Хранитель

День первыйМэр

Ворота закрылись. Мужчина средних лет, одетый в темное пальто до середины бедра, в чёрных брюках и начищенных до ослепительного блеска чёрных ботинках в нерешительности сделал два шага и замер, оглядываясь. Под ногами была красная земля, действительно красная, с каким-то зловещим кровавым оттенком. Голова немножко закружилась от увиденного, и мужчина слегка покачнулся. Оцепенение вдруг нарушилось протяжным и громким воем сирены. К нему не спеша приближалась машина скорой помощи марки «Газель», сверкая мигалками и нарушая тишину осеннего утра пронзительным звуком. Машина остановилась в двух шагах от человека, открылась пассажирская дверь, и из салона ловко выпрыгнул, несмотря на свою достаточно упитанную комплекцию, краснолицый мужчина. Нет, цвет его лица не имел ничего общего с цветом здешней земли, скорее всего оно приобрело такой окрас вследствие изрядного употребления алкоголя. Запах свежего спирта, тут же разнёсшийся по округе, только подтвердил этот факт.

— Семенов Захар Аркадьевич, — произнёс он. — Местный мэр. А вы, стало быть, Ручкин Пётр Алексеевич?

— Да-да, — сухо произнёс Ручкин, неловко пожал протянутую руку и принялся рассматривать мэра. Был он возраста неопределённого, ему одинаково можно было дать и 35 лет, и 55. Роста он был небольшого, одет в потёртую дублёнку, которая была расстёгнута, и напоказ был представлен внушительного вида живот, облачённый в синий свитер. Чёрные мятые брюки, на два размера больше, нелепо смотрелись на этом человеке. На ногах находились резиновые сапоги, подошва которых была измазана в грязи. В красной грязи. На голове была одета шапка-ушанка, из-под которой выбивались чёрные маслянистые кудри. Мэр стоял и улыбался.

— А почему скорая помощь? — наконец нарушил молчание Ручкин.

— Так солидно же! Вон машина какая — большая, белая, с фонарями да со звуком, всё для почетного гостя. Не каждый день к нам приезжают журналисты. Признаться, вы первый за всё время.

— Закрытый объект, военные не пускают, вы же знаете, что вы под строгим наблюдением.

— Да-да, объект, а раньше село было, — вздохнул мэр. — Надолго вас к нам пустили?

— Двадцать дней, — ответил журналист.

— Ну что ж, поедемте, покажу, где жить будете, — сказал Семенов, жестом указав на «газель».

Ехали недолго, минут пять. Ручкин всё пытался высмотреть местные окрестности, сквозь стекло «газели». Картина, представлявшаяся глазу, богатым пейзажем не отличалась. Одноэтажные частные домики изредка перемежались с двухэтажками, по улицам бегали собаки, кое-где коты, периодически мелькали лица местных жителей. Лица как лица, коих можно много встретить в российских глубинках. Асфальта нигде не было, но это тоже нормальное явление для российских сёл и деревень. Но земля, земля была красная. Так необычно было ехать по красной грунтовой дороге. «Газель» остановилась возле одноэтажного покосившегося домика, выкрашенного в ядовито-зелёный цвет. Вокруг домика стоял наполовину прогнивший забор. Во дворе дома был колодец и старый, покосившийся, с огромными щелями в стенах, деревенский туалет.

— Ну, приехали, — произнёс мэр, выпрыгивая из машины. — Хоромы, признаться, царские.

— Ага, я вижу.

— Да вы не сомневайтесь, мы вам и стол там накрыли. Небось, умаялись с дороги? Тут место хорошее, и, главное, что к стене близко.

— И что же в этом хорошего?

— В центре жить опаснее, там аномалии случаются.

Они неспешно вошли в дом, который представлял внутри себя одну большую комнату. Шкаф, кровать, тумбочка с телевизором и стол — вот и вся утварь. Стены были поклеены обоями, вероятно, когда-то белого цвета. Пол деревянный, но чистый, а возле кровати заботливо лежал маленький коврик с изображением оленя. На столе стояла большая бутыль с мутной жидкостью, лежали варёная картошка, лук, сало и хлеб.

— Ну что ж, водителя я отпускаю, а мы с вами, Пётр Алексеевич, так сказать, давайте за знакомство.

Скорая уехала, а мужчины, сняв верхнюю одежду, расположились за столом.

— Крепкая, — произнёс журналист, закусывая хлебом. — А телевизор показывает?

— Нет, конечно, вы же знаете, сигнал не проходит.

— А зачем тогда он здесь?

— Смешной ты человек, Лексеич, — ответил Захаров, выпивая второй стакан. Его как-то очень быстро развезло. Вероятно, на старые дрожжи. — Вот ты вроде человек умный, журналист, говорят, известный, из самой Москвы. А простых вещей не понимаешь. Для антуража. Эх, нет у тебя чувства стиля, Петя, нет. Наливай давай.

— А почему земля красная? — вспомнив о цели своего визита, произнёс Ручкин, уже тоже порядком захмелевший.

— Так кальция в ней много.

— А что, разве кальций красный?

— Так я ж откуда знаю, смешной ты человек? Я же не химик. Ну не кальция, гемоглобина, значит.

— Так он же в крови.

— Кто?

— Гемоглобин.

— Ты лучше пей, а не вопросы глупые задавай. Только я тебе вот что скажу, ты ночью к башне водонапорной не ходи.

— Почему?

— Аномалия там: то ли зверь какой, то ли чёрт — не разберёшь, только люди зря говорить не будут, многие видели.

— Что видели?

— А никто толком и не знает. Каждый что-то видел, а что, тут уж сложно сказать.

— Как-то вы загадками говорите, Захар Аркадьевич.

— Чужая душа — потёмки, — философски изрёк Семёнов. — Долго к нам добирались?

— Да часов четырнадцать.

— Понятно, — произнёс мэр, наливая очередной стакан. Речь его становилась всё более бессвязной.

Журналист попытался добиться ещё хоть какой-нибудь информации от Семёнова, но тот в процессе пития всё больше уходил в дебри. Последние полчаса он рассказывал, как охотился за волками и отрезал им хвосты.

— А почему не головы? — спросил уже сильно пьяный Ручкин.

— Так не было у них голов, Петя, не было.

— Как так? — удивился Пётр Алексеевич. Затем выпил ещё одну рюмку, громко икнул, положил голову на стол и уснул, тихо посапывая.

— Устал, поди, с дороги, интеллигенция, — произнёс Захар Аркадьевич, допил свой стакан и тихо вышел.

День второйПоликлиника

Пётр Алексеевич открыл левый глаз. Голова отозвалась пронзительной болью. Стараясь не шевелиться, он начал разглядывать потолок, чтобы хоть чем-то отвлечь себя от боли. Потолок был самый обычный, бревенчатый, местами с паутиной, посередине висела лампочка. Собравшись с силами, Ручкин открыл правый глаз. Это движение уже было не настолько болезненно. Полежав для верности ещё минут десять, он начал оглядываться. Лежал он на кровати, в одежде и обуви, накрытый одеялом. Очень хотелось пить. Язык, казалось, присох к нёбу. В голову Петра Алексеевича пришла мысль, но пришла она не просто так, а с болью. Мысль была проста — где бы найти воды. Пить хотелось безумно, и с каждой секундой всё больше и больше. Эта мысль заняла всю голову, усилив боль. Пытку прервал или усилил, тут как посмотреть, раздавшийся за окном звук сирены. Ручкин тихо вскрикнул от боли и накрыл голову подушкой.

— Угадай кто? — раздался жизнерадостный голос Семенова. — Проснулись? А я вам водички принёс, холодной, колодезной.

Первая мысль журналиста была проста — убить! Убить этого кричащего жизнерадостного человека, но при виде протянутой бутылки в его руке вернулась прежняя мысль — пить. Он резво протянул руку, выхватил бутылку и начал поглощать жидкость, фыркая и обливаясь.

— Спасибо, Захар Аркадьевич, — произнёс журналист, опустошив бутылку. Самочувствие его стало заметно лучше, но голова по-прежнему болела, и мысли его были не ясны. — А что это меня вчера так вырубило?

— Так самогон-то у нас крепкий, его наш учитель гонит, Самуил Степанович, да и к тому же аномалия скорее всего подействовала.

— О каких аномалиях вы всё время говорите, Захар Аркадьевич?

— О, да у нас их много, всех и не перечислишь, а вот вид у вас, Пётр Алексеевич, неважный, как бы вы ненароком не крякнули. А я, между прочим, за вас в ответе. Давайте в поликлинику сходим, я вас нашему доктору покажу, Ивану Филипповичу. Он специалист у нас знатный, его даже в Москву звали работать, но не пустили. Нас вообще никого отсюда не выпускают.

— А пойдёмте, — сказал Ручкин, которого, кажется, опять накрывало. — Только давайте пешком, а то я сейчас в таком состоянии поездку на вашем лимузине не переживу.

— Как скажете, Пётр Алексеевич, тем более что тут и идти недалеко, минут десять.

— А что же вы тогда все время на транспорте разъезжаете?

— Мне пешком много ходить нельзя, я же глава, мне по статусу не положено. А то люди посмотрят, что я пешком хожу, и уважать перестанут. Большому кораблю — большое плавание.

Ручкин медленно встал с кровати, накинул пальто, и они вместе с мэром не спеша вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, ненавязчиво светило солнышко. Температура для прогулок была комфортная, тёплая поздняя осень радовала глаз. Единственное, что входило в диссонанс с текущим пейзажем, — земля, кругом красная земля.

— Захар Аркадьевич, может, расскажете про красную землю, так сказать, из первых уст? А то в новостях про это известно мало, вот и хотелось бы услышать от вас, от очевидца событий.

— Ну а почему бы и нет, — улыбнулся Захаров. — Дело было как раз пять лет назад. Просыпаюсь как-то поутру, гляжу в окно, а земля красная. Ну, решил, всё, отравил меня Самуил Степанович своими экспериментальными настойками. Выхожу во двор, народ бегает, кричит, собаки лают. Ну, думаю, всё, война. Побежал к себе в администрацию, а там помощник мой, Иван Серафимович, плачет, крестится. Я к себе в кабинет, за телефон, а связи-то нет, включаю радио — а там тишина. Через пару часов понаехали военные, полиция, МЧС, скорая, вертолеты. Год они у нас все тут ошивались, все эти ученые-мочёные. С одной стороны, вроде село как село — Красный Богатырь, а с другой стороны, земля красная. Связи тут нет. А потом, как аномалии начались, и вовсе решили всё наше село стеной обнести, от греха подальше, и никого посторонних не впускать, ну и нас никого не выпускать. Год назад тут ещё какие-то учёные землю копали да и ничего не накопали, только Зинка-продавщица забеременела. Так вот, почитай, из людей с большой земли ты первый за последний год, а из журналистов так вообще единственный. Ты только смотри, Алексеич, с Зинкой не связывайся, она сифилисом болела, её Иван Филиппович долго лечил.

— Так что за аномалии-то?

— Так разные, всех и не перечислишь, а вот, кстати, мы и пришли.

Взору Петра Алексеевича предстало одноэтажное здание, с аккуратно выкрашенными в белый цвет стенами. Три окошка, занавешенные шторкой, были чистыми и ухоженными. Над дверью красовалась надпись: «Краснобогатырская поликлиника».

Захар Аркадьевич и Пётр Алексеевич зашли внутрь. Они оказались в небольшом коридоре. Справа было окошко с надписью «Регистратура», в котором сидела скучающая женщина в белом халате и громко жевала яблоко. Слева была дверь с надписью «Туалет» и стояла лавочка. Прямо же находились три двери: на центральной висела табличка «Коновалов Иван Филиппович — врач», справа от неё была дверь с надписью «Процедурная», а левая дверь была без надписи. Людей в коридоре не было. Из-за двери врача доносились голоса.

— Что же это такое, Иван Филиппович, творится? — слышался старческий голос. — На приём к вам не попасть. А я ветеран труда, я очень старый и больной человек. У меня гипертония, гипотония, сахарный диабет и несахарный. А лекарства, лекарства-то — жуть какие дорогие.

— Дорогая Анна Серафимовна, — отвечал ей голос, по-видимому Ивана Филипповича. — Во-первых, приём я веду исключительно по предварительной записи. Во-вторых, государство вам дало бесплатные бахилы, возможность записи на приём через интернет. В-третьих, государство, между прочим, болеть вас не просило.

— Так ведь нет у нас тырнета, у нас и связи-то нет.

— А это уже частности, Анна Серафимовна. Вот вам таблетка, придёте домой, положите под язык и будете рассасывать, пока все болезни не пройдут.

Дверь открылась, из кабинета вышла дряхлая старушка, смерила мужчин недовольным взглядом и засеменила прочь.

Мэр постучался в дверь и тут же вошёл в кабинет.

— Захар Аркадьевич!

— Иван Филиппович!

Было видно, что мужчины очень рады видеть друг друга, они пожали руки, а затем крепко обнялись.

Иван Филиппович был небольшого роста и плотного крепкого телосложения. На вид ему было лет пятьдесят. Чёрные волосы с сединой на висках, идеально отглаженный белый халат очень гармонично и представительно смотрелись на нём.

— Вот, Филиппыч, это журналист, из самой Москвы, Пётр Алексеевич по батюшке. Худо что-то ему сегодня, никак аномалия подействовала, ты уж посмотри по старой памяти, — произнёс Семёнов, указав рукой на Ручкина.

— Так-так-так, — сказал врач, взглянув на журналиста, — ну, руки на месте, ноги на месте, а голову мы сейчас поправим. С этими словами Иван Филиппович достал из стола бутыль с мутной жидкостью и три стакана.

— Я не буду, — попытался воспротивиться журналист.

— Ты, Алексеевич, доктора-то слушайся, он у нас тут голова, к нему из самой Москвы на консультацию раньше ездили, — произнёс мэр и разлил по стаканам.

Все трое выпили. После чего доктор разлил ещё раз и достал из ящика стола хлеб, кусок сала и варёные яйца.

— Все болезни, они же от чего? — начал говорить Коновалов. — Они либо от нервов, либо от шибко большого ума. Вот раньше, помню, рекламу таблеток целый день по телевизору крутили, да ещё и всякие передачи про здоровье показывали, по интернету люди всё болезни у себя выискивали. А сейчас что?

— Что? — спросил журналист.

— А вот что — больных нет, редко кто зайдёт, палец там порезал или что, все ходят здоровенькие, улыбаются. А всё почему?

— Почему? — спросил вновь захмелевший Ручкин.

— Потому что перестали страдать ерундой. А то раньше ходили, умничали. Насмотрятся по телевизору передач про здоровье и давай ныть, — ответил доктор, разлив ещё по одной.

— Интересный у вас самогон, — сказал журналист, рассматривая наполненный стакан. — Просто термоядерный.

— А то! — произнёс мэр, — Самуил Степанович делает, он у нас мастак на эти дела.

Дальнейшие события Пётр Алексеевич помнил плохо. Помнил, что Иван Филиппович достал ещё одну бутыль, потом они пели песни, потом его везли домой на скорой помощи, с мигалками. Последнее воспоминание — про то, как его положили на кровать и заботливо накрыли одеялом.

День третийЗинка

Открыв глаза, Ручкин первым делом твёрдо решил, что больше пить не будет. Настроение было паршивое, самочувствие тоже. Два дня прошло, а информации с гулькин нос. Он не спеша встал с кровати, вышел во двор, набрал воды из колодца, умылся наскоро. Самочувствие немножко улучшилось. Взглянул на небо — небо хмурилось. Решив, что надо бы прикупить продуктов и зонт, журналист накинул плащ и пошёл искать магазин.

Ручкин неспешно брёл по дороге, с любопытством разглядывая землю. Честно говоря, красный цвет уже раздражал. Спросив у пробегающих мимо ребятишек, где находится магазин, Пётр Алексеевич посильнее запахнул ворот пальто и продолжил свой путь в заданном направлении. Через несколько минут он встретился лицом к лицу с магазином. Это была небольшая одноэтажная постройка с большой красовавшейся вывеской: «Магазин». Вздохнув, Ручкин вошёл внутрь.

В первые секунды Пётр Алексеевич испытал шок. Такого он ещё не видел. Казалось, в этом магазине было всё, но наставлено это всё было так плотно и хаотично, что вызывало, мягко говоря, удивление. Полки были завалены продуктами, консервами, между ними стояли ботинки, кроссовки, галоши. В левом углу возле окна продавались автомобильные шины, на них были навалены рулоны туалетной бумаги, сверху лежали тетради, шапки, носки. В правом углу были накиданы стиральные порошки, туалетная вода, автомобильное масло, сумки, рюкзаки, молотки и даже пара лыж. Это всё то, что бросалось в глаза на первый взгляд, а сколько ещё всего было скрыто в недрах этого сельского супермаркета, одному богу известно.

Посередине всего этого изобилия, за прилавком, стояла довольно симпатичная девушка. Лет ей было на вид около тридцати, роста она была чуть выше среднего, с довольно хорошей фигуркой и неплохими формами. Вязаный розовый свитер с воротом очень красиво смотрелся на ней. Лицо было милое, даже смазливое. Это блондинистое голубоглазое существо посмотрело на Ручкина и слегка улыбнулось.

Пётр Алексеевич купил зонт, чистящие и моющие средства и небольшой набор продуктов вместе с электрическим чайником. Всё это время продавец молча подавала ему требуемые вещи.

— И пачку «Парламента», — добавил в конце Ручкин.

— А вот сигарет я вам не продам, — неожиданно раздался нежный женский голос.

— Это ещё почему? — удивился Ручкин.

— Потому что несовершеннолетним сигареты не продаю.

— Я что, похож на несовершеннолетнего?

— Не знаю, похож или не похож, а закон есть закон. Или паспорт показывайте, или идите с богом.

— Ручкин молча достал паспорт и показал первую страницу продавцу.

— Так-так-так, Ручкин Пётр Алексеевич, — прочитала продавец. — 1978 года рождения. Так, значит, это вы журналист из Москвы? А я смотрю, лицо-то незнакомое. Наших-то я всех знаю. Я, кстати, Зинаида, только сигареты я вам всё равно не продам.

— Это ещё почему? — вновь удивился Ручкин.

— Нет у нас таких сигарет, не курит такие никто. Дорогие больно.

— Ну давайте какие есть.

— А вы, кстати, женаты? — спросила Зинаида, протягивая пачку «Явы».

— Да.

