Хозяйка Птичьей скалы

Встреча с героем

Вера Овтовна вела четвертый класс и одновременно была старшей пионервожатой. После уроков она собрала членов совета отряда и председателей дружин и сказала:

— Ребята, сегодня к нам в гости придет известный геолог Сергей Яковлевич Губарев. Он летит дальше на север, но задержался, потому что хочет побывать в нашей школе. Когда-то Сергей Яковлевич возглавлял первую экспедицию геологов в нашей тундре. Так что давайте хорошенько подготовимся к встрече.

Известие о приезде знаменитого геолога молниеносно облетело школу-интернат. В комнатах мальчиков и девочек началась та торопливая суета, которая обычно предшествует неожиданным и радостным событиям. Не только сами ребята, но и мебель — все пришло в движение. Столы, стулья, кровати передвигались, выносились, расставлялись по-новому. Дежурные заново протирали окна, выискивали по углам паутину.

Возле электрического утюга не уменьшалась толчея. Под утюгом парились смоченные водой красные галстуки, разноцветные ленты, белые рубашки, кофточки.

В половине восьмого, то есть ровно за полчаса до встречи, вся дружина собралась в пионерской комнате. Стол, за которым должен был сидеть знаменитый геолог, был застлан кумачовой скатертью и заставлен комнатными цветами. Такие же цветы, собранные из всех классов и комнат, стояли на подоконниках и просто на полу. Большая пионерская комната, освещенная по случаю такого торжества стосвечовыми лампочками, напоминала пышную оранжерею.

Знаменитый геолог уже пришел и сидел в учительской. Вероятно, он был человеком пунктуальным, поэтому дожидался точно назначенного времени. Самые нетерпеливые пробирались на цыпочках к учительской и, быстро заглянув в дверь, стремглав неслись в пионерскую комнату сообщить очередные известия. Последним «из разведки» вернулся шестиклассник Толик Нноко. Тяжело переводя дыхание, он торопливо рассказывал:

— Все сидит возле нашей Веры Овтовны и разговаривает с ней. Он здорово похож на нашего Луку Лукича, только Лука Лукич совсем седой. У него три ордена и Золотая звезда. Значит, Герой Советского Союза.

— Совсем не обязательно, — сказала Надя Эттынэ из пятого «А». — Может, он совсем Герой Труда.

— Сказала! — хмыкнул Толик Нноко. — Геолог — и труда! Он за храбрость получил, ясно?

— Вот и необязательно! — не сдавалась Надя Эттынэ. — Вот возьму и спрошу у него, тогда узнаешь!

Кто-то шикнул на Надю, кто-то дернул за рукав Толика. Дверь открылась. Все девяносто пять пионеров разом встали.

Знаменитый геолог был высокий, широкоплечий, одет в синий костюм и мохнатые летчицкие унты. Лицо у него было смуглое, между бровей лежала глубокая морщина, а темные волосы белели у висков. На синем пиджаке геолога горели три ордена и Золотая звезда.

Он поздоровался и вдруг удивленно обвел глазами комнату, словно увидел какое-то чудо. Потом все так же удивленно посмотрел на цветы на столе, на ребят, снова — на цветы.

— Ай-я-яй! — наконец сказал он. — Какая красота! Неужели сами ребята вырастили?

— Сами, Сергей Яковлевич, — ответила Вера Овтовна. — Это наши юннаты стараются.

— Постойте, постойте, — сказал геолог и подошел к разлапистому фикусу, верхушка которого чуть ли не касалась потолка. — Не тот ли это черенок, Вера Овтовна?

— Именно тот самый, — улыбнулась Вера Овтовна и сказала уже ребятам: — Когда в нашем поселке открылась школа, Сергей Яковлевич прислал из Москвы в подарок малышам деревянный ящичек с отростком фикуса. И вот каким он стал.

— Молодцы, ребята, ну, молодцы! — Продолжал восхищаться геолог. — За Полярным кругом такую красоту развели!

Вопреки ожиданию ребят, знаменитый геолог не уселся за стол под кумачовой скатертью, а взял стул и поставил его поближе к ребятам. И только он поставил стул, как Надя Эттынэ подхватилась с места.

— Уважаемый, Сергей Яковлевич, — начала она так быстро, словно боялась, что ее перебьют. — Вот мы спорили и не знаем, и я очень хочу спросить: или вы Герой Советского Союза или Герой Труда?

— Герой Труда, — ответил знаменитый геолог, пряча в уголках губ улыбку.

— Все равно, — решительно сказала Надя и затарахтела: — Тогда вот мы все, все просим вас рассказать что-нибудь такое… ну, очень героическое, то, что с вами было. Потому что мы первый раз в жизни видим живого героя. Вот! — выпалила она и села.

— Но я, ребята, ничего такого героического не сделал, — снова улыбнулся знаменитый геолог и развел руками. — Просто не знаю, как тут быть…

Вероятно, он и в самом деле не знал, как быть, потому что сразу же задумался. А возможно, старался вспомнить что-нибудь из того самого героического, о котором ребята непременно хотели услышать. Во всяком случае, знаменитый геолог целую минуту молчал. Потом поднялся со стула, хитровато прищурился, хитровато посмотрел на Веру Овтовну и весело сказал:

— Что ж, если вы говорите, что не видели живого героя, я, пожалуй, расскажу вам один случай.

Он прошелся до дверей, вернулся к своему стулу, сел и начал рассказывать:

— Было это, ребятки, больше двадцати пяти лет назад, а точнее, в тысяча девятьсот сорок третьем году. На Западе нашей страны шла тогда трудная война с фашистами. А здесь, на Севере, тоже шла война, только люди здесь вели бой с природой. Ну, а почему бой, вы, наверно, догадываетесь. Тундра прятала в себе много ценного металла, металл позарез нужен был стране, но найти его и взять было совсем непросто. Сперва, конечно, нужно было найти, а ищут, как вы знаете, геологи. Но геологов в то время было мало, многие ушли на фронт, со снаряжением тоже было плохо: ни теплых палаток, ни раций, ни вертолетов. Словом, не то, что теперь.

Теперь с вертолетами, вездеходами и хорошими картами работать в тундре куда легче и интереснее. И все-таки даже в тех трудных условиях геологи сделали очень много: открыли и алмазы, и золото, и олово, и вольфрам…

Внезапно знаменитый геолог умолк, как-то виновато улыбнулся и спросил:

— Я не длинно рассказываю, ребятки? Может, вам неинтересно?

— Интересно!.. — хором ответили ему со всех сторон.

Он немножко помолчал и снова заговорил:

— Так вот, тогда и работала в тундре одна небольшая геологическая партия, всего шесть человек. Возглавлял ее молодой геолог-москвич. Он успел чуть-чуть повоевать, но после ранения его отозвали из армии и послали на Север. Был уже сентябрь, начались морозы, и геологи, закончив работу, возвращались на базу. Переход оказался нелегкий. На пути часто попадались мелкие речушки, их приходилось переходить по пояс в ледяной воде, кроша тонкий лед, а обсушиться было негде: промерзший тальник плохо, горел, и костры не столько давали тепла, сколько дыма. А до базы было еще далеко — дней десять ходу. И вдруг в один из таких дней путь геологам преградили сопки, длинная гряда старых-престарых сопок. И геологи удивились, потому что на рабочих картах эти сопки не значились. А раз не значились, подумали они, то здесь никто и не бывал, никто их не исследовал. А если не исследовал, то не задержаться ли им здесь, чтоб хотя бы бегло осмотреть сопки?..

Сергей Яковлевич поднялся, прошелся по комнате, остановился у окна и продолжал:

— Так они и сделали. Разбили в расщелине палатку и решили обследовать гряду. Но вы, ребятки, конечно, представляете, что значит ходить по сопкам в гололед, да еще под ветром. Не очень-то приятное занятие, правда? Еще неприятнее, когда ходишь впустую. Прошел и день, и другой, и третий, а геологам не попался ни один более-менее стоящий образец минерала. А зима наступала, продукты были на исходе, и самым разумным было бы все бросить и поскорее возвращаться на базу. Но знаете, ребята, есть такое слово — интуиция. Как бы вам объяснить? Предчувствие, что ли. Вот и тогда у геологов было такое предчувствие, хорошее предчувствие. И они решили так: задержимся еще на сутки, разделимся на группы и осмотрим гряду сразу в трех направлениях — на юг, на север и восток. Так и сделали. Двое пошли на юг, двое — на восток, один — на север, а шестой остался сторожить от медведей имущество в палатке. И представьте себе, ребятки, что они нашли вольфрам. Но один из них не вернулся в палатку. И это был начальник партии, который пошел на север. Три дня искали его товарищи. Потом началась пурга, сопки завалило снегом, последняя банка тушенки была съедена. Когда пурга кончилась, геологи высекли молотком на высоком камне имя своего начальника, обнажили перед камнем головы и покинули сопки. Но вся штука в том, что начальник партии все-таки не погиб. И спасла его девочка. Вот такая же, как эта девочка с голубым бантом, — показал Сергей Яковлевич на Надю Эттынэ.

Надя засмущалась, потупилась и отчаянно покраснела. Сергей Яковлевич посмотрел на Надю, посмотрел на сидевшую рядом с Надей Веру Овтовну, которая тоже почему-то смутилась, улыбнулся и стал рассказывать дальше:

— А случилось вот что. Начальник партии ушел слишком далеко от базы. Уже начало темнеть, а он все еще лазил среди скалистых выступов сопки, откалывал молотком кусочки камней и набивал ими свой рюкзак. Он уже понял, что в сопках есть вольфрам, и хотел побольше набрать образцов породы. Но пора было возвращаться, потому что совсем стемнело. Сопка, на которой он находился, была последней в гряде. Она круто сбегала вниз, а внизу лежала ровная тундра. Чтобы выиграть время, он решил спуститься вниз и идти к палатке тундрой.

Сергей Яковлевич умолк. Стоял у окна и молчал. Казалось, он совсем забыл, что в комнате сидят ребята и, затаив дыхание, ждут, когда он снова заговорит.

— А дальше, дальше?.. — послышался в тишине чей-то шепот.

— Дальше? — переспросил Сергей Яковлевич, потом негромко сказал: — Все, что было дальше, ребятки, он плохо помнит. Он оступился на скользком камне и полетел с крутизны. Наверное, падая, ударился о камни и потерял сознание. И не слышал, как началась пурга, как заносило его снегом. Прошло, вероятно, немало времени, прежде чем он очнулся. Открыл глаза и увидел девочку в меховой одежде, курносую и очень смуглую. Девочка испугалась и отскочила в сторону. Она, верно, думала, что человек замерз, а он вдруг открывает глаза. «Кто ты? — спросил ее начальник партии. — Откуда ты взялась?» Девочка смотрела на него черными глазами и молчала. Он догадался, что она не понимает по-русски, но сам не знал чукотского языка. Ну, как тут быть? Ведь ему надо было объяснить ей, что он геолог, что не может двигаться, что в рюкзаке у него ценный груз и что она как-то должна сообщить о нем другим геологам, которые беспокоятся и ждут его в палатке за длинной цепью сопок. Но девочка вдруг вскрикнула тоненьким голоском и побежала прочь от него. Он резко приподнялся, хотел крикнуть, остановить ее, но почувствовал сильную боль в голове и снова потерял сознание. Позже, находясь уже в московской больнице, он пытался вспомнить, что же было с ним после того, как убежала девочка. И ему все время казалось, будто его долго везли на лошадях, сани сильно трясло, а девочка сидела рядом и громко смеялась. Ну, а через год, ребятки, начальник партии выздоровел и вернулся на Север. Неподалеку от сопок, где геологи нашли вольфрам, уже строился поселок и горный комбинат. Старые друзья рассказали ему, кто его спас и кто привез с переломанной ногой без сознания на базу. Оказалось, это был старик-оленевод Тымкелен, пасший в тундре колхозных оленей. Начальнику партии, конечно, захотелось повидать старика, и он немало поколесил по тундре, пока нашел его ярангу. А когда нашел, узнал, что спасла-то его та самая девочка, внучка Тымкелена. Она искала в тундре убежавшего оленя и случайно наткнулась на лежащего человека. Но помните, она убежала от него? Испугалась, убежала, а потом вернулась, обвязала его арканом и до самого вечера тащила по снегу тяжелого человека с тяжелым рюкзаком, пока не втащила в ярангу деда. Ну, а потом уже, ребятки, наградили девочку Почетной грамотой за спасение геолога.

Сергей Яковлевич умолк и отошел от окна. И только теперь стало заметно, что он крепко прихрамывает.

— А я знаю, кто был начальник партии, — нарушил тишину Толик Нноко. — Это вы были.

— Да, — подтвердил геолог. — Это был я.

— А девочка, где она? — чуть слышно спросила голубоглазая Леночка Волкова.

— Девочка? — хитровато прищурился Сергей Яковлевич. — Она окончила школу-интернат, потом педучилище и сейчас учит в школе ребятишек. А живет она в большом поселке, с электростанцией, водопроводом и паровым отоплением. Еще в том поселке люди выращивают много красивых домашних цветов.

— Все, как у нас, — сказала Надя Эттынэ.

— А это и есть у вас, — улыбнулся знаменитый геолог. — И знаете, кто эта девочка? Ваша Вера Овтовна. Вот видите, она каждый день с вами, а вы говорите — не видели смелого и находчивого человека.

В пионерской комнате стало тихо, так тихо, что было слышно, как шуршит за окнами поземка. И вдруг все повернулись к Вере Овтовне — и ребята, и директор школы Митрофан Александрович, и учительница русского языка Альбина Федоровна, и математик Лука Лукич, который в самом деле был похож на знаменитого геолога. Все смотрели на Веру Овтовну, точно видели ее впервые.

Крашеный капкан

Кто из чукотских мальчишек не мечтает стать охотником? Многие из них занимаются промыслом едва ли не с семилетнего возраста. Один учится добывать нужного зверя у отца, другой у деда, третий — у нового товарища.

Саша Умкан считался лучшим звероловом среди мальчишек шестого «А». Зимой прошлого года в его капканы угодило три песца. Шкурки их он сдал на заготовительный, пункт и даже получил благодарность председателя колхоза.

Так было в прошлом году. А этой зимой все пошло шиворот-навыворот. Шел последний месяц охоты, а в капканы не попал ни один песец. Между тем даже Павлик Апкан, Сашин сосед по парте, который больше всего на свете любил заниматься фотографией, даже он успел поймать двух песцов, и теперь стоило Саше наведаться к Голубой сопке и вернуться ни с чем, как Павлик насмешливо спрашивал:

— Ну и что-о-о?

— Пусто, — вздыхал Саша.

— А все это Кмо, — насмешничал Павлик. — Зачем слушал его? Ставь простые капканы, посмотришь, пойдет песец.

Наконец и сам Саша начал думать, что виной всему крашеные капканы. В самом деле, зачем ему понадобилось их красить? Ведь никто, решительно никто из взрослых охотников не делал этого. Они обходились, старыми, ржавыми капканами, и в эти капканы каждый день попадали зверьки. Правда, песцы вплотную подходили и к его, Сашиным, капканам, но приманки почему-то не трогали, как не трогали ее и медведи. В том, что те и другие звери крутились возле капканов, не было никакого сомнения: снег вокруг всегда был изрезан тонкими, узорчатыми отпечатками песцовых лап и глубокими следами медведей.

Конечно, если бы не старик Кмо, Саше никогда бы не пришло в голову красить капканы. Но Кмо был самый старый и самый мудрый охотник в селе, и Саша старался во всем подражать ему. Поэтому, когда однажды летом Кмо вытащил из сарая свои капканы и, усевшись на солнышке, стал очищать их от ржавчины, а потом выкрасил их белилами, Саша, не раздумывая долго, проделал то же самое со своими пятью капканами.

Узнав о том, что Кмо покрасил капканы, охотники очень удивились, не понимая, как старик до такого додумался? Вычитать в книжке он не мог, потому что был неграмотный, подглядеть где-то тоже не мог, потому что за все свои восемьдесят лет нигде дальше села не бывал. Но вскоре об этих капканах забыли и вспомнили только с наступлением охоты. И когда стало ясно, что в белые капканы не идет песец, все единодушно решили, что Кмо на старости лет выжил из ума.

Хотя Саша и не думал такого о Кмо, он все-таки решил расстаться с белыми капканами. Уж очень надоело ему ходить за семь километров к Голубой сопке и возвращаться с пустыми руками.

Они забрались с Павликом на чердак интерната и среди всякого старого хлама нашли четыре ржавых-прержавых капкана.

— Вот увидишь, как теперь песец пойдет! — говорил Павлик, помогая Саше смазывать капканы нерпичьим жиром. — Давно надо было выбросить белые.

— И выброшу, — отвечал повеселевший Саша. — А как возьму первого Песца, сразу Кмо покажу. Он тогда и свои повыбросит. А пока, не надо ему говорить.

— Можно и не говорить, — согласился Павлик.

Дежурство на кухне у Саши всегда проходило гладко. Повар интерната Сима Марковна никогда не напоминала ему, что и как нужно делать. Но в это воскресенье Саша хотел пораньше выбраться к Голубой сопке и так торопился побыстрее управиться, что заработал от Симы Марковны два выговора. Один за то, что наступил на хвост дремавшей возле плиты кошке, другой за опрокинутую кастрюлю с компотом. Выговор за кошку он не считал выговором — чего ее держать, эту прожорливую соню-кошку, когда мышей и в помине нет? Другое дело, пролитый компот. Здесь уж ничего не скажешь! Стараясь загладить вину, Саша решил натаскать на кухню дров, чтоб их хватило на завтра и на послезавтра, хотя эта работа вовсе не входила в его обязанности.

Заталкивая в мешок обледенелые поленья, он услышал скрип полозьев на улице и голос старика Кмо. Саша выглянул из сарая, увидел, что Кмо останавливает возле своего дома упряжку, и побежал к нему.

— Етти! — поздоровался он по-чукотски, зная, что старик любит, когда с ним говорят на родном языке.

— И-и-и[1], — нехотя отозвался Кмо, распрягая собачек.

— Уйне?[2] — спросил Саша, хотя и так видел, что Кмо вернулся без добычи.

— Уйне, — покачал головой старик. — Умка[3] опять ходил.

Старик обернулся к Саше, и Саша увидел в его глазах слезы — может, от сильного мороза, а может, от обиды.

— Все говорят: белые капканы плохие, — неожиданно вырвалось у Саши. — Все говорят: другие ставить надо.

Кмо молчал.

— Я тоже пойду смотреть капканы, — сказал Саша.

— Я смотрел твои капканы, — ответил старик. — Тоже умка ходил.

Но Саше во что бы то ни стало надо было поставить другие капканы, а значит, побывать у Голубой сопки, и он спросил, не даст ли Кмо ему свою упряжку.

— Вай[4], — равнодушно ответил старик.

Сашино дежурство закончилось сразу же после ужина. А спустя полчаса он уже был на полпути между селом и Голубой сопкой.

Собачки легко и быстро несли по крепкому снегу нарты. Зеленые звезды и красноватый серпик месяца освещали тундру. На фоне белеющего снега Голубая сопка и впрямь казалась голубой. Саша впервые видел эту сопку в такой поздний час и подумал, что ее совсем неспроста так назвали.

