Хорошие новости

9:05

…Маргоша, свинья хитрая, взяла и ушла в конкурирующую фирму, с утра Большому Боссу заявление на стол — и привет, имела я вас всех в виду. Неустойка? — ей новый работодатель проплатит, х-ха!

Арутюнов слушал и мрачнел. Он уже догадывался, чем это грозит лично ему. А БоБо всё раздувал ноздри, брызгал слюной и демонстрировал завидное знание непечатной лексики; «летучка» внимала с каменными лицами, даже Маркьялов не решался на свои вечные хиханьки.

— В общем, так, — сказал БоБо, в очередной раз помянув всех родственников Маргоши до сто первого колена включительно. — Кому-то придется пока поработать мальчиком, который прикроет задом эту плотину. — Босс любил цитировать великих и приводить примеры из мировой истории, но часто путал детали. — Задом, а не пальцем, потому что геморроя здесь будет по самое не балуйся. Кто у нас известен своим позитивным мышлением? Борисыч, ты как, возьмешься?

— У меня башка под это дело не заточена, — угрюмо сказал Арутюнов. — Ничего я не нарою, даже на вечерний выпуск, а если ежедневно — вообще труба. Только Маргоша умела делать из пшика конфетку. И потом, Босс, у меня на сегодня репортаж с корриды, уже и анонсировали.

— На корриду пошлем Маркьялова с практикантом, снимут с верхов и с середины, Маркьялов добавит здорового цинизма, практикант… как бишь его?.. ладно, не важно, в общем, с практиканта — свежесть ощущений, получится что надо. А ты займешься хорошими новостями.

— Так башка же…

— В полчаса тебе ее перепрограммируют, не ной. Ведомым возьмешь Спицина. Отработаешь неделю — поговорим о твоем спецпроекте, ага?

— «Муху»…

— Какую Спицин захочет, такую и берите, скажешь, мое личное распоряжение. Давайте, хлопцы, дуйте на всех парах в «перековочную», а потом беритесь за дело. С вас минимум два материала, потому что, учтите, кроме корриды у нас сегодня пойдет катастрофа нефтяного танкера и по мелочи что-нибудь. А удоды со своими гребаными «весами»…

Дальше можно было не слушать — известная песня, БоБо ее поет при каждом удобном случае, и правильно поет. Полтора столетия писатели-фантасты медитировали на тему контакта с пришельцами, а когда дошло до дела, всё оказалось по-другому. Может, кто-то и о таком варианте писал, да только…

Ну вот, например, эти их суперпродвинутые технологии, которыми uddod’ы одарили землян. Зачем? Зачем дарить летающее «блюдце» и в то же время категорически запрещать любые космические исследования, даже выход на орбиту? И главное, выбора-то людям не оставили, бесплатный сыр вручили, а дальше…

А дальше — изволь расплачиваться!

Ладно бы требовали выдать им энергоресурсы или право демонтировать и вывезти на свою удодскую планету пирамиду Хеопса — Арутюнов бы еще понял. Даже с космосом ясно, у них может быть тысяча и одна причина не выпускать туда людей.

Но «принцип весов»!.. «Средства массовой информации землян излишне наполнены сообщениями о катастрофах, взрывах, террористических актах и тому подобном. Чтобы уравновесить поток отрицательной энергии, транслируемой человечеству, каждому СМИ надлежит в равных пропорциях подавать плохие и хорошие новости. В противном случае означенное СМИ будет закрыто или передано другому владельцу — если тот, в свою очередь, докажет, что способен выполнять упомянутое условие, то есть соблюдать „принцип весов“».

Сперва идея показалась неплохой, по меньшей мере оригинальной. Рейтинги, как ни странно, повысились; опросы свидетельствовали: есть люди, которые с удовольствием смотрят репортажи об успехах доярки Зэ, нацедившей за день столько-то бидонов молока. А другие с еще большим упоением ждут сообщений о бедах, обрушившихся где-то на кого-то (но не на них! слава богу, не на них!!!).

Однако первая волна эйфории очень быстро прошла.

Тогда-то Антуан Лекуантре и написал свою знаменитую «Рутинную радость».

9:31

«Муху» Спицин взял самую скоростную и маневренную, он давно мечтал на ней полетать.

— Только давай без крутых виражей, — попросил Арутюнов, пристегиваясь. — Учти, я сегодня плотно позавтракал.

Спицин неразборчиво буркнул, колдуя над пультом управления. В двух выпуклых полусферах-«глазах» весь мегаполис виден был как на ладони — причем ладони изрядно выпачканной, утыканной острыми блестящими иглами небоскребов. Редакция «Вестей» занимала один такой в самом центре города, отсюда до «перековочной» было десять минут лёта.

Судя по тому, какой темп взял Спицин, он намеревался долететь за три.

— Не шустри, — снова попросил Арутюнов. — Времени еще навалом, успеем. Расскажи лучше, откуда Маргоша брала сюжеты?

Спицин криво усмехнулся, его отражение в стеклянном «глазу» казалось вытянутым, искаженным. Из-за этого Спицин выглядел так, будто вот-вот взорвется или разобьется на мелкие осколки.

— Знал бы, откуда брала, думаешь, работал бы до сих пор ведомым? Да еще у такого жлоба, как наш БоБо?

— Подожди, но ты же летал с ней вместе.

— И что? Она командовала, я вел машину. — Спицин досадливо дернул плечом. — Маргоша всегда знала, когда что случится.

— Заранее готовилась?

— Иногда — да. А иногда бывало: летим в одно место, она вдруг: «Всё, разворачиваемся и давай туда-то» — в совсем противоположную сторону. Прилетаем — и попадаем на свежий случай, с пылу с жару. О котором, заметь, никто заранее знать не мог даже час назад!

— Где она живет?

— На Коперника, бывшей Космонавтов. А что?

— Ничего, — покачал головой Арутюнов. — Это, кажется, где-то в пригороде?

Он включил на своем индивидуальном видеофоне (по сути — мини-компьютере) карту города и ввел в поисковую строку название улицы. «Инди-вид» показал соответствующую схему — да, почти в пригороде. Далековато.

«Ну, там видно будет…»

— «Перековочная», — сообщил Спицин, сажая «муху» на летную площадку. — Иди, я подожду.

Арутюнов выключил «инди-вид» и попросил ведомого проглядеть текущие новости, может, что интересное попадется. Хотя знал, конечно: ничего толкового там не будет, на любой случай, хотя бы мельком засветившийся в СМИ, слетятся журналисты из всех дешевых изданий; им со Спициным там делать нечего.

