Хранить обещания

Вчера Эд Айсмингер прислал мне поздравление с Рождеством. На открытке был изображен кадр из столь памятного мне телерепортажа «Рождество на Каллисто»: каменистая равнина, посреди которой стоит наш посадочный модуль; из его иллюминаторов струится уютный желтоватый свет, сзади виднеются острые пики гор, чуть в стороне темнеет провал кратера, а в небе горит огромная луна, опоясанная широким кольцом.

В одном из иллюминаторов светятся разноцветные огоньки елочной гирлянды.

Кэти Перт... именно она сумела столь живописно запечатлеть это мгновение. В моем столе, среди счетов и деловых бумаг, лежит кассета с тем самым рождественским репортажем, но я ни разу ее не смотрел. Впрочем, нет — смотрел, но только однажды, когда мы передавали информацию на Землю. Тем не менее я прекрасно помню слова. Слова, которые сочинила Кэти и которые звучным, хорошо поставленным голосом читал Виктор Лэндолфи. (Описание красот неземного мира попало потом даже в школьный учебник по астрономии.)

«СЕНТЯБРЬ», — написал Айсмингер на открытке. Буквы большие, печатные, тщательно обведенные. Этим словом он надеется покорить мир. Иногда, по ночам, когда снег искрится под луной в точности как на Каллисто, я думаю об Эде и его проекте. И мне становится очень страшно.

Качество открытки превосходное — мне даже кажется, что на снегу можно различить следы ног Кэти. Как бы я хотел войти в эту картинку, чтобы вновь поднять бокал с Виктором, чтобы прижать к себе Кэти и никогда больше ее не отпускать, чтобы... чтобы как-нибудь спасти всех нас, встретивших Рождество на Каллисто. Это оказался наш последний праздник, и другого такого никогда уже не случится.

Кэти возилась с репортажем дней пять, извела кучу пленки, пытаясь хоть как-то разнообразить унылый черно-белый пейзаж. Снег, лед, пики гор, кратеры — и над всем этим мертвящее равнодушие космоса. Наконец она попробовала снимать ночью, и вышло, как видите, весьма неплохо. Помнится, Кэти тогда сказала: «Чем меньше света, тем уютнее».

Труднее всего оказалось уговорить Виктора Лэндолфи — нашего тощего долговязого Виктора, интересовавшегося лишь атомными частицами да электромагнитными полями, — прочитать текст: все, что не входило в узкий круг его интересов (например, Кэти с ее репортажами), он считал пустой тратой времени и участвовать в этом, естественно, не собирался. Впрочем, парень он был деликатный, Кэти ничего объяснять не стал, а покрутил ус, пожал плечами и, сказав: «Времени у меня нет. Вон, пусть Сойер прочтет», ткнул пальцем в мою сторону.

Кэти усмехнулась, повернулась к иллюминатору (тому самому, с гирляндой) и стала разглядывать громаду Юпитера, застывшую в угольно-черном небе. Мы уже успели выяснить, что у планеты-гиганта имеется твердое ядро, покрытое океаном жидкого водорода.

— До чего же обидно, — вздохнула она. — Никто этого никогда больше не увидит.

Кэти старалась говорить легко и непринужденно, но взять Виктора на крючок было не так-то просто. Он вздохнул — до чего же, мол, тяжело иметь дело с людьми, абсолютно не разбирающимися в квантовой физике, — и терпеливо произнес:

— Ты и вправду рассчитываешь на успех своего маленького представления? Да, Катрин, конечно, это обидно. И обидно вдвойне — ибо мы можем построить корабли, которые сумеют туда добраться.

— И зачерпнуть немного водорода, — добавила Кэти.

Виктор пожал плечами.

— Ну, возможно, так когда-нибудь и случится.

— Виктор, если Программа будет свернута, так никогда не случится. Эта экспедиция — последний шанс. Ты же знаешь, что наши корабли давно устарели, а новых строить не собираются — это решено твердо, и никто пока не хочет передумывать.

Лэндолфи закрыл глаза. Я прекрасно знал его мысли: Кэти Перт — не ученый, а всего лишь бывший тележурналист, и во время полета она только и делала, что спала, читала книги, смотрела фильмы и не выказывала ни малейшего интереса к нашим исследованиям. А мы тем временем успели совершить довольно значительные открытия в области тектоники, планетной климатологии и других наук, с точностью до нескольких миллионов лет установили дату образования Солнечной системы и поняли, наконец, как она образовалась! Но Кэти в своих репортажах говорила совсем о другом. Чего, например, стоили кадры, где Марджори Абюшон, нерешительно высунув голову из грузового люка, рассматривает поверхность Ганимеда! (Примерно так же, надо думать, Фернандо Кортес озирал накануне отплытия Атлантический океан.) Солнце ярко освещает флаг на скафандре Мардж, камера понемногу подъезжает ближе, а голос Германа Селмы торжественно возносит хвалу человеку, разрывающему свою пуповину. Текст, естественно, сочинила Кэти.

