Хозяин Древа сего

Предупреждение

Почти все герои этого романа выдуманы автором и не имеют отношения к персонажам истории и религии. Остальные выступают под своими именами.

− Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного, − прозвучало в душе отца Варнавы, как почувствовал он приближение брата по Ордену.

Священник старался не глядеть на него, хоть и знал, что зря. Все равно этот стоящий среди прихожан коренастый чернобородый мужчина останется в поле его зрения. Вот он крестится, кланяется, склоняет голову под благословляющее кадило, задувает огарок свечи на поставце, крестится… Давно отец Варнава не ощущал холодка, расползающегося от крестца, тревожной вибрации, на которую отзывалось все его существо. Чувства присутствия СВОЕГО. Это походило на то, что бывало с ним на молитве. Впрочем, нет, там совсем другое. Что – до сих пор не знал отец Варнава, да и знать не хотел: знал Бог, и ему, монаху, того достаточно. А чувство СВОИХ, заставляющее напрягаться его могучее тело – суть лукавство и искушение, с которым не мог он ничего поделать. Нес терпеливо тайный крест.

Безмолвная молитва изливалась из души, пока он совершал все канонические действия. Как всегда, скоро душа потеплела, предвкушение боя покинуло. Отец Варнава вновь стал тем, кем, собственно, был – настоятелем небольшого храма в большом городе великой страны, которую в свое время избрал сам, и уходить откуда не собирался. "Если будет на то воля Божия", − непроизвольная мысль вызвала новый защитный всплеск молитвы, литургия служилась, словно без его участия, а человек, на которого отец Варнава не хотел смотреть, по видимости, усердно молился вместе с прихожанами.

− Елицы оглашеннии, изыдите, оглашеннии, изыдите; елицы оглашеннии, изыдите. Да никто от оглашенных, елицы вернии, паки и паки миром Господу помолимся!

Помимо воли отец Варнава вновь взглянул на нежданного гостя. Покойная поза, отрешенное, бледное лицо неправильной формы, влажные пухлые губы, большие темные глаза, которые он иногда надолго прикрывал, вслушиваясь в пение хора. «Не уйдет», − подумал отец Варнава. Строго говоря, призыв к удалению оглашенных давно стал частью канона, малопонятной мирянам из-за отсутствия категории принявших христианство, но не прошедших еще крещение. Но гость, конечно, должен был понять призыв буквально и уйти, если не крещен. «Или если не пришел драться», − жестко помыслил священник и вновь одернул себя безмолвной молитвой. Такие, как гость и отец Варнава, знают цену богослужению, даже если существуют по ту сторону света. Впрочем, ТЕ способны покуситься на что угодно, и священник знал об этом не понаслышке. Да, боятся святых храмов, боятся Даров, однако – дерзки, дерзки… Так что, кому шептал молитвы гость, и каковы были эти молитвы – знал лишь он, да те, кто сильнее. И пока этого довольно.

Но в любом случае, посещение было знаком тревожным: это была Ветвь отца Варнавы, и без его ведома в нее не мог вторгнуться никто из Продленных. А этот прошел, да еще вот так, нечувствительно. Значит, таился, имел совершить нечто поперечное…

Однако служба должна была продолжаться и шла своим чередом. Второй священник, отец Исидор, сегодня отсутствовал, посему настоятель прервал службу, своей мягкой походкой пошел к аналою и под басок псаломщика принялся исповедовать немногочисленный приход. Читая молитвы перед таинством, на мгновение встревожился, что гость встанет в очередь кающихся. То, что разговор с ним неизбежен, священник понимал. Но не здесь же, в толпе несущих свои однообразные грехи старушек, томящихся юнцов, относящихся к таинству довольно легкомысленно, робких детей, пришедших на первую исповедь – этих добрых людей, любимых отцом Варнавой именно за их простоту. И если среди этой благостной простоты, как щеголяющая изысканной расцветкой и движениями змея, пришелец вновь раскроет перед ним двери жизни иного рода, жизни неизмеримой сложности – это будет неправильно. Хотя такое бывало в жизни отца Варнавы не раз. И не сотни раз. Он сам не мог вспомнить, сколько раз в его жизни бывало это и многое подобное.

Однако человек к исповеди не встал. При выносе Святых даров лицо его – отец Варнава заметил краем глаза, тут же уличив себя во грехе, ибо Чаша была в руках его – на миг исказилось. Что это было, священник понять не мог – страдание, гнев, боль. Вариантов более чем достаточно – Продленные столь же различны, как и Краткие, а эмоции их…о, эмоции куда как разнообразнее. Священника поразили его глаза, слишком красивые для этого почти уродливого лица. Многое, многое было в них. Но тяжелые веки опустились, скрыв все.

− Причащается раб Божий во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь.

Незнакомец стоял, опустив руки, пока последний причастник не отошел к теплоте, потом повернулся и быстро вышел из придела. Отец Варнава был определенно разочарован. Он совсем уже готов был говорить с человеком после службы, и неожиданный уход почти причинил батюшке боль. Хотя в глубине души он понимал: встреча состоится. Без лишних глаз.

«Освящаются вайи сия…» Целый лес верб, цветов, взволнованно мигающих свечей вырос в храме, капель святой воды обильно увлажняла их, сверкая на рвущемся из окон заходящем солнце, летела навстречу ликующему детскому смеху. Пальмовая ветвь из Иерусалима в руках священника не давала покоя его шрамами покрытой памяти. Один Бог знал, что чувствовал он, совершая эту службу. «Благословеен Грядыый во имя Госпооодне»…

Проповедь, как всегда, была кратка, внятна и благолепна. Многие издалека ездили в этот храм только ради его проповедей. Ничего удивительного: кому, как ни отцу Варнаве, видевшему и слышавшему столько необычного, знать, чем брать слушателей. Частенько наведывались на службу и иные околоцерковные дамы, привлеченные благообразием и мужеской статью настоятеля. А вот это было плохо и искусительно. Впрочем, батюшка давно умел бороться с такого рода искушениями.

− Сердечно поздравляю, вас, браться и сестры, с великим праздником Входа Господня в Иерусалим! Всех причастников поздравляю с причастием! Идите с миром! – с обычной теплотою в голосе напутствовал пастырь.

Сколько раз он говорил эти слова, сколько раз протягивал наперсный крест к еще не отошедшим от молитвы беззащитным глазам и жаждущим святыни губам!.. В какой-то части его колоссально расширенного сознания проявлялись картины очень давнего, такого, что он и сам уже почти не помнил, насколько.

…Суровые лица и безумной радостью пылающие глаза крестоносцев…

Когда?.. 1096-й.

…Неподвижные лица, ужасом выбеленные глаза, но служба заканчивается так же благочинно, как всегда, хоть стены храма раскалены, дым коптит золото окладов, а из узких оконец слышны дикие вопли и свист, и врата сейчас рухнут под ударами тарана…

Когда?.. 1321-й.

…Тот же страх. И непокорность, и обреченность, и люди прикладываются к кресту, как в последний раз, и для многих, правда, в последний, а для него – точно, не будь он… Пьяный гомон за толпой прихожан (небольшой толпой, однако…), там два десятка пьяной матросни, грязная хохочущая девка в рваном офицерском мундире, гончая, рвущаяся с поводка, лаем захлебывающаяся. И томная, полная предвкушения, почти эротичная улыбка курчавого горбоносого юноши с темными-темными глазами. Одной рукой он еле сдерживает пса, а второй нежно вытаскивает маузер из деревянной коробки на кожаном боку своем…

Когда?.. 1921-й.

Усилием воли остановив процессию призраков своей продленной жизни, отец Варнава отвернулся от покидающей храм паствы и удалился в алтарь.

На площади: «Я больше не блужу».

– Кто ты? Я тебя знаю?

– Встречались. Давно. Не имеет значения.

– Имеет. Для меня имеет. Кто ты?

– Странник.

– И где блудишь, Странник?

– Везде. Как и ты.

– Я больше не блужу.

– Я искал тебя.

– Нашел. Говори.

– Не здесь.

– Я отсюда не уйду.

– Знаю. Потому и пришел. Знаю, это твоя Ветвь, в которой ты сидишь и знать не хочешь, что делается в Древе…

– Это мое дело. Я тебя знаю, но не помню, кто ты.

– Неважно. Нам надо говорить.

– Мы и говорим.

– Давай перейдем в другую. Чего ты боишься?

– Уходи.

– Если будем здесь, есть опасность…

– Здесь нет опасности.

– Это ты так думаешь.

Был воскресный вечер весны, ранний вечер ранней весны. Отец Варнава, вытянув ноги и расположив свою внушительную фигуру по удобному изгибу скамейки, пребывал на пустынной об это время сумрачной площади, обремненной славной историей. Его блестящие зеленые глаза были полуприкрыты, длинные сильные пальцы сжимали прохладную банку со сладко-шипучим и слегка пьянящим напитком. Вообще-то, времяпрепровождение сие не очень подобает батюшке, тем более, постом. Но был великий праздник. Да и без рясы он сидел, − потертые джинсы и кожаная куртка, и вряд ли в таком виде его узнал бы, искусившись, кто из прихожан. А чтобы точно не узнал, даже глаза в глаза, всегда осторожный отец Варнава проделал кое-какие манипуляции с лицом и фигурой. Он, как и любой Продленный, мало значения придавал внешности, даже менее, чем другие члены Ордена – для монаха подобная забота была бы опасной суетой. Ему множество раз говорили, что он красив, но он часто бывал и некрасив, а то и вовсе безобразен. Однако облик, полученный от рождения, неприкосновенен. Любой Продленный должен жить с ним, все время к нему возвращаться, несмотря на все метаморфозы. Иначе можно потерять форму не только тела, но и души, провалиться в хаос безудержных изменений и сгинуть во Тьме.

Так что этим воскресным вечером на площади отдыхал в одиночестве почти такой отец Варнава, каким был и себя ощущал – массивный, но гибкий, с узким лицом, носом с горбинкой, высоким лбом и густыми бровями. Маскировки ради изменил лишь разрез глаз, да бороду превратил из окладистой русой в аккуратно подстриженную черную с проседью. Этого было довольно.

Он всегда осознавал себя существом самодостаточным. Тем не менее, ему смертельно важно было почувствовать законную причастность этому миру, ощутить эманации жизни, хотя бы таким способом – через слияние с бесформенной городской суетой с ее незамысловатыми радостями. Потому подобные прогулки были ему необходимы. Его не смущали печальные сумерки северной весны, водяная морось в воздухе и проникающий под куртку холодок. Тем более, не обращал он внимания на немногочисленных отдыхающих: романтического вида длинноволосого юношу в короткой детской курточке, неподвижно стынущего на соседней скамейке, дышащую вечерним воздухом здоровья ради старушку, вяло гудящую кучку молодежи, приткнувшуюся выпить пива.

Перед ним из сумрака выступало чудо, − словно сотворенная из кости древняя вещица, бижутерия некой великанши, угнездившаяся на темно-синем бархате. Так чувствовал Варнава, глядя на выбеленные временем и несносной здешней погодой стены, недавно подсвеченные по наиновейшему способу. Но то ли способ был-таки не совершенен, то ли слишком велик храм. Не купался он в море сияния, напротив, будто съедал огромные световые пласты, давил их своей тяжестью, и свет лежал на нем угловато. Он был настолько велик, что сознание воспринимало его не целостно, а как бы частями. Изломанные линии огромного основания. Похожий на скелет колоссального животного ребристый барабан. Приглушенное золото гигантского купола, теряющееся во тьме небес. Зеленые от времени ангелы, издали похожие на химер. Башенки, которые по отдельности смотрелись бы внушительными зданиями. Наконец, победительно нависший над площадью треугольник фронтона. Все это выхватывалось из темноты фрагментарно, тревожило, заставляя подозревать сокрытые во тьме опасные тайны.

Отец Варнава, впрочем, точно знал, что никаких особенных тайн там не было, за исключением «тайны беззакония» оскверненного и до сих пор до конца не очищенного святого места. Но он все равно любил его, как и долгие бесцельные скитания по бывшей столице, изрядно обветшалой, но до сих пор хранящей память об Империи. Варнава, конечно, помнил не меньше, чем город, и обрывки его собственных воспоминаний, перемешиваясь с гротескными фантомами, роящимися близ старинных домов, давали его прогулкам отменно пряный привкус причудливого приключения. В этом отношении священник был духовным гурманом, не без основания считая, что может позволить себе маленькие радости, не доступные Кратким. Варнава любил свою память, и не надо осуждать его за это: память – все, чем он по-настоящему владел.

…Печальный и яростный лик изможденного пустынника с огромной перепутанной бородой. Тяжелая бритая челюсть и юношески наивные глаза еретика-императора…

…Другой император – долговязый, круглое лицо с тонкими усиками, тоже чем−то похожий на подвижника; по крайней мере, яростно вращающиеся глаза, отражающие отблески фейерверка, были бы точно такими, не подерни их пьяная поволока…

Ноги несли его к этой площади часто, тем более что и его старинный храм с зелеными куполами, при котором он жил в большой, лет шестьдесят не ремонтированной квартире, стоял недалеко оттуда. Очень славно было прогуляться по набережной, постоять, глядя в темные воды, вдыхая тинные запахи канала, в полном соответствии с вековыми обычаями этого сонно-лиричного города. А потом присесть на островке-сквере, со всех сторон обтекаемом дурно пахнущей автомобильной рекой.

…Варнава поднес к губам банку, чтобы сделать медленный ленивый глоток, и ощутил присутствие собрата. Удивлен не был – с литургии знал, что встреча неизбежна. Почувствовал только глухую досаду от обрыва сладостного покоя:

– Кто ты? Я тебя знаю? – неприветливо бросил вслух, игнорируя изумленно обратившееся к нему лицо инфантильного юноши на соседней скамейке…

Разговор выходил резкий. Отец Варнава, вообще-то, старался поддерживать хорошие отношения с другими Продленными, несмотря на то, что в последнее время избегал общения с Орденом – в конце концов, они тащили общий крест, хотя в большинстве случаев сами были в том виноваты. Но незнакомец чем-то очень сильно его задевал. Варнава чувствовал, что они встречались раньше, и встреча та была нехороша.