Им, кровь из носу, нужен эксклюзив. И так рейтинги ни к черту…

«…Рейтинг, — писал в „Рутинной радости“ Лекуантре, — держит нас всех в заложниках. Не только журналистов, но и тех, кто находится по ту сторону экрана. Идеальная ситуация для владельцев телеканала: зритель, включивший телевизор, уже не может отойти от экрана. Если для этого понадобится новая модель, которая будет не только транслировать передачи, но и производить попкорн с кока-колой, не сомневайтесь, — ее изобретут.

Однако пока у всех нас есть более насущные проблемы, и связаны они с теми нововведениями, которые появились на ТВ после вмешательства удодов. Раньше внимание зрителя привлекали только пресловутыми тремя „С“: сексом, смертью и сенсацией. (Каналы, где с утра до ночи демонстрировали аквариумных рыбок, не в счет.) Теперь в игру вступили так называемые хорошие новости, которые мы, следует в этом признаться, не умеем ни сформулировать, ни правильно подать зрителю. А тот, в свою очередь, разучился их потреблять.

Кое-кто может подумать, что это проблема только журналистов. Они должны удерживать потребителей своей продукции у экрана, но те вовсе не обязаны „съедать“ всё. Нет и еще раз нет! Зритель уже вовлечен в этот процесс — вовлечен теми самыми СМИ, которым на роду написано вести за него бесконечную борьбу: с такими же СМИ, а также с книгами, театром, кино и проч. По сути, борьба эта давно уже проиграна остальными участниками, теперь ТВ борется с самим собой — так змея пожирает свой хвост. Порог восприимчивости обывателей постепенно понижается: то, что раньше становилось предметом недельных обсуждений, теперь кажется вполне рутинным делом: ну взорвали дом, ну налетел тайфун, ну еще одна автокатастрофа…

Мы разучились удивляться, ужасаться, а вскоре разучимся и радоваться.

Чтобы привлечь внимание зрителя, СМИ вступили в своеобразную гонку вооружений: каждый старается показать более кровавую трагедию, более масштабное бедствие.

И вот теперь — „хорошие новости“ и „принцип весов“.

Некоторые социологи утверждают, что введение этого принципа оздоровит общество. Результаты, что мы наблюдаем уже сейчас, вроде бы говорят о том же: значительно снизился уровень самоубийств, повышается из года в год коэффициент альтруизма, выведенный Бармакиным и Дихно.

Однако путь, навязанный нам, — это путь в ад. Не в тот, средневековый, с чертями и сковородками. Мы своими руками обустраиваем ад здесь, на земле, — хотя многим и многим он долгое время будет казаться раем.

В этом, собственно, и заключается одно из адовых свойств…»

9:40

— Господин Арутюнов? — уточнил безликий голос у него над головой. — Евгений Борисович?

— Я.

— Будьте добры, подождите. Мастер освободится через пять минут.

Приемная «перековочной» выглядела обычно: небольшая комната с минимумом мебели. У стен — мягкие кресла и журнальные столики, на стенах — картины. Арутюнов уже бывал здесь, но, как и тогда, смотрел на все с живейшим интересом, пытаясь отыскать, подметить черты неотсюдошности… ну хоть чего, хотя бы картин… или столиков… или дверной ручки…

Искал и, как в прошлый раз, не находил. Всё было абсолютно земным, эти картины (ваза с астрами; пейзаж: саванна, львы, пара слонов; портрет молодой женщины в белом) мог нарисовать любой не самый талантливый художник с Земли. А мебель наверняка изготовили на местном заводе, даже не по спецзаказу — типовой набор для небедного офиса. Журналы на столиках — тем более здешние.

Кроме того, весь персонал «перековочной», точнее, все, кто непосредственно встречался с клиентами, — тоже были людьми. Никто и никогда не видел удодов, а сами они никак не объясняли свое нежелание показываться на глаза землянам. Еще одна данность, с которой поневоле приходилось мириться, когда в действие вступали аргументы сильнейшего. Одно время даже ходили слухи о том, что удодов не существует, их придумали спецслужбы, чтобы провести над человечеством некий эксперимент и допустить широкие массы к использованию секретных разработок этих самых служб.

Арутюнов, конечно, в такую чушь не верил. Ни одной земной спецслужбе не по силам было изобрести столько всего; ладно, может, изобрести и по силам, а вот полностью устранить неполадки и сбои… — не-ет, это точно было делом не человеческих рук!

Вот почему он в свое время согласился на вживление сенсор-читчика. Это медицина местного разлива стопроцентно ничего не гарантировала, разве только летальный исход, а звездные хирурги все делали по высшему разряду. И что удивительно, за деньги, за евро или «у.е.» — как удобней заказчику. Вот куда они потом их девают? Оплачивают труд мастеров, которым всей работы — уложить клиента на кушетку, надеть на него шлем-хирург, а дальше стой да жди, пока красная лампочка не погаснет, зеленая не загорится; тогда шлем можно снимать: операция закончена.

«Ну, — подумал Арутюнов рассеянно, — еще, наверное, за электричество платят. И за аренду помещения».

Так или иначе, а многочисленные офисы удодов, где предлагались самые разные услуги, плоды их продвинутой технологии, люди посещали часто. Арутюнов про это даже репортаж делал: кто, зачем, как относится к инопланетянам (к «нашим гостям», инопланетянами их почему-то старались не называть). Он тогда еще не был сенсор-журналистом, всего лишь обычным корреспондентом. И тем репортажем пытался решить для себя вопрос: соглашаться на операцию? нет?

Он боялся. Когда в твоем черепе высверливают отверстие до мозга, какими бы ни были гарантии… ну в самом деле, если что-нибудь не заладится — куда пойдешь с этими гарантиями? Вообще сможешь ли после операции ходить и членораздельно говорить?..

Но Витальку нужно было устраивать в детский сад, Людмила настаивала на самом лучшем, Арутюнов соглашался с ней, но… «Самый лучший мы не потянем». — «Надо что-нибудь придумать. Это же и твой сын». — «Люд!..» — «Ну я не знаю, поищи канал, где платят больше. Мне вон Наталья наша обещает прибавку к зарплате через пару месяцев. Как-нибудь справимся…»

А спустя неделю шефиня (Арутюнов тогда еще не работал на БоБо) предложила лечь на операцию, стать сенсор-журналистом.

В те годы никто не был уверен, что операция безвредная. Удоды давали гарантии, но — смотри выше. И Арутюнов размышлял и собирался с духом — долго, мучительно, хотя позже понял: всё давно было решено, и он подсознательно об этом знал.

