую же брать.

Дальше произошло неожиданное, Стив сделал шаг в мою сторону, положил мне руку на плечо и непонятным голосом, то ли ехидным каким-то, то ли заискивающе-дружеским, спросил:

— Ну как, Егор, будешь входить в долю?

Я молчал. Честно говоря, я не очень-то понял, о чем он спрашивает. Вероятно, до него это дошло.

— Если мы будем брать эту лодку, то в складчину: каждый внесет часть денег, усек? Саму суть?

Суть-то я усек, разве что не понял: при чем здесь я, сколько человек будут вносить деньги, по скольку и откуда они, собственно, эти деньги, у меня возьмутся.

— С тебя — пятьдесят рублей. Потом объясню почему. Будешь вносить?

— Да, он будет вносить, — сказала Региша.

Мы шли к машине, Региша снова взяла меня под руку, а туман все густел, густел, густел…

5

Дома я был без пяти одиннадцать. Вполне могу предположить, явись я в тот вечер в пять минут двенадцатого — была бы гроза, шторм, дикий напряг. Может, маме самой хотелось считать, что ничего ужасного не произошло, может, ей, перед ее предполагаемым отъездом, хотелось думать, что дома, в общем-то, все в порядке, и, конечно, слова «одиннадцать часов вечера» и «двенадцатый час ночи» она могла воспринимать по-разному. Только эти десять минут и спасли меня — она встретила меня строго, но спокойно.

— Как прикажете это понимать? — спросила она сухо, но без порывов ветра, без молний и раскатов грома. — Есть будешь?

— Нет, я сыт, спасибо. Кормили, раз уж день рождения.

— Так как вас понимать, юноша? Без спросу. Неожиданно. А?

— Ну день рождения же. Внезапный. Я сам не знал.

— Может, я чего-то не понимаю, — сказала она задумчиво. — Может, ты вмиг вырос, а я этого не вижу и лялькаюсь с тобой. Ты же жутко длинный, почти взрослый.

— Да нет, вряд ли. Хотя нагрузки давно появились.

— Догадался же позвонить, что задерживаешься. — Она сама пользовалась теми доводами в мою пользу, которыми бы обязательно воспользовался я, если бы мне пришлось защищаться. — Да, позвонил… Признак взросления, понимания, вникания… Будем думать, что так. Хотя, с другой стороны…

— Все хорошо, мам! Никаких других сторон!

— Вот я наблюдаю за моей гордостью, за Митькой… Кончит десятилетку, потом вуз… У него есть стержень, есть нутро, а у тебя?..

— Есть, — сказал я. — Что же я, без всякого стержня?

Тут ввалился папаня, и я попил с ними чаю.

Давно я не видел папаню в таком настроении: он был веселый, лицо сияло, весь какой-то подвижный, активный, совсем не тихий и не застенчивый, как всегда. С его слов, прошла наконец-то какая-то репертуарная комиссия, и их (то есть его оркестра) программа, новая программа, была принята, а они-то, в оркестре, все в этом сильно сомневались. Главное, сомневался сам папаня: эту программу составил он сам, практически именно он был аранжировщиком всех почти номеров этой программы. Нет, решительно, до сих пор я не могу представить, что мой тихий и застенчивый папаня, с его вечным термосом с чаем и домашними пирожками и бутербродами — руководитель большого ансамбля. А ведь руководителю нужен железный характер и такая же воля. Или они у него есть? Чудеса.

Уснул я быстро. Вдруг я почувствовал, что почти счастлив. По крайней мере, я знал одно: я могу позвонить Регише и предложить ей увидеться, я этого больше не боялся. Забегали, путаясь в голове, еще какие-то мысли-волночки: туман, тростники, «Муравей», крик незнакомой ночной птицы, мелькнул наш катамаран (а как его-то мы назовем?), «Ты отлично танцуешь», — шепнула мне красавица Ирочка, «Ну да?» — удивился я, «Конечно», — сказала Региша, беря меня в тумане под руку, «Как-то не верится», — сказал я, «Это может подтвердить твой любимый Пирожок и твоя любимая Нинуля», «Это ты — моя любимая», — прошептал я, засыпая. Нет, не так. Немножечко не так. Что-то, кажется, на несколько секунд выбило меня из сна, потом уже я уснул окончательно. Но что?.. Ах да, по-моему, это они, они о чем-то говорили, папа с мамой. Не то чтобы я из-за их разговора на несколько секунд проснулся, но не спал я эти несколько секунд именно из-за их тихих, едва доходивших до меня из кухни голосов.

— Отлично прошла моя «Песня без слов», та, которую я сам написал.

— Господи! Это же сто лет прошло.

— Верно.

— Это же моя песня, да?

— Ну, конечно. Ты родила Митьку, и я для тебя ее написал.

Потом — пауза. И смех мамы-Риты, очень тихий, и сразу же, тоже тихий, — смех папани.

А утром, до того еще, как мы с Митяем отправились школу, позвонил Пирожок. Я дико обрадовался, сам не знаю чему, ведь созвониться или просто заскочить друг к другу мы могли всегда.

— Как живешь, Пирогуля? — закричал я. — Что-то я давно тебя не видел.

— Взаимно, — сказал он. — Егор, есть мысль… что-нибудь обмыслить, куда-то пойти, понял? В киношку, что ли?

— А-атлично! — сказал я. — Кто из нас позвонит Нинуле?

— Давай я, — сказал он. — А встретимся в три, годится?

Метров за двести от школы я увидел на другой стороне улицы Брызжухина и Корша. Они меня тоже заметили, и Брызжухин, странное дело, помахал мне рукой. Совершенно для себя неожиданно я сделал то же самое — помахал им.

День в школе прошел блестяще. На удивление. Как я умудрился получить две пятерки — абсолютно неясно. И вдруг меня осенила странная мысль: те редкие пятерки, которые я получал, я получал именно тогда (я вспомнил), когда у меня было хорошее настроение, точнее — очень хорошее настроение, какой-то, как говорится, душевный подъем. В этот день у меня как раз и был душевный подъем. Это что же получается? При равном знании материала я могу получить и пятерку и даже тройку, и все зависит не от того, как я подготовил урок, а только от этого душевного подъема? Да, чудеса. Порассуждать бы об этом с мамой-Ритой, хотя сто против одного, что она не захочет увидеть такой зависимости, она скажет — знания есть знания, и точка. С программистами не спорят.

Фильм оказался вполне средним. Какой-то цветной штатский детектив. Краски, правда, потрясающие и шикарные трюки: прыжки с вертолета в океан, борьба под водой с гигантским скатом, горящий планер и переход с него на борт маленького самолетика, гонки на автомобилях и тэ дэ и тэ пэ, а так ничего особенного. Потом прогулка.

Возле мостика у Михайловского замка, того, от которого напротив и чуть влево вход в Летний сад, все наши разговоры перебил мой и Пирожков конфуз. Будь на Нинулином месте другая девочка, может, был бы никакой не конфуз, а удивление, изумление, но Нинуля, несмотря на свою веселость, была строгой, причем строгой какой-то такой строгостью, что она, эта строгость, до тебя доходила.

— Внимание, дети, — сказала она, остановив нас на мосту, вернее, мы сами остановились: внизу полно было диких уток, но уже своих, городских. — Ну-ка, дети, что за речка под нами? А?

Странное дело, но я не только не знал ее названия, но и постарался вспомнить его просто так, роясь в памяти. Надо было мне, дураку, просто мысленно проследить, как и куда она прет, эта речка… Наверное, такую же ошибку совершил и Пирожок.

— Та-ак, — сказала Нинуля. — Пауза достаточно большая, все ясно: не знаете. Какие бы оценки ни стояли в данный момент у вас в классном журнале по истории — ставлю вам по паре. Надо же, не знать свой город. Это надо же! Это, котята, Мойка. Мой-ка.

— Ой, и правда, — глупо так захихикал Пирожок, и я его поддержал таким же дурацким образом.

— Вот так-то, неотесанные! — сказала Нинуля. — Пошли дальше, посидим на Марсовом поле, или вы не знаете такого? Я бы не удивилась.