Речь Странника монотонно пульсировала в сознании Варнавы, хотя сам он упрямо отвечал голосом. Нервный юноша давно сорвался с места и быстро ушел, беспокойно оглядываясь, компания подростков исчезла еще раньше, оставив в урне пустые бутылки, на всей вечерней площади был только Варнава и давешняя старушка, неподвижно сидящая поодаль, чинно держа перед собой клюку.

Хуже всего было, что Варнава начинал понимать: просто так это не закончится. Уж знал толк в таких вещах. Лет девяносто назад по событийной цепочке этой Ветви, он услышал от губастого молодого человека в пражской пивной фразу, абсолютно точно передающую состояние, в которое сам впадал неоднократно: «Придет твой миг, и ты взорвешься». Уже долгое время священник жил со смутным предчувствием надвигающихся взрывных перемен, после которых прошлая жизнь опять не будет иметь никакого значения. И теперь, когда взрыв со всей очевидностью близился, с тоской понимал, что придется поднимать усталую душу, нестись куда-то по безобразно перепутанным Ветвям, искать что-то, желать чего-то, убивать кого-то, запутывая Древо еще больше. Но неужели он думал, что его спокойная размеренная жизнь продлится вечно?..

Отбросив бешеные страсти, заставлявшие его во время оно искать для себя божественной силы, создав из своей Ветви то, что в душе считал своей тихой обителью, он не в силах был расстаться с прошлым. Продленный – статус, в каком предстояло пребывать до конца, или его личного, или всего мiра. Тщетно сожалеть об этом.

− Слышь, Странник, ты бы показался, что ли, − бросил он лениво, как всегда, изображая скучливое томление в тот момент, когда энергия начинала бурно толкать его на действие.

Старушка поднялась со скамейки и, неуверенно постукивая клюкой, направилась к Варнаве. Подошла, с трудом развернулась, кряхтя, опустилась рядом. Ноги совсем не по-дамски вытянула, расположив палку параллельно им.

– Маскарад-то аховый, − не поворачиваясь, произнес Варнава. − Я, вообще-то, так и думал…

– Э-э-э, милок, дурная привычка, − скуляще отозвался Странник и тихоньк захихикал. – Сам-то, смотрю, тоже не в дезабилье.

Старушечья рука погладила Варнаву по груди – приходится признать, довольно игриво.

– Да будь ты какой угодно! – сердито буркнул священник и замолчал.

Ему совсем не хотелось продолжать разговор, наперед зная, чем он закончится. Внутри он уже весь извелся – дух и тело требовали, хотели, жаждали, чтобы все началось. Увы, он действительно взрывался.

– Варавва, Варавва, − прошамкал Странник, глядя на собеседника с ироническим изумлением. – И откуда ты такой упрямый? Ничегошеньки тебя не берет…

– Не называй меня так! – Варнава начинал злиться всерьез.

– Как же тебя называть? Неужели Иегошуа?.. – это было произнесено по-арамейски.

Варнава с обманичвой ленью откинулся на спинку скамейки, оперев затылок на сцепленные ладони, бессознательно готовя ловушку, провоцирующую противника нанести удар в горло, получив при этом молниеносный ответ по шее в позиции «рука-меч». То есть, он был по-настоящему зол. А ведь он так давно не дрался… «С таким типом этом финт не пройдет», − возникла вдруг резкая мысль и Варнава понял, что уже оставил спокойную жизнь позади.

– Кощунство дорого обходится, Странник, − на том же языке ответил Варнава.

– Ой, знаю-знаю. Да ить какая ж я кощунница? Тебя, мил человек, разве не так кличут?

Странник, опять перешедший на здешний язык, кокетливо подмигнул умело подведенным глазом.

– Больше не кличут. И хорош хамить, – сварливо парировал Варнава, резко поворачиваясь к собеседнику.

– Ладно, ладно, − примирительно просюсюкала бабуся, с веселым изумлением рассматривая собеседника. – Брось кипятиться. Молодой, горячий…

– Слушай, − уже спокойно начал Варнава. – Я тебя не помню, и вспоминать не хочу. Однако я жду, что ты мне скажешь.

– Так пойдем в другую Ветвь. Поверь, есть причины…

Варнава хотел ответить короткой фразой, все равно, из какого языка, но был уже согласен, согласен.

После странного, гнетущего, уже позабытого ощущения пребывания во Тьме, Варнаве показалось, что ничего не изменилось. Но изменилось, конечно. Стало теплее – отрапортовало зябнущее весь последний час на сырой скамейке тело. А вот эта скамейка сырой не была. Более того, не была она и жесткой. Рядом на сидении, обтянутом зеленым узорным пластиком, под уютно нависающим козырьком, удобно расположился Странник, такой, каким был утром в храме – губастый, чернобородый, с широким неправильной формы лбом и большим носом. Вид его был бы забавен на наш взгляд, но эти двое еще и не такого насмотрелись. Вишневый длиннополый сюртук прихватывал пурпурный шелковый шарф, а идеально отутюженные брюки того же цвета заправлены были в невысокие мягкие сапожки на каблуках с острыми носами, на которых еще и сияли начищенные серебряные набойки. Вместо галстука у ворота поблескивал золототканый орнамент шелковой косоворотки. Фиолетовая широкополая шляпа с немалым бантом аккуратно лежала на стоящем перед скамейкой столике, а справа к нему прислонилась тяжелая трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде птичьей головы. На спинку сидения была небрежно наброшена какая-то синяя хламида. Волосы Странника стали подстрижеными скобой, темные глаза с хмурым весельем разглядывали Варнаву.

Бросив мимолетный взор на себя самого, Варнава увидел, что облачен в костюм похожий, только черный, прикрытый широким серым плащом. Потом поднял взгляд на храм.

Уже не тот храм, который он видел мгновение назад – грузный и обветшалый, похожий на забытый артефакт, погребенный в запасниках музея. В ярком свете – а здесь было весьма светло, не только от гораздо более мощной подсветки и многочисленных фонарей по периметру сквера, но и десятков неоновых вывесок на всех окрестных домах, сами которые, впрочем, изменились мало – перед ним предстала громадная пятиглавая церковь, пестрая, с золочеными куполами и высоченной колокольней. Она не подавляла траурным величием, но занимала все пространство перед глазами, казалась не одним великим зданием, а целым выводком весело вздернутых башен. Купола искрились в электрическом свете, и весь ансамбль, при своих колоссальных размерах, производил впечатление щеголеватого, немного даже несерьезного. И очень юного, будто только что возник на этом месте невесть каким образом под моросящим дождиком северной весны.

− Се памятник двух царств, обоим столь приличный… − пробормотал Варнава, поглядывая на толпу, вываливающуюся из огромных врат – явно после вечерней службы.

– …Основа − мрамор, верх – кирпичный, − охотно подхватил Странник. – Но здесь этого стишка не придумали – мрамор везде…

Он тихонько хихикнул, вытерев ладонью выступившую в уголках рта слюну.

Было оживленно. Незанятых скамеек, вернее, полукабинетов со столиками под навесами, в сквере не было. Сам сквер обнесен был аляповатой золоченой решеткой, единственный вход охранял высокий представительный усач в фуражке с красным верхом. На противоположной от входа стороне часть решетки закрывал изящный павильон в китайском стиле. С загнутых карнизов свисали ветряные колокольчики, позвякивающие мелодично и успокоительно. Ниже красовалась огромная золотая надпись: «Лучший колониальный гашишъ». Еще ниже, помельче, но тоже золотом: «Монополия купца Бенциона Пайкина». За бамбуковую занавесочку, прикрывающую вход, периодически проникал кто-нибудь из посетителей сквера.

– И куда это ты, уважаемый, меня притащил? − несколько растеряно спросил Варнава, обводя неодобрительным взглядом веселые фонарики на вековых вязах и горящие на уже зеленеющих газонах большие кубические свечи.

– Не извольте беспокоиться, батюшка, − хихикнул Странник, наслаждаясь недовольством Варнавы. – заведение исключительно пристойное. Всей столице известно как «Бенькин сад». Любимое место отдыха почтенной публики. Обер-прокурор Святейшего Синода, как водится, мечет молнии, однако у Бенциона Гершевича отличные связи при дворе.

Его рука, будто невзначай, легла Варнаве на плечо. Тот машинально сбросил ее и с подозрением посмотрел на столик перед ними, но ничего плохого там не углядел, только причудливую литровую бутылку с яркой наклейкой: «Пьяная клюква. Уменье Краснобрюхова». Между тем на столах других посетителей лежали длинные прямые трубки с малюсенькими чашечками, а кто-то держал их обеими руками над пламенем маленьких свечек, взахлеб затягиваясь сизым дымком. Носился шалый запашок.

Варнава взял бутылку и налил ярко-красной жидкости в стоящий тут же пластиковый бокал. Глотнув, ощутил густой вкус щедро сдобренной сахаром свежей клюквы и немалую толику алкоголя.

– Градусов двенадцать. Здесь что, все такое пьют?

Варнава с сожалением вспомнил оставленную в его Ветви банку изысканно горьковатого напитка.

– Пятнадцать. Империя диктует моду на все. Лет двести уж как. Во всем мире давятся, но пьют…

– И что ты тут натворил?

Странник снова хихикнул. Его веселье Варнаве все больше не нравилось.

– Убедил графа Палена покаяться перед Павлом Петровичем.

– Поня-ятно, − протянул Варнава задумчиво. – Индийский поход?

– Ага. Великая колониальная держава XIX века. Полный паритет с объединенной Европой династии Бонапартов. Вечный союз двух великих. Потом мировая война, естественно, передел мира… Впрочем, подробностей не знаю, я эту халупу сколотил только чтобы пообщаться с тобой спокойно.

Варнава, вспомнив что-то, оглянулся назад. Сквозь узоры золоченой решетки на большой площади виднелся памятник – всадник в парике и треуголке на вздыбленном коне. Даже в разбавленных электрическим светом сумерках заметен был курносый нос.

– Что-то здесь не так… − заметил Варнава больше самому себе. – А собор что же?

– Думаю, кто-то таки достроил после Ринальди. Побочный эффект.

Рядом с наркотическим павильоном происходило движение. Неверными ногами выходящий через бамбуковую шторку посетитель вдруг откинулся назад и упал на посыпанную песком дорожку. Пока он с дикими воплями бился в конвульсиях, охранник неторопливо вытащил солидных размеров угловатый мобильный телефон и куда-то позвонил. Примерно через две минуты у входа в сквер остановилась большая белая машина с красным мальтийским крестом на дверце. Двое дюжих парней в просторных синих блузах расторопно, но не слишком спешно, подошли к болящему, одним слаженным движением положили его на носилки, закрепили руки-ноги кожаными ремнями и столь же размеренно зашагали обратно к машине.

Варнава все явственнее ощущал тревогу. Искоса глянув на Странника и наткнувшись на тяжелый взгляд в упор, медленно протянул руку к бокалу. Странник последовал его примеру, не отрывая взгляда, сделал солидный глоток.

– А знаешь, дружище… − задумчиво протянул он, однако замолк и осушил бокал.

Варнава будто невзначай коснулся манжета сюртука. Булавка была на месте. Он уже знал, что сейчас произойдет. Холодно уронил:

– Не скань меня, я не Краткий, − он был уже совсем готов – расслаблен и покоен.

– Не стану, − без обычного глума ответил Странник. – Ветви твоей нет. Нигде. Отсечена и предана забвению.

– Ты только из-за этого меня вытащил? – ровно спросил Варнава, хотя внутри сжался от горя и ставшего очевидным предательства. И тут же попытался дотянуться до своего дома, так долго укрывавшего его от опасной стихии Древа. Но ощутил лишь безвидную пропасть Тьмы.

– Я объясню… − начал, было, Странник, но поздно.

Варнава тронул манжет, и рука его пошла вверх. В движении из нее вырос опасный объект – блестящая стальная палка. Нижний ее конец поднялся и с грацией атакующей кобры устремился к подбородку Странника. Но тот был парень ушлый, и в момент, когда смертоносный металл почти соприкоснуться с плотью, на месте ее уже не оказалось. Уклонившись приемом шенфа, Странник нырнул вперед и торпедой вылетел из сидения. Варнава рванулся за ним, но тот уже ждал его. В руках его была трость с вороном…нет, уже не трость, а длиннющее, не менее двух метров, копье с устрашающим листообразным наконечником и стальными крылышками у втулки. Вертел он им с отличным мастерством. Варнава тоже крутанул вокруг своего тела посох, потом замер в странной позе. Странник тоже остановил движения копья:

– Обезьяний шест, − тихо сказал он. – У тебя был хороший учитель, милый мой.

Оба знали, что легко супостата не одолеть. Чтобы понять это, им понадобилось гораздо меньше времени, чем вам, чтобы это прочитать. А до расслабленных посетителей «Бенькиного садика» только дошло, что происходит необычайное. Вытаращенные очи охранника были обращены к ним, ручища его тянула из кобуры на правом бедре большой револьвер. Весь вытащить, впрочем, не успел – Странник небрежно, не отворачиваясь от Варнавы, махнул рукой. Страж, потеряв фуражку, стремительно отлетел к решетке, шмякнулся об нее и застыл в позе усталого пьяницы. Остальная публика еще не обрела способность двигаться, но во все глаза разглядывала поединщиков. Кто-то, впрочем, пытался звонить по мобильным телефонам и не прекращался заливистый истерический смех девицы в пестром халате и тюрбане. Но он резко оборвался, когда Странник вновь взмахнул рукой. Весь сад застыл, будто был изъят из потока времени, лишь река машин продолжала обтекать его со всех сторон. И тогда Странник ринулся в атаку.