Не доехав с километр до Голубой сопки, Саша остановил собачек, хорошенько закрепил остолом нарты, взял под мышку капканы. Сейчас он пройдет по своему участку, поставит ржавые капканы, а белые вышвырнет вон. Он наклонился над первым белым капканом, собираясь выдернуть его из снега, и чуть не вскрикнул от радости: в капкане был песец! Большой песец с длинной серебристой шерстью и черным-пречерным носиком! Саша побежал к другому капкану. От него — к третьему… В двух капканах из пяти были песцы.

Саша так обрадовался нежданной удаче, что ему захотелось немедленно проверить капканы на участке старика Кмо. Он впрыгнул на нарты, весело прикрикнул на собачек и, чтобы сократить дорогу, погнал упряжку напрямик — по крутым и твердым как камень сугробам.

Вот и первый капкан старика Кмо. Ах, какая досада — пусто! А ну-ка, в следующем?.. Опять пусто. Но веселое настроение не покидало Сашу. Он гнал собачек по участку, останавливал их, обегал капканы, опять возвращался к собачкам.

Под косогором, там, где участок спускался к реке, Саша достал из капкана первого зверька. А вскоре на нартах лежало два песца, принадлежащих старику Кмо. Увлекшись своим занятием, Саша забыл о времени. Между тем было уже далеко за полночь. Мороз креп, звезды ярко горели.

Вдруг Саша заметил темный силуэт на реке. Он пригляделся. Внизу по замерзшей реке бежал человек на лыжах. Но не на коротких и широких лыжах, на каких ходят чукчи, а на длинных и узких. Такие лыжи с тонкими палками были только у учителя математики. Но зачем учителю бегать ночью к Голубой сопке? А может, он ищет его, Сашу? Обнаружили, что его нет в интернате, и подняли тревогу?..

Саша хотел уже крикнуть, что он здесь и что с ним ничего не случилось, но не крикнул, потому что человек в эту минуту вдруг остановился и стал вести себя очень непонятно. Он отстегнул лыжи, снял с плеч мешок, уселся на снег и, порывшись в мешке, начал не то переобуваться, не то что-то привязывать к ногам. Ночь была очень светлая, и Саше хорошо был виден сидевший на льду реки человек, тем более что он смотрел на него сверху, только Саша никак не мог понять, что этот человек такое делает! Но вот он поднялся, постоял немного, потом неожиданно опустился на четвереньки и так, на четвереньках, пошел к берегу.

Саша притаился за сугробом. Ему стало страшно. Может, это келе?[5] Саша слышал, как один старик рассказывал, будто по ночам в тундре бродит келе и всех, кого встречает, забирает к верхним людям. Но откуда у духа взялись лыжи и мешок?..

Затаив дыхание и боясь шевельнуться, Саша со страхом наблюдал за странным человеком, который ни с того ни с сего вздумал ходить на четвереньках. Саша не видел его лица, но и так уже определил, что это вовсе не учитель математики. Внезапно человек остановился, приподнялся, вытянул вперед огромные руки и стал рыться в снегу. И когда поднялся снова, в руках его засеребрился песец.

Теперь Саша все понял. Он отпрянул от сугроба и, низко пригибаясь, побежал к упряжке. Упал на нарты, и умные собачки сразу же понесли его. Отъехав с полкилометра, Саша погнал собак так, что из-под полозьев летел снег.

…На следующую ночь со стороны реки опять показался человек на узких лыжах. Первым его заметил Павлик, толкнул лежавшего рядом Сашу:

— Идет…

— Вижу, — шепнул Саша.

— Эми?[6] — спросил старик Кмо, которому ночь мешала далеко видеть.

Когда же Кмо, наконец, заметил лыжника, он сразу узнал его.

— Альпаун, — сказал старик.

— Альпаун? — удивился Павлик. — Так он же больше всех пушнины сдал. Я сам слышал, как пушник хвалил его. Я даже знаю, где его участок. Совсем не здесь…

— Ш-ш-ш, — шикнул на него Саша. — Смотри лучше!

А лыжник уже выходил на берег.

Дальше все произошло, как в прошлую ночь. Подвязав к рукам и ногам медвежьи лапы, он начал на четвереньках обходись капканы. Когда он приблизился к косогору, старик Кмо выстрелил.

— Ты зачем? — испугался Павлик. — А если убьешь?

— Не убьет, — ответил за старика Саша. — Стреляй вверх!

Саша и Павлик одновременно нажали на спусковые крючки. «Медведь» не заревел, не бросился наутек. Он упал на снег и испуганно закричал:

— Не стреляйте, я человек!.. Я не медведь!..

— Кылкутги![7] — строго приказал Кмо.

«Медведь» послушно вскочил и со страхом смотрел на старика и мальчишек.

Кмо не ошибся — это был Альпаун. Саша и Павлик настороженно разглядывали выряженного под медведя Альпауна. Они почти совсем не знали его. В селе он появился недавно и пришел неизвестно откуда. Сельсовет выделил ему, как и всякому жителю села, участок для охоты, и Альпауна считали удачливым охотником.

— Я пошутил… Мне не надо… Песцы твои… — плаксиво бормотал Альпаун.

— В нашем селе — ты первый вор! — презрительно сказал ему старик Кмо. — Идем!

Сильный и молодой Альпаун послушно пошел за стариком. Следом двинулись Саша и Павлик. Саша держал перед собой ружье, как будто боялся, что Альпаун может удрать, а Павлик нес лыжи Альпауна и украденных песцов.

Укладывая на нарты пожитки Альпауна, старик Кмо в раздумье сказал:

— Крашеный капкан — хороший капкан, — он говорил по-русски, думая, что так Саша и Павлик лучше поймут его. — Пушник, что приезжал из области, правду сказал. Крашеный капкан песец не видит, потешу смело идет.

С тех пор все охотники села стали оттирать от ржавчины и красить свои капканы.

Михал Михалыч

Под окнами кто-то прошел, и тотчас в коридоре залаяла Найда. Наташа выбежала на крыльцо. Во двор входил незнакомый парень, высокий и загорелый, с закинутым на плечо мешком.

— Здравствуй, девочка, — сказал он. — Здесь живут геологи Грачевы?

— Здесь. Только мама с папой в экспедиции, — ответила Наташа.

— Знаю-знаю, — сказал парень и, сняв с плеча мешок, положил его на крыльцо. — Значит, это ты — Наташа?

— Я, — кивнула Наташа и торопливо спросила: — Вы, наверно, к бабушке? Подождите немножко, она в магазин пошла.

— Да нет, мне не бабушка, а ты нужна, — загадочно улыбнулся парень. И тут же объяснил, указав глазами на свой мешок: — Я тебе подарок от папы привез, прямо с самолета.

Наташа посмотрела на мешок и увидев, что в нем что-то шевелится, удивленно подняла брови.

— Какой подарок? — недоверчиво спросила она.

— А вот сейчас увидишь.

Парень развязал мешок и извлек из него белого медвежонка.

— Ой, мишка! — ахнула Наташа. — А он не укусит, если я его возьму?

— Что ты, он у нас воспитанный, — посмеиваясь, ответил парень.

Наташа с опаской протянула руки, торопливо погладила медвежонка по кудлатой шерсти. Потом вдруг смело взяла его на руки.

— Ух ты, бутуз какой! — говорила она, разглядывая медвежонка. — Маленький какой!.. Ой, какой пушистый!..

Медвежонок посапывал, доверчиво жался к Наташе и вращал по сторонам черными и круглыми, как шарики, глазами.

— Что же вы в дом не заходите? — спохватилась Наташа, открывая дверь в коридор. — Заходите, пожалуйста.

Из коридора пулей вылетела крохотная собачонка Найда, запрыгала вокруг Наташи, зашлась лаем, вытягивая к медвежонку острую мордочку.

— Нет, Наташенька, заходить некогда, — сказал парень. — Вот тебе еще записка от мамы с папой, а я пошел.

Едва за ним закрылась калитка, как вернулась бабушка.

— Бабушка, миленькая, смотри, какой медвежонок! — кинулась к ней Наташа, державшая на руках медвежонка.

— Медведь?! — отчего-то испугалась бабушка. — Да что это ты придумала?

— Ну да — медведь! — подтвердила Наташа и стала быстро объяснять: — Нам его один геолог принес, от папы. Он самолетом прилетел и Мишку в самолете вез…

— Вот что, Наталья, — строго прервала ее бабушка. — Нам в доме медведи не нужны. Вернется отец, я ему выговорю. А теперь клади его в мешок.

— Бабушка, голубонька!.. — Наташа одной рукой держала медвежонка, другой пыталась обнять бабушку. — Ты у меня такая добрая, хорошая!.. Это же все знают! Бабулечка, оставь его!

Бабушка вздохнула и неожиданно сказала подобревшим голосом:

— Ну, будет подлизываться. Пускай, остается. Только что мы будем делать с этим зверем?

— Какой же он зверь? — заступилась за медвежонка Наташа. — Это же Мишка, Михал Михалыч. Правда, Михал Михалыч?..

И Наташа поскорее унесла медвежонка в дом, боясь, как бы бабушка не изменила своего решения.

Так медвежонок остался в доме Грачевых. Наташа очень заботилась о нем: сама бегала в магазин за молочным порошком, сама разводила его в теплой воде, сама поила им медвежонка. Потихоньку от бабушки она закармливала его сахаром. Все лакомые кусочки от обеда, которые прежде доставались вертлявой Найде, теперь перепадали ему. Сперва Найда возмущалась такой несправедливостью, рычала на медвежонка, а при удобном случае норовила схватить его за хвост, но потом свыклась со своим положением и скромно довольствовалась тем, что оставалось от медвежонка. Постепенно собака и медвежонок пришли к молчаливому, им одним понятному согласию и, в конце концов, даже подружились. Что касается бабушки, то она, пожалуй, окончательно смирилась с присутствием в доме медвежонка.

И вдруг, как назло, случилось неожиданное. Как-то вечером, когда бабушка уже улеглась спать, Наташе пришло в голову выкупать медвежонка. Она быстренько внесла из коридора в кухню корыто, налила в него воды и усадила в корыто медвежонка. Дверь в комнату, где спала бабушка, Наташа плотно закрыла и подперла стулом.

Сперва медвежонок боялся воды, но потом начал так потешно кувыркаться и отфыркиваться, что Наташа еле сдерживалась от смеха. В довершение всего ей вздумалось намылить его. Оставив медвежонка, она побежала в коридор за мылом. И сразу услыхала, как в комнате испуганно закричала бабушка. Наташа вернулась на кухню. Корыто было опрокинуто, стул отброшен к стене, а бабушка с полотенцем в руках гонялась за медвежонком.

— Я тебе покажу, зверина необразованная! — приговаривала она, размахивая полотенцем. — Я тебе покажу, как меня пугать!.. Ишь, что выдумал — по кроватям прыгать!..

С тех пор бабушка заладила одно:

— Не нужен нам зверь, отдать его кому-нибудь надо. Где это, видано, чтоб в доме медведя держали?

— Бабулечка, миленькая, он же безвредный, — принималась подлащиваться к ней Наташа. — Он тебя больше всех любит, разве ты не видишь?..

От таких уговоров бабушка на время добрела, забывала о своей угрозе — выгнать медвежонка из дому.

Дни шли за днями. Медвежонок заметно подрос, но по-прежнему оставался тихим и послушным. А бабушка по-прежнему относилась к нему настороженно и не очень-то дружелюбно.

— Из-за него и в кино не сходишь, — посетовала как-то она. — Как его одного бросишь?

— И сходим, хоть сегодня, — ответила Наташа. — Сегодня как раз новый фильм идет. А Михал Михалыч умница, он один посидит.

Бабушка отказалась идти в кино, но, когда Наташа принесла ее любимые билеты в первый ряд, она сдалась. Для безопасности Михал Михалыча обвязали за шею крепкой веревкой, а другой конец веревки закрепили за ножку кровати.

Фильм бабушке понравился.

— Вот парень был, вот ухарь, земля у него под ногами горела. Из таких и хулиганы получаются, если вовремя не приструнить, — говорила бабушка, когда возвращались из клуба.

Наташа посмеивалась про себя, слушая, какую характеристику дает бабушка бригадиру строителей, которого играл очень известный и самый любимый Наташин актер.

В коридоре стояла мертвая тишина.

— Похоже, спит твой Михалыч, — добродушно сказала бабушка, открывая дверь в комнату. И тут же закричала: — Батюшки, это что же делается!..

В доме был настоящий погром. Диван от окна перекочевал в угол, стол — к буфету, кровать выехала на середину комнаты. Сам Михал Михалыч, взобравшись на стол, вылизывал сахарницу. Точно поняв, что его поймали с поличным, он бросил сахарницу, спрыгнул со стола и забился под кушетку.

— Хватит терпеть! — объявила бабушка. — Чтоб его ноги в доме не было! В сарае пускай живет!

И Михал Михалыча переселили в сарай.

Прошел еще месяц. В школе начались каникулы. Теперь в Наташином дворе с утра до вечера толклись соседские мальчишки и девчонки. Причиной тому, конечно, был Михал Михалыч, который из маленького медвежонка успел превратиться в небольшого медведя — толстого увальня.

Каждый день во дворе шли «представления с медведем». И хотя программа их никогда не менялась, она никому из ребят не надоедала.

Подражая дрессировщице львов, которую Наташа когда-то маленькой видела в цирке, она надевала лыжный костюм, резиновые сапожки, вооружалась длинным прутиком, и выводила Михал Михалыча на «манеж», то есть в угол двора, где у забора росла высокая трава вперемешку с фиолетовым иван-чаем. Обведя его дважды по кругу, Наташа подводила медведя к ребятам, чинно восседавшим на траве, и говорила:

— Михал Михалыч, дай, пожалуйста, Кате лапу!

Михал Михалыч охотно вытягивал вперед пушистую белую лапу. Наташа награждала его кусочком сахара.

— А теперь дай лапу Пете, — ласково просила она.

К Пете тоже тянулась лапа.

Ребята хлопали в ладоши, смеялись и восторженно взвизгивали.

Представления продолжались до тех пор, пока в пасть Михал Михалычу не попала Валеркина рука. Правда, все считали, что Валерка сам виноват. Если Михал Михалыч не захотел протянуть тебе лапу, то зачем же злиться и тыкать ему кулаком в нос? Но Валеркин папа, бухгалтер банка, рассудил иначе.

В тот вечер Валеркин папа подошел к дому Грачевых, остановился у заборчика возле низкой калитки и, увидев во дворе разгуливавшую с медведем Наташу, сказал ей:

— Ну-ка, Наташа, позови мне свою бабушку.

Наташа сразу поняла, зачем он явился.

— Бабушка в доме, — ответила она. — Заходите, пожалуйста.

— Да нет, лучше ты ее позови, — покосился на медведя Валеркин папа.

Ничего не поделаешь, пришлось звать бабушку. И как только она подошла к заборчику, Валеркин папа зачем-то снял шляпу и сказал так:

— Вот что, уважаемая Матрена Самсоновна. Я вас хочу предупредить как сосед: ваш медведь третирует людей.

— Что он делает? — не поняла бабушка.

— Третирует — значит, нервирует, — пояснил он и продолжал: — Я это говорю не потому, что он укусил Валерика, а потому, что один его вид…

— Да будет вам, — усмехнулась бабушка. — Разве он укусил? Я сама страх как испугалась, когда Валерик закричал. Выбежала, смотрю — рука целая, ни царапинки нету.

— Допустим, уважаемая Матрена Самсоновна, что он не откусил Валерику руку, — сказал Валеркин папа. — Но подумайте, пристойно ли культурным людям держать у себя медведя? Ведь это не домашнее животное.

— Что верно, то верно, — согласилась бабушка.

— А тебе, Наташа, стыдно, — обернулся Валеркин папа к Наташе. — Девочка, а занимаешься такими глупостями. Хуже мальчишки! Лучше бы книжку читала! Ведь ты не маленькая — в шестом классе!

— Чем же это она хуже? — вдруг возмутилась бабушка. — Да она у нас круглая отличница, а ваш Валерик одни тройки приносит. Вот вам и хуже мальчишки.

— Уважаемая Матрена Самсоновна, я совсем не хотел вас обидеть. Я вас очень уважаю и вашего сына Илью Андреевича… — начал Валеркин папа. Но, увидев, что к калитке приближается Михал Михалыч, стал пятиться вдоль заборчика и уже издали закончил: — Я только в порядке предупреждения, уважаемая Матрена Самсоновна…

— Слыхала? — сердито сказала Наташе бабушка, когда ушел сосед. — На цепь посадить твоего Михалыча. И никаких больше цирков во дворе!

На другой день бабушка позвала знакомого слесаря, и тот посадил медведя на цепь. А еще через день, на рассвете, кто-то забарабанил кулаком в окно, у которого стояла Наташина кровать. Наташа окликнула бабушку.

— Иду-иду! — отозвалась из другой комнаты бабушка и, накинув на себя пальто, вышла во двор.

Вернулась она быстро.

— Ох, горе мое! — всплеснула руками бабушка. — Иди забирай свою зверюгу! Антонину Петровну из дровника не выпускает, прохожему в окно кричали, чтоб нас разбудил. И цепь ему не помогает!..

Наташа побежала к дому соседей. Из окна выглянуло испуганное лицо Валеркиного папы, в другом окне показался сам Валерка, погрозил ей кулаком. Наташа пробежала через двор, вошла в распахнутые сени. В сени выходило две двери — из дома и из дровника. И в этих сенях, между одной и другой дверью, лежал, растянувшись на полу, Михал Михалыч.

— Где вы, Антонина Петровна? — спросила Наташа.

— Здесь-здесь, — ответила из дровника Валеркина мама. — Больше часа сижу… Набрала дров, хотела выйти, а он лежит… И как он забрался? Уведи его, Наташенька.

— Да поскорей, а то как выйду!.. — пропищал из-за другой двери Валерка.

— Пошли! — сердито приказала Михал Михалычу Наташа.

Медведь послушно встал и поплелся за нею.

В тот день во дворе Грачевых впервые раздался грозный медвежий рёв: Михал Михалыч протестовал против заточения в сарае.

В последующие дни он успокоился и притих. Наташа уже готова была сменить гнев на милость и вывести его на прогулку, как стряслась новая беда.

Посреди ночи к ним прибежал сторож какого-то тарного склада. Пока Наташа с бабушкой одевались, сторож прикуривал дрожащими пальцами папиросу и рассказывал:

— Я его издалека приметил. Идет по улице и головой по сторонам мотает. Тут я и догадался, что ваш, да думаю себе: пускай идет, он, говорят, ручной, с ним ребятишки забавляются. Не успел и глазом моргнуть, как он уже складской забор валит. Как нажмет боком, так доска и хрясь. И сразу — ныр на склад. А там пустых ящиков горы. И давай он с ними воевать. Такой грохот пошел! Ну, думаю себе, дело плохо, надо за хозяевами бежать…

Спустя полчаса Михал Михалыч был уже дома. На сей раз слесарь выбрал цепь потолще, а кусок чугунного рельса, на котором крепилась цепь, загнал поглубже в землю. Бабушка повесила на сарай здоровенный тяжелый замок.

Едва управились с этим, как в дом явилась милиция. Вернее, один милиционер, так как Валеркин папа и сторож тарного склада пришли как свидетели.

Старшина милиции присел к столу, положил перед собой бумагу и начал составлять протокол. Бабушка сидела напротив старшины, строго поджав губы и, не моргая, смотрела на него.