Сужать представления о неземном до границ человеческого понимания — таков был ее основной подход. А в репортаже, который потом признали лучшим, она и вовсе обошлась без слов: фотография двух человек, мужчины и женщины, стоящих около огромной ледяной скалы на Европе и освещенных сиянием трех лун, произвела сенсацию.

— Кэти, — сказал Лэндолфи, по-прежнему не открывая глаз, — я не хочу тебя обижать, но скажи: тебе-то какая разница? Когда мы вернемся домой, ты напишешь книгу, станешь известной, будешь признана лучшей журналисткой. А Программа эта... тебе действительно небезразлично, что станет с ней ну, скажем, лет через двадцать?

Он бил в больное место: Кэти ни от кого не скрывала, что, невзирая на то, чем завершится наш полет, намерена получить Пулитцеровскую премию. Более того, она пыталась скрыть свое отношение к людям, добровольно подвергшим себя многолетнему заточению ради «собирания камешков», но за три года, проведенных в крошечных скорлупках кораблей, мы достаточно хорошо узнали друг друга.

— Да, — ответила Кэти, — разницы мне действительно никакой. Потому что через двадцать лет Программы просто не будет! — Она испытующе оглядела нас — изучить эффект, произведенный ее словами, — и, увидев саркастическую усмешку Айсмингера, продолжила:

— Наша экспедиция обошлась в кругленькую сумму, а ради чего?

Думаете, налогоплательщиков интересует погода на Юпитере? Что мы увидели — камушки да облака газа? Это все игрушки для яйцеголовых!

Катрин говорила бесстрастно и несколько снисходительно, не переставая при этом мило улыбаться. К концу ее речи в глазах Виктора загорелся огонек скрытой ненависти. Я сел и задумался. Таких слов о Вселенной мне слышать еще не доводилось: ее называли «огромной», «чарующей», «бесстрастной» и даже «ужасной». Но «скучной» — никогда.

В итоге Виктор все-таки сдался и прочел текст — только чтобы от него наконец отвязались. Кэти была в восторге и три дня возилась с кассетами, не переставая на все лады расхваливать (естественно, не без злого умысла) «чудесный голос диктора». 24-го утром она передала свой репортаж на борт «Зеленой ласточки», а оттуда его ретранслировали в Хьюстон.

— Это станет гвоздем вечерней программы! — гордо заявила Кэти.

Вот так мы встретили в космосе наше третье Рождество. Работа на Каллисто, да и вообще в системе Юпитера была практически завершена. Экипаж, не скрывая радости, готовился в обратный путь, поэтому во второй половине дня все дружно решили отдохнуть. Айсмингер достал карты, мы уселись за стол и начали игру, сопровождая ее неспешными разговорами — в основном, конечно, о том, чем каждому хотелось бы заняться по возвращении на Землю.

Кэти рассказала о своем детстве в Орегоне и о пляже неподалеку от ее родного городка. Закончила она так:

— Как бы мне хотелось опять прогуляться по этому пляжу! Желтый песок, синее небо...

И тут Лэндолфи нас удивил: он поднял глаза от дисплея компьютера, надолго задумался и вдруг сказал:

— Знаешь, Кэти, я бы тоже очень хотел прогуляться по пляжу... вместе с тобой.

Виктор, в отличие от беспечных картежников, занимался серьезным делом: он разрабатывал новый двигатель, способный, по его расчетам, доставить корабль от Земли до Юпитера всего за несколько недель. Это служило Лэндолфи чем-то вроде хобби: Виктор все еще надеялся достичь звезд. Но время от времени он поднимал глаза от дисплея и украдкой бросал взгляд на Кэти. А та сегодня была особенно хороша.

Перед ужином мы посмотрели кассету с рождественским репортажем. У Кэти действительно получилось здорово, и когда экран погас, некоторое время еще царила полная тишина. Герман Селма и Эстер Кроули тоже зашли к нам полюбопытствовать. (Кстати, по ходу репортажа создавалось впечатление, что на Каллисто опустился только один корабль; на самом же деле их было два. «Почему?» — спросил я у Кэти. «Понимаешь, — ответила она, — этот мир такой чужой. Один корабль здесь — все равно что Дух Человеческий, а два корабля — просто два корабля».) Мы выпили за Виктора, а потом за Кэти. Как вскоре выяснилось, почти каждый из нас припас к этому вечеру бутылочку. Мы пели и смеялись, потом кто-то включил музыку и начались танцы — фантастические танцы, ибо сила тяжести, не превышавшая сотой доли земной, позволяла выделывать чудеса.