Будто бы он и не пошевелился, однако неведомым образом оказался рядом и уже рубил своим страшным копьем, как алебардой. Однако удар был остановлен перехваченным обеими руками посохом. Листообразное острие застыло в паре сантиметров ото лба Варнавы, древко уперлось в неподатливое железо. Блок был мертвый. Теперь малейшая слабина могла стоить жизни: дрогни посох – наконечник копья легко войдет в череп, подайся копье – посох пробьет грудь, разрывая мускулы и ломая ребра. Бойцы окаменели, как и весь садик. Казалось, здесь был глаз бури, островок неподвижности. Вокруг же бурлили страсти: проезжая часть уже была перекрыта, басовито ревя сиренами, примчались черные фургоны с решетками на окнах. Десятки служивых с увесистыми дубинами, в черной униформе и остроконечных пластиковых шлемах, из-под прозрачных забрал которых торчали окладистые бороды, пытались проникнуть за ограду. Правда, безуспешно – вокруг садика воздух словно сконцентрировался, стал плотным, как бетон, никого не пуская дальше невидимой границы.

Вдруг мышцы бедер Варнавы резко расслабились, тело нырнуло вниз, плавно уходя из-под удара, а посох, словно сам собой, резко пошел вперед и со страшной силой ткнулся в противника. Странник успел в последний момент отшатнуться, но полностью избежать конфузии не смог – навзничь грохнулся на газон, сминая молодую траву, разбрасывая горящие свечи. Копье полетело в сторону. Он пытался вскочить, но ноги, похоже, слушались плохо. Однако все же поднялся, издав пронзительный свист. Из сумеречного вечернего воздуха возникли две огромные птицы и с громкими хриплыми воплями устремились на Варнаву. Они были устрашающе черны, перья сияли вороненой сталью, клювы казались зловещими кинжалами. Посох сверкнул в одну и другую сторону – словно молния мелькнула в свете фонарей. Теряя перья, птицы полетели на землю. Гнев вскипел в Варнаве – он узнал противника:

– Я убью тебя, Дый!!

Крик отразился от собора, неба и вернулся на застывшую площадь дрожащим эхом. В ответ раздался тихий смех Странника:

– Или я тебя, дружок, − произнес он, уже твердо стоя на ногах.

Двумя-тремя жестами он вернул себе копье и отправил трепещущих на земле птиц туда, где они пребывали раньше.

Варнава не отрывал от него глаз, но знал и что происходит за спиной. Обстановка не нравилась ему совсем. Среди застывших в разных позах посетителей садика возникли другие фигуры, появившиеся, как ему показалось, из-за бамбуковой завесы павильона. Они двигались резво, приближаясь полукольцом. И лица их были Варнаве знакомы. Четверо парней и девушка – они пили пиво тогда, на площади, которой больше нет. И бледный, тонкий, в детской курточке юноша с соседней скамейки – теперь длинные его волосы были собраны сзади широкой лентой, он крался по-звериному мягко, правая кисть все время двигалась, раскачивая бегущую между пальцами длинную цепь, на конце которой моталось продолговатое металлическое грузило.

Все это было очень плохо. Его вели, а он этого не почувствовал. Понятное дело, раз тут имел место интерес Дыя и Шамбалы… В любом случае, ситуация была куда серьезнее, чем он думал.

Цепь хилого романтика с тихим свистом рассекала воздух, рисуя круги и восьмерки. У остальных в руках не было ничего, но их упругие движения ясно говорили, что легким бой не будет. Предчувствие поражения грозило затопить разум Варнавы. Но он преодолел паническую атаку, с усилием – давно не практиковался – введя себя в состояние, которое его учителя из страны восходящего солнца называли цуки-но-кокоро.

Ему показалось, что взошла огромная луна. Все предметы выступали резко и четко. Он знал наверняка, чего ожидать от каждого из двигающихся в замедленном темпе врагов. При этом чувствовал к ним некую странную привязанность, парадоксальным образом усиливающуюся от сознания, что те хотят убить его. И даже процедура убийства казалась какой-то сложной игрой, в которую он вступил охотно и увлеченно. Опасные действия окружающих его воинов сливались в упоительно красивый узор, а он любовался им, ожидая, когда можно будет дополнить эту красоту собственными движениями. И тогда они сольются в стремительном танце, серьезном и прекрасном ритуале.

Сила изливалась на него сверху, спускалась по волосам на плечи, а оттуда растекалась по телу. И со зрением происходило удивительное – он видел отдаленные предметы, будто они находились вблизи, растерянные, злые лица пытающихся проникнуть в сквер полицейских представали перед ним во всех подробностях, вплоть до морщин у глаз и волосинок бород. Зато величественно подплывающие образы противников словно бы маячили в отдалении, и он, как из партера, с интересом их разглядывал.

А те, наконец, сомкнули кольцо и, пригнувшись, кружили, как волки вокруг овечьего загона. Странник не тронулся с места, зеленым светом отливало неподвижное лезвие копья. Первым атаковал юноша с цепью. Варнава знал, что будет так, и что после Странника тот был самым опасным. Коротко шагнув вперед, из-под низа резко выбросил руку. Цепь, мелодично звякнув, устремилась Варнаве в лицо.

Тяжело сохранить цуки-но-кокоро, но пока дух подобен сияющей луне, воин непобедим. Варнава с любопытством следил за медленно распрямляющейся в воздухе летучей змеей. Она целила в шею – захлестнуть, придушить, резким рывком сломать хребет. Но вместо шеи на ее пути оказался посох, и она несколько раз обвилась вокруг нее. Парень, еще не осознавший, что захватил жесткий металл, а не податливую плоть, потянул было на себя, но опоздал – Варнава рванул первым. И вот уже юноша полетел ко вдруг оказавшемуся лежащим на спине противнику. Не долетел – его встретил выставленный посох, и он всем телом грянулся на торчащий стальной конец. А Варнава уже перекатился в сторону и тут же вскочил. Его дух был в абсолютном равновесии. Не фиксируясь, он переходил от противника к противнику, те пытались атаковать и ставить блоки его ударам, но все безуспешно. Посох мелькал в воздухе так, что создавал иллюзию сплошного защитного кокона, при этом раз за разом нанося точный удар.

Юноша неподвижно лежал в стороне, с другой стоял Странник, похоже, решивший больше не принимать участие в потасовке. Остальные все еще пытались свалить Варнаву. Едва тот успел немного удивиться, что они, кажется, не слишком стараются его убить, как девушка, яростно оскалившись, сорвала с головы тонкое металлическое кольцо, которым были стянуты белокурые волосы, и резко выбросила руку. Раздался резкий свист и одновременно ликующий вопль девицы:

– Чанг Шамбалин дайн!

Кольцо устремилось к Варнаве с невероятной скоростью, из своего отрешенного состояния он ясно рассмотрел смертоносно заостренную бородку, грозящую глубоко врезаться в шею. Его выпад последовал почти одновременно – конец посоха внедрился внутрь кольца, остановил его в полете и, резко крутанув, послал назад. Когда со страшной силой отброшенный сюрикен впился в чистый лоб девушки, лицо ее растягивала злобная ухмылка, а глаза жадно высматривали гибель противника, пока не затянулись смертным туманом.

Собственное оружие снесло ей полчерепа, из раны забили бодрые струйки крови, тело рухнуло мешком. Варнава не хотел этого, однако не удивился – Продленного убить очень трудно, но возможно. Особенно, в местах, вроде этого, где магическое напряжение почти равно нулю. В Ветвях Смерти.

Но печаль от убийства – первого за долгое-долгое время – смутила его дух. Словно сияющую луну закрыла жирная черная туча. Пейзаж вокруг утратил волшебство, вновь стал тоскливо-опасным. Впрочем, противники уже валялись вокруг в разных позах, кто-то пытался ползти, кто-то стонал. Парень с цепью – вся его грудь была в крови − стоял над телом девушки на четвереньках и скорбно смотрел на нее. Между тем с трупом творилось странное: он весь шевелился, будто под кожей быстро перемещались массы мышей. Кроме того, стремительно уменьшался. Череп с ужасной раной вытягивался, руки и ноги распрямлялись под странным углом, утончались, на конце их показались когти. Исчезала одежда, и одновременно труп обрастал шерстью, короткой белой шерстью, заляпанной алыми пятнами. Наконец уши непомерно увеличились, отвисли, тоже покрылись шерстью, на сей раз рыжей. Вместо девушки на песке в луже крови лежала крупная собака с вываленным из пасти ярким языком. Ее оскаленная морда странным образом все еще хранила злорадное выражение. Стоявший над ней поднял голову и взвыл в небеса.

– Дый, убей его! – пронесся над полем боя тоскливый вопль.

Как будто был подан сигнал – случилось сразу много.

– Он мне нужен, Кусари! − взревел до того спокойно стоявший Странник.

Казалось, это окончательно обессилило раненого – он осел и грузно опустился на остывающее тело большого пса. В тот же момент невидимый барьер вокруг сквера исчез, со всех сторон через ограду полезли черные воины, на ходу бросая бомбы, которые взрывались с негромкими хлопками, распространяя удушливые облака. Посетители тоже ожили, разразившись нестройными воплями, которые сразу перешли в надрывный кашель и чихание. Странник с силой взмахнул копьем, с кончика острия в Варнаву ударила зеленоватая молния. Тот, впрочем, был уже готов. Последние секунды лихорадочно размышлял над гадким положением, в которое так смачно влип по собственной глупости. Дый – это серьезно, всю Шамбалу ему не одолеть. Во всяком случае, в этой Ветви Дый имеет подавляющее преимущество. Значит, надо отступить. А бежать некуда − его Ветвь, самое надежное для него убежище во всем Древе, разрушена… Шамбала видит все Ветви, рано или поздно его найдут. И то, что его, похоже, хотели взять живым, Варнаву не ободряло: быть полезен существам, в человеческой природе которых у него были сильные сомнения, не мог.

Его реакция опередила оружие противника, разряд ударил в песок, на котором осталась изогнутая сопля горячего стекла. Вспышка и прибывающие клубы слезоточивого газа так ослепили присутствующих, что гигантский прыжок Варнавы, закончившийся на карнизе китайского павильона, был замечен только Дыем, который послал ему вслед еще одну огненную стрелу. Она ударила в карниз, но лишь подожгла его, а Варнава после еще одного мощного прыжка оказался на крыше полицейского фургона, не стал там задерживаться, бросился прямо в хаос застрявших на проезжей части машин и быстро исчез в ближайшей улице.

Не обращая внимания на снующих и мешающих друг другу полицейских, которые пытались, но, по загадочным причинам, не могли схватить ни его, ни прочих бойцов, Дый подошел к двум неподвижно лежащим телам. Он не смотрел на дохлую собаку. Склонившись над лежащим поперек ее трупа юношей, закрыл глаза, провел рукой по его спине, подумал, и, сам себе утвердительно кивнув, взмахом руки дематериализовал оба тела. Потом повернулся и рявкнул своей разбросанной команде:

– А ну-ка быстро за ним, засранцы! Взять!

Призыв поимел бодрящее действие: трое стенающих инвалидов поднялись, подтянулись и, нервно поскуливая, резво пустились в погоню. Дый неторопливо подошел к скамейке, снял со спинки и накинул широкий синий плащ, глубоко надвинул шляпу и, помахивая тростью, в которую вновь превратилось копье, пошел к выходу, ловко лавируя между обезумевшими людьми. За его спиной веселым пламенем занимался павильон купца Пайкина.

Варнава стрелой мчался по улице, на ходу достраивая диспозицию. Его обезьянья подготовка, включающая мощные прыжки, пока спасала. Большего он сделать не мог – левитация и телепортация при столь слабеньком магическом поле исключались. Дый знал, куда его заманить. На его собственные способности это влияло меньше: он ведь див, из Изначальных, на них законы Древа действуют по-иному.

В душе монаха расползалась горечь осознания своего падения. Он вновь вынужден был применять силу, которая, по учению Церкви, исходила из темной области мироздания. Но другого выхода не оставалось – альтернативой была смерть или пленение существами, противостоящими всему тому, чем он жил после своего обращения. Так что, похоже, он спасал не только собственную жизнь, но и душу.

Он знал Дыя, и ему было совершенно ясно, что тот задумал какую-то невероятную гадость. Старый идол обладал сумасшедшей силой и был способен на все. Но Варнава тоже обладал силой. И тоже был способен на многое. Значит, у него не было другого выхода, кроме попытки противостоять планам хозяина Шамбалы.

Впрочем, времени на муки совести и попытки самооправдания не было ни грана. Ему необходимо было как можно скорее попасть в определенное место – такое, где сохранилась обстановка его погибшей Ветви. Это гарантировало мгновенное перемещение в Ветвь, в которую давным-давно удалился старый его учитель. Там его могут спрятать и защитить. Возможно…

Самым лучшим выходом, конечно, был его собственный храм. Он был освящен в свое время великим праведником, а деяния, которые творятся Совершенными в одной Ветви, прочны и в прочих. Там, где Совершенные эти вообще присутствуют. Так что история здания не должна была кардинально измениться и в этом варианте мира. Речь, разумеется, не о первом этаже, где шли службы – там оккультные действия немыслимы и невозможны, а о втором, до сих пор не сподобившемся, по причине нехватки средств, быть восстановленным. Но до храма он добежать просто не успевал – за спиной слышались вопли, стрельба, и он уже чувствовал упрямую волю Продленных, пустившихся за ним в погоню.

Ему надо было пробежать по улице несколько десятков метров. Уповал, что редакция все еще на месте, и не очень изменилась. Знал по опыту – журналисты во всех Ветвях верны традициям своей легкомысленной профессии, и редакции всех газет на одно лицо.