Потом мы сидели на Марсовом, в одном из полукружий со скамеечками, и Нинуля рассказывала нам, какую потрясающую игру для себя она придумала. Оказывается, когда она гуляет по городу одна, она представляет себе, что она девушка, как она сказала, первой трети девятнадцатого века и, конечно, в этой трети жизнь была фантастически другая, чем сейчас. Дело, разумеется, не в том, говорила Нинуля, что не только космических кораблей или самолетов, но и трамваев не было, не в том вовсе дело, а в том, что жив был и писал свои необыкновенные стихи Пушкин, были живы его друзья, по Невскому проспекту ходили совсем другие люди, а Александра Сергеевича можно было встретить просто на прогулке — идет себе в цилиндре, трость с набалдашником, шепчет что-то, может быть, стихи, те самые, что мы знаем.

— У меня была одна знакомая девочка. — Это Нинуля говорила. — Она была влюблена в Лермонтова, по-настоящему. Она писала ему письма, и он ей отвечал, то есть она сама себе отвечала. Я ее хорошо, очень даже хорошо понимаю. Ведь это — Лермонтов.

— Это же жутко грустно, так вот влюбиться, как она, — сказал Пирожок. — Жутко грустно. В чистом виде блюз.

— Да, конечно, — сказал Нинуля, — и все же…

— А я на днях начну строить катамаран, — вдруг ляпнул я. — Ну, не я сам, а с одним симпатичным дядькой.

— Катамаран — это кто такой? — спросила Нинуля.

— Ладно нас разыгрывать, — сказал Пирожок. — Не верю, что ты этого не знаешь. Ты все на свете знаешь. Потрясающе! — добавил он. — Егор, это потрясающе!

— Нет, мальчики, правда, я не знаю, что это за зверь.

— Ну, это яхта такая, — сказал я, — Но у обычной яхты один корпус, а у катамарана — два, параллельных, понятно я объяснил?

— Понятно-то понятно, но зачем два корпуса?

— Хм… Не знаю, Нинуля. Может, потому, что он тогда широкий получается, устойчивый, его перевернуть ветру труднее, можно побольше парус поставить — наверное, в этом дело.

Нинуля сказала, что вроде бы она все поняла, все замечательно, тебе можно позавидовать, Галкин, ты отрастишь бороду, заведешь трубку, и, обрати внимание, Егорушка, кто-то машет тебе во-он с той скамейки ручкой. Какая-то оч-чень красивая девочка!

Я поглядел, куда она показала. Региша! Там сидела Региша, Ирочка, Корш и Гусь. Рукой мне, конечно, махала не Региша, а Ирочка. Уже идя к ним, я, кажется, осознал, что иду; вроде бы я бросил на ходу Нинуле и Ванечке, что, мол, я сейчас, скоро вернусь…

— Привет, — сказал Гусь. — Стив велел нам тебя найти.

— Странно, — сказала Региша. — Я же сказала Стиву, что Егор деньги внесет.

Я молчал. Я ничего толком не понимал. Гусь сказал:

— Ты, парень, напрягись. Деньги не великие, пятьдесят рублей. Стив вот что сообразил. Если, говорит, все внесут поровну, получается, что у лодки нет хозяина. Он предложил внести в основном свои деньги, а с нас по пятьдесят, но хозяином лодки будет он. Понял?

— А зачем вообще вносить, если лодка будет его? — спросил я.

— А логика в том, что каждый, кто внес по полтиннику, имеет право сам брать лодку, когда надо. По договоренности.

— Понял, — сказал я. — Плата за пользование.

— Мы это обсудим. Позвони мне завтра, — сказала мне Региша.

— Во сколько?

— После школы, в три.

— Хорошо. Но я не знаю… телефон…

— Понятно. — И она назвала номер своего телефона. Дважды.

…После все мы двинулись вдоль Марсова поля в сторону Невы. Шли как-то вразброд, я — ближе к Регише. Пересекли улицу Халтурина и вышли на набережную, потом — в сторону Эрмитажа. По набережной пришлось идти более компактно, я притормозил, и Гусь с Коршем и Ирой оказались впереди, я и Региша — сзади. Я немного схитрил и, добавляя по капелюшечке, замедлял шаги так, чтобы Региша не заметила: в результате мы немного поотстали от идущей впереди троицы.

— Не пойму никак, что происходит с этой лодкой, ну, с этим «Муравьем», — сказал я Регише.

— А что, собственно?

— У меня же нет денег, — сказал я. — И потом… и потом я собираюсь с одним человеком строить катамаран. Зачем сразу две лодки?

— Разве тебе не интересна моторная лодка? Парус парусом…

— Конечно, интересно… Как совместить — вот в чем дело. И опять-таки — деньги.

— Совместить легко, не так уж ты долго будешь пользоваться моторкой, но все же — опыт на воде. Разве нет?

Я кивнул, и в этот момент нас обогнали девушка и молодой парень, по виду — иностранцы. Вскоре они поравнялись с нашей троицей впереди. Я услышал, как Корш что-то сказал им, похоже, по-английски. Они, эти иностранцы, несколько сбавили скорость и дальше двигались уже вместе с Гусем, Коршем и Ирочкой. Минуту спустя все они остановились, продолжая о чем-то оживленно и весело болтать. Мы с Регишей поравнялись с ними, но сна, не замедлив шага ни на секунду, прошла дальше, я, конечно, тоже. Через некоторое время я обернулся — те еще стояли.

— Тебе нужно их подождать? — спросил я у Региши. Она медленно покачала головой из стороны в сторону, легко и быстро поправила упавшую прядку волос и сказала:

— Совершенно не обязательно. Я иду с ними, когда хочу этого сама. — И тут же без всякого перехода добавила: — Деньги частично есть у меня. Тебе останется добавить пятнадцать рублей. Это я про «Муравья».

Я ничего не понял, и мне стало неловко от того, что она сказала: практически она предлагала мне куда большую часть своих денег, чтобы я мог пользоваться моторкой.

— Откуда? — спросил я неуклюже то, что спрашивать и не собирался. — Откуда у тебя деньги?

Мне показалось, она была недовольна моим вопросом.

— Эти деньги… — сказала она как-то суховато, что ли, — я заработала на съемках, массовка на «Ленфильме». Так и лежат без дела.

— Но…

— Ерунда. Если ты будешь иметь право водить лодку, мы можем иногда кататься вдвоем.

Мне нечего было ей возразить, да и не хотелось вовсе — я просто задохнулся от этих ее слов. Я так задохнулся от восторга, что мы вдвоем можем оказаться на мчащемся катере (что катера со стационарным мотором не очень-то мчатся — я просто не знал) и что я им буду управлять, этим катером, что вовсе не подумал, а откуда взять эти пятнадцать недостающих рублей, тех самых, которых нет.

— Зачем они остановились? — спросил я. Региша, кажется, не поняла, о чем я. Я добавил: — Разве Корш умеет по-английски разговаривать?

— Умеет. Очень прилично. Он в английской школе.

— Зачем они остановились с теми?

— Какие-то дела, — сказала Региша. — Меня это не касается. — Потом, помолчав: — Культурный обмен. — И криво усмехнулась. — Да это не мое дело. Мне все равно. Каждый волен поступать, как ему хочется.

Мы перешли Дворцовый мост поперек, и я уже не обернулся назад и не поглядел, где Ирочка, Гусь и Корш, — это уж тем более было не мое дело. Я просто надеялся, что они отстали, и мы с Регишей будем вдвоем; мы шли по Неве дальше, к Медному всаднику. Я еще раз подумал, какой особый все-таки Региша человек, странные какие-то волны шли от нее ко мне; если я правильно воспринимал волны, идущие ко мне от других людей, то с такими, как у нее, я точно не сталкивался. Конечно, я знал ее совсем мало, я относился к ней очень как-то неспокойно, и все же (я это хорошо чувствовал, четко), будь она другой, более привычной, более обычной, что ли, я, даже робея рядом с ней, мог бы болтать с ней гораздо свободнее. Вдруг она сказала (мы как раз были возле спуска к воде, напротив памятника Петру):

— Дальше я пойду одна.

Я обмер. Она повернулась ко мне спиной, сделала два шага от меня, потом снова повернулась ко мне, лицом, и добавила:

— Надо сосредоточиться. Мне.

