Хозяйка Спасского озера. Заволжские сказки

Предисловие

Добро пожаловать в Лесное Заволжье — край южной тайги, который протянулся вдоль левого берега Волги, в междуречье её притоков, среди которых петляющая Унжа, мистический Керженец, красавица Ветлуга. Границы необъятного Нижегородского Заволжья плавно теряются в лесах Костромской области на северо-западе, в Кировской — на севере и северо-востоке, в Марий Эл и Чувашии — на востоке. Этот край овеян мифами, связан с героическими, а порой и трагическими событиями российской истории. Светлые волжские берега, дремучие таёжные леса, таинственные озёра и реки хранят много легенд и сказок народов, живущих здесь: русских, марийцев, мордвы, татар.

Самый древний из заволжских городов — Городец — стоит на высоком волжском берегу. Он основан в 1162 году и на целых сто лет старше Нижнего Новгорода. Здесь в 1263 году, возвращаясь из Золотой Орды, умер Александр Невский. Позже хан Едигей сжёг город почти дотла, и только через 400 лет Городец расцвёл вновь и стал невероятно богатым городом. Купцы, которые везли товары на ярмарку в Нижний Новгород, непременно останавливались в Городце, чтобы отдохнуть и поторговать.

Славился и славится лесной край народными промыслами и ремёслами. Самые известные среди них: глухая домовая резьба со сказочными сюжетами: русалками, грифонами, сиринами, хохломская и городецкая роспись по дереву, золотное шитьё.

Так как в Заволжье народ жил небедный, золотная вышивка в одежде была не редкостью. Особенно нравились заволжанам цветы на бордовом бархате. У златошвей была одна хитрость: грамм настоящего золота растягивали на много-много метров, а вышивку делали только вприкрёп, то есть настёгивали золотую нить обычной поверх ткани. Когда платье или платок изнашивались (а они тяжёлые, металл-то настоящий!), одежду клали в закрытый горшок и на ночь оставляли в остывающей печи. Льняная или шерстяная ткань истлевала, а драгоценная нить оставалась. Костюм на каждый день заволжские мастерицы вышивали чёрными, красными и синими нитками. Чёрный цвет в костюм заволжан пришёл от старообрядцев, которые, скрываясь от гонений, переселялись со всех концов страны в окрестности Городца и керженские дебри.

В давние времена жители Заволжья, как и все, верили во множество богов, духов. Очень почитался звериный бог Велес, который принимал облик медведя. Предполагалось, что человеческий род ведется от бога, который показывается лишь в образе зверя, а потом снова удаляется на небо. А русалки жили чуть ли не в каждом озере, и земной юноша мог на ней жениться, но чаще всего себе на беду. Русалки считались не самыми добрыми существами. Говорили, что в русальную неделю русалки выходят из воды, бегают по полям, качаются на деревьях, а встречных прохожих могут защекотать до смерти или увлечь с собой в воду. Вышедшие из воды русалки выбирали себе для жительства плакучие березы, поэтому в русальную неделю деревенские девушки обязательно ходили завивать берёзки, чтобы задобрить русалок. Кроме того, на деревья женщины вешали пряжу, полотенца, нитки, а девушки — венки.

Позже сказочные существа стали появляться на городецких пряниках — знаменитом угощении Заволжья. Ни одно праздничное застолье не обходилось без этого лакомства. Городецкие хлебопёки могли угодить любому покупателю — фруктовые, паточные, медовые, сахарные, с ликёром, миндальные, маленькие и большие, до 25 кг, и обязательно печатные были известны по всей России. Резные доски для пряников в Городце стали настоящими произведениями искусства. Особенно любили мастера вырезать невиданных причудливых созданий, павлинов, рыб, русалок, петухов, всадников. Увидеть эту красоту можно в музеях, а про остальные чудеса расскажут ни на что не похожие сказки Заволжья.

Медвежий яр

Кружит, петляет среди заволжских лесов таинственная река Керженец, вьётся юрким ужом среди сумрачных еловых лесов раменей да сосновых боров. Кланяются ветру островерхие ели, словно укутанные в тёмные шали монашки из керженских скитов. Корабельные сосны кивают облакам колючими вершинами в мохнатых зелёных шапках. Глядятся в тёмные зеркала омутов белоствольные берёзы и трепетные осины. Укрытые лесами, окружённые болотами, прячутся по речным берегам деревеньки и сёла.

В деревне Лещёво, что стоит на берегу Керженца, жил парень Никодим, по прозвищу Медведь. Жил уединённо. Шума и суеты Никодим не любил, потому и к двадцати годам на ярмарке не бывал, продавал свой товар заезжим купцам иль ушлым соседям за бесценок прямо в деревне. Работник он знатный — на все руки мастер, с виду — богатырь, косая сажень в плечах. И силой Бог не обделил, к пятнадцати годам подковы гнул. За силу эту и прозвали его в деревне Медведем. По роду-то звался он Жилиным, только никто так его не называл — Медведь да Медведь. Девицы на парня-богатыря заглядываются, под окошками избы стайками прохаживаются. Только Никодим на них не глядит, знай себе работает: и хозяйство ведёт, и плотничает, и бортничает. Пасеку на своей земле развёл — роями лесных пчёл из лесу приносит, по самодельным долблёным ульям расселяет. С людьми молчун, девок сторонится, а с пчёлами — разговаривает.

С мастерством люди не родятся, а добытым ремеслом гордятся.

В детстве от отца да деда перенял Никодим умение щепной товар ладить: и ложки, и блюда, и донца резные, и сундуки, медной полосой окованные. Рано Никодим Медведь один остался, осиротел. Но по чужим людям не скитался, с юности в отцовской избе жил и работой своей кормился. Только пришла пора — затосковал парень. Мечется по избе, как медведь на цепи. Чует сердцем, что судьба его недалече, да не в родной деревне. Впервые засобирался Никодим в разгаре лета на ярмарку в Нижний Новгород. В народе она называлась по-прежнему: Макарьевской. Договорился с лодочником, соседом-ложкарём, вместе по реке сплавляться. А тот рад-радёшенек такому напарнику: придётся и против течения плыть, на вёсла налегать. А для Никодима это не в тягость, только в охотку. Товар собрали, да и поплыли, благословясь.

Чем ближе к устью Керженца, тем больше на реке народу со щепным товаром, лыком да дёгтем. На гружёных лодках плывут мужики: кто с сыном, а кто с дочерью, которая на выданье. Такая возможность себя показать, на других поглядеть. А коль повезёт — невесту или жениха побогаче выискать. На одной из лодок и увидел Никодим Медведь девушку: вроде не красавица, одета скромно. Только парень не глазами, а сердцем суженую увидел. Одного взгляда хватило обоим, чтоб щёки зарделись, ресницы задрожали и сердца застучали быстрее. А лодки рядом плывут. Мужики-лодочники перекрикиваются, переглядываются да над молодыми посмеиваются.

Пока до торжища добрались, узнал Никодим, что зовут девушку Настасья. Была она с отцом Иваном Мочалиным, плыли с верховьев Керженца. Иван сразу приметил видного парня. И смущение его при виде дочери углядел. А как не приметить — девица на выданье, в доме ещё три дочки. Тут уж не зевай, не гордись, улыбнись да поклонись, глядишь — и сладится что. Дома у Настасьи жизнь не сахар. Иван-то не рукаст, одним лыком промышляет, а с него барыша нет ни шиша.

Вот и жили богато, со двора покато. Чего ни хватись, за всем в люди покатись!

Пёстрая и шумная ярмарка Никодима оглушила и закружила. Кабы не Иван, опять отдал бы за так свой товар Никодим-простак. Не до торговли парню: влюбился — всем со стороны видать, с Настеньки глаз не сводит. Иван до работы лентяй, а торговать горазд — было бы чем. Вертится, как береста на огне. Мочалин и лыко своё продал, и за Никодимов товар поторговался — навар с того поимел и парню помог.

Вернулись с ярмарки в свои деревни. А через месяц Никодим Медведь появился у Мочалиных со сватами. Настасья как увидела их у дома, ахнула да спряталась. А сёстры выбежали на крыльцо гостей встречать, в избу приглашать.

Никодим смущается, а сваты стараются:

— У вас невеста есть, а у нас женишок. Нельзя ли вместе свесть да родню завесть.

Младшие порадовались за сестрицу, а старшая, Матрёна, увидев парня-богатыря, с такой чёрной завистью поглядела на сестру-невесту, что лампада под иконами погасла. Ужалила эта злоба девушку, как змея, свернулась клубком под сердцем, до поры затаилась. В тот миг вздрогнула Настасья да за сердце схватилась. На Покров справили свадьбу Никодим с Настей. Увёз он молодую жену в свою деревню.

Через месяц-другой изменился холостяцкий дом, кругом женская заботливая рука видна: подзоры кружевные, рушники вышитые избу украсили. И Никодим для любимой жены старается: сундуки, утварь делает, резьбой украшает. А когда в семье лад да любовь — и душе теплей, и в избе светлей.

Через год родилась у них дочка, Алёнушкой назвали. Жить бы им, пусть не в богатстве, но в достатке и в добром согласии да радоваться, ещё деток ждать и добро наживать. Да только недолгое счастье выпало на долю Никодиму-однолюбу.