Когда Лекуантре в «Рутинной радости» написал о пониженном пороге восприимчивости у зрителей, он не упомянул об одной «маленькой» детали: у журналистов этот порог занижен значительно больше, чем у тех, кто находится по другую сторону экрана…

В какой-то момент Арутюнов поймал себя на том, что изменился: стал легче срываться, любой пустяк вызывал у него раздражение; очередной пожар или катастрофу он воспринимал как некий информационный повод — и не более того. Его жизнь оказалась насыщена до предела, рутина диктовала свои законы, и нужно было либо принять их, либо навсегда выйти из игры. Это как в бурном речном потоке: плыви по течению, а если решишь идти вспять — собьет с ног, ударит о камни, захлебнешься, утонешь…

Он успокаивал себя тем, что ничего страшного в этом нет. Все вокруг живут именно так, это нормально. Подсиживать коллегу-конкурента — нормально. Сгустить краски и сделать яркий материал (пусть и оскорбляющий чувства родственников пострадавших) — нормально. Родителям на праздники посылать открытки электронной почтой — нормально (и очень удобно: на сайте программируешь всё на годы вперед, и даже если потом забудешь… или, как у Арутюнова, со временем будут полные завалы, — поздравление всегда придет вовремя).

Пару-тройку раз изменить жене? — тоже нормально, все так делают. Людмилу он, конечно, любил — не «по-прежнему», а так, как любит большинство проживших в браке не год и не два: уже без восторга обожания, чуть более рутинно, что ли. Обычная жизнь, обычные хлопоты, маленькие повседневные радости. Многие мечтают о таком.

Когда-то Арутюнов хотел добиться признания, успеха — не обычного, а особого. Так, чтобы золотыми буквами в скрижалях истории человечества оттиснуть собственное имя.

Тоже, кстати, обычные мечты, которые, как правило, с годами тускнеют, а потом и вовсе истаивают. У него хватило ума понять: ни один журавль, даже самый мелкий, в ладони не поместится. Лучше уж откармливать свою, персональную синицу — откармливать, лелеять, делать максимально похожей на журавля.

«Для чего живем? В чем смысл бытия?» — оставьте эти вопросы для философов-дармоедов. Арутюнов жил от вершины к вершине… ну хорошо, от ступени к ступени, но шагал только вверх. Стать журналистом. Стать востребованным журналистом. Известным. Хорошо оплачиваемым. Перейти на более престижный канал. Пробить свой авторский проект. Стать — черт возьми, встать! — еще на одну ступеньку выше.

Перебирают ногами все, поднимаются вверх — единицы. И порой, как в случае с «хорошими новостями», ты делаешь шаг назад, чтобы потом перепрыгнуть сразу через несколько ступенек. Он заменит Маргошу, а БоБо запустит его проект.

Если только Арутюнов вытянет «хорошие новости». А для этого надо сперва «перековаться», а затем…

Ну, там видно будет.

9:47

— Ложитесь на кушетку, Евгений Борисович.

В прошлый раз его обслуживал другой мастер — чуть полноватый, с неровной проталиной лысины на макушке. Мастер потел, нервничал, старался этого не показывать. Арутюнов нервничал не меньше, но вместе с тем испытывал некое предощущение взлета, шага даже не вперед — в сторону. Кажется, впервые в жизни он рисковал так дерзко — и при этом не знал, что его ждет в случае успеха. Сенсор-журналистика тогда еще только входила в моду, и высказывались серьезные опасения в ее жизнеспособности, дескать, массовый зритель финансово не готов к новым телевизорам (по сути — уже и не телевизорам, а более сложным аппаратам, способным транслировать одновременно картинку, звук, запах, вкус и тактильные ощущения).

Нынешний мастер был помоложе, действовал уверенно: надел на Арутюнова шлем, уточнил: «„Перековываем“ под „хорошие новости“?» — и нажал клавишу, запуская процесс.

Как и в прошлый раз, больно не было. Было странно. Словно правы древние мыслители, и душа человеческая способна, покидая тело, странствовать по иным мирам. Виделось Арутюнову разное, и мгновения превращались в столетия, миллионолетия, эоны: он проживал тысячи жизней, в одних был слепым, в других обладал необыкновенно острым зрением, работал дегустатором, оратором, превращался в гениального художника или любовника, писал стихи и музыку, создавал шедевры кулинарного искусства, был всеми, кем только возможно стать в мечтах и наяву.

Всякий раз он стартовал с одной и той же жизненной точки: с момента «перековки». Перебирал все возможные варианты, а потом…

Потом останавливался на том единственном, который выбрал сам, ложась на кушетку.

Тогда, почти десять лет назад, Арутюнов стал сенсор-журналистом общего профиля. В те годы о специализации еще не задумывались, ее черед пришел позже.

Принцип работы сенсор-журналиста был прост. Погружаешься в самую пучину событий и стараешься наиболее полно прочувствовать всё, что происходит, — прочувствовать, увидеть, услышать, вдохнуть запах гари (или аромат нового сорта роз), ощутить на губах вкус пепла (или оригинального японского блюда). Разумеется, при этом возникают проблемы с записывающими устройствами: скажем, датчики на коже в экстремальной ситуации только мешают.

Решение, предложенное удодами, было простым и изящным: не пытаться «выловить» по отдельности ощущения вкуса, цвета, запаха, а фиксировать их там, куда они поступают, — в мозгу. Ну а потом с помощью перекодировщика транслировать аудитории. (Далеко не каждый зритель согласился бы на вживление в мозг устройств, подобных сенсор-читчику, но технологии «наших звездных гостей» позволяли решить эту проблему так, чтобы все остались довольны.)

Потом, когда большинство ТВ-каналов полностью перешли на сенсор-журналистику, когда стали появляться первые художественные сенсор-фильмы, решено было уже на этапе приема и фиксации ощущений некоторые из них отсекать как лишние, мешающие всецело распробовать восторг или ужас.

Тогда Арутюнов «перековался» второй раз, под «плохие новости». («Хотя это бред сивого удода, — язвил БоБо. — Не бывает плохих или хороших новостей, есть просто новости, и всё. То, что интересно людям, то, ради чего они готовы тратить свое время. Как по мне, это и есть хорошие новости, а все, что заставляет людей переключать каналы, — плохие. И точка!»)

Во второй раз все повторилось: такой же полет в никуда и вереница жизней-возможностей. Кое-что из увиденного во время «перековки» произошло с Арутюновым на самом деле — но он не придавал этому особого значения. Такое случается с каждым, рассказывали коллеги. На встрече с однокурсниками Машка Длинная говорила, что Дима Ткачук после «перековки» взял да и попытался прожить тот из увиденных вариантов, который ему больше всего понравился. Вроде у него получается; но Ткачук с тех пор сильно изменился и твердо уверен: удоды для того и поставили «перековочные», чтобы показывать людям варианты развития их судеб. Сам Ткачук никогда на встречи с однокашниками не приходил и вообще из города уехал. Он всегда был со странностями.