Над головой свистнула пуля – очнулась полиция. Здесь такие игрушки могли причинить ему значительный урон, и Варнава прибавил ходу. Вот она! «Редакция Его Императорского Величества газеты «Градъ Петропавловский», − гласила мраморная доска с золочеными буквами. «Градъ Петропавловский», − вторила неоновая вывеска на крыше. В варнавиной Ветви газета была частной, носила другое название, и соседствовала с музеем одного известного писателя, некогда жившего в этом доме. Варнаве было недосуг допытываться, куда девался музей, да и сам писатель, он сорвал тяжелую дверь с накинутой изнутри цепочки и ввалился внутрь. Навстречу ему вскочил крупный усатый мужчина в красной фуражке – по всей видимости, такова здесь была униформа секьюрити – замахиваясь устрашающего вида дубинкой. Варнава не останавливаясь, блокировал удар и мягко отбросил стража в сторонку. Быстро поднимаясь по красной ковровой дорожке, натянутой на ступени лестницы, утопавшей в спокойном свете шарообразных матовых светильников на бронзовых основаниях, Варнава с беспокойством думал, что теперь обстановка совсем другая. Когда он посещал это место в связи с материалом о своем храме, который опубликовала газета, убранство было куда как беднее.

Сзади на лестнице уже слышался топот полицейских, да и шамбалиты, конечно, были близко. Оставались секунды. Кабинет главного редактора находился на втором этаже, Варнава с усмешкой вспомнил устроенный им здесь показательный скандал, закончившийся пастырским благословением усмиренной редколлегии, и ввалился в приемную. Фигуристая секретарша в зеленом сарафане и схваченными серебряным кольцом длинными волосами, протестующе пища, резво бросилась наперерез. Он не обратил на нее внимания и быстро шагнул в открытые двери редакторского кабинета.

«Слава Богу!», − внутренне просиял Варнава, закрывая за собой на солидный засов дверь: кабинет почти не изменился. Разве что прибавилось на стене различных дипломов, удостоверяющих невероятную респектабельность газеты, да еще выше них висел портрет, какого раньше не было. Этого худощавого средних лет мужчину, с залысинами, большим плотно сжатым ртом и укоризненным взглядом, Варнава определенно где-то видел, но уж точно не в горностаевой мантии, накинутой на расшитый золотыми галунами мундир. Глаз выхватил под портретом золоченую табличку с вычурной гравировкой: «Его Величество Государь Император Владимир I Владимирович». Однако времени разбираться в хитросплетениях навороченных Странником изменений уже не было.

Другим был и редактор, с великим изумлением разглядывающий ворвавшегося посетителя из-за угловатого компьютера в полированном деревянном корпусе. Бывший тоже был весьма пузат, но с одними усами, а у этого была еще и полуседая борода, и длинные волосы, перетянутые вышитой бисером лентой. «И очков нет», − успел подумать Варнава, когда рука редактора метнулась под хаотично наваленные перед ним бумаги. Взмах булавки, мгновенно выросшей в посох, разметал их по всему кабинету и на две части развалил стол.

– Не надо. Пожалуйста, − тихо произнес Варнава.

Пузач, не отрывая от него глаз, кивнул, и бросил на оставшуюся стоять половину стола револьвер с изогнутой костяной рукояткой и солидным барабаном.

– Мне казалось, мы договорились в прошлый раз, милсдарь, − с трудом произнес толстяк, очевидно, мучительно пытаясь припомнить, при каких обстоятельствах он видел этого безумного типа. В приемной истошно визжала секретарша, в двери что-то тяжело стукнуло.

– Все в порядке, − заверил Варнава, озираясь. – Мне тут предстоит кое-что сделать. Пять секунд. И вы меня больше не увидите.

Редактор, по видимости, оставив попытки понять происходящее, утвердительно кивнул и глубже погрузил дородную фигуру в кожаное кресло. В этот момент что−то ударилось и в окно. Варнава ожидал звона разбитого стекла и появления в кабинете противников, но первый глухой удар сменился вторым.

– У вас что, бронированные стекла? – изумленно спросил он редактора.

– Обходится дешевле, чем еженедельно вставлять, − пожал тот плечами.

– Н-да, сударь, весело тут у вас, как я посмотрю, − произнес Варнава, улыбнувшись явно приходящему в себя журналисту.

В этот момент дверь с грохотом упала, а стекло все же разлетелось. Кабинет заполнили стремительные силуэты подвывающих шамбалитов, бабахнул редакторский револьвер, но Варнава уже переместился.

Горные пики, похожие на обломанные зубы дракона, по утреннему холодку кутались в зеленовато-коричневую хламиду лесов. Среди перепутавших чащу лиан поднимались призрачные испарения, туман еще лежал плотным слоем в ущельях, но выше, в кронах, уже поигрывали солнечные блики. В мешанине древесно-травяного изобилия сожительствовали сосны и бамбук. То тут, то там с вертикально торчащих угловатых скал спускались серебристые нити водопадов.

Дорога вилась по распадкам и ущельям, меж хребтов и пиков. Не было на ней ни души. Впрочем, места были не совсем дикими – за очередным поворотом открылось небольшое строение, притулившееся у подножья скалы. При виде его Варнава усмехнулся – настолько оно походило на только что оставленный в другой Ветви павильон гашишного короля Пайкина. Впрочем, этот домик смотрелся скромнее – некогда яркие краски поблекли, выполненная не без каллиграфического изящества вывеска «Приют облачных скитальцев» потерта временем. Гадая над смыслом претенциозного названия, Варнава шагнул к дверям харчевни. До сих пор его действия были продолжением оставленного в Ветви Странника боя и отступления. Из хорошо знакомой обстановки перемещения происходят практически мгновенно – для того и создаются «собственные» Ветви. В противном случае требуется длительный процесс психологического приспособления, приходится искать знакомые реалии, чтобы зацепиться за них, изменить нужным образом свое восприятие и сделать следующий шаг, надеясь, что он направлен верно. Это долго, муторно, однообразно, а если на пятки наступала погоня, еще и опасно, ибо нигде Продленный так не уязвим, как между Ветвями – во Тьме. Скрывается там и более страшное, но об этом Варнава сейчас думать не хотел.

В общем, только что он оказался в полном одиночестве на этой извивающейся дороге, в окружении пейзажа, который он сразу признал юго-западом Поднебесной. Однако почивать на лаврах не стоило: конкретное место прибытия всегда варьирует в зависимости от настроения, времени суток, влияний различных сил, и Бог знает чего еще. Впрочем, в любом случае это был вариант Срединной империи. Он любил ее, хотя не знал, насколько она идентична стволовому оригиналу, а насколько лишь соответствовала его представлению о нем. Мудрецы из Продленных продолжали спорить, и, наверное, этот спор будет таким же долгим, как их жизнь, − творят ли они Ветви, или же набредают в Древе на то, что там уже было и соответствует образу их поиска. Это, конечно, не подлинный солипсизм – отрицать реальность у Продленных нет ни малейшего повода. Скорее, развлечение, глубокомысленная игра в бисер, заменившая многим и веру, и истинную жизнь. Каноническое суждение, впрочем, гласит, что Ветви, в которые попадают прямо сквозь Тьму, всегда уже существуют. Когда же Продленные «творят» сами, им необходимо, вольно или невольно, что-то кардинально изменить в теле другой Ветви, как сделал это Странник, предотвратив убийство императора Павла и создав тем иную реальность. Все это искусство, которому обучаются очень долго, но даже у таких мастеров, как Дый, получается отнюдь не все, что они хотят. А въевшаяся привычка к таким играм меняет сущность Продленных сильнее, чем их магические способности.

Потому Варнава уже давно старался жить так, словно пребывал в объективной и независящей от него реальности. В любом случае, это пространство было для него страной, а не семантическим знаком из его сознания. Что и подтвердилось самым незамысловатым образом: до Варнавы донесся восхитительный запах жареной свинины под кисло-сладким соусом, исторгнувший из его памяти целый каскад мирных и радостных картин.

Это и было указание, которого он ждал. На самом деле, перемещение продолжалось: несмотря на то, что он уже здесь находился, ему еще предстояло попасть туда, куда шел. А просто так в Ветвях этого не сделать, надо ждать знака, или, по выражению одного безумного Продленного, увидеть, имеет ли этот путь сердце. Сейчас «сердце пути» сигнализировало Варнаве мясным ароматом. И в этом была потусторонняя ирония, какую он частенько ощущал в своих странствиях по Ветвям.

Войдя в открытую калитку низкой ограды и шагнув в открытые же двери дома, над которыми висели обычные изображения двух свирепых духов-охранителей, Варнава сразу попал на кухню. Хорошенькая, но сильно выпачканная золой и, как ни странно, рыжая девчонка хлопотала над шипящим мясом, в пароварке на глиняной, о трех конфорках печи, подходили рис и пампушки. Варнава проголодался, хотя это было для него второстепенно. Он ждал. Служанка отвернулась от плиты, увидела гостя и склонилась в поклоне:

– Заходите, благородный господин. Униженно просим посетить нашу ничтожную харчевню. Хозяйка сию минуту явится приветствовать вас.

Варнава важно кивнул, проходя мимо продолжающей кланяться служанки к двери, ведущей в большую чистую комнату, где стояло несколько простых столов и бамбуковые стулья. Еще по дороге он приготовился объяснить свой чудной для этих мест вид, поскольку оставался в имперском костюме из Ветви Странника. В этом неудобство мгновенных переходов: времени изменить одежду просто не остается. Он собирался внушительно проронить, что возвратился из долгих скитаний по землям западных варваров, благо, внешность свою изменил нужным образом сразу по перемещению, это было гораздо легче, чем магическим образом менять одежду. Однако не углядел ни малейшего удивления в глазах служанки, что несколько насторожило его.

Девушка подала горячее мокрое полотенце. Когда гость умылся и сел за стол, в противоположной стене раздвинулась бисерная занавеска – возникла хозяйка. Статная дама с высоченной прической, скрепленной длинными заколками, еле слышно шелестя халатом из золотистой парчи, склонилась в низком поклоне, держа перед собой руки, спрятанные в очень широких рукавах. Темное лицо с резкими чертами и высоким лбом было невозмутимо, но почему-то казалось, что это маска, в любой момент готовая смениться высокомерной или яростной гримасой. Нарисованные румянами под зелеными глазами пунцовые круги смотрелись не нелепо, а вызывающе, странно гармонируя с пухлыми яркими губами большого рта. Вообще, была она не красива, а как-то угрожающе и в то же время маняще внушительна, как статуя неведомого божества в полуразрушенном храме. И совсем не походила на содержательницу убогого кабачка во всеми дивами забытой глуши. Еще одна странность. Варнава пока только фиксировал все эти фактики, не делая выводов – одно из правил Ветвей. Это могло что-то означать, хорошее или плохое, а могло оказаться просто местным обыкновением.

– Счастливые предзнаменования указали на ваше посещение, уважаемый господин, − низким звучным голосом, немного нараспев произнесла хозяйка. – Чем мое низменное жилище заслужило такую честь? Прошу вас, располагайтесь. Вы уже кушали рис? Сейчас принесут прекрасного жареного мяса и лучшего вина.

В оригинале, впрочем, эта речь звучала гораздо велеречивее.

− Я рад отдохнуть здесь, почтенная тетушка, − ответил Варнава, постукивая пальцами по краю стола, выражая благодарность.

Его фраза на самом деле тоже было несколько длиннее, но не более чем положено при обращении благородного мужа к обслуживающему персоналу.

− Принесите мне чашку риса с овощами. И вина.

Несмотря на окативший теплой волной душу покой от прибытия в Ветвь, где с ним случилось много хорошего (плохого, впрочем, тоже), он помнил о своем монашестве и о посте. Дама не стала настаивать на мясе, что вновь слегка удивило его – нрав хозяев такого рода заведений не меняется ни от Ветвей, ни от стран. Девушка с кухни, уже смывшая с мордашки сажу, непрерывно щебеча кокетливые любезности, поставила на стол рис, коробку с маринованными огурцами в пряном соусе, запечатанный кувшинчик, чашку для вина, положила палочки. Варнава, кратко сотворив умную молитву, принялся за утренний рис – завтрак, который, сложись все иначе, он вкусил бы в трапезной своего храма в погибшей Ветви. Со вздохом распечатав кувшинчик, налил прозрачного зеленого вина, выпил. Крепкий рисовый напиток согрел сначала желудок, потом сердце. Варнава взялся за палочки. Процесс поглощения пищи несколько затянулся. Наконец он вежливо рыгнул в знак насыщения, и оглянулся вокруг. Большая комната была пуста.

Приходилось озаботиться всерьез. Слишком абсурден был факт существования этого уединенного заведения среди гор на пустынной дороге, где он еще не видел ни одного путника. В разные эпохи в этой стране были разные представления о безопасности, но две женщины, содержащие харчевню в глуши, рисковали имуществом, жизнью и честью по любому из них.

− Уважаемая тетушка, − громко позвал он.

В кухне послышался шорох. Варнава легко вскочил и метнулся туда. Однако опоздал – золотистый лисенок прыснул в открытые двери на улицу, дерзко сверкнув на него бусинками глаз.

− Все ясно, − буркнул сам себе Варнава.

Он не раз встречался с лисами-оборотнями, и не особенно уважал их, как противника. А здесь все вообще происходило не по сценарию – его должны были попытаться соблазнить или одурманить, а потом перегрызть горло. Посох вырос в его руках, чувства обострились. Но в доме не ощущалось присутствия живого существа. Одним прыжком он выскочил наружу.

Неподалеку начиналась чаща, карабкающаяся по склону крутой горы, нависшей над дорогой. У самого склона, на куннингамии, огромной, но, почему-то, без всяких признаков шишек на концах пышных ветвей, сидела золотистая обезьяна с голубоватой мордочкой, и глядела на него. Как-то неодобрительно глядела и откровенно «со значением». Впрочем, тут же оскалилась и скрылась в густой зелени неплодного дерева.

– По крайней мере, платить не надо, − пробормотал Варнава, вспомнив, что банкнотами с изображением городских достопримечательностей, которые лежали в его бумажнике, вряд ли можно расплатиться за обед в харчевне, затерянной в горах Чжун-го Бог знает какой династии.