Алёнке и двух годков не исполнилось, как начала Настасья угасать на глазах и сгорела за несколько месяцев от непонятной хвори. Видно, взяла своё чёрная змея-зависть к чужому счастью. И остались Никодим с маленькой Алёнкой без хозяюшки, любимой жены и матери. Горе горькое, а дитя малое. Пришлось Медведю в дела домашние впрягаться, не захотел никого чужого в свой дом пускать: ни помощниц, ни нянек. Сам управлялся и с работой, и с хозяйством — не привыкать. Ему чем труднее, тем лучше. От занятости да усталости душе легче, забывается в работе. А о дочке не забывает — как может, пестует да балует. Только плохо Никодиму: мается, сердце кровью обливается, как о Настасье вспомнит. От соседского сочувствия ещё горше мужику: не надо ему ни жалости, ни злорадства тайного. Бывает и такое, что чужое счастье кому-то глаза колет.

Последней каплей в чаше горечи стал для Медведя приход Матрёны, сестры Настиной. Весной ранней в избу вошла, сразу заявила:

— Останусь с вами — за Алёнкой приглядеть, по хозяйству помочь.

Никодим за столом сидит туча тучей, кулаки сжимает. Долго молчал — вспоминал, как недобро глядела Матрёна на сестру на весёлой свадьбе. А девица по избе ходит, вещи перекладывает, словно роль хозяйки на себя примеряет.

Встал Никодим, плечи расправил. Много слов не сказал, двумя обошёлся:

— Нет. Уходи!

Сказал — как узлом завязал.

Поглядела Матрёна ему в глаза и вздрогнула. Поняла, что не сбыться её мечте — за Никодимом быть. Так и вернулась в убогую отцовскую избу не солоно хлебавши.

А Никодим с Алёнкой после этой встречи из деревни исчезли. Перебрался Медведь с омутистого Керженца на приток его, на крутой берег реки Санохты, в месте впадения в неё звонкого и чистого ручья Боровички. Место глухое, лесами окружённое. Меж Санохтой да Керженцем только скиты староверские, дебрями укрытые. Никодим пасеку развёл больше прежней, рыбалкой, охотой промышляет. В глуши душу раненую лечит. Одна радость у него — дочка. Алёнка другой жизни не знает, привыкла к уединению, лес всей душой полюбила. Была она ещё совсем девчушкой, как вместе с купцом-скупщиком зашла в Никодимову избу монашка из скита Керженского. Пока купец с Медведем товар отгружали, по рукам ударяли, монахиня девочке набор для рукоделия подарила и научить кой-чему успела.

А дальше она сама до всего дошла. Талантом Бог наделил, а терпению жизнь научила. И стали расцветать на полотне созданные её руками вышитые цветы красоты небывалой и золотом шитые жар-птицы сказочные. Алёнкино рукоделие ни с чьим другим не спутаешь: и цветы, и птицы у неё особенные, ею придуманные.

Как в пору девичью входить стала, Никодим всё реже брал дочку с собой в родную деревню да в село Хахалы. Уж больно люди на неё заглядывались. Да девица не иголка, в рукаве не спрячешь. А как в деревне появятся, на Алёнку люди дивятся, на красоту её непривычную. Весенним днём встретились у реки в Лещёве Никодим и Алёнка с молодым парнем, по имени Захар, по прозвищу Охотник. О Никодимовой дочке Захар от людей слышал, а видеть её до этого дня не доводилось. Одно дело — слышать, что собою хороша, другое — своими глазами увидеть. Растерялся парень, стоит, как замороженный, даже поздороваться забыл. И Алёнка молчит, стоит как вкопанная. Зовёт её Никодим в лодку, а она не слышит.

Душа душу знает, а сердце сердцу весть подаёт.

Села Алёнка в лодку, глаз не поднимает от смущения. А Никодим нахмурился: борются в нём тревога за любимую дочь и ревность к человеку, который может отнять у него самое дорогое. С того дня затосковал Захар, кружит по реке да по лесу, боясь к дому Никодима приблизиться. Но и жизни без Алёнки теперь не мыслит. Судьба у Захара с Никодимом схожая: рано осиротел, в лесу жил, с леса кормился. Отцом завещанное ружьё — вот и всё его богатство. Прославился Захар меткостью своей, за что Охотником и прозвали. А ещё никто лучше парня не мастерил лодки, а особенно лодки-долблёнки. Слава о его ботниках[1] дальше Керженца пошла — самые быстрые да устойчивые.

Алёнка с той встречи с Захаром загрустила. Отец заволновался:

— Уж не захворала ли, не поёт, не улыбается.

Обманывает Никодим сам себя, а в глубине души понимает, отчего дочка грустна:

«Нет, мала ещё о женихах думать. Да и как я без Алёнушки? Ради неё и живу».

Пока Никодим от отцовской ревности маялся, парень с девушкой встречи искали. А стоя вместе у колодца, и ведро с ведром столкнётся. Пошла Алёнка к реке за ветками цветущей черёмухи. У берега увидела Захара. Сидит парень в лодке, голову опустив. Никак не решается дальше идти, к дому Никодима. Голову поднял, глазами с Алёнкой встретился. Вздрогнули оба, свою половинку увидев. Наглядеться друг на друга не могут.

Сердце не обманешь. От судьбы не убежишь.

Примечает Никодим: повеселела дочка. Без работы не бывает, а песни напевает. Призадумался отец:

«Уж если за кого и отдать Алёнку, так за Захара. Лиха парень хлебнул немало, а не сломался. Сила в нём есть, и от работы не бегает. А добро — дело наживное».

Человек полагает, а Бог располагает.

Пока Никодим свою думу думал, судьба ему новый удар преподнесла. Ранним утром уплыл Медведь в деревню, повёз товар скупщикам. Алёнка проснулась, из дому вышла, по утренней росе босыми ногами ступает. Беды не чует. Плыл по Санохте по большой весенней воде струг купца-татарина. На беду, услышали люди в лодке крик петуха. К берегу пристали — жилья не видать, а тропа от реки вьётся. Пошёл по ней купец и застал Алёнку на лужайке. Кружится у дома босая девица в вышитой сорочке, смеётся. Блестят на солнце волосы распущенные. От Алёнкиной красы застыл купец в восхищении. Краше девицы не видывал. Взыграло ретивое — не удержался. Подбежал к Алёнке, схватил на руки и — бегом к реке. Кричит девушка, вырывается. Да некому её услышать. И отец, и суженый — далеко. Спрятали Алёнку люди купецкие в пологе на струге. Уплыла лодка в дальние края с драгоценной добычей — красавицей-девицей. Осталась на лужайке шапка татарская, её девушка с головы похитителя скинула.

Вернулся Никодим, ищет дочку, зовёт. Никто не отзывается. Тут ему на глаза шапка чужая попадает. Как увидел он её, так за сердце схватился, беду почуял. До глубокой ночи искал он Алёнку, кликал по лесу, и у реки, и вдоль ручья. А в ответ — тишина. Вошёл Никодим в тёмную избу да и рухнул у окна на расстеленную медвежью шкуру. Не умер, в медведя превратился.

Был Никодим Медведь. Стал просто Медведь.

Утром очнулся — на руки смотрит, а видит лапы. Заревел по-медвежьи, сидит посреди избы, качается. Захар в это утро договорился с Алёнкой у реки встретиться. Ждёт-пождёт — милая не идёт. Заволновался парень:

«Что это я, как заяц от волка, от Никодима бегаю. Хватит прятаться. Пойду, поклонюсь, попрошу руки Алёнкиной у отца. Семи смертям не бывать, а одной не миновать!»

Как решил, так и сделал.

Подошёл к избе — никто не встречает. В избу вошёл, а на полу медведь сидит, башкой огромной качает, стонет. Захара от удивления оторопь взяла:

«Откуда в избе зверь? И где Алёнка?»

Ружьё у Захара всегда за спиной. Вскинул его, прицелился. А медведь сидит, ревёт, лапами за голову держится. Видит и Захара, и ружьё. А с места не двигается. Захар охотник знатный, звериные повадки ему хорошо известны:

«Что за чудеса! Не по-медвежьи себя ведёт этот зверь. По-человечески».

Тут рассмотрел Охотник, что медведь что-то в лапах держит. А зверь сам ему шапку островерхую протягивает. Взял её в руки Захар. И всё понял. Сердце подсказало. Рухнул парень на пол как подкошенный. Очнулся, а медведь рядом сидит, в лапе ковш — воду ему подаёт. Тут хочешь не хочешь, а в чудеса поверишь. А Захару не до того — бросился Алёнку искать. Весь день бродит по лесу и у реки. А за ним, как привязанный, — медведь.

На берегу Санохты увидел Захар лодку Никодимову:

«Была надежда, что уплыли куда. А теперь… Значит, и впрямь в Медведя превратился. А Алёнушку мою украли вороги».

Застонал парень, зубами от боли заскрежетал, Медведю вторит.

Поздно вечером вернулись вместе к избе. Остался Захар в доме Никодима. Вдвоём с Медведем горе мыкать.

Объехал потом все ближние деревни Охотник, народ про купцов и люд незнакомый, что по Санохте да по Керженцу в горький день пропажи девушки сплавлялся, расспрашивал. Видно, ранней порой проскользнули, на глаза людям не попали воры заезжие. Никто не слыхал, никто не видал. Как в воду канула красавица Алёнка… Остались в избе памятки — вышивки дивные, Алёнкиными руками сотворённые.

Стал Захар вместе с Медведем хозяйство вести, в лесу промышлять.

Горе горем, а без дела жить — только небо коптить. Беда вымучит, беда и выучит.

Трудно было Никодиму к новому облику приспособиться, а привык. Захар и в лесу никогда не бортничал, у диких пчёл мёду не брал, и с пасекой дел не имел. А для Никодима это занятие любимым было. Стал Охотника обучать. Огромный Медведь не сразу, а научился лапами некоторые привычные дела править. На двух задних ходит, двумя передними ульи проверяет, соты вытаскивает, медогонку крутит. Свежего мёду накачал майского, с целебных цветов лесных собранного. В заготовленные деревянные бочонки резные разлил.