Тут же она снова отвернулась и медленно пошла на ту сторону, к саду, вошла в него и скоро, удаляясь, исчезла.

6

Что и говорить, этот ее уход долго мучил меня. Наверное, поэтому я прямо вцепился в постройку нашего катамарана. Нет, это совершенно замечательно — что-то уметь делать своими руками. Для мамы-Риты, папани и Митьки я по-прежнему был на уроках рисования, но на этот раз мне и врать-то было полегче — я же действительно что-то делал. Разве что — так уж получилось — встречаться мы могли с Алексеем Янычем не часто; у него было полно прочей работы. Иногда я, уходя от него и зная, на чем мы остановились в прошлый раз, с удивлением замечал, что он что-то делал и один, без меня. И сразу же он начинал объяснять мне, что он сделал, когда и почему. Иногда он начинал эти объяснения, как только открывал мне дверь, торопясь и захлебываясь. Иногда, объясняя, вдруг набрасывался сам на себя, спорил с собой, сердился на себя и говорил:

— Вздорная была идея, как это я в прошлый раз не сообразил…

— Вам же тогда нравилось, да?

— Ну да. В этом весь фокус. Вообще-то я догадываюсь, от чего это идет. Я никак не могу найти золотую середину — между своей главной работой и этой вот, ну, не знаю как сказать — парусом, скажем так. Побыстрее хочется его построить, а работы полно. Работаешь-работаешь, потом бросишь — и снова к катамарану, раньше, чем собирался: отсюда и ошибки. От восторга. От душевных восторгов. От предвосхищений. Однако — вперед!

И мы начинали с ним лазить из номера в номер «Катеров и яхт», разглядывая варианты надувных парусных катамаранов. Надувных — потому что тогда судно можно на автобусе, на поезде отвезти куда угодно, на любую воду, туда, например, куда оно своим ходом дойти не может, не по земле же ползти. А катамаранов, то есть двухкорпусных судов, — потому что они шире, устойчивее и вместительнее любой надувной резиновой лодки. Два надутых поплавка катамарана отодвинуты друг от друга на приличное расстояние, они связаны единой металлической конструкцией, площадкой, затянутой крепким куском материи, на этой-то широкой площадке и помещаемся мы и наш груз, а под нами не днище, а вода, висим в воздухе, мчимся, поплавки катамарана едва погружены в воду, буквально на несколько сантиметров, сопротивления воды никакого, мы скользим, скользим, на слабом ветре мы можем даже обогнать приличную яхту… скользим, скользим, обгоняем эту яхту, потрясенные бывалые яхтсмены с этой яхты все как горох сыпятся на один борт, чтобы удостовериться, что не спят, что это не сон, их обходят, обходят… какие-то любители, несмысленыши…

«Эй! — кричат на яхте. — Вы так мчитесь, что мы не видим даже названия вашего судна! Не обгоните ветер!» «Курс бейдевинд! — командует Алексей Яныч. — Этак градусов сорок пять к ветру!»

— Видишь, — говорит Алексей Яныч, заканчивая надувать второй оранжевый поплавок катамарана. — Видишь, какие красавцы. — Я, млея, гляжу на них и подымаю первый. Он легкий, как тополиный пух, который дураки иногда зачем-то поджигают на улицах города. — Легкий, Егор, а? Легчайший. Даже не верится, что оба такие поплавка будут держать, и запросто причем, и тебя, и меня, и груз, и мачту, довольно приличную по длине, и паруса, наполненные ветром. А ведь будут!

Он вздохнул.

— Давай-ка за работу. На нашем маленьком станочке, — глаза его заблестели, — мы сейчас выточим кое-какие детали для корабля. Дюраль у нас есть и латунь у нас есть. У меня один приятель в Москве вечно на какую-то свалку ездит за металлическим ломом. Такой же «таракан», как и я. Знаешь, на меня многие люди сердятся, что я иду по улице и не здороваюсь. Я все глаза долу держу, смотрю вниз.

Он тут же врубил станок.

— Алексей Яныч, — сказал я ему громко, под шум станка. Стружка от дюраля летела с визгом. — Алексей Яныч, давайте заготовки, надфиль, я пройдусь надфилечком по плоскостям, шкурка есть?

— Есть. Возьмем среднюю и мелкую. Вот она, на полу. Рядом, правее, в ящике надфили, там же и напильник крупный. Только возьми серый напильник, а не черный.

7

— Поехали в яхт-клуб? — Это я звоню Регише.

Наверное, я был в тот момент, как маленький росточек в пустыне или там в полупустыне: еще немного пекла — и я погибну, хоть капля дождя (вам с сиропом или без?) — и я оживу.

— Попозже. Поедем…

Это был какой-то тропический ливень с сиропом — душа у меня засветилась, запрыгала, затрепетала, я даже не расслышал время, которое она мне назвала, услышал только (вернее, сообразил, что услышал), что она говорит о времени, и переспросил, во сколько мы встретимся. Она сказала «привет» и повесила трубку. «А где? — подумал я. — Где мы встретимся? Что, просто у ее парадной или она говорила, где именно, а я прослушал?» Я решил, что если я выйду из дома минут за десять до встречи и буду ждать ее у парадной, то скорее всего не пропущу ее, и успокоился. Относительно, конечно. Относительно того успокоился, что не пропущу Регишу. А в остальном я напоминал деревце, листья которого трепетали на ветру, но на хорошем ветру, теплом, с холодными, правда, струйками.

А в школе в тот день происходило, вернее, произошло черт-те что.

— Милые мои, сказала наша нежнейшая Алла Георгиевна на классном собрании, — скоро конец учебного года, а у нас по плану два культурных мероприятия. Записали мы их в план давно, а разработок никаких не сделали. Надо назначить дни и ответственных.

Все завопили, как дикари на охоте, и могло сложиться впечатление, что все безумно хотят быть ответственными, на самом деле все было, я бы сказал, несколько наоборот.

— Тише! Тише! Ну, пожалуйста, — говорила Аллушка. На нее нельзя было смотреть без сострадания, неужели она за столько лет не привыкла к тому, что по крайней мере в нашем классе все очень любят повопить. — Дети! («Дети» — это ее любимое слово.) Дети, миленькие мои, ну, не шумите же! — Ноль соображения, что мы девятиклассники.

И именно ей, с ее ангельским характером, мы всегда уступали, хотя замолчать в этом случае было бы элементарной вежливостью при любом педагоге. Не завидую я этому любому другому педагогу. Аллушка, благодарно улыбаясь, сказала:

— Вот. Умницы. Итак, надо провести два вечера в нашем классе. Первый: «Любимые места Пушкина в Петербурге». И второй: «Диско — танец, диско — упражнение, полезное для здоровья».

— Один, — сказал Юлик Саркисян.

— Что «один», Юля? — спросила Алла Георгиевна.

— Надо сделать один нормальный вечер в двух частях.

Ну, шум начался, конечно.

— Тихо! Тише!

— Вечно, Юль, ты со своими странностями.

— Позвольте объясниться, — это Юлик. — Никаких странностей. Все логично, что характерно. В конце концов, мероприятия нет-нет, а срываются. Обидно будет, если одно из них сорвется. А так риск уменьшается вдвое.

— Юлик, — это кто-то из наших умниц-девочек из задних рядов, — если есть риск, то тогда полетят оба мероприятия сразу.

— Попался, Юля, — сказала Рита Шепель.

— И ничего не попался, — сказал я. — Сейчас он вам влепит. — Я знал, что мигом Юлик продумал все ходы вперед.

— Эти мероприятия, а точнее, это одно, объединенное, никогда не сорвется. По крайней мере, с точки зрения — сколько придет народу. На «диско» придут все? Все.

Опять начался гвалт, но уже (я слышал) чисто девчоночий гвалт, они шипели (некоторые), что Юлик недооценивает их любовь к поэзии Пушкина.

— Юлик, — сказала Аллушка. — Ты думаешь, что класс мог бы сорвать такое чудесное мероприятие, как пушкинский вечер?

— Нет, — сказал Юлик. — Я так не думаю. Пришла бы, скажем, половина, и мы бы считали, что все о’кей, народу полно и мероприятие состоялось. А надо, чтобы пришло побольше народу. Все или почти все.