— Ну, это ничего, жена не тумбочка, подвинется, — сказала она и прикоснулась рукой к ладони Петра. — Всё, что случается на красной земле, остаётся на красной земле, — добавила она, томно посмотрев в глаза Петра.

Прикосновение, чёрт возьми, было приятным, и Пётр Алексеевич невольно поплыл, но, вовремя вспомнив про сифилис, собрал волю в кулак, быстро рассчитался и вышел из магазина.

Около магазина стоял странный тип. Роста он был большого, телосложения крупного и на первый взгляд обладал силищей немереной. Одет субъект был плохо и грязно. Он быстрыми шагами направился к журналисту.

— Ты это того, понял, да? — произнёс тип.

— Ничего не понял, — ответил Ручкин.

— Я говорю, к Зинке моей нечего колеса подкатывать, а то я тебе шею сломаю, понял?

— Ага, — ответил журналист. Затем порылся в пакете с покупками, нашёл там пачку «Орбит», вложил в ладонь громиле и со словами «Совет вам да любовь», зашагал к своему дому.

Тип был обескуражен и продолжал стоять, злобно смотря вслед.

Оставшуюся часть дня Пётр Алексеевич решил посвятить уборке, он помыл полы, вымыл окна, натаскал из колодца воды, заварил чайку и принялся ждать вечера. Дело в том, что он вспомнил запрет Захара Аркадьевича не ходить на водонапорную башню, якобы там аномалии. Что журналисту запрет — журналисту запрет лишь повод действовать. Пётр Алексеевич твёрдо решил пойти на водонапорную башню, и непременно ближе к ночи, потому что по закону жанра именно ночью просыпается всё самое страшное и неизвестное.

Дождавшись вечера, Ручкин вышел на улицу. Светила луна. Её свет, отражаясь от красной поверхности земли, не предвещал ничего хорошего. Дорогу к башне спрашивать не пришлось, она прекрасно виднелась издалека, так как была самой высокой постройкой в селе. Журналист направился к ней, по ходу размышляя о том, какие всё-таки странные люди тут живут, такое ощущение, что не люди, а готовые персонажи из какой-нибудь книги. Так, размышляя об этом, он и добрался до башни.

Вокруг башни ничего аномального не наблюдалось. Пётр Алексеевич сделал несколько кругов, закурил и принялся ждать.

Спустя где-то полчаса, Пётр Алексеевич с удивлением обнаружил, что незаметно наступила тишина, луна куда-то скрылась, и по земле заклубился туман. Стало немножко страшно. Совсем рядом послышались тяжёлые, какие-то нечеловеческие шаги.

— Вот она, аномалия, — подумал Ручкин и, получив тяжёлый удар по затылку, погрузился в темноту.

День четвёртыйПолиция

— Пётр Алексеевич, Пётр Алексеевич?

Ручкин открыл глаза и увидел над собой взволнованное лицо мэра.

— Слава богу, живой, — воскликнул Семёнов. — Стоило вас на день одного оставить, так вот беда и приключилась. Я же вам говорил, предупреждал, чтобы вы не ходили к башне, особенно по ночам. Я уже с ног сбился, разыскивая вас. Утром приезжаю к вашему дому, а вас нет. Битый час колесил по посёлку, хорошо, что Анна Серафимовна подсказала, что видела вас вечером идущим к башне. Вам непременно надо к врачу.

— Не надо к врачу, — сказал журналист, приподнимаясь и потирая затылок.

— Как не надо, надо! — заверещал мэр. Вдруг что серьёзное. Вон вы и за голову держитесь, ещё дурачком до конца жизни останетесь, а мне грех на душу. Я же вам говорил, аномалии тут сильные.

— Да какие, к чёрту, аномалии? — раздражённо произнёс Ручкин, — по затылку меня кто-то ночью приложил, вот и вся аномалия.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно!

— Да, дела! Тогда нам срочно надо в полицию. У нас с преступностью строго, её практически нет, а тут такое ЧП.

— В полицию так в полицию, — произнёс Ручкин, отряхивая пальто, и направился к машине скорой помощи.

Ехали недолго. Пётр Алексеевич, немного отойдя от удара, принялся размышлять, кто же на него напал. Ограбление он исключил сразу, так как денег не взяли. Но не успел додумать эту мысль, машина затормозила возле здания полиции.

Здание представляло собой одноэтажную постройку, впрочем, как и большинство строений села. Три окошка выходили на улицу, сбоку была стальная дверь с надписью «Краснобогатырский пункт полиции». Возле здания стояла старенькая служебная «Нива» и такой же старый полицейский «УАЗ».

Войдя в помещение, Ручкин тут же удивился, впрочем, удивляться ему приходилось тут каждый день, и всё чаще и чаще. В камере для задержанных сидела собака и грустными глазами смотрела на Ручкина.

— Дежурный, увидев мэра, тут же закричал: — Захар Аркадьевич! Какими судьбами?

— Да вот, журналист со мной из Москвы, ударил его кто-то ночью возле башни.

— Так аномалия, небось, — произнёс дежурный.

— Аномалия не аномалия, органы разберутся, — произнёс неожиданно появившийся капитан. — Захар Аркадьевич и вы, гражданин, пройдёмте ко мне в кабинет.

Капитан был обычного телосложения мужчина, лет пятидесяти. Одет он был в форму, которая мешковато на нём сидела. Звали его Анатолий Сергеевич Пинкертон, виски его были покрыты сединой, а на затылке начинала зарождаться лысина. Лицо у него было умное, во всяком случае Ручкину очень хотелось на это надеяться. Пётр Алексеевич уже целый час рассказывал события предыдущего дня, и ему начинала надоедать эта беседа.

— Значит, версию об аномалии вы исключаете? — спросил капитан.

— Абсолютно.

— Ну тогда всё ясно, это Фрол.

— Фрол! Точно! — воскликнул Семёнов. — Ну я ему задам, это же надо, человека по голове бить, ну негодяй!

— Кто такой этот Фрол? Местный криминальный авторитет? — спросил Ручкин.

— Да господь с вами, Пётр Алексеевич, — ответил страж порядка. — У нас тут места тихие, преступления практически не случаются. Фрол — это наш дворник. Влюблён он в Зинку до безумия, а та ему взаимностью не отвечает. Ревнует страшно. В прошлом году одного учёного чуть на берёзе не повесил.

— Так я, видимо, с ним уже знаком.

— Вот как? И при каких обстоятельствах?

— Возле магазина виделись.

— Вот как. Тогда я сейчас прикажу, и его мигом сюда доставят. А пока, может, чайку?

Капитан отдал приказ, и мужчины начали пить чай, ожидая, когда доставят злодея. Чай оказался с коньяком.

— А разрешите вопрос, Анатолий Сергеевич? — спросил журналист.

— Разрешаю.

— А почему у вас там собака сидит за решёткой?

— Так она Анну Серафимовну на днях за ногу укусила. Анна Серафимовна очень сильно ругалась, грозилась написать президенту. Вот и пришлось принять меры. А что поделать, закон суров — но такой закон. Будь ты хоть человек, хоть собака, а перед законом все равны. Вот и пришлось дать Шарику пятнадцать суток.

В дверь постучались, и в комнату ввели Фрола.

— Ну и зачем ты это сделал? — спросил Пинкертон, глядя на задержанного.

Фрол был явно растерян и подавлен. Он трусливо взирал на находящихся в кабинете людей.

— А что он, это, того.

— Чего того?

— Ну, к Зинке моей подкатывал.

— Ах ты, морда! — закричал мэр на Фрола. — Вот сейчас напишет Пётр Алексеевич на тебя заявление, и сядешь ты в тюрьму.

— Я больше так не буду, — по-детски загундосил здоровяк. — Люблю её очень, вот и приревновал.

— И что теперь, сразу человека по голове бить? — спросил капитан. — Да ещё ночью, со спины, эх ты!

— Простите меня, — чуть не плача сказал Фрол и опустил глаза в пол.

— А что, Пётр Алексеевич, — взял слово Сёменов. — Может, простим его, а? Он так-то человек хороший, дворник отменный, свою работу знает на отлично. Мозгов только у него маловато, от любви страдает. Простим, а?

— Простим, — ответил Ручкин. А про себя подумал: — Да делайте вы тут что хотите. Я-то уеду, а вам тут жить. А пока потерпим.

Всё-таки он был очень умный журналист и за свою жизнь уяснил, что нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь.

— Пошёл вон отсюда, — зашипел капитан.

Фрол мигом растворился.

— А может, что покрепче? — спросил Захар Аркадьевич. — Так сказать, за удачное расследование и на поправку здоровья. У вас есть что-нибудь, Анатолий Сергеевич?

— Обижаете! — произнёс капитан и достал из сейфа бутыль коньяка.

Дальнейший день прошёл в застолье и песнях. Пинкертон, как оказалось, обладал очень приятным баритоном. Пётр Алексеевич долго уговаривал капитана отпустить Шарика, но тот был непреклонен. Наконец к вечеру просьба была удовлетворена и Шарик, весело виляя хвостом и гавкая, побежал на улицу, по дороге описав колесо полицейской машины. Везли журналиста в этот раз на уазике с мигалками. Затем уложили на кровать и вновь заботливо накрыли одеялом.

День пятыйШкола

Проснулся Пётр Алексеевич в плохом настроении. Нет, ему уже не было так плохо от большого количества выпитого накануне, видимо, организм потихоньку адаптировался. Просто ему до чертиков надоело это место. Он, один из известных журналистов Москвы, с таким трудом добился аккредитации на красную землю, рассчитывая раскрыть тут великие тайны и донести о них миру, получив славу мирового масштаба. А по факту четыре дня в какой-то глухомани, где он только пьёт, и совсем никаких сенсаций. От красного цвета земли в глазах уже рябило до тошноты. Отсутствие удобств раздражало не сильно, так как он часто бывал в многочисленных командировках и приходилось видеть условия и похуже. Раздражало отсутствие интернета, связи, да и банально телевизора. Как бы он хотел сейчас выпить кофе с сигарой, включить интернет. Ему до боли, до ломоты в костях не хватало информации. Ручкин поймал себя на мысли, что находится в информационном вакууме и даже понятия не имеет, что творится в мире. А вдруг война? А вдруг ядерная? Вдруг уже давно все погибли и не осталось ничего живого на земле. А тут тишина. И земля. Красная земля. Пётр Алексеевич поймал себя ещё на одной мысли, что всё тут какое-то сюрреалистичное. Порой создавалось впечатление, что все жители — актёры провинциального театра и играют какой-то дешёвый спектакль. Хотя, с другой стороны, если взять любой небольшой населённый пункт страны, изолировать его от благ цивилизации, то он в конце концов превратится в некое подобие Красного Богатыря.

Размышляя об этом, Ручкин решил, что по возвращении домой обязательно напишет обо всём этом книгу. Именно книгу. После этой мысли настроение его улучшилось и он бодро встал с кровати.

За окном раздался знакомый вой сирены. Через минуту в дом вошёл улыбающийся мэр.

— Доброе утречко, Пётр Алексеевич!

— Доброе, Захар Аркадьевич.

— Я смотрю, вы уже проснулись, а я вам тут гостинчика принёс. Вот тут курочка запечённая, супруга моя готовила, извольте отведать.

— Спасибо, Захар Аркадьевич, — произнёс журналист и взял в руки вкусно пахнущий свёрток.

— Я вот что хотел сказать, Пётр Алексеевич, событие у меня завтра радостное.

— Какое же? — спросил Ручкин, жуя курицу. Курица была отменная.

— А такое! Дочка моя единственная, Настасьюшка, замуж завтра выходит.

— Поздравляю, поздравляю. А что жених? Хорошая партия?

— Очень! Военный! Полковник!

— Ммм… серьёзный, наверное, мужчина!

— Ещё бы! Недавно двадцать пять лет исполнилось.

Ручкин чуть было не подавился курицей и с удивлением произнёс: — Неожиданный карьерный взлёт.

— Ну да, — замялся Семёнов. — Тут ведь как получилось, служил он тогда в армии и как-то раз приехал в увольнительную, благо часть недалеко. А тут такое событие, земля красная, обратно-то его в часть не пустили, вот и получается, что формально он на службе. А так как он здесь единственный действующий военный, значит, он и сам себе командир. Вот и повысил он сам себя. Не сразу, конечно, постепенно. Так за пять лет до полковника и дорос. На большой земле тоже решили: военный, ну и пусть им и остаётся. Ему даже довольствие платят, правда, как рядовому, но это уже мелочи. Так что приглашаю вас завтра на торжество!

— Спасибо, Захар Аркадьевич, признаться, тронут, непременно приду.

— Сегодня я уж вас занять не смогу, — произнёс мэр. — Сами понимаете, готовиться надо. Вы тут не скучайте, к Самуилу Степановичу сходите в школу, а то он там совсем загрустил, а я побегу.

— Да-да, конечно.

На том и расстались. Пётр Алексеевич доел курицу, попил чаю и решил до обеда вздремнуть.

Проснулся он в прекрасном расположении духа. Всё-таки хороший завтрак, а потом дообеденный сон — одно из лучших лекарств от хандры. Ручкин неспешно собрался и пошёл в сторону школы, насвистывая по пути весёлую песенку.

Дошёл он быстро. Школа представляла собой, конечно же, одноэтажное здание, со стороны чистенькое и ухоженное. Над дверьми висела резная табличка «Краснобогатырская средняя школа». Журналист вошёл внутрь. Школа встретила его пустым коридором и тишиной. Он заглянул в одну дверь — пустой класс, в другую — пустой кабинет. Открытие третьей двери, наконец, увенчалось успехом. На стуле, закинув ноги на стол, сидел пожилой мужчина и курил трубку. Внешне он напоминал Альберта Эйнштейна, даже одет был по той же моде.

— Проходите, присаживайтесь, — произнёс мужчина. — Разрешите представиться — Самуил Степанович Энштен. А вы, наверное, Пётр Алексеевич? А я всё жду, когда вы меня навестите.

— Вот так совпадение, — подумал про себя Ручкин, но вслух сказал: — Да-да, совершенно верно. А где же все дети?

— Так каникулы, нет никого. Один я тут. Вот сижу, о вечном думаю.

— Разрешите послушать ваши мысли? — спросил журналист.

— Ну а почему бы и нет. Присаживайтесь рядом. Вот вы, наверное, спросить меня хотите, что я думаю о красной земле? А я вам так отвечу — и слава богу!

— Поясните Самуил Степанович.

— Видите ли, молодой человек, а я уже в том возрасте, когда имею право к вам так обращаться, у нас в школе всего шестнадцать учеников и всего два учителя. Я и Валерий Владимирович — физрук наш. И вот как-то раз решили нашу школу закрыть, дескать, учеников мало, учителей нет. Решили, что мы нерентабельны. Пришла бумага школу закрыть, а детишки пускай на автобусе в соседний город ездят. А тут такие дела — земля красная! И осталась наша школа, и детишки учатся, и я при деле. Так что и слава богу, Пётр Алексеевич.

— Ваша правда, Самуил Степанович, в этом контексте я даже и не думал. А всё же с точки зрения науки что думаете?

— А с точки зрения науки, — ответил учитель, — думаю, что испытывали здесь недалеко коллайдер. Сейчас модно их строить и эксперименты проводить. И вот, наверное, что-то пошло не так. А я вам ещё раз скажу, и слава богу!

— А про аномалии что думаете? — не унимался журналист.

— Признаться, сам не видел, но народ говорит. А там — бог его знает.

— Говорят, вы настойки чудесные готовите? — спросил Ручкин.

— Да, — ответил учитель. — Химию очень люблю, и настоечки всякие готовлю. Народ хвалит. Но сам не пью. Мне нужна трезвость ума. Хотя, с другой стороны, каникулы же. Если грамм по пятьдесят, то можно.

Учитель встал и подошёл к шкафу. Открыл дверцы.

— Новый сорт, — произнёс Самуил Степанович, доставая с одной из полок бутыль с чёрной жидкостью. — Назвал «Чёрный квадрат».

— Почему такое название?

— Расширяет сознание, — ответил Энштен, разливая по рюмкам.

Возвращался в этот раз Ручкин домой на своих ногах. Настроение было хорошее, вечер был тёплый, да и настойка, признаться, обладала удивительным вкусом.

День шестойСвадьба

Проснулся Ручкин рано утром. Помылся, побрился и даже сделал зарядку. Потом заварил чай и крепко задумался: что же подарить новобрачным. На красную землю ему ничего проносить не разрешалось, поэтому ничего ценного, кроме паспорта, денег и ручки с записной книжкой, у него не было. Ручка была дорогая. Знающие люди за эту ручку выложили бы приличную сумму денег. Жалко, конечно. Можно было ещё сходить в магазин и прикупить что-нибудь там, благо денег хватало, но второй раз встречаться с Фролом не очень хотелось. Твёрдо решив подарить ручку, Пётр Алексеевич почистил ботинки, отряхнул пальто, собрался и пошёл к дому мэра.

Погода была прекрасная, несмотря на позднюю осень. На улице, конечно, уже не было так тепло, но главное, что вполне сухо и достаточно комфортно. Хорошо, что ещё не выпал снег, хотя было бы интересно посмотреть, как смотрится снег на красной земле. А когда он тает, смешиваясь с красной грязью? Жуткое, наверное, зрелище.

У Семёнова дома журналист ни разу не был, но без труда распознал его. Смотрелся он, в отличие от других строений посёлка, монументально. Двухэтажное здание с большими окнами, с высоким забором и коваными воротами. Во дворе стояли статуи льва и даже находился небольшой фонтанчик. Дом был выкрашен в жёлтый цвет, и в такой же цвет были выкрашены две будки, из которых с любопытством наблюдали за происходящим собаки. На крыше здания топорщился флюгер и красовалась рядышком спутниковая антенна. Конечно, она спутник не ловила, но солидности придавала. Возле дома стояла машина скорой помощи, украшенная ленточками, полицейская «нива», чёрная «Волга» и мотоцикл с коляской. Народу было много. Среди толпы журналист узнал Пинкертона, Ивана Филипповича, Самуила Степановича и Зинку. От толпы отделился маленький толстый человечек, одетый в чёрный костюм с белой рубашкой, в котором журналист с трудом узнал Семёнова.

— Пётр Лексеич, доброго утречка, — произнёс мэр. — Присоединяйтесь к нам. Ждём жениха, скоро приедут на выкуп. А может, выпить чего-нибудь хотите для согрева?

— Нет— нет, — отказался Ручкин. — Я пока, пожалуй, откажусь, рановато ещё.