— Откуда у вас, гражданка, медведь? — спросил старшина милиции.

— Подарок, — с достоинством ответила бабушка.

Старшина милиции удивленно поднял брови.

— Уважаемая Матрена Самсоновна, — сказал Валеркин папа, — сейчас не время для шуток.

Бабушка даже глазом не повела в сторону Валеркиного папы.

— Это подарок дочке от моего сына, геолога Ильи Андреевича, и его жены, тоже геолога. А дочка — вот она, — степенно объяснила бабушка, показав на Наташу.

— Так, — многозначительно сказал старшина. — И давно он у вас безобразничает?

— Скажите точнее — хулиганит, — снова вмешался Валеркин папа. — Я ведь говорил вам, уважаемая Матрена Самсоновна…

— Помолчите, гражданин, — вежливо остановил его старшина. — Я у гражданки Грачевой спрашиваю.

— Даже не знаю, — виновато развела руками бабушка. — Он вроде бы и смирный, Наташу слушается. А что убегал два раза — тоже было.

— Ясно, — сказал старшина. — Пока мы вас предупреждаем, чтоб вы его не оставляли без присмотра. Ну, а если повторится, будем вынуждены изолировать его.

— Такого злоумышленника расстрелять надо, — сказал Валеркин папа.

— Да какой он злоумышленник? — неожиданно засмеялся сторож тарного склада. — Всякому муторно на цепи сидеть.

— Но ведь это чистейшее безобразие. Если хотите знать… — начал снова Валеркин отец.

Но тут старшина милиции поднялся и сказал бабушке:

— Извините за беспокойство. До свидания.

Старшина повернулся и пошел к двери. Валеркин папа поспешил за ним.

Проводив всех за калитку, бабушка принялась хозяйничать на кухне, отчаянно гремя кастрюлями и тарелками. И это было признаком того, что она не в духе. Наташа подкараулила, когда бабушка выйдет из кухни, взяла из шкафчика ключ от сарая и побежала к Михал Михалычу.

Он лежал в полутемном углу сарая, положив морду на вытянутые передние лапы. Наташа присела возле него и обняла за шею.

— Ну, зачем ты это сделал, зачем? — спрашивала она, прижимая к себе его большую голову. — А вот теперь Валеркин папа застрелить тебя хочет. Глупый ты, глупый!..

Наташе до того стало жалко Михал Михалыча, что она заплакала. Медведь приподнял голову и осторожно лизнул ей руку.

— Жалеешь меня, да? — всхлипывая, спрашивала Наташа. — Жалеешь?.. А ведь ты сам, сам виноват… Ну, зачем ты к Валерке в сени забрался, зачем на склад пошел? В милицию попал? Бабушка тебя любить перестала…

Наташа плакала, а медведь, тихонечко урча, все лизал ей руки, точно просил прощения за свои нехорошие поступки.

Ночью он пытался перегрызть стальную цепь.

Через неделю, окончив работы в геологической партии, вернулись из тундры Наташины папа с мамой.

— Вот так задача, — задумался Наташин папа, услыхав от бабушки всю историю с Михал Михалычем. — Что же нам делать?

— Уж не знаю, — развела руками бабушка. — Я теперь вроде и привыкла к нему. А соседи недовольны. Бухгалтер Васюк всем уши прожужжал: убить его и убить!

— Папочка, — взмолилась Наташа, — только не убивай Михалыча. Он ведь мой, я не хочу, не дам!..

— Что ты сочиняешь? — успокоила ее мама. — Никто этого не сделает.

— Придумаем что-нибудь, — пообещал Наташе папа.

И он придумал. Пасмурным осенним днем семья геологов Грачевых провожала Михал Михалыча в далекую дорогу — на юг, в один из зоопарков страны.

— Прощай, Михал Михалыч, — сказала Наташа, когда они поднялись по высокому трапу на палубу парохода. — Дай мне лапу.

Михал Михалыч тут же протянул ей мохнатую сильную лапу. Наташа взяла ее обеими руками и держала так, а медведь осторожно лизал ей руки.

— Ты не бойся, там тебе будет хорошо, — говорила ему Наташа, с трудом сдерживая слезы. — Только будь послушным…

Вокруг Наташи толпились пассажиры и моряки: не так уж часто приходилось им видеть такое прощание. Бабушка неожиданно прослезилась.

— Живи долго, Михалыч, — вздохнув, пожелала она ему.

Найда шариком перекатывалась под ногами у Наташи, радостно повизгивала и повиливала хвостом, точно предвкушала, что теперь для нее опять начнется привольная жизнь.

Пароход дал предупредительный гудок. Провожающие заторопились к трапу. Наташа поцеловала Михал Михалыча в черный-пречерный нос, и его временным хозяином стал боцман парохода дядя Антон.

Пароход отчалил от пирса. Наташа еще долго махала вслед ему рукой.

Хозяйка Птичьей скалы

Над галечной косой, соединенной с берегом моря узеньким перешейком, творилось что-то невообразимое. Кайры черной тучей занавесили небо, спрятав солнце. Птицы испуганно кричали, метались во все стороны: то улетали к морю, то возвращались к скале, бросались к своим гнездам, опять улетали и снова возвращались.

А главный виновник этого переполоха — Ким стоял в широкой расщелине скалы и, сложив рупором ладони, орал во все горло, стараясь перекричать птичий галдеж:

— Ого-го-го-о! Славка-а-а, вы-хо-ди-и!.. Ого-го-го-оо!..

Это был мальчишка лет тринадцати. Волосы и глаза его были точь-в-точь такие же черные, как крылья метавшихся над ним кайр. Ветер и солнце так обработали его лицо, что кожа на носу и щеках потрескалась до крови и лупилась коричневыми, шершавыми чешуйками.

Дружок его, Костя, мальчишка с таким же темно-коричневым загаром, тоже сложил ладони рупором и тоже горланил во весь голос, призывая Славку.

— Я здесь! — послышался откуда-то сверху мальчишечий голос.

Сперва из-за огромного камня, нависшего над перешейком, показались взлохмаченные черные волосы в пуху, потом — два черных, раскосых глаза, и лишь потом — все скуластое, с приплюснутым носом лицо Славки.

— Я здесь, — повторил Славка, взбираясь на макушку этого огромного камня. — Держите!

Ким и Костя подставили руки, и Слава на длинной бечевке осторожно спустил им пухлый кожаный мешочек. Потом спрыгнул вниз.

— Теперь хватит, — сказал Ким, заглядывая в мешочек. — Посчитаем — и домой.

Они уселись на гальке и стали подсчитывать свою добычу — яйца кайр, которые выбрали из гнезд, лепившихся на отвесных скалах.

Птичьи крики постепенно стихли. Какой-то осмелевший самец пролетел над головами мальчишек и уселся неподалеку на выступе скалы.

— Ишь храбрец! — сказал Славка и запустил в птицу камешком.

— Ты смотри, еще воображает! — возмутился Славка и взял камешек потяжелее.

Вдруг птица хрипло крякнула, словно поперхнулась чем-то, испуганно хлопнула крыльями и сорвалась ввысь. Не успел Славка и глазом моргнуть, как на месте, с которого слетела птица, уже сидела девчонка.

— Вы что здесь делаете? — строго спросила она мальчишек, хотя прекрасно видела, чем они заняты.

Мальчишки во все глаза смотрели на незнакомую девчонку и молчали.

Ким очнулся первым.

— А тебе какое дело? — спросил он, поднимаясь с гальки.

— Как это — какое? — удивилась девчонка. — Забрались на мою скалу, разоряете гнезда и еще спрашиваете?

— На твою скалу? — прищурил и без того узкие глаза Ким. — Ты что еще за хозяйка здесь?

— А вот такая и хозяйка. Смотрю, чтоб птицам не мешали детенышей выводить, — объяснила им, как маленьким, девчонка.

— A-а, — притворно заулыбался Славка, — это ее из Академии наук прислали кайр караулить. Это ее вместо сторожа прислали!

— Может, из академии, — ответила девчонка, продолжая преспокойно сидеть на камне и болтать в воздухе ногой.

— Скажи ей хорошенько, — шепнул Киму Славка.

Ким угрожающе насупил брови и сказал:

— Валяй отсюда, пока не поздно!

— Что ты говоришь! — насмешливо ответила девчонка и вдруг спрыгнула с камня на гальку.

Она стояла напротив мальчишек, засунув руки в карманы лыжной куртки, и оглядывала их каждого по очереди: сперва — Кима, потом — Славку, потом — Костю. Они, насупившись, тоже разглядывали ее. Роста она была невысокого, одета довольно пестро: черная куртка, коричневые резиновые сапожки, малиновые лыжные шаровары, синяя, коротенькая юбка и зеленый шерстяной шарфик на голове, из-под которого выглядывала каштановая челка.

— Вот что, мальчики, я совсем не хочу с вами ссориться, — примирительно сказала она. — Возьмите эти яички и положите на место.

— О-хо-хох, насмешила! — схватился за живот Славка. — Ким, скажи ей хорошенько!

— Ты слышала, что я сказал? — спросил Ким, исподлобья глядя на девчонку.

— Слышала. А ты слышал? — спокойно ответила она.

— Даю тебе две минуты на размышление, — грозно шевельнул бровями Ким. — Если через две минуты не уйдешь…

— Что же будет? — насмешливо перебила его девчонка.

— Что будет? — крикнул Славка. — В море окунем, вот что будет!

— Мальчик, зачем ты так кричишь? Я ведь не глухая, — девчонка поморщила курносый нос. — А я вам даю минуту на размышление. Если через минуту вы будете вот так стоять, я позову своего помощника.

— Да что с ней говорить? — снова крикнул Славка и подскочил к девчонке:

— Ты уйдешь или нет?

Девчонка мгновенно заложила в рот два пальца и пронзительно свистнула. В тот же миг из-за камней вынеслась большая рыжая овчарка. Славка вскрикнул, отскочил в сторону, но одна его штанина успела очутиться в зубах у собаки.

— Тарзан, назад! — приказала девчонка.

Собака послушно отпустила Славкину штанину, не спеша подошла к девчонке и уселась у ее ног.

— Это и есть мой помощник, — объяснила девчонка таким тоном, словно мальчишки были ее лучшими друзьями. — А теперь, мальчики, беритесь за дело. И не вздумайте убегать: Тарзан все равно догонит.

— Послушайте, — начал было молчавший все время Костя, величая почему-то девчонку на «вы», но собака зарычала на него, и он сразу потерял охоту говорить.

— Тарзан! — погрозила пальцем девчонка и спросила Костю:

— Мальчик, что ты хотел сказать?

— Я хотел сказать, что яйца… ну, эти яички… Их принимают все магазины, а вы… а ты…

— Но надо же собирать по-человечески, — ответила девчонка. — А вы забираете из гнезда все до одного, да еще подавили сколько.

Поскольку мальчишки продолжали окаменело стоять, девчонка сказала:

— Мальчики, мне очень некогда. Поторопитесь, пожалуйста.

Овчарка, слыша спокойный голос своей хозяйки, решила, вероятно, что всякая опасность миновала. Она игриво завиляла коротким хвостом и направилась к Киму. Расценив ее приближение по-своему, Ким начал торопливо собирать с гальки яйца, складывать их в мешочек. Славка и Костя последовали его примеру.

…В тот же день, вечером, Славка забежал с улицы в интернат, вызвал в коридор Кима и Костю и начал торопливо рассказывать:

— Все узнал, все узнал, — запыхавшись, говорил он. — Зовут ее Ася, отец у нее пограничник, живет в погрангородке. Всего неделю как приехали. Тарзан этот ее собственный. Это мне один мальчишка из их городка рассказал. Я их возле почты заметил, и давай следить. Она с тетенькой какой-то была, наверно, мама. Сперва в магазин пошли — я жду, потом — в другой — я опять жду. Потом пошли, пошли — до городка. Во двор я уже не стал заходить — там этот Тарзан расхаживал. Еще, думаю, узнает меня, опять кинется. А тут пацан этот выбежал, я и расспросил…

— Зря ходил за нею, — недовольно поморщился Ким. — Еще заметит, окажет: бегаю-ют!

— А кто сказал: все надо узнать? — обиделся Славка.

— Ну, я, — согласился Ким. — А чтоб бегать за ней — я не говорил.

— А я не бегал, — огрызнулся Славка. И сказал, желая досадить, Киму: — А вообще, она здорово храбрая…

— Храбрая! — передразнил его Ким. — Если б не Тарзан, была бы она храбрая!

— Эх, нам бы такую овчарку! — мечтательно протянул Костя. — Она бы сама нам яйца из гнезд таскала.

— Точно, — согласился Славка и вздохнул: — Теперь пропала наша «Ригонда».

— Ничего не пропала, — сказал Ким. — Мы себе другую скалу найдем. Только что с вельботом делать?

— Что делать? — как всегда, рассудительно переспросил Костя и, как всегда, рассудительно предложил: — Пещеру завалить камнями и не ходить на косу. Она увидит, что мы не ходим, и перестанет следить. Тогда засмолим вельбот и перегоним в другое место.

Ким и Славка тоже решили, что это выход.

На следующий день, рано утречком Славка задворками пробрался во двор продуктового склада, спрятался среди пустых ящиков и принялся наблюдать за тем, что делалось в городке, где жили семьи пограничников.

Как только во дворе городка появилась знакомая овчарка, Славка вылез из укрытия, трижды взмахнул белым платочком и снова пропал среди ящиков.

Заметив условный знак, Ким и Костя, бегом понеслись к морю. Вскоре они были на косе и подходили к пещере. Каково же было их удивление, когда они увидели, что у входа в пещеру сидит Тарзан. Овчарка отрывисто залаяла, но сразу же умолкла, приветливо завиляла хвостом, точно вдруг узнала хороших знакомых. На лай из низкой пещеры вылезла Ася.

— Это вы, мальчики? — спросила она, ничуть не удивившись, и погасила карманный фонарик, который держала в руке. — Я так и думала, что это ваша лодка. Да вы не бойтесь Тарзана, входите смело.

— Не лодка а вельбот, — язвительно поправил ее Ким, пробираясь вслед за Асей в темную пещеру. Больше всего в эту минуту он злился на Славку, который сигналил им, что Тарзан находится во дворе погрангородка.

— Пусть вельбот, — согласилась Ася и спросила: — А где еще один мальчик, ваш друг?

— Заболел, — буркнул Ким. — Еще вчера заболел.

— Вчера? — удивилась Ася. — Но я его вчера видела. По-моему, он вчера вечером гулял возле магазина.

— Не может быть! — горячо возразил Костя. — Он лежит и даже не поднимается. У него все время сорок градусов.

— А что врач говорит? — сочувственно спросила Ася и посветила фонариком прямо в лицо Косте.

— Врач? — растерянно заморгал Костя. — Он говорит… А что он скажет? Дал таблетки всякие и велел лежать…

— Это опасная температура, — сказала Ася.

— Еще бы! — подтвердил Костя, морщась от резкого света фонарика.

Ася перевела фонарик на вельбот. На дне вельбота валялись клочья пакли, кисточки, жестяные банки.

— Вы будете его на воду спускать? — спросила Ася.

Ким разозлился еще больше. В самом деле, чего ей от них надо? Забралась в чужую пещеру и распоряжается, как дома.

— Ничего мы не будем, — сердито сказал он. — И вообще, зачем ты к нам лезешь и мешаешь?

— Чем же я мешаю? — спросила Ася, направляя на Кима свет фонарика.

— Перестань светить! — прикрикнул на нее Ким. Он повернулся и, низко пригибаясь, вылез из пещеры.

— А тем, что из-за тебя мы «Ригонду» не купим, — бросил ей Костя и поспешил за Кимом.

— Мальчики, подождите! Какую «Ригонду»? — кинулась за ними Ася.

Но Ким и Костя, не желая больше с ней разговаривать, быстро уходили от пещеры.

— Мальчики, постойте! — побежала за ними Ася.

Тарзан вдруг зарычал и бросился наперерез мальчишкам. Те сразу же остановились.

— Тарзан, ко мне! — крикнула Ася. Она подбежала к мальчишкам и, морща курносый нос, жалобно спросила: — Мальчики, ну почему вы сердитесь?

— Да что ты к нам пристала? — с досадой спросил Костя, косясь на Тарзана. — Думаешь, мы просто так яички собираем? Нам денег раздобыть надо, смолу купить надо, чтоб вельбот залить, весла надо, порох с патронами, — выпалил Костя, потом рассудительно добавил: — Тогда нерп настреляем, сдадим в заготпункт и купим «Ригонду». Мы давно хотим, чтоб в нашем интернате хороший приемник был.

— Ой, мальчики, примите и меня к себе, — обрадовалась Ася. — Я стрелять умею, меня даже папа с собой на охоту берет. Только знаете что?.. — Она на секундочку задумалась, потом сказала: — Втроем трудно столько денег заработать, надо, чтоб побольше ребят с нами было. Яички мы тоже будем собирать, только аккуратно. А смолы я вам принесу, у нашего начхоза возьму. Согласны?

Костя посмотрел на Кима, как бы говоря: «А что, это дело!» Но Ким отвернулся от него и молчал. Потом нехотя сказал:

— Мы одни ничего не решаем. Надо Славку спросить. А где его сейчас найдешь?

— Так он же больной лежит, — напомнила Ася.

— А может, он уже поднялся и побежал куда-нибудь, — выручил Костя замявшегося Кима. — У него ведь что?.. У него ведь просто так…

— Мы тебе завтра ответ дадим, — сказал Асе Ким, супя брови. — В это же время и на этом самом месте…

Завидев издали Кима и Костю, Славка покинул свой наблюдательный пункт среди ящиков и понесся им навстречу.

— Эта Аська ни разу не показывалась, — затараторил он, когда они все трое сошлись в переулке. — А Тарзан все время во дворе крутится. Я с него глаз не спускал.

— Эх ты, Тарзан! — Ким натянул Славке на нос кепку. — Это его папа бегает, а Тарзан с ней в пещере нас поджидал. И как ты за ней следил вчера, она тоже видела.

— Ври! — не поверил Славка.

Костя рассказал все, что было в пещере:

— Послушал бы, как она к нам подлизывалась! Я, говорит, мальчики, все, что скажете, буду делать. Я, говорит, хозяйкой Птичьей скалы в шутку себя назвала. А Тарзан, говорит, будет теперь наш общий…

— Ври-ври, и так уже заврался! — остановил его Ким. Потом спросил: — Так примем ее?

Славка медлил с ответом.

— А как ты? — спросил он Кима.

— Овчарка у нее хорошая, — помявшись, ответил Ким. — Если бы не овчарка, можно бы и не принимать.

— А по-моему, и без овчарки можно, — оживился Славка. — По-моему, она здорово храбрая девчонка!..

Когда они вышли на центральную улицу поселка, навстречу им попалась Ася. Она шла, заложив руки в карманы лыжной куртки, а рядом важно вышагивал Тарзан.

— Ничего не говорить! — предупредил Ким. — Сказали — завтра, значат — завтра.

И мальчишки прошли мимо Аси, сделав вид, что не замечают ее. Когда Ася оглянулась, они стояли посреди улицы и смотрели в ее сторону.

На льдине

Их было четверо — трое мальчишек и девчонка. Старшему из них — Пете было тринадцать, младшему — Вовке — семь, а Стасику и Кларе по двенадцать лет.