«А может, — думает Арутюнов, лежа на кушетке, — может, взять и тоже…»

Он знает, что никогда не сделает этого, нынешняя жизнь его вполне устраивает: да, она могла быть лучше, но могла — и хуже, намного хуже.

Просто иногда так сладко помечтать, представить себе другие варианты судьбы.

— …Операция завершена успешно. Поздравляю, Евгений Борисович. Теперь ваша специализация — «хорошие новости».

10:35

— Уже? — Спицин снял наушники-капельки и с хрустом потянулся. — Ну, куда теперь?

— Куда… В галерею на Кузнецкой, наверное; что же делать — подстрахуемся.

— Очередная выставка этого новомодного малевальщика, — поморщился Спицин. — Видел я парочку его картин: ни мысли, ни чувств.

— Мысли и чувства — наша с тобой задача. — Арутюнов и сам понимал, что репортаж с недавно открывшейся выставки — новость так себе, но даже она лучше, чем ничего. («Хотя без эксклюзива к БоБо не суйся!»)

Кузнецкая площадь славилась выставочными залами, сюда спешили туристы, здесь местная богема вела свои маленькие высокохудожественные войны — бескровные, но способные повергнуть в прах или вознести на местный Олимп того или иного, выражаясь по-спицински, малевальщика. Место, богатое мини-событиями, — и оттого излюбленная кормушка для журналистов второго эшелона, материалы которых идут в самом конце выпуска в рубрике «Калейдоскоп». Ну а крупные «акулы пера» здесь же добирали по мелочи «хороших новостей» для уравновешивания новостей похуже.

— Включай. — Арутюнов и сам воткнул штырек в разъем за ухом, провод надежно упрятал в волосах, надел на голову кепку с длинным козырьком. Кассета, на которую сенсор-читчик будет записывать (уже записывает!) все ощущения Арутюнова, находилась под кепкой, надежно зафиксированная. Ни к чему привлекать лишнее внимание, окружающим совсем не обязательно знать, что ты — журналист. — Ну, ни пуха, ни пера, — Арутюнов надел темные очки и пошел к галерее, над которой висел плакат: «Наконец-то! Выставка известного…» — и так далее. Каждые пару минут плакат менял цвет, буквы на нем ярко вспыхивали, начинали играть в чехарду, а затем снова выстраивались в то же самое объявление.

Арутюнов оглянулся. Спицин, как и положено, держался позади, чтобы снимать общие планы — в этом и заключалась задача ведомого.

Они походили по выставке — картины были аляповатыми, совершенно не впечатляли, и Арутюнов через силу пытался вызвать в себе хотя бы легкий интерес к этим «шедеврам». Ведомым быть проще, его эмоции при монтаже напрочь вырезают, а вот ведущий обязан восторгаться или ужасаться.

«И не путать одно с другим», — подумал Арутюнов, который сейчас готов был именно ужаснуться. Все эти серо-бурые пятна, линии, кольца, квадраты мог нарисовать любой, кто способен удержать в руке кисть. При чем тут искусство?!

Нет, с такими эмоциями материал в «хорошие новости» точно не поставят! Арутюнов вышел из зала, минут пять сидел на скамейке и дышал по особой восточной системе — расслаблялся, приводил чувства в порядок. Спицин тем временем изучал то, что выставлялось в других галереях.

Успокоившись, Арутюнов тоже сходил поглядеть на несколько инсталляций, чтобы хоть там записать на кассету позитивные эмоции. При монтаже их можно будет наложить поверх нужной картинки, звуков и запахов.

В одном зале бородатый живописец в лихо сдвинутом набок берете рисовал собственно зал и посетителей в нем. То, что уже было изображено на полотне, транслировала на огромный, во всю стену, экран камера за спиной у художника.

В другом зале вьюноша, хрупкий телом и душою, нахлобучил сенсор-шлем и рисовал картины в своем воображении. Зрители могли видеть их на мониторе: диковинные цветы, причудливые птицы, нагромождения кристаллов… увы, примерно раз в две минуты все это высокодуховное великолепие расплывалось, шло волнами, вместо птиц и цветов возникали совсем иные образы: обнаженные грудастые тетки мастерски ублажали молодого человека, в котором не без труда угадывался автор этих шедевров.

Еще один творец инсталлировал в изображение собственный голос: с помощью звукописца его песни становились цветными картинками. Вокалистом он был неважным, что с бездушной тщательностью подтверждали полотна.

— Полный отстой, — прокомментировал Спицин, когда они наконец оставили художников в покое и сели пообедать в подземном ресторанчике неподалеку от Кузнецкой. — БоБо нас на промокашки порвет. Будем бедные.

— И поэтому, — сказал Арутюнов, допивая кофе, — сейчас мы полетим… где, ты говорил, живет Маргоша? на Коперника? Вот на Коперника и полетим.

13:28

«Муха» неслась над городом почти на предельной скорости. Спицин вывел ее на верхнюю воздушную трассу, здесь поток машин был плотным, в ярких лучах солнца выблескивали серебристые бока «блюдец», отливали алым корпуса «фламинго», матово светились «жукобусы». Под ними на меньших скоростях летел транспорт погабаритнее, а уж по земле ехали либо заядлые консерваторы, либо те, чей пункт назначения находился поближе, не в пригороде.

Зато в пригороде — тише и воздух чище, не всякий может себе позволить жить там. Соболевская — могла.

О Маргоше в редакции слухи давно ходили… разные. Она умела то, чего остальным не удавалось — и не только в «Вестях», но и на других каналах. Это ведь лишь кажется, что хорошие новости найти проще простого. Собственно, когда-то так оно и было — было да сплыло.

«Мы наблюдаем лишь начало „гонки вооружений“, — писал Лекуантре в „Рутинной радости“, — первый и самый безобидный из этапов. Владельцы ТВ-каналов не могут себе позволить пускать в эфир некачественный продукт, даже когда речь идет о навязанных, мало кому интересных (так только кажется) „хороших новостях“. Телевизионщики обязаны будут сделать ХН привлекательными.

Сейчас сам факт их трансляции, новизна — лучшие стимулы для того, чтобы мы, не отрываясь, пялились в экран. Спасение котенка, который забрался на дерево и не может спуститься. Школьники, по собственной инициативе помогающие старушкам. Успехи нашей футбольной команды. Все это мы уже видим — и привыкаем точно так же, как привыкали к землетрясениям, наводнениям, захватам автобусов террористами. Вот-вот наступит момент, когда зритель с зевком („Опять то же самое!“) потянется к пульту управления.

И тогда наступит эра новых „хороших новостей“. Журналисты поневоле должны будут проявлять все большую изобретательность; возможно, повышать собственный кругозор, чтобы найти, вычленить, правильно подать все более радостные „хорошие новости“.