Не успели они договорить, как двор огласил шум моторов и клаксонов. Зрелище было эпичное. Впереди ехал трактор, украшенный шарами и лентами. За ним ехали два мотоцикла, следом тарахтел автобус. Завершал процессию жених. Он сидел на белом коне, одетый в военную форму, с ружьём наперевес. Процессия остановилась, и из трактора выпрыгнули женщина с мужчиной, нарядно одетые. По-видимому, родители.

— У вас товар, у нас купец, — зычным голосом произнёс мужчина.

— А у нас таких купцов, как в огороде огурцов. Ты мне лучше расскажи, есть ли у купца гроши? — бойко ответил Захар Аркадьевич.

— Кто это? — спросил Ручкин у стоящего рядом Ивана Филипповича.

— Это Хохлов, отец жениха. Трактористом работает, — объяснил доктор.

— У нашего купца грошей, как у твоей собаки вшей. — Ловко парировал Хохлов. — Ты базар не разводи, а невесту выводи.

— Где ты видел столько блох, чтоб я дочь отдать бы смог? А пускай-ка ваш жених про невесту скажет стих.

Народ дружно захохотал.

Хохлов-младший спрыгнул с лошади, поправил ружьё и, откашлявшись, продекламировал: «Настя, ты моё счастье! Без тебя как без ружья!»

Толпа засмеялась, полковник стоял смущённый.

— Что же это за стихи… — картинно возмутился мэр и развёл руки в стороны. — Да я с такими стихами отдам невесту только с кулаками.

Мэр картинно закатал рукава и встал в боксёрскую стойку.

— Папа, хватит! — раздался внезапно приятный женский голос. — Заканчивайте этот баттл, а то я так никогда замуж не выйду.

Невеста была хороша. Высокого роста, стройная — полный антипод Семёнова. Ослепительно белое платье контрастировало с красной землей. Жених подошёл к Анастасии, взял на руки, и они слились в долгом поцелуе.

Это была очень весёлая свадьба. Гости пили, ели, пели, поздравляли молодых. Ручкин вручил свой подарок, пожелал счастья молодым, а потом долго выпытывал у Самуила Степанович секрет его настойки. Настало время медленного танца.

«Там, где клён шумит…» — донеслось из динамиков.

К столу, где сидел журналист, медленно подошла Зинаида и пригласила его на танец. Настроение у Петра Алексеевича было хорошее. Он был сыт, пьян, да и Зинаида была хороша, поэтому согласился без раздумий.

«Поросло травой место наших встреч», — продолжала звучать песня.

— А я вот ни разу в Москве не была, — произнесла Зина, положив голову на плечо Ручкина. — Какая она?

— Она большая, красивая, там живёт очень много народу, и там огромные пробки. — Начал было рассказывать журналист, но тут же осёкся. Краем глаза он заметил злое лицо Фрола. Здоровяк стремительно приближался к танцующим. Несмотря на комплекцию, движения Фрола были быстрыми, но всё же журналист успел оттолкнуть Зинку и увернуться от удара. Кулак попал точно в глаз проходящему мимо Захару Аркадьевичу.

Музыка смолкла. Наступила гробовая тишина.

— Что? — взревел жених. — Тестя моего обижать?

И тут же ловким движением схватил ружьё и принялся целиться в дворника. Раздался выстрел. К счастью, стрелок из полковника был не ахти и пуля никого не задела.

— Брось ружьё, дурак! — закричал Пинкертон и вытащил из кобуры пистолет.

— Убью собаку! — кричал полковник, снова целясь.

Гости стояли в шоке. Единственный, кто сохранил хладнокровие, — это мэр. Несмотря на заплывший глаз, он мигом оценил ситуацию и обратился к жениху: «Сашенька, зятёк, опусти ружьё. Давай выпьем, успокоимся. Вон и Настюша испугалась. Опусти».

Хохлов-младший медленно начал опускать ружьё.

— А ты, Анатолий Сергеевич, — обратился Семёнов к стражу порядка, — уведи этого отсюда, — указав рукой в сторону Фрола, — от греха подальше. Пускай ночку за решёткой посидит. Господа, продолжаем веселье!

Музыка вновь загремела, и тут Ручкин понял, что пора уходить.

Дошёл до дома быстро, несмотря на темноту на улице. Настроение было испорчено. И тут, подходя к дому, он заметил, что в его окнах горит свет. Пётр Алексеевич твёрдо помнил, что, уходя, свет не включал. Неужели Фрол? Так его вроде Пинкертон арестовал и в полицию повёз. Схватив булыжник, валявшийся на дороге, какое никакое, а всё-таки оружие, журналист осторожно вошёл в дом. В доме не было никого. Никого. Выдохнув и положив булыжник на пол, Ручкин заметил на столе листок бумаги. Он подошёл и взял его в руки. На листке было написано три фразы: «Ты теряешь время. Ищи лучше. Будь внимательней».

День седьмойРыбалка

— Ловись, рыбка, большая и маленькая, — приговаривал Захар Аркадьевич, глядя на поплавок. Под его левым глазом красовался большой синяк. Рядом с ним сидели Ручкин и Хохлов-старший.

Прудик был небольшой, и все трое уютно расположились на его берегу. День стоял пасмурный, было достаточно холодно, но ветра не ощущалось. Журналист сидел, погружённый в себя. С утра его уговорили поехать на рыбалку, привезя на тракторе на пруд, не дав поразмыслить о недавних событиях. А поразмыслить есть над чем.

Кто автор записки? Ручкину не давало это покоя. Может быть, это вообще чья-то глупая шутка. С другой стороны, автор записки прав: седьмой день, а результатов ноль. С чем он вернётся в Москву, с рассказами как пил и гулял на свадьбе? «Кто бы ни написал это послание, он хочет, чтобы я активней действовал, — размышлял журналист. — А раз так, следовательно, он со мной заодно, а раз побуждает к действиям, следовательно, здесь есть какая-то тайна. Но вот с какой стороны подступиться? Ищи лучше… Ты теряешь время… Что имел в виду таинственный автор? Что искать и где? Теряешь время… Хм… Действительно, создаётся впечатление, что меня всеми способами стараются хоть чем-нибудь занять, лишь бы я не был увлечён поиском информации».

Журналист взглянул на мэра.

— О чём думаете, Пётр Алексеевич? — спросил тот.

— Да вот думаю, что рыбы тут нет. Уже час сидим — а ни одной поклёвки.

— Это вы зря, Пётр Алексеевич, у нас в это время карась как бешеный клюёт, только успевай доставать и закидывать.

Словно в подтверждение этих слов, поплавок Семёнова начал прыгать, оставляя круги на водной глади, а потом и вовсе пошёл ко дну.

— Тащи его, тащи! — заорал Хохлов-старший.

Семёнов ловко сделал подсечку и вытащил на свет очень большого карася.

— Ну вот, а вы говорили рыбы нет, — радостно произнёс мэр. — А это что, не рыба? Самая что ни на есть рыба. Ух, какая огромная. Я же говорю, клёв бешеный!

— Действительно, большой экземпляр, никогда таких не видел, — проговорил Хохлов-старший.

Захар Аркадьевич снял рыбу с крючка, она вырвалась из рук, упала на землю и запрыгала в сторону воды. Семёнов закричал, упал на землю и прижал карася телом к земле.

— Ух, какой шустрый, — произнёс мэр. — Виталий Палыч, вы же у нас рыбак знатный, что скажете про этот экземпляр?

— Ну, особь солидная, — начал говорить Хохлов-старший. Было видно, ему очень обидно, что не он поймал такую рыбину. — Вообще взрослый карась может достигать в весе до двух килограммов, редко до трёх. Самый рекордный вес был около пяти с чем-то килограммов, точно не помню. Но помню, что читал об этом. А в этом, наверное, килограмма четыре.

— А по-моему, в нём больше пяти, а то и шести. Вы просто мне завидуете, — произнёс мэр.

— Надо срочно его взвесить. Поехали в магазин, там у Зинки весы есть.

Ручкину тоже стало интересно, сколько весит чудо-карась.

— Чёрт с вами, поехали, — произнёс Хохлов.

Мужчины быстро собрали удочки и погрузились в трактор.

— А Фрол нас там не встретит? — спросил журналист у мэра, пытаясь перекричать звук мотора.

— Нет. Его капитан на пять суток посадил.

Трактор подъехал к магазину. Семёнов выпрыгнул первый, прижимая сопротивляющуюся рыбу к груди.

— Зинка, Зинка, тащи весы, — прокричал он с порога.

Зинаида очень удивилась, увидев мэра с рыбиной, но весы принесла. Заметив Ручкина, слегка улыбнулась.

— Во, Палыч, смотри! — закричал мэр, кинув рыбу на весы.

— Матерь божья, — тихо произнёс Хохлов. — Шесть кило, не может быть!

— Может Палыч, может. Надо меня с ней запечатлеть. Поехали ко мне домой, фотоаппарат возьмём.

Все трое дружно запрыгнули в трактор и поехали. Виталий Павлович виртуозно управлял сельскохозяйственной техникой. На полном ходу они въехали во двор к мэру, чем довели до истерики местных собак, залившихся в истошном лае.

— Люба, неси скорей фотоаппарат, — кричал мэр своей жене, выпрыгивая из трактора на ходу, как только они подъехали к дому.

Через мгновенье в дверях показалась взволнованная супруга мэра, зажимая в руке маленький цифровой фотоаппарат.

Фотографировался Захар Аркадьевич с карасём долго, во всех возможных и невозможных позах. Наконец замученный карась каким-то чудом вырвался из рук Семёнова и громко шмякнулся об пол. Мэр кинулся за рыбиной, нечаянно наступил на неё и, поскользнувшись на мокрой чешуе, с грохотом упал. Дом сотряс ужасный громкий вопль.

— Ай, мамочка, я, кажется, ногу сломал, — орал мэр.

— Боже ты мой, что же это делается?! — запричитала его супруга, схватившись за голову.

— Я заведу трактор, нужно срочно его к врачу, — принял решение Хохлов.

— Не надо трактор, — наконец взял себя в руки мэр. — На служебной поедем. Зови Гришку, водителя моего, пускай скорую заводит. А ты, Любаня, положи карася в ванну да воды ему туда набери. Приеду, поговорю с ним вечером по-мужски.

Хохлов и Ручкин, придерживая мэра под обе руки, доковыляли до машины, сели и поехали. Нога у мэра стремительно опухала, но он держался молодцом.

В поликлинике было тихо. Лишь из-за двери врача доносились голоса.

— Что с вами опять приключилось, Анна Серафимовна?

— Так, Иван Филиппович, таблетку-то вы мне в прошлый раз дали.

— Ну, допустим. И что?

— Так я её сосала, сосала, а она не рассасывается. Выплюнула, очки надела, пригляделась, а это пуговица. Что же это вы надо мной издеваетесь-то, Иван Филиппович?

Дверь с шумом растворилась, и в кабинет втащили хромающего и стонущего мэра.

— Не время, мать, причитать, — произнёс Хохлов. — Видишь, вождь наш ранен? Уступи ему место.

С этими словами он согнал бабку со стула и усадил Семёнова.

— Что случилось, Захар Аркадьевич? — испуганно спросил доктор.

— Ой, Филиппыч, спасай, всё рыбина проклятая.

— Какая такая рыбина?

— Большая, просто огромная. У меня и фото есть.

— Какое фото?

— Может, все-таки ты лечить начнёшь, а не допрос устраивать?

— Ладно, не волнуйся так, сейчас сделаем рентген, если что, наложим гипс, и будешь как новенький.

— Мне как новенького не надо, ты мне как было верни.

С этими словами доктор с хромающим мэром удалились в соседний кабинет.

— Подождём? — спросил Хохлов, глядя на журналиста.

— Подождём, — ответил Ручкин.

Минут десять они сидели молча, каждый погружённый в свои думы.

— А может, пока ждём, за здоровье Аркадьича выпьем? По чуть-чуть, — нарушил молчание Хохлов, достав из-за пазухи бутыль с красной жидкостью.

— Что это?

— Вино. Вкус обалденный. Закачаешься.

— Дайте-ка угадаю, Самуила Степановича рук дело?

— Верно мыслите, недаром что журналист.

— Я не знаю, где тут у Филипповича стаканы, поэтому давай по-простому, — произнёс Хохлов и сделал большой глоток из горла. — На, держи, — сказал он, протягивая бутыль Ручкину.

— Надо же, какой цвет интересный, — проговорил Пётр Алексеевич, разглядывая бутылку. — Не просто красный, а прям как земля у вас, вот точь-в-точь.

— Надо же, а я и не замечал. Дай бутылку, рассмотрю получше.

— А вот и мы! — раздалось в дверях. Это был Семёнов в обнимку с Коноваловым. У мэра правая нога была в гипсе, но сам он был весёлый и довольный.

— Ты, Захар, теперь как Джон Сильвер, — произнес врач.

— А кто это? — спросил Хохлов.

— Пират такой был, — ответил Ручкин.

— Так у него же вроде одна нога была, — возмутился Семёнов. — А вторая деревянная.

— Ну, хочешь, и тебе ногу отрежем, — произнёс Коновалов и захохотал.

— Да ну тебя, — обиделся мэр. — О, а дайте-ка мне для анестезии, — сказал он, заметив вино в руках журналиста.

Возвращался Пётр Алексеевич снова затемно. Ему в этот раз удалось не напиться. Хотя вино, правду говоря, оказалось очень и очень вкусным. Такого он не пробовал даже в самых дорогих ресторанах. А в них он знал толк, так как любил посещать дорогие заведения и пробовать эксклюзивные дорогие напитки. Войдя в дом и включив свет, он увидел на столе записку.

В ней было написано: «Неплохо. А теперь поразмысли над тем, что увидел».

День восьмойЦерковь

А поутру пошёл снег. Первый снег. Он ложился тонкими, мелкими, белыми хлопьями на красную землю, постепенно укрывая её. Всё вокруг покрывалось тонким белым покрывалом. Потихоньку белели крыши домов, заборов, деревьев. Из серого унылого села, с красной, режущей глаз землёй, постепенно вырисовывалась нарядная зимняя картинка, точь-в-точь как на открытке какой-нибудь новогодней тематики. Пётр Алексеевич задумчиво смотрел в окошко, любуясь на падающий снег и попивая медленными глотками горячий чай. Чай был противный. Ручкин решил, что надо бы сходить в магазин, прикупить продуктов, да и шапку не мешало бы приобрести, снег всё-таки, холодает.

Не спеша собравшись и выйдя на улицу, журналист сделал глубокий вдох, задержал немного в лёгких морозный воздух и с шумом выдохнул. Он шёл по дороге, а под ногами нежно хрустел первый снег. Неподалеку пробежали ребятишки, которые кидались друг в друга снежками. Под ногами прошмыгнул большой рыжий кот, оставляя на снегу следы маленьких лапок. Он недовольно взглянул на Ручкина, фыркнул и посеменил дальше. Кот был явно недоволен переменами погоды. В атмосфере чувствовалось приближение пусть ещё не близкого, но неизбежного Нового года. Идиллия. С этими мыслями Пётр Алексеевич незаметно добрёл до магазина.

— Ну, здравствуй, Петя, — произнесла продавец, увидев вошедшего журналиста.

— Здравствуйте, Зинаида.

— Что же вы так со свадьбы-то быстро ретировались?

— Да дела появились, нужно было срочно спасать мир.

— А вы за покупками зашли или по мне соскучились?

— Два в одном. Зашёл за покупками, скучая по вас.

— Ну хорошо, что вам нужно? — спросила Зинаида, чуть покраснев и мило улыбнувшись.

— Продуктов каких-нибудь, на ваш вкус, пару ручек и шапку бы. Похолодало нынче.

— Продуктов я вам сейчас соберу, — произнесла Зина, — а шапочку померьте вот эту. Последний писк моды.

С этими словами она принялась собирать пакет с едой, а Ручкин начал мерить шапку.

Шапка была ужасная, чёрная и, казалось, безразмерная. Зато, с другой стороны, тёплая. Журналист посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся.

— Действительно писк, — произнёс он. — Краснобогатырский писк.

— А вам очень идёт, — сказала Зина.

— Спасибо. Сколько с меня?

— Тысяча рублей.

Ручкин молча отсчитал деньги.

— Между прочим, вечером я совершенно одна, — произнесла продавец вслед уходящему журналисту. — Мой дом легко узнать, он по левую сторону поселка, а во дворе горит красный фонарь.

— Спасибо, учту, — произнёс журналист и вышел на улицу.

Всё-таки было в Зинке что-то красивое и манящее. Быть может, доступность?

Пётр Алексеевич посмотрел на падающий снег и заметил знакомый силуэт. Фрол! Да, это, несомненно, был он, и он стремительно приближался. Решив, что лучшая защита — это нападение, журналист быстро зашагал навстречу.

— Привет, Фрол! — произнёс Ручкин, поравнявшись со здоровяком. — Что-то рано ты откинулся? Как там жизнь тюремная? Шансон петь ещё не тянет?

— Чего? — удивлённо произнёс дворник.

— Того! Драться будем? Но учти, я смотрел все видеокурсы шаолиньских монахов.

— Не буду я с тобой драться, — с досадой вздохнул Фрол. — Мне Захар Аркадьевич запретил. Виноват я перед ним. Так что ступай своей дорогой и свечку в церкви поставь, что так всё обошлось.

— Ну, бывай тогда, — сказал Ручкин, хлопнув детину по плечу, и зашагал прочь в сторону дома.

Его планы на сегодня резко поменялись. Вначале он хотел зайти к Самуилу Степановичу, дабы проверить одно своё предположение, но упоминание Фрола о церкви заставило пересмотреть это решение. Визит к учителю можно и отложить, а вот в церковь следует заглянуть. Информацию нужно собирать по крупицам и не тропить события. В Ручкине наконец проснулся азарт журналиста, дремавший целую неделю. Картина потихоньку начала складываться в пазл.

Зайдя домой, журналист бросил продукты на стол, вырвал из блокнота страницу и дешёвой ручкой, купленной у Зины, написал: «Кто ты и зачем помогаешь?» Если его теория верна, то неизвестный обязательно ответит. Удовлетворившись этим, он покинул дом и направился к церкви.

