Хорошая женщина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ДЕБРЯХ

Письмо она нашла дома, вернувшись с очередного собрания местного отделения «Женского Христианского Общества Трезвости». Было одиннадцать часов вечера, и письмо это, как самое обыкновенное и ничем не замечательное письмо, лежало в столовой на столе под тусклым светом газового рожка, прикрученного из экономических соображений и едва мерцавшего под абажуром с нарисованными от руки цветами шиповника. Первой ее мыслью было, что письмо, вероятно, пришло с последней почтой, то-есть в четыре часа дня, и поэтому могло бы попасть ей в руки семью часами раньше, если бы эта неряха Эсси во-время его вручила. Но чего можно ожидать, размышляла она, снимая жакет и шляпу, от девчонки, родители которой неизвестны, от девчонки, взятой в дом с какой-то жалкой фермы и «помогающей по хозяйству» за стол, одежду и два доллара карманных денег в месяц? От девчонки, помешанной, к тому же, на кавалерах? Разве подобное существо может понять, как дорожит она письмами от Филиппа? Что знает такая Эсси о чувствах матери к единственному сыну?

Что письмо от Филиппа, это она узнала по круглому, полудетскому почерку и экзотической занзибарской марке (хороший экземпляр для коллекции ее брата Эльмера).

Миссис Даунс приблизилась к столу гордой походкой женщины, исполненной сознания своего достоинства и своего значения в обществе. Это сознание отражалось в линиях ее внушительного бюста, в посадке ее головы, в вызывающем шуршаньи ее поплиновых воланов и рукавов с буфами. Легко можно было заключить, что в юности она была пышной красавицей в стиле Рубенса, менее томной и чувственной, быть-может, чем его Венеры, но с фигурой, явно склонной к полноте. И красота эта в свое время не прошла незамеченной, ибо в те далекие дни за ней увивалась половина достойных и все недостойные женихи города. В минуты упадка духа, столь редкие у особы, обладавшей совершенно исключительным запасом жизненных сил, она находила утешение в таких мыслях: «Во всяком случае, я могла бы стать женой окружного судьи, или директора банка, или даже управляющего заводами». Но на самом деле она не вышла замуж ни за одного из них (собственно говоря, теперь у нее вовсе не было мужа), так как по ошибке, навеки необъяснимой, она предпочла одного из недостойных — самого ветреного, но вместе с тем и самого обольстительного из всех своих поклонников. Ныне, дожив до сорока восьми лет, она пришла к выводу, что так было лучше, что положение, созданное ее собственными усилиями, удовлетворяет ее больше, чем положение вечно опекаемой жены. Воспоминания о былой красоте, давно огрубевшей под влиянием тяжелой борьбы за существование, она выбросила из головы, как нечто совершенно незначительное по сравнению с добродетелями, которыми наделили ее пережитые невзгоды.

Испытываемое ею чувство довольства собою проистекало из многих источников, среди которых не последнее место занимало сознание того, что, когда мистеру Даунсу «заблагорассудилось покинуть ее» (в таких выражениях думала она всегда об этом событии), — он оставил отнюдь не растерянную и убитую горем женщину. С удовлетворением вспоминала она, как невозмутимо она сожгла его записку, в коей он сообщал, что для мужчины немыслимо жить с таким олицетворением всех добродетелей, — и затем так же спокойно объявила друзьям и знакомым, что мистер Даунс уехал по делам в Китай. И, засучив рукава, она храбро принялась за организацию булочной, дабы прокормить себя и двухлетнего сына — единственное воспоминание об исчезнувшем супруге.

Действительно, она даже не обратилась за помощью к своему брату, Эльмеру Ниману, владельцу фабрики водопроводных принадлежностей, хотя тот мог бы легко ей помочь. Она ни за что не хотела дать ему желанную возможность наставительно сказать: «Ведь я предупреждал тебя!», и отлично понимала, что по своей скупости он все равно не уделит ей средств, достаточных для «приличного существования». Таковы были доводы, на которые ссылался ее рассудок. Но действительные причины, в которых она не отдавала себе отчета, были другого порядка: обладая неукротимым духом и неисчерпаемой энергией, она не могла довольствоваться бездеятельной жизнью и хлопотами по хозяйству.