Появится новая индустрия, новая профессия. И сенсор-журналистика, которая недавно подтвердила свою жизнеспособность, рано или поздно вынуждена будет учитывать разделение на блоки позитивной и негативной информации (что само по себе — нонсенс, ибо информация не может, не должна быть со знаком „плюс“ или „минус“).

[…] Мы теряем право самостоятельно оценивать то, что происходит. О да, большинство событий кажутся (подчеркиваю — кажутся) вполне однозначными. Тайфун разрушил дома на побережье — плохо? Плохо. Но строительные фирмы, пожалуй, оценят это в несколько ином ключе. Изобретен или подарен удодами новый способ получения энергии, экологически чистый и дешевый. Великолепно? Скажите об этом хозяевам заводов по производству двигателей внутреннего сгорания!

Постепенно, исподволь у нас отнимают право думать, размышлять, анализировать. О, это происходит как бы с нашего согласия, никто ведь не приковывает нас наручниками к телевизору, никто насильно не читает нам утренние сводки новостей из газет.

Но теперь журналисты будут конкурировать друг с другом, в том числе — за то, чтобы решать, что есть „хорошо“ и „плохо“. И за то, чтобы именно своими „хорошо“ и „плохо“ привлечь наше внимание.

Боль, страх, чужие горести уже стали для нас обычным делом. Теперь наступает черед радости.

И не нужно думать, что это будет так легко — вызвать позитивные эмоции у тех, кто ими пресыщен донельзя».

А вот Маргоша это умела: как-то ухитрялась находить темы, оказываться в нужном месте в нужное время. Семь или восемь веков назад ее бы обвинили в колдовстве и сожгли на костре. Как Коперника.

Или это Джордано Бруно сожгли?

Арутюнов хмыкнул: кажется, поверхностная эрудиция БоБо заразительна.

— Слушай, Борисыч, — решился наконец Спицин, — это, конечно, не мое дело… Ты же понимаешь, что ее сейчас дома нет?

— Понимаю, Спицин. Не бойся, вламываться к ней в квартиру я не собираюсь, никакого криминала. Просто устроим небольшое журналистское расследование.

— Уже полдень, если мы до вечера ничего не нароем, БоБо нас самих уроет. И асфальтом сверху закатает.

— А что ты предлагаешь? Уйти в «свободное плаванье», кружить над городом и ждать, что повезет? Ты же сам просматривал релизы, ничего толкового сегодня не предвидится. А в случайности я не верю. Ты ведь не будешь спорить, что Маргоше кто-то сливал информацию?

Спицин помотал головой.

— Вот и мне так кажется.

— Ну а какое расследование ты собираешься проводить? Если без того, чтобы забраться к ней в квартиру…

— На месте сориентируемся, — туманно ответил Арутюнов.

Он еще сам до конца не решил. В том числе насчет квартиры.

14:15

Старушки у подъезда говорили о Маргоше охотно. Ах, какая умница-красавица, душенька-лапушка! Мы ее всегда смотрим, после ее материалов жить хочется.

Одна сказала это и с намеком зыркнула на Арутюнова — кажется, узнала. Ну да, после того его репортажа из приюта для бродячих собак… Жестокий был репортаж, жестокий и рейтинговый, трижды повторяли в прайм-тайм.

После него мэр издал указ о еженедельных проверках в приютах, полетели головы (на сей раз не собачьи — человечьи), стали строже меры контроля за владельцами домашних животных. Человеку, купившему щенка, а через пару лет вышвырнувшему взрослого зверя на улицу, грозил солидный штраф.

Обо всех этих изменениях к лучшему потом сделала материал Маргоша.

— …Да редко дома-то бывает, редко. Это ж работа нелегкая, в наши дни о добрых делах рассказывать, раньше-то казалось, вообще в мире одни беды творятся, катастрофы и политика, вот и всё. А? Гости? Ну, хаживают, бывает, хаживают. А вы почему интересуетесь? — Востренький взгляд старушонки блестел, точно спицы в ее руках. Каждая из сидевших на скамейке бабуль не просто чесала языком, а одновременно занималась полезным делом: одна внучке фенечку с неоновыми нитями плела, другая — носок с электронным подогревом любимому зятю.

— Спрашиваю, потому что хочу понять. Она ведь уволилась от нас.

— Да вы что?! А как же новости?!.

— Вот я и пытаюсь разобраться, может, ее кто-нибудь… сбил с толку, — Арутюнов нарочно употребил выражение, когда-то давно встреченное им в одной старой книге. «Говори с аудиторией на понятном ей языке» — одно из золотых правил любого журналиста. Второе: «По возможности игнорируй неудобные для тебя вопросы» — так что на «как же новости?» он решил не отвечать. Скоро сами догадаются.

Бабульки переглянулись. Та, что плела фенечку, качнула головой:

— Ну, чтоб какие особые гости ходили — так и не было, да?

— Не было, — подтвердила другая. — К ней, правда, раз в две недели парнишка из службы приходил, помнишь?

Арутюнов насторожился:

— Из какой службы?

— Из почтовой, курьерской.

— Ага-ага, — закивала та, что с блестящим взглядом. — Приходил! В ихнем дурацком комбинезоне, цвет — как будто в кетчупе вывалялся! Этакая безвкусица!

— Каждые две недели? — уточнил Арутюнов. — А что приносил, не видели?

— Разве ж он нам стал бы показывать? — резонно возразили бабуси.

— Ага, да и что показывать, он же без пакетов входил, выскочит из «мухи», в руке — папка, и пошел.

— А когда он в последний раз приходил? — вмешался Спицин.

— Вчера как раз и приходил, ага.

— Ничего странного вы не заметили?

— Да нет. Правда?

— Правда, — подтвердили остальные старушки.

— И Маргарита вела себя как обычно?

— А как же ей себя вести-то? С рассветом поднялась и упорхнула, только ее и видали. Так торопилась, что, Семеныч говорит, и пакет не забрала.

— Значит, все-таки был пакет?

— Значит, был, — аж сама удивилась та, что плела фенечку. И уже с уважением глянула на Арутюнова.

— А кто такой Семеныч?

— Да вахтер наш, кто ж еще! Вон сидит, глаза портит. Сколько раз я ему говорила: лучше радио послушай или купи диск со звукнигой — нет же, подавай ему бумажную и только! Вот вы, молодой человек, как читаете? — повернулась бабуля к Спицину.

— Вообще-то, — смутился тот, — я мало читаю. Не успеваю, — добавил, как будто извиняясь, — работа.

Очень вовремя зазвонил его «инди-вид» — и на экране появилась хмурая физиономия БоБо.

— Ну что, как успехи, хлопцы?