Словно холодный воздух юркнул по позвоночнику. Варнава резко обернулся. Харчевни не было. Вместо нее было украшенное башенками и окруженное невысокой стеной довольно обширное полукруглое каменное строение, в котором он сразу узнал склеп какой-то важной личности. На стеле, стоящей на центральной башенке, он с ужасом прочитал четкие иероглифы: «Гробница просветленного Суня, Великого мудреца, равного Небу».

Варнава не хотел верить.

– Учитель, учитель, − вырвалось сквозь его стиснутые зубы.

В пещере: «Может ли обезьяна обладать природой Будды?»

– Кто тут у нас? Маленький кот?

– На коленях приветствую вас, шифу.

– Привет и тебе, ученик. Все ловишь мышей, Мао?

– Теперь мыши ловят меня, Прекрасный царь.

– И ты посмел приползти ко мне, трехногий кот?! Я сотни лет старался, чтобы ты постиг глубинный смысл моего учения, а ты все еще не можешь сам себя защитить?!

– Умоляю вас простить меня, учитель! Мое поведение ужасно. Я глубоко унижен. Мне нет оправдания. Прошу вас оказать мне надлежащую помощь.

– Ты жалкий наглец, Мао, однако твои мольбы склоняют меня к милосердию. Слушай же мои наставления. Крепко запомни сказанное мной, и это принесет тебе большую пользу. Все твои мысли должны быть устремлены только к одной цели, а все остальное ты должен забыть. Только тогда ты будешь способен наслаждаться небесным светом и любоваться блеском луны. На луне спрятан нефритовый заяц, на солнце − золотой ворон. Змея и черепаха сочетаются с ними, и от этого сочетания жизнь твоя станет настолько крепкой, что ты будешь в состоянии разводить в огне золотой лотос. Природа пяти элементов…

– Спасибо, учитель, но я это уже где-то читал…

– Ах ты, наглый кот! Да как ты посмел прерывать речи…

– …Великого мудреца, равного Небу. Знаю-знаю, там же прочитал. Увы, мое поведение непростительно.

– Твой долг передо мной выше гор и глубже морей, а ты осмеливаешься читать про меня отвратительную ложь, которую во множестве Ветвей распространяют мои враги.

– Прошу простить невежественного ученика, шифу. Но что делать, не будь этой лжи, мало кто в Древе знал бы о вашем существовании.

– Мао, Мао, язык твой всегда был проворнее моего посоха в твоих руках. Что же ты хочешь?

– Шифу, прошу вас, объясните одну вещь, которая недоступна моему темному уму.

– Спрашивай: века постижения Пути внесли в мое сердце ничтожную долю мудрости.

– Скажите, учитель, может ли обезьяна обладать природой Будды?

– Мао, молодой негодяй!..

– Вы постарели учитель. Мое сердце сжимается от печали.

– Ты никогда не научишься вести себя пристойно, Мао. Я рад, что ты пришел.

Прежде всего, надо было совершить положенные церемонии – Варнава уважал обычаи Ветвей, разве что они уж совсем шли вразрез с его собственными. Почтительно поклонившись стеле, подошел к центральному строению, напоминавшему большой камин. Там в углублении и была зола, целая куча золы от сгоревших курительных палочек. Склеп казался древним, узорился трещинами, местами выдавал островки длинного коричневого мха, по которому сновали мелкие ящерицы. Несколько целых палочек лежали рядом, будто дожидались жертвователя. Совершив четырехкратный земной поклон, Варнава воткнул две из них в горку золы и поджег завалявшейся в кармане зажигалкой. Вновь преклонил колени перед могилой.

Все было не так. Он был Продленным, посвященным в духовный сан, что делало его особо чувствительным к феноменам тонкого мира. И сейчас он просто-напросто знал, что на том уровне бытия, на каком сейчас пребывало его сознание, душа учителя не покидала тела. Однако же от могильника веяло дыханием смерти. Это был не кенотаф, не ложная гробница. Но губы монаха так и не смогли прочитать краткую молитву за некрещеную душу неведомым образом рожденного монстра, который, тем не менее, был тварью Божией.

Варнава поднялся с колен. Дело было совсем не так просто, как представлялось: ученик ищет учителя, а находит его могилу. Сунь был непредсказуем, его логика часто ставила в людей тупик. Наверное, потому, что он не был человеком.

Постояв несколько минут в раздумье, Варнава, держа наготове посох, скользящим шагом двинулся в сторону большой куннингамии. Обезьяна явно напрашивалась на близкое знакомство. Поиски были недолгими – среди кустов валялся роскошный халат из золотой парчи и еще кое-какие предметы одежды. Варнава удовлетворенно кивнул и огляделся. Подъем на гору начинался через несколько метров. Пик круто уходил ввысь, почти весь был оплетен кустарником, кое-где над дорогой нависали опасные уступы, закрывшие вершину. Поглядев назад, Варнава без особого удивления убедился, что ни гробницы, ни харчевни у дороги уже нет.

– Приют облачных скитальцев, значит… − хмыкнул он, спрятал шест и быстрым шагом стал подниматься по крутому склону.

Дело было не простое – под ногами путались низкорослые деревца и колючий кустарник, упругие травы сковывали шаги, то и дело подворачивались неустойчивые глыбы. Путь становился все круче, непонятно откуда выраставшие ветки немилосердно кололись. Несколько раз он чуть не сорвался. Дальше хуже – лесистый склон кончился, пошла настоящая крутая скала. Для обычного человека такой подъем без подручных средств был невозможен, но и Варнава к середине пути был порядочно вымотан. Совсем исчез кустарник, за который можно было цепляться, попадались большие почти отвесные участки без единой травинки. Здесь приходилось взбираться по трещинам – летать в этой Ветви было очень трудно. Все же пару раз ему пришлось секунду-другую держаться в воздухе, иначе бы сорвался. Это еще больше истощало его силы.

Ближе к вершине, однако, стало легче. Он взобрался на большой полого поднимающийся карниз. Через несколько метров в скале чернело жерло пещеры. Варнава уже знал, что ему сюда, но, к собственному удивлению, продолжил подъем. Там, где карниз кончался, скала вновь устремилась ввысь. Мощным прыжком Варнава преодолел ее до половины и уцепился за неглубокий карман. Взлететь сил не было. Провисев несколько секунд, со стоном подтянулся, положил подбородок на кстати подвернувшийся выступ, занес правую руку и уцепился за край. Пришел.

Несколько минут отдыхал, потом перевернулся на спину и долго глядел в высоченное небо. Оно было так невозможно красиво, что вся усталость испарилась. Вскочил. Ветер мощным толчком попытался сбросить его вниз, рвал одежду. Варнава укоренился на вершине и огляделся. Воздух был столь прозрачен, что панорама простиралась на сотни ли. Феерические дали открылись перед ним. К западу лесистые горы повышались, за ними невозможно было ничего разглядеть, но на востоке, где-то очень далеко, скорее угадывалась, чем просматривалась равнина с едва поблескивающими ниточками рек, а дальше отсветом на облаках плескалось огромное море. И над всем этим нависало спокойно-величавое небо, изумительно зеленоватое. Он вспомнил мужчин, с которыми сражался, женщин, которых любил, города, в которых жил, одежду, которую носил. В его ушах звучал говор разных провинций, а в сердце чистая льдистая музыка. Это была Ветвь, любимая почти так же, как и та, которую убил Дый. Он понял, что уже получил помощь.

– Всея твари Содетелю, времена и лета во Своей власти положивый, благослови венец лета благости Твоея, Господи, − излилась из него молитва, странно, но торжествующе прозвучавшая под этим великим небом.

Трудный подъем очистил храм его существа. Начиналась новая эпоха борьбы и странствий. Облегченно вздохнув и перекрестившись, Варнава стал спускаться к пещере.

С виду она была нежилой, никаких следов у входа не было, из глубины тянуло сыроватым духом. Вход оплетали спускающиеся по скале вьющиеся растения, напоминавшие маленький зеленый водопад, отчего со стороны он казался меньше. Варнава раздвинул живую завесу. Темнота мгновенно ослепила его. И это было странно – в любой обычной темноте он видел все, что надо. Он замер, полностью отдавшись ощущениям, и понял.

Магия была плотной, добротно, но несколько неряшливо сплетенной. Так работал только один известный ему Продленный. Варнава сделал шаг, другой, это было тяжело, но не невозможно. Глаза по-прежнему ничего не видели, однако ноги ступали довольно уверенно. Продвигался не спеша. Проход шел под уклон, чем дальше, тем круче. Одновременно становился уже – Варнава ощущал это, все чаще натыкаясь плечами на торчащие выступы. Наконец, превратился в узкую трубу, ведущую почти вертикально вниз. Если бы не сверхчувственное восприятие, Варнава, пожалуй, провалился бы. Вместо этого стал спускаться, упираясь спиной и ногами. Длилось это долго, достаточно, чтобы Варнава понял, что уже практически достиг подножья горы и посетовал на превратности судьбы, гоняющие его вверх и вниз. Но спуск кончился, проход постепенно выравнивался и расширялся. Вскоре Варнава опять шел. Более того, он начинал видеть. Это был длинный прямой коридор, сыроватый, душный, но вполне проходимый. Пещера была «живой», о чем свидетельствовали капли, свисающие со сталактитов. Последние присутствовали в количествах умеренных. Создалось даже впечатление, что проход был расчищен, а те известковые сосульки, что остались, пощадили исключительно из эстетических соображений.

Чувствовалось, что путь вот-вот подойдет к концу. Неясные сполохи все чаще играли на сталактитах, и торчали они под небольшим углом, что свидетельствовало о имеющей здесь место тяге. Он и сам уже ее чувствовал – легчайшее дуновение порой неуловимо проскальзывало по лицу. Проход все расширялся, впереди заплясал неверный свет. Он вырывался из обширного помещения, в которое упирался пройденный коридор. Варнава сделал несколько шагов, и вот что он увидел:

Примерно так это звучит в переводе с байхуа. Но Варнава не думал сейчас о литературных проблемах. Он молча смотрел на отделанный цветными камнями и слоновой костью высокий трон, на котором, свесив голову, неподвижно восседала огромная седая обезьяна. Молчание длилось, пока существо не подняло голову и заговорило глухим голосом, эхо от которого раскатилось по пещере:

– Кто тут у нас? Маленький кот?

Золотистый блеск нечеловеческих глаз пронзил Варнаву.

Эпизод 3

Он называл его Мао – Кот, очевидно, за грацию движений. Может быть, даже в тайне завидовал – как всякая обезьяна, Сунь особым изяществом не отличался, его прыжки были мощными, но угловатыми и резкими. Еще раньше он назвал его Сяо Мао – Маленький Кот. Вообще-то это было сюэ-мин – школьное имя той поры, когда недавно продлившийся и еще не пришедший в себя Варнава появился в Ветви Суня. То было время его скитаний и учебы – молодые Продленные очень скоро осознают, что за новую, почти вечную жизнь они заплатили слишком дорого, и что без наставников новый их статус смертельно опасен. Страшно оказаться вдруг в Древе, о котором до этого знать не знал. Конечно, инициировать продленность новичок может лишь с помощью собратьев. Но те не спешат посвящать его в таинства Древа, ожидая, что он сам дойдет до элементарных способов существования в нем – правило, давно доказавшее свою пользу. Это был своеобразный естественный отбор: «младенец» мог склоняться ко Тьме, и хуже, если это проявляется, когда он становится полноценным Продленным. А так они или погибают по разным причинам, или становятся сущностями из Тьмы, или сходят с ума и уничтожаются Орденом во имя Древа. Или выживают. Пути назад у них нет.

Варнава был из тех, кто выжил, хотя продливший его играл по орденским правилам и оставил «младенца» сразу после процедуры. Однако малыш довольно скоро самостоятельно разобрался в начальных правилах изменения Ветвей. Но далеко от Ствола не уходил, не чувствуя юного восторга, заставлявшего новоиспеченных обильно изобретать совершенно немыслимые миры. Было нечто, его державшее – он искал не совсем то, что получил. Вернее, гораздо большее – ему было мало неполной, как он считал, божественности членов Ордена. Он знал, что во Древе сем есть нечто гораздо большее… Другие Продленные догадывались, что с ним происходит странное, и многие опасались входить с ним в контакт.

Варнава, носивший тогда немного другое имя, появился на Срединной равнине, по своему обыкновению найдя одну из похожих на Ствол Ветвей. Брат его ушел, и Варнава не собирался искать его Тени по другим Ветвям. Он сомневался во всем, и чувствовал себя очень одиноким. Древо стояло перед ним непобедимым непознанным Сфинксом. Подобно многим до и после него, он потянулся на Восток, к красивым, как экзотические цветы, цивилизациям, их изнуряющим душу учениям. Ответов на его вопросы они тоже дать не могли, но были способны успокоить. А может быть, втайне надеялся он, и дать реальные инструменты для восхождения к абсолютному могущества. Так горные монастыри и ашрамы в джунглях раскрыли ему равнодушные объятия, баюкая тягучими мантрами. Он был «спящим в горах» и «крадущимся в темноте», каллиграфом и военачальником, фехтовальщиком и поэтом, актером и чиновником. Однако вскоре эти изощренные занятия перестали занимать его. Он вдруг понял, что взгляд на всеобъемлющее Древо сквозь столь же всеобъемлющую Великую Пустоту невозможен по определению. Он, видевший Великую Полноту, не мог заставить себя серьезно воспринимать концептуальную эквилибристику здешних мудрецов. Ветвление, конечно, очень напоминало майю, мировую иллюзию, но имело свою противоположность, стволовую реальность, которая по отношению к Ветвям майей никак не была, хотя бы потому, что иллюзия иллюзии – нонсенс. Проще говоря, он слишком хорошо знал, что есть мираж, а что – Истинное бытие.

И, в любом случае, подлинная божественность тут не ночевала. Боги и герои этих культов были такими же Продленными, как и он, примерившими на себя ходящие по Стволу мифологемы и воплотившие их в Ветвях в виде более-менее успешных проектов. Варнава и сам запросто мог стать основателем религии, «живым богом», но это его не привлекало совсем – невыносимая фальшь такого положения была для него очевидна. Ему нужен был не клоун, а учитель, которого он так и не смог найти среди Продленных, корчащих из себя богов. Конечно, были и пестовавшие его настоящие мастера, великие люди – как на подбор. Но Краткие. А ему необходим был наставник, знавший о непостижимой сущности Древа, играх Ветвей, об этой бурлящей вселенской жизни, неподвластной умозрительным построениям и духовным практикам, скрытой для большей части живых существ.