Отношение к богу и церкви у Петра Алексеевича было неоднозначным. Сам он считал себя православным христианином, но немножко другого течения. Почитал бога и церковь в разумных пределах, а не до слепого фанатизма, как это порой бывает. Сектантские ответвления ему претили, но и официальная церковь не очень нравилась. Не видел он искренности и чистоты души в этих людях. Большинство церквей, особенно в больших городах, насквозь пропахли лицемерием и ложью. И веры в них не было ни на грош. Ручкин с детства на уровне интуиции чувствовал фальшь, и поэтому, приходя в именитые храмы, сплошь раскрашенные в золото, общаясь с церковнопреклонёнными, видел: веры в них нет ни капли. Если ты приверженец своей веры и определенных убеждений, то стой на этом до конца. А занимать гибкую позицию, быть и нашим, и вашим — это уж явно не тот путь, которому хотел бы подражать Пётр Алексеевич. Вот монахи монастыря Эсфигмен[1] были для него примером.

В таких размышлениях журналист и добрёл до церкви. была она небольшая, старая и с виду очень-очень бедная. Выкрашенные в белый цвет стены местами потрескались, двери висели старые, но добротные. Зато окошечки были пластиковые. Над всем этим великолепием возвышался православный крест. Несмотря на возраст и бедноту, здание выглядело ухоженным. Ручкин любил такие, в них чувствовалась какая-то сила. Маленькие провинциальные храмы с небольшим количеством народа он любил больше всего, в отличие от напыщенных налакированных монастырей с толпами псевдоверующих.

Внутри было тихо, и вокруг царил полумрак, немногочисленные иконы висели на стенах, свечи тихо потрескивали. Пахло ладаном. Людей не было, за исключением Анны Серафимовны, которая перекрестилась перед иконой, взглянула на вошедшего Ручкина, что-то пробормотала и ушла.

— Вы помолиться или так, на экскурсию? — раздался внезапно низкий, но очень приятный мужской голос. — Отец Михаил, — представился он.

Отец Михаил был высокого роста и плотного телосложения, с длинной чёрной бородой и такими же волосами. Из-под стёкол маленьких очков смотрели большие умные глаза. Возраста он был глубоко за пятьдесят, но, на удивление, ни одного седого волоса не имел.

— Ручкин, Пётр Алексеевич. И часто к вам на экскурсию ходят?

— Не часто. Да, в общем-то, никогда и не ходили. Раньше и так приход был маленький, а теперь с недавними событиями и вовсе два-три человека ходят. Просто все в селе уже наслышаны про вас, дескать, ходите, со всеми общаетесь, репортаж большой делать будете. Вот я и подумал, что товарищ журналист непременно ко мне зайдёт. А вот уж помолиться или так поговорить, одному богу известно.

— Поговорить, молюсь я редко.

— А что так? Стыдно?

— Нет, в поступках нет стыда, когда поступки искренни и от сердца. Но если нет искренности, смысла в молитвах тоже нет, будут лишь пустые слова. Если мне нужно общение с богом, я говорю с ним душой, она никогда не соврёт.

— Вы очень интересный человек, Пётр Алексеевич.

— Спасибо, приму за комплимент. И всё же осмелюсь спросить ваше мнение по поводу красной земли. Что это? Неужели промысел божий?

— Я вам так скажу: пути господни неисповедимы. Неважно, чьих рук это дело, я считаю, что надо жить по принципу «всё что ни делается, то к лучшему». Ведь вы посмотрите вокруг, люди ходят счастливые, детишки бегают по улицам, а не сидят сутками напролёт в интернете. Красота! И убийств, и маньяков никаких у нас нет, так как все друг друга знают. Так что считайте красную землю божьей благодатью!

— Другими словами, вы хотите сказать, что технический прогресс — это зло? А может быть, все тут счастливые, потому что пьют день и ночь? А вы уверены, что в соседнем доме, к примеру, не живёт парочка геев?

— Нет, не уверен. Но думаю, что у нас их нет. Прогресс — это не зло. Бог недаром нам дал возможность пользоваться компьютерами и мобильными телефонами. Они служат для удобства нашей жизни. И должны служить, а не наоборот. А зачастую человек — это раб вещей. Поймите, я не против новых веяний, просто в современном мире зародилась мода на дураков. И одни дураки подражают другим. Мы же, будучи огороженными от большого мира, имеем возможность не получать вливание новых дураков, а своих потихоньку учим. Ну а что касается пития, помните, как Иисус сказал: «Кто без греха, пусть первый бросит в меня камень».

— Возможно, в ваших словах есть доля здравого смысла. То есть вы тут стараетесь построить новый идеальный мир?

— Не идеальный. Более правильный. И не только я, а все по чуть-чуть. Вот, к примеру, будет у нас мальчишка мучить кошку, он за это получит ремня. И все будут знать, что за дело. И до него в конце концов дойдёт. А, допустим, в вашем городе шлёпну я мальчишку по попе за дело и что? Тут же мать будет кричать, полиция, журналисты, ООН, в конце концов чуть ли не педофилом объявят. А потом через несколько лет этот мальчик будет уже не кошку мучить, а живых людей. Это так, просто пример.

— Доходчиво объяснили, — произнёс журналист.

— Думаете, мы не хотим хороших дорог, больших красивых домов, театров, музеев, телефонов и других благ цивилизаций? Хотим. Но никто нам этого не даст. Поэтому у нас есть два пути: либо совсем скатиться, либо строить новое, более правильное общество. Поэтому красная земля и стена — это своего рода благодать, никто сверху с указкой не лезет.

Повисла пауза.

— Ну, видимо, нам нечего больше друг другу сказать, — произнёс священнослужитель. — Поэтому ступайте с богом. Всё, что задумано, у вас получится. Главное, плохого не задумайте.

— Странный вы, отец Михаил. Необычный.

— Отчего же. Самый обычный. Две руки, две ноги и голова. Просто вы меня воспринимаете таким, Пётр Алексеевич. Вы вот тоже для меня необычный.

На том и расстались. Ручкин шёл домой по хрустящему снегу и размышлял о необычном разговоре с батюшкой. Мороз крепчал. Вечерело. На улицах села было пусто. Ещё журналист думал о том, ответит ли на его записку неизвестный. От этих мыслей ему захотелось побыстрее добраться до дома, он огляделся по сторонам, удостоверился, что вокруг никого нет, и пустился вприпрыжку. Настроение было благостное.

На столе в доме лежала записка: «Неважно. У нас общие интересы».

День девятыйБаня

Солнечный луч мягко скользнул по щеке и нагло принялся светить сквозь закрытое веко. Ручкин зажмурил глаза сильнее, но продолжал спать. В доме было прохладно, и поэтому приятно вот так ловить тёплый утренний солнечный луч, находясь в лёгкой полудрёме. Осенний и зимний солнечный луч — это не то, что дерзкий летний. Летний проникает везде и всюду, слепит, обжигает, а зимний светит мягко, нежно, ласково, согревая своим теплом. Пётр Алексеевич нехотя открыл глаза, сладко потянулся и быстро встал с кровати. Умылся, сделал зарядку, позавтракал, оделся и отправился в школу.

На улице стоял лёгкий морозец, изредка с неба лениво и нехотя падали снежинки. В прекрасном настроении журналист довольно быстро добрался до школы, которая встретила его по-прежнему пустотой.

— Самуил Степанович, — крикнул Ручкин, стоя в коридоре.

В ответ тишина. Журналист принялся бродить по школе, открывая одну дверь за другой, пытаясь найти учителя. Открыв очередную дверь, он поразился: помещение представляло собой целую лабораторию. Вокруг стояло бесчисленное количество пробирок, бутылок, склянок. На столах стояли штативы, микроскопы, различные чашки. Полки тоже были забиты многочисленными пузырьками. На одном из столов, закреплённая на штативе, располагалась пробирка, заполненная красной жидкостью. Жидкость кипела и стекала по краю пробирки, оставляя на столе красные следы. Цветом точь-в-точь как красная земля.

— Что вы тут делаете, молодой человек? — раздался сердитый голос сзади. Это был Энштен.

— Доброе утро, Самуил Степанович!

— Никакое оно не доброе. И вы не ответили на мой вопрос.

— Я вас искал, поговорить хотел.

— Не до разговоров мне, молодой человек. У меня идёт важный эксперимент. Покиньте, пожалуйста, лабораторию.

— Я просто хотел узна…

— Покиньте, пожалуйста, помещение и больше без разрешения никогда сюда не входите.

Учитель был явно зол. Журналисту ничего не оставалось, как ретироваться.

— Всего доброго, Самуил Степанович.

Ручкин вышел из школы, огляделся по сторонам и закурил. «И чего это он так взъелся, — размышлял он. — Странный старикан, и опыты у него странные. И вино у него красное странное, и жидкость в пробирке. Что это? Новый алкогольный напиток или что поинтересней? Думаю, он как-то связан с красной землёй и со всеми событиями здесь».

Раздавшийся звук мотора прервал его размышления. К школе медленно подъехала машина скорой помощи, из которой показалось улыбающееся лицо мэра.

— Доброго утречка, Пётр Алексеевич!

— Доброе, Захар Аркадьевич.

— А я к вам домой заехал, а там вас нет.

— А как вы узнали, что я здесь, возле школы?

— Так чистая случайность. В церковь решил заехать, свечку поставить, мимо школы проезжаю, гляжу, вы стоите.

Не верил Ручкин в такие совпадения.

— Какие планы на сегодня? — спросил Семёнов.

— Как-то и не думал даже. Спросить вот хотел, где бы у вас помыться можно, а то уже вторая неделя пошла, тело чистоты требует.

— Есть! Есть такое место! — воскликнул мэр, хлопнув в ладоши. — Вы уж простите, что раньше не обеспокоился вопросом вашей гигиены, забегался. Садитесь в машину. Отвезу вас в чудо-место.

— Что за место такое?

— Баня! Чудо-баня! Поедемте скорее.

— А что за баня-то, общественная? — спросил Ручкин, садясь в автомобиль.

— Нет, это баня для администрации и для почётных гостей. Сейчас приедем, Ванюша-банщик баньку растопит, попарит вас. Я вот, к сожалению, компанию вам составить не смогу, — сказал Семёнов, ударив рукой по загипсованной ноге. — Гипс от пара и влаги размокнет. Но я вас в предбаннике подожду, потом посидим, пивка с рыбкой попьём.

— А как дела с карасём, которого вы поймали?

— Так порешил его. За ногу, так сказать, отомстил. Получится знатная таранка. Сохнет пока. Я вот что решил, Пётр Алексеевич, я теперь с каждой пойманной рыбой фотографироваться буду. Целый альбом создам. Потом внучкам показывать буду.

— Как там молодые, кстати? — поинтересовался Ручкин.

— Живут, гуляют, — ответил мэр. — Сами понимаете, в свадебное путешествие их не отправишь, вот пока по Красному богатырю и гуляют. Места у нас тут тоже, знаете ли, не хуже, чем в Париже.

Так за разговорами, не глядя, они и доехали до бани. Она представляла собой очень добротное строение, бревенчатое, с маленькими окошками и черепичной крышей. Из крыши выходила труба, с валящим из неё дымом.

— Я смотрю, банька-то растоплена, — сказал журналист, выходя из машины. — Прямо как будто ждали меня.

— Чистое совпадение, Пётр Алексеевич. Ванюша, наверное, заскучал, вот и решил баньку растопить.

Не успел мэр договорить, как из двери бани вышел высокий жилистый мужчина лет сорока, одетый в белую рубаху и белые кальсоны. На голове его белела лысина, а лицо украшала длинная окладистая борода.

— Доброго денёчка, господа хорошие! — сказал он и низко поклонился.

— Знакомьтесь, Пётр Алексеевич, это банщик наш, Ванюша. Это он так шутит, вы не обращайте внимания. Проходите вовнутрь, сейчас он вас веничком так отходит, мигом вся грязь и хворь выйдут.

— Спасибо, но я предпочитаю мыться один, — произнёс Ручкин и зашёл внутрь.

Есть что-то в банях магическое. Особенно в русской. Вообще Пётр Алексеевич бани не очень любил и даже к саунам относился равнодушно. Что с него взять? Городской житель, привыкший наскоро мыться в душе и бежать по делам. А баня — это целая философия, которая не терпит спешки и любит обстоятельность.

Ручкин попотел с полчаса, неспешно помылся, мысли его стали чистые, а кожа розовая.

Обернувшись в простыню, он вышел в предбанник, где его ждал, сидя за столом, скучающий мэр. Но мэр был не один, а в окружении кружек пива и вяленой рыбки.

— Присаживайтесь, Пётр Алексеевич, вот пивка холодненького с рыбёхой пожалуйте. Вы не поверите — сам ловил и сам готовил.

— Хорошо-то как! — сказал журналист, сделав большой глоток и разом ополовинив кружку.

— А то! — произнёс мэр. — Это ещё снега маловато выпало. А то в январскую лунную ночь выйдешь из парилки, да прыгнешь в сугроб снежный и понимаешь: вот оно, счастье! Эх, завидую я вам, мне ещё с моим гипсом не скоро удастся попариться.

— Я вот, Захар Аркадьевич, расспросить вас поподробнее хотел, про ваше село, — произнёс Ручкин, закончив с первой кружкой и перейдя ко второй. — Какова численность населения, состав структур и так далее? Так сказать, для общего представления.

— Село наше называется Красный Богатырь, — начал рассказывать Семёнов. — Население небольшое, но очень дружное, целых триста двадцать пять человек. Пять человек в администрации, трое в поликлинике, четверо в полиции. Ещё есть пожарная служба, там два брата работают. Но пожары у нас, тьфу-тьфу-тьфу, большая редкость. В школе два учителя работают, есть своя церковь, кладбище, магазин, и естественно коммунальная служба в лице дворника Фрола. Ну, вы его знаете. Остальные кто чем занят, кто на пенсии, кто на мелкой работе.

— А как вы зарплату получаете, вещи, лекарства где берёте?

— Раз в месяц ворота открывают и заезжает фура. Зарплату раздают, пенсии кому положено. Вещи привозят, топливо, бумагу, ну, в общем, всё, что нужно для жизни.

— Не скучно так жить, Захар Аркадьевич?

— Нет, Пётр Алексеевич. Знаете, я здесь родился, вырос, здесь и умру. Я другой жизни-то и не видел. Да и нравится мне здесь, красота ведь какая, родина моя.

— Да, и вы тут царь и бог.

— Ну, зря вы так, — возмутился мэр. Президент у нас с вами один, а я тут так, мелкая власть, за порядком слежу, за народ свой радею.

Они ещё долго беседовали про жизнь, Пётр Алексеевич сходил несколько раз в парилку, выпил ещё несколько кружек пива и отправился домой. Не обнаружив на столе очередной записки, он лёг на кровать и мигом уснул.

День десятыйУбийство

Проснулся Ручкин от того, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Открыв глаза, он увидел, что разбудил его Пинкертон, возле которого стояли сержант и мэр.

— Как же так, Пётр Алексеевич, — заговорил мэр. — Мы к вам со всей душой, а вы вот нам чем отплатили.

— А с виду интеллигентный человек, — произнёс сержант и зло сплюнул на пол.

— Господа, я, право, не понимаю, что происходит, что за представление? — спросил растерянно журналист.

— Гражданин Ручкин, вы обвиняетесь в убийстве, — громко и чётко проговорил капитан.

— Каком, на хрен, убийстве? — закричал журналист.

— Сегодня ночью был убит Фрол, — произнёс мэр.

— И что? Я-то тут при чём? — спросил Ручкин.

— А при том, — деловито заговорил Пинкертон, — ночью вас видели выходящим из дома Фрола — это раз. У вас был конфликт с дворником — это два. И в доме Фрола мы нашли ваш паспорт — это три.

С этими словами капитан достал из кармана паспорт и предъявил журналисту.

— Ваш?

— Мой, — растерянно произнёс Пётр Алексеевич. — Но я понятия не имею, как он там оказался, я всегда ношу его с собой.

— Разберёмся, — произнёс Пинкертон. — Сами пройдёте в машину или вас в наручниках вести?

— Сам.

Сидя в милицейском «УАЗе» и ловя всем телом неровности дороги, Ручкин размышлял о превратностях судьбы. Безусловно, его подставили, так как он дворника не убивал. Это журналист понимал твёрдо. Но зачем тогда нужно это представление? Наверное, это как-то связано с Самуилом Степановичем и увиденным в школе. Однозначно, что этот химик как-то связан с секретом красной земли. Выходит, и мэр с ним заодно. А кто ещё?

— Выходим, — произнёс Пинкертон, открывая дверь, когда машина подъехала к участку.

Ручкина завели в отдел, открыли камеру и поместили его туда.

— А дальше что? — спросил журналист.

— А дальше после обеда вас допрошу, — ответил полицейский. — Сейчас у меня и без вас дел хватает. А пока посидите, подумайте, может, созреете для признания.

С этими словами Капитан с сержантом ушли, и Ручкин остался один. Он присел на лавку, потом прилёг. Было неудобно. Журналист чувствовал, что приключения его только начинаются. Самое страшное, что он не знал, чем всё может закончиться. Красная земля по факту была отдельным государством, и власть здесь находилась полностью в руках мэра, и сделать с ним тут он сможет всё что захочет. Под эти мысли он и задремал.

— Я поражаюсь вашей выдержке, господин злодей, — раздался сквозь сон голос Пинкертона. — Убить человека, быть пойманным с поличным и потом спокойно спать в отделении полиции.

— Знаете, — сказал Ручкин, открыв глаза и приподнявшись, — у меня друг один есть, он долгое время на скорой помощи работал. Так вот, он говорил: в любой, даже сложной ситуации, если есть свободная минутка, надо вздремнуть, потому что неизвестно, когда в следующий раз удастся поспать.

— Ну так что, злодей, колоться будем? — сказал капитан, открывая двери камеры. — Милости прошу в мой кабинет.

— Пытать будете? — спросил журналист.

— Насмотрелись вы дешёвых сериалов, — ответил страж порядка, ведя Ручкина в кабинет. — Но ваше спокойствие и чувство юмора поражают.

— Знаете, — произнёс Ручкин, садясь в кабинете на стул, — я в стрессовых ситуациях всегда спокоен, волнение наступает потом, когда всё разрешается. И ещё: в такие моменты у меня просыпается дикое чувство юмора. Защитная реакция у меня такая.

— Я рад, что вы начали говорить откровенно, — сказал Пинкертон, усаживаясь за стол. — Может, тогда расскажете, зачем убили Фрола?

— А где второй? — спросил журналист, закинув ногу на ногу.

— Кто второй?

— В фильмах так всегда: плохой и злой полицейский ведут допрос. Вы, кстати, за кого?

— Господин Ручкин, это вам не кино, хотя, может, вы под психа косите? Что ж, неплохая попытка.