— Процесс идет.

— Мне нужен не процесс, а результаты! — выдал Босс одну из своих любимых сентенций. И добавил вкрадчиво: — Вы на часы-то посмотрите, соколы! Нам еще потом материал монтировать, не забудьте.

— А как же!

Спицин вырубил «инди-вид» и извинился перед старушками, дескать, с удовольствием еще поговорили бы, но сами видите: дела, дела!..

— И что ты ему скажешь? — спросил ведомый у Арутюнова, пока они шли к подъезду дома, в котором жила Марго. Семеныч, внушительных пропорций дедок, действительно портил глаза над пухлой книгой с изрядно потрепанными страницами. Арутюнову он показался похожим на сторожевого пса — в летах, но еще не утратившего нюх и хватку.

— Разберемся. Ты, главное, молчи и стой так, чтобы нашим милым старушкам не было видно…

Он не стал объяснять, что именно должен закрыть от старушечьих взоров Спицин. Оба и так прекрасно понимали, но одно дело — понимать, другое — произнести это вслух и тем самым признаться себе и коллеге, что собираешься совершить… то, что собираешься.

— Добрый день.

— Добрый, — отложил книгу Семеныч. — Вы к кому?

— Наверное, к вам. Я от Маргариты Соболевской, мы вместе работаем. Она сегодня утром забыла забрать пакет, который ей принесли…

— Что ж сама не заехала? — лениво щурясь, спросил дедок. Доставать пакет он не торопился, зато с откровенным любопытством разглядывал сослуживцев Маргоши.

— Вы же знаете, какая у нас работа, — пожал плечами Арутюнов. — И мы бы не прилетели, если б не были рядом.

— Поня-а-атно… Ну хорошо, а как ваша фамилия-то?

— Арутюнов.

— А, да-да, помню, вы из «плохишей»… Ладно, держите. — Он уже вытащил из-под стола небольшой сверток, но отложил его в сторону. — Только вы мне расписку напишите — так, для проформы. Порядок такой.

Арутюнов неразборчиво накарябал на подсунутом Семенычем листке: «получил… подтверждаю…» — и размашисто, не так, как обычно, расписался.

— Держите. Передавайте Маргарите Николаевне привет.

— Обязательно! — Арутюнов небрежно сунул сверток в карман и зашагал к «мухе», Спицин — за ним.

— Будет скандал, — вздохнул ведомый, когда они взлетели. — Тебя выпрут с канала и меня заодно. Борисыч, ты псих. Они ж тебя запомнили и в случае чего опознают без проблем.

— Если я смогу доказать, что Маргоше кто-то сливал информацию… — ведущий хмыкнул и вытащил из кармана трофей. — Думаю, тогда появятся другие варианты, хотя и скандала я не исключаю — только не для нас, Спицин, не для нас, а для Маргоши. Как думаешь, она захочет вот так запросто пустить на ветер свой имидж «лапушки-умницы»? О! Да у нас тут кое-что оч-чень интересное, — Арутюнов вскрыл наконец сверток и теперь разглядывал миниатюрный передатчик-«капельку» телесного цвета. — Ты когда-нибудь у нее такое видел?

— Не замечал.

— Что логично: и не должен был. Ну-ка… — Он через «инди-вид» подключился к передатчику, на экране высветился стандартный интерфейс, но при первой же попытке войти внутрь программы «капелька» выдала сообщение о неправильном пароле и самовольно отключилась.

— Негусто, — хмыкнул Спицин. — И что?

Его вопрос прервала соловьиная трель из арутюновского «инди-вида» — звонил Виталька.

— Пап, я после школы в гости к Сереге пойду, можно?

— Маме говорил?

— Слу-ушай, а давай ты ей позвонишь, а? Сам понимаешь…

— Ладно. Только чтобы не позже десяти был дома.

— Честное ковбойское! Ну, я побежал?

— Беги, что с тобой делать!

Арутюнов позвонил Людмиле, а Спицин поднял «муху» повыше, дожидаясь дальнейших указаний.

— Давай так, — сказал ведущий, закончив разговор с женой. — Слетаем-ка мы к одному моему приятелю, он в таких штуковинах разбирается. — Арутюнов подбросил на ладони приемник-«капельку». — Взломает программу в два счета или хотя бы…

Снова зазвонил «инди-вид», и Арутюнов раздраженно ткнул в кнопку «Прием». На экране появилось изображение человека средних лет… а впрочем, вот так, навскидку сложно было определить, сколько ему на самом деле. Он мог оказаться и юношей двадцати с хвостиком лет, и хорошо сохранившимся сорокалетним мужчиной.

— Евгений Борисович Арутюнов, если не ошибаюсь?

— Да. А кто вы такой и откуда у вас номер моего «инди-вида»?

— Вы пытались запустить не принадлежащий вам передатчик. В таких случаях программа автоматически посылает нам номер, с которого производилась операция. Это стандартная защита от… скажем так, разного рода любопытствующих.

— Кто вы?

— В вашем случае, Евгений Борисович, — потенциальные спасители и партнеры. Это ведь вы теперь вместо Соболевской занимаетесь в «Вестях» «хорошими новостями»? Ну, тогда прилетайте к нам, вот прямо сейчас. Уверен, нам найдется о чем поговорить.

И он назвал адрес.

15:30

«Рано или поздно, — писал в „Рутинной радости“ Лекуантре, — мы придем и к этому. В конце концов, бизнес есть бизнес, а производство пирожков давно уже принципиально ничем не отличается от производства дамских романов или новостных блоков. Конечно, всегда остаются виртуозы и фанаты своего дела, предпочитающие ручную работу — и в выпечке сдобы, и в производстве товаров интеллектуального (с позволения сказать) потребления. Но это нерентабельно — и сей приговор окончателен, обжалованию не подлежит.

Массовое производство пирожков делает продукт дешевле и доступней миллионам потенциальных покупателей. То же касается и дамских романов. И — новостей.

Поэтому мне кажется вполне закономерным, что рано или поздно…»

— …мы бы с вами и так встретились, это был вопрос времени. — Человек без возраста улыбнулся Арутюнову и предложил садиться. Сам он расположился в мягком, обтянутом кожей кресле с высокой спинкой. — Мы не работаем с ведомыми, поэтому и попросили вашего напарника обождать в приемной. Практика такова: ведущий сам решает, о чем рассказывать ведомому; Соболевская, например, предпочла все оставить в тайне. Это было несложно, она ведь устроилась к вам в «Вести» уже после знакомства с нами.

— С кем «с вами»?

— С нашей маленькой фирмой, которая оказывает услуги весьма специфического рода. Только для «хорошистов», ибо «плохиши», к сожалению, справляются сами. Вас коробит, что я использую эти слова? Если так, простите, впредь постараюсь их избегать.