Они сидели на льдине и напряженно всматривались вдаль. Но «даль», была затянута низким клочкастым туманом и в ней ничего нельзя было разглядеть. Иногда Клара снимала рукавицу и ребром ладони проводила у Вовки под носом.

Все четверо молчали. Время от времени это молчание нарушал Вовка.

— Есть хочу, — деловито сообщал он, ни к кому определенно не обращаясь.

— Подожди, — отвечала Клара, — скоро убьем нерпу и будет еда. Такой ответ не вызывал у Вовки ни радости, ни огорчения. Он умолкал, а через некоторое время твердил свое:

— Есть хочу…

— Подожди, — следовал ответ, — скоро убьем нерпу…

В нескольких шагах от них, за бугристой кромкой льдины, плескалось серое море. Вдалеке покачивались похожие на башни айсберги, проплывали ледовые поля — большие и малые, плоские и торосистые. Иногда они с треском задевали рваными краями их льдину. Тогда все четверо срывались с места и перетаскивали свою обледенелую, сплюснутую байдарку туда, куда не успели добраться лучистые трещины. Потом они снова садились у края льдины и смотрели на воду.

Так тянулись минуты, часы. Но вот наконец из воды показалась темная мордочка.

— Нерпа! — обрадованно закричал Вовка, забыв о всякой осторожности.

Его голос испугал нерпу, и она тут же исчезла под водой.

— Я вот тебе дам орать! — погрозила ему Клара. — Нос вытри! Вовка поспешно выполнил приказание сестры и, притихший, сел на свое место.

— А ты чего ждал? — поднимаясь, сказала Клара Пете. — Дай сюда весло!

— Подумаешь, командирша нашлась! — сказал Петя, сжимая в руках весло.

— И командирша! — ответила Клара и, насупившись, потребовала:

— Давай весло!

— А вот и не дам!

— Отдай весло! — сказал Стасик, становясь возле Клары. — Две нерпы прозевал. Пусть теперь она бьет!

Вовка тоже подошел к Пете.

— Отдай нам весло, — серьезно сказал он.

— Нате, берите! — Петя отшвырнул от себя весло. — Все равно ничего не убьете!

— Вот и убьем! — упрямо тряхнула головой Клара.

Она нагнулась за веслом и удивленно вскрикнула: на снегу, прямо перед ней, лежал пряник — самый настоящий медовый пряник. Клара подняла пряник, он был совсем теплый, как будто только что испеченный.

— Откуда он взялся? — изумилась она.

Стасик недоуменно пожал плечами и на всякий случай потрогал пряник: нет, не поддельный, самый настоящий.

— А я знаю, — сказал Вовка, не отрывая взгляда от чудесного пряника. — У Пети были такие, когда на остров ехали. Он еще мне один давал.

Клара и Стасик повернулись к Пете.

— Так у тебя есть пряники? — спросил Стасик, и в его голосе послышались угрожающие нотки.

— У меня? — растерянно улыбнулся Петя.

Стасик сжал кулаки, готовый броситься на Петю.

— Не трогай его! — остановила Клара.

Она тоже подошла к Пете. Лицо ее стало сердитым и строгим.

— Значит, ты прячешь от нас пряники? — спросила она. — Потому и нерпа тебе не нужна?

— Ничего я не прячу, — пробормотал Петя. — Никаких пряников у меня не было…

— А вот и были, — снова вмешался Вовка. — В рукаве были, я же видел, как ты доставал.

— Когда это ты видел? Все выдумываешь только!..

— Тогда откуда же пряник? — спросила Клара.

— А я почем знаю? — торопливо ответил Петя. — Может, он у Стасика выпал.

— Что? — вытаращился Стасик и вдруг сказал: — Пусть снимает кухлянку и покажет.

— Да, покажи, что у тебя в кухлянке! — приказала Клара и дернула Петю за рукав.

Вдруг Петя толкнул Клару так, что она упала, а сам со всех ног побежал по льдине. У воды он остановился, но, увидев, что за ним гонятся, не раздумывая, перепрыгнул на проплывающую мимо льдину.

— Ну что, догнали? — крикнул он и показал всем язык.

Но странное дело: Клара и Стасик почему-то молчали. Они стояли на самом краешке соседней льдины, тяжело дыша после быстрого бега, и с ужасом смотрели на него.

— Ага, боитесь! — засмеялся Петя. — Что ж вы не прыгаете?

— Что ты наделал? — вдруг крикнула Клара. — А как же назад?

И тут только Петя понял, что совершил непоправимое. Небольшую льдину, на которую он сгоряча прыгнул, относило в сторону. Полоса воды между двумя льдинами становилась все шире и шире.

— Клара!.. Стасик!.. — в отчаянии крикнул им Петя.

— Греби к нам! — крикнул Стасик и побежал за веслом.

Две льдины быстро расходились в разные стороны.

Прошло немного времени, и маленькая льдина исчезла в тумане. Не стало слышно и голоса Пети, призывающего на помощь.

Когда большая льдина пропала из виду, Петю охватило отчаяние. В голову полезли страшные мысли. То ему казалось, что Стасика, Клару и Вовку уже подобрали охотники и теперь они возвращаются в село, даже не вспомнив о нем. То казалось, что на их льдину садится вертолет и один из летчиков, не увидев, его, Пети, спрашивает о нем, а Клара сердито говорит:

— Зачем он нам? Его искать не надо. Он такой товарищ, что только о себе думает.

И все трое рассказывают, как он утаил от них пряники.

Летчик становится серьезным и соглашается:

— Раз так — не будем искать.

Потом Петя стал думать об отце. Отец уже все знает. Он собирает своих зверобоев и просит их помочь найти сына. Зверобои не могут отказать бригадиру, тем более что мама все время плачет. Вместе с ней плачут все женщины острова. Охотники мигом снаряжают моторный вельбот и выходят в море. Они быстро отыскивают льдину, на которой остались ребята. Но Пети среди них нет. И опять Клара начинает рассказывать, как все было. Лицо отца хмурится.

— Не может быть, чтоб он так поступил, — говорит отец.

— Тогда спросите у Стасика и у Вовки, — отвечает Клара.

— А кто вас надоумил ехать на остров? — еще больше сердится Петин отец.

— Петя позвал, — отвечает Вовка.

— Это на него похоже, — говорит отец. — Ладно, сперва мы найдем его, потом разберемся.

Но разве отыщешь в тумане, среди тысячи льдин, его маленькую льдину? Кончается бензин. Зверобои вынуждены вернуться на остров. И отец ничего не может поделать. И тогда он плачет, Петин отец. По щекам его текут слезы, но он не стесняется зверобоев и не вытирает их.

— Прости меня, сын, что я не мог найти тебя, — тихо говорит отец и приказывает поворачивать вольбот к острову.

Пете становится так жалко отца, что он тоже начинает плавать.

Медленно идет время. Но Петины мысли летят быстро-быстро. Он хочет вспомнить все по порядку, а получается сплошная путаница…

Ага, вот. Это было позавчера. Первый урок начался, как всегда, в половине девятого. Вера Степановна раздала табели, наказала ребятам пятого «Б» хорошо отдохнуть на каникулах и отпустила их. Он бежал домой, чувствуя себя на седьмом небе — в табеле красовались одни пятерки! Пока он разжигал плиту и жарил себе оленину, его не покидало веселое настроение. Но как только он поел, оказалось, что не знает, чем заняться. Сидеть одному дома? Скучно. Пойти к ребятам в интернат? Но разве им до него. Все они собираются в дорогу, потому что все уезжают к родителям в тундру. А почему бы и ему не повидать отца с матерью? Правда, его родители не оленеводы, они находятся не в тундре, а на островке среди моря, куда давно выехали охотиться все зверобои с семьями. Но какое это имеет значение — тундра или море? До островка всего километров пять. И если кто из ребят согласится… Ну, например, Стасик. У него ведь тоже отец и мать на острове…

Петя понесся к Стасику. Со Стасиком они побежали к Кларе.

— Я хоть сейчас могу, — сказала Клара. — Только как же с Вовкой? Его одного дома не бросишь, и он тоже соскучился по маме.

Решили взять и Вовку.

Сборы были короткими. Вытащили из сарая старую байдару, осмотрели. Байдара требовала основательной починки. Но чинить было некогда. Клара, как умела, наложила заплату на борт, и на этом весь ремонт закончился.

Рано утром, когда в селе еще все спали, байдару понесли к берегу. И тут он вспомнил, что в доме осталась открытой дверь. Он побежал назад. Когда искал замок на кухне, на глаза ему попались три медовых пряника. Он схватил пряники, запер дверь и пустился догонять ребят. Первым он догнал Вовку, потому что тот отстал от Стасика и Клары.

— Что это? — заметив в его руках пряники, спросил Вовка так наивно, будто сроду не видел медовиков.

Он дал Вовке один пряник, остальные сунул в рукав кухлянки и, взяв Вовку за руку, стал спускаться по крутому берегу к воде.

Потом все получилось не так, как они думали. Только они отъехали от берега, как наплыл туман. Задул ветер. Стало холодно. Руки и весла сделались непослушными. Потом появились льдины, они стали затирать утлую байдару. Байдара дала течь. Тогда он, Петя, сказал, что надо перебираться на льдину. Стасик и Клара согласились. Они с трудом вытащили на льдину байдару и одно весло. Два весла скользнуло в воду.

Вот так они очутились на льдине. Ее несло куда-то, все дальше от села и от острова. Но никто из них не жаловался, никто, даже Вовка не плакал, хотя было очень холодно и очень хотелось есть. Они все время думали, что их обязательно найдут. У Стасика в кармане случайно оказалось два больших гвоздя, и он, Петя, сообразил, что если гвозди набить на лопасть весла и стукнуть веслом по голове нерпу, гвозди застрянут в макушке зверя, и его можно вытащить на льдину. Тогда у них будет еда…

Но нерп они вчера не видели. Сегодня всплыли сразу две. Одну вспугнул Вовка. Другую проворонил он сам, потому что не смотрел в это время на воду. Из-за этих нерп он швырнул весло, из-за этих нерп и выпал пряник. Проклятые пряники!.. Один до сих пор лежит в рукаве его кухлянки. Но он все равно, вот назло, не притронется к нему.

«Зачем я не сказал правду? Зачем свалил на Стасика?.. — спрашивал себя Петя. — Ведь я забыл про эти пряники. Ну, честное, самое-самое честное…»

Маленькая льдина плыла и плыла, унося Петю все дальше в холодный океан.

…Среди дня пелена тумана разошлась, показав кусочек бирюзового неба. Из этого небесного оконца на море упали длинные солнечные стрелы. Потом небо совсем расчистилось, и вместо косматого тумана над морем повисло веселое солнце.

Солнце, вероятно, обрадовало морских зверей: они покинули свои глубины и теперь все время появлялись на воде. Но как ни ухитрялась Клара, ей ни разу не удалось даже дотянуться веслом до нерпы.

— Есть хочу, — уже не просто сообщал, а хныкал Вовка.

— Подожди, вот убьем нерпу… — в сотый раз обещала ему Клара.

Вовка обиженно топырил губы и, минуту помолчав, снова плаксиво тянул:

— Есть хочу…

И вдруг Вовка перестал хныкать. Вдруг он сдернул с головы малахай и заорал:

— Самолет, самолет летит!..

Стасик и Клара замерли, прислушиваясь. В самом деле откуда-то издалека доносился тихий рокот.

И вот он показался в небе, этот самолет — темная гудящая птица. Клара тоже сорвала с головы малахай, повесила на весло и замахала им.

Но самолет неожиданно изменил направление и ушел в сторону. Потом появился снова и опять развернулся, не долетев до них.

Так продолжалось много раз, пока, наконец, зеленая птица с красными звездочками на крыльях не пронеслась над головами ребят. Самолет описал над льдиной круг, а когда зашел на второй, из оконца вылетел белый сверток. Качнув на прощанье крыльями, самолет улетел.

Клара и Стасик развернули сверток. В нем были шоколад, колбаса, булочки и записка. Клара вслух прочитала ее:

«Ребята, держитесь! Сегодня вас снимут. С горячим приветом. Экипаж ледовых разведчиков».

А спустя какой-то час над льдиной повис вертолет. Из вертолета упала веревочная лесенка. По ней спустился пилот и сгреб в объятия всех троих — Клару, Стасика и Вовку.

— Ну, подрейфовали, полярники? Пора домой!.. — говорил пилот, а сам все прижимал и прижимал к себе ребят.

Когда Вовка уже был в вертолете, а Стасик взбирался вверх по лесенке, Клара сказала пилоту:

— С нами еще Петя был. Вчера его унесло на льдине вон туда. Его ведь тоже найти надо.

— Петя? — улыбнулся пилот. — Это тот, что с пряниками?

— А разве… откуда вы знаете? — запинаясь, спросила Клара.

— Полярные летчики должны знать, что делается в их владениях, — засмеялся пилот.

Поднимаясь по веревочной лесенке, Клара взглянула вверх и не поверила своим глазам: из кабины на нее смотрел Петя.

— Выходит, больше некого искать? — весело спросил Клару пилот, захлопывая дверцу вертолета.

— Некого, — серьезно ответил Вовка, уплетая за обе щеки медовый пряник.

Вовкин ответ рассмешил пилота.

— Недаром ты этот пряник сохранил, — сказал Пете пилот, кивнув на Вовку. — Видишь, как пригодился.

— Честное слово… пионерское… я забыл… Их всего три было, я ведь вам рассказывал. А потом просто сам не знаю… — покраснев, начал Петя.

— Да верим тебе, верим, — сказал ему пилот.

Спустя несколько минут, стальная стрекоза летела над морем, оставляя за собой льдины и айсберги.

Женька-капитан

Женька попал на катер случайно. Как-то раз, прибежав в порт к отцу и не застав его в конторе, он решил поискать его на пирсе, возле стоянки катеров.

Обогнув ремонтные мастерские, Женька вышел на берег залива. Был конец июня, но лед у берега лежал еще крепкий, как всегда бывает в эту пору на севере Чукотки. Нежаркое солнце успело растопить его только на середине залива, поэтому катера, как и зимой, стояли на приколе, терпеливо дожидаясь выхода из ледового плена. Всем своим парадным видом катера словно говорили: «Мы готовы в рейс!..»

Но вот беда — ни на катерах, ни на пирсе Женька не увидел ни одной живой души. Он хотел уже было повернуть назад, но раздумал.

Подошел к одному из катеров и крикнул:

— Эй, кто есть?

Из рубки показался пожилой усач в замасленной телогрейке, со слесарным ключом в руке.

— Тебе чего? — спросил он тоном человека, которого зря оторвали от дела.

— Бочарова не было здесь? — спросил его Женька.

— С утра заходил.

— Ну вот, нигде не найдешь, — пожаловался Женька.

— А зачем тебе стармех? — спросил усач, с любопытством оглядывая Женьку.

— Да так, — неохотно ответил Женька. — По личному делу.

— Может, на работу оформляешься? — неожиданно оживился усач и столь же неожиданно сказал: — Тогда вали ко мне. Тебе сколько лет?

— Мне?.. А что?.. — растерялся Женька. — Мне пятнадцать…

— Вот-вот, в самую пору плавать начинать. Я уже с четырнадцати юнгой на пароходе бегал. — Усач легко спрыгнул с катера, подошел к Женьке и доверительно сказал: — Мне, понимаешь, сейчас человек позарез нужен, и не дают. Тебя как звать-величать будет?

— Женька.

— Ну, а я Никифор Петрович Потехин, — отрекомендовался усач, — старшина этой посудины. Выходит, познакомились?

Потехин снова задержал взгляд на крепко скроенной Женькиной фигуре, кивнул в сторону катера:

— Пойдем, с помощником познакомлю. Он там над мотором ворожит.

Разговор со старшиной был настолько неожиданным и предложение настолько заманчивым, что Женька просто опешил. Переминаясь с ноги на ногу, он как-то неопределенно шмыгнул носом и, наконец, сказал:

— Я бы, конечно… даже с удовольствием… Только я ведь в школе, в восьмом классе…

— А-а-а, — разочарованно протянул Потехин. — А я, брат, думал ты для этого стармеха ищешь.

— Это мой отец, — помолчав, сказал Женька.

— А-а-а, — снова протянул Потехин, — тогда другое дело. Тогда давай ищи, он в порту где-то.

Потехин повернулся и пошел к трапу. У Женьки вдруг больно сжалось сердце.

— Никифор Петрович! — окликнул он его. — Никифор Петрович, а если я в самом деле к вам? Возьмете? Каникулы у нас до сентября, тогда и море уже замерзнет.

— А с папашей как? — спросил старшина. — Поди, не пустит?

— Я с ним договорюсь, — нерешительно пообещал Женька.

— Ну, давай-давай, — сказал Потехин, но Женьке показалось, что голос у него стал какой-то вялый, а сам Женька потерял для него всякий интерес.

Поднимаясь на катер, усач оглянулся на Женьку и добавил:

— Только на прогулку не рассчитывай. У нас, брат, потеть придется.

К великому удивлению, Женькин отец, несмотря на все протесты матери, поддержал его.

— Это лучше, чем летом по сопкам лазить, — убеждал он мать. — Пускай воздуху соленого хлебнет.

На том и порешили.

Спустя несколько дней Женька уже числился помощником моториста катера «Бесстрашный», а через две недели «Бесстрашный» взял на буксир баржу с цементом, и Женька отбыл в свой первый рейс.

Все казалось ему особенным в этом первом рейсе. День был не по-северному теплый, море спокойное. Из воды часто показывались нерпы, над катером кружились чайки. Неподалеку прошло стадо моржей, подняв фонтаны брызг.

У Женьки внутри все пело. С жаром хватался он за любую работу: топил «буржуйку» в кубрике, драил кастрюли, чистил картошку на суп, следил за буксирным канатом. Но что бы он ни делал, его, как магнитом, тянуло в рубку, к Потехину.

Несколько раз Женька порывался попросить у Потехина штурвал и не осмеливался. Ему казалось, что Потехин вот-вот сделает это сам и без всяких просьб начнет учить его, как управлять катером. Попросить об этом как-то несолидно, по-детски. А тут все-таки не детский сад, море… Но старшина катера, вероятно, не умел разгадывать чужие мысли, в том числе и Женькины. Он преспокойно крутил штурвал и преспокойно говорил Женьке:

— Видишь, коса впереди? Она километра два под водой тянется, потому Обманчивой называется. Ее обходить умело надо, не то засядешь. Считается, что по этой косе Полярный круг проходит. А там вон — правее, правее смотри! — там залив Свободный. Не очень-то приветливый залив — морской зыбью донимает. В него речка Быстрая впадает. Случись непогода — на ней отстояться можно.

— А если шторм вовсю пойдет и до речки не успеешь? — спрашивал Женька.

— В бухте укрывайся. По берегу сама природа этих бухт с лихвой наставила.

— А если и до бухты не успеть?

— Что это ты заладил: не успеть, не успеть! Надо успеть.

— Ну, а вдруг? — не отставал Женька.

— В дрейф тогда ложись, да в оба гляди, чтоб в берег не впороться, не то лепешка от катера останется…

Из рубки Женька спускался в машинное отделение и донимал вопросами моториста Тагро, молодого черноглазого чукчу. Тагро охотно растолковывал Женьке что к чему. Но в машинном стоял такой шум, что они не разговаривали, а самым настоящим образом орали.