Как-то в Чжун-го, в расцвет династии Мин, ведя приятную жизнь богатого ученого, он увлекся расплодившейся литературой «низких» жанров, изготовляемой на простецком байхуа. Его друзья по цин тань − «чистым беседам», мудрецы и изысканные поэты, немало издевались над приемлющими подобные пошлости неучами (что не мешало им в тайне почитывать эти книжки, особенно, эротического содержания). Варнава, вспоминая академические издания этой «нелепицы», которые он листал в иных Ветвях лет пятьсот тому вперед, конечно, тихо посмеивался, и с интересом следил за литературным процессом. Тогда он самостоятельно дошел до факта, который никто не удосужился ему сообщить – великая книга сама по себе представляет Ветвь, если она прочитана Продленным.

Истинность этого он проверил на одном романе, про который точно знал, что тот останется в веках. Роман был о скитаниях Прекрасного царя обезьян. Варнава был совсем неопытен в изменениях и очень плохо представлял себе, как взяться за дело. Его заворожила личность главного героя – каменной обезьяны, рожденной из скалы. Если бы во время своей хаотической попытки создать Ветвь он не имел бы все время перед собой этот образ, ничего бы у него не вышло, а он сам, скорее всего, сгинул во Тьме. Но, к его счастью, Ветвь, где обитало это существо, уже была. Несколько дивов создали ее еще до Потопа, а после катастрофы, убившей и старые Ветви, восстановили. С тех пор она питала все Древо причудливой мифологией. Вот так, у Горы цветов и плодов в стране Аолайго на материке Пурвавидеха он буквально вывалился из Тьмы перед Сунем.

Тот сперва чуть не огрел его посохом. И плохо пришлось бы молодому Варнаве, не вспомни он роман:

– О, учитель! Я, твой ученик, пришел сюда с искренним намерением приветствовать тебя! Прими мое нижайшее уважение, − завопил он, цитируя Суня, который, если верить тексту периода Мин, именно так обратился к своему первому учителю.

Здоровенное существо, полуобезьяна, получеловек, добродушно заворчало и принялось за Варнавино воспитание.

Он не ошибся – Сунь был Продленным и давно уже не отбрасывал Теней на другие Ветви. Его статус в Ордене очень занимал Варнаву, однако первые годы обучения поразмыслить над этим времени не было совсем. Сунь гонял его, как надо – если уж он брался за дело, то вкладывал в него душу. Правда, обезьянья сущность частенько понуждала его забрасывать начатое. Но это был не тот случай. Как всякий ученик, Варнава носил воду из родника, поднимаясь по тысячам крутых неровных ступеней, тщательно драил хижину, готовил еду (впрочем, шифу предпочитал свежие фрукты, что Варнаву не очень обременяло). Он сносил брань и тяжкие удары – кулаком, ладонью, а потом и палками. Только своим драгоценным стальным посохом с червленой надписью: «Посох исполнения желаний с золотыми обручами. Весит 13500 цзиней» учитель его никогда не касался, не без основания опасаясь убить юнца на месте. На эту палку множество раз наматывались жизни и гораздо более могучих существ.

Обучение шло успешно, хотя иногда Варнава ненавидел упрямое и своенравное животное, бывшее его наставником. Однако со временем его мастерство приобретало лоск, Сунь все чаще довольно хмыкал, наблюдая его успехи. Настал день, когда он доверил ему управляться со своим посохом. В первую секунду Варнава подумал, что никогда не поднимет эту несусветную тяжесть. Сунь долго и искренне ворчал, что заменяло ему хохот, приплясывал и беззастенчиво почесывался:

− Сын бесстыжей черепахи, ты думал повелевать моим посохом, как палочкой для чесания спины? Я отобрал его у Дракона Восточного моря, сам великий Юй промерял им глубину вод на заре времен. А ты, стрекоза, пытаешься трясти этим столбом?..

− Читал я, шифу, что, когда вы в первый раз пытались взяться за него, вам он тоже показался слишком большим… Во сколько раз вам пришлось его уменьшить? − огрызнулся в ответ Варнава, который давно уже за подколки учителя платил той же монетой. Он подозревал, что старой мартышке такие перепалки доставляли немалое удовольствие. Но сейчас Сунь злобно оскалился – он утверждал, что терпеть не может роман про себя, и не раз грозился раздробить его автору голову, считая, что величественный образ Царя обезьян обрисован в книге недостаточно почтительно. Впрочем, на деле факт существования романа наполнял его сердце горделивой радостью.

Вскоре, однако, у учителя не осталось поводов издеваться – Варнава рос быстро. Посох Суня буквально летал в его руках, и настал день, когда, после выполнения особо изощренной тао, старый обезьян признал в душе, что лучше он не сделал бы сам.

– Ты похож на тигра, Мао, только маленький, − весело сказал учитель, сверкнув своими чудными золотыми глазами.

Обучение было окончено.

Помимо искусства шеста, Варнава познал в пещере Суня премудрости изменения Ветвей, и многое узнал о Древе. Не все, конечно, и Варнава это понимал – все о Древе человекам знать невозможно. Сунь мастерски сновал по Ветвям, как по родному лесу, но далеко заходить не любил, с подозрением относясь ко всякой культуре, которая не подпитывалась его родной цивилизацией.

Со временем, из обрывков фраз, изредка бросаемых шифу, Варнава немного уяснил, откуда тот вообще появился – о своем рождении и первобытном состоянии учитель говорил мало и неохотно. Как известно, в пору каинитской цивилизации дивы быстро становились Продленными. Их деяния расшатывали Ствол, растущая сила разрывала ткань бытия. И тогда Ствол стал ветвиться. Одного за другим могучих магов выбрасывало в Ветви, чего они поначалу даже не замечали, продолжая править и созидать там. А потом грянул Потоп, Ствол очищался от накопившейся скверны, а Продленные, те, которые успели перескочить в своих Ветвях катастрофу, были отрезаны от него навсегда.

Часть Изначальных осваивали в Стволе область Срединной равнины. Дело было трудным, − обстоятельство, которое сохранили мифы. Их помнили как «императоров древних династий» и героев, живших в те времена. Они ушли в Ветви, где и родилась из каменного яйца священной скалы волшебная обезьяна. Таким образом, Сунь никогда не был в Стволе, что, вообще-то, являлось поразительным фактом. Потом Варнава узнал, что Тени из Ветвей могут становится Продленными, узнал он и другие вещи… Но это было потом. Удивительно, но за все время обучения Сунь не пытался преподать ему основы Восьмеричного Пути и Четырех благородных истин, приверженцем которых, он, вроде бы, был. А вот это Варнаву, немало времени отдавшего их постижению, и не нашедшему в этом свободы, вполне устраивало.

Пережив за время ученичества множество боев и прочих приключений, Варнава ушел. Он чувствовал, что, наконец, может всерьез заняться тем, чего жаждал с тех пор, когда встретился с Истинной Божественностью – найти Ее источник и добыть для себя, чтобы исчезло мучительное чувство ничтожности и неполноценности, чтобы самому стать Богом.

Прощался с Сунем на том месте, где впервые увидел его. Сделал четыре земных поклона, опустив голову, ждал напутствия. Но Сунь молчал. Варнава подумал вдруг, насколько шифу одинок. За все время ученичества он ни разу не видел его подданных-обезьян, его друзей, не говоря уж об учителе. Словно все они оставались лишь персонажами книги, тогда как Сунь перешел с ее уютных и веселых страниц в неподатливый мир Древа.

Шифу поднял руку и в ней вырос великолепный стальной посох с золотыми кольцами (позже Варнава убедился, что и кольца, и надпись проявляются лишь в этой Ветви).

– Возьми, Мао, − произнес он. – Это тебе.

– Я не смею, учитель, − запротестовал Варнава совершенно искренне – для него драконий посох и мастер Сунь были суть вещи нераздельные.

– Я приказываю, − сурово произнес Сунь.

Он редко бывал таким, но когда был, каждое его слово звучало весомее грохота упавшего в пропасть валуна.

– Он мне больше не нужен. Столетиями я постигал Путь, и думал, что вот-вот достигну просветления. Но недавно я осознал, что мне столь же далеко до него, сколь и в то время, когда я глупой обезьяной скакал со своими сородичами по этим лесам. И я решил удалиться навсегда. Мои друзья оставили меня, боги, которые в свое время дарили меня милостью, давно не общаются со мной. Врагов у меня почти не осталось – я убил их этим посохом. Больше я не хочу убивать. Я монах и не могу отказаться от своей кармы. Поэтому навеки скроюсь от мира в пещере. Ты мой последний ученик, я передал тебе все, что знаю. И я рад, что это был именно ты, Мао. Иди, Маленький Кот. Волна уходит, волна приходит. Когда-нибудь приходи и ты.

Эпизод 4

Будучи Избранным Директором сектора Кау-кау, он неожиданно поднял восстание против Конфедерации горнопромышленников. Эскапада была феерически безумна – горняки представляли единственную реальную силу в тысячелетней войной разоренной галактике. Но он верил, что вытянул верную карту, и победил – конфедераты потерпели сокрушительное поражение от объединенной армады нескольких квазигосударств этой части освоенного космоса.

Коронация проходила в хрустальном дворце на одной из райских планет, на берегу ласкового моря, под незлобивым солнцем. Императрица сияла великолепнее навершия его короны из кристалла Вечного льда Дома Вель. Он думал, что, пожалуй, недалек от подлинного могущества, и, кажется, близок к состоянию, называемому Краткими счастьем…

Она погибла лет через триста, отстреливаясь из армейского бластера от атаковавших последний оплот Августейшей семьи бывших союзников. Сейчас он уже и не помнил, каких именно. Он сидел в парадном мундире прямо на окровавленных изразцах пола и смотрел на ее лицо, половину которого обуглил адский жар. Другая, с широко открытым глазом, оставалась совершенно целой, девственно бледной, словно сияющей изнутри. Ворвавшиеся в бастион враги остановились среди изуродованных трупов немногих оставшихся верными юной империи гвардейцев и опустили оружие, склоняясь перед павшим величием. Зря они это сделали – в руках свергнутого Принцепса вырос посох, блеск которого отразил мертвый глаз его супруги. Как же звали ее?..

Эпизод 5

В эоне Карнавала он стал Королем. Стал почти незаметно для себя, выдвинутый даже не людьми, которые были, в конце концов, лишь приложением к перманентному празднику. Бурное течение Карнавала само выбросило его на самую высь, на невозможно великолепную планету Олимп. Он жил в горных дворцах, где сезоны сменялись по прихоти здешних обитателей, а то и сосуществовали – осень с весной и лето с зимой; где били фонтаны напитков, производящих на человека действие удивительное и прекрасное; где курильницы развеивали ароматы, от которых реальность превращалась в фантастически яркие сны; где толпы чудесных существ во всякое время изящно любили друг друга, и все жаждали стать близким с ним – Королем. Карнавал царил на всем обитаемом пространстве, но стремился сюда, на Олимп, в свое средоточение, где – Король. Олимп был брендом Карнавала, а Король был брендом Олимпа. Он ел, пил, вдыхал, впитывал безумную любовь, которой, казалось, было пропитано и время, и пространство. «Так живут боги», − часто думал он, но мысль уходила так же быстро, как появлялась: ощущения здесь были куда значительнее любой мысли.

Когда давления невероятного счастья уже нельзя было выдерживать, он поднимался на самую вершину высочайшего пика планеты, под прозрачные небеса, и восседал на каменном троне, среди восхитительных на вид и вкус снегов, приятно охлаждавших распаленные тело и душу. Вечность удалась, но на душе почему−то было смутно.

Он понял, почему, лишь когда эон был прерван вторжением Тварей Сохмэт, и пал Карнавал – последняя вспышка Человейника, после которой Предкронье накрыл сгущающийся сумрак конца.

Из карнавальных планет Олимп был захвачен последней. Он сидел на своем высоком троне, а они окружали его, смутные тени, порождения миллионов лет страха и насилия, гоги и магоги, князья преисподней. По склонам горы разбросаны были останки его друзей и возлюбленных, алой кровью осолонив сладкие снега. Твари общались тихим попискиванием, в котором явственно ощущалась насмешка: сейчас они разорвут это ничтожество, слабовольного Короля слабовольного мира, отныне принадлежащего только им.

Свергнутый Король Карнавала жалобно всхлипнул, поднялся с трона и сделал пару неверных шагов навстречу своей смерти. Писк нелюдей усилился, но в руках жалкого развращенного шута вдруг неведомо откуда объявился длинный светлый шест…

Эпизод 6

Океан – тело Земли, а суша – лишь болезненные проплешины. Но если Океан – тело, то Беловодье – сердце его. Многометровая толща вод непомерною тушей давит на купол из прозрачного материала, не в силах преодолеть незыблемую твердость. Купол хранит город – может быть, самый странный город во Древе сем. Страшные войны прокатились по суше, сметя цивилизацию. На руинах объединилась группа могучих и принялась за восстановление. Им надобен был, конечно, глобальный командный пункт. Способы жить в недрах Океана были известны, но до сих пор не применялись так широко. Тем не менее, это был единственный вариант. В невероятно краткие сроки, ценой страшных жертв, Беловодье явилось. Оно стало центром мира, откуда исходили главные решения, а все остальное океаническое пространство осваивалось лишь ради расширения его инфраструктур. Правление его владык было опосредственным – через суеверный ужас, внушаемый ими правителям «верхних» стран, а также сеть агентов влияния. Впрочем, когда нужно, применялась и сила, ибо все оставшиеся технологии сосредоточены были здесь.