— Противно! — пискнула наша Галочка, самая хорошенькая и самая маленькая в классе, малюсенькая-малюсенькая. — Противно, Саркисян. Нечего с помощью танцев заманивать тех, кто не хочет приходить на вечер великого поэта, понял?

Опять вопли, опять крики, опять глаза Аллушки, глаза раненого оленя, и опять — тишина…

— А ничего худого, — улыбаясь, сказал Юлик, — в этом нет. На ерунду заманивать нехорошо, а на великого Пушкина — очень даже хорошо. Все, кто придет, будут слушать с интересом, я уверен, из-за чего бы они ни пришли. Слушать и понимать.

В конце концов все это надоело, проголосовали, получилось — делать одно мероприятие из двух сразу.

Дебатировали вопрос об ответственном. Выбор пал на меня. Нет, я вовсе не против такого вечера и пришел бы с удовольствием, но почему именно на меня должна была выпасть ответственность организатора? Единственное, что успокаивало, что выручало, — это и мое какое-то, вроде как и у Юлика, умение считать, только простенькое, арифметическое, а вовсе не математическое: хорошая моя Ниночка из моего дома обеспечит мне помощь с пушкинской темой, а диско я свалю на любимого Ванечку Пирожка.

…С того момента, как мы должны были встретиться с Регишей (и не встретились, не встретились), кажется, все в моей жизни покатилось в несколько убыстренном темпе, а уж в насколько убыстренном — я определить не мог, ни теперь, ни тем более тогда.

Когда я, перед встречей с Регишей, вышел во двор, вся компания сидела там — без Региши, правда, и без Стива.

Все они, увидев меня, подняли приветственно руку, помахали мне, не то чтобы — иди к нам, а просто «привет», я сделал то же самое, пошел к выходу на улицу, к парадной Региши, секунда, другая, и тут кто-то положил руку мне на плечо, я обернулся — Ирочка.

— Я тебя зову рукой, а ты не идешь, — сказала она.

— Я думал, просто так, привет, — сказал я.

— Нет, я манила.

— А я не понял, — сказал я. Было как-то неуютно от ее присутствия, я хотел быть один. И тут она добавила:

— Она не придет.

— Кто… она?

— Региша, «кто». Она мне звонила, чтобы я тебя предупредила.

— Что случилось?!

— Они где-то там гуляли, Стив прицепился к какому-то иностранцу, и его забрали в милицию, а она его выручает. Пойдем погуляем. Вы куда собирались?

Не знаю почему, но я ляпнул, что в яхт-клуб.

— Ну и поехали, — сказала она. — Неохота с ними сидеть.

Мы поехали. Неуютно было очень, уж лучше, гораздо лучше было бы, если бы я поехал один, но так уж получилось, что Ира вела себя как-то тихо, совсем не плохо — была почему-то грустная.

— Где ты научился так танцевать? — спросила она.

— Хм… Нигде. Само получилось, а что?

— А я училась, и все равно хуже, чем у тебя, получается.

— Не заметил. По-моему, очень здорово у тебя получается. Как у звезды в кино.

Мы оба засмеялись.

— Мне с ними скучновато, вот я и пошла с тобой. Не злишься?

— Злюсь, — сказал я. — Очень. Иди-иди, только ты-то не злись, если я ерунду болтать буду.

— Влюбиться бы, — сказала она. — Это же такое счастье!

— В кого это? Разве большой выбор?

— А хоть в тебя! Танцуешь, как бог. Хорош собой.

— Нет-нет, не надо, не надо, — серьезно вдруг сказал я и увидел, что она смеется. Я тоже улыбнулся.

— Да ну тебя, — сказал я, — как маленькая. Ты же уже взрослая.

— А ты зато красивый. И не злой.

…В яхт-клубе было тихо. Мы прошли по правой его части, останавливаясь и глядя на лодки. Они тихо стояли на воде, без парусов. С парусами, без — я вдруг подумал, что сейчас мне это все равно. Что-то случилось со мной, мне было как-то все безразлично, что ли. Я смотрел на воду, что-то говорила Ира, смеялась, даже ущипнула меня один раз, ужасно неловко, но я даже не отмахнулся.

— Ой, с тобой тоже скучно, — сказала она.

— Я предупреждал.

— Нет, нет, ты предупреждал, что будешь говорить глупости, а сам молчишь. Развлеки меня. Неужели так сложно — развлечь девочку?

— А что ты хочешь? Чтобы я что-то тебе рассказывал?

— Да про что угодно, лишь бы не скучно. Я, думаешь, чего с этими дружу? У Стива всегда классные записи, ну, редчайшие, обожаю диско музыку и всякое такое.

— Это не объяснение, — сказал я. — Для дружбы.

— Именно что объяснение, скажешь глупость тоже.

— Я предупреждал.

— Ага, а я забыла.

Мы прошли глядящий в залив поворот клуба и свернули на левую сторону. Там, на каменных ступенях я нашел дощечку, даже доску, короткую и толстую, и мы сели рядом. Я глядел на воду, на тот берег, на высокие светлые дома, на краны…

— А Корш влюблен в Регишу, вот и ходит с ними, ходит, — вдруг услышал я голос Иры, тут же поняв, что и до этого она что-то говорила.

— Что?! — спросил я.

— Да так, ничего. Рассуждаю.

И я, тоже поэтому хожу с ними? Нет, нет, это не так. Вернее, не совсем так. Регише хочется меня видеть, хочется дружить со мной, она же сама сказала, сама. А с Феликсом ей вовсе дружить не хочется, раз со мной хочется, а он ходит и ходит.

— А Галя-Ляля? Она-то чего с вами?

— Ой, умора. Она, по-моему, без ума от Стива, а он влюблен в другую девчонку, но мы ее не знаем, он все от нас скрывает, ее только Брызжухин и видел. Смешной этот Брызжухин. Стив ему какие-то джинсы по явной дешевке продал, Стас вроде бы даже у своей мамочки деньги выпросил, не заработал, и смотрит на Стива как на бога, а виду вроде бы не подает — гордый. Хотя за это он Стива с девочкой и познакомил.

— А Гусь — подпевала, — говорила Ира. — Вроде Гали-Ляли.

Если она их всех так ругает, чего она сама-то с ними делает? Кажется, я у нее уже это спрашивал. Музыка, в этом все дело? Я спросил ее об этом снова, и она снова повторила, что да, музыка, отличная музыка, чудесные записи, и еще иногда езда на машине, ветер в ушах, скорость, скорость, скорость…

— Да при чем здесь машина? Автобусы тоже быстро ездят! — сказал я. — А музыка-то при чем? У других людей тоже есть записи. Тоже диско. Я сам люблю диско. Ну и что? Ходи себе и напевай.

Вниз по реке в сторону залива прошла моторка. Деревянная, с каютой, вроде того «Муравья», только очень светлая. Чух-чух, чух-чух, чух-чух… Вот, вот она уже уходит в залив, исчезает помаленьку, исчезает… Как хорошо уйти в залив, вода спокойная, гладкая, чуть блестит волна, идущая от носа лодки. Надо достать где-нибудь эти пятнадцать рублей, у моих попросить, что ли? Буду иногда ездить на «Муравье». Регише же хочется.

— Вовсе я не из-за музыки, — сказала вдруг Ира. — Вернее, не только из-за музыки.

— Что? — спросил я.

— Не только из-за музыки диско, вот что!

— О чем ты? — спросил я, вдруг чувствуя, что она говорит что-то серьезное.

— Я о музыке. Не только из-за нее я с ними. Да ты что? Какой-то ты обалделый!.. Я скажу, а ты молчи. Молчи — понял? Я — влюблена. А в кого — не скажу! Не скажу и все! При чем тут музыка? Я влюблена! Понял, глупый?

Я увидел, что глаза у нее в слезах, и мне стало тошно.