Женьке казалось, что день его первого плавания сложен из тысячи счастливых минут. И что эти минуты будут тянуться и завтра, и послезавтра, словом, пока не придется опять идти в школу.

Но вскоре случилось такое, что сразу же разбило радужные представления о морской жизни.

Вечером «Бесстрашный» подбуксировал баржу к селу. С разгрузкой торопились. Все понимали, что как только на море начнется отлив, катер вместе с баржей должен отвалить от берега. Потехин, Тагро и Женька помогали колхозникам переносить мешки с цементом. Управились вовремя. Когда вода у берега стала убывать, «Бесстрашный» ушел в море, легко волоча на буксире пустую баржу.

Умаявшись за день, Женька повалился на койку и мгновенно уснул. Проснулся он неожиданно и сперва никак не мог сообразить, что происходит. Катер куда-то проваливался, потолок и стены вертелись, Женька тоже куда-то проваливался и вертелся вместе со стенами. Он попытался встать, но тут же его снова швырнуло на койку. В глазах поплыли разноцветные пятна, его затошнило. Зажимая руками рот, Женька выскочил в рубку и рванул дверцу на палубу.

В лицо ударил мокрый ветер. По палубе прокатилась волна, краем хлестнула в рубку. Открыв рот, Женька жадно глотал холодный воздух. Катер по-прежнему проваливался и подпрыгивал. Рядом, за бортом, качалась черная вода. Качалось серое небо. А Женька глотал и глотал воздух…

Постепенно ему стало лучше. Тошнота прошла. Женька захлопнул дверцу. И только теперь увидел в рубке Потехина и Тагро. Потехин как ни в чем не бывало крутил штурвал. Тагро сидел на корточках, прислонясь спиной к переборке, и преспокойно курил.

— Покачивает? — спросил Потехин так, точно ничего особенного не происходит. — Обвыкнется. С каждым такое случается. Вон Тагро в первый свой шторм похуже маялся.

— Ты ложись лучше, — посоветовал Тагро. — На живот ложись, а лицо в подушку, тошнить перестанет.

Волна ударила в смотровое стекло, Женьку опять закружило, как на карусели. Он едва успел распахнуть дверцу на палубу, чтобы не стошнило прямо в рубке.

Часов шесть шторм безжалостно трепал катер. Эти часы показались Женьке вечностью. Голова его тяжелела с каждой минутой, внутри все переворачивалось, его мутило, и руки сами собой открывали дверцу на палубу. За ночь он так изменился, словно долго и тяжело болел. Лицо осунулось, красные от бессонницы глаза ввалились, веки припухли.

— Раскис ты, брат, — сказал Потехин, пряча под суровыми нотками сочувствие к Женьке. — Штормик-то пустяшный был, всего пять баллов.

Когда входили в порт, утро стояло солнечное и ласковое. Море было тихое и приветливое, без малейших признаков вчерашней бури. К вечеру «Бесстрашному» снова предстояло вести в село баржу. Перед тем как разойтись на несколько часов по домам, Потехин спросил Женьку:

— Ну как, выдержишь с нами, или боязно оставаться?

— Выдержу, обязательно выдержу, — негромко сказал Женька. Он даже попытался улыбнуться для бодрости, но улыбка получилась кислая.

Рейсы пошли за рейсами. Женька медленно и трудно привыкал к штормам. А потом как-то вдруг перестал ощущать их. За месяц он научился водить катер и в любое время мог подменить старшину. Единственно, когда Потехин не доверял Женьке штурвал, — это в шторм.

Но если бы Потехин мог предвидеть то, чему суждено было вскоре случиться, он, вероятно, поступал бы иначе.

А случай действительно оказался необычным. Потом о нем долго говорили в порту, о Женьке писала районная газета, а зависти ребят не было конца.

Произошло же вот что:

«Бесстрашный» шел в сороковой за лето рейс. Для Женьки этот рейс был последний: через несколько дней в школе начинались занятия. Если честно говорить, Женьку это даже чуть-чуть огорчало. Уж больно он привык к Потехину и Тагро, уж больно не хотелось ему расставаться с катером…

В середине августа похолодало. Погода ухудшалась с каждым днем, ее будто лихорадило. Особенно заметно это было в море. За какой-то час здесь происходили настоящие чудеса: то выглянет из-за туч солнце и пригреет так, что хоть рубаху снимай, то вдруг задует северный ветер, понесет снежную крупу — впору тулуп натягивай. То задождит, то заштормит, то стихнет.

В этот раз шторм встретил катер, как только вышли из бухты. А дальше качка, как говорят моряки, пошла всю дорогу. Дважды обрывался буксир, на котором крепилась баржа, баржу уносило далеко в сторону. У Женьки коченели руки, когда они с Тагро вылавливали баграми из ледяной воды и крепили к буксирной тумбе разбухший, тяжелый канат. И все-таки катер пришел в село вовремя — к началу прилива. Шторм все больше усиливался. Потехин решил оставить баржу на берегу, а катер отвести на ближнюю речку.

Море бушевало два дня, и два дня «Бесстрашный» отстаивался на реке Безымянке, защищенной от ветра крутыми изгибами берега. Как только ветер поутих, катер пошел за баржей.

К селу подошли в сумерках. Ни на берегу, ни дальше — на улицах, не видно было ни души. Холодный ветер рано загнал людей в дома. Был отлив, и баржа, наполовину залитая водой, лежала на берегу, вдавив в гальку огромный железный бок.

— Такую нам ее катером не сдвинуть, — сокрушенно сказал Потехин. — Подождем прилива, а я пока в село схожу.

Едва Потехин ушел, как Тагро вспомнил, что у него кончились папиросы.

— Я мигом, Жень, — сказал он Женьке покидая каюту. — Одна нога в магазине, другая здесь!

Женька не помнит, сколько времени прошло от их ухода до того, как раздался страшный удар в корму. Может, десять минут, может, час. Но от этого удара из Женькиных рук вылетела книга, а с полки с грохотом полетела на пол алюминиевая посуда.

Катер резко повалился на один бок, потом — на другой, и Женька понял, что его сорвало с якоря. Он выскочил в рубку. Из открытого смотрового окна на него плеснуло водой. Женька быстро задраил окно, прыгнул, минуя ступеньки, в машинное отделение, пустил дизель и опять очутился в рубке.

«Бесстрашный» куда-то несло, швыряло, крутило. Вокруг все стонало и ухало. Казалось, такого стремительного и сильного шторма еще никогда не было. Штурвал стал непослушным, вырывался из рук. Женька изо всех сил старался держать катер носом на волну. Чтобы крепче стоять на ногах, Женька обвязал себя веревкой и конец ее зацепил за крюк в переборке. Теперь его стало не так бросать в стороны, руки уже не отрывало от штурвала.

Где берег?.. Куда его несет?.. Который час?.. — ничего этого Женька не знал. Время, казалось, остановилось. Луч прожектора выхватывал и выхватывал из темноты гребни накатывающих волн, нырял в крутые водяные ямы. Только разъяренные волны, только горы черных, с седой пеной волн выхватывал прожектор. И больше ничего — ни неба, ни берега…

Женька вспомнил о компасе. Эх, если бы был компас!.. Если бы был компас, он наверняка не врезался бы в берег! Он старался бы уйти на север, только на север, подальше в море. Но компаса нет. На катере, вообще, нет ни компаса, ни карты. Это плохо, очень плохо… Хотя зачем они Потехину, если он знает это море, как свои пять пальцев?.. Ему и в голову не приходило, что может так случиться. Впрочем, разве только ему? Женьке тоже не приходило такое в голову. Интересно, что они сейчас делают? Что они думают о нем? Ведь они уже знают, что катер сорвало с якоря…

Боковая волна накрыла рубку. От сильного удара Женька покачнулся и на мгновение выпустил штурвал. Катер тут же круто развернуло, новая волна опять придавила его. Но вот она схлынула, и Женьке показалось… Неужели показалось?

Волна снова ушла, но желтое пятно не пропадало. Оно то исчезало, когда накатывали волны, то появлялось из кромешной тьмы — желтое, туманное пятно.

«Берег, — догадался Женька. — Костер на берегу жгут. Подают мне сигнал».

Ему стало веселее: опасность врезаться в берег миновала. Надо только подальше уйти от желтого пятна. Надо только все время держать катер носом на волну…

Мутный рассвет застал Женьку в рубке. Он по-прежнему сжимал в руках штурвал. По-прежнему ходуном ходили волны, лезли на катер. Вскоре сквозь туман Женька разглядел береговые сопки и, ориентируясь по ним, повел катер к знакомой бухточке на речке Безымянке.

Вечером того же дня к катеру подошли два вельбота. На них были Потехин, Тагро и колхозники. Женьку едва добудились. Его тормошили за плечи, окликали. Он что-то бормотал в ответ и никак не мог проснуться. Наконец его подняли.

— Ну что, Женя, видно, на роду тебе написано капитаном быть, — сказал Потехин, прижимая к себе чубатую Женькину голову. — Словом, молодчина ты!

— Да ничего страшного, — как можно солиднее ответил Женька, польщенный словами Потехина. — И костер я ваш видел. Вот только почему мы без компаса ходим?

— Это верно — без компаса, — подтвердил Тагро и как-то виновато посмотрел на Женьку.

— С этого рейса и компас и карта будет, — пообещал Потехин.

— Будут, — вздохнул Женька. — А меня с вами не будет.

— Да тут и ходить нам каких-то две недели осталось, — успокоил Потехин Женьку. — Вот на следующее лето поработаем! Или ты не придешь к нам больше?

— Еще как приду!

— То-то же, товарищ капитан. Свой корабль забывать нельзя! — Потехин потрепал Женьку по плечу, потом сказал: — А шторм, знаешь, какой был? Восемь баллов.

— Ну! — не поверил Женька.

С этого дня портовые рабочие и мальчишки в поселке стали уважительно называть Женьку капитаном.

Белый олень

Саше и Мише вместе двадцать пять лет. Они родились в один день. В один день их привезли из тундры в село, отдали в школу-интернат.

В один день они сели за парту и раскрыли буквари.

Все у них было в один день и все вместе: вместе ложились, вместе вставали, бежали в столовую, готовили уроки. А каждое лето вместе уезжали в тундру на каникулы, где кочевали, выпасая оленей, их родители.

Замечательная пора, эти каникулы! В тундре день и ночь светит солнце, а сама тундра зеленая, вся в ярких цветах, таких ярких, что, если долго смотреть на них, — просто глазам больно. И вдобавок ко всему никаких тебе уроков, никаких дежурств по интернату. Захочешь — ложись на мягкий мох и хоть сутки валяйся. Захочешь — рыбу лови в зеленых озерах или уток стреляй, оленей паси. А под осень — объедайся голубикой да краснобокой морошкой.

Но вообще-то Саша и Миша даже на каникулах не любили валять дурака и слоняться без дела. Сегодня, например, с утра подменили взрослых пастухов и сейчас, сидя на склоне сопки, караулят стадо. Правда, слово «караулят» относится скорее к Мише. Выстругивая ножом копылья к нартам, Миша то и дело поглядывает вниз, в долину, где бродят, пощипывая мох, олени. Саша же уставился в книжку и уже который час не отрывает от нее глаз.

За долиной поднимается цепь холмов. На их вершинах здесь и там торчат чучела — набитые травой камлейки[8]. Чучело — верный помощник пастуха. Во-первых, оно отпугивает волка, во-вторых, пугает и оленей, мешая им перейти на ту сторону холмов.

— Вот и конец, — разочарованно говорит Саша, захлопывая книгу. — А дальше что?

— Как это — дальше? — не понимает Миша.

— Ну, где Павка сейчас, и Жухрай, и Тоня эта?

— Живут где-то, — неуверенно отвечает Миша.

— Где живут? — допытывается Саша.

— Где-где!.. — отмахивается от него Миша. — Мало ли где!

— Всегда так, — говорит Саша. — Как интересная книжка, так и без конца. Непонятные эти писатели: пишут «конец», а никакого конца нет. Я у Веры Ивановны спрошу, она, верно, знает.

— Еще бы, — соглашается Миша. И, показав рукой на холм, говорит: — Смотри, Белый совсем осмелел.

Высокий белый олень отбился от стада и медленно поднимался на сопку. За ним не спеша брела кучка разномастных оленей.

— Завернем? — предложил Миша.

— Да ну их, — поморщился Саша. — Куда они денутся! Давай лучше чаат бросать.

Подножье сопки было завалено камнями самой разнообразной формы.

Примостив на одном из них валявшиеся на земле оленьи рога, ребята начали набрасывать на них чаат. Они забегали с разных сторон, подзадоривали друг друга и громко ликовали, когда петли чаата, просвистев в воздухе, повисали на рогах.

Они так увлеклись этой извечной игрой чукотских мальчишек, что не заметили, как скатилось за сопки солнце и пришла смена — пастухи Кано и Анакуль.

— У нас все в порядке, — весело и шутливо рапортовал пастухам Саша. — Волков не видели, чучела выставили, дымокур разводили, и овод оленей не кусал. И вообще, они не ложились сегодня, целый день ходят и жуют, так что неголодные.

И как бы в подтверждение своих слов он обвел глазами долину. И тут же растерянно взглянул на Мишу:

— И-и-и, а Белый?

— Белого нет, — сказал Кано, одним взглядом охватив все стадо.

— За сопкой, наверно, — вспомнил Саша и потянул Мишу за руку: — Бежим!

Но за сопкой Белого не оказалось.

— Поди, до сотни оленей ушло за ним, — покачал головой пастух Анакуль и осуждающе посмотрел на ребят: — Как же вы это, а?

Понимая, что виноваты, Саша и Миша молчали.

— А мы завернем их сейчас, — сказал, наконец, Миша. — Все равно далеко не ушли.

— Конечно, завернем — поддержал его Саша. — По следу пойдем и догоним. Не пропали же они…

Вскоре оленьи следы привели их к неширокой речке. Темная вода у берега предупреждала, что речка глубокая. Миша срезал с куста тальника самую длинную ветку, попробовал глубину — ветка не достала дна.

— Вот и завернули! — опечалился Саша. — Придется ни с чем возвращаться.

Миша срезал еще одну ветку и, привязав ее к первой, опять принялся измерять глубину воды. Теперь ветка уперлась в дно.

— Неглубоко, — сказал он. — Разденемся и перейдем.

— Ничего себе — неглубоко! — недовольно фыркнул Саша и опустил в воду руку. — И холодная…

— Что ж ты, не пойдешь дальше? — нахмурился Миша.

— Почему, я бы пошел. Если бы не эта речка, я сколько хочешь шел бы, хоть сто дней, — начал было разглагольствовать Саша, но тревожный голос Миши остановил его.

— Медведь! — испуганно крикнул Миша, сбрасывая с себя кухлянку. — В воду! Раздевайся!

Саша даже не оглянулся, чтобы посмотреть, откуда несется на них медведь. Он сорвал с ног торбаса, сбросил брюки и малахай и кинулся за Мишей в воду.

Они уже достигли середины речки, когда Саша, держа в руках над головой одежду, наконец, догадался посмотреть назад: Медведя пока не было видно.

— Иди, иди, сейчас появится! — перехватив его взгляд, по-прежнему испуганно проговорил Миша.

Спустя несколько минут. Миша что есть мочи хохотал на берегу.

— Ох, разыграл! — говорил он. — Да какой медведь воды боится?

Поняв, что Миша хитростью заставил его перейти речку, Саша пробовал отшутиться.

— Подумаешь, разыграл! Может, я просто не подал виду! — не моргнув глазом, сказал Саша. — Не хватало еще медведя бояться. Что у меня ножа нет? Да я бы его знаешь как?..

И Саша пустился рассказывать, как бы он лихо расправился с медведем, если бы тот вздумал напасть на них. Даже если бы и не вздумал нападать, а только попался ему на дороге. Клочья бы летели от медведя. Косточек бы своих не собрал.

— Конечно, разве я не знаю, что ты храбрый, — как можно серьезнее сказал Миша, пряча в уголках губ смешинки, и спросил:

— Так пойдем дальше?

— А ты как? — спросил в свою очередь Саша.

— Я, как ты, — ответил Миша.

— Тогда пошли! — распорядился Саша.

Там, где начиналось кочковатое болото — немереное в ширину и длину, — оленьи следы неожиданно разошлись. Небольшое стадо раскололось на две части: одни олени пошли влево, другие — вправо.

— Что же делать? — озадаченно спросил Миша, разглядывая отпечатки копыт на земле.

Саша устало опустился на камень. Миша сел рядом, начал переобувать торбаса.

— Придется поворачивать — все равно не догоним. Столько прошли — и напрасно. Вон и дырка у тебя на пятке, — сочувственно сказал Саша и сунул свой палец в дырявый Мишин торбас. — Еще совсем разлезется. Лучше вернуться. Куда с такой дыркой?..

Но Миша не соглашался.

— За болотом мы их обязательно догоним, — сказал он, искусно залатав торбас жгутиком травы. — Дальше, чем за те сопки, они не пойдут. И расходиться нам не надо. Пойдем по следам, которых больше.

И они пошли по болоту. Миша впереди, Саша за ним. Саша был тоньше Миши, выше его, но не такой ловкий. Перепрыгивая с кочки на кочку, он нередко оступался и по колено проваливался в вязкую жижу. Торбаса промокли, в них чавкала вода. Потом Саше захотелось есть, да так сильно, что стало поташнивать. К счастью, на болоте росла морошка. Ягода еще не созрела, была жесткая и терпкая на вкус, но, увидев, что Миша часто наклоняется за ней, Саша тоже стал срывать и есть морошку, пока не наелся.

Но даже это необозримое болото имело конец. Когда они очутились в сухой, травянистой долине, начиналось утро.

Они так устали, что решили немного поспать.

— Только сначала позавтракаем, — сказал Миша и вытащил из-за пазухи свой малахай, в котором была морошка.

Саша с отвращением посмотрел на ягоды и скривился.

— Ты чего? — спросил Миша. — Ешь, она почти спелая. — Миша с аппетитом уплетал незрелую морошку, а Саша только изредка кидал в рот ягоды, казавшиеся ему теперь кислыми и противными.

Спали они недолго. Проснувшись, Саша первым делом спросил:

— А теперь куда? Дальше?

— Ага, — сказал Миша. — Чуть поищем в сопках, а как нету — домой.

До сопок было километров тридцать.

Саша уныло спросил.

— Ты есть хочешь?

— Ага, — кивнул Миша.

— И я. Как же туда пойдем?

— А как же Павка Корчагин голодал? — спросил в свою очередь Миша. — Ты ведь только читал про это.

— Когда это он голодал? — изумился Саша.

— Когда! А когда белых разбили, еды не было, а они дрова для паровоза пилили. Читал, называется!

— Так то когда было! Тогда революция шла. И что он, Павка, за оленями гонялся, что ли?

— А может, и погнался, если бы надо было. Но если ты не хочешь, не ходи, я один могу.

— Ты как старик Кергин, не понимаешь, когда я в шутку говорю, — ответил Саша.

И он проворно подхватился и решительно направился к сопкам.

Теперь они шли по-другому: Саша впереди, Миша за ним. Шли и молчали.

Первым заговорил Саша, и не заговорил, а закричал:

— Сошлись! Миша, скорей, следы сошлись!..

Трава на том месте, где стоял Саша, была вкруговую выбита копытами. Оленьи следы подходили сюда с двух сторон: с той, откуда пришли ребята, и с боку, но тоже от болота. На траве валялись клочья шерсти…

— Бились здесь, — сказал Саша. — Сошлись и бились, а потом вместе пошли.