Захар научился Медведя без слов понимать. Показал ему хозяин мохнатый мастерскую. А она полна товара щепного готового, Никодимом для купцов приготовленного. Перебирает Охотник Никодимовы поделки, восхищается работой искусной:

— Что добру пропадать? Пока мужик на базар серчает, базар шумит да не замечает.

Призадумался Захар:

«Под лежачий камень и вода не течёт. На месте сидеть — только слёзы лить, горевать. Надо суженую искать».

Принялся Захар товар щепной в короба упаковывать:

— Не за большим наваром, а поплыву по реке с товаром — расспрошу людей о весенней поре. На воре и шапка горит. Бог один видел, а люди знают. В ближней округе следов девушки не нашёл: как корова языком слизнула. Да девица не рукавица. Найду свою суженую!

А по петляющему в лесах Керженцу лодок гружёных всё больше сплавляется: время ярмарки в Нижнем приближается. Стал и Захар Охотник на ярмарку собираться, самую лучшую и быструю лодку, своими руками сделанную, снаряжать. Погрузил щепной товар и бочонки мёда. И пушнину, в лесах добытую. А Медведь помогает: товар таскает, от Охотника ни на шаг не отходит. А как стал Захар в лодку садиться — и Медведь за ним.

Охотник руками машет, ругается:

— Куда ты, чудище, лодку опрокинешь да утопишь! Ну как я тебя людям покажу: напугаем всех. Пристрелят ещё с перепугу, тебя увидав.

А Медведь ревёт, в лодку вцепился, не отпускает, глядит на Захара с тоской человеческой.

Подумал Охотник, часть товара выгрузил, для Медведя место освободил:

— Ладно, Никодим, поплыли вдвоём. Только не обессудь: придётся для тебя ошейник смастерить и цепь прихватить. Будешь ручным медведем на ярмарке прикидываться, народ веселить. Никто мне не поверит, кто ты на самом деле. Да лодку не опрокинь, громадина!

А Медведь всё понимает, головой кивает, словно говорит: «На всё согласен, возьми только с собой на поиски Алёнушки».

Так и поплыли Захар с Медведем по Керженцу — горе развеять да пропавшую девицу поискать. Хоть и не знают, где и в каких она краях, а надежда греет да отчаиваться не велит.

А жить без надежды — что ходить без одежды.

Когда никого рядом нет, Медведь на вёслах сидит, гребёт, лодку подгоняет. А на людях ревёт да цепью гремит. Прибыли Захар с Медведем на ярмарку, товар выгрузили, разложили. Дивится народ, как Медведь тюки таскает, хохочут:

— Ишь ты, как выучил зверя, знатный грузчик вышел.

Приплыл Охотник незадолго до закрытия ярмарки — самый торг.

На Захаров товар покупатели быстро нашлись: скупили перекупщики недорого прямо с лодки и пушнину, Охотником добытую, и посуду, прялки резные да мёд, всё Медведем сделанное да собранное. А продавец и рад: не за барышом шёл, а за удачей, в надежде напасть на след невесты своей пропавшей. Ходит Захар по ярмарке, с ним Медведь на цепи. Зверь огромный на задних лапах пляшет, пиво бочонками пьёт, народ веселит. А Охотник с людьми разговаривает, к купцам приглядывается, товар разглядывает. Ходит да дивится, чем и голь, и знать живится.

Да, право, было на что подивиться на этом громадном торжище. Тут тебе и собор, и театр, и гостиницы. Рестораны дорогие, трактиры дешёвые, харчевни да балаганы. Повсюду народ толкается, снуют продавцы кваса, сбитня и пирогов с печёнкой, гремят барабаны, кричат балаганные зазывалы.

Ряды лавок во все стороны расходятся: то Рыбный ряд, то Железный, то Шорный, то Овсяный, то Колокольный, то Ложкарный, то Стеклянный, то Рукавичный, то Валеночный, то Суконный, то Лоскутный, все и за несколько дней не обойдёшь, не посмотришь.

Два дня кружили Захар с Медведем по ярмарке, ночевали в лодке своей.

Искали то — не знаю что. Да сужена-ряжена не обойдёшь и на коне не объедешь.

Плутали они по торжищу, пока до Азиатских рядов не дошли, что возле мечети начинаются. Тут вдруг Медведь заволновался, словно почуял что-то. Тянет Захара за собой вдоль Караван-сарая огромного, мимо харчевни татарской, ревёт. Люди в страхе от зверя и Захара разбегаются. Охотник за Медведем бежит, по сторонам не смотрит. Притормозил косолапый возле одной из лавок и встал как вкопанный. Оглянулся Охотник на прилавок. А там ткани дорогие разложены — и тонкий шёлк, и лёгкая парча, и шерсть. Захар глаза поднял и обомлел. Стоит за прилавком купец в тюбетейке. А одежда на нём особенная, всем на удивление вышивкой украшена: и головной убор, и рубаха — в цветах диковинных с нитью золотой. Вышивку эту с работами других мастериц не спутаешь — Алёнкино рукоделие образцов не знает, лишь свои мотивы повторяет да новые изобретает.

Встал Медведь на задние лапы и пошёл на купца с рёвом. Захар его еле от прилавка оттащил, уговаривая тихонько:

— Угомонись, Никодим. Потерпи. Мне и самому не терпится с ворогом разобраться. Не время — Алёнку найти ещё надо. Главное — нашли того, кого искали.

До вечера кружились Охотник с Медведем недалеко от лавки татарской, за купцом следили. Распродал татарин товар, лавку прикрыл, пошёл к речной пристани. Захар издали следит, на глаза купцу не попадается. Подсмотрел, в каком струге ворог скрылся.

Ночью лодку свою поближе подогнал. Спали с Медведем по очереди: недруга упустить боялись. На рассвете тронулась лодка, выплыла на вёслах в Волгу. Шесть гребцов в струге, седьмой рулевой. У Захара два весла, да силы у него и Медведя на пятерых. И лодка у них особенная — быстрая, тут мастерство лодочника Охотнику и пригодилось. Захар на Медведя шапку надел, издали — как мужик в шубе. Летом не по сезону, да мало ли чудаков. Не упускают струг купецкий из виду, но и близко не подходят. А на реке лодок, с ярмарки плывущих, много — не приметна среди них погоня.

Так и плыли поодаль до темноты. На ночёвку лодки к берегу приставали. Тут уж Захар с Медведем поближе к стругу подбирались, чтоб из виду не потерять поутру. Как Василь миновали, повернул струг татарский с Волги широкой в устье Суры. Петляет река, чем дальше от Волги, тем уже да извилистей. По берегам заросли кустарников да высокого ивняка. Хоть лодок на Суре меньше стало, а теряют они друг друга из виду то и дело за поворотами, холмами да зеленью. Наконец, повернул купец с Суры направо в речушку вовсе небольшую. Дело было к вечеру, вот-вот стемнеет. Преследователи совсем из сил выбились. Пристала лодка купеческая к берегу уже затемно. На берегу — деревня, кое-где в окошках свет теплится. Возле струга засуетились гребцы, выгружая на берег тюки: то ль с покупками, то ли с остатками товара. На берегу дом высокий с глухим забором. Из ворот выбежали люди, помогая купцу внести ноши в дом.

Среди встречающих мелькнула в лунном свете девичья фигурка, зазвенел тонкий голосок. Захар вздрогнул на миг, но понял, что это не Алёнка, и тяжело вздохнул. Дверь дома захлопнулась, и всё утихло. Подкрались Охотник с Никодимом к воротам. Приналёг на них Медведь, с петель створку снял да к забору тихонько приставил. Дом большой, с каменным полуподвалом, окна светятся высоко. Забрался Захар на спину Медвежью, в окна заглядывает с опаской, пропажу свою ищет.

Сидит Алёнка за рукодельем, глаз не поднимает. А рядом девочка черноволосая, щебечет без умолку, напевает. Выбежала певунья из комнаты, дверь за собой прикрыла. А Алёнка волю слезам дала: уткнулась лицом в вышивку золотную, заплакала горько, только плечи вздрагивают.

Вспомнилось девушке всё, что приключилось: как нежданно-негаданно схватил её незнакомец во дворе отчего дома да в лодке спрятал, как охраняли свою добычу от сторонних глаз купец с командой весь длинный путь.

Волга — добрая лошадка, всё свезёт. Ей и правый, и неправый — едино.

Слезами горю не поможешь. От беды поплачешь, от надежды утешишься.

За три месяца плена много узнала Алёнка об обычаях татарских. У них девушку в жёны себе украсть — не напасть, а подвиг, другим женихам на зависть. За красавицу по обычаю надо калым большой родителям отдать. На свадьбе многолюдной каждого родственника невесты подарками дорогими порадовать.

А коль украл невесту — и красавицу получил, и в расход не входил.

Купца-татарина, что Алёнку украл, звали Салих.

Жил он в большой татарской деревне, что стоит на притоке Суры. Был Салих старшим в семье, человеком уважаемым и состоятельным: имел большой дом на берегу реки, мельницу ветряную, лавки в своей деревне и на ярмарке, большой струг, команду гребцов содержал. Исполнилось Салиху к этой весне тридцать лет, а жены не имел, что земляками осуждалось и казалось правоверным мусульманам странным. У его ровесников в деревне уже и по две жены с детишками было. И даже младшие братья купца семьями обзавелись. А Салих — один как перст. В ранней юности был он влюблён в девушку из своей деревни. Да погибла красавица в грозу от молнии на глазах у Салиха, не успев стать невестой.