8

Мама действительно уехала в командировку. Одновременный отъезд папани не случился, но это, в принципе, не играло особой роли. По вечерам он был все время занят, да и часто днем тоже (репетиции), так что на мои вечерние планы он почти не влиял. Если что и имело значение, так это то, что мне приходилось готовить еду на троих, ну, и магазины, само собой, были моей заботой. С другой стороны, если уж быть точным, готовить мне почти не приходилось, ну, суп сварю на пару дней из фрикаделек или пельменей — и все дела. Или пакетный суп. Мама перед отъездом накупила и засунула в морозильник антрекотов, так что поначалу суп я делал из них, пакетный, конечно. Иногда я запускал в пакетный суп с рисом нарезанные кусочками сосиски и плавленый сырок с луком, — получалось довольно-таки вкусно. Деньги (деньги на всяческие домашние нужды), как это ни странно, она оставила именно мне, даже не папане, у которого я мог бы их брать, а именно мне, боясь, что он куда-нибудь их засунет, а потом ищи ветра в поле; то же самое относилось и к Митяю, который, конечно же, умел считать икс в кубе лучше, чем я и папаня вместе взятые.

Мне моя ответственность за их питание не очень-то нравилась, с другой стороны, я, как маленький, этим гордился, и вот, опираясь на оба эти фактора, я додумался до следующего: возьму-ка я из общей казны пятнадцать рублей на взнос за «Муравья», а там посмотрим, заработаю на почте, дам переписать кому-нибудь (кому именно — я не думал) некоторые из наших пластинок; в конце концов, думал я, когда папане на работе нужна была конкретная музыка и ее у нас не было, то ему приходилось получать запись именно за деньги; не знаю, я в это не вдумывался особенно, но раз пластинка изнашивается при проигрывании, вроде бы за это деньги брать резонно, ведь платил же, повторяю, сам папаня, когда было нужно.

Позвонила Региша, сказала, что со Стивом все в порядке и что она вот-вот мне позвонит и мы увидимся. Я не спросил когда, хотя это было мне очень важно: отъезд мамы (я чувствовал это) был для нее самой очень важен, но она не знала, в какой именно из дней он произойдет. Я кожей чувствовал, что должен быть свободен для нее и ни для кого другого. Как я теперь понимаю, это была фантастическая мешанина моих правильных и неправильных решений, но тогда я разобраться в этом не мог.

Вообще, даже в эти дни я уже смутно отдавал себе отчет, что, пожалуй, никогда так, как теперь, не жил, что-то со мной происходило такое, чего раньше напрочь не было. Но главным в эти дни, точнее в день отъезда мамы, было то, что вытворил Митька. Я вовсе не имею в виду, что то, что он сказал всем нам и ей, было чем-то особенным, но она, уезжая, так за нас волновалась, и он вполне мог приберечь эту тему на потом. Ан нет, не приберег. Ученые люди, как я догадался, бывают иногда ого какие нечуткие, когда заняты только собой. Митька, по крайней мере, это запросто продемонстрировал, он ни о чем не думал, по-моему, он не думал, что он сообщает нам (а точнее и прежде всего — маме), он просто сообщил факт в какой-то нужный ему момент — и все тут.

Вообще, вечер ее отъезда выдался, мягко говоря, удивительным. Во-первых, кроме них, была еще моя любимая (без иронии говорю), моя чудесная классная руководительница Алла Георгиевна. Мелькнула, конечно, мысль, что мама-Рита позвонила ей специально и пригласила специально, потому что в каком-то смысле, уезжая, она оставляла меня и Митьку и на нее, но до конца я в этом не мог быть уверен: просто встретились, то да се, купили пирожных — и к нам, попить чайку, потому что за чаем иногда можно, даже к этому вовсе не готовясь, решать важные вещи.

Конечно, мама ничего не могла с собой поделать, она оставляла дом на меня, на ребенка, в сущности, сказала она, при этом за мной, учитывая мою неровную успеваемость, нужен глаз да глаз, тем более тепло уже, весна почти в последней стадии, конец учебного года виден невооруженным глазом.

— Ой, ну что вы, — сказала Аллушка. — Он у нас такой хороший, правда, Егорик? Мы ему еще поручили провести вечер, двухчастный, первая часть — литературная, вторая — музыкальная.

Митька возился с пирожным, по-моему, легко считая кривую геометрической прогрессии, с которой оно не то чтобы может исчезнуть у него во рту, но и исчезает, тает… («Как сон, как утренний туман» — вдруг вспомнил я).

— Я понимаю, — сказала мама Аллушке. — Человек не может быть без общественной работы, не должен, это я про вечер, который поручили Егорику, но… я боюсь за его успеваемость.

— Да не бойся ты, — сказал я.

По-моему, бедная наша Аллушка растерялась.

— Егорик, а? Может, правда все переиначить? Господи, надо было кому-нибудь из отличников поручить, что же это я, а?

— Да ну что вы, ерунда какая, — сказал я. — Да справлюсь я, да и ребята помогут, не в классе, так мои. Справлюсь.

— Я не хочу сказать, что ты должен учиться, как Митяй (я услышал: он вздохнул), это невозможно, но чтобы кончить десятилетку и стать, скажем, толковым инженером, надо все же… как-то… ну, ты понимаешь…

И вот тут-то Митька и выложил свое это.

— Я заканчиваю скоро восьмой и иду в ПТУ, — просто сказал он, даже не громко, не тихо и не громко, а абсолютно точно в какую-то маленькую паузу, когда мама смотрела на меня, именно на меня: а на кого ей, собственно, было смотреть, не на него же, он будет, когда она уедет, мною накормлен и напоен, потому что его главное дело — закончить десятилетку, затем университет, потом — лаборатория и, может быть, может быть, — страшно мечтать, но можно — чуть ли не докторская диссертация в первый же год работы, а то вдруг, если уж мечтать, еще и в университете…

— Почему, Митенька?! — спросила Алла Георгиевна. — Ну почему?

А мама просто смотрела на него. Бледная.

Папаня, улыбаясь, смотрел то на одного, то на другого из нас, ясное дело, — чаще всего на Митьку и на маму-Риту. У него было такое растерянное при этом лицо, будто в том месте, где должен был вступить тромбон, вступил не барабанщик даже, а просто на сцену быстро вошел, пулей влетел двухлетний малыш, а у него на ручке — одна на другой — столбик тончайшей работы старинных чашечек.

— Я принял решение, — сказал Митяй.

— Зачем, сынок? — сказал папаня, мило как-то и грустно улыбаясь.

— Я хочу научиться что-то делать своими руками, а не только головой. Так надо.

— Ты хочешь сам сварить себе яичко? — спросила тихо мама-Рита.

— Мамуля, ну почему ты так думаешь? Чтобы правильно сварить яичко, когда у тебя самого полно забот, скорее всего нужна голова, а попозже — жена, хотя, конечно, так вплотную я об этом еще не думал. Мне нужно научиться все делать своими руками в другом смысле: парадокс, но я не умею толком пользоваться напильником.

— Не умеешь пользоваться напильником?! — спросила она.

— Да, мам, я не умею пользоваться напильником. Так же — пассатижами, надфилем, кусачками, дрелью — электро- и ручной, вернее наоборот, нет, нет, именно в этом порядке, металлическим полотном, изоляционной лентой, клеем, тисками… в общем, много чем я не умею пользоваться. Ну, так я решил. В лаборатории нужно самому уметь все.

— Ты, оказывается, не в то ПТУ собираешься, где готовят портных? — спросила иронически мама-Рита.

— Нет, не в такое ПТУ. Туда еще попробуй попади.

— Ты узнавал, что ли?

— Нет, мам, не узнавал. Говорили в классе, я слышал.

Тепло-то как на улице, думал я, чувствуя, какой теплый ветер дует в форточку, самая настоящая весна, я это щекой чувствовал и даже потянулся немного в сторону этого теплого ветерка.

— Да, надо подумать, — сказала глухо мама-Рита, ставя локти и опуская лицо в ладони. — Тут нужно подумать.

В этот вечер она и уехала.

9

Может быть, я все-таки зря пришел с Регишей. Она тихо, молча сидела на уголке тахты. Когда я позвонил в дверь и Алексей Яныч открыл нам, он только на мгновение больше, чем на меня, посмотрел на неё и впустил. Он помог ей снять пальто, опять сильно задувало на улице, холод. Потом уже она сказала:

— Меня зовут Регина.

Он назвал себя, добавив, что ему очень приятно. Было ли ему приятно, думал потом я. Вряд ли, вряд ли ему было приятно, скорее всего неловко.