Миша потрогал рукой примятую копытами землю, каплю засохшей крови на траве.

— Часа три прошло, как дрались, — определил он. — Если б мы не спали…

Подъем на сопку был тяжелый. Сыпучая щебенка уплывала из-под ног и тащила вниз. Помогали массивные камни, как наросты, торчавшие на склоне. Цепляясь за них, можно было подниматься выше. Почти у самой вершины Мишины руки неожиданно соскользнули с камня, острый камень глубоко порезал правую ладонь. Кровь сразу пропитала носовой платок. Глядя, как он морщится от боли, Саша не выдержал и сказал:

— Ты меня Павкой попрекал, а теперь, верно, сам не рад. Этот Белый прямо к Ледовитому океану идет. Еще день походим — как раз на берег выйдем. А нужен он нам!

— Ни к какому не к Ледовитому, — ответил Миша. — Вот доберемся до вершины и увидим их.

— А как не увидим, тогда зачем шли?

— Зачем, зачем! — рассердился Миша.

Он хотел сказать еще что-то и не сказал, потому что Саша вдруг заплакал.

— Не плачь, Саша, ну не плачь, — уговаривал его растерявшийся Миша. — Давай так: если не увидим их, сразу спустимся, поймаем евражку, и домой. Тымкилен, когда заблудился, тоже евражек ел…

Саша нехотя поднялся и, все еще всхлипывая, поплелся за Мишей.

С вершины сопки оленей они не увидели. В километре от них, строго на север, ручей, казавшийся с высоты тоненькой ниточкой, поворачивал и скрывался за соседней сопкой — более крутой и более высокой, чем та, на которой они находились.

— Надо возвращаться, — сказал Миша. — Мы не найдем их.

По гребню сопки они пошли назад. И вдруг оба остановились. По другую сторону сопки лежала поросшая разнотравьем ложбина. По ней в сторону открытой тундры медленно брели олени.

— Ура! — заорал Саша. — Они возвращаются в тундру! Ура!..

Миша сложил трубочкой ладони и громко позвал:

— Крр, крр-ро, крр-ро!..

Белый олень остановился, повернул к сопке голову.

— Вот видишь! — радостно вскрикнул Саша. Потом, погрустнев, добавил: — А послушал бы, что я говорил, так и не нашли бы их.

— А что ты говорил? — притворно удивился Миша.

— А что искать не надо, назад тебя звал, ревел даже…

— Ну так что, все равно вместе нашли, — рассудил Миша.

Они проворно стали спускаться с сопки. И, конечно, не подозревали, что на их поиски вышли из бригады пастухи, что они идут по их следам и вот-вот их встретят.

Первый пионер

Ужин окончен. Костер потушен. Вход в палатку плотно закрыт, и в нее совсем не проникает свет белой ночи. Длинный переход по тундре утомил ребят. Они тихонечко лежат на оленьих шкурах и слушают, как где-то внизу бьет в скалистый берег холодное море.

Но тишина в палатке коротка. Вот уже Митя Номынкау толкает своего соседа, Васю Седова, и шепотом спрашивает:

— Не спишь?

— Нет…

— И я…

Вася поворачивается к Мите, поправляет рюкзак под головой. Вася здорово устал сегодня, потому что всю дорогу тащил на плечах тяжелый груз — позвоночник моржа, который нашел на песчаной отмели. Он решил, что эта штука пригодится для уголка юного натуралиста. У Васи ноет спина, болит поясница, но спать ему все равно не хочется.

Две подружки из седьмого «Б», две Гали — Соколова и Чайвына о чем-то шепчутся в другом конце палатки.

Вдруг ветер донес из низины протяжный вой.

— Что это? — тревожно спрашивает Галя Соколова.

— Наверно, волк, — спокойно отвечает лесник Андрей Тантикин, который возглавляет группу юных натуралистов. И строго приказывает: — Все, ребята, спать! Завтра рано подниматься.

— Не хочется, — не соглашается Галя Соколова.

— И мне не хочется, — поддерживает ее подружка.

— Да никому не хочется! — говорит за всех Вася и просит Андрея: — Расскажи что-нибудь интересное.

— Про страшное, — требует Галя Соколова.

— Не надо про страшное!.. — хором протестуют ребята.

Понимая, что теперь ребята все равно не отстанут, Андрей сдается.

— Ладно, — говорит он, — расскажу вам про одного мальчика эскимоса.

В палатке начинается короткая возня: каждый устраивается поудобнее. Потом сразу стало тихо.

— Было это давным-давно, еще в те времена, когда шхуны белых купцов с Аляски свободно приходили к нам на Чукотку, — начинает Андрей тоном сказки. — Вот тогда-то жил да проживал один охотник, звали его Итты. Яранга его на самом берегу Ледовитого океана стояла. Итты был молодой охотник, и такой сильный и ловкий, что чаще других приносил в стойбище мясо и шкуры зверя. Но как ни старался Итты, его семья все равно жила голодно, потому что большую часть добычи он отдавал хозяину стойбища — богатому Инеу. Иначе Инеу не дал бы ему ни оленьих шкур для одежды, ни патронов для охоты.

Однажды Итты убил большого моржа. Убил, поделил на равные части мясо и раздал всем людям стойбища. Жена Итты понесла Инеу его долю мяса. Но Инеу этого было мало.

— Пусть отдаст мне половину добычи, — сказал он жене Итты и прогнал ее из яранги.

Тогда Итты сам понес Инеу мясо.

— Я разделил все мясо охотникам, потому что они голодают, — сказал Итты. — В другой раз я принесу тебе больше.

Увидев, что это тот же самый кусок мяса, Инеу рассвирепел.

— Вон! — закричал он Итты. — Пороху и патронов больше не получишь! Я посмотрю, как ты будешь охотиться! Может, тогда научишься уважать хозяина!

Много раз приходил после этого Итты к Инеу, просил у него патронов, а Инеу все прогонял его. Наконец, надоело Итты унижаться. Наточил он получше свой охотничий нож и пошел с этим ножом в торосы. Долго ли, коротко ли бродил он в торосах — никто не знает, но когда вернулся, люди всего стойбища сошлись в его ярангу есть свежую медвежатину. Через несколько дней Итты снова ушел в торосы и снова принес тушу белого медведя.

Но вот пригрело солнышко, стал таять лед в океане, и по разводьям подошла к стойбищу шхуна белого купца с Аляски. Купец поставил палатку возле яранги Инеу и повел с ним торговлю. На чай, табак и патроны менял купец у Инеу шкурки песцов и красных лисиц. Ни один охотник не мог отнести свой товар прямо купцу. Инеу следил за охотниками, забирал у них пушнину, а платил куда меньше, чем получал за нее от купца. Американец обманывал Инеу, а Инеу — охотников.

Как-то раз пришел купец в ярангу к Итты и говорит ему:

— Я слышал, у тебя есть шкуры белого медведя, не пробитые пулями. Покажи мне.

Итты достал из полога белую шкуру и разостлал ее на земле. Шкура была так велика, что едва вмещалась в яранге.

— Такого медведя ты убил ножом? — удивился купец.

— Да, — сказал Итты, — одним ножом.

— Ты смелый охотник, — похвалил его купец. — Если ты принесешь мне десять таких шкур, я дам тебе столько патронов, чая и муки, сколько сможешь унести. Моя шхуна простоит здесь две недели, так что торопись…

У берега лед еще лежал крепкий, торосистый, и Итты пошел на охоту. Но на этот раз он взял с собой и сына Ателькуна. Сыну было всего двенадцать лет, но Итты считал, что ему пора начинать самому добывать себе пищу.

Прошло десять дней. И вот Итты отнес купцу десять белых, как снег, медвежьих шкур, не пробитых пулями. В то время в палатке купца сидел Инеу, попивал чай вприкуску.

Купец долго рассматривал каждую шкуру, потом сказал, кивнув на Инеу.

— Завтра он отдаст тебе все, что я обещал. А теперь иди.

Назавтра Итты пошел к Инеу за расчетом. Он удивился, не увидев возле яранги палатки купца. Посмотрел на море — шхуны на рейде тоже не было.

— Нет его, в тундру уехал, — ответила Итты жена Инеу. — Да он тебе ничего и не даст. У купца надо было брать.

Печальный шел домой Итты. А войдя в свою ярангу, увидел незнакомых людей. Сперва он подумал, что приехали новые купцы, но когда один из них, тоже эскимос, у которого на лице был шрам от медвежьих когтей, заговорил с ним, он понял, что люди эти такие же, как и он, охотники. Эскимос со шрамом задавал странные вопросы: сколько оленей у Инеу и сколько у Итты, сколько муки и пороха у Инеу и сколько у Итты? Потом попросил Итты, чтобы тот созвал в ярангу всех охотников стойбища.

Вскоре стойбище облетела удивительная весть: в тундру пришла новая власть, она заберет у Инеу все товары и раздаст всем охотникам.

Уезжая, незнакомые люди обещали скоро вернуться и все сделать так, как они говорили.

Но не успели они отъехать за сопки, как в стойбище вернулся Инеу. Он тоже созвал в свою ярангу всех мужчин.

— Не верьте этим людям, они хуже полярных волков, — сказал он. — Если они опять придут к нам, то убьют всех нас, а наших жен увезут с собой. Я дам вам патроны и порох. Этих людей надо встретить огнем.

— Неправда! — крикнул Итты. — Люди, которые приезжали, сказали правду. Ты обманываешь нас! Мы больше тебе не верим!

— Ты обиделся потому, что я не рассчитался с тобой, — ласково сказал ему Инеу. — Но ведь я уезжал в тундру. Сейчас ты получишь все, что обещал купец. А если завтра принесешь мне такую шкуру, я заплачу тебе больше, чем стоят все десять шкур.

И Инеу вправду дал Итты много чая, муки и патронов. Поверил Итты Инеу и на другой день пошел в торосы добывать ему шкуру. Но больше в стойбище он не вернулся. Его ждали три дня, потом все поняли, что Итты погиб. Только сын его Ателькун не хотел этому верить. Он сам отправился искать отца и нашел его мертвым в торосах. Ателькун прибежал в стойбище и, обливаясь слезами, стал просить у Инеу упряжку.

— Зачем тебе упряжка? — ласково спросил Инеу.

— Отец лежит в торосах, его надо скорее забрать.

— Мне очень жалко твоего отца, — сказал Инеу и вытер ладонью заслезившиеся узкие глаза. — Но он сам виноват. Я дал ему патроны. Зачем он пошел в торосы без ружья?

— Но ты хотел, чтоб он убил медведя ножом и принес тебе шкуру, — сказал Ателькун.

— Я этого не хотел, — вздохнул Инеу и добавил: — И у меня нет свободной упряжки. Все мои упряжки заняты.

Ателькун вышел из яранги и остановился, не зная, что же делать. И вдруг услышал голос Инеу в яранге.

— Ты стрелял в спину? — спрашивал Инеу у своего взрослого сына.

— Нет, сбоку, — ответил тот. — Но я не смотрел, куда попала пуля. Он сразу упал.

— Хорошо, — сказал Инеу. — Пусть теперь лежит, пока не сожрут волки.

— А если узнают, кто убил? — спросил сын.

— Когда узнают, мы уже будем в Ледяной долине. Потом перейдем на Аляску.

«Так вот почему не вернулся отец! — екнуло сердце у Ателькуна. — А теперь они хотят удрать к белым купцам!»

Он вспомнил, что говорил отец о людях, которые к ним приезжали. Они живут в большом стойбище. Туда можно попасть, если все время ехать прямо на Голубую звезду.

Ателькун побежал к старику Какле. Отец очень любил Каклю и рассказывал, что когда-то он был самым лучшим охотником в стойбище.

Теперь же Какля редко выходил из яранги, а больше спал в своем пологе, завернувшись в теплые шкуры.

— Дай мне твои нарты, Какля, — попросил старика Ателькун. — Мне очень нужно.

— Возьми, — ответил старик, выглядывая из полога. — Но они старые, могут рассыпаться в дороге, я давно не ездил на них.

— Я поеду осторожно, — ответил Ателькун.

Голубая звезда зажглась, когда упряжка Ателькуна во весь дух неслась по тундре. Собак не приходилось понукать. Они словно чувствовали тревогу Ателькуна и мчались, как ветер.

Ателькун ехал всю ночь и весь следующий день и наконец попал в большое стойбище. Он остановил собак и стал спрашивать у каждого прохожего, где найти эскимоса со шрамом на лице. Люди удивленно смотрели на мальчика, пожимали плечами и уходили своей дорогой. Но одна женщина взяла Ателькуна за руку и повела с собой. Они пришли в необычную, каменную высокую ярангу, и Ателькун увидел того, кого искал.

— К вам, Иван Иванович, — сказала женщина, подведя Ателькуна к столу, за которым сидел эскимос со шрамом.

Не прошло и часа, как Ателькун возвращался в свое стойбище. На нартах, позади него, сидел Иван Иванович. Шестеро милиционеров ехали на трех других нартах.

До стойбища осталось не больше десяти километров. Дорога шла по замерзшей еще лагуне. Утомленные собаки начали сдавать. И тут случилось то, о чем предупреждал старик Какля: нарты, не выдержав тяжести двух седоков, треснули.

Полозья разошлись в сторону, и Ателькун с Иваном Ивановичем очутились на льду. Собаки галопом понеслись вперед, волоча за собой поломанные нарты.

Дальше пришлось идти пешком. Ателькун так торопился, что Иван Иванович не поспевал за ним.

— Куда спешишь? — говорил Иван Иванович. — Там уже наша милиция, Инеу никуда не убежит…

Когда они пришли в стойбище, Инеу и его сын были уже арестованы. Два милиционера уже отправились на розыски отца Инеу.

Ну, а летом в стойбище приехала Зоя Викторовна Прядкина, та самая женщина, которая встретила когда-то на улице Ателькуна и привела его к Ивану Ивановичу. В стойбище открылась школа, и Зоя Викторовна стала учить ребят грамоте. Лучше всех у нее учился Ателькун, а когда стали принимать в пионеры, его приняли первым.

— Все это было давным-давно, ребята, когда ни меня, ни вас не было на свете, — закончил свой рассказ Андрей.

В эту ночь в палатке долго не спали. Каждый думал о мальчике, историю которого рассказал Андрей. И когда обе Гали снова зашептались, все услышали, о чем они говорят.

— Это было в нашей тундре, — сказала Галя Чайвына. — Итты — дед, а мальчик Ателькун — отец Андрея.

— Неужели? — не поверила Галя Соколова.

— Мне рассказывала мама, она тоже жила в том стойбище, — шепотом ответила Галя Чайвына.

Четыре письма

Вчера Федя Морозов вернулся из пионерского лагеря домой.

— Есть письма от Гриши? — первым делом спросил он, переступив порог.

Мама покачала головой: нет, писем от Гриши не приходило.

Федя опечалился. Неужели Гриша забыл его? А ведь они договаривались, они даже клятву такую дали: никогда и ни за что не забывать друг друга. И вот, пожалуйста, — за все лето ни одного письма! А еще вместе на одной парте сидели, спичечные коробки и марки вместе собирали! И дружили не год, не два, а целых шесть лет, пока Гришин отец не окончил свою сельскохозяйственную академию и не вздумал ни с того ни с сего уехать на эту самую Чукотку. Правда, случилось это не так уж давно, всего полгода назад, и три письма Гриша все-таки написал. Но почему же теперь он молчит?..

Феде стало до того обидно, в глазах так защипало, что если бы рядом не было мамы с папой, он, чего доброго, не удержался бы и заревел как последний маменькин сыночек.

Так было вчера. А сегодня днем, когда мама с папой были на работе, почтальон вместе с газетами опустил в ящик письмо. Федя подпрыгнул от радости, увидев на конверте знакомый почерк. Он бросил на тахту газеты и побежал в свою комнату. Но вскрывать конверт не торопился. Сперва он хорошенько прощупал его и остался доволен: письмо толстое, значит, написано много. Потом он выдвинул ящик стола, достал из него три пухлых распечатанных конверта с жирными штемпелями в уголках. Потом снял со шкафа свернутую трубкой большую карту, раскатал ее на полу, разложил на карте письма, именно в том месте, где находился Чукотский полуостров, лег на живот и стал читать письма, начав с того, которое пришло самым первым и которое он знал почти наизусть.

Вот оно, первое письмо:

Федя отложил это письмо в сторонку, взял другое и стал его перечитывать:

Федя спрятал письмо в конверт и с грустью посмотрел на коричневатый, крошечный выступ на карте. Где-то здесь, на этом мысе, на этом кусочке земли у Ледовитого океана живут мальчишки, которые запросто дарят друг другу настоящие ружья и запросто попадают в самую незаметную цель…

Федя вздохнул и взялся за третье письмо.

Подперев щеку кулаком, Федя задумчиво смотрел на карту. Вот он, берег Чукотского моря. Но что может рассказать об этом береге карта? А Гриша, наверно, бродит сейчас где-то там со своим классом. Счастливый человек! Уж лучше бы его, Феди, отец тоже кончил сельскохозяйственную академию, чем автодорожный институт…

Федя снова вздохнул и взял четвертое письмо — то, что пришло сегодня. Он осторожно вскрыл конверт, достал из него исписанные листы, распрямил их и стал читать:

Федя еще раз перечитал от строчки до строчки письмо, посмотрел на карту. Где-то здесь, на самом кончике коричневатого мыска, на самом берегу Чукотского моря находится село Каменная Земля. Где-то здесь, на этом мыске, у этого моря ходил со своим классом Гриша. Где-то там нашли они захоронение с амулетами и каменными стрелами… Далековато от Москвы до Каменной Земли. Нет, не далековато — просто далеко, даже очень далеко. И если уж так случилось, что его, Федин, отец выбрал не тот институт… Впрочем, отец есть отец, а он есть он. И он, Федя, обязательно, ну просто во что бы то ни стало побывает в селе со странным названием Каменная Земля. Пусть не сейчас, пусть позже, через несколько лет. Может, через пять, может даже через десять, только он обязательно туда поедет — на эту самую Чукотку…

Сейчас он сядет за стол и напишет об этом Грише.

Полосатик

Все началось с того, что сперва его не было.

Но даже когда его не было, ему было тепло. Правда, тогда он ничего не видел и не понимал — просто лежал в тепле. Вокруг было черным-черно, и он ни о чем не думал. Да и как он мог думать, если его еще не было?

Потом ему стало очень холодно, в глаза ударил яркий свет, он поскорей закрыл их и понял, что он родился. Кто-то взял его на руки и засмеялся:

— Ай, какой! С полосками!.. Пиши этого Полосатика в тетрадь, будет сорок пятый сегодня.

И тот, который смеялся, положил его на снег. Ему стало еще холоднее, он подумал, что сейчас замерзнет и его опять не станет. Но в это время тот, который смеялся, сердито сказал:

— Ну, ты, принимай своего сына!

Тот, который смеялся, а потом рассердился, протащил его немного по снегу, и он очутился возле своей матери. Она тоже лежала на снегу, поджав под себя ноги, и тихонько стонала. Тот, который рассердился, разжал его колотившиеся зубы и сунул ему в рот что-то мягкое и теплое. Он хотел вытолкнуть это мягкое изо рта, нечаянно придавил его губами, и из него полилась очень вкусная жидкость, которая сразу ему понравилась.