А он с того дня как каменный стал. Покой и радость находил лишь в работе да в дороге. Ранней весной по большой воде уходил на струге с командой своей вверх по Узоле, Керженцу или Ветлуге. Скупал по деревням щепной товар, лапти лыковые да льняное полотно. А потом продавал это в степном правобережье Волги. Товар этот спросом всегда пользовался. На выход татары обували: ичиги — сапоги хромовые или каюлы читек — узорные, с кожаной мозаикой сапожки. Одежду шили из дорогих тканей, вышивкой украшали, порой и золотной. А для крестьянского труда, как и везде, самое лучшее — чабата, лапти лыковые, а рубахи — льняные. Лапти живут коротко. Закупают их много, да ещё купцу заказывают.

Ездил Салих и на ярмарку: торговал в лавке своей восточным товаром, дорогими тканями да пряностями. Закупал такой товар купец в низовьях Волги, а то и в Персии, отправляясь в дальний путь через каждые три-четыре года.

Поездка эта долгая, нелёгкая да опасная. Разбойников, до чужого добра охочих, на Волге — пруд пруди. В низовья собираясь, набирал купец команду в одиннадцать человек, смелых, сильных, оружием владеющих. Не раз приходилось Салиху с дружиной своей от разбойничьих нападений отбиваться. И стояли гребцы за купца один к одному. Уважали его за честность, справедливость и щедрость.

Пока в пути находился, тянуло Салиха к родительскому дому, к матери, братьям младшим — он их на хозяйстве оставлял, за мельницей да лавкой приглядывать. Особенно по любимой сестрёнке скучал. Живая, подвижная, весёлая, черноглазая девчонка от брата в его редкие приезды не отходила. А он её баловал да подарками заваливал. Но проходит неделя, месяц — и опять тоска на купца наваливается, в дорогу гонит. Вся родня образумить его старается, невест предлагает — одна другой краше. Да всё без толку. Сердце у Салиха как льдом подёрнулось.

Сколько же радости было в доме купца, когда привёз он с Керженца красавицу-девицу! Не узнать Салиха — оттаяло ледяное сердце. Обращается он с Алёной уважительно, обидеть да испугать не хочет.

— Привыкай пока, осваивайся, с матерью и сестрой моей поживи.

Сам ездит по округе с товаром, а к Алёнке охрану приставил.

Дом у купца большой, на каменном полуподвале с кладовыми. Только не нужна синице золотая клетка, а нужна зелёная ветка. Не нужны девице ни наряды, ни украшения, а нужна свобода да возлюбленный. В сердце и в мыслях у неё лишь Захар. Слёзы льёт да придумывает, как весточку дать отцу да суженому, где её искать. Родня Салиха с Алёнкой хорошо обращаются. А сестрёнка Салиха, Адиля, ей больше всех радуется. И Алёнка к девочке привязалась. А обычаи да веру чужую как принять? Молится девушка, спасенья просит, а слёзы горькие прячет.

Алёнка смышлёная — уже через месяц и понимать, и говорить по-татарски смогла. А вот рукодельничать с первых дней начала. Адиля, по керженским меркам, девочка, ребёнок ещё. А по здешним обычаям — невеста на выданье. И, как всякой порядочной невесте, готовят ей приданое богатое заранее. И сама она старается, рукодельничать пытается. Привёз ей Салих и тканей дорогих, и припасы для рукоделия: чего только нет! Показала Адиля всё это Алёнке, та и ахнула. Поняла, что судьба ей один-единственный случай даёт из полона выбраться. И когда появился в доме Салих, Алёнка сама на разговор вызвалась:

— Будь по-вашему. Но без свадьбы не пойду, неправильно это.

А сама подумала: чтоб свадьбу татарскую подготовить, время надо. И пока подарок жениху золотом не вышью, время буду тянуть. А подарок традиционный Адиля показала — аякчу[2] да передник с вышивкой.

Обрадовался Салих:

— Да я и сам хочу празднество устроить. Вот с ярмарки вернусь — начнём готовиться.

А Алёнка попросила у него тканей да ниток для рукоделия.

Адиля, как услышала от брата о желании невесты, все свои припасы перед ней выложила.

И принялась Алёнка Адилю вышивке обучать. А для ученья рубаху сшила мужскую да тюбетейку. Сидит над рукодельем день и ночь, оторвать не могут от работы. Старается Алёнка, недосыпает, пальцы в кровь исколола от спешки. А все вокруг ахают да восхищаются красотой, которая её руками создаётся. Успела девушка рукоделье ко времени закончить. Как вернулся Салих в деревню, товар заволжский распродав, да засобирался на ярмарку, Алёнка ему в подарок с поклоном рубаху вышитую и тюбетейку преподнесла:

— Чтоб вдали от дома, на цветы эти глядя, обо мне чаще вспоминали.

Салих подвоха не чует, рубаху с тюбетейкой надел с радостью, носит, не снимая, рукодельем Алёнкиным гордится.

А она молит Бога:

— Господи, помоги. Только бы догадались отец или Захар следы мои на ярмарке поискать, только бы не снял с себя Салих дарёную одежду приметную.

Уехал купец, Алёнка за рукоделье села. Да только теперь не торопится аякчу или свадебный передник вышивать. Для Адили наряды вышивкой украшает, сама ожиданием живёт:

«Если не вызволит меня до свадьбы татарской Захар, хоть Адиле рукоделье моё пригодится».

Засиделась однажды до ночи за пяльцами. Слышит — в доме шум, топот, радостный звонкий голос Адили и низкий — Салиха. Похолодела Алёнка:

«Вот и всё — судьба моя решается. Хоть и мало было надежды, а ею и жила. Господи, помилуй!»

Не знает Алёнка, удалось ей весточку о себе двум близким людям передать или нет.

Вошёл Салих в комнату с подарками для невесты:

— Всю ярмарку на цветы дивные глядел да о тебе вспоминал. Посмотри, что привёз для тебя, Алёна. Все лавки обошёл — думал, чем порадовать.

Алёнка подарки принимает: и украшения драгоценные, и нитки золотые да шёлковые. А сама слёзы чуть сдерживает:

— Спасибо. Очень красиво. Может, Адиле это отдать?

Салих огорчился:

— Зачем Адиле? Её я и так не обделил, не обидел. Это я тебе выбирал…

Салих взял в руки длинные серьги:

— Примерь для меня.

Потемнело в глазах у девушки. А в голове мысли скачут, одна другую перебивают:

«Господи, пошли мне смерть-избавление, разорви сердце моё, не дай мне душу свою загубить».

Она медленно взяла серьги из рук Салиха, примерила и взглянула на окно. И упала, потеряв сознание.

Вздрогнул за окном Захар, пошатнулся и свалился с Медвежьей спины.

— Никодим! Здесь Алёнка. Как вызволять будем?

А Медведь головой качает — не знает. Захар опять в комнату заглянул. Алёнка на ковре сидит, рядом с ней женщина немолодая да девочка черноволосая. А купца нет в комнате — видно, вышел. Алёнка, как в себя пришла, постаралась одна остаться. Сказалась нездоровой. Салих было заволновался, но мать, женщина мудрая, сына успокоила:

— Оставь нас сынок, утомилась девушка. И день и ночь от работы не оторвать. Надо от неё рукоделье убрать на время, отдохнёт и успокоится. Я сама её к свадьбе готовить буду.

Легла девушка на нары, спящей притворилась. Убедилась женщина, что с Алёнкой всё в порядке, пошла на стол собирать, сына кормить. За ней и Адиля потихоньку, чтоб Алёнку не разбудить, из комнаты выскользнула — на любимого брата поглядеть. Они из комнаты, а Алёнка — к окошку. Открыла потихоньку, а сердце так стучит — кажется ей, что на весь дом слышно. Выглянула — а за окном Захар. Руки к ней протянул и вытащил наружу. С Алёнкой на руках спрыгнул с Медвежьей спины. Увидала Алёнка зверя, вздрогнула, а Захар палец к губам приложил, знак подаёт не шуметь.

Побежали что есть мочи к воротам, а из ворот — к реке. Серебрится вода в лунном свете. Зверь с чутьём своим и в темноте без ошибки к лодке вывел. Забрались в неё, Медведь на вёсла сел, и ну грести — ладно хоть вёсла не сломал от силушки немереной.

Только тут и прорвалось всё, что в разлуке накопилось. Медведь и тоску, и радость вёслам передал — не плывёт лодка по речке, как стрела летит. Захар любимую девушку обнял. И заплакали оба от радости. Алёнка всхлипывает, Захар успокаивает:

— Не плачь, Алёнушка! Родная моя!

А она со страхом оглядывается, нет ли погони на реке. Захар успокаивает:

— Не бойся, не догонит нас никто. Умница моя, как ты догадалась весточку подать на ярмарке?

Впервые за всё время разлуки улыбнулась Алёнка от души:

— А ты как догадался меня на ярмарке искать?

А сама с удивлением да с опаской на Медведя поглядывает.

— Да и сам не знаю, от отчаяния, наверное. А Медведя не бойся. Сама потом поймёшь, кто таков.

Поворот за поворотом, исчезает лодка быстрая, в ночной темноте растворяется.

А в доме купца пропажу не сразу обнаружили.

Пока ужинали купец с братьями, пока про ярмарку все новости обсуждали, уплывала лодка с красавицей Алёнкой по реке Суре к Волге широкой, с каждым гребком приближаясь к родимому Керженцу. Как отужинали, зашёл купец со светильником в айван[3], Алёнку проведать. А девицы и след простыл. На ковёр опустился и застонал Салих так, что все домочадцы сбежались. Забегали братья купецкие, засуетились, за гребцами послали, в погоню за похитителями собираясь. Бросились к стругу, а в борту — дыра. Медведь постарался от погони избавиться. А другим лодкам беглецов не догнать. Понял это Салих и опять окаменел. Вернулся в комнату, где только что пировали, сел посреди передней стены и молчит.