Он был художником, что было нормально – большая часть людей искусства жила в Беловодье. Это вообще был город мировой интеллектуальной элиты, его эмиссары по всей поверхности искали и забирали одаренных детей. Между тем надводные страны не могли выбраться из нищеты и прозябали в дикости, что вполне устраивало владык – так им гораздо легче было разбираться с мировыми проблемами.

Искусство его заключалось в перформансах особого рода: он изменял физическую реальность. В мире войны это было легко, собственно, сама война была таким перформансом, правда, не очень талантливым. Сначала он художественно нагромождал горные хребты и спускал новые водопады с помощью ядерных зарядов и мощных лазеров – художникам полагался доступ к инструментам их искусства. Но все чаще применял внутреннюю силу, пробужденную в природе радиоактивным излучением. Бесконтрольная, сорвавшаяся с цепи, она буквально заполоняла тогда мир, а те, кто умел черпать из этого источника, становились богоподобны. И все они вольно или невольно оказывались в Беловодье.

Долгими медитациями в подводном городе и в особых местах на поверхности он приобрел возможность аккумулировать почти неограниченное количество силы. Ему это оказалось легче большинства других – ведь он был Продленным, единственным в этой Ветви. Да и Ветвь-то была такая, что способности Продленного возрастали здесь тысячекратно. И вскоре он поднимал из морей новые острова, взрывал вулканы, разверзал пропасти – безо всяких подручных средств. Знатоки цокали языками, критики писали восторженные рецензии. Горы трупов «верхних», зачастую образовывающиеся при этом, не учитывались, как осколки мрамора у ног Микеланджело. Он прославился как величайший художник, и все граждане Беловодья соревновались за право увидеть его в деле, разражались восторженными аплодисментами, а он иронически кланялся, прекрасно помня, что работает отнюдь не ради одобрения кучки олигархов.

Спустя столетия практики, он перешел на художественные изменения ближнего космоса, превратив в предмет искусства орбитальный мусор, заполонявший все околоземье, а потом подобрался к небольшим метеоритам и другим подобным объектам. Перформансы транслировались из межпланетного пространства при помощи специально запущенных аппаратов.

Сотворить Шедевр он вышел на главную площадь Беловодья, давно уже служившую ему рабочей студией. Его окружали здания невероятной архитектуры и толпы сограждан в роскошных одеждах. Никто, кроме него, не знал, что явится сейчас. Но никто не сомневался, что оно будет прекрасно. Суммы, уже проплаченные за не созданное произведение, были умопомрачительны.

Он явился поклонникам в простом одеянии мастерового – темная блуза, берет. На гигантских экранах, паривших над площадью, отражался участок космоса в мерцании ярких звезд. Много выше экранов смутно виднелась в облаках искусственной атмосферы непроницаемая поверхность купола.

В напряженном молчании он воздел руки и начал процедуру. Недалеко, всего-то на расстоянии полутора миллионов километров, спокойно шествовал себе по довольно устойчивой до сей поры орбите астероид, названный некогда именем одного писателя-фантаста раннего Человейника. Увесистый камушек, напоминающий гантель, километра четыре на полтора – нелегкий объект. Вот он вошел в поле зрения камер, установленных на спутниках, и появился на экране – в виде возрастающей точки. Художник упорно пытался захватить его попрочнее изошедшими из него силовыми щупальцами, но ему это никак не удавалось. Когда же удалось, помедлил секунду, собирая силы, и резко рванул огромный булыжник с орбиты в нужную сторону.

Площадь замерла в благостном ожидании – на столь массивных космических объектах эффект творческого воздействия проявлялся не сразу. Но почти ничего не произошло – астероид лишь слегка отклонился от орбиты. А ведь все ожидали, что он, по крайней мере, преизящно распадется на несколько частей, каждая из которых пойдет своим, исполненным глубокого художественного смысла, путем.

Задержанный вздох толпы разрешился разочарованным воем, в котором все больше слышалось свиста. Потом в творца полетели оскорбления, за ними – всякая снедь, припасенная для последующего праздника. Он устало стоял, не глядя на беснующуюся толпу, игнорируя летящие в него ломти копченого кальмара и колобки из водорослей. Казалось, еще миг, и люди кинутся на него, раздавят, растерзают останки и разбредутся в молчании. Но художник поднял голову и близстоящие, увидев на его лице торжествующую улыбку, растерянно замолкли. Молчание распространилось от них по толпе, как круги по воде. Художник сделал шаг, и агрессивная масса подалась перед ним. Сделал второй. Казалось, он так и пройдет сквозь притихшую толпу, но тут из задних ее рядов вновь раздались яростные крики, сразу подхваченные сотнями глоток, и озлобленные люди разом кинулись на него. Он остановился, запрокинув голову, расхохотался, весело и искренне. Никто так и не понял, откуда в руках его появилась длинная палка из сверкающей стали…

…И никто не понял, как исчез он из города. Да всем было и не до расследований – Беловодье оплакивало убитых, среди которых были самые уважаемые граждане. И лишь спустя много дней, когда разговоры об этом постыдном и страшном происшествии стали затихать, кто−то умный догадался вычислить новую орбиту астероида. Вот тогда ужас разлился по Беловодью. Сделать уже ничего было невозможно, лишь спасаться. Но где могли спастись эти люди, вся жизнь и могущество которых были сосредоточены под этим куполом на дне Океана?.. Кто-то, конечно, бежал на поверхность, и, если не погиб там, то после катастрофы был убит выжившими «верхними», когда те поняли, что Беловодья нет, и не угрожает больше им и их детям лихо из моря. Другие перешли в малые подводные города, те, которые уцелели, но там они, бессильные и разобщенные, уже не имели никакой возможности влиять на дела планеты. Однако большинство осталось и обреченно считало дни, до тех пор, пока гигантская каменная гантель не войдет в атмосферу Земли, развалится, и главный осколок не врежется в поверхность Океана – над тем местом, где столетиями победно сдерживал страшные воды купол.

…Когда высоко-высоко над искусственными облаками разошлась твердь и толща вод наконец свалилась на этот противозаконный город, некий старик, сидящий на главной площади в ожидании конца, успел прошептать: «Гений, истинный гений! Нет, не гений, − бог!»

Теперь он вернулся и смотрел на учителя, отмечая на нем знаки прожитого. Тот сильно сгорбился, совсем поседел, глаза слезились, но в них все еще плескался неземной золотистый свет.

– Я не обладаю природой Будды, − печально проговорил Сунь. – А ведь я внимал словам самого Просветленного… Не могу понять, что произошло. Сижу здесь, в пещере, думаю. Я беседовал с сотнями учителей десятков сект, но ни один не смог принести покой моей душе.

– Потому что душе это приносит не покой, а забвение.

– Ты-то откуда знаешь, Кот? Я держал истину в руках, но упустил ее.

– А я видел Истину.

– Ты о Человеке, про Которого рассказывают в Ветвях? Которому ты теперь служишь? Я не понимаю… И не пойму, наверное…

– На Нем держится Древо, шифу.

Сунь не отвечал. Молчание, подобно древнему пыльному гобелену повисло над ними, подавляя дряхлым величием. Варнава почтительно ждал, что скажет учитель. Тот перевел разговор.

– Расскажи мне, что с тобой случилось.

– Учитель, я опять убил. Продленного.

– Ты воин, Мао. Я делал из тебя воина, и ты воин. Воины всегда убивают врагов. Ты убил многих.

– Мне больше нельзя убивать.

Убийство девушки-собаки тяготило Варнаву. Он страдал от невозможности исповедовать этот грех – его духовник, которого он в свое время тщательно выбирал, а потом долго и серьезно беседовал с ним, канул в небытие вместе с Ветвью. Конечно, он остался в Стволе, да и в других Ветвях были его Тени, но для Варнавы стал недоступен. Чувствовалось, что в последние годы этот ветхий, но очень светлый батюшка с трудом нес тайну ТАКОЙ исповеди. Однако держался, Варнава в нем не ошибся. Вообще-то, раньше он исповедовался Продленным, среди которых были и священники, и даже несколько епископов, но с некоторых пор предпочитал духовного отца из Кратких.

– Ты не к тому пришел за утешением, Мао, − сказал вдруг Сунь, и Варнава в который раз удивился его нечеловеческой проницательности.

– Я пришел за помощью, учитель, − смиренно ответил он. – На меня напали, разрушили мою обитель, меня ищут.

В нескольких словах он пересказал свою новейшую историю, удивительная обезьяна внимала молча. Лишь что-то вроде усмешки пробежало по мохнатой морде, когда речь зашла о хозяйке харчевни. Но рассказ о гробнице, по видимости, потряс его. Он вскинул голову и пронзительно воззрился на Варнаву:

– Там нет гробницы, − напряженно бросил он.

– Это была ваша гробница, учитель. Сначала я сильно опечалился и зажег поминальные палочки, но потом понял, что вы живы, и решил, что это ваша шутка.

– Это не шутка, − мрачно произнес Сунь, задумчиво почесывая щеку. – Там была харчевня, а не гробница. Продолжай…

Варнава закончил рассказ и ждал реакции. Ее не последовало:

– Прости старую глупую обезьяну, Мао, совсем забывшую о правилах вежливости. Я не предложил тебе чая. Сейчас я исправлю свою постыдную ошибку.

Он резко хлопнул два раза в ладоши, из темного угла пещеры, как из небытия, возникла дама, которую Варнава сразу узнал – хозяйка харчевни. И сейчас на ней был золотистый халат, в высокой прическе посверкивали драгоценные заколки, а щеки украшали два правильных пунцовых круга. Но лицо ее уже не выражало откровенного высокомерия, как в харчевне – в присутствии Суня оно было вполне смиренным, и лишь в углах яркого рта угадывалась потаенная улыбка. Здесь, в пещере, в ней сильно проступало обезьяне начало, казалось, под богатыми одеждами скрывалась мягкая шерстка. Но и женственность, до сих пор скованная и таимая, теперь выступала лукаво и явно. Чувствовалось: здесь ее дом, который она любит. Рыжая растрепанная девица с чайным подносом семенила за ней. Глаза скромно опустила, но было видно, что едва сдерживает смех.

– Я прошу простить меня, мой господин, за то, что оставила вас столь стремительно. Моя невежливость непростительна. Но я получила приказ своего господина привести вас к нему и не посмела ослушаться. Прошу вас не гневаться.

Она низко склонилась перед ним, ее примеру последовала и молодая лисица, чуть не уронившая при этом поднос.

– Я не смею гневаться на вас, госпожа, поскольку вы выполняли приказ моего достопочтенного учителя, − произнес Варнава, вставая и тоже кланяясь, впрочем, не столь низко.

Сунь смотрел на эту сцену, откровенно ухмыляясь. Девушка пододвинула к собеседникам лаковый столик, поставила на него поднос со старинными керамическими чашками, чайником и коробочкой с маленьким печеньем, после чего обе женщины неслышно удалились.

– Ее зовут госпожа Оуян, − сказал Сунь, налив чая сначала Варнаве, потом себе, и сделав неторопливый глоток. – Она дочь Белой обезьяны и жены одного генерала Империи Тан. Генерал убил оборотня, похитившего его жену, но та уже была беременна. Она умерла от родов, он же дал ее дочери свою фамилию и воспитал настоящей дамой. Но после его смерти обезьянье взяло верх, и она удрала в леса. Там я ее нашел.

Зная экстремальные нравы шифу, Варнава усомнился, что история была столь благостна, но не стал высказывать свои сомнения, лишь вежливо похвалил благородство манер хозяйки. Тему продолжил Сунь, и Варнава удивился переменам, произошедшим в нем: при всей его непосредственности, раньше такая откровенность в его устах была немыслима.

– Ты думаешь сейчас: «Он монах, а завел женщину». И ты прав, Мао. Но я столетиями угасал здесь в одиночестве, сомнения убивали меня. А рядом никого не было. Я не жалуюсь, но это было тяжело. Я пятьсот лет провел за свои проделки под горой, запертый там волей Просветленного, но тогда, мне кажется, было легче. Может быть, я просто сильно состарился. Но маленькая Оуян дала мне силы выдержать. И теперь она будет здесь.

– Я сам монах, учитель, и понимаю. Я, наверное, не сделаю так, но понимаю.

Потупясь, Варнава смотрел на светло-желтый напиток в своей чашке. Должен был начать этот разговор, но так и не знал, прав ли он. Вопрос этот был задан сразу, как первые Продленные приняли крещение. Апостолы знали о них и молчали, смиренно склоняясь перед чудесами Божиего мира. Но между ними в тайне имелось разномыслие. «Не демонам ли даем мы рождение свыше?» − задавались иные из них вопросом. Однозначного ответа не было, но крещения продолжались – возобладала мысль, что негоже отказывать в благодати наделенным душой существам, кем бы они ни были. Их крестили с условием, что они будут применять свои силы только в случае крайней необходимости и не во зло. Много Ветвей позже эта практика была узаконена в требнике, написанном одним Совершенным. В общем-то, в Ордене насчитывается не больше нескольких сотен христиан, воцерковленных еще меньше, а священников и вовсе единицы. После ухода последних апостолов они стали окормлять своих собратьев по Ордену. Но тут перед ними встала другая проблема: крестить ли существа, обладающие душой, но не похожие на людей. И это до сих пор остается вопросом, на который упомянутый требник давал довольно расплывчатый ответ: «…Аще образ человечий имети не будет, да не будет крещен. Аще же в том недоумение будет, да крестится под тоею кондициею: «Аще сей есть человек, крещается раб Божий имярек во имя Отца и прочая»». То есть, в богословском плане дело было опасное, иные священники из Продленных предпочитали не крестить различные странные создания в Ветвях, даже те, кто, без сомнения, в полной мере обладал душой. Но Варнава слишком понимал духовную жажду старого учителя. И разве он сам в глазах Господа не был когда-то гораздо большим чудовищем, чем сидящий перед ним?..

– Я мог бы утишить ваше смятение, учитель, − тихо сказал он.