— Повернись, повернись, — уже ласково сказал его матери тот, который смеялся.

Его мать, постанывая, тихонько повернулась и осторожно накрыла его своим брюхом. И он снова погрузился в теплую черноту, и стало так, как было тогда, когда он еще не родился.

Так они лежали весь день и всю ночь на снегу — он и его мать. Она постанывала, ворочалась, укрывала его своим опустевшим, обвислым животом, а он все время мял губами ее сосок и глотал вкусную жидкость.

Потом наступило утро, и пришел его отец.

— Это твой отец, — сказала ему мать. — Он самый сильный олень, он вожак стада.

Она перестала стонать, приподнялась на передние колени, а задним коленом затолкала его в спину, заставляя отпустить сосок и посмотреть на отца. Он заворочался под ее брюхом, высунул на воздух голову и увидел отца. Отец стоял на четырех крепких ногах, покрытых густой белой шерстью, и весь он был белый-белый, как снег, с огромными рогами, с длинной белой бородой, а на шее у него висел колокольчик. Был он в самом деле крепкий и большой, его отец. Он подошел к его матери, лизнул ее в ухо, и она снова положила на снег голову, отяжеленную рогами, а отец стал разгребать копытом снег. Он ударял широким копытом по задубелому насту и отбрасывал снег в сторону. При этом голова его вздрагивала и колокольчик на шее приговаривал: «дзынь-динь, дзынь-динь».

Так отец разгреб в снегу небольшую ямку, на дне которой зеленел ягель. Мать свесила в ямку голову и стала медленно жевать ягель, а отец постоял еще немного, глядя, как она ест, и ушел от них, позванивая колокольчиком.

И как только ушел, возле них очутился тот, который вчера смеялся и сердился. Он нисколько не походил на отца, у него не было рогов, не было шерсти и было всего две ноги.

— Ну, как твое дело, Рыжуха? — весело спросил он его мать.

Она тихонько простонала в ответ, а олененок испугался громкого голоса и спрятал голову под брюхо матери. Но мать легонько толкнула его коленом и сказала, чтоб он не боялся: это пришел Человек, зовут его Пастух, и он хороший. Тогда он приободрился, высунул голову и стал разглядывать Пастуха. Но тут подбежал другой Пастух, только очень маленький, и закричал:

— Папа, папа, покажи Полосатика!

— Разве сам не видишь? — ответил большой Пастух.

— Правда, правда! Одна белая полоска, другая рыжая… Полосатик, Полосатик! — закричал маленький Пастух, толкая ему в губы какой-то твердый, белый квадратик.

Олененок задрожал от страха, напуганный этим криком, но мать снова толкнула его и сказала, чтоб он не боялся: маленького Человека зовут Мальчик, он тоже хороший, и он дает ему вкусную еду, которая называется сахар. Еду надо взять в рот и съесть. И хотя ему было страшно открывать рот, он все-таки разжал губы. Твердый, шершавый квадратик лег ему на язык, сразу же больно царапнул нёбо, потом застрял в горле, и Полосатик так закашлялся, что из глаз потекли слезы.

— Папа, папа, он заплакал! — закричал Мальчик. — Полосатик, Полосатик!.. — Мальчик ухватил его за шею и стал вытаскивать из-под теплого брюха матери.

— Бросай, бросай! — прикрикнул на Мальчика Пастух. — Он совсем слабый. Пускай лежит.

Мальчик сразу же отпустил Полосатика, и тот быстренько спрятался в снежную ямку, которая образовалась от его лежания под брюхом матери.

Когда Мальчик с Пастухом ушли, вернулся отец. «Дзынь-динь, дзынь-динь», — приговаривал колокольчик, когда отец наклонял тяжелую голову с огромными рогами, чтоб лизнуть мать, или когда расшвыривал копытом снег, расширяя ямку, где зеленел ягель. На Полосатика отец не обращал никакого внимания, даже не глядел в его сторону, но это нисколько не обижало его. Он был доволен, что мать не толкает его коленом, не требует, чтоб он высовывал на холод нос и смотрел на отца, и тихонько лежал в своем снежном ложе, согретый ее большим телом, и с наслаждением посасывал тепловатую вкусную жидкость.

Наступила ночь, Полосатик уснул. А утром его разбудила мать. Она стояла над ним, опустившись на передние колени, тыкалась в него носом и губами и просила, чтоб он поднялся и посмотрел на место, где родился и где они живут. Когда он вставал, у него сильно дрожали ноги, голова болталась и тянула вниз, но мать поднималась вместе с ним, подставив ему свой бок и поддерживая его под шею широкой щекой.

И он не упал, а благополучно встал, даже сделал несколько шатких шажков и замер, привалясь к груди матери. И удивился всему, что вдруг увидел.

А увидел он узкую долину, высокие сопки кругом, три палатки, дымившие трубами, много снега и много-много оленей, олених и оленят. Если не считать их окраски, то все олени были похожи на его отца, только ни у кого из них не было таких больших рогов и колокольчиков на шее, все оленихи были похожи на его мать, только никто из них не имел такой ярко-рыжей шерсти, а все оленята были малы, и у них были тонкие противные ноги.

Они стояли рядышком — он и его мать. Она облизывала языком его спину, лоб, щеки и рассказывала ему, что начинается весна, уже наступил апрель, скоро стает снег, зазеленеют сопки и деревья, будет много солнца, ягеля, тепла. Она говорила ему, чтоб он запомнил эту долину: и она сама, и его отец тоже родились здесь, среди этих сопок их родина, каждый год в апреле их стадо приходит сюда и здесь рождаются новые дети. Но скоро, говорила она, они уйдут отсюда, потому что в долине осталось мало ягеля, а без ягеля они не могут жить.

— Эй, эй! Зови ветеринара сюда! Важенке одной помочь нужно, — закричал на всю долину чей-то голос.

Прямо на них бежал Пастух, но не тот, что приходил с Мальчиком, а совсем другой. Он бежал, щелкая кнутом по снегу, страшным голосом орал:

— Эй, эй!.. Холера в бок!..

Полосатик снова испугался крика и пощелкивания кнута, задрожал, закачался на тонких ногах и плотнее прижался к матери. Пастух пронесся мимо них, а мать стала объяснять Полосатику, что никогда не следует бояться Человека, бояться надо только волка и росомаху и поскорей удирать от них, чтоб, не дай бог, не попасть им в зубы. Зная, что он еще не представляет, какой из себя волк, она попыталась голосом изобразить, как он воет, но у нее ничего не получилось — вместо воя из горла вырвалось какое-то булькание. Тогда она сказала, что волки похожи на собак, и показала ему на собак, мирно бродивших возле палаток. И тут же объяснила, что собак не следует бояться.

Дни побежали быстро, и каждый новый день приносил Полосатику что-то очень интересное. К нему все время прибегал Мальчик.

— Полосатик, Полосатик! — кричал ему издали Мальчик. — Угадай, что дам?

Он уже не боялся Мальчика, смело шел ему навстречу и вытягивал губы, наперед зная, что Мальчик несет ему сахар, или галету, или сгущенное молоко в голубой баночке, которую прячет за спиной.

— На, Полосатик, на! — говорил Мальчик, угощая его чем-нибудь вкусным.

Мальчик нравился Полосатику. У него были странные, совсем узкие глаза, смешно приплюснутый носик и очень теплые руки, которыми он, скинув рукавички, чесал Полосатика за ушами.

Мальчик любил сидеть на спине у Полосатика, но для этого Полосатику нужно было прилечь на снег.

— Ложись, ложись! — говорил Мальчик, обхватывая его руками за шею.

Полосатик подгибал ноги, опускался на снег, и Мальчик быстро взбирался на него верхом. Полосатику нелегко было держать Мальчика. Иногда Мальчик больно пинал его ногами в бока, особенно, когда кричал: «Хо-хо, поехали!», но он терпел, чтоб не обидеть Мальчика.

Правда, подняться на ноги, держа на себе Мальчика, Полосатик не мог, у него не хватало сил, потому он смирно лежал, а Мальчик подпрыгивал на его спине и кричал: «Хо-хо, поехали!».

Но однажды Мальчик все-таки потребовал, чтоб он встал. Начал дергать его за уши, молотить по спине кулачками и кричать: «Вставай, вставай!». Полосатик собрался с духом, поднатужился и удачно поднялся на полусогнутых ногах. «Хо-хо!» — радовался Мальчик. И все же он не устоял, они упали вместе с Мальчиком и раскатились в разные стороны. Мальчик громко заплакал и побежал к палаткам, а Полосатик остался лежать на снегу, ожидая, когда перестанет болеть подкосившаяся нога.

Вскоре опять прибежал Мальчик.

— Полосатик, Полосатик, смотри, что дам! — говорил ему Мальчик, садясь возле него на снег. — Сахар дам! Бери сахар, больше не будем верхом ездить.

Иногда с Мальчиком приходил Пастух, тот, что первый назвал его Полосатиком. Пастух трепал его рукой по шее, весело спрашивал:

— Как твои дела, Полосатик? Растем понемногу?

Этот Пастух тоже нравился Полосатику. У него были такие же, как у Мальчика, узкие глаза и такие же теплые руки.

Но больше всех Полосатику нравились его отец и мать. Он уже понимал, что его мать — самая красивая олениха, а отец — самый сильный олень, и гордился этим.

Однажды был такой случай. Когда отец отправился по каким-то своим делам, к ним подошел незнакомый олень. С виду он был такой же крепкий, как отец, носил такие же тяжелые рога и колокольчик на шее. Только шерсть у него была черная и чересчур лохматая на ногах.

Полосатик видел, как черный олень, такой важный и надутый, подошел к матери и лизнул ее в нос. Мать отвернулась от него, но черный снова лизнул ее. Он вытянул шею и уже хотел обнять ее своей шеей, но тут вернулся отец, и началась драка. Отец и черный олень выбросили вперед рога и стали драться рогами. Рога сильно стучали, а колокольчики все время вызванивали «дзынь-динь, дзынь-динь». Потом рога их спутались, зацепились друг за дружку, так, что они уже не могли их разнять.

Отец начал крепко мотать головой и теснить рогами черного оленя. Тот пятился назад, стараясь выдернуть и спасти свои рога. Ему это удалось, и он, спотыкаясь, побежал прочь, а отец вернулся к матери и сам обнял ее своей сильной бородатой шеей.

Полосатику понравилось, как дрался отец. И когда на другой день возле них опять появился черный олень и лизнул его мать, Полосатик подбежал и с разгону ткнулся ему в бок. Черный подпрыгнул с испугу, хотел боднуть рогом Полосатика, но тот успел вовремя отскочить. А черный разозлился, надулся и ушел.

Вот так и жил Полосатик в долине среди сопок, и жить в общем-то было весело. У него был самый сильный отец, самая красивая мать, был Мальчик с теплыми руками и целая куча друзей — молодых олешков. С олешками он бегал по долине, они толкались боками, меряясь силой, а иногда он даже норовил боднуть их своим безрогим лбом.

Еще веселее стало, когда появилось солнце. За две недели, что он родился, оно еще ни разу не выходило. И вдруг сверху полилось что-то желтое и колючее, у Полосатика защипало в глазах, и он сразу ослеп. Он немножко испугался, но мать, успокоила его, сказав, что это солнце, все давно его ждут и теперь совсем мало осталось до лета. И еще сказала, что это пока не настоящее солнце — настоящее загорится, когда с неба уйдут все облака, даже самые тоненькие, вот тогда они, наверно, и покинут долину.

Полосатик быстро привык к солнцу и, бегая по долине, часто задирал голову, чтоб узнать, скоро ли оно станет настоящим.

И вот началось настоящее солнце. Полосатик проснулся раньше всех и увидел его за далекой-далекой сопкой. Оно было круглое, над ним горел костер, похожий на костры, какие пастухи разводят на ночь на снегу, чтоб теплее было оленям, а сопка, над которой оно висело, была желтая-желтая. Полосатик подхватился на ноги и побежал к солнцу.

Он долго бежал по сопкам, по ложбинам, а солнце шло ему навстречу. В одном лесу оно распалось на много маленьких солнышек, желтыми кружочками повисло на заснеженных деревьях, рассыпалось по снегу меж стволами. Полосатик стал гоняться за желтыми кружочками, подпрыгивал, норовя губами сорвать их с веток. Кружочки убегали от него, тоже подпрыгивали, качались на ветках, и с веток на него сыпался снег.

Полосатик отряхивался, снова ловил губами кружочки, выковыривал их копытцем из снега. Он так увлекся этим, что не заметил, как подкрался вечер. Солнца в лесу не стало, Полосатику захотелось есть, и он побежал домой.

Уже совсем потемнело, когда он вернулся в долину. Но в долине никого не было. Он увидел изрытый копытами снег, котышки замерзшего помета и темные круги протаявшей земли в том месте, где стояли палатки. Сперва Полосатик растерялся, не зная, что делать, но потом сообразил, что надо бежать по следу. И кинулся во весь дух догонять стадо.

Так он бежал час, другой и третий. Стало совсем темно. Сверху ему ничего не светило — ни звезды, ни луна. В темноте он не видел следов, но воздух удерживал запах шедшего впереди стада, и запах верно указывал ему дорогу. Если бы он весь день не пробегал в сопках и тайге, ловя солнце, и не поизрасходовал силы, то, наверно, скорее догнал бы стадо.

Теперь же он не мог быстро бежать, задыхался и часто переходил на шаг. Но запах, который он все время ловил ноздрями, становился гуще и острее, и Полосатик с радостью думал, что до стада уже совсем близко, он вот-вот настигнет его.

И как раз тогда начало твориться страшное. Откуда-то взялся ветер, стал толкать Полосатика в грудь и бить по ногам. А потом вдруг что-то непонятное произошло со снегом. Снег стал отрываться от земли, хлестал его по глазам, набивался в рот и в нос. Полосатик никогда еще не видел пурги и не представлял, какая она злая. Все завыло вокруг него, закричало, застонало. Ветер и снег вместе накинулись на Полосатика, сбили его с ног. Он покатился по земле и оказался в какой-то неглубокой жесткой яме. Но и в этой яме пурга продолжала стегать его по телу и голове.

«Сейчас я умру, — с ужасом подумал Полосатик. — И меня не найдут».

Но он не умер.

…Пришло лето, вокруг все стало таким, как рассказывала ему когда-то мать-олениха. В небе было много солнца, а на земле много ягеля, всяких вкусных листьев и очень много тепла. Полосатик жил в тайге и ничуть не горевал, что он одинок, потому что в тайге невозможно быть одиноким. Правда, теперь у него не было матери-оленихи, отца-оленя, Мальчика и Пастухов, зато было много знакомых зайцев, белок и птиц, а главное, у него были Лeхa, Андрей, Мишка, Борька, Стась и Санька. Каждый из них был Человек, но звали их уже не Пастухами, а Геологами. Если на буровую забредали какие-нибудь незнакомцы, то они еще издали кричали:

— Эй, Геологи, принимай гостей!

Или:

— Привет Геологам! Ишь куда забрались, черти таежные!

На буровую Полосатик попал случайно. Бежал как-то по тайге, щипал душистый ягель, втягивал ноздрями смолистый запах лиственниц, не рискуя близко совать нос к пахнущим колючим иглам, перепрыгивал через поваленные старостью усохшие деревья и вдруг услышал странные голоса. Глухой голос кричал: «гуп-гуп-гуп», а тоненький подкрикивал: «трр-трр-р-трр-р». Он решил поглядеть, что это такое. Подбежал и видит: стоят две будки, в низенькой будке тытыркает какой-то мотор, в высокой — ходит вверх-вниз и гупает большой цилиндр, а из него торчит очень высокая труба. Полосатик побольше высунулся из кустарника и увидел еще более интересные вещи. Под старой лиственницей стояла большая палатка, точь-в-точь такая, в какой жили Пастухи, а на земле, возле длинных труб и возле костра валялось много голубых баночек, в каких Мальчик приносил ему когда-то сгущенное молоко. Поглядев на все это, Полосатик уже собрался уйти, как вдруг из будки вышел Человек и пошагал к костру. Он был совсем такой же, как Пастухи, только лицо у него было не коричневое, а белое, глаза не узкие, а круглые. Вдруг Человек крикнул:

— Братва, глянь, кто притопал!

Из будки выскочили еще два Человека, а из палатки — сразу трое. И все обрадовались, увидев его.

— Ты скажи какой — рыжий и с белыми полосками!.. Гляди, гляди — стоит и смотрит! Полосатик, топай сюда! — говорили они и звали его.

— Леха, тащи ему сахар!

— Давай к нам, Полосатик, не дрейфь!

Полосатик вспомнил, как мать-олениха учила его в детстве не бояться Человека, и вышел из кустарника, протянул губы к белому кусочку сахара.

— Мать честная, сахар жует!.. Тащи еще! Сгущенку тащи! — шумели Геологи. — Давай, Полосатик, кормись, не стесняйся!

Полосатик с аппетитом вылакал банку сгущенки, аккуратно подчистил языком донышко, зажмурился от удовольствия, запрокинул голову и сладко зевнул.

— Вот так молодчина! — смеясь, потрепал его за уши Лexa. — Оставайся на буровой, Полосатик. Нам веселей будет.

И Полосатик остался. Он быстро освоился на буровой и понемножку стал соображать, что здесь к чему. Если, например, в малой будке переставало тытыркать, то в большой будке сразу же глохло гупанье. Это не нравилось Геологам. Они выбегали из будки и громко кричали:

— Эй, ток пропал! Борька, ты за дизелем смотришь или в носу ковыряешь?

Борька выбегал из палатки, лез в малую будку, и вскоре там снова начинало тарахтеть, а в большой будке сразу раздавалось знакомое гупанье. Большая будка называлась буровой вышкой, над ней поднималась высокая мачта. С мачты свисал толстый железный крюк, а в цилиндр, который гупал в будке, Геологи вставляли тонкие трубы, и они от гупанья ввинчивались в землю.

Геологи были веселые люди: все время разговаривали с Полосатиком, все показывали и рассказывали ему.

— Полосатик, пошли раствор делать! — звал его Лexa.

Полосатик бежал за Лехой к железному чану с водой. Под чаном горел костер, Леха высыпал в горячую воду из бумажного мешка глиняный порошок, добавлял из другого мешка соли, перемешивал все это лопатой. Он смеялся, говорил Полосатику:

— Вот тебе и весь раствор — две минуты дела. А без него, брат, вечную мерзлоту не пробуришь. Без него никакая разалмазная коронка не поможет.

Зачерпнув в ведро раствора, Леха нес его в будку. Полосатик в будку не заходил: уж очень там все стучало и громыхало, он ждал Леху во дворе и, как только тот появлялся, бежал за ним к чану.

Совсем весело становилось на буровой, когда вытаскивали из земли трубы.

— Полосатик, никуда не убегай, керн доставать будем! — заранее предупреждали его Геологи.

Занятие это было длинное и суматошное. Свисавший с мачты кран начинал медленно вытаскивать из цилиндра трубу. Труба выползала вверх из будки, вырастала выше деревьев. Часть трубы отвинчивали, опускали на землю, а крюк снова тащил трубу вверх. Опять отвинчивали верхний конец, опять вытягивали из земли трубу. За этой работой всегда было много шума и беготни. Иногда Полосатик вертелся не там, где надо, или подбегал под опускавшуюся с мачты трубу, и ему кричали:

— Полосатик, куда?.. Полосатик, марш отсюда!