Братья торопят его:

— Вставай, абый[4] Салих! И на малых лодках догоним беглянку!

А купец головой качает:

— Нет! Сядьте! Легко пришло — легко и ушло. Не сумел я счастье удержать. Обхитрила меня Алёна. Лишь теперь понял, почему так спешила она с подарком рукотворным: видно, знак подала кому-то. Значит, нет мне места у неё в сердце.

Удивились братья:

— Аллах с тобой, абый! Кто у девицы спрашивает об этом. Твоя над ней воля.

А купец вздохнул тяжело, братьям стал наказы давать, как без него хозяйство вести. Всю семью перепугал. Даже женщины в ужасе без разрешения на мужскую половину выскочили. Адиля к брату любимому в ноги бросилась, плачет. Салих словно очнулся от этих слёз:

— Что ж вы причитаете, не похороны! Просто судьба мне знак подаёт, что делать, подсказывает.

Салих погладил по волосам Адилю:

— Приданое тебе собрано достойное, Адиля. Жениха инэй[5] с братьями подберут. Слушайся их.

Обратился Салих к матери и братьям:

— Инэй, оставляю всё, что имею, тебе и братьям моим — храните да хозяйствуйте. А я соберусь — и в путь дальний.

Адиля разрыдалась:

— Нет, не уходи, абый!

Салих встал:

— Нет у меня иного пути. Я и раньше об этом думал, а теперь время пришло отправиться к святыням Мекки. Испытание посылает мне Всевышний. Хадж[6] — путь дальний. Если суждено вернуться, свидимся. Всё в руках Аллаха.

Притихли все, перед Салихом склонились.

Что тут скажешь: человек выбор сделал, судьбу Всевышний послал.

А Алёнка лишь тогда дрожать от страха перестала, когда на волжский простор выплыли. Пока до Керженца добрались, пересказали свои злоключения не по разу. Медведь от радости в лодке возится, ревёт, того и гляди, опрокинет судёнышко. Захар его образумить старается:

— Не реви, Никодим! Народ на реке пугаешь! Да и лодку перевернёшь. До берега не близко. Лиха нам и так хватило.

Вглядывается Алёнка в Медведя, удивляется рассказам Захара. Но и сама видит: не звериные у него повадки, человечьи. А как назвала батюшкой, вёсла бросил, за голову схватился и заревел. Тут уж и Алёнка с Захаром заплакали: не знают, как Никодимовой беде помочь. Доплыли по Керженцу, потом по Санохте до избы Никодимовой. Вздохнули радостно. Ничего дороже свободы да родины нет. Алёнка только тут вспомнила про серьги, Салихом подаренные. Из ушей вытащила да тайком за божницу сунула.

Чужое, сберечь надобно. Вдруг случай будет — вернуть подарок обратно.

Захар, как про Алёнкиного похитителя вспомнит, свирепеет, грозится, что худо ему будет, коль опять на Санохте или на Керженце появится. А Алёнка избавлению от полона да от гибели радуется, а обиды ни на кого не держит, Салиху и родне его зла не желает. Понимает и помнит: по-доброму с ней обращались. Каждый день молится, Бога благодарит: матушку поминает, Захару и Никодиму Медведю здоровья просит. И Салиху, и Адиле счастья желает.

Вернулись Захар с Алёной из татарской стороны уж после Успения, в мясоед. А потому в долгий ящик не откладывали, сразу и обвенчались в церкви села Хахалы, что недалеко от родной деревни Медведя на Керженце стоит. Медведя в храм не пустили — рядом дожидался.

А вот на кладбище в Лещёве, на могилку Настасьину, вместе с ними пришёл. Обнял холмик зелёный лапищами, лежит да стонет. Кто из деревенских рядом оказались, от этакого зрелища прочь разбежались, на себя крестное знамение накладывая. Не объяснять же народу, что Медведь — Никодим. Кто поверит? Да и чего зазря стараться. Главное, что молодые это знают. Батюшкой величают. А Медведь Никодим горы готов своротить ради любимой дочки и зятя.

Начали Захар с Алёнкой и Медведем дом в порядок приводить. Добро, Никодимом нажитое, пока хозяин отсутствовал, никто не тронул, потому как в этих местах замков не вешали, воровства не знали. Медведь, на ярмарку отправляясь, все ворота раскрыл, живность выпустил. По возвращении нашлись только козы — сами пришли, да ещё с прибытком — козлятами малыми. А корову да кур в деревне купили.

Бедой новый облик Никодима был для всех троих, пока не привыкли. А потом — ничего. Даже и пользу в том находить начали. Что молчун — так Никодим и в человечьем облике неразговорчив был. А сила Медвежья в хозяйстве очень даже к месту пришлась.

Пасекой опять занялся Медведь Никодим и все работы возможные освоил: сено косит, стога мечет, дрова рубит-пилит с Захаром. Как колуном начнёт играть, только щепки летят. В телегу впряжётся — воз везёт больше, чем лошадь.

А Захар стал опять лодки делать, щепной товар мелкий производить, даже резьбе по дереву выучился: у Никодима в мастерской весь инструмент сохранился. Да и Медведь помогает: лыко дерёт, липы валит, болванки делает.

Но к концу осени Медведь вялым стал. Понял, что спать тянет, огородил себе угол в мастерской. Там и улёгся. Да до весны и проспал. Всю зиму Захар в мастерской под Медвежий храп да сопение работал. Да посмеивался:

— Ишь, Никодим! Каковы рулады выводит!

А у Алёнки дел прибавилось, на рукоделье в страдную пору времени мало стало. Да на то зима долгая есть. Искусство своё не забыла и себе и Захару всю одежду и нарядную, и рабочую вышивками украсила. Живут не богато, но в достатке. А главное — в любви да согласии. А следующей осенью прибавление в семействе Медведя случилось: родился у Алёнки с Захаром сын, Иваном назвали. Живут — радуются, добро наживают, ещё деток ждут.

Место, Никодимом выбранное, не только ему приглянулось. Вскоре выросла недалече от реки Санохты деревня новая. Может, глядя на живущее рядом на крутом яру семейство Медведевых, назвали селенье просто — Медведово. Да и то сказать, подходящее название для этих мест — глухомань, медвежий угол!

Хозяйка Спасского озера

Волга, до Городца дотянувшись, силу и широту набирать начинает.

Круглый год полноводная, рыбой богатая — и поилица, и кормилица всем по берегам живущим, и путь удобный судам по реке плывущим. Коренной Городец над Волгой раскинулся на семи высоких холмах-горах, разделённых глубокими оврагами. А под холмами Нижний Городец к самой воде спускается. Волга кажется спокойной и ласковой, но может вдруг рассердиться да заштормить, волнами вздымаясь. Недаром у волгарей поговорка сложилась: «Кто на Волге не живал, тот и страху не видал».

А по весне река чуть не каждый год характер показывала — разольётся, разбежится на километры от основного русла, затопит все низменные берега: и луга прибрежные, и деревеньки, и нижнюю часть Городца.

В особо полноводные вёсны вода до подножия Кирилловых гор доходила. Недели две народ в затопленных избах, как на островках, жил, парни к девицам, чьи избы на пригорочках стояли, на свидание на лодках плавали.

Жил в заулке Щучья воложка[7], что за Большой улицей спряталась, парень по имени Акимка Сомов. Рано осиротел, жил один, рыбалкой круглый год промышлял. По весне Аким, как и другие парни, к девицам на лодке плавал, да ни одной из них не приглянулся. Уж больно не пригож парень: глаза навыкате, губы толстые, борода не растёт, ладони холодные и влажные. Да сердце-то горячее. Влюбился парень в Дарью с улицы Нижняя Коротайка. А девица Акимку отталкивает, нос морщит.

— Фу! Холодный да мокрый, как рыба!

Так его и прозвали — Акимка Мокрый.

По весне в разлив, как воложку затопит, щук в заулок видимо-невидимо приплывало, на мелководье свадебные танцы водить. Вода под окнами от рыбьих игр ходуном ходила. Тут уж только самый ленивый без ухи оставался. Хоть с крыльца, хоть из окошка — знай лови, не зевай.

У Акима изба крайняя, в самой низине. Затопляло её в который год чуть не по окошки. Акиму это полбеды — нет у него ни скотины, ни птицы, даже кошки, и той нет. А сам то на полатях, то на печи, то на чердаке воду переждёт. В такой вот полноводный год вышел Аким по пояс в воде на затопленное крыльцо. А щуки прямо по ногам хвостами бьют. Голыми руками поймал парочку, в мешок засунул, хотел в избу вернуться. Но тут перед глазами в воде такая рыбина показалась, что парень мешок со щуками в воду выронил.

«Вот это рыба — на удивление. Белорыбица, осётр крупный?»

Стоит Акимка в воде, гадает, что за чудо только что увидал. А его словно за ноги кто схватил. Парень вскрикнул и в воду упал на рыбину огромную. А чудище речное с перепугу в открытую дверь затопленной избы бросилось. Акимка — следом кинулся. Да дверь-то и прикрыл.

— Ну, теперь поймаю, никуда не денешься. Будет чем перед соседями похвастаться.

Вглядывается парень в воду в полутёмной избёнке, ищет свою добычу.

А добыча возьми да и покажись. Хвостом по воде ударила, до стены доплыла, на лавку под окном села. Хвоста под водой не видать. А сверху — девица голая. Да красавица — глаз не оторвать. Волосы чёрные, длинные, по плечам спускаются, лицо чистое да белое, а глаза зелёные.