— Вы не представились, — напомнил Арутюнов. Собеседник вызывал раздражение: и самоуверенными манерами, и сладенькой улыбочкой, не сходившей с губ.

— Но ведь вы, Евгений Борисович, сами говорили, что времени у вас мало, чертовски мало. Поэтому давайте перейдем к сути, а прочее озвучим в другой раз. Итак, мы предоставляем услуги. Те, что вас непременно заинтересуют. Хорошему журналисту всегда нужна информация, это его — ваш, Евгений Борисович, — хлеб. Сейчас так сложно отыскать по-настоящему добрые, теплые, душевные новости! Мы помогаем в этом — за весьма божеский процент от гонораров наших клиентов. Нет-нет, не спрашивайте, как мы находим такие новости. Ноу-хау, знаете ли. Могу сказать одно: никто, ни один из наших клиентов пока не жаловался. Некоторые по доброй воле могут отказаться от дальнейшего сотрудничества — когда их переводят на другую работу, например. Однако само сотрудничество нареканий, повторяю, ни у кого не вызывало.

— У вас настолько хорошо развитая сеть сбора информации?

— Можно сказать и так. Подробности вам вряд ли будут интересны, на них у вас и у нас времени нет. Поэтому просто ответьте мне: да или нет?

— А если я откажусь, а потом нагряну к вам с…

— Ну же, ну? С кем? С милицией? С ребятами из МВД? Мы, Евгений Борисович, не занимаемся ничем противозаконным. И нашей фирме не один год, так что все возможные форс-мажоры у нас предусмотрены, хоть это и звучит парадоксально. Сами посудите: кто бы из ваших коллег захотел делиться с конкурентом эксклюзивным источником информации. А мы каждому продаем особые, только для него одного подобранные новости. Итак?

— Сколько вы хотите?

Господин без возраста назвал проценты.

— И не торгуйтесь, Евгений Борисович, мы не на рынке. Поверьте, с нашей помощью дела ваши улучшатся, гонорары вам повысят… да что я рассказываю, пример Соболевской разве ни в чем не убеждает?

— Договор?

— Подпишем завтра. Сегодняшняя услуга будет… э-э… демонстрационной. Чтобы вы убедились, так сказать, попробовали монету на зуб.

— Ладно. Мне нужны две «хорошие новости», причем до пяти часов, иначе не успеем смонтировать.

— К сожалению, времени действительно в обрез, поэтому сегодня будет только одна. Зато такая, что перекроет все три «плохих», которые заготовлены для вечернего выпуска. Ну что вы удивляетесь, Евгений Борисович? Конечно, мы осведомлены о таких пустяках, на том и стоим, так сказать. Ну, — он поднялся из-за стола, — в путь, в путь, а то опоздаете! Маршрут мы сбросим вам на «инди-вид» через пару минут. Было очень приятно с вами познакомиться, Евгений Борисович. Надеюсь на дальнейшее плодотворное…

«…сотрудничество с подобными организациями, — писал Лекуантре, — откроет перед журналистами бездну возможностей.

Бездну, которая, как утверждал один древний философ, начнет всматриваться в тех, кто окажется у ее края.

Независимая журналистика давно уже превратилась в умозрительную модель, подобную идеальному газу в физике. Теперь же свобода и независимость интерпретаций окончательно станут фикцией, ведь что может быть проще, чем продуцирование и скармливание репортерам нужной, „полезной“ для тех или иных структур информации. И как здесь не подумать о государстве, которое способно не только — разумеется, негласно! — содержать подобные фирмы, но и снабжать их информацией — да, собственно, больше других-прочих сил способно эту информацию собирать или производить».

15:50

— Вот ни за что не угадаешь, — сказал Спицин. — Пока ты там любезничал с Маргошиным шпиком, я ее саму наблюдал.

— Где? — не понял Арутюнов. После беседы с оборотистым незнакомцем он был еще немного не в себе. Мысленно прокручивал разные варианты, оценивал открывающиеся возможности. Если бы не откровенно грабительский процент…

— Где-где, — хмыкнул Спицин. — Тебе в рифму ответить или по существу? Вон только что по десятому каналу показывали.

Арутюнов взглянул на часы:

— Подожди, у них же новостной блок идет позже. Или!.. — он задохнулся от неожиданной догадки. — Неужели наша «лапушка» нарыла очередную сенсацию?!

— Во-первых, уже не наша, а во-вторых, ничего подобного. Новости у них пойдут как обычно. Маргоша — больше не репортер, она ведущая их нового реалити-шоу.

— Но это же глупо, — растерялся Арутюнов. — Зачем?! При тех возможностях… — Он покачал головой. — Ну, хотя бы ясно, почему она не взяла утром передатчик.

— Так что с ее шпиком?

— Потом расскажу. — («Может быть. А может, и нет».) — Давай взлетать, кажется, без материала мы сегодня не останемся.

И сразу же запищал арутюновский «инди-вид»: пришло сообщение от неизвестного адресата. Краткое, всего из одной строки: «Летите к Песенной пл., через ул. Инженерную и бульв. Шекспира».

— Не самый удачный маршрут, — проворчал Спицин. — На Шекспира может быть перекрыта верхняя воздушная трасса, придется по низу шпарить, а там не сильно разгонишься.

Так оно и вышло: над бульваром оказалась жутчайшая пробка, Спицин, матерясь, перевел «муху» в наземный режим, что намного уменьшило их скорость, но давало хоть какие-то шансы выбраться из этого столпотворения. (Многие летающие аппараты типа «блюдец» для езды приспособлены не были и поэтому уныло висели над бульваром, почти полностью закрывая небо, отчаянно сигналя и продвигаясь вперед по метру в полчаса. Верхняя воздушка, как и предсказывал ведомый, оказалась перекрыта: на ближайших небоскребах что-то ремонтировали, из-за этого и запретили движение.)

На повороте с Шекспира на улицу Полярников их «муха» наконец взлетела, но только начала набирать скорость — как тут же едва не врезалась в толпу. Здесь аварии происходили часто: очень неудачный поворот, да еще с развилкой, из одной полосы сразу на несколько других. В этот раз не повезло какому-то пареньку — решил перебежать поверху, хотя вон же, рядом совсем, подземный переход. Беднягу сшибло легковушкой, на асфальте отчетливо был виден след от покрышек и еще один, влажный…

— Зря я «перековался»! — подосадовал Арутюнов. — Сейчас имели бы эксклюзив. Эй, ты чего?!

— Машут, чтобы снижались.

— Забудь, сзади полно других «мух», мальчику мы уже ничем не поможем: смотри, сколько крови. Давай, Спицин, мы и так в цейтноте. Переходи на верхнюю и выжимай все, что сможешь, из этого драндулета!