И вот, почти с самого своего основания, булочная стала процветать. Когда же сталелитейные заводы привлекли в город капиталы и толпы новых граждан, она превратилась в «Булочную и кафе Идеал» и, совсем недавно, в «Ресторан Идеал», занимавший весь первый этаж дома на углу Мэпль-стрит и Главной улицы. Теперь миссис Даунс называли в городе не иначе, как «независимой женщиной». Это означало, что она не имеет долгов, владеет собственным домом и ведет процветающее дело.

Все это она создала из ничего, единственно благодаря своей энергии, и, далекая от мысли почить на лаврах, она попрежнему ежедневно посещала кухню, а в полдень и по вечерам, когда торговля шла особенно бойко, восседала у кассы.

Но мистер Даунс, повидимому, считал, что благополучно выпутался из скверной истории, ибо он так и не вернулся. И когда прошел год, в течение коего его супруга постоянно рассказывала о его письмах и деяниях в Китае, — она отправилась в мрачный мавзолей, служивший обиталищем ее брату, и сообщила последнему, что вот уже несколько месяцев она не имеет писем от мужа и боится, как бы с ним чего не случилось на Востоке. И Эльмер Ниман, преисполненный надежды, что его зять, к которому он относился в высшей степени отрицательно и с которым он не разговаривал, сложил, наконец, свою буйную голову в этом злополучном краю, — передал дело в руки властей. Воспоследовавшие розыски не обнаружили никаких следов исчезнувшего мистера Даунса — загадочный факт, объяснимый, быть-может, для Эммы лишь тем обстоятельством, что он никогда не бывал в Китае и не писал ей оттуда писем.

В положенный срок миссис Даунс облачилась в траур, и память о неверном супруге, погибшем, очевидно, от рук манчжурских бандитов, подернулась романтической дымкой. Она стала называть его не иначе, как «бедным мистером Даунсом» или «моим бедным мужем», а в разговоре с друзьями — «бедным Джэзоном». Она намекала на его вечную жажду приключений, с которой она никак не могла справиться и которая всегда наполняла ее сердце тяжелыми предчувствиями. И ныне, двадцать четыре года спустя, она сама уверилась в том, что кости «бедного Джэзона» давно развеялись в прах среда песков пустыни Гоби. (Ее познания в географии были довольно поверхностны, так что бренным останкам супруга приходилось носиться почти по всей Азии.) Но в свое время это дело весьма тягостно отразилось на нервической диспепсии ее раздражительного брата, причинив ему много волнений, и стоило правительству изрядной суммы денег. Зато оно укрепило легенду о деловой поездке мистера Даунса в Китай и, таким образом, облекло его супругу большим достоинством и уважением в глазах людей, чем обычно выпадает на долю покинутой жены.

В течение этих долгих лет обаяние мистера Даунса постепенно тускнело, и, в конце-концов, ей удалось убедить себя, что, в сущности говоря, он был ничтожеством, посмеявшимся над ее чувствами, бездельником, которого она никогда по-настоящему не любила — или, во всяком случае, любила лишь настолько, чтобы оправдать существование сына перед лицом господа бога. Если бы он «остался в живых», говорила она себе, он продолжал бы свою беспутную, легкомысленную жизнь, оставив ее и сына на милость диспептика-Эльмера. При сложившихся же обстоятельствах она добилась успеха и приличного состояния. Ее некогда страстная и довольно постыдная надежда на его возвращение казалась теперь такой далекой. Теперь она уже не жаждала его возвращения и только боялась, как бы он не встал из гроба, куда его так тщательно запрятали. Много лет этот страх тревожил ее сон, но проходил год за годом без единой весточки от мужа, и под конец она решила, что он, вероятно, и на самом деле умер. Правда, по временам с уст ее все еще срывались выражения, едва ее не выдававшие, например: «Когда мистер Даунс нас покинул…», но, в конце-концов, в них можно было вложить какой угодно смысл.