Акимка к косяку прислонился, онемел от страха. А русалка засмеялась.

— Что у порога застыл, рядом посиди. Я не кусаюсь.

На ватных ногах подошёл рыбак к окошку и сел на затопленную лавку рядом с берегиней. В глаза ей посмотрел, и страх пропал. Взгляда от нежданной гостьи оторвать не может. Водяница парня за руки взяла, в глаза смотрит, ластится. Ей и руки его холодные да мокрые нравятся, и глаза рыбьи красивыми называет. Пропал Акимка. Никто его не привечал да не величал. Судьба была в русалку влюбиться. Околдовала парня берегиня, он ничего вокруг не замечает, только на красу волшебную любуется.

Всё половодье соседи Акимку на улице не видели. Да никто его не хватился, никто не удивился, никому до сиротины и дела нет.

Две недели берегиня в избе у Акима прожила. А как вода на убыль пошла, пришлось ей следом за щуками уплыть из Щучьей воложки. Только в Волгу широкую не вернулась. Заплыла в озеро Лютиново-Спасское. Озеро это исстари голубело в волжской пойме на северо-западных подступах к Городцу, в Иониной пустыни. А над ним на ровном выступе надпойменной террасы красовалась и возвышалась над окружающей деревянной застройкой церковь Нерукотворного образа Спасова.

При большом разливе Волга разбегалась так широко, что скрывала под водой все необъятные пойменные луга с речушками Пахоркой и Куной, плескалась у ворот храма, словно море.

И озеро во время половодья с Волгой сливалось. А как вода уйдёт, от реки отделялось. Тут и поселилась возлюбленная Акимки Мокрого. А он у озера, у самой воды летнюю домушку срубил. До самой глубокой осени в ней жил, рыбалкой занимался.

Никому в Городце это в глаза не бросается — он и завсегда этим промышлял. Удивительно другое: стал Аким на базар рыбы приносить столько, сколько артель не наловит. Денежка к денежке, вот тебе пачка. А где пачка, там тебе и две. Купил парень лавку на Базарной улице, приказчика нанял. За одно лето в купцы выбился. Приоделся, приосанился. И бородищей вдруг оброс.

Девицы теперь на него иначе поглядывали. Завидным женихом стал Аким Сомов. Дарья, в которую парень когда-то влюблён был, то мимо избы, то мимо лавки прогуливается, всё пытается Акима вернуть. А вот к озеру не ходит, боится. Уж больно много слухов про озеро Спасское стало распускаться. А слухи на пустом месте не рождаются.

То один, то другой рыбак в камышах да осоках стали девицу голую видеть. Сначала смеялись все над рассказчиками.

— Креститесь почаще, мерещиться всякое и перестанет.

Но перепуганных рыбаков становилось всё больше. Павел, сосед Сомова, байкам рыбаков про берегиню не верил, смеялся над мужиками. Но после Петрова дня и он к озеру стал с опаской подходить. День тогда жарким выдался. После дня нелёгкой работы его к озеру потянуло, зашёл в него без опаски, а потом ойкнул и под водой скрылся. Вроде рядом с берегом плещется, а подняться не может. Так бы и утонул, да мужики с берега заметили, выбраться помогли. А на ногах у Павла повыше щиколотки полосы остались — словно следы от пальцев. На шутку вовсе не походило. Кто же мог такие синяки оставить? Павел над байками про русалку больше не смеялся.

А потом и вовсе страшно стало. У тех, кто меры не знал, рыбы много из озера брал, сети стали пропадать или в клочья разорванными находились.

Два жадных рыбака с Калашного переулка предупреждения не испугались, с новыми сетями на середину озера выплыли. Тут кто-то принялся лодку раскачивать, она и перевернулась. Еле выбрались из-под неё рыбаки, а потом клялись и божились, что своими глазами русалку видели. И что это она их чуть не утопила.

Рыбачить на озере не перестали, а меру все теперь соблюдали. Один Аким в озере без страха рыбачил, рыбацким счастьем всех дивил. Дом свой на заулке Щучья воложка он к зиме подправил — венцы сменил, крышу железом покрыл. Зиму в избе своей жил, но на рыбалку на озеро каждый день хаживал. И в лютые морозы без рыбы не возвращался. А с весны опять в домушку дощатую на озеро переселился.

Слухи потом пошли, что все деньги, рыбной торговлей вырученные, Аким Сомов на жемчуга да самоцветы тратит, самые дорогие и красивые украшения скупает. А живёт один — бобыль бобылём. Знать, кубышку от жадности копит. Люди, до чужого добра жадные, на руку нечистые, в избу Акимову забирались много раз. А там и взять нечего — просто да бедно внутри. Всё подполье перекопали, весь чердак переворошили. И избёнку летнюю на озере в отсутствие хозяина обыскивали. Да ничего не нашли.

Только те рыбаки, кому русалка вновь показывалась, примечать стали, что вся она жемчугами да самоцветами украшена. Один к одному сложить многие могут.

Народ окрестный на купца Акима стал с опаской поглядывать. А тут ещё Аким с лица меняться стал. Глаза вовсе из орбит вылезли, губищи — в пол-лица, сом сомом.

Купец очередное ожерелье прикупил, из лавки вышел. Видел покупку один лиходей. Вслед за Акимом пошёл. А купец не в заулок к своей избе, а к озеру идёт. Подошли к самой воде. Поднял злодей руку с ножом над спиной купчины. А из воды русалка показалась, в глаза убийцы посмотрела. Закричал тот от боли и ужаса, за глаза схватился. Ослеп навечно, словно огнём глаза ему выжгло.

А Акима с того дня в Городце больше не видали. Пропал купец.

Зато в озере Спасском стал ещё и водяной рыбакам мерещиться. Да до того страшён — глазастый, губастый, тиной зелёной заросший. На пустом месте века подряд не будут байки сочиняться. Жизнь полна загадок. А вот чудеса от скуки да глупости людской тускнеют и с глаз исчезают.

Назвали заулок Щучья воложка переулком Започтовым. Ни разливов теперь волжских вольготных, ни щук под окнами, ни чудес очевидных. Только память и осталась.

Но озеро-то никуда не делось, всё там же синеет. Тайны свои прячет.

Яблоня Осина

Яблоко от яблони недалеко падает. Но и из всякого правила исключения есть. Жил в Городце недалеко от Спасского храма купец Егор Нилыч Кашин. Имел лавку, пряники медовые пёк.

Небольшая пекаренка-пряничная прямо во дворе дома стояла, от выпекаемых сладостей дух шёл на всю округу. В базарный день в Городце какой только выпечки на лотках не красовалось: калачи да баранки, пироги румяные, все с начинкой неплохой — мясом, рыбой, требухой. А уж пряников столько — глаза разбегаются: и простые, и печатные, и мятные, и ореховые, и 6омбошки[8], и канфарки[9], и гуськи с красным хвостиком, и косячки с изюмом.

Калашно-пряничные ряды мимо не пройдёшь — нос сам насильно приведёт, такие запахи от свежей выпечки по улице разносятся. Товар сладкий не только в Городце спросом пользовался, по всей России Городецкими пряниками торговали. Так что работы и большим, и маленьким пекарням хватало. И у купца Кашина дело ладилось, душу радовало и доход приносило.

Дом у Егора Нилыча и супруги его Агафьи Тихоновны был в полтора этажа — с полуподвалом. Со стороны улицы и парадная дверь, и вход в лавку располагались. Место для торговли бойкое — по дороге к храму Спасскому. Сад небольшой позади дома прятался, и лишь одна яблонька сбоку у ограды по осени прохожих красотой радовала уж очень яблоки на ней висели яркие — с одного бока жёлтые, с другого — ярко-малиновые, за это прозвали дерево Малиной. Да и на вкус яблоки на Малине — сладкие да ароматные.

И две дочери у Кашина — что яблочки наливные. Подросли да заневестились. Обе белокожие, румяные, статные. Настасья на годок постарше сестры, русоволосая, сероглазая, тихая да скромная. А младшая, Варвара, черноволосая да кареглазая, бойкая и смелая. Совсем не похожи друг на друга сестры, ни внешне, ни характером. Матушка, и та удивлялась.

— И в кого у нас Варюшка? Огонь, а не девка! Собой хороша, а что-то тревожно мне за неё. Уж больно жестокосердна с измальства.

Что правда, то правда — доставалось от Варвары всем в доме: и кошкам, и собакам, и прислуге Пелагее, и сестре Настеньке. Как рассердится на что, удержу нет, кричит, ругается, дерётся. Лишь отца с матерью побаивается. Зная, как Варвара завистлива, Агафья Тихоновна старалась ей угодить и нарядами, и украшениями больше, чем Насте.

— Настенька потерпит да простит, голубиная душа. Лишь бы скандалов в доме не было. А то слухи пойдут.

Но Варвара от этого предпочтения ещё больше избаловалась да загордилась. Не угодить ей. У кого желчь во рту, тому всё горько. Как ни старалась Агафья Варварин характер исправить да от соседей скрыть, но шила в мешке не утаить. Добрая слава лежит, а худая — бегом бежит.

Солнечным июньским днём сёстры упросили родителей свозить их на Слащёвское гуляние. Несколько веков в этот день собирался народ с Городца и окрестных деревень в Авдеевский лес за городом на большой праздник. И бедные, и богатые, и крестьяне, и мещане, и купецкие люди на Слащи собирались: повеселиться, себя показать, на других поглядеть. Купцы богатые с семьями приезжали конным выездом, с пешим народом не смешиваясь. Но кто в тарантасе усидит, когда вокруг столько интересного?