Арутюнов оглянулся в последний раз: да, люди внизу махали, но след на асфальте был слишком красноречив, прости, Господи, за невольный каламбур. На помятом капоте легковушки сидел, тупо уставившись перед собой, бедолага-водитель. Наземная дорога дальше была перекрыта: развернувшийся фургон, когда тормозил, уходя от столкновения, закупорил ее наглухо. «Блюдце» здесь бы не село, но сзади, Арутюнов точно помнил, летели еще несколько «мух».

Потом вся эта картинка исчезла, Спицин вывел машину на верхнюю трассу и увеличил скорость до максимума.

На Песенной площади они приземлились и вышли из «мухи», поставив ее на сигнализацию. Арутюнов напомнил Спицину, чтобы включил сенсор-читчик; сам он активизировал его еще перед визитом к безымянному господину Я-Ваш-Шанс. («Так что в случае чего…»)

— Ну и?.. — Спицин демонстративно огляделся по сторонам. — Где эксклюзив, где сенсация? Тебя не обдурили часом, Борисыч?

Похоже было на то. Песенная издавна славилась своими концертными площадками, куда мог прийти любой — и в качестве зрителя, и в качестве выступающего. Певцы, клоуны, юмористы, фокусники, танцоры здесь оттачивали свое мастерство — или демонстрировали полную бездарность.

Арутюнов со Спициным обошли всю площадь, засняли несколько забавных номеров (больше всего порадовала опера «Телепузики»); наконец в полпятого Большой Босс позвонил по «инди-виду» и вызвал их в редакцию.

— Надо было ехать в зоопарк, у них вечно кто-то рождается, хоть это засняли бы, — подытожил Спицин, поднимая машину в воздух.

В это же время Арутюнову пришло сообщение: «К сожалению, мы вряд ли сможем быть вам полезны, Евгений Борисович. Не пытайтесь нас искать, это бессмысленно, там, где мы с вами беседовали, разумеется, никого уже нет».

— Что за чушь? Сами же предложили, а теперь…

— Наверное, не такие они надежные ребята, как тебе говорили. Вот и объяснение, почему Маргоша отказалась от их услуг.

— Очень оно поможет, это объяснение, когда придется отчитываться перед БоБо! Разве что запись ему покажем…

Но, как выяснилось позже, на кассете в том месте были сплошные помехи и больше ничего.

Вердикт Босса: «Будешь в „хорошистах“, пока не найдем замены. Все равно „перековываться“ раньше, чем через месяц, нельзя. Совершенствуйся. Если результатов не увижу, зарплату оставлю той же, но о своем проекте можешь забыть навсегда».

18:45

Старушки у подъезда — они везде одинаковые, что в пригороде, что в самом центре. Всегда всё знают. И готовы посочувствовать — дай только повод.

— Вы не отчаивайтесь, Женечка! Все у вас будет хорошо.

— Да, конечно, конечно. — Арутюнов выдавил из себя постную улыбочку и хотел уже идти дальше, но бабушки продолжали:

— А того мерзавца, ирода того бессердечного обязательно найдут! Никому не позволено так поступать!

— Не найдут, — отмахнулся он. — А если даже найдут — толку-то? Ничего противозаконного он не сделал.

— Противозаконного, может, и не сделал! Но это ж неслыханно! Он же видел, что нужна его помощь! А теперь неизвестно вообще, выживет ли мальчик!

— Какой мальчик?

Они изумленно уставились на Арутюнова: три совы, три парки, три мойры, у каждой в руке ножницы, и все нити — обрезаны, оборваны, спутаны в мохнатый клубок.

— Не знает… — шепнула одна, та, что вязала спортивную шапочку с задорным помпоном. — Ах ты, Господи!..

— Вы только успокойтесь, Женечка, — сказала другая, покачивая головой, словно китайский болванчик. — Только успокойтесь. Ничего еще неясно. Он пока живой. Он, может, вообще еще жить будет. И все у него будет хорошо. Если б тот паскудник остановился, Виталик бы, говорят, даже с ногами остался, а так… Но знаете, сейчас медицина такая, что куда там, сейчас что угодно человеку пришьют или прирастят, вон удоды… — Она осеклась, наткнувшись на его взгляд.

— Где? Когда?

Хотя ответ он знал заранее.

— На повороте с Шекспира на Полярников, там эта проклятая развилка, уж сколько на ней народу погибло. Но ваш обязательно будет жить, обязательно!..

«…и лифт сломанный, придется по лестнице. На пятый этаж. А там Людмила. Она уже знает? Конечно, знает. Ей мойры рассказали. Или она им? Свободный обмен информацией — великое достижение, им можно гордиться. Если б я перед встречей с БоБо не отключил „инди-вид“, тоже знал бы».

Ступенька.

«…мы поехали тем маршрутом, потому что так сказал человек без возраста и имени».

Ступенька.

«Если бы паскудник остановился, Виталик бы даже с ногами остался…»

Ступенька.

«Ну, в путь, в путь, а то опоздаете!»

Ступенька.

«Мы каждому продаем особые, только для него одного подобранные новости».

Ступенька.

«…безымянный не говорил, что „хорошие новости“ ждут именно на Песенной, просто нужно было ехать по указанному маршруту… „через ул. Инженерную и бульв. Шекспира“».

Ступенька.

«Почему от них ушла Маргоша? Почему?! Что такого она узнала?..»

Ступенька.

«Не бывает плохих или хороших новостей, мы сами…»

Ступенька.

«…сами…»

Ступенька.

«…сами!»

Ступенька.

Ступенька.

«Нужную информацию порой значительно проще произвести, нежели собрать» (Антуан Лекуантре, «Рутинная радость»).

Ступенька.

Снизу — мерное бормотание всезнающих мойр, сверху — Сизифов (или Танталов? — проклятая память, ничего в ней не держится!) камень, который надлежит отныне и до скончания века вкатывать не на гору, всего лишь на пятый этаж по…

…ступенькам.

Последняя.

Звонок.

Нажать. Сильнее.

«Ах да, еще одно…»

Когда Людмила открыла дверь, она сразу поняла, что муж все знает. И даже испытала неуместное, кощунственное облегчение: не нужно ничего рассказывать.

Только потом заметила, как странно он улыбается. Как безумный.

— Что?..

— Я сегодня «перековался», — сказал Арутюнов. — И у меня… — его улыбка расползалась по лицу, как рваная рана, — у меня для тебя есть новости.

Кривя рот, он хохотнул, выдернул штырек из разъема и протянул Людмиле маленькую, размером со спичечный коробок кассету для сенсор-читчика:

— Хорошие новости!