— Чаю? — спросил он у Региши, уже теперь, после лекции обо всех этих точках парусности, точках сопротивления, ну, бокового, что ли, щепок и плоскодонок.

Региша кивнула.

Я унес от него маленькую стопку книг: «Суда строим сами», «Парусные катамараны», «Школа яхтенного рулевого» и «Пионерская судоверфь» — книжка для маленьких, а я и был таким.

Почему-то совершенно не могу вспомнить, в какой части мая был этот мой заход к нему, один из немногих. Он всегда встречал меня очень радостно, мы пили чай, ползали по полу — иногда до одурения и без всякой пользы, как мне казалось. Катамаран рос прямо на глазах. Только потом я узнал, что многие ему помогали, особенно — один его приятель, архитектор.

Никак не могу вспомнить, сколько же раз я сумел зайти к нему на этой последней стадии нашей работы (нашей? ха!), на последнем, финишном рывке моей учебы в школе в этом году, вообще — на каком-то финишном моем рывке.

— Мы куда пойдем? — спросила Региша.

— Может быть, здесь побродить, в нашем районе? Или поедем в яхт-клуб, там лодки… А что со Стивом, а?

— Я сонная какая-то, не стоит. Домой, что ли, пойти?

Я дернулся.

— На воздухе лучше, — промямлил я.

— Куда уж лучше. Побродим тут. Я люблю свой район, часто хожу, часто гуляю, иногда так нагуляешься, думаешь, как бы так похитрее пойти, хотя бы кусочек новым маршрутом, иногда получается, но чуть-чуть… Со Стивом? — Ухмылка. — Мерзко. Фарцовка. Я сзади шла. Об этом все. Не хочу.

— Ладно, — сказал я. Мы просто брели. — Шикарно гулять, если долго не гулял. После дачи, например, или пионерлагеря…

— Или если долго из дому не выходишь. Сидишь над книгами. Ах, книги, книги… «Белеет парус…». Ваш какой будет?

— Он хочет голубой или лучше — желтый, он лучше по цвету к оранжевым поплавкам.

— Красота ваш парус. Красота.

— Покрасим «Фантазией». Знаешь такую?

— Пришлось узнать. Мачеха посылала. — Она усмехнулась. — Сказала, любую. Я сдуру и спрашиваю в магазине: «У вас нет никакой «Фантазии?»

— Нет, — говорит девушка, а ее напарница кивает. — У нас нет никакой «Фантазии». — А я, глупая, подумала, что же, они правы, никакой фантазии у них нет. Нет и нет. Я ушла тоже без фантазии.

Зато я, кажется, ее проявил, в полной мере, раз и навсегда.

— Вот пятнадцать рублей.

— Какие — пятнадцать?

Она взяла деньги.

— А, те самые? Для этого корабля с окошками, как глаза у лемура. Что-нибудь продал?

— Да нет, — сказал я. — Из хозяйственных денег. Я теперь за хозяина, мама уехала. Сэкономлю на продуктах.

— Очень мило, — сказала она.

— Ну, это так. Общие слова. Скорее всего устроюсь на почту — верну как-нибудь.

— Да, лучше все делать правильно.

— Ух ты, ты прямо, как мама — делать правильно! Это знаешь как сложно — делать правильно?

— Нет, не знаю. Первый раз слышу.

Мы улыбнулись друг другу, в первый раз за сегодня, да нет, мне показалось — за прошедшую эпоху.

— Вообще-то, делать правильно — это просто, стоит захотеть…

— Ну уж, — сказал я.

— Так говорят умные люди. Стоп. На «Муравье» поедем, на этой моторной телеге?

— Конечно. Конечно. Помчимся!

Неожиданно я обнаружил, что мы в маленьком Юсуповском саду, уже сидим на скамеечке; значит, незаметно для меня сделали левый поворот в сад. Горка слева и сзади, верти, верти головой — горка, деревья, вот он, вот он, мертвый дом, гляди на него, растопырь глазки, как лемур, шире, шире: дом — ремонтируется.

Вдруг я подумал: она ходила по поручению мачехи. У них со Стивом — мачеха.

…Странное дело, этими и подобными мыслями я был загружен тогда выше головы, или, если смотреть от уровня земли, то, по крайней мере, достаточно высоко, несколько выше уровня сердца, к тому же ситуация чуть позже стала вовсе уж несладкой, и при всем этом вдруг я стал прилично учиться; по нескольку часов в день, как в вату, ничего не слыша вокруг себя, я зарывался в учебники и свои незамысловатые тетради; в школе, в глазах Аллушки и других учителей я был, как ясное солнышко, они разводили руками, неловко даже задевая руками это свечение, но это мне, мешая, в итоге не помешало, и я вполне прилично закончил учебный год. Чудо.

10

Я, конечно, побаивался, но, в общем-то, зря — вечер, пушкинский (плюс аэробное диско), прошел отлично, ну, очень и очень неплохо, по крайней мере. Само собой, Нинуля и Пирожок меня никоим образом не подвели. Нинуля, по сути дела, выступила как лектор — она сама рассказала о Пушкине широко открытым ртам и глазам моего класса. Она говорила так горячо и просто, что Юлик Саркисян пересел через два ряда вперед на свободное место и смотрел на нее так, будто сама она была из девятнадцатого века и жила на Миллионной или Морской улице. Даже у меня, неуча, было впечатление, что она — молодая красивая дама если уж не девятнадцатого века, то, по крайней мере, начала двадцатого. Иногда я встречался глазами с сияющими глазами нашей милой Аллушки, и она мне радостно кивала. Я, так уж вышло, палец о палец не ударил для того, чтобы создать такой чудесный вечер, просто поговорил с ребятами и все, но она, умница с математическим складом ума, прекрасно понимала, как важен результат нашего мероприятия, и то, что рассказывал о великом поэте не я, а какая-то милая девочка, так это было просто замечательно, восхитительно, как теплый, ласковый дождик в мае месяце.

Конечно, когда Нинуля кончила, это были не аплодисменты, а какой-то шквал, хоть паруса убирай. Юлик Саркисян качал головой из стороны в сторону, я это понял так: надо же, девочка, можно сказать, действительно брела однажды по Мойке и встретила Александра Сергеевича, несколько рассеянного и задумчивого в тот вечер; она робко окликнула его, извинилась, сказала, кто она, они, стоя возле моста через реку Мойку, немного поговорили и потом расстались и пошли каждый в свою сторону, он, по Мойке, домой, она по Невскому — к приятельнице, обоим стало как-то легче на душе, светлее, он даже начал легко размахивать своей тростью… и вот эта девочка, думали мы с Юликом, живет здесь же, рядом, в моем районе, в моем к тому же доме.

Конец вечера, собственно «диско», прошел очень горячо и убедительно. Пирожок, Ванечка, принес не только свой кассетник с отменными записями, но и гитару и поиграл немного, все прямо визжали от восторга. И когда Нинуля (в процессе его игры) несколько раз его поправляла, никого это не смущало, Ванечка не становился в глазах моего класса меньше, потому что Нинуле было все можно.

В конце вечера (все не хотели расходиться) Аллушка кое-как всех утихомирила и как-то — я бы сказал, излишне официально — стала меня благодарить (честно говоря, мне было стыдно). Я стал бормотать, что ничего особенного не сделал, просто попросил Нинулю и Ванечку мне помочь, а она сказала, что все это ерунда и она, Аллушка, считает, что дело вовсе не в организаторских способностях, а в том, что я такой человек, раз у меня такие друзья, как Ниночка и Ваня, и это замечательно, что все организовалось само собой, и, видно, класс что-то такое ощущал, если все-таки поручил это сделать именно мне, «высчитал» меня. Она кое-как овладела классом и заодно рассказала о ньютоновом яблочке, которое, как известно в силу небольшой ширины кроны (ее диаметра) дерева падает недалеко не только от яблоньки, но и от другого яблока, падавшего параллельным курсом, — она умудрилась рассказать о Митьке, которого и так знал каждый. Она сказала, что после восьмого класса он, блестящий математик и физик, выбрал ПТУ, какая-то часть класса охнула, какая-то зааплодировала и заорала, а наша маленькая Галочка пискнула — зачем, мол, он это сделал, точнее сделает, ведь он гений.