На одной поляне — качелей видимо-невидимо, на другой — девичьи хороводы, на третьей — бойкая торговля. Развесёлые коробейники всюду сновали, товар свой расхваливали. Из Скоморошьей Слободки приходили на праздник музыканты, певцы, острословы, потешали честной народ.

Балаган с неунывающим Петрушкой неизменно собирал вокруг себя толпу любопытных зевак. В толчее разгуливал бородач с шарманкой и дрессированным попугаем Капой, предлагая всем за семишник счастье приобрести. Попугай капризничал, кричал подошедшему: «Дурак!» Но при виде денежки сменял гнев на милость и вытаскивал желанную бумажку из ящика.

Медведь Михайло Потапыч на потеху публике изображал городецкого купца, торопящегося поутру открыть свою лавку. А разодетая обезьяна Марья Ивановна смешила публику, передразнивая городецких модных девиц.

На дальней поляне бои кулачные проводились. Не драки, а состязания, русская борьба на поясах. На это зрелище любители всех сословий собирались не только с Городца, но и с других городов Нижегородчины, в азарте ставки на бойцов ставили. Сильных борцов по именам знали, в городе уважали.

Но происходило в Слащёвское гуляние ещё одно важное событие. Дорожина. Так называлось всем известное место, где проходили ежегодные негласные смотрины городецких невест.

По дорожине проходили и совсем юные девушки-подростки, и девушки на выданье. Девицы с узелками в руках медленно проходили по дороге до глубокого оврага. В узелках у многих перемена была — другая одежда, чтоб нарядов побольше показать. В овраге переодевались. И шли по дорожине в обратную сторону.

А вдоль дороги стояли родственники молодых парней, приглядывающие сыну невесту. И конечно, вездесущие свахи. Им, как никому другому, надо было знать всех невест в округе: всех возрастов, сословий и разного достатка.

Даже богатые купцы не всегда искали себе невест из своего круга. Многие женились на бедных мещанках и крестьянках моложе себя. Но родословная суженой и в этом случае изучалась внимательно: обычаи и порядки в семье, здоровье. От хорошей свахи ни одна мелочь не укроется. А потому на сваху денег не жалели. Не женись по случаю, ищи сваху лучшую! А сами девушки и парни приглядывались друг к другу на качелях да в хороводах.

Егор Нилыч, подъехав к Авдеевскому лесу, высадил дочерей из тарантаса перед дорожиной, с любовью оглядел своих красавиц и кивнул своей супруге.

— Пусть пройдутся, покрасуются. От них не убудет, а люди полюбуются.

Варвара с Настей, одетые в лучшие платья и шали, медленно проходили по дороге под любопытными взглядами множества глаз. Настенька от такого внимания совсем растерялась, от стеснения даже спотыкаться начала. А Варвара, наоборот, вышагивала гордо да важно.

Взглянув на сестру, громко рассмеялась:

— Настасья! Ты как лошадь, что подкову потеряла! Голову подыми, а то подумают, что горбатая!

В эту минуту мимо девушек проскакал всадник. Настя, не смотревшая по сторонам, не успела увернуться, и конь задел её стременем. Девушка вскрикнула от неожиданности. Всадник придержал коня и соскочил на землю.

— Не поранил?

Настасья еле выговорила:

— Нет.

Парень улыбнулся, вскочил в седло и ускакал.

Варвара шла и зло отчитывала сестру:

— Ну почему он не меня задел! Уж я нашла бы что ему сказать.

И как теперь узнать, кто таков?

Молодой красавец заставил вздыхать обеих девушек. Всё гуляние сёстры, не признаваясь в этом друг другу, искали в толпе пышную копну кудрявых русых волос. Но так и не встретили больше на шумном многолюдном гулянии незнакомца.

Праздник прошёл. И внёс смутное беспокойство в души сестёр.

Накануне Яблочного Спаса попросила матушка дочек яблок собрать с яблони Малины.

— У храма нищим раздать, как на службу пойдём, соседей угостить. Таких дивных яблок во всей округе нет.

Настя с радостью взяла корзину, яблоки собирает, а Варваре лень, на осиновый пень возле яблоньки уселась, зевает. К забору калика-странник подошёл. Старик с клюкой и котомкой за плечами с улыбкой разглядывал красавицу-яблоню и двух девушек возле неё.

— Красавицы! Угостите странника перехожего яблочком! Завтра разговлюсь, вас добрым словом помяну!

Настенька улыбнулась старику, наклонилась к корзине.

— Сейчас! Я вам самых красивых наберу.

А с Варвары скуку как ветром сдуло. Возле дерева корзина с картошкой стояла. Девица схватила самую крупную картошину, бросила её в калику и засмеялась:

— Лови, убогий! Тебе всё равно жевать нечем!

Настя вскрикнула от огорчения, бросилась к забору с несколькими красивыми яблоками в руках.

— Не серчайте на сестру! Простите нас! Вот вам яблоки. На здоровье!

Старик увернулся от картошины, принял из рук Настеньки яблоки, опустил их в котомку и улыбнулся:

— Спасибо, милая! Эта яблоня тебе счастье принесёт. А у сестры твоей сердце деревянное, душа горькая, осиновая, а глаз недобрый. На цветок взглянет — и цветок вянет.

Варвара перестала смеяться и зло прошипела:

— Шёл бы ты, дед, своей дорогой! У меня картошки много!

— Не по себе дерево не руби. Сама деревом станешь. Ухожу, помолюсь за тебя, горемычная!

Старик пошёл своей дорогой. Варя погрозила ему в спину кулаком и принялась ругать сестру:

— Ты зачем ему яблок дала!

Настя огорчённо смотрела вслед старику:

— Что ж ты старого человека обидела! Неужто яблок пожалела?

— Да глаза бы не глядели на эти яблоки! Просто нищих не люблю. Ходят тут всякие…

За спиной у Вари раздался цокот копыт. Она обернулась и замерла. У забора стоял знакомый кудрявый всадник. Конь под парнем перебирал ногами, вздрагивал. Наездник с трудом удерживал на месте горячего гнедого скакуна.

— Ай да яблоки у вас! Райские!

Настя сорвала с дерева яблоко и протянула парню. Тут и Варвару словно разморозили, схватила плод из корзины и бросилась к забору. Но парень уже взял яблоко из руки Насти, на миг задержав её руку в своей. Девушка вспыхнула румянцем ярче яблок с дерева Малины.

— Спасибо, красавица!

Парень засмеялся и пришпорил коня. Обе девушки смотрели на лёгкое облачко пыли на дороге. Был красавец-парень рядом иль померещилось? Варвара обиженно уставилась на сестру:

— Зачем ему яблоко дала?

— Так ведь и ты хотела…

— Хотела, да не дала. Ты дорогу перешла. Не знаю, кто таков, второй раз вижу. Но мой будет!

Варвара надулась и ушла в дом. Несколько дней она не разговаривала с сестрой от обиды, как та старуха, что год на мир сердилась, а мир про то и не ведал. Настя и правда впервые не замечала того, что творится с сестрой. Из головы не выходила белозубая улыбка и горячее прикосновение руки незнакомца.

— Странно. Сердце из груди рвётся. Что со мной?

Настя ушла в свою светёлку, раздвинула занавески над полочкой с иконами. Среди них стояла икона Святой Параскевы. Девушка долгие месяцы молилась, просила у своей покровительницы любви и счастья.

— Святая Параскева! Увижу ли его ещё? Ускакал и сердце забрал.

Третий Спас прошёл, сентябрь пролетел. Загрустила Настасья. Агафья Тихоновна стала примечать, что дочка с лица спала.

— Егор Нилыч! Неладно с дочкой — похудела, бледная какая-то. Захворала, что ль?

Отец только рукой махнул.

— Да брось, ты над ними трясёшься, как кура над яйцами. Вот и мерещится. А может, замуж пора?

А в дом к Кашиным вдруг Чернышиха, сватья знатная, наведываться начала. То к Пелагее подойдёт, спрашивает-выспрашивает, подарочками прислугу задаривая. То в лавке с приказчиком кашинским подолгу беседы ведёт, то с соседками языком зацепится. Чернышиха в городе личность известная, её манёвры вокруг кашинского дома люди быстро приметили. Разговоры пошли о скором сватовстве. Вот только кто и кого присмотрел — все в догадках терялись.

В октябре на Параскеву Пятницу многие девушки шли в Нижнюю Слободу во Владимирский храм с приделом Параскевы Пятницы. И Настя с Варварой тоже туда отправились — у Святой Параскевы счастья просить.

Вечером сёстры о суженом думали.

А через несколько дней в дом к Кашиным вечерком сватья Чернышиха пожаловала. Агафья Тихоновна и Егор Нилыч сваху именитую с почётом принимали, с поклонами, с чаепитием да положенными разговорами издалека, с нетерпением ожидая, от кого прислана и кого сватает.

Чернышиха — сваха дорогая, вся изба у неё шалями кашемировыми увешана — богатые клиенты, кроме денег, обязательно ими одаривали за удачное сватовство. Пока родители со свахой чаёвничали, девушки в другой половине дома изнывали от любопытства. Обе пристали к Пелагее:

— Пелагея, голубушка! Иди послушай у двери, о чём разговор? А то реветь начнём от неизвестности.

Пелагея, бормоча себе под нос о любопытстве девиц, всё же подошла к дверям гостиной. Но опоздала. Сваха уже откланивалась, а хозяева её до дверей проводили. Сваха за порог, а девушки — к родителям с вопросами.

Агафья Тихоновна радостно суетилась у стола. Егор Нилыч сидел довольнёшенек, руки потирал.

— Ну, Настасья, готовься под венец. Жених тебе нашёлся — лучше и не придумаешь! О смотринах договорились. Приданым не обижу. Жди через неделю.