Каждую ночь благодарила она бога за то, что ее сын — «их сын», принуждена она была сознаться — никогда не узнает, каким «бездельником» был его отец. Для этого полусиротки она была и отцом, и матерью, и ее воспитание оставило на нем свой след. Ее сын стал прекрасным молодым человеком, не узнавшим таких пороков, как курение, пьянство и так далее. Он женился на Наоми Поттс (пользовавшейся во всем набожном мире славой «самой молодой проповедницы слова божия») и отправился просвещать евангельским словом несчастных язычников, обитавших в новооткрытых областях между озером Виктория-Ньянца и Индийским океаном. Он, Наоми и еще один миссионер были первыми проповедниками, ступившими на эту землю. «Мой сын, — гордо говаривала миссис Даунс, — глава миссии в дебрях Африки». «В дебрях Африки», — иначе она не выражалась.

Нет, часто раздумывала она, нельзя представить себе, что Филипп — такой красивый, такой чистый душой и телом, созданный, можно сказать, ее собственными руками, что этот Филипп — сын Джэзона. Только одного она не могла сделать — изменить его наружность: в нем была та же слегка кошачья красота, которая погубила его отца, погубила тем, что заставляла женщин бросаться ему на шею. Вот этого она никак не могла понять: как могут женщины бросаться мужчине на шею, — даже если этот мужчина такой красавец, как Джэзон.

При виде письма, так небрежно брошенного легкомысленной Эсси на стол, миссис Даунс почувствовала досаду: ведь получи она его во-время, она могла бы прочесть его вслух дамам из «Общества Трезвости». Только час тому назад она «злоупотребила терпением» этих дам, прочитав «одно из чрезвычайно интересных писем сына о его работе в дебрях Африки». Письмо это еще хрустело в ее ридикюле, наполняя ее сердце безмерной гордостью, — ибо разве вся карьера Филиппа не говорила лишний раз о силе ее воли? Не будь Эсси таким ничтожеством, она могла бы прочесть на заседании целых два письма.

Миссис Даунс направила свое грузное тело к столу, насадила на нос пенснэ, разорвала смятый конверт и, держа письмо, по своей дальнозоркости, в вытянутой руке, приступила к чтению.

С первого взгляда ее смутила краткость письма и отсутствие приписки от Наоми. Обычно Филипп писал длиннейшие письма.

Она уставилась на письмо, потеряв на минуту способность логически мыслить. Руки ее, не дрожавшие никогда, затряслись. На мгновенье, но только на мгновенье, почувствовала она себя разбитым человеком. Затем она медленно перечитала письмо. Поразмыслив, она ясно поняла, что он сильно потрясен. Письмо было написано наспех и беспорядочно составлено. Даже почерк изменился: место точных и закругленных линий заняли какие-то изломанные, нервные росчерки. И в конце не было обычной фразы: «Мы молимся за тебя каждый вечер».

Сидя в полосе света под розовым абажуром, миссис Даунс пыталась проникнуть в смысл письма. Чувство полного одиночества охватило ее, то чувство, которое она испытала много лет тому назад, прочитав на этом самом месте письмо Джэзона. Филипп возвращается на родину, оставив проповедь слова божия в дебрях Африки! Филипп, всегда и во всем уповавший на бога! «Я ошибся в своем призвании». Что он хотел этим сказать? Разве можно ошибиться в божественном призвании?