— Он хочет все уметь делать своими руками, — нежно сказала Аллушка, нежно, но и строго. — А главное, — добавила она, — его товарищи по ПТУ поймут, если не понимали, как это важно уметь все толково делать и уметь овладеть толковой профессией — всем нужны именно толковые люди, а вовсе не такие, которые пошли в ПТУ потому, что неважно учились.

По-моему, Аллушка была счастлива.

…Через несколько дней от мамы-Риты пришло письмо. Более или менее коротенькое: она по-прежнему была занята выше головы, полно работы.

«Дорогие мои, — писала она. — Письмо коротенькое, я — в работе. Я по вас очень скучаю, по всем троим, так как вас — трое, это немало. По кому больше? Любой из вас может дать любой ответ и не ошибется. Только люблю я вас по-разному, а скучаю одинаково. Я клуша, курица наседка, цыплята мои! Ради вашей глупой курицы хотя бы — будьте здоровы и сыты. Ваше дело это обещать, а мое — поменьше разрываться, Митенька! Конечно, со временем я умом поняла твой выбор, ПТУ, но чего-то я не до конца чувствую это душой, наверное, я не современная. Поживем — увидим. Тем более, ты все равно поступишь по-своему.

Егор! Прости, я оставила тебя тоже за курицу-наседку. Мне остается надеяться, что ты будешь не хуже меня, а то и лучше.

Дорогой наш папа-Валерик! Я тебя целую. Иногда я напеваю ту песню. Без слов, конечно, хотя иногда бывает порыв что-нибудь присочинить. Тем не менее. И так далее… Понял?

Целую вас общим поцелуем, обняв всех троих одновременно. Хватит ли крыльев? Не волнуйтесь за меня. Скоро напишу. Ох, как я разоткровенничалась.

Ваша глупая мама.

P. S. Егорик! Поменьше спорь с газом, холодильником, пылесосом, телевизором, папиной радиоаппаратурой».

11

Когда он это сказал, мне показалось, я ослышался, — так, по крайней мере, часто пишут в книжках. Будто он не мог сказать ничего подобного, будто он был лучше, чем я думал, а я немного так и думал, что он почти дрянь последняя, но — я надеялся — лучше, чем я о нем думаю. То есть я думал и так, и эдак, размышлял, но надеялся-то я на лучшее. Эт-то на меня похоже!

Вода в речке (в заливе? Мы сидели на пляже как раз в том месте, где устье — без точной границы — соединялось с заливом)… вода там, в этой сложной гидродинамической неразберихе была то ли теплой, то ли прохладной.

Мы сидели все букетом почти возле воды, как раз напротив и правее яхт-клуба, но не со стороны Васильевского острова, а с другой, Приморского парка: то есть пруды за спиной с утками и лебедями, елочки, белочки (еще дальше за ними — Гребной канал), потом растительность, поле для футбола, опять условный лесок, то шире полоса, то поуже, пляж, мы и вода. Купаться там было запрещено, но никто и не лез, воздух был слегка арктический, может быть, поэтому я, опустив поначалу руку в воду, не мог определить точно, какая она. Мы сидели (это я твердо помню) в той части пляжа, где полоса негустого лесочка у нас за спиной была наиболее узкой и хорошо был виден асфальт дороги, а мы — с него. Эту деталь я добавляю для общей картины, для того, чтобы было понятно, кто кого мог запросто видеть. Речь на пляже (так мне сказала, пролетая по двору, прекрасная Ирочка) должна была пойти о покупке супермореходного «Муравья».

И вдруг он и говорит:

— Я здесь, братцы, по-своему распорядился. Такую машину, такой мотоциклик, за такие гроши упускать было глуповато, вот я и взял. Так что плакали наши денежки, все четыреста, а «Муравей» подождет, куда он денется? Да? — спросил он у блондинчика, а тот пожал плечами.

Обе наши девули, и Галя-Ляля и Ирочка, громко так, капризно протянули: «Ну-у во-от, Стив», Региша, конечно, молчала, потом вдруг дико захохотал Венька Гусь, а во мне что-то хрустнуло.

Кроме блондинчика — с машиной, — был и еще парень — тоже с машиной, и на дороге у нас за спиной стояли две машины, на которых мы и приехали. Может быть, они неправильно стояли, не как положено в этом чудесном месте, а, может, и правильно, но — кто его знает! — легко допустить, что это имело значение. Попозже.

— Да, хорош ты гусь, — сказал как-то немного грустно Брызжухин (он сидел чуть ближе меня к Стиву, рядом с Ирой, а она прислонилась к нему плечиком). — Хорош.

Гусь взвизгнул от восторга и замолчал.

— Тихо ты, Веня, — сказал ему Стив. Потом, поцарапав своими когтями песок, добавил: — Надо о будущих деньгах думать, чтобы вам вернуть или все же взять «Муравья», на новые. Вон бутылочка за двадцать копеек плывет по реке. — Это он Брызжухину на бутылку показал. — Нырни-ка за ней, Стасик.

— Вода холодная, — сказал Брызжухин.

— Пустяки-и, наберем на «Муравья», будет у нас каюта, теплая, ты и залезешь погреться. Давай, Брызжухин!

— Здоровье дороже.

— Да-а-а?! А я думал — для тебя деньги дороже.

— Не ходи, миленький, не ходи, — сказала, обняв Брызжухина, Ирочка.

— Достал я для тебя джинсы недорогие, вернее, продал недорого, так ты счастлив был… А? А теперь не хочешь.

— Стивчик! Стив! — сказала Ира. А в глазах у меня плыла над песком, как в мареве, Региша. Отплыв от нас, она опустилась на песок и села поодаль.

— А я знаю, почему ты был, Стасик, так счастлив. Чем дешевле джинсы, тем меньше надо было украсть денег у твоей родной матери. А? Не так, что ли?

Ира вцепилась в Брызжухина. А этот… уже стоял, этот гад ползучий…

…Я его бил, молча (или я ошибаюсь), молча, как говорят — исступленно, по корпусу, по корпусу, — лес трещал! — по корпусу, по подбородку (попал — он закачался), опять по корпусу (может быть, эти от дороги уже шли, не знаю, не знаю…), я не иссяк, нет, просто он, сволочь, сообразил, наверное, что меня тоже нужно бить, что попадаю я прилично, и он стал меня бить, расчетливо, с толком, хотя я и не падал, держал удары, махал руками, как мельница, но удары держал, кровь, соль во рту (может быть, они догадались, подходя, когда он меня добивал, что я — сопляк, куда слабее Стива, всё сообразили, подойдя ближе, а шли в нашу сторону потому, что машины стояли неправильно).

Еще до их окончательного подхода все вскочили, но никто не успел мне помочь. Брызжухин рвался (говорила потом Ирочка) ко мне, но она, дура (говорила она потом), почему-то в него вцепилась, Корш сбил Стива с ног в тот момент, когда они были совсем уже рядом, близко, и первый милиционер взял за шкирку и поднял Стива, а второй просто клещами сжал мою руку, плотненькими тисочками. Им нельзя было, конечно, нас бросать, так что остальные метнулись к леску и исчезли, да и непонятно было, кто они, эти остальные: может, они были трусливыми свидетелями, а вовсе не друзьями и не участниками…

— В машину, — сказал мне второй.

— Можно я лицо помою? — спросил я как-то вяло.

— Можно, — сказал он и повел меня к воде.

Там он отпустил меня, я умылся, вернее, начал умываться.

— Что произошло? — спросил он. Почему-то я отвечал не запинаясь, может, потому, что продолжал мыться.

— Да этот заставлял одного парня лезть в воду за бутылкой, издевался, — сказал я.

— Ты их знаешь?

— Нет, — соврал я, полоща рот от крови.

— А они между собой? Знакомы?

— Вроде нет, не понял.

— Ты-то чего полез?

— Он издевался, — сказал я.

— В каком классе?

— Кто?

— Я, — сказал он, вдруг улыбнувшись.

— В девятом, заканчиваю.

— Отличник?

— Нет, чуть выше среднего. Отличник? — я даже рассмеялся.

— Ну, поехали. Хочешь в милицию?

— Оч-чень, — сказал я. — Вообще-то мне бы не следовало.

— Ну да? Почему?