Настя вскрикнула и побелела, а перед глазами лицо парня русоволосого.

— Не хочу, не пойду.

Зашаталась девушка и покачнулась. Пелагея рядом была, подхватила её. Варвара стояла молча, насупившись — туча тучей.

Отец с удивлением поглядел на тихоню-дочь:

— Настасья! Да что с тобой? Не век в девках сидеть. Первый жених городецкий тебя сватает, а ты выкрутасы устраиваешь! Агафья, вразуми дочку!

Варвара наконец не выдержала, со слезами на глазах выговорила:

— А почему Настьку? А я? А кто сватает?

— Варюха! Настасья старшая. И сватают её. Не страшись, и твой черёд придёт.

Варя обиженно села за стол. Настя так и стояла в дверях.

Отец рассердился на дочь:

— Настя, да присядь к столу!

Настасья повиновалась.

— Тебя жених сватает из хорошего роду, зовут Петром. Он хоть и молод, уже знаменитый конезаводчик, а отец-то у него — первый судовладелец на Городце! Породнимся с миллионщиком!

Варвара уставилась на печальную сестрицу.

— Батюшка, отдай меня за этого Петра. Я реветь не буду!

Агафья Тихоновна ласково глядела на Настю:

— И где он тебя выглядел, глазастый! Может, на Слащах?

Пелагея на радостях все кочерги и ухваты, что в доме были, узлом связала, чтоб сватовство удачным было.

Вечером девушки долго не могли уснуть. Настя пришла в светёлку к сестре.

— Плохо мне, Варенька! Парень, что у меня яблоко взял, из головы не идёт. Никто другой мне не нужен.

Варя злорадно улыбнулась:

— Выдадут тебя замуж. А я через сваху про всадника кудрявого всё вызнаю и за него замуж выйду.

От этой мысли Варя сразу повеселела, а Настасья совсем сникла.

Вся следующая неделя выдалась хлопотной и суматошной. Смотрины — событие важное, жизнь девушки определяющее. Именно на них решается, быть свадьбе или нет. Все суетятся, готовятся. Одна Настя — как замороженная. Про любовь свою тайную молчит, да и о чём говорить? Ни имени, ни фамилии парня не знает. Да и он о ней, видно, не вспоминает, не думает, раз ни разочка у дома больше не появился. А раз так, придётся родительской воле подчиниться.

Варвара от зависти к сестре места себе не находит. Только тем и успокаивается, что Насте плохо, ещё больше девушку терзает разговорами про всадника-незнакомца.

Неделя пролетела — как один день.

В назначенное время к Кашиным подкатили родственники жениха на трёх тройках. Все соседи вышли на породистых красавцев-коней в дорогой упряжи, золотыми да серебряными бляшками сверкающей, поглядеть. Сваха первой на крыльцо ступила, жениха с родителями да родственниками за собой в дом повела.

Сёстры с подружками-соседками в светлице собрались, Настасья в лучшем наряде. Подружек орехами да пряниками угощает, а сама не весела, всё вздыхает. А как матушка её в гостиную позвала, совсем оробела. Агафья Тихоновна на голову дочки кружевную шаль накинула, к гостям вывела. Прошлась Настя по комнате, как было велено, молча встала. Ей через покрывало плохо видно, да она и глаз от страха не поднимает. Поднялся из-за стола отец жениха, покрывало с лица невесты скинул. Настя засмущалась, а купчина бородатый засмеялся:

— Ишь ты, красавица какая!

И поцеловал девушку в обе щёки, одобрив таким образом состоявшееся сватовство. Только теперь решилась Настасья в сторону гостей посмотреть. Глянула, и сердце в пятки ушло. Сидит рядом со свахой красавец русоволосый, её сердце укравший. Стоит невеста — и не знает ещё, радоваться ей иль печалиться — жених это её или родственник его? А будущий свёкор девушку к столу подвёл и рядом с парнем усадил. А Пётр невесту желанную за руку взял, светятся оба от радости.

Началось тут весёлое застолье. Агафья Тихоновна стол накрыла богатый, чтоб лицом в грязь не ударить перед именитыми людьми. А вин разных, по обычаю, родственники жениха привезли. Девиц из светёлки за стол позвали, угощаться и шуточные песни петь, девичью жизнь Настасьину провожать.

Варвара как жениха увидала, вскрикнула и из гостиной выскочила. Бросилась в свою светёлку и давай кричать-плакать. Ладно Пелагея подоспела, в светёлке девицу беснующуюся удержала, не дала к гостям снова выскочить. Гости и девушки в доме песни поют, а Варвара слёзы льёт.

Уехали сваты, вышла Варвара к родителям — белее снега, глаза, как уголья, горят. На Настю счастливую посмотрела:

— Рано радуешься! Змея подколодная! Ты моё счастье украла! И тебе его не видать.

Агафья Тихоновна за сердце схватилась — ничего понять не может.

— Да где вы Петра-то углядели обе? Варвара! Побойся Бога. Просватанной сестре худа не желай! Найдём тебе жениха по сердцу.

Да куда там. Варвару злость и зависть едят, как ржа железо!

Спать и есть плохо стала. Всё думу думает, как у сестры жениха отнять.

Жила в Городце в Большом Овраге бабка-травница. К ней и пошла Варвара за помощью. Бабка-ведунья девицу выслушала, головой покачала, ни одного вопроса не задала, склянку небольшую протянула.

— Бери. Каждый сам дорогу выбирает. Ты на перепутье стоишь. В одной стороне — жизнь да счастье. В другой — ни жизнь, ни смерть, одна горечь. Сама решай.

Варвара деньги протянула, и бегом домой. Не затем шла, чтоб думу думать о бабкиных словах и о добре, о зле все мысли.

— Сестры не станет — может, и на меня Пётр по-другому посмотрит. Я же краше!

Два дня Варвара зелье на груди держала, всё момент выбирала, когда Настю извести.

Агафья Тихоновна за дочку переживала:

— Варенька! Всё-то у тебя есть, сыта и одета. И жениха найдём хорошего.

Но змея кусает не для сытости, а от лихости.

На третий день решилась девица злодейство совершить. За завтраком чайный сервиз расставили: пока работница Пелагея с заварочным чайником возилась, Варя в Настину чашку зелье из склянки капнула. А тут к Варе Агафья Тихоновна подошла, дочку обняла, жалко ей девушку обиженную. Стала Пелагея заварку разливать. Чайник литровый, тяжёлый, чтоб на стол поставить, сдвинула Настину чашку к другой, потом на место вернула, да перепутала. Да и какая разница — чашки одинаковые. А Варе этого за матушкой не видно было.

Уселись все за стол, чаёвничают. А Варвара с Насти глаз не сводит.

Сестра чай пьёт, довольная да счастливая.

А Варваре вдруг нехорошо стало. Сердце так забилось, словно из груди выпрыгнуть хочет.

Побелела девушка, склянку с груди достала, в руке держит, смотрит на неё с ужасом.

— Настька! Это ты чашки подменила?

Пелагея на Варю взглянула и из рук тарелку на пол выронила, вспомнила, что она и впрямь чашки местами поменяла.

А Варя вскочила, стонет, кофту на себе рвёт. Бросилась к двери в сад. Выскочила раздетая на осенний холод, вся семья — следом. Варвара склянку в яблоню Малину кинула, разлетелась она на мелкие осколки. А сама на пень осиновый возле яблони упала, сидит скорчившись. И у всех на глазах с пнём сливается, вверх тянется. Минуты не прошло, а девушки нет. Где Варвара сидела, там новая яблоня стоит — словно близнец яблони Малины в саду вырос.

Во дворе у Кашиных вечно пьяный работник Николка Недорубов дрова колол. Превращение девицы в дерево видел. От этой картины протрезвел и заикаться начал. Да так напугался, что вина с того дня в рот не брал. Пелагея от страха за минуту поседела, но самообладания не потеряла, всё семейство Кашиных в чувство потом приводила.

Верить, не верить рассказу очевидцев — каждый сам решает. Только девица в тот день пропала бесследно, а в огороде большущая яблоня прибавилась.

Родители долго горевали, дочку искали. Да и как не горевать — дитя родное на глазах исчезло, ни в живых, ни в мёртвых не числится.

Свадьбу Настину из-за пропажи сестры отложили на год. Но от этого любовь у них с Петром только жарче разгорелась. Обвенчались на Покров, жили душа в душу, деток растили.

По весне расцвели у Кашинского дома две яблони — одна другой краше. А к осени яблоками порадовали. На яблоне Малине плоды жёлто-малиновые, а на другой — целиком тёмно-красные. На Яблочный Спас сорвали яблок с нового дерева, а они жёсткие, как щепки, и горькие-прегорькие. Пелагея сморщилась от такого угощения:

— Ну и яблоня! Не яблоня, а осина!

Так и стали горькое дерево звать — Яблоня Осина.

К дому в этот день старик с клюкой и котомкой подходил. Долго у забора стоял, на яблоню Осину печально смотрел, головой качал.

— Эх, сердце деревянное, душа осиновая, доля горькая. Молюсь, молюсь за тебя, горемычная…

Настенька сестру пропавшую за намеренья недобрые простила, жалела Варю и за яблоней Осиной ухаживала — ведь своими глазами странное превращение видела. Да и то сказать, необычное дерево, всем на удивление.

Хоть несъедобная, но спилить яблоню ни у кого рука не поднималась. Кто к ней с пилой или топором подойдёт, Яблоня Осина даже без ветра ветками машет, словно обороняется. Век у дерева долгим оказался. И внуки, и правнуки Кашиных на яблоню Осину любовались, да несъедобности её дивовались.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.