— Простите, товарищ капитан, защитная реакция, психология. Ничего не могу с собой поделать.

— Где вы были сегодня ночью?

— В кровати. Спал.

— Кто может подтвердить?

— Никто.

— А между тем есть свидетель, который утверждает, что видел вас ночью выходящим из дома дворника.

— И что же это за свидетель?

— Не могу сказать, тайна следствия. А как вы объясните то, что ваш паспорт оказался в доме Фрола?

— Не знаю. Хотя есть одна версия, что паспорт вытащили из пальто, когда я был в бане.

— И кто же это мог сделать?

— Мэр, например, или банщик.

— То есть вы хотите сказать, что Семёнов Захар Аркадьевич, глава Красного Богатыря, всеми уважаемый человек, вытащил у вас из пальто паспорт? Может, вы скажете ещё, что он и Фрола убил?

— Поди знай.

— Ну это уже слишком. Через десять дней ворота откроются, сдадим мы вас, и пускай ваши власти с вами сами разбираются. А может, и у себя оставим, и судить будем по нашим законам.

— А что у вас какие-то свои законы?

— Ох, не испытывайте судьбу, Пётр Алексеевич. Посидите в камере до утра, подумайте, как себя дальше вести.

Разговор закончился. Ручкина увели в камеру. Вечерело. Сначала ушёл домой Пинкертон, затем остальные сотрудники. Журналист остался в отделе один. Маленькое село, что с них возьмёшь, из-за нехватки народу здесь по ночам не дежурят ни в полиции, ни в больнице. Да и смысла нет, когда все друг друга знают и знают, в какой дом в случае чего бежать, чтобы найти участкового или врача. На улице стало совсем темно, и в камере тоже, так как свет включенным для журналиста никто не оставил. Экономия. Пётр Алексеевич попытался подумать о своём незавидном положении и разработать какой-нибудь план действий. Но не смог. Сосредоточиться ему не давал сведённый от голода и урчащий живот.

— Суки, даже поесть не оставили, — в темноту крикнул Ручкин.

Хотя ему было не свойственно ругаться матом, он всегда старался контролировать свои эмоции, а тем более слова. Но, видимо, ситуация была выше его контроля. Побродив по камере до полуночи и решив, что во сне есть будет хотеться не так сильно, он улёгся и, повозившись ещё час, уснул беспокойным сном.

День одиннадцатыйПризрак

Проснувшись, Пётр Алексеевич обнаружил себя по-прежнему в камере. Вокруг стояла темнота и дикая тишина, которая резала уши. Он не мог объяснить, почему проснулся, но чётко осознавал, что-то его разбудило. Пётр Алексеевич всегда отличался чутким сном, и поэтому, привыкший доверять своим чувствам, стал прислушиваться. Вокруг по-прежнему стояла тишина. Ручкин уже начинал снова медленно погружаться в мягкую полудрёму, как вдруг где-то недалеко раздался шорох. Сон как рукой сняло. Журналист присел и с максимальной концентрацией начал вглядываться в темноту. Каждый его мускул был напряжён. Непонятный звук раздался снова, но уже гораздо ближе. Сердце мужчины бешено забилось. Прислушался — это чьи-то шаги. И они медленно приближались к решётке. Неожиданно включился фонарь. Это был мужчина высокого роста, он высветил лучом света журналиста, а затем направил фонарь себе на лицо. Ручкин взглянул на лицо неизвестного и оцепенел. Холодный пот прошиб журналиста. Хотелось закричать, убежать, но он не мог ни сдвинуться с места, ни открыть рот. Страх сковал его. Это был Фрол. Лицо его в свете фонаря было мертвенно бледным.

— Зачем ты убил меня, Петя? — проговорил призрак.

В ответ ему была тишина. Ручкин всё так же не мог произнести ни слова и лишь беззвучно открывал рот.

— Теперь я пришёл за тобой, — проговорил призрак и захохотал.

Журналист подумал о том, что сердце у него сейчас остановится. Он уже чувствовал, как оно бешено бьётся, и вот ещё миг — и оно замрёт.

— Ладно, расслабься, — произнёс Фрол. — На тебе лица нет, того и гляди кони двинешь.

Договорив это, он принялся открывать дверь камеры.

— Ну что, выходишь или здесь останешься?

— Ты кто? — наконец смог вымолвить журналист.

— Дед Пихто! Ты что, не узнал меня?

— Ты что, живой?

— Ты в этом сомневаешься? На, потрогай меня.

— Так тебя же убили?

— Кто?

— Говорят, что я. Но это не я.

— Да живой я, живой, — произнёс дворник, оглядывая журналиста. — Даа, по ходу, переборщил я с появлением. Ты уж извини, всю жизнь мечтал играть в театре. Ты идти-то сможешь?

— Куда?

— Куда надо. Иди за мной и не задавай глупых вопросов, позже всё узнаешь. Здесь тебе оставаться небезопасно.

Они медленно вышли из отдела и перебежками побежали по улицам.

— Начало пятого, самый сон, удачное время, — проговорил Фрол. — Ты давай не отставай.

— Ты правда не призрак?

— Кривда! Шевели ногами быстрее да разговаривай потише. Или ты думаешь, что я тебя в ад веду?

— Несмешная шутка. Просто ты странный какой-то, не такой, как раньше.

— А по-моему, хорошая шутка. А какой странный? Не похож на дебила?

— Ну да.

— Больше нет смысла перед тобой придуриваться.

— А какой вообще в этом смысл?

— С дураков спрос маленький, что с него взять, дурак, он и есть дурак.

— Ты что, притворялся?

— Ну, наконец, дошло. Притворялся. И сейчас притворяюсь, но перед тобой уже нет смысла.

— Почему?

— Слишком много вопросов, журналист. Скоро всё узнаешь. Вот, кстати, мы и пришли.

Они подошли к дому. Разглядеть в темноте мало что удавалось.

— Проходи, — произнёс Фрол, открывая дверь.

Журналист не спеша вошёл внутрь. Дворник зашёл следом, закрыв дверь. Они прошли через небольшую прихожую и вошли в комнату. Она была слабо освещена стоящей на столе лампой. Возле стола стояло кресло, повернутое спинкой к вошедшим. В нём сидел человек.

— Я его вытащил, — сказал Фрол в сторону сидящего.

Фигура в кресле повернулась, и Ручкин замер от удивления.

— Не может быть! Анна Серафимовна?

— Во-первых, доброй ночи, Пётр Алексеевич. А во-вторых, что вас так удивляет?

— Так, значит, это вы писали мне записки?

— Слава богу, сложил два плюс два.

— Может, объясните мне, что тут у вас происходит?

— А что у нас происходит? — спросила Анна Серафимовна, наклоняясь к собеседнику? — У нас тут земля красная, вот что происходит. Фролушка, сходи на кухню, поставь чайник.

Здоровяк удалился на кухню, а старушка, усевшись поудобнее, начала пристально смотреть в глаза Ручкину. Ручкин в ответ так же пристально принялся разглядывать Анну Серафимовну. На вид ей было лет восемьдесят, была она небольшого роста, сухенькая, одетая в старенькую юбку и кофту. На плечах, конечно же, была шаль. Лицо её было покрыто множественными морщинами, волосы седые. Но вот глаза — глаза горели огнём. Они смотрели на журналиста и, казалось, сканировали все его мысли.

— Вы присаживайтесь, Пётр Алексеевич, рассказывать тут, конечно, долго, но я буду кратка. Время — деньги. Я думаю, что вы уже сами догадались, что наш Захар Аркадьевич, Самуил Степанович и Пинкертон заодно. Они все хранят тайну красной земли. Но самый главный тут — учитель, именно он каким-то образом всё это сотворил. Остальным просто выгодно поддерживать его секрет.

— А спектакль с убийством зачем? — спросил журналист.

— Вариантов тут несколько: можно продержать вас оставшиеся дни за решёткой, чтобы вы особо не копали, можно сдать вас обратно, на большую землю. Ну а можно судить по своим законам. Вариантов много. Главное, что пока бы вы сидели, вы бы никому не мешали.

— Я так понимаю, своему освобождению я обязан вам?

— Что вы, это целиком работа Фролушки. Моя лишь идея.

— Я всё же не совсем понимаю, особенно про Фрола.

— О, бедное дитя, — запричитала старушка. — Представляете, ему всего двадцать лет. Ну вот такой вот он вымахал детина. Мать его умерла пять лет назад, и с тех пор я его приютила. Мы решили с ним играть в такую игру: для всех он не очень умный юноша, а на самом деле он очень способный человек. Я его многому научила.

— И зачем вы играете этот спектакль?

— Со временем сами поймёте.

— Зачем тогда он напал на меня ночью у башни?

— Это был не он.

— А кто?

— Мы пока не знаем.

— А на свадьбе зачем?

— Так и было задумано, — сказал Фрол, ставя чайник на стол.

— То есть ты хотел специально ударить Семёнова? — удивился журналист.

— Да.

— Но зачем?

— Он мой отец.

Повисла пауза. Ручкин замер с открытым ртом.

— Видите ли, — взяла слово Анна Серафимовна, — Фролушка — внебрачный сын Захара Аркадьевича. Об этом, конечно же, никто не знает. Видятся они редко, Семёнов не очень любит сына, и Фролушке есть за что не любить его.

— А как же вся эта история с убийством? Фролу же должны были всё объяснить?

— А мне и объяснили, — сказал Фрол, ставя на стол чашки и разливая чай. Отец попросил разыграть небольшой спектакль, якобы с вашим убийством, я и согласился. Он считает меня дурачком.

— Теперь я понимаю, почему тебя выпускали всё время из тюрьмы, — произнёс Пётр Алексеевич. — Просто папа просил.

— Таким образом он изображает заботу, — сказал Фрол, отпивая из чашки. — Только вот у его дочери есть всё, а у меня ничего. Но это не ревность, нет, просто несправедливо как-то.

— Тогда ещё один вопрос: зачем в полиции ты признался, что ударил меня ночью возле башни, если это был не ты?

— Я думала, что так будет лучше, — произнесла Анна Серафимовна, отпивая чай из кружки. — Хотели найти того, кто это сделал на самом деле. Но немножко не срослось.

— У меня голова кругом. Кто вы, Анна Серафимовна? — спросил Ручкин.

— Я бабушка-пенсионерка. Ну и ещё бывший подполковник КГБ. Я думаю, с вашей помощью, Пётр Алексеевич, мы разберёмся в этой паутине. А сейчас вам надо поспать, впереди много дел.

Проснулся Ручкин ближе к вечеру. Он долго не мог уснуть, переваривая информацию.

— Спать, однако, вы здоровы, Пётр Алексеевич, — произнесла Анна Серафимовна, когда журналист вошёл на кухню.

Она сидела за столом вместе с Фролом, и они что-то рисовали на бумаге.

— Давайте ужинать, — произнёс здоровяк, отложив чертежи в сторону.

Ручкин сел за стол, Фрол поставил на стол три тарелки, положил к ним ложки и принялся разливать половником ароматно дымящийся суп.

— Какие наши дальнейшие планы? — спросил журналист, пробуя ложкой суп на вкус.

— Завтра мы с вами будем лепить пельмени, — ответила старушка. — Появляться вам на людях, сами понимаете, нельзя. А вот Фролушка сходит завтра к Захару Аркадьевичу и аккуратно разведает обстановку.

День двенадцатыйПаника

Захар Аркадьевич сидел за столом и медленными глотками пил коньяк. Настроение у него было хорошим, несмотря на недавние события. Он удобно расположился в кожаном кресле своего кабинета. Достав из ящика стола сигару, он поднёс её к носу, вдохнул аромат и закурил. Откинувшись на спинку кресла, он медленно выпустил густой клубок дыма. В дверь постучались.

— Да-да, — произнёс Семёнов.

— К вам Анатолий Сергеевич, — раздался голос секретарши в приоткрытую дверь.

— Пусть войдёт.

Через мгновенье в кабинет вошёл Пинкертон. Он был явно расстроен. Молча подойдя к столу, он взял бутылку коньяка и сделал несколько глотков.

— Скажи мне, капитан, куда делся журналист? — вместо приветствия произнёс мэр.

— Сбежал, — ответил Пинкертон и вновь приложился к бутылке.

— А какого хрена его никто не охранял? — раздражённо спросил Семёнов.

— Так не дежурим мы по ночам, какой в этом смысл? Все в селе друг друга знают, территория закрытая.

— Так ты мог хоть одного человека поставить в охрану? Не каждый день я тебя о чём-то прошу, и не каждый день к нам журналисты приезжают.

Пинкертон молча взял сигару, поднёс к носу, затем уселся в кресло.

— Я всё хотел спросить, откуда ты их берёшь, к нам ведь такого не завозят? — спросил Анатолий Сергеевич, закуривая.

— Не знаю. Учитель приносит. Наверное, какие-то свои каналы.

— И откуда он взялся, этот Энштен? И как он землю красной сделал? И как связь закрыл? Не знаешь, Аркадьич? И история мне эта с журналистом не нравится, чувствую, плохо это кончится. Закроют нас всех, а может, и убьют.

— А тебе что, плохо живётся, Сергеич? — прикрикнул на капитана мэр. — И не много ли ты вопросов задаешь? Тебя начальником поставили? Поставили. Ты, считай, главный мент в нашем небольшом, по сути, государстве. Деньги есть, власть есть, а вопросы свои напрямую Самуилу Степановичу и задай.

— Боюсь я его, Аркадьич. Поверь мне, я многое в жизни повидал, и самых отъявленных маньяков, и убийц видел. И не боялся никого. А его боюсь. Не человек он.

Захар Аркадьевич молча взглянул на капитана, потом на бутылку коньяка, что-то подумал про себя и убрал бутылку под стол.

— Ладно, Аркадьич, не бери в голову, — произнёс Пинкертон. — Делать-то что будем?

— Скрываться журналисту негде, — начал говорить мэр. — На улице холодно, снег, следовательно, долго он прятаться не сможет. Как вариант, попросится к кому-нибудь в дом. Чтобы это предотвратить, развесим по домам объявления: «Разыскивается Ручкин Пётр Алексеевич, обвиняемый в убийстве». Если кто из жителей его увидит, нам сразу его и сдадут. Как вариант, он может пойти к магазину, чтобы купить еды. Там поставишь своего человечка дежурить. Второго своего сотрудника поставишь возле его дома. Ну а третьего возле ворот, на всякий случай. Ну а мы с тобой покатаемся по селу, поищем.

— Сделаем. Меня интересует другой вопрос — как выбрался журналист? А может, ему кто-то помог?

— Ты на что намекаешь?

— О нашей затее знали только ты, я, учитель и твой сынок?

— Ты откуда знаешь, что Фрол — мой сын? — Зло спросил мэр, встав из-за стола.

— Ты не кипятись, Захар Аркадьевич. Земля слухами полнится. Да и к тому же я всё-таки следователь как-никак. Я вот на что намекаю: не мог ли твой Фрол быть к этому причастен? А то, может, и не стоит искать журналиста. Лежит он где-нибудь мёртвый в канаве, а мы тут переживаем.

— Ты это, смотри — никому, — закричал Семёнов на полицейского и ударил кулаком по столу. — Чтоб ни одна живая душа не узнала про моего сына.

— Господа, не надо ссориться, — произнёс неожиданно вошедший Самуил Степанович.

— Как тихо вы вошли, — произнёс удивленно Захар Аркадьевич и сел в кресло.

— Просто вы слишком громко кричали и не заметили, — сказал, улыбаясь, Энштен.

— Я давно хотел спросить, — встав из своего кресла, произнёс Пинкертон, — раз мы с вами обладатели одной большой тайны и дурим весь мир, я хочу знать подробности, товарищ Самуил Степанович.

— Фу, да вы никак пьяны? — произнёс Энштен, подойдя к полицейскому. — Почему сразу дурим? Земля красная? Красная. А подробности вам знать ни к чему, Анатолий Сергеевич.

Многие знания умножают скорби. Идите-ка лучше выполняйте то, что приказал вам Захар Аркадьевич.

С этими словами он пристально посмотрел в лицо капитану и положил руку на его плечо. Пинкертон почувствовал, как его тело пронзил холод, он весь как-то осунулся, побледнел и резко выбежал из кабинета. Прочь оттуда, от этого человека. Бежать далеко, лишь бы не испытывать этого страшного ощущения, прикосновения вечности и смерти.

— Ну а мы с вами побеседуем с Фролом, — произнёс Самуил Степанович, повернувшись к мэру.

Начало декабря выдалось снежным. Снег тихо падал с неба, кружась забавным танцем и падая на землю. Снежинки были крупные, мясистые. Они падали на выпавший накануне снег, обновляя его. Фрол медленно и тщательно расчищал дорожу возле магазина огромной лопатой. Остановился на мгновенье, посмотрел в сторону двери магазина, где работала Зинаида, вздохнул и снова принялся за уборку снега. Любил он её. Любил большой безответной любовью. Понимал и про разницу в возрасте, и про то, что гулящая она, и про то, что не быть им никогда вместе. Понимал, но ничего с собой поделать не мог. Чувства.

Двое мужчин приближались к дворнику. Молодой снег, жалобно хрустя, умирал под их ногами.

— Доброго здоровьечка, Фрол Аркадьевич, — произнёс, приблизившись, Самуил Степанович.

— Я Иванович по паспорту, — недовольно пробурчал Фрол.

— Ну да, ну да, прости старика. Слышал, журналист сбежал?

— Как сбежал? — как мог, изобразил удивление Фрол.

— Ночью, кто-то ему помог.

— Вот же гад, — прорычал здоровяк и сжал кулаки.

— Как там Анна Серафимовна поживает? — спросил учитель, пристально глядя в глаза.

— Да ничего, в добром здравии.

— Я думаю, тебе какое-то время лучше пожить у неё. Нам не нужно, чтобы ты с журналистом случайно встретился.

— Надо, значит, поживу.

— Молодец, Фролушка, иди с богом, — сказал Энштен и зашагал прочь.

— Ты это, сынок, не дури. Хорошо? — спросил Захар Аркадьевич.

— Не буду.

— Вот и славненько, — проговорил Семёнов, похлопал дворника по плечу и побежал следом за Самуилом Степановичем.

Вечером, на кухне у Анны Серафимовны, все трое сидели за столом и ели пельмени, слепленные днём умелыми руками старушки и неопытными конечностями Ручкина. Фрол, обжигаясь горячей пельмениной, пытался проглотить её, попутно рассказывая события дня и разговор возле магазина.