Дело серьезное, — это она ясно видела. Он даже не дождался письма от нее. Если бы она только успела написать, все бы безусловно изменилось. И затем — этот зловещий намек, что он оставил бы Наоми в Африке, если бы она не решила последовать за ним. Случилось что-то странное, что-то ужасное, чувствовала она, ибо иначе невозможно было объяснить этот внезапный упадок духа. На причины его не было никаких указаний, если только (шевельнулось подозрение) тут не замешана та англичанка. Она почувствовала на мгновенье, что имеет дело с какой-то страшной тайной, — и ужаснулась.

Когда она несколько успокоилась, ей пришло в голову, что это странное, непонятное письмо можно, пожалуй, объяснить лихорадкой, которой он болел дважды, что оно, быть-может, написано под влиянием страданий от раны. Может-быть, это — лишь преходящая сумасбродная мысль; но все дело в том, что у Филиппа никогда не было сумасбродных мыслей, ибо нельзя же назвать таковыми его фанатическую любовь к богу. Правда, в детстве он однажды выразил желание стать художником, но ей очень быстро и легко удалось его отговорить. Да, он всегда был хорошим и послушным мальчиком и не знал никаких вздорных идей.

С час мучили ее сомнения и страхи. И, наконец, одна ужасная мысль заслонила все другие, мысль, что после двадцати четырех лет тщательного воспитания и надзора, после двадцатичетырехлетних стараний сделать Филиппа столь же совершенным, сколь его отец был далек от совершенства, — кровь Джэзона Даунса вдруг заговорила и отняла от нее сына, которого она все эти годы считала только своим.

Возвращение Филиппа казалось ей почти таким же несчастьем, как, в свое время, бегство его отца. Во второй раз в ее жизни заботливо налаженное существование грозило превратиться в развалины. Как объяснить ей позорную перемену в Филиппе преподобному Кэстору, прихожанам, членам «Общества Трезвости», слушавшим чтение его писем? Невероятная, скандальнейшая история! Разве хоть один миссионер сходил когда-либо со стези, указанной ему богом? И чем может заняться Филипп, перестав быть миссионером?

Она попыталась представить себе смятение и ужас Наоми, отпрыска целой семьи миссионеров. Она, в сущности, никогда не любила Наоми по-настоящему, но теперь чувствовала искреннее огорчение за нее, насколько матери возможно огорчаться за жену сына. «Но Наоми, — тут же подумала она, — должна повлиять на Филиппа, должна снова вернуть его богу». И вдруг ее охватило теплое чувство к Наоми. Ведь Наоми имела четыре года тому назад огромный успех на молитвенных собраниях, она привлекла тогда сотни людей в лоно церкви. Конечно, ей удастся отвратить Филиппа от греха и вернуть его на путь истинный.

Ее первым побуждением было — отправиться с письмом Филиппа к Эльмеру; но этот импульс быстро исчез, как двадцать четыре года тому назад. На первое время она скажет попросту, что Филипп и Наоми возвращаются домой отдохнуть после перенесенных лишений. Филиппу, кроме того, нужно залечить рану, полученную во время восстания туземцев. Жаль, что Филипп не сообщил никаких подробностей, — из них можно было бы сделать такой захватывающий рассказ. Дамы из «Общества Трезвости» выслушали бы его с большим интересом.

Миссис Даунс встала, отклеила марку для Эльмера и храбро сунула письмо в голубое пламя железной печки. Затем потушила лампу и твердым шагом взошла по скрипучей лестнице своего собственного дома, приобретенного ею трудами рук своих, нигде не заложенного и свободного от каких бы то ни было долговых обязательств. Она приняла решение. Она никому словом не обмолвится об отступничестве Филиппа; а пока он доберется до дому, Наоми, быть-может, еще успеет склонить его к добру…

Снова начала она раздумывать, отыскивая объяснения случившегося с Филиппом. Всегда был он покорным и почтительным сыном, если не считать периода его дружбы с Мэри Конингэм. Но в данном случае, конечно, нельзя усмотреть дурного влияния Мэри, потому что она не виделась с ним много лет. К тому же, теперь она вдова с двумя детьми и только позавчера похоронила мужа.