— Маме это ни к чему. Она нездорова, — соврал я.

— Хм… Ну, оставайся. Ладно. Я все видел, да и лицо у твоего обидчика знакомое, а-а, вспомнил, я здесь его и видал. Выпендривался.

Он ушел по скрипящему песку. Плечи слегка опущены. Седой. Все это я отметил боковым взглядом: я смотрел на Регишу. Она продолжала сидеть на песке, точнее — на дощечке на песке, глядя на воду, мимо меня (потом я понял — мимо всего).

Я подошел к ней.

— Меня предупредили недавно, — сказала она ничьим голосом, и я похолодел, — что тот его привод — предпоследний, значит этот последний. — И дальше, уже как гром выстрела. — Зачем ты это сделал? Зачем ты начал?..

— Не я, так это бы сделал Брызжухин. Стив издевался над ним.

— А раньше? Не издевался? Брызжухин пощадил бы свои хоккейные руки, а оправдание придумал бы. Не в лодке дело, не в мотоцикле, не в пятнадцати рублях. Мой отец и мачеха — не в счет. У меня есть только он, мой родной брат. В школе, когда я была поменьше, только он защищал меня, только он. Хороший, плохой — он мой брат.

Она встала, глядя мимо меня (только раз бегло взглянула), сделала шаг от меня… еще шаг… еще… Уходила… Ушла.

…Ирочка, Галя, Корш, Брызжухин, Гусь протягивали ко мне руки, они очень-очень-очень просили меня отвести их поесть мороженого, они все оплатят, лишь бы я отвел их, не бросал, показал им, где в этой жаре прячется маленькая мороженица. Нет, это было потом, во сне. Я качал головой и отказывался, отказывался. Да нет, вовсе не во сне это было, на самом деле, только минутой позже.

— Не звони мне больше, пожалуйста. Не замечай меня. — Этот голос Региши мне тоже снился, точно накладываясь на тот, что был на самом деле, прозвучал, долго звучал в холоде, под дождем, довольно сильным дождем, накрывшим реку, залив, яхт-клуб, лодку «Муравей»… На меня не упало ни капли.

12

Мы выехали утром, в едва заметную пока, начинающуюся жару. Тучи слегка двигались, ветер был слабый. Где-то в багажнике лежали наши паруса из хэбэ — голубой грот и желтый стаксель, на гроте был номер нашего катамарана, его Алексей Яныч получил в яхт-клубе. Там же, в багажнике, лежали (тоже упакованные) поплавки и чехлы. Наши дебаты о том, как назвать судно, кончились неожиданно. Я, думая о других названиях, внезапно прошептал: «Песня без слов» — «Что? — сказал Яныч, — повтори», я механически повторил. «Это то, что надо, — сказал он. — То самое название. Точка, Егор».

Его старенький «Москвич», который он (имея доверенность) на время легко выпросил у приятеля, вез нас на залив: его самого, Нинулю, Пирожка, наш кораблик «Песня без слов» и меня. Я молча сидел справа от Яныча, а Ванечка и Нинуля — сзади, их он согласился взять не раздумывая, а я почти и не просил, просто сказал (он как раз писал на поплавке название катамарана), нельзя ли поехать с нами моим друзьям, ну, может, и не обязательно катать на паруснике, а просто с нами, за город, и он легко согласился.

Машина катила ровно, и чем больше мы приближались к той точке залива, где должны были остановиться, тем больше я спиной и макушкой чувствовал точки — наши паруса и поплавки в багажнике и над собой — такелаж катамарана. Асфальт помаленьку начал плавиться на солнце, слепить глаза… Странно — я задремал.

Потом был (мой, конечно, но, может, и Яныча) какой-то захлеб, веселая нервность (правда, он меня частенько осаживал) — мы собирали катамаран. Если бы пошел град, наверное, я бы заметил его не сразу, хотя людей приходилось замечать. Пирожок степенно и чинно метался между катамараном и Нинулей, пока Яныч не «отправил» его в куст. Пирожок, хохоча, улетел в самую его середину, а когда выкарабкался, вынужденно стал помогать Нинуле — она готовила на траве, на клееночке, завтрак, сама вся такая красивая, в купальнике нежного бежевого цвета.

Поразительно, когда часа через полтора (а Нинуля с Пирожком уже трижды купались и делали на песке «полуберезку» и даже «березку»), когда наконец катамаран был собран и наш грот тихонечко поскрипывал гиком на ветру, Яныч согласился, даже настоял на завтраке: я-то понимал, что торопиться не следует, но это было уже слишком, катамаран стоял на поляне, еще ни разу не понюхав моря, ни разу, оно было рядом, в тридцати метрах… Нет, этого понять я никак не мог.

— Теперь задача, — сказал Яныч (в руках у него была редиска, хлеб, ириска, чеснок, котлета, пепси)… теперь задача. Я в море иду точно, — глаза его сверкали, — это всем ясно. А дальше… Кто второй? Дама? Или вот этот яхтсмен? — Он налил мне чаю из термоса.

— Что-о? — почти крикнул я после большой паузы, во время которой все мое джентльменство смешалось с грязью. — Как это — Нина?!

— Я уступаю, — нежно сказала она, — слышишь, Егор?

— За тобой — будущее! — крикнул ей Яныч с восторгом. — Будущее, Нинок! Если будет все хорошо, ну, с «Песней без слов», сегодня я перекатаю всех. Двинулись!

— Нет уж, сначала мороженое, — сказала Нинуля, доставая термос с широким горлом.

— И нам с ним, с Егором, тоже? — вяло спросил Яныч.

— Само собой.

— За тобой будущее, Ниночка, — сказал Яныч как-то понуро.

…За четыре угла мы легко донесли катамаран до воды, вошли в воду (холодная!), и катамаран, шлепнув по ней поплавками, сразу же вроде как — не знаю, как это объяснить, передать — ожил, слегка покачиваясь на воде и будто бы мягко, но настойчиво вырываясь. Ветер надавил — и «Песня без слов» затрепетала.

— Залезай, — сказал мне Яныч, держа катамаран за стрингер. Я залез на туго натянутую брезентовую площадку катамарана.

Кажется, Пирожок сказал: «Зря я не взял гитару для ритмичного марша».

— Ты умница, что не взял, — сказал Яныч, залезая рядом и опуская в воду руль и шверт.

Дальше (я точно помню) Нинуля как-то хрипло, хрипловато крикнула:

— Мы будем вас ждать! Ждать!

— Ну, пошли, — тихо сказал мне Яныч, — пошли. — Потом: — Возьми в руки шкот. Да вот он, шкот, вот он. Нашел? Пошла, милая! — Это он уже «Песне без слов». И мне: — Выбери! Выбери шкот. Не так. Еще. Еще чуть-чуть. Еще. Ну, еще же. Та-ак.

Дальше я плохо понимаю, что именно произошло; мы заскользили, заскользили, что-то говорил мне Яныч, смеялся, хлопал меня по плечу, после поставил и закрепил стаксель, легко ходя по гнущейся площадке и передав мне перед этим, что-то объясняя, руль.

Мы скользили, все более явно шуршала пузырьками за кормой вода, а мы шли почти в полный ветер (это он крикнул), мягко забираясь на большую волну и легко соскальзывая с нее.

Я не отворачивался, не смотрел на берег, что-то говорил Яныч о доводке судна, — я не слышал.

Мне было спокойно и ровно и вместе с тем меня легонько трясло, и какой-то, едва ощутимый комочек в горле, ма-аленький такой; я уставился на пустой горизонт («Забыли разбить шампанское, — подумал я вдруг, — даже не брали его»); выскочила на секундочку из воды рыбка, балда этакая…

— Что? — спросил я то ли у Яныча, то ли у этой дурехи рыбки, не слушая ответ. Команды Яныча я улавливал скорее кожей и то выбирал, то потравливал шкот, вдруг осознав, что я мурлыкаю «Песню без слов», вернее «Хороша ли для вас эта песня без слов», мамиритину песню. Или и папину и мою? Это вроде не имело значения.

Большая волна с рваным гребнем умудрилась прыгнуть именно нам навстречу и, разбившись о левый поплавок катамарана, обдала меня солеными брызгами.

Я закрыл глаза.