— Мне кажется, это не человек, — проговорил дворник, наконец-то проглотив пельмень. — Он так на меня смотрел, как будто видел меня насквозь. В его глазах было что-то странное.

— Что? — спросил Ручкин.

— Не знаю, как объяснить. Такое ощущение, как будто смотришь в вечность.

— Мальчик мой, — нежно проговорила чекистка, — ты просто перечитал книжек.

— Ты просто не видела его взгляд, бабуль. И есть ещё одно, что не даёт мне покоя.

— Что же? — спросил Пётр Алексеевич.

— Он назвал меня Фролушка.

Анна Серафимовна вдруг резко закашляла и принялась вытирать губы салфеткой.

— И что в этом такого? — не унимался журналист.

— Так зову его только я, — ответила ему старушка. — И только в стенах этого дома.

— Вот-вот, — подтвердил отпрыск мэра, — такое чувство, что это был намёк. Мне кажется, он всё знает.

— Чушь какая-то, простое совпадение, — проговорил Ручкин и добавил в тарелку с едой ложку сметаны.

— Красная земля тоже чушь? — спросил сердито Фрол.

Пётр Алексеевич потупил взгляд. А потом спросил: — Товарищ подполковник, какие наши планы?

— А план таков, уходить вам с Фролушкой надо. Нутром чую, что вам грозит опасность.

— А как же ты, бабуль? — взволнованно спросил дворник.

— Стара я для побегушек, да и не по статусу мне бегать от всяких аферистов. Да ты не переживай, что он мне, старой, сделает? А вам уходить надо, ночью и пойдёте. К отцу Михаилу идите, он вас спрячет, да и не выдаст в случае чего. Как поспокойней будет, я с вами свяжусь.

— Я без тебя никуда не пойду, — безапелляционно выдал здоровяк.

— Так, Фрол Аркадьевич, — в голосе Анны Серафимовны прорезался металл, — это приказ, а приказы не обсуждаются. Как понял?

— Так точно, — нехотя ответил дворник, — и я Иванович по паспорту.

— Один вопрос, Анна Серафимовна, — встрял в семейные разборки Ручкин. — Вы же наверняка, в силу бывшей профессии, всё знаете про каждого жителя села. Наверно и досье на каждого есть. А что вы знаете про Энштена?

— Ничего не знаю. Появился за полгода до того, как земля красной стала. Я пыталась про него навести справки по своим каналам, ещё до того, как нас закрыли. Но ничего. Чист как белый лист. Что, в общем-то, странно. И ещё, запомните, молодой человек, офицеры бывшими не бывают.

День тринадцатыйВ бегах

Ночью наступило небольшое потепление. Воздух был влажный, снег потихоньку подтаивал, обнажая тут и там островки красной земли. Двое тайком пробирались по спящему селу. Вдруг один из них, тот что выделялся своими габаритами на фоне другого, остановился вокруг столба и сорвал листок, который был к нему приклеен.

— На, читай, — протянул он лист своему спутнику.

— Что это? — спросил Ручкин, пытаясь в темноте разглядеть буквы. — Так-так. Что тут написано? Разыскивается Ручкин Пётр Алексеевич за совершение опасного преступления. За любую информацию о его местонахождении гарантировано вознаграждение в размере пятидесяти тысяч рублей. Что-то скромно они меня ценят.

— Плохо дело, — произнёс Фрол, сплёвывая, — пятьдесят тысяч у нас большие деньги. На них можно дом купить. Так что будь уверен, теперь каждый житель будет землю рыть, чтобы тебя найти.

— И что теперь делать?

— Не знаю, пойдём быстрее, пока нас никто не заметил.

Тихо крадясь между домов и оград, поминутно оглядываясь, они наконец вышли на окраину села. Вдали, сквозь покров ночи, виднелся силуэт церкви. Спустя пару минут они были у цели. Сама церковь была закрыта, священнослужитель жил рядом, в небольшом домике. Именно к нему и направились спутники. Фрол тихо постучал в деревянную дверь. Тишина. Он постучал чуть сильнее и настойчивее. Снова без ответа. На третий раз дверь открылась и в проёме показалось сонное лицо отца Михаила.

— Это кто здесь буянит? — недовольно спросил он.

— Это я, батюшка, Фрол.

— А это кто с тобой? — присмотревшись, спросил отец Михаил. — Батюшки, это же наш преступник.

— Не преступник он, — заступился за журналиста дворник, — оклеветали его. Это долгая история. Нам бы спрятаться.

— И с чего вы решили, что я вас пущу и не сдам полиции?

— Вы же божий человек, — взял слово Пётр Алексеевич, — даже если я и преступник, я прошу у вас помощи. Неужели откажете?

— Хм, — ухмыльнулся в бороду священнослужитель, — ну заходи, раз помощи просишь. Только помощи надо у Бога просить, а не у меня. Помощи и прощения.

Мужчины вошли в дом. Отец Михаил предложил проследовать на кухню, где заварил ароматный чай с чабрецом. За кружкой чая Ручкин и пересказал все события, случившиеся с ним в Красном Богатыре.

— Однако, — произнёс священнослужитель. — Если это правда, то искать вас будут везде. И рано или поздно доберутся и сюда. Но, думаю, пару дней у вас в запасе есть.

— Один вопрос, батюшка, — произнёс Пётр Алексеевич, — Фрол вот считает, что Самуил Степанович не человек. А вы как думаете?

— Если есть бог, значит, есть и чёрт. И не дай бог встретить его воплощение на земле. Вы лучше-ка спать ложитесь, ребята, скоро светает. А я буду молиться за вас и за всех нас.

Каждый из нас в детстве мечтал попасть в сказочный мир, совершить путешествие в волшебную страну или встретиться с инопланетянами. Петру Алексеевичу выпала уникальная возможность встретиться лицом к лицу с чем-то неизвестным, одновременно стоя на краю опасности. Испытывал ли он от этого восторг, радость или удовлетворение? Скорее всего, нет. Наверное, всему своё время. Это как в детстве: ждёшь с нетерпением приближение Нового года, подарков, ёлки, запаха мандаринов, а затем с годами он становится просто очередным праздником, обыденностью. Так и здесь. Нужно ли оно всё это сейчас, в зрелом возрасте? Нет. И Ручкин твёрдо в этом был уверен. Сейчас он больше предпочитал стабильность и спокойствие. А вот боялся ли он? Тоже нет. С годами он научился подавлять в себе чувство страха, научившись с ним бороться трезвым умом и холодным расчётом. Единственное, что раздражало и напрягало, — то, что враг был неизвестен. Больше всего Ручкин не любил неизвестность и неопределённость. Под эти мысли он и заснул.

— Вставай, соня, — сквозь сон раздался голос Анны Серафимовны.

— Сколько времени? — потирая глаза, спросил журналист.

— Уже полдень, время собирать камни. Вставай быстрее и пойдём на кухню, совет держать будем.

Пётр Алексеевич с трудом прогнал остатки сна, расчесал рукой волосы и проследовал на кухню, откуда разносился запах еды. Фрол хозяйничал возле плиты, жаря яичницу.

— Спартанский завтрак, — улыбаясь, пояснил дворник. — У батюшки тут особо продуктами не разживёшься.

— Зато в яйцах очень много белка и полезных аминокислот, — просветил Пётр Алексеевич, усаживаясь за стол. — Как там дела на воле, товарищ подполковник?

— Плохо дело, — начала рассказывать старушка. — Пинкертон пропал.

— Как пропал? — спросил Ручкин.

— Совсем. Я думаю, у них возникли разногласия, и Семёнов с Энштеном решили его убрать.

— Как убрать, убить что ли?

— Петя, — снисходительно произнесла чекистка, отхлёбывая чай из кружки, — ну что ты как маленький. Ты же не в сказке живёшь. Вариантов избавиться от человека очень много. Передай лучше сахар, пожалуйста.

— Сахар — это яд, в вашем возрасте надо контролировать количество углеводов, — язвительно произнёс Ручкин, протягивая баночку с сахаром.

— В моём возрасте уже всё равно, от чего помирать: от диабета или от пули — всё одно.

— Бабуль, не говори так, — насупившись, подал голос Фрол.

— Да это я так шучу, Фролушка. Есть ещё одна новость, похуже. Захар Аркадьевич объявил военное положение и ввёл смертную казнь на территории Красного Богатыря.

— Что за чушь?! — поглощая яичницу, возмутился журналист.

— Это не чушь. Де-факто мы тут отдельное государство. С большой земли на нас всем наплевать. Так, поначалу был интерес, потом всё сошло на нет. Вот и закрыли нас от греха подальше. Иногда ворота открывают, привозят зарплату и вещи с продуктами, как подачку. Ты думаешь, почему Семёнов себя мэром называет?

— Почему?

— А кто ему запретит? Он здесь царь и бог. Барахтаемся мы тут сами по себе, друг друга перебьём, там наверху только вздохнут с облегчением. Так что поймают тебя, Пётр Алексеевич, посудят по своим законам и убьют.

— Как же так? Но ведь должен же быть какой-то выход, какая-то связь или сообщение с большой землёй? С миром?

— Нет. Связь не проходит, даже спутник нас не видит. А может, и есть, например, у Самуила Степановича. Может, он и действует по чьей-то указке и не просто так здесь оказался. Кто знает, что за эксперименты здесь проводились или проводятся? Так, что грохнут тебя на всякий случай, от греха подальше. Потом скажут: пропал журналист на красной земле, на аномалию спишут. Может кто-то там, в столице и вздохнёт с облегчением после твоей смерти. Ведь, наверно, в процессе карьеры многим дорогу перешёл? А может, и не просто так тебя сюда пустили.

— Но ведь должно же быть какое-то решение? — обречённо вздохнул Пётр Алексеевич.

— Думай, Петя, думай! Тебя рано или поздно найдут. Это вопрос времени.

Ручкин трясущимися руками достал из пачки сигарету, прикурил её и принялся думать. Мысли роились в голове, но никак не выстраивались в спасительные. Он почти докурил сигарету до фильтра, как вдруг его осенило.

— Если насилия не избежать, значит, нужно его возглавить! — выдал журналист, ища глазами, обо что бы затушить окурок.

— Чего ты сейчас сказал? — спросил Фрол, собравшись мыть посуду.

— Революция!

— Гениально! — прокричала Анна Серафимовна, вскочив со стула и захлопав в ладоши. — Если сейчас для нас главная опасность мэр, так мы выберем себе другого мэра.

— А как же Энштен? Разве не он главный злодей? — спросил дворник.

— Что Энштен — без власти Семёнова так, просто хитрый жук, — парировала старушка. Пётр Алексеевич, голубчик, у вас деньги есть?

— Так, немножко, тысяч двадцать.

— Это у вас там эти деньги немножко, а для нас тут очень серьёзная сумма. Так что всё, что надо для революции, у нас есть. Деньги есть, народ, который готов бунтовать за эти деньги, тоже есть.

— Можно братьев Буйновых позвать, — вставил Фрол.

— Кто это? — спросил Ручкин.

— Братья. Безработные алкоголики, за пару бутылок сделают что угодно, — пояснил дворник.

— Так, теперь нам нужна поддержка полиции или военных, — вошла во вкус чекистка. Зять мэра исключается, а вот Исаев очень даже подойдёт. В связи с пропажей капитана его место займёт лейтенант Морозов. Исаев сержант, ему никогда не видать руководящих должностей. А вот если мы ему предложим эту должность, думаю, он не откажется. И к тому же Морозова он ненавидит.

— Исаев — хороший вариант, — продолжил Фрол. — Тупой, но исполнительный и очень любит власть.

— Осталось найти нового мэра, — потирая руки, проговорил Пётр Алексеевич. Настроение его улучшалось с каждой минутой.

— Это ещё проще, — произнесла старушка. — Какой помощник не мечтает занять место своего начальника. А помощник Семёнова, Иван Серафимович, уже семь лет за ним слюни подтирает. И ненавидит его всей душой.

— И сколько же на всё это понадобится времени? — погрустнел Ручкин.

— Если учесть количество населения, — начала прикидывать в уме Анна Серафимовна, — и площадь территории, думаю, до конца дня управимся.

— Управимся? — переспросил журналист.

— Да, управимся. Фрол мне в этом поможет. Ну а вы, Пётр Алексеевич, так как в розыске, останетесь здесь. А нас ждёт тяжёлый день, полный переговоров, подкупов и уговоров. Отдыхайте, товарищ журналист, завтра вы Красный Богатырь не узнаете.

День четырнадцатыйРеволюция

Семёнов молча прохаживался по своему кабинету, изредка поглядывая в окно. Рядом с ним, сидя в кресле, находился Самуил Степанович. Всем своим видом он изображал спокойствие и, казалось, даже изредка дремал. Во дворе, перед окнами администрации, стояли двое мужчин с плакатами. Они слегка покачивались от большого количества выпитого, но лица их были полны решимости. Это были братья Буйновы. Семён и Степан.

Надпись на плакате Семёна гласила: «Долой узурпатора Семёнова!» На плакате же Степана была другая надпись: «Мы хотим в большой мир!» Братья периодически прикладывались к бутылке и вновь поднимали плакаты вверх, пытаясь что-то кричать. Неподалёку от них стоял Фрол, выжидая своего часа.

— Что же это? Митинг, что ли? — поглядывая в окно, спросил Захар Аркадьевич у Самуила Степановича. — Надо же, отродясь такого не было.

— Это не митинг, это революция!

— Сейчас приедет Морозов со своими ребятами и мигом этих бездельников усмирит.

— Ну-ну, — только и ответил Энштен и прикрыл глаза.

А между тем братья всё больше напивались, их крики становились всё громче, хоть и разобрать уже, что требуют митингующие, становилось труднее. Потихоньку людей возле администрации становилось больше, кто-то проходил мимо, а кто-то останавливался из любопытства. Один из сельчан, дородный мужчина в возрасте, остановился рядом с якобы скучающим Фролом и попытался выяснить подробности.

— Вот ты в Париже был? — начал издалека Фрол.

— Нет. А что там?

— И я не был. А там, говорят, красиво, башня там какая-то стоит, больше, чем наша, раз в сто.

— Да ладно? Неужто такие бывают?

— Бывают, — продолжал обрабатывать мужика дворник. — Вино там, говорят, просто обалденное. Ты такого никогда не пробовал.

— Ну, нам такого и не попробовать, мы же закрытые.

— А знаешь, почему вокруг нас стена стоит?

— Почему?

— Скажи мэру нашему спасибо. Его заслуга. Ему это очень выгодно. Ты, кстати, выпить хочешь? — спросил Фрол, доставая из-за пазухи бутыль.

Семёнов продолжал смотреть в окно. Потом резко отошёл от него, достал из стола коньяк, открутил пробку и сделал несколько больших глотков.

— Чего ты там такое увидел? — спросил учитель, который по-прежнему сидел в кресле и был спокоен.

— Да сынок мой там. У-у-у, Иуда, — ответил мэр и сделал ещё пару глотков.

— Ты бы много не пил.

— Это ещё почему?

— В тюрьме сушняк замучает, а стакан воды никто и не принесёт.

— Тьфу-тьфу-тьфу. Сплюнь, Самуил Степанович, — раздражённо ответил Захар Аркадьевич и постучал по столу.

А народу меж тем становилось всё больше. К митингующим присоединялись всё новые лица. Фрол успевал заботливо им всем наливать.

— А знаешь, что в Шотландии виски есть? — объяснял заплетающимся языком один парень другому.

— А что такое виски? — отвечал его товарищ.

— Напиток такой, вроде нашего самогона. Только ароматный до жути. Но ты его не попробуешь никогда.

— Это почему?

— Потому что стены кругом. Спасибо скажи Семёнову.

— А он тут при чём?

— Это он стену построил, и он нас тут держит, как собак.

— А земля, земля красная, тоже он?

— Он.

— Вот падла…

Народу становилось всё больше, их крики становились всё яростнее. Кто-то кричал, что набьёт мэру морду, а кто-то хотел повесить его на берёзе, напротив магазина. Тихо и как-то буднично к толпе подъехала машина скорой помощи. Из неё не спеша вышел мужчина пятидесяти лет, высокого роста, худощавый и весь какой-то нескладный. На его лице были аккуратные очки и маленькая острая бородка. Одет он был нарядно: чёрные брюки, кожаный плащ, лакированные туфли, а довершала образ флисовая фуражка. Это был помощник мэра — Иван Серафимович Копытин. К нему тут же подбежал Фрол, поставил перед ним табурет и помог взобраться на него.

— Земляки, — обратился к толпе Иван Серафимович. — Я семь лет верой и правдой служил этому негодяю. Я семь лет терпел его унижения и побои. Но сегодня моему терпению пришёл конец. Сегодня я открою вам правду. Да, друзья мои, это именно он виноват в том, что мы здесь запертые, как крысы. Именно он причастен к красной земле. Он все эти годы наживался на нас. В то время как мы голодали, он ел чёрную икру и насмехался над нами. А в мире столько прекрасного, а он нас тут всех держит. «Вот ты, девочка, хочешь в цирк сходить?» — обратился Копытин к маленькой девочке, которую держала за руку молодая мама.

— Хочу, — тихо проговорила девочка.

— Все слышали, — обвёл рукой толпу революционер. — Но она никогда не попадёт в цирк, пока этот там сидит. Долой Семёнова! Хватит ему властвовать! Свергнем его — падёт и стена.

— Долой Семёнова, — закричала и загудела толпа.

— Я хочу в цирк, — заплакала девочка, но сквозь шум толпы её никто не услышал.

Захар Аркадьевич, глядя в окно, становился всё мрачнее и мрачнее. Бутылка в его руках стремительно пустела.

— Ну что, Захарушка, готов сложить полномочия? — спросил Энштен.

— Хрен им. Парижа и Шотландии им захотелось. А деньги-то у вас есть, нищеброды? — закричал в закрытое окно мэр.

— Так они у тебя их и возьмут.

— А-а-а, а вот ещё один Иуда, — стиснув зубы, произнёс Семёнов, увидев в окне своего помощника. — Продал меня, гад, за тридцать серебряников продал. Что делать-то, Самуил Степанович?

— Да не переживай ты. Ну побьют немножко, ну за решётку кинут, главное, что живой будешь.

— А что это вы такой спокойный?

— Это твоя война, не моя. Моя будет позже.

К митингующей толпе подъехал полицейский автомобиль. Толпа притихла. Из машины вышли двое сотрудников. Наступила тишина.