Наконец на землю ложилась конечная часть трубы — мокрая, облепленная илом и льдом. Все хватались за эту трубу, поднимали, выбивали молотком из середины грунт. Полосатика хлопали по спине, трясли за холку, сообщали ему:

— Полосатик, ликуй — мерзлоту прошли! Мотай на ус, Полосатик, в таликовую зону входим!

Особенно весело орали Геологи, когда однажды из трубы выпал черный твердый ком.

— Уголь, уголь!.. На двухсотом метре!.. Братцы, уголек пошел! — кричали они, подкидывая вверх свои накомарники. — Качать Полосатика!..

Все разом ухватили Полосатика за ноги, согнули их в коленях и по счету «раз, два, три» подбросили его вверх. Поймали и еще раз подбросили. От такого полета у него закружилась голова и чуть не лопнуло сердце. И когда он очутился на земле, то отчего-то стал быстро кружиться на одном месте, мотать головой и бить землю задними копытами.

Он кружился, швырялся землей, а Геологи до слез хохотали и приговаривали:

— Ну, Полосатик! Ну, дает!

В тот веселый день буровая больше не работала, ничто не гупало и не стучало, и в наступившей тишине хорошо было слышно, как за палаткой потрескивают в большом костре деревья. Полдня и вечер Геологи сидели у огня, пили какую-то жидкость из бутылок, громко разговаривали, пели, размахивали руками. Потом они перебрались в свою палатку. Полосатик лежал в проходе меж койками, на вышарканном сапогами мху, жевал галетину и слушал, как они поют:

А на другой день пришел трактор, подцепил буровую установку, поволок ее по тайге на новое место. Буровая качалась на деревянных полозьях, сильно кренилась на буграх, ломала мачтой ветки лиственниц, чуть не перевернулась в одной ложбине, но все же благополучно въехала на круглую поляну.

Весь день трактор перевозил имущество Геологов, и весь день Полосатик бегал туда-сюда за трактором, а знакомые птицы, перепуганные шумом мотора и страшным видом железной машины, предостерегающе кричали ему:

— Полосатик, удирай, он тебя задавит!

Полосатик отвечал глупым птицам, чтоб они не боялись, но птицы из-за шума не слышали его, и у них там наверху творился настоящий переполох.

А еще через день на поляне заработала буровая, загудел в одной будке дизель, загупало в другой, и Леха, выбегая с ведром, опять кричал:

— Полосатик, пошли раствор делать!

Случалось, что Полосатик на целый день пропадал с буровой. Он носился в тайге, встречал знакомых, узнавал от них разные новости и сам кое-что рассказывал. Знакомых у него было много, но получалось как-то так, что чаще всего он виделся с одноухим толстым зайцем. Когда бы Полосатик ни вырвался с буровой погулять, он обязательно натыкался на одноухого. Заяц этот уже много лет жил в тайге, все на свете знал и очень любил поучать Полосатика.

— Ну-ка, ну-ка, подойди ко мне поближе, — кряхтел заяц, с трудом вспрыгивая на низкий пень. Голова его и подбородок тряслись от старости. — Что-то мне кажется, ты не умывался сегодня.

— Я умывался, — отвечал Полосатик, хорошо помня, что утром он чистил о влажный мох нос, глаза и зубы.

— Надо, надо умываться, — ворчал заяц, не веря, видимо, Полосатику, и говорил: — А ну-ка, нагнись, я проверю твои рога.

Полосатик наклонял голову, заяц лапой трогал его рога и ворчал:

— Слабо, слабо растут. Ты, наверное, редко их чешешь.

— Нет, я очень часто чешу, — отвечал Полосатик, и ничуть не преувеличивал, потому что в том месте, откуда росли рога, все время сильно чесалось, и он постоянно терся лбом о кору деревьев.

— Больше, больше надо чесать, — наставлял его заяц и спрашивал: — Ну, а куда ты так скоро бежишь?

— К ручью, — отвечал Полосатик.

— Успеешь, — кряхтел заяц. — Посиди со мной. Все вы, молодые, только и знаете, что туда-сюда бегать. Вот постареете, тогда многое поймете. Тогда бегать уже не захочется.

Полосатику не очень нравился ворчливый заяц, но заяц многому научил его, и он был ему за это благодарен. Как-то раз Полосатик заметил под лиственницей чудное растение на длинной ножке. Пока он обнюхивал незнакомую штуку и решал, стоит ее есть или не стоит, подскакал старый заяц.

— Кхе-кхе-кхе, — закряхтел он. — Оказывается, грибы пошли. Почему же ты не ешь этот гриб?

— А можно? — спросил Полосатик.

— Этот можно, этот гриб подосиновик, — посмеиваясь, объяснил заяц, довольный тем, что он все знает. — Ваши олени их любят. Когда вылезут все грибы, я тебе покажу, где съедобные, а где поганки. А пока ешь подосиновик.

Полосатик попробовал гриб и пришел в великий восторг — до того ему понравилось. Он откусил ровно половину шляпки, а остальное оставил старому зайцу.

— Что ты! — скривился заяц, и голова его совсем затряслась от отвращения. — Я грибов не ем, у меня от них понос бывает.

С тех пор Полосатик полюбил грибы больше сахара и сгущенки.

Посидев с зайцем, Полосатик бегом припускал к ручью, на ходу переговариваясь с птицами, белками, бурундуками. Выбежав к ручью, он подходил близко к воде, замирал и смотрел на воду. В воде появлялся тонконогий рыжий олененок с двумя белыми полосками на шее и на спине, с узкой грудкой и короткими рожками. Это удручало и печалило Полосатика. Он помнил своего отца, сильного, рогатого оленя.

Каждый раз, несясь к ручью, думал, что уже стал таким же, как отец, и всякий раз видел в воде какого-то тощего заморыша. Горько вздыхая, Полосатик плелся назад на буровую, а птицы сверху озабоченно кричали ему:

— Полосатик, Полосатик, почему ты такой грустный?

Полосатик не отвечал.

— Почему, почему? — сгорали от любопытства глупые птицы.

Лишь один старый заяц уже давно догадался о его печали и наставлял Полосатика:

— Не спеши делаться старым, молодым лучше быть.

Но это не утешало Полосатика.

Меж тем на буровой произошли некоторые изменения. К Геологам стала часто приезжать совсем молоденькая Женщина. Каждый раз, когда начинали поднимать и развинчивать трубы, чтобы достать керн, за деревьями слышался нарастающий рокоток и на поляну въезжала на мотоцикле Женщина. На ней были брюки, брезентовая куртка, накомарник, а звали ее Техник.

Еще до того, как начать вытаскивать трубы, Геологи уже почему-то волновались, поглядывали в гущу деревьев и говорили друг другу:

— Что-то Техника нет… Запаздывает наш Техник…

Но молоденькая Женщина всегда приезжала вовремя: когда еще не был выбит из трубы керн. Она оглядывала поднятый из глубины грунт, укладывала его в специальные формочки, заходила в одну будку, в другую, трогала руками трубы, рылась в ящиках, где хранился старый, высохший керн, потом садилась на спиленное дерево или на какой-нибудь чурбачок, доставала из полевой сумки журнал, что-то записывала.

В первые дни она не задерживалась на буровой, а записав что нужно в журнал и поговорив с Геологами, садилась на мотоцикл и уезжала. А потом перестала торопиться, оставалась на буровой до темноты, и Полосатик видел, как однажды, когда уже совсем стемнело и зажглись звезды, Женщина и Леха вдвоем сидели у костра. Леха играл на гитаре и негромко пел, она слушала и ворошила прутиком горячие угли в костре. Потом они о чем-то говорили, молоденькая Женщина смеялась, и от смеха на ее щеках, освещенных красным пламенем, появлялись ямочки.

Затем Женщина стала приезжать и в неурочное время — когда не поднимали керн. Она садилась на спиленное дерево подождать, пока Леха кончит смену, и звала к себе Полосатика. Женщина заметила его в первый же день и, как все другие Геологи, любила поговорить с ним.

— Ну, ложись, Полосатик, расскажи, как дела, — просила она его.

Полосатик подгибал ноги, опускался в мох, клал голову ей на колени. Женщина гладила его, почесывала за ушами и говорила:

— Полосатик… Хороший такой… Умница…

От ее слов и поглаживания Полосатику становилось очень приятно. Рука у Женщины была мягкая, а голос такой певучий, что Полосатику казалось, будто это солнце водит по его спине теплой ладошкой, а ручей что-то такое напевает и напевает ему, уговаривая уснуть.

В такие минуты Полосатику почему-то всегда вспоминалась белая долина, где он родился, мать-олениха и отец-олень, Мальчик и Пастух, и то, как он бегал ловить солнце и как накинулась на него пурга и нарочно замела следы, чтобы он не догнал стадо…

А дни бежали, бежали, и Полосатик вдруг заметил, что в тайге все начинает меняться. Были лиственницы зелеными — и уже сыплется с них желтая хвоя, стало меньше мошки, почернели кустики смородины.

Однажды поутру он вылез из палатки и удивился: мох вокруг белый, белеет крыша малой будки. Полосатик поежился от непривычной белизны — не поймешь, снег или не снег! Из палатки вышел Мастер, потрепал Полосатика по загривку.

— Что, не нравится заморозок? Ничего, браток, перезимуем, — сказал Мастер. — Скоро нам вагончик притащат, угольком кочегарить будем.

А в общем, на буровой все шло по-прежнему: тарахтело в одной будке, гупало в другой, Геологи варили на костре еду, кормили Полосатика сахаром и сгущенкой.

Как-то, повесив на плечо свою трубку, Леха кликнул Полосатика.

— Пошли вдвоем пошатаемся, — сказал ему Леха.

Они бродили по тайге до позднего вечера.

Несколько раз Леха срывал с плеча свою трубку, вскидывал ее к макушкам лиственниц и что-то такое делал, после чего из трубы вырывался огонь и вокруг оглушительно неслось: «бух, бух, бух». На деревьях качались ветки, сыпались сучья, птицы шарахались вверх, хлопали крыльями и кричали:

— Полосатик, Полосатик, удирай, он тебя убьет!

Полосатик отвечал глупым птицам, чтоб они не волновались, но птицы из-за шума не слышали его.

Старый заяц, увидев Полосатика вместе с Лехой, поспешил нырнуть в кусты, а знакомая белка показала ему язык и спряталась в дупло.

На другой день Полосатик возвращался от ручья и повстречался с белкой.

— Здравствуй, Полосатик, — поздоровалась она, выпрыгнув из дупла на ветку. — Ой, как ты подрос, какие у тебя рога стали!

— Правда? — обрадовался Полосатик, хотя сам он, сколько ни гляделся в воду, не находил в себе никаких перемен.

— Конечно! Посмотри, какое у тебя уже широкое копытце. Скоро ты будешь красивый, как твой отец.

— Разве ты знаешь моего отца? — удивился Полосатик.

— Не знаю, но догадываюсь, что он красивый, — кокетливо ответила белка, прикрывая лапой щербинку во рту. И спросила: — Но зачем ты с Охотником ходишь? Он тебя убьет.

— С каким Охотником? — не понял Полосатик.

— Вчера ты с ним ходил, — напомнила белка.

— Это не охотник, а Человек, — ответил Полосатик.

— Много ты понимаешь! — рассердилась белка. — Вот увидишь, он тебя убьет.

— Неправда, он хороший, — сказал Полосатик.

— Глупый ты, глупый! — Белка показала ему язык и исчезла в дупле.

Одноухий заяц тоже стал выговаривать Полосатику за то, что он ходил с Охотником.

— Да это не Охотник, а Человек, — заступился Полосатик за Леху.

— Человек, Человек, — забрюзжал заяц. — Слушай, что тебе старшие говорят, мал еще рассуждать. Вот я тебе расскажу одну историю. Это случилось, когда еще жила моя зайчиха…

Но на сей раз Полосатик не стал слушать длинные рассказы старого зайца и убежал от него. Он помнил, что белка расхваливала его рога, и решил еще разок сбегать к ручью: а вдруг он плохо смотрел в воду, вдруг рога разветвились? Но в воде опять показался олешек с короткими рожками. Правый рог торчал, как палка, и к нему лепилась шишечка, а на левой палке даже шишечки не было.

«Ничего, — весело подумал на этот раз Полосатик. — Если старый заяц говорит, что рога вырастут, так и будет. Старый заяц все знает».

И он припустил вдоль берега, то и дело поглядывая на воду, где бежал другой Полосатик с короткими рожками. Полосатик на бегу боднул другого Полосатика, тот закачался, куда-то пропал, но тут же всплыл и побежал дальше.

Вдруг Полосатик замер. Сердце его оборвалось, потом радостно заколотилось: по другую сторону ручья стояла его мать — олениха, рыжая, с высокими рогами. Она выгибала тонкую шею, стараясь поймать красную рябиновую гроздь, но ей мешало заходящее солнце. Солнце падало на нее, слепило глаза, она жмурилась и теряла гроздь.

Полосатик прыгнул в ручей, выбрался на тот берег и, забыв отряхнуться, побежал к своей матери. И только тут заметил, что она не одна: под брюхом у нее копошился олешек. Острый запах вкусной жидкости ударил в ноздри Полосатику. Ни с чем не сравнимый, давно забытый запах вдруг проник во все его клетки, Полосатик вдруг задрожал. Он даже ощутил на языке вкус тепловатой жидкости и почувствовал, как она растекается по телу. Он оттолкнул малыша и потянулся к вымени. Олениха резко крутнулась, отскочила в сторону и выставила на Полосатика рога. Теперь солнце не падало на нее, и Полосатик увидел, что она не рыжая, а серая, с очень острыми рогами и острыми ушами. Такой же серый и остроухий был ее детеныш.

Видимо, Полосатик просто напугал ее своим неожиданным появлением, так как она теперь успокоилась, вернулась к дереву и занялась рябиновой гроздью. Малыш был поменьше Полосатика, совсем безрогий, но не из пугливых. Сперва он стоял и смотрел на Полосатика, потом подошел к нему и толкнул его боком. Полосатик тоже толкнул его, но не сильно — чуть-чуть. Малыш резко повернулся и выставил вперед лоб. Полосатик тоже выставил лоб. Они уперлись лбами, постояли так минутку и понеслись наперегонки к ручью. Побегали немного по берегу, вернулись к рябине.

Полосатик опять подошел к оленихе: запах вкусной жидкости не давал ему покоя. Теперь он осторожно потянулся к вымени, опасаясь, что олениха снова отскочит и нацелит на него рога. Но она позволила ему взять сосок и не прогоняла, пока он не насытился. Но как только Полосатик отнял от соска губы, она оглянулась на своего малыша и пошла к ручью.

Теперь Полосатик с удовольствием полежал бы на траве и помечтал о чем-нибудь, но олениха с малышом уже вошли в воду, и Полосатик побежал за ними.

Полосатик хорошо пригляделся к оленихе и подумал, что такая олениха, хотя и не похожа на его мать, тоже красивая. Гладкая шерсть ее лоснилась и поблескивала, сама она была стройная, голову держала, чуть откинув набок, и шла легким, пружинистым шагом. Полосатик даже позавидовал малышу, что у него такая славная мать.

Солнце мало-помалу покидало тайгу, среди деревьев собирались сумерки. Олениха ускорила шаг, поминутно оглядываясь на малыша. Вначале малыш держался Полосатика, они весело толкались, разбегались и сбегались меж деревьями, но вот малыш пристроился к матери. Полосатик забежал к оленихе с другого боку, тоже пристроился к ней. Так, рядышком, и шли они все трое, пока Полосатик не услышал в стороне знакомое гупанье и тарахтенье. Он остановился и затоптался на месте, не зная, как быть: сворачивать на буровую или идти дальше за оленихой.

Олениха с малышом уже скрылись за деревьями, не обратив никакого внимания на доносившиеся с буровой звуки. Полосатику не хотелось расставаться с оленихой, он кинулся догонять их.

Вскоре тайга расступилась, стало светлее — вышли к трассе. Олениха посмотрела по сторонам и, не увидев машин, быстро пересекла дорогу, ни на шаг не отпуская от себя малыша.

Полосатик никогда не переходил трассу, не бывал в соседней тайге и, попав в нее, неприятно поразился — так много было здесь поваленных ветром деревьев, глыбастых камней и всяких коряг, за которые он то и дело цеплялся. Один раз нога его угодила в трухлявое корневище и так застряла, что он еле высвободил ее. В другой раз запутался в густом кустарнике и долго барахтался, пока выбрался. Олениха с малышом не ждали его, шли своей дорогой, ему все время приходилось догонять их.

В лесу уже совсем стемнело, стало холодно, и Полосатик подумал, что ночью, наверно, снова будет то самое, что Мастер назвал заморозком, а может, даже ляжет снег.

Вспомнив о снеге, Полосатик приуныл: со снегом у него связывались невеселые мысли…

Тогда, после пурги, когда он уцелел, но остался один среди голого белого простора, он долго голодал. Хорошо еще, что он знал, где прячется ягель и как его доставать. Он бил и бил копытцами твердый снег, как делал отец-олень, но снег не поддавался, а копыта сильно кровили и потом долго не заживали…

От этих воспоминаний ему стало тоскливо и не захотелось бежать дальше за оленихой. А тут еще пролетали знакомые птицы, увидели его и тревожно закричали сверху:

— Полосатик, Полосатик, куда ты бежишь? Это же лоси, зачем ты им нужен?

— Разве это лоси? Я думал, это олени, — сказал птицам Полосатик,

— Конечно лоси, конечно лоси! — заволновались, захлопали крыльями птицы. — Беги домой на буровую! Скоро ночь будет, ты заблудишься! Мы тоже домой летим!

Птицы кружили и кружили над деревьями, хлопали крыльями, просили, чтоб он вернулся, и Полосатик понял, что они не улетят, пока он не послушается их.

Полосатик повернул назад к трассе. По трассе со стороны болота бежала машина. Полосатик остановился на бровке, чтоб пропустить машину и получше посмотреть, как она светит. По ночам с мачты буровой всегда светил большой прожектор. Полосатик любил смотреть на него, прожектор напоминал ему солнце, которое он бегал ловить в сопки, когда был мал и совсем глуп.

Полосатик стоял, смотрел на приближавшиеся огни. Но машина почему-то остановилась, огни притухли, стукнули дверцы, и два Человека выпрыгнули из кабины, пробежали немного вперед, пересекли полосу тусклого света. У одного в руках была такая же короткая труба, какую носил на плече Леха.

Полосатик обрадовался, подпрыгнул и, думая, что это Леха, побежал к нему. В это время из трубы вырвался огонь и что-то сильно забухало: «бух, бух, бух». Огонь ослепил Полосатика. Оглушенный, он упал на дорогу.

«Сейчас меня опять не будет», — в страхе подумал Полосатик.

К нему подбежали два незнакомых Человека.

— Тьфу, олененок! — с досадой сплюнул один. — Кожа да кости… Даром патрон извели.

— Вот черт, он мне издали здоровенным показался, — сказал другой. — Да ты глянь, он живой!

— Точно. Повезло полосатому, — засмеялся первый. И легонько толкнул Полосатика сапогом в живот: — Эй, вставай! Брысь в тайгу!

Полосатик проворно подхватился с дороги и со всех ног припустил на буровую. А те двое стояли на дороге и, глядя ему вслед, громко смеялись.