Раздеваясь на ночь, миссис Даунс подумала, что пережила тяжелый, полный забот день, и возблагодарила бога за вложенную в нее огромную жизненную силу, благодаря которой она никогда не знала, что такое усталость. Ей не раз приходилось бороться, — и ныне она, с божьей помощью, снова поборется за спасение сына от тяготеющего над ним наследия отцовской крови. Расчесав короткие жидкие волосы и облачившись в розовый фланелевый капот с высоким воротом и длинными рукавами, она опустилась на колени подле широчайшей ореховой кровати и начала молиться. Она была набожной женщиной и молилась каждый вечер, причем никогда не молилась небрежно или просто в силу привычки. Хотя она и не задумывалась над учетом своих собственных усилий, но на молитву смотрела, как на одну из причин своих успехов в жизни. Для Эммы Даунс религия не имела ничего общего с мистикой или экстазом; в ее руках она превращалась в практическое, деловое орудие для достижения успеха. Но в этот вечер она молилась так страстно, как никогда с тех пор, как в те далекие, далекие дни, когда она со слепой, нерассуждающей страстью просила бога вернуть ей негодного бездельника Джэзона (воспоминание об этом до сих пор заливало ее краской стыда).

Горячо молилась она, чтобы бог направил стопы ее заблудшего сына на стезю добродетели. И во время молитвы в каком-то далеком уголку ее ума возникла мысль, что Филипп — первый миссионер, ступивший на девственную почву, и что поэтому она, пожалуй, сделается в один прекрасный день матерью епископа Восточной Африки.

Когда она, наконец, улеглась в постель, страшное сознание одиночества снова овладело ею. В первый раз за много лет она почувствовала щемящую тоску по Джэзону. Ей захотелось, чтобы он снова, как когда-то, очутился около нее в постели и разделил с нею бремя, которое господу богу заблагорассудилось возложить на ее плечи.

Миссионерский поселок — несколько жалких хижин, из которых две были бревенчатые, обмазанные глиной, а остальные — жидкие сооружения из тростника, крытые соломой — стоял у опушки непроходимого леса, на отлогом холме над болотистым берегом озера. Растительность окружавшего его со всех сторон первобытного мира то поражала сочностью и пышностью, то почти исчезала, выжженная солнцем, а земля то пропитывалась влагой, встававшей горячим туманом, то так пересыхала от зноя, что странные, фантастические птицы и звери сбегались за сотни миль к источнику жизни — озеру, чтобы утолить жажду, перегрызть друг другу горло и усеять своими костями берега. Некогда этот поселок был факторией португальцев, занимавшихся торговлей рабами, но когда торговле наступил конец, девственный лес снова завладел его территорией. Деревья проросли сквозь крыши, буйные лианы оплели частокол и стены лачуг. В таком виде его нашли они — молодой Филипп Даунс, его чахлая, бледная жена Наоми и странный швед Свенсон, почему-то вдруг решивший, что господь велит ему оставить место больничного служителя и заняться спасением языческих душ. Из них троих только одна Наоми, дочь миссионера, имела понятие об ожидавших их лишениях. Филипп был двадцатитрехлетним юношей, ни разу не переступавшим границ родного штата, а Свенсон — только огромным, тупым верзилой с льняными волосами и силой быка.

Их окружал мир фантастических преувеличений, где тростник, росший на берегу озера, не уступал в росте деревьям, а топтавшие его звери ветхозаветным левиафанам. Иногда, в дождливое время года, целые куски берега уносились водой и вместе с населявшим их зверьем и птицей уплывали в туманную даль по мутным, желтовато-зеленым волнам озера. И долго маячили на горизонте эти причудливые корабли, полные перепуганных ибисов, диких уток и розовых фламинго, расцвечивавших по утрам берега озера переливчатыми красками солнечного восхода.

В э…