— Друзья мои, — начал говорить один из них, — меня зовут Владимир Исаев, вы меня все хорошо знаете.

— Знаем, знаем, — крикнул кто-то из толпы. — Чего хотел-то?

— Мы как блюстители порядка, — продолжил полицейский, — не можем оставаться в стороне. Сегодня мы вместе с вами прозрели. Оказывается, нас, так же как и вас, все эти годы дурили. Пинкертон и Морозов оказались прихвостни Семёнова. Пинкертон пропал, как вы знаете, а Морозова мы арестовали. Так что мы с вами, господа. Долой Семёнова! Даёшь Копытина!

— Долой! Долой! Долой! — закричала толпа.

Захар Аркадьевич достал вторую бутылку коньяка, трясущимися руками пытался её открыть. «Надо же, как всё продумали, гады!» — проговорил он.

— Да, недооценил я Анну Серафимовну, — высказался Энштен, глядя в потолок.

— А при чём тут эта бабулька? — наконец справившись с пробкой, спросил мэр.

— У них с журналистом получилась хорошая команда, — словно не слыша Семёнова, говорил учитель.

— Я вас не понимаю.

— А сейчас твой зять поставит точку в этом спектакле. Смотри внимательнее.

К зданию администрации, громко тарахтя, подъехал трактор. Приблизившись к краю толпы, он заглох. Из кабины ловко выпрыгнул Хохлов, зять мэра, с ружьём в руках. Он выстрелил в воздух и закричал зычным голосом: «А ну, разойдись».

— А не пошёл бы ты, — выйдя из толпы и бросив плакат в сторону, прорычал пьяный Буйнов.

— Я кому сказал разойтись, — всё также уверенно прокричал военный.

— Да я щас тебе морду набью, — произнёс Степан и двинулся в сторону полковника.

Хохлов направил ствол ружья на надвигающегося противника, прицелился и выстрелил. Звук выстрела разнёсся по округе. Буйнов схватился за грудь и пошатнулся. Из-под его пальцев текла алая кровь. Ещё мгновенье, и он упал на снег. Кровь стекала на белое покрывало земли. Исаев незамедлительно достал табельное оружие и выстрелил в Хохлова. Пуля попала в плечо. Полковник выронил ружьё и закричал от боли. Толпа заревела. Полицейские бросились скручивать военного. В окне администрации промелькнуло лицо Самуила Степановича. Кто-то из толпы бросил камень в окно. Живая масса людей, сметая всё на своём пути, ринулась штурмовать здание.

К вечеру Красный Богатырь полыхал. Тут и там жгли покрышки. По улицам бродил пьяный народ, довольный награбленным. Часть людей побежала к дому мэра, планируя заняться дальнейшим разграблением. С наступлением темноты в посёлке творилась полнейшая вакханалия. Хохлов лежал перевязанный, в поликлинике у Ивана Филипповича. Буйнов умер. Семёнов сидел в камере, сильно избитый. Энштена так нигде и не нашли.

День пятнадцатыйБритва Оккама

Ручкин, Фрол и Анна Серафимовна неспешно шагали по хрустящему снегу по направлению к отделу полиции. Фрол не торопясь рассказывал события прошедшего дня.

— Стёпу жалко, — произнёс журналист.

— Лес рубят — щепки летят. Не бывает революции без крови, — парировала Анна Серафимовна.

— Не хотел я такой ценою. Вроде и не знал я человека, а получается, его смерть на мне.

— Бросьте вы, Пётр Алексеевич, это был его выбор, жалко, конечно, но без этого вы бы сейчас не шли рядом с нами и так спокойно бы не рассуждали.

— Отец Михаил бы не одобрил. Стоит ли моя жизнь всех этих событий? Жили вы спокойно, а тут пришёл я, и вот что в итоге получилось.

— С чего такое меланхоличное настроение, Пётр Алексеевич? Перемены давно назревали, вы стали лишь катализатором.

— Все равно неприятно, не по себе как-то.

Так, за разговором они дошли до отдела. В отделении было шумно. Исаев вместе со своим коллегой отмечал новую должность. Гремела музыка из магнитофона, воздух был прокурен. Его помощник, не выдержав бремени праздника, мирно похрапывал на полу, прямо у окошка дежурного. Сам Исаев всё ещё стоял на ногах, нелепо танцуя в такт музыке и держа бутылку водки в руках.

— А-а-а, а вот и наша троица, — прокричал сержант и полез обниматься. — Какое же мы с вами дело провернули. Теперь-то всё будет по-другому, теперь я тут наведу порядок. Раньше же что? Раньше Пинкертон этот бестолковый всё время под ногами путался да Морозов мешался. А теперь я тут главный и всё будет хорошо. Обо мне ещё в газетах писать будут.

— Мы, собственно, с Семёновым пришли поговорить, — прервал тираду сержанта Ручкин, не в силах больше слушать этот пьяный бред.

— О! Пётр Алексеевич! — воскликнул страж порядка. — Вы наш спаситель, вы нам посланы с неба, если бы не приехали к нам, ничего бы этого не было. Дайте-ка я вас поцелую.

— Право, не стоит, — Пётр прервал попытку сержанта дотянуться до него. Отвращение к этому человеку с каждой секундой становилось всё больше. — Мы поговорим с Семёновым?

— Да пожалуйста, — обиделся Исаев и протянул ключи. — Он в той камере сидит.

Ручкин молча взял ключи.

— Думаете, эта новая власть лучше старой? — спросил журналист у Анны Серафимовны, идя по коридору.

— Эта власть проживёт ещё меньше, чем старая. К сожалению, большинство людей, когда выбиваются наверх, становятся похожими друг на друга.

Они дошли до металлической двери. Ручкин вставил ключ в замок и повернул его. Дверь со скрипом отворилась. В углу камеры на корточках сидел бывший мэр. Он представлял собой жалкое зрелище. Одежда на нём была порвана, обуви на ногах не было, а лицо было иссиня-красным. Он с трудом приоткрыл заплывший глаз и посмотрел на троицу. Второй глаз открыть не смог.

— Ух ты, какие люди решили посетить меня, — с видимым усилием произнёс Семёнов. Стразу стало видно, что зубов у него во рту не хватало.

— Доброго здоровьечка, Захар Аркадьевич, — поприветствовал мэра Ручкин. — Ох, и здорово же вас отделали.

— Вам спасибо, Пётр Алексеевич, — произнёс Сёменов и криво улыбнулся.

— Вы не оставили мне выбора, — жёстко ответил журналист.

От прежней меланхолии не осталось и следа. На поверхность вылез здоровый цинизм и холодный расчёт. Вообще, Пётр Алексеевич был склонен к перепадам настроения. Этим он страдал с детства. Он мог подолгу грустить без причины или заниматься самокопанием, виня себя во всех бедах человечества. Мог плакать, увидев сбитую машиной на дороге кошку. Мог подолгу грустить без видимой на то причины. Мог задуматься о чём-то своём, витая в каких-то, только ему известных мирах, отрешась от всего земного. А мог внезапно стать злым, агрессивным и безжалостным. В такие моменты движения его становились резки, речь суха и скупа, а мозг его начинал работать в три раза быстрее. Те, кто давно знал его, привыкли к таким переменам. Но сейчас Фрол и Анна Серафимовна были удивлены такому преображению. Сам Пётр Алексеевич давно свыкся со своей особенностью и особого дискомфорта не испытывал. Главное, что в те минуты, когда требовался холодный ум, его мозг начинал работать по полной.

— Меня интересует, где находится Самуил Степанович, — жёстко произнёс журналист. — Люди видели его в окне вместе с вами. Но при штурме он обнаружен не был.

— Баш на баш, — улыбнувшись вновь, произнёс мэр. — Я вам информацию, вы мне свободу. А то эти два дурака ненароком меня прибьют.

— Да не прибьёт тебя никто, — взял слово Фрол. — В конце месяца, когда ворота откроются, я думаю, власти наконец-то примут меры в отношении Красного Богатыря. Слишком уж много дел мы тут натворили. Но тебя всё равно посадят.

— Эх сынок, сынок…

— Я повторю свой вопрос, — снова спросил Ручкин, — где Энштен?

— Да ничего я вам не скажу, — сплюнув на пол, отрезал Захар Аркадьевич.

— Скажете. Вам же интересно, где ваша супруга с дочерью?

— Что с ними, они живы? Скажите, с ними всё в порядке? — взволнованно закричал Семёнов.

— Я жду ответа.

— Хорошо. Я скажу, только вряд ли вы мне поверите. Самуил Степанович, он не человек. Я не знаю, кто он или что. Я давно что-то такое за ним подозревал. Да тут долго рассказывать. По факту это он всё время руководил Красным Богатырём. А я что, я всего лишь пешка в его руках.

— Не надо лирики, куда делся Энштен?

— Вы не поверите, когда сломали дверь, он просто исчез. Это правда. А теперь скажите, что с супругой и Настенькой?

— Как исчез?

— Растворился в воздухе.

— Они в церкви, у отца Михаила. Там их никто не тронет, — ответил журналист и повернулся к выходу. Он узнал всё, что хотел, и больше ему говорить с мэром было не о чем.

— Подождите, — заговорил Фрол.

Ручкин обернулся.

— Я отвлеку Исаева, а ты, — дворник указал пальцем на Семёнова, — уходи.

— Не понял, — произнёс Захар Аркадьевич.

— Уходи, говорю, беги к отцу Михаилу, он спрячет.

— Ты уверен, сынок?

— Иди, — раздражённо произнёс Фрол.

Отвлекать Исаева не пришлось. Он крепко спал рядом со своим напарником. Дворник отдал свою куртку отцу, обул его в ботинки, снятые с Исаева, и тот украдкой побежал в сторону церкви.

— Осуждаете? — спросил дворник у старушки и журналиста, когда они вышли из отдела.

— Нет, это твоё решение. В конце концов он твой отец. И никто тебя не вправе судить, — ответил Ручкин.

— Ты всё правильно сделал, Фролушка, — произнесла Анна Серафимовна и обняла его.

— Так что вы думаете по поводу Энштена? — совладав с чувствами, задал вопрос Фрол. — Неужели это правда, то, что рассказал отец?

— Тебе знаком принцип бритвы Оккама? — ответил вопросом на вопрос Пётр Алексеевич?

— Чего?

— Того. Философ такой был. Смысл прост: «Не следует множить сущее без необходимости».

— Я сейчас ничего не понял.

— Фролушка, Пётр Алексеевич хочет сказать: «что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего», — произнесла старушка.

— Браво, Анна Серафимовна. Я восхищён вашими познаниями, точь-в-точь процитировали Оккама, — воскликнул Ручкин. — Проще говоря, если мы считаем, что Самуил Степанович — это не человек, а, скажем, нечто, то не стоит искать больше доказательств для подтверждения этого факта. Возьмём эту версию за основную и будем от неё отталкиваться.

— А кто же он и что мы будем делать дальше? — глядя на журналиста, произнёс дворник.

— Будем искать учителя. Как вы считаете, Анна Серафимовна, куда нам в первую очередь стоит пойти, к нему домой или в школу?

Их разговор перебил мальчонка. Обычный ребёнок, лет семи, одетый в красную куртку и дутые штаны. Он смешно бежал навстречу троице, размахивая руками.

— Это вам письмо, — произнёс мальчонка, поравнявшись с журналистом.

Ручкин протянул руку и взял листок бумаги.

— От кого это? — спросил он.

— От учителя.

— Мальчик, тебя как зовут? — наклонившись к ребёнку, спросила Анна Серафимовна.

— Семён.

— Сёма, а где ты видел учителя?

— Возле школы, он дал мне рубль и сказал, чтобы я отнёс письмо журналисту. Я вас полдня ищу, всё село оббегал.

Пётр Алексеевич развернул лист бумаги. Анна Серафимовна и Фрол наклонились с двух сторон над письмом.

Письмо гласило: «Неплохо, Господа! Но не спешите праздновать победу. В пылу страстей вы забыли про удивительную девушку — Зинаиду. Успокойся, Фролушка, ты наверняка сейчас сжал кулаки. С ней всё в порядке, пока в порядке. Не ищите со мной встречи, я сам вас найду». Внизу стояла подпись: «Ваш нечеловек».

День шестнадцатыйРеформы

Весь предыдущий день Фрол сбился с ног, ища Зинку и Самуила Степановича. Он прочесал каждый уголок Красного Богатыря, заглянул в магазин, домой к учителю и с особым упоением в школу, где разнёс вдребезги кабинет Энштена. Наконец, выбившись из сил, он напился до беспамятства, в коем и пребывал до сих пор. Ручкин и Анна Серафимовна, как всегда на кухне, держали совет.

— Спит наш деятель? — спросил недовольно журналист, хрустя печеньем.

— Спит. Пускай спит. Любит он её, до умопомрачения. Так уж случилось. Это со временем пройдёт, ну а пока его нужно понять.

— Умная вы женщина, Анна Серафимовна. А сами-то любили?

— Да. Конечно. Как и все. Только недолго. Быстро прошло, а может, повзрослела. Так что вечная любовь существует для меня только в песнях.

Они оба замолчали. Журналист продолжал уничтожать печенья, запивая их чаем.

Старушка посмотрела в окно и вдруг спросила:

— А что лично предпочтёте вы: опьянение любовью или трезвый разум?

— Второе.

— Я почему-то так и думала. Просто вы привыкли работать головой, всё остальное вам будет только мешать. Для холодного расчёта нужна предельная концентрация.

— Возможно, но иногда я таким, как Фрол, завидую.

Они помолчали ещё немного.

— Что делать-то будем, Пётр Алексеевич?

— Ждать. Учитель обязательно объявится.

— Ну что ж, подождём.

— Знаете, я раньше терпеть не мог чего-то ждать: дня рождения, Нового года, каких-то покупок, встреч. Просто не находил себе места. Даже спал плохо. А со временем научился. И теперь даже получаю некое удовольствие от этого.

— В ожидании тоже есть определённый смысл, конечно, если оно приятное. В любом случае всякому ожиданию приходит конец. И конечный результат, вне зависимости от того, хороший он или плохой, несёт в себе какую-то информацию. А вы жить не можете без информации, без решения каких-нибудь задач. Вам нужно постоянно насиловать свой мозг, Пётр Алексеевич.

— Выходит, я мазохист?

— Просто, когда ваш мозг работает, вы чувствуете, что живёте.

— Вот теперь я вас боюсь, Анна Серафимовна.

— Не стоит. Я просто очень долго живу на этом свете.

Ручкин закурил. Он крепко затянулся и выпустил дым в потолок.

— Слышали, Копытин всех возле администрации собирает? — спросила чекистка.

— Когда?

— Сегодня в четырнадцать ноль-ноль.

— Может, сходим, посмотрим? Чего дома сидеть?

— Отчего же нет? Сходим. Чую, грядут реформы.

Перед зданием администрации была толпа народу. Как же, все хотели послушать речь новой власти, да и веселье продолжалось. Большинство присутствующих были пьяны, так как запасы Семёнова оказались гораздо больше, чем предполагалось. Тут и там раздавался смех, звон бутылок, девичьи визги. На рабочие места сегодня никто не вышел. Новый глава подписал приказ о праздновании Дня революции в течение семи дней. Толпа немножко притихла, гул умолк, все повернулись в сторону дверей. Из них вышел он — новый мэр. От прежнего покладистого помощника не осталось и следа. Он вышел, гордо задрав голову и выпрямив плечи. На нём был надет чёрный пиджак, такие же брюки и ослепительно сияющие иссиня-чёрные лакированные ботинки. Под пиджаком проглядывалась белая рубашка с бабочкой. На голове был цилиндр, а в руках он держал трость.

— Интересно, не холодно ему так? — спросил Пётр Алексеевич у Анны Серафимовны, ёжась от холода. — И, кстати, бабочки уже не в моде.

Погода и впрямь сегодня не располагала, несмотря на небольшую отрицательную величину температуры, на улице было сыро. Воздух был влажный и густой, казалось, его можно было потрогать на ощупь руками.

— Приветствую вас, земляки! — начал речь Копытин, стоя на ступеньках здания.

Его голос даже стал другим, каким-то более громким, звонким, чётким и уверенным в себе. Если внимательно прислушаться, то можно было услышать нотки аристократизма.

Мы с вами сделали огромное дело, — продолжил декламацию новоиспечённый мэр. — Свергли иго, которое сосало из нас кровь многие годы. Мы убили этого спрута. Мы все вместе, жители Красного Богатыря!

— Урра! — дружно закричал и зааплодировал народ.

— А новый вождь не искал с вами встречи? — спросил Ручкин у Анны Серафимовны, слушая пламенную речь нового мэра. — Ведь именно вы открыли ему дорогу во власть.

— Нет, — ответила старушка. — Такие, как Копытин, как только заберутся наверх, сразу забывают обо всех, кто им помогал.

У нас полстраны таких, — с горечью заметил журналист.

А пьяная и пока что счастливая толпа с упоением слушала нового главу и периодически хлопала и поддакивала ему в унисон.

— Впереди нас ждут большие перемены, огромные свершения и новые возможности! — всё больше распаляясь, говорил Копытин. — Я, Иван Серафимович Копытин, вам это обещаю.

— Ураа, молодец, Копытин! — кричали голоса из толпы.

— Но, чтобы начать новую жизнь с чистого листа, чтобы забыть о прежних невзгодах и перечеркнуть всё то плохое, что было раньше, предлагаю переименовать наш посёлок. Теперь мы будем называться Красная Звезда. Красиво, благородно и гордо.

— А что, звучит, — сказал кто-то в толпе.

— И я верю, что Красная Звезда прогремит на всю страну, — продолжил мэр. — Да что там на страну — на весь мир. Пред нами откроются новые горизонты, товарищи. И вместе с ними падёт и стена. К нам ещё на экскурсию будут приезжать, уж поверьте мне.

Он ещё долго говорил, толпа весело ему аплодировала, но внимание журналиста и чекистки отвлёк подбежавший к ним мальчик. Это был Семён. Он тяжело дышал, запыхавшись от бега.

— Еле вас нашёл, — произнёс мальчонка, сняв шапку и вытерев пот со лба.

— Шапку надень, простынешь, — произнесла заботливо Анна Серафимовна.

— Вам записка от учителя, — произнёс маленький Сёма, протянув лист бумаги Ручкину, и надел шапку.

Журналист развернул лист и принялся читать: «Жду Петра Алексеевича в час ночи возле башни. Только его одного. Иначе Зинаида умрёт».

Вечером в доме старушки троица держала совет.