– Я знаю, что ты хочешь мне предложить. Нет. Пока нет. Не могу, − короткие фразы выходили из Суня толчками, как кровь из пульсирующей раны. – Я читал про того Человека. Хотел увидеть Его. Он Бог, да. Но пришел к вам, людям. А я не человек. Я – Сунь, Прекрасный царь обезьян, рожденный из камня в Ветвях, никогда не видевший Ствола.

– Он пришел ко всем, учитель. Ко всякой твари. И к тебе.

Сунь глядел сквозь Варнаву. Золотистые глаза затуманились:

– Не знаю. Если Он Бог, то подскажет мне. Хватит об этом, Мао. Нам еще многое надо сделать.

Теперь это был прежний Сунь, деятельный, порывистый и опасный.

– Я думал, что оставил такие дела, но, видно, придется начинать снова. Шамбала – ужасный враг, я с ней давно не имел дела. Но некогда кое-кто из них отведал моего посоха…

Он горделиво вздернул плечи и яростно поскреб бок.

– Учитель, это моя война. Дайте мне убежище, я подумаю, как мне быть и уйду, − запротестовал Варнава, понимая, впрочем, что останавливать старую обезьяну бесполезно.

– Перестань учить учителя, наглый мелкий трехногий! Я некогда учинил побоище в небесных чертогах самого Нефритового Императора!

– Ну, во-первых, вспомните, чем это кончилось, а во-вторых, боги вашей Ветви не Продленные, − Варнаву мучили нехорошие предчувствия.

– Среди них были и Продленные, кое-кто сейчас в Шамбале. Мне бы доставила удовольствие встреча с ними… − рот обезьяны раздвинулся в саркастической ухмылке, показав шеренгу очень крепких для ее возраста зубов. – Хватит слов.

– А как вы, интересно, туда попадете? Вы, разумеется, осведомлены, что в Шамбалу может войти только Изначальный. Или некто вместе с Изначальным…

– Мао, твоя наглость всегда была выше горы Усиншань, которой я был придавлен по воле Великих. Но сейчас она стала во много раз больше! Я так отделаю тебя, что ты будешь подобен жареному крабу! Неужто ты в своем скудоумии мог помыслить, что твой мудрый учитель не имеет способа пробраться в это логово извращенцев и бездельников?!

– Не будет ли слишком наглым с моей стороны поинтересоваться, каков же этот способ?

– Безусловно, будет! Но Просветленный учит нас милосердию, потому отвечу: я обернусь комаром и сяду на загривок первого Изначального, который следует в это нечестивое убежище. Там я узнаю, что, собственно, происходит, вернусь, и тут уж мы с тобой решим, что делать.

– Ваш недостойный ученик не уверен, что это хорошая мысль. На поиски такого Изначального уйдет слишком много времени. И потом, не думаю, что ваша маскировка сработает в Шамбале, ибо лишь дивы знают, что там на самом деле творится.

– Варнава сказал бы сейчас что угодно, лишь бы отговорить Суня от похода, но видел зрящность своих усилий. Однако про Шамбалу все было правдой – достоверных сведений оттуда было слишком мало.

– Мао, я не убил тебя сейчас на месте только потому, что чувствую: ты знаешь другой способ. Говори.

– Знаю. И скажу вам, если вы возьмете меня с собой.

Обезьянья морда свирепо оскалилась, показав внушительные клыки.

– Черепаший кот! Я все-таки убью это покрытое свиным калом животное! Как ты смеешь перечить своему прадеду Суню! Кто будет охранять мой дом и моих женщин?! Приказываю тебе немедленно рассказать про способ!

Если уж Сунь предъявлял претензии на столь почтенное родство, что, вообще-то, было злостным оскорблением собеседника, значит, он разгневан не на шутку. Смирившись с поражением, Варнава поклонился учителю:

– Когда-то я легко попал к границам Шамбалы, используя Трактат.

– О Небо, сколь глуп этот несчастный! Ты думаешь, мне не известен этот детский фокус?.. Говори быстрее, как это сделать!

Было ясно, что мысленно Сунь уже перемешивает своим посохом Шамбалу, и Варнава рассказал ему все, что следует.

– Будь осторожен – тут всякое может случиться, − давал Сунь последние наставления. − И смени одежду, а то похож на длинноносого северного варвара.

– Будьте осторожны вы, учитель.

– Пусть поостерегутся враги! Отдай мне посох. Я верну его тебе, когда вернусь. До встречи, Мао! Всегда живи в спокойные времена!

В синем шелковом халате и такой же шапочке Варнава чинно ужинал в пещере Суня. Маринованные побеги бамбука, гарнированный моллюсками рис, крепкий грибной суп, засахаренные фрукты – давненько он так роскошно не ел. Юная лисица – ее звали Пу Восьмая – прислуживала, щебеча. Варнава слишком хорошо знал повадки здешних обывателей, чтобы не видеть: девица настроена познакомиться с ним поближе. Еще одно осложнение: как и госпожа Оуян, Пу была собственностью учителя, и он не смел на нее покуситься. Да и не стал бы – долго шел к монашеству, и на пути этом попадались тысячи женщин. А теперь эта сторона жизни была для него закрыта, что его вовсе не удручало. Впрочем, сейчас с удивлением почувствовал, что лисьи чары не совсем ему безразличны. Легкое волнение и удовольствие от кокетливых пассов девицы расстроили. Он подавил нарастающее возбуждение внутренней молитвой, церемонно поблагодарил девушку и встал из-за стола.

В боковой нише пещеры его ждало роскошное ложе – целый шатер на деревянном основании, наполненный мягкими подстилками, украшенными узором из переплетенных свастик. Вздохнув, он встал на молитву. При словах «не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?», которые следовало произносить, указывая на постель, в нем что-то екнуло. Варнава по необходимости верил своим предчувствиям, но стал неторопливо раздеваться. Хотел привычно вытащить из рукава и воткнуть в изголовье кровати булавку, с которой расставался только в храме, когда служил, ибо Чаша и магический посох были несовместимы. Но вспомнил, что отдал оружие учителю. «В руци Твои, Господи…», − пробормотал монах, перекрестился и лег.

Заснул не сразу: перед ним навязчиво плыли события последнего времени. Он вновь смотрел в лицо ухмыляющемуся Страннику, в котором признал давнего своего врага, видел седого Суня и странную госпожу Оуян. Совесть дергала его душу, как воспаленный зуб: он подозревал, что должен был ответить отказом на призыв Дыя, и что дурное любопытство и, казалось бы, избытая, но подспудно жившая в нем жажда силы, вновь бросили его в объятия колдовского зла. Впрочем, тут же подумал он, Дый все равно нашел бы способ удалить его из Ветви, а то и уничтожить ее вместе с ним. И не было сомнений: задумал он нечто, чему Варнаве следовало противостоять, насколько хватит сил – как Продленному и как монаху. Как Продленному монаху. Эта очевидность несколько успокоила его, и тут же, словно в глухую черную яму, он провалился в забытье.

Сны были грандиозны и страшны. Он дрался с невиданными чудовищами, терпел поражение, монстры рвали его на части живьем, но он все пытался сражаться. Потом боль и смертный ужас сменились сначала каким-то смутным услаждением, потом – нарастающей страстью. Все его существо наполнилось давно забытыми ощущениями. Мягкие руки ласкали его, он таял, погрузился во вселенную восторга, плавал среди звезд, которые ласково покалывали его, от прикосновения их лучей по телу пробегала сладкая судорога. Беспомощно стонал от нарастающего прилива желания. Но в этой влажной обители плотской радости жил червячок тоски. Ощущение неминуемого падения мучительно уязвляло разгорающуюся похоть. Он пытался загнать его в темные углы сознания, но червь все точил, точил, и вот, после особенного громкого своего стона, он разом проснулся. Душистая страсть обвивала его, острые соски настойчиво терлись о покрытую испариной кожу, ласковые пальцы играли с напряженным корнем его тела. Лицо обжигало чужое прерывистое дыхание. Он почувствовал бешеное желание плоти, будто и не было столетий ее умещвления. Грозовые тучи набухали, готовые в любой момент прорваться мощным ливнем. Но теперь он вновь был в сознании, и резко отодвинулся от трепещущей женщины:

– Немедленно прекрати, Пу, − он пытался сказать это строго, но голос был неустойчив.

Женщина, тяжко дыша, молчала. Он взглянул ей в лицо. На него в упор смотрели шальные зеленые глаза госпожи Оуян.

– Госпожа, зачем? – растерянно ахнул он.

Вместо ответа она обняла его за шею и приникла к его груди своими роскошными губами. Поняв, что сейчас совсем обезумеет, Варнава вновь с силой оттолкнул женщину и выскочил из постели. Нагой стоял на покрытом мхом полу в колеблющемся свете, проникавшем из-за ширмы, закрывавшей вход в залу. От сознания, насколько непристойно выглядит, злился на себя и на женщину, которая беззвучно рыдала за закрытым пологом.

– Я хотела послать к вам служанку, господин, она и сама рвалась. Однако страсть, которую вы внушили мне с первой встречи, заставила вашу рабу прийти самой. Но вы можете обладать и Пу Восьмой, если сама я вызываю у вас отвращение. Сейчас я вызову ее.

Госпожа Оуян пыталась проговорить это на одном дыхании, но не получилось – слова прерывали судорожные всхлипы. Она раздвинула полог и стояла на коленях среди пышных подстилок, опершись рукой на подголовник. Непрестанно творя умную молитву, Варнава смог отвести взгляд от великолепного тела и взглянул ей в лицо. Оно выражало только отчаяние. От прикушенной губы извивалась ниточка крови. Варнава испытал болезненный укол жалости.

– Дело не в вас, госпожа, − он пытался говорить как можно мягче. – Вы прекрасны. Однако я никогда не нарушу доверие моего господина и учителя Суня.

Он накинул свой халат. Стало легче. Но то, что услышал вслед за этим, заставило его вздрогнуть:

– Господин покинул нас навсегда, − бесстрастно произнесла госпожа Оуян.

Она, наконец, почувствовала кровь на подбородке, вытерла, спустила с кровати ноги в гамашах и «лотосовых туфельках», и стала аккуратно одеваться.

– Я не понимаю, госпожа, − уронил он холодно, хотя внутри все сжалось. С тоской понял, что передышка закончилась.

– Господин Сунь ушел навсегда, – повторила дама-обезьяна, сверкнув на Варнаву своими мрачными изумрудами.

Она уже натянула цветные шаровары, заправила их в гамаши, и теперь застегивала бретельки широкого бюстгальтера.

– Вы сами видели его гробницу. Царь обезьян умрет. Он знал это, когда уходил. Теперь я прошу вас стать моим господином и охранять эту священную пещеру и двух слабых осиротевших женщин.

Она завязала бантом пояс халата и низко склонилась перед ним, показав беззащитную ложбинку на шее.

– Вы не правы, госпожа. Учитель сказал бы мне, если бы думал что-либо подобное.

– Он сказал мне, − высокомерно произнесла госпожа Оуян, но при этом вновь низко поклонилась. – Он хотел, чтобы после его смерти вы остались здесь так надолго, как вам захочется.

– Госпожа, в любом случае то, о чем вы просите, невозможно. Мастер Сунь прекрасно осведомлен об этом, потому я в своем невежестве позволю усомниться в ваших словах. Прошу, покиньте этого недостойного человека, оскорбляющего ваш взор беспорядком в своей одежде.

Варнава уже полностью взял себя в руки. Он понимал, что слова его безобразно грубы и жестоки, но ничего не мог поделать – пребывал в смятении.

Не проронив ни слова, госпожа Оуян последний раз низко поклонилась и просеменила к проему, ведущему в зал. Проводив ее глазами, Варнава быстро оделся полностью и скорым шагом прошел вслед. В зале, впрочем, ее уже не было. Варнава пошел к дальнему концу пещеры, откуда доносился монотонный шум водопада. Его греховное возбуждение вдруг сменилось подгоняющим беспокойством. По дороге окинул взглядом деревянную стойку, на которой, поблескивая отраженными огнями светильников, висело разнообразное оружие. Между «лунных ножей» и прочих дао, он углядел дайкатану, которая была ему как раз по росту. Очевидно, мастер Сунь не разделял традиционного презрения обитателя Срединной равнины к «восточным карликам Ва», во всяком случае, к их оружию. Варнава снял двуручный меч со стены и на треть вытащил из ножен. Он был великолепен. Почувствовал прилив уверенности, поднес клинок к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Его руки пахли телом госпожи Оуян, и это почему-то подстегнуло его энергию.

Он быстро шагнул сквозь проем, откуда обильно вылетали капли воды, и сразу попал под поток. Водопад полностью скрывал вход в пещеру. Варнава, впрочем, привык к этому еще в прежнем жилище Суня, в Ветви Пурвавидеха. Весь мокрый, он вышел на воздух и осторожно огляделся, готовый в любой момент выхватить меч. Однако, кроме шума воды, падающей с обрыва слева, звуков не было. Темные горы нависали над ним. В ночном небе пронзительным голубым светом исходила Ткачиха, изнывая от тоски по отрезанному от нее Небесной Рекой Пастуху.

Он до предела напряг все свои чувства, по силе во много раз превосходившие чувства Кратких. Ткань Ветви в этом месте явно напрягалась, пульсировала, готовая прорваться и впустить непрошеных гостей. Кто-то шел сюда, и шел по его душу. Но время еще было. Варнава быстро проскользнул сквозь водопад назад в пещеру. Картина, открывшаяся ему, не то чтобы удивила, но наполнила острой печалью. В своем роскошном халате, тщательно причесанная госпожа Оуян стояла на коленях на мшистом полу. Лицо ее было ужасно, как мертвенно неподвижная маска театра страны Ва. Стоя позади коленопреклоненной фигуры и громко пыхтя, растрепанная Пу Восьмая, с размазанными по испуганному лицу румянами, усердно пыталась удавить хозяйку шелковым шнурком. Лицо госпожи Оуян распухало и синело, но оставалось столь же неподвижным. Ни один звук не вырывался из-за плотно сжатых губ.