— Итак, что мы решили? — спросила Анна Серафимовна, расположившись в кресле.

— Надо идти, вариантов нет, — произнёс Ручкин, достав из пачки сигарету. — Тем более по моей вине погиб уже один человек, не хочу, чтобы погиб второй.

— Это опасно, Петя, мы не знаем, с кем имеем дело, — парировала старушка.

— Я пойду. И пусть он хоть чёрт, хоть дьявол, вытрясу из него душу, — вставил решительно Фрол.

— Нет, Фрол, с Самуилом Степановичем этот фокус не пройдёт, — сказал журналист, раскуривая сигарету. — По каким-то причинам он хочет видеть именно меня. И рано или поздно эта встреча состоится. Так пускай уж рано, ни к чему рисковать жизнью девушки.

— Спасибо, Пётр Алексеевич, — произнёс дворник. — Я думал, вы откажетесь, ведь вы же не обязаны.

— Путь воина — путь смерти, — ответил журналист.

Анна Серафимовна встала с кресла и куда-то удалилась.

— Буду неподалёку от вас, — продолжил Фрол. — Буду держаться чуть поодаль, чтобы вы были в пределах видимости. Уж поверьте, я сделаю так, что Энштен меня не заметит.

Старушка вернулась, держа в руках какой-то предмет, завёрнутый в тряпку. Она молча протянула его Ручкину. Журналист взял его в руки, развернул. Это был кинжал. На вид довольно-таки старый. Лезвие его блестело и отражало лицо Ручкина. Посередине лезвия было тёмное пятно, вкрапление какого-то другого металла. На деревянной рукоятке была выжжена надпись: «И в белый саван я войду».

— Старый кинжал, достался мне от одного человека, которого я когда-то любила, — пояснила Анна Серафимовна. — Возьми, Петя, вдруг пригодится.

— Ему бы лучше пистолет, — произнёс дворник.

— Ага, и пули серебряные, — добавил Ручкин, и все трое засмеялись.

День семнадцатыйГегард

Ночь была тёмная. Пётр Алексеевич шёл уже знакомой дорогой к башне. В прошлый свой визит к этому месту он получил удар по голове, поэтому оптимизма сегодняшняя прогулка не добавляла. Где-то неподалёку шёл Фрол, но всё равно на душе было неспокойно. Он остановился, разглядывая снег под ногами. «Надо же, а когда вокруг снег, вроде село как село», — подумал про себя журналист. Он слегка разрыл носком ботинка снежный покров, так, чтобы показалась земля. Красная! Журналист вздохнул и продолжил путь. Уже виднелся силуэт башни. Подойдя поближе, он увидел в тусклом свете звёзд двух человек. Это были Энштен и Зина. Учитель держал продавщицу за руку.

— Подойди поближе, — проговорил Самуил Степанович, заметив Ручкина.

Журналист сделал несколько шагов и подошёл вплотную к людям. Сердце бешено колотилось.

— Отпусти её, — тихо проговорил Пётр Алексеевич, облизнув пересохшие от страха губы. За спиной послышалось тяжелое дыхание и хруст снега. Это бежал Фрол.

— Отпускаю, — сказал Энштен, оттолкнув от себя Зину и схватив журналиста за руку.

Ручкин почувствовал стальную хватку на своём запястье. В тот же миг голова его закружилась, в глазах потемнело, а ноги стали ватными и подкосились. В ушах появился гул, тело пронзила боль. Ручкин громко закричал.

Зинаида, пробежав несколько метров, упала в объятия Фрола, а он смотрел вперед, туда, где ещё секунду назад находились двое мужчин, а сейчас была пустота.

Пётр Алексеевич открыл глаза и увидел тёмное небо над собой. Спиной он ощущал холодный камень. Он привстал и огляделся вокруг. В темноте виднелся силуэт скалы, в котором были выдолблены кельи, каменные лестницы, часовни. Повернув голову вправо, он увидел Самуила Степановича, одетого в белый саван и идущего к нему. Ручкин ощущал, как он седеет с каждой секундой.

— Вставай, замерзнешь, — проговорил буднично Энштен.

— Где мы? — только и смог промолвить журналист. Он попытался встать, но ноги его не слушались.

— Это Гегард[2]. Полное название — Гегардаванк. Монастырь копья.

— Мы в Армении? — спросил Ручкин, услышав про название монастыря.

— Да, — ответил Энштен, протянув журналисту руку и помогая встать. — Котайкская область.

— Кто вы?

Самуил Степанович улыбнулся и, повернувшись спиной, медленно пошёл в сторону одной из кельи.

— Этот монастырь основан в четвёртом веке, — начал говорить Энштен, медленно двигаясь. Ручкин невольно пошёл за ним. Сначала он назывался Айриванк. Но был разрушен. В восьмом веке на его месте построили Гегард. Долгое время здесь хранилось копьё Лонгина, привезённое в Армению апостолом Фаддеем. Этим копьём сотник Лонгин пронзил тело Иисуса, распятого на кресте.

— А теперь слушай историю, — остановившись возле кельи и повернувшись к Ручкину, произнёс Самуил Степанович. — В конце девятого века возле этой кельи умирал маленький пятилетний мальчик. Умирал от инфекции. Как смешно сейчас это звучит, а тогда без антибиотиков это было в большинстве случаев фатально. Три дня и три ночи мальчик мучился, стонал от боли в костях, был в бреду от горячки, кашлял, задыхался. И всё это время вместе с ним находился монах. Он, как мог, пытался облегчить его страдания и неустанно молился. В свою последнюю ночь мальчик дико кричал от боли, мучился и катался по полу этой кельи. Монаху было очень жалко его, и он решил совершить величайший грех, дабы облегчить страдания ребёнка. Он решил убить его, чтобы избавить от мук. И так уж получилось, что единственным оружием, которое было в Гегарде, было это копьё Лонгина. Он вонзил его мальчику в грудь, в самое сердце.

Учитель замолчал.

Пётр Алексеевич стоял, слушал и смотрел, не веря своим глазам. Потом решился задать вопрос:

— Этим мальчиком были вы?

— Да. Я почувствовал сильную боль и облегчение. Потом увидел своё тело, лежащее в келье, и плачущего монаха со стороны.

Повисла пауза. После которой Энштен продолжил:

— Сначала я был бесплотным духом. Я летал по миру, на моих глазах люди рождались и умирали. На моих глазах происходили войны и величайшие открытия. Я смотрел, наблюдал и впитывал информацию, получал знания. Это интересное ощущение, когда тебе не хочется есть и пить, не хочется спать, ты не хочешь ничего, перед тобой вечность. Я побывал во всех странах мира, выучил почти все языки, я накопил огромные знания. Это легко, когда у тебя нет потребностей и впереди вечность.

— Значит, Самуил Степанович — это вымышленное имя? — спросил Пётр Алексеевич.

— Одно из. А потом я обрёл плоть. Это была середина девятнадцатого века. Необычное ощущение. Я обрёл тело и бессмертие. Первым же делом я хорошо поел и выпил. Я получал удовольствие от тех вещей, на которые обычные люди даже внимания не обращают. Я бегал, дрался, плавал, ходил в туалет, пробовал женщин. Это сложно описать. А после этого я осознал, что обладаю силой, огромной силой. Мне сложно всё описать, так как мы находимся на разных уровнях развития. Представь, что ты разговариваешь с муравьём. Ты знаешь о нём всё, а он о тебе ничего, и ты распоряжаешься его жизнью. И не можешь ему ничего объяснить.

— Так кто вы? Бог, призрак, дьявол? — спросил Ручкин.

— Не знаю. Я так и не смог за всё время найти ответ на этот вопрос. Считается, что у кого в руках копьё Лонгина, тот будет вершить судьбы мира. У меня не было его в руках, я был им убит.

— Красная земля — ваших рук дело? — спросил журналист. Кажется, он начинал кое-что понимать.

— Да.

— Зачем?

— Эксперимент. Имея огромную силу, хочется делать что-то великое.

— В чём же смысл этого эксперимента?

— Посмотреть, как будет жить общество без цивилизации. Я всё время пытаюсь найти модель, при которой всем будет хорошо. У меня благие намерения. Правда, пока всё безрезультатно.

— Революции в Красном Богатыре тоже вы?

— Нет, ты. Но идея моя. Чтобы подтолкнуть человека к чему-то, не больно-то много надо сил. Достаточно лишь чуть-чуть вмешиваться.

— Та-ак, — произнёс Ручкин раздражённо. — А, к примеру, революция 1917 года?

— Моя идея.

— Вторая мировая, катастрофа в Чернобыле, — начал было перечислять Пётр Алексеевич.

— Стоп-стоп, остановись, — произнёс Самуил Степанович. — Мои все идеи. Список длинный.

— Но зачем? — спросил журналист, сам не замечая того, что перешёл на крик.

— Тебе не понять, ты же муравей, помнишь?

— Так попробуйте объяснить.

— Я хочу сделать жизнь людей лучше, тебе не понять всех планов и моментов. Ты же не можешь объяснить собаке, зачем надеваешь на неё поводок. Для её же блага, но она этого никогда не поймёт. Так и тут. Не всё, конечно, получается.

— А по-моему, вам просто скучно. Вы со своим бессмертием и могуществом сошли с ума. Вы распоряжаетесь жизнями и судьбами людей, словно играя в компьютерную игру.

Незаметно поднялся ветер, стало значительно холоднее.

— Ты ошибаешься, человек. Тебе не понять всех мотивов. Антибиотики, полёт в космос, интернет — это лишь коротких список моих удачных проектов. Да, я не скрываю, были и неудачные.

Ветер поднялся такой, что приходилось уже кричать и Энштену.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — закричал журналист. — Вы не заслуживаете того, чтобы жить на этой земле и в этом мире.

— Возможно, но не тебе меня судить.

— Ещё один вопрос: мой визит на красную землю — ваших рук дело?

— Нет. Случайность. Во всяком случае, точно не моих.

— Почему вы в саване? Это же одеяние для покойников?

— Я чувствую, что сегодня умру, умру окончательно. Неужели ты? Интересно, как ты меня убьёшь? Но я хочу жить, поэтому я постараюсь убить тебя.

Ветер был такой силы, что чуть не сбивал с ног двоих мужчин. В ушах Ручкина стоял сильный свист, приносящий боль. Саван! — вдруг вспомнилось журналисту. «И в белый саван я войду».

Самуил Степанович протянул руки к горлу Ручкина и сжал с такой силой, что у журналиста потемнело в глазах от боли и резкой нехватки кислорода. Пётр Алексеевич покидающими его силами достал кинжал и вонзил его в грудь Энштена. Ветер стих, хватка ослабла, наступила могильная тишина. По белой ткани потекла кровь. Энштен покачнулся и упал на пол кельи. Силы его покидали. Улыбнувшись, он проговорил: «Где возродился, там и умираю. Вот же ирония. Кинжал с частью копья Лонгина. Ирония судьбы». Договорил и исчез. Пётр Алексеевич стоял один, в Гегарде, потрясённый. После чего потерял сознание.

День восемнадцатыйАнна Серафимовна

Пётр Алексеевич открыл глаза. Непонятно почему стихи юности, которые он в большом количестве писал в детстве и которые все почему-то отдавали чернухой, сейчас вдруг всплыли в памяти. Он лежал на кровати, на мокрой от пота подушке. Над ним нависло взволнованное лицо Фрола.

— Я уж думал, вы не очнётесь, — произнёс он.

— Что случилось? — сглотнув слюну, спросил Ручкин.

— Это я у вас сам хотел спросить? Вы же тогда вместе с учителем исчезли, просто растворились на моих глазах! Мы вас нашли только сегодня, лежащим без сознания, на кладбище. Так что произошло и где Самуил Степанович?

— Нет его больше.

— Как нет?

— Вот так, совсем. Мне нужно поговорить с Анной Серафимовной. Позови её.

— Не могу, — проговорил Фрол и отвернулся. Ручкин краем глаза заметил, как по его щеке потекли слёзы.

— Почему?

— Она умерла.

Пётр Алексеевич почувствовал, как в горле образовался ком.

— Как это произошло?

— Сердце. Иван Филиппович сказал именно так. Она же старенькая была.

— Когда это произошло?

— Сегодня утром, за несколько часов до того, как вас нашли.

Дворник вытер рукавом набежавшие слёзы и произнёс: она вам записку оставила, как будто что-то чуяла. Нате, возьмите, я не читал.

Он протянул листок, сложенный вдвое. Ручкин взял его в руки, приподнялся на кровати и принялся читать:

«Уважаемый Пётр Алексеевич, мы с вами сделали большое дело. Увы, мне придётся вас покинуть, моя миссия здесь завершена. Берегите кинжал, он вам ещё пригодится. Анна Серафимовна».

— А были ли при мне какие-то вещи? — спросил журналист, закончив читать.

— Не было, во всяком случае не видел.

— Ты был один, когда меня нашёл?

— Нет, со мной был отец Михаил. Кладбище же рядом с церковью. А что?

— Да ничего, завтра пойду исповедаюсь.

— А сегодня?

— А сегодня принеси мне водки. Много. Помянем Анну Серафимовну, такой человек ушёл.

День девятнадцатыйПрощание

Отец Михаил стоял возле иконы и смотрел на горящую свечу. В церкви была тишина, и лишь лёгкое потрескивание маленького пламени разносилось по сводам. Кипящей слезой стекал воск.

— Я могу долго смотреть на пламя, — произнёс батюшка подошедшему к нему Ручкину. — Есть в этом что-то таинственное и манящее. Я люблю подолгу смотреть на горящую свечу и думать, размышлять. В такие моменты мысли становятся особенно чисты.

— Я попрощаться пришёл, — произнёс Пётр Алексеевич, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну что же, прощай. Иди с богом. Только вот это возьми.

Он протянул в руки журналисту свёрток. Развернув его, Ручкин увидел в нём кинжал. Он завернул его обратно и быстро спрятал за пазуху. На всякий случай оглянулся вокруг, хотя точно знал, что в церкви больше никого нет.

— Откуда он у вас?

— Анна Серафимовна накануне заходила, перед смертью. Долго молилась. Сказала, когда вас найдут, чтобы я забрал то, что будет лежать рядом, а затем передал вам. Знаете, когда вы появились здесь, вопросов в моей жизни стало больше, чем ответов.

— А вы хотите знать ответы?

— Нет.

Ручкин молча повернулся и вышел из церкви. Он направился к дому священнослужителя.

Семёнов встретил его молча. Рядом с ним находились испуганные жена и дочь.

— Любань, Настюш, идите на кухню, мы здесь с Петром Алексеевичем поговорим, — произнёс бывший мэр. Выглядел он гораздо лучше, чем в прошлый их визит. Отёк с лица спал, и он уже уверенно мог открывать оба глаза.

— Зачем пожаловали, товарищ журналист?

— Попрощаться зашёл. Завтра я покидаю вас.

— Прощайте. Натворили вы дел, конечно. Спасибо, что хоть в живых оставили. Идите, Пётр Алексеевич, и помните: ненавидеть я буду вас всю жизнь.

Последние слова он практически прокричал, так что на его голос прибежали взволнованные женщины.

— И попомните мои слова, — кричал он вдогонку уходящему журналисту, — мы с вами ещё встретимся.

Ручкин медленно шёл по дороге, стараясь запечатлеть в памяти каждый дом, каждое дерево, каждый столб. Вряд ли он когда-нибудь сюда ещё вернётся. Нет, это место не стало ему родным и близким, но за судьбы некоторых людей он чувствовал ответственность. Интересно, что будет с ними после его отъезда? Что будет с Семёновым, с Копытиным, да и вообще с Красным Богатырем? Шёл он по дороге с тяжёлым сердцем. Слишком много произошло за эти дни событий, которые перевернули его мировоззрение. Его мир теперь не будет прежним. И от всех этих знаний становилось только тяжелее. Да и как дальше жить, зная, что есть силы, могущественнее президентов стран и атомных бомб? Живи так, чтобы не было стыдно перед собой — тут же пришёл в уме ответ. А стыдно не было, было горько и грустно. Осталось посетить ещё одно место. Попрощаться с Иваном Филипповичем, а больше, пожалуй, и не с кем. Во всяком случае больше ни с кем не хотелось.

Табличка: «Краснобогатырская поликлиника». Журналист снова прочитал это название. Тихо вошёл внутрь. В третий раз он заходил сюда, и в этот раз Анны Серафимовны здесь не было. И больше не будет. Никогда. Постучался в дверь.

— Войдите, — раздался голос Коновалова.

Пётр Алексеевич вошёл в кабинет. Иван Филиппович сидел за столом, перед ним стояла бутылка водки и рюмка.

— Вот поминаю, — как бы оправдываясь, произнёс доктор. — Будете?

Ручкин кивнул и присел за стол.

— Уезжаете завтра? — спросил врач, достав вторую рюмку и налив в неё водки.

— Да.

Они молча выпили.

— Как Хохлов?

— Нормально, жить будет. Пуля прошла навылет, — ответил доктор и налил вновь.

Снова выпили молча.

После чего журналист встал и ушёл. По щекам текли слёзы, он сам не знал почему. Было жалко весь мир и всех этих людей. Даже Энштена. А ещё было жалко себя. Жалко, потому что всё, что с ним приключилось, он бы не хотел пережить, да и не пожелал бы никому. А как хорошо всё начиналось. «Многие знания умножают скорби», — вдруг вспомнилось ему. Всё, надо взять себя в руки. Надо идти к Фролу, провести остаток дня с ним. Помыться, почиститься и хорошенько выспаться. Завтра будет тяжёлый день и долгий путь домой.

День двадцатыйДо свидания

Пётр Алексеевич стоял и смотрел на ворота. С минуту на минуту они должны были открыться. Он посмотрел на небо, вдохнул морозный воздух, разгрёб ногой снег, чтобы ещё раз увидеть и запечатлеть в памяти красную землю. Неподалёку от него стоял Фрол в обнимку с Зиной. Под одеждой, под самой рубахой, прижатый к телу лежал кинжал. Ручкин чувствовал его тепло, тепло его металла. Да-да, именно тепло, а не холод. «Как странно», — подумал журналист. Фрол подошёл к нему, постоял несколько секунд, а затем крепко обнял.

— Прощайте, Пётр Алексеевич, — произнёс дворник и шмыгнул носом.

— Нет, не прощай, а до свидания, — ответил Ручкин. — Я чувствую, что мы ещё увидимся.

Махнул рукой Зине, повернулся и зашагал навстречу открывающимся воротам.