Мардж Абюшон, которая оставалась на орбите, передала нам сверху привет и поздравления, а затем сказала, что, по сведениям из Хьюстона, работа Кэти принята «весьма доброжелательно». В переводе с официального языка это означало, что начальство ни к чему не придралось. Впрочем, нам и так было известно: кто-то на самом верху настолько уверен в Кэти, что все ее материалы прямо из Хьюстона идут в эфир, создавая для зрителей видимость прямой трансляции.

Катрин к этому времени уже выпила немного больше, чем следовало бы, и не скрывала злорадного торжества:

— Наш последний репортаж — самый лучший! Никто и никогда его не переплюнет!

Эту фразу решили считать еще одним тостом. Лэндолфи взял свой бокал и, кивнув Кэти, осушил его до дна.

К сожалению, праздник продолжался недолго: система жизнеобеспечения нашего модуля не рассчитана на такое количество народу. (К слову сказать, даже для основного корабля шестерых будет многовато.) Мы уже собрались расходиться, но напоследок Кэти удивила всех. Она встала, подняла свой бокал и тихо произнесла:

— За Франка Стейница. И за его экипаж.

Франк Стейниц... Когда-то его называли великим человеком. Пятнадцать лет назад он возглавил первую дальнюю экспедицию. Ее задачей было исследование таинственного объекта, который «Вояджер» обнаружил на Япете, спутнике Сатурна. Главная же цель состояла в том, чтобы привлечь к хиреющей на глазах Программе самое пристальное внимание общественности. Экспедиция шла к Сатурну на пяти звездолетах (кстати, тех же самых, которые потом унаследовали мы); полет занял семь лет и завершился практически ничем. Стейниц начал героем, а вернулся неудачником. Газеты поносили астронавтов на все лады — их называли «символами прошлого», героями вчерашних дней», а кто-то сравнил участников экспедиции с японскими солдатами, затерявшимися на одном из островов в Тихом океане: будучи полностью отрезанными от мира, доблестные самураи вели Вторую мировую войну до начала 70-х годов.

Люди Стейница дорого заплатили за свое безрассудство: долгие годы невесомости ослабили их мышцы и связки; некоторые страдали от сердечных приступов, а нервы практически у всех были ни к черту. В общем, как выразился один бойкий писака, «вот идут наши герои, издали напоминающие команду пенсионеров Национальной хоккейной лиги».

— Прекрасный заключительный тост! — сказал Селма и примиряюще улыбнулся.

Лэндолфи нахмурился:

— Послушай, Кэти, ты устроила Стейницу, да и нам тоже столько допросов, дабы... э-э... выяснить, в здравом ли мы уме, а теперь поднимаешь за него тост. Не слишком ли это лицемерно?

— Ну, ум его на меня особого впечатления не произвел, — ответила Катрин, уходя от скользкой темы, — но то, что он со своими людьми добрался вот в этих скорлупках... — Она ткнула пальцем вверх — туда, где кружились на орбите три наши старенькие «Афины». — ...на честном, как говорится, слове, до самого Сатурна, вполне заслуживает восхищения.

— Черт возьми, — сказал я, невольно поддавшись ее порыву, — а ведь мы летим на тех же самых кораблях!

— Вот именно, — подчеркнула Кэти.

Этой ночью мне не спалось. Я долго лежал, слушая негромкий храп Виктора и приглушенное щелканье реле в пульте управления. Кэти, едва различимая в полутьме, спала в кресле, с головой завернувшись в серое одеяло.

Конечно же, она была права: на эти камни никогда больше не ступит нога человека. Я повернулся на бок и увидел в иллюминаторе очертания хрупкого ледяного мира, озаренного призрачным светом Юпитера. Спокойствие и вечное безмолвие; разве что упадет случайный метеорит, а потом вновь тишина. Мы успели полностью изучить Каллисто всего за двенадцать дней...

И, как и следовало ожидать, ничего особенного не обнаружили. Кто знает, если бы легенды о венерианских лесах и каналах на Марсе оказались правдой, если бы Уэллс, Брэдбери и прочие не ошиблись в своих предсказаниях — возможно, Программа развивалась бы куда успешнее. Господи, какими же мрачными красками всегда рисовали первый контакт с марсианами! Но действительность оказалась куда хуже: человек вообще не полетел на Красную планету, настолько неинтересной была информация от автоматических зондов.

Вместо этого мы устремились к планетам-гигантам, теряя в тесных каютах кораблей здоровье и отдавая полету долгие годы жизни.

А ведь наши звездолеты могли стать куда лучше: например, в компьютере, возле которого спал сейчас Виктор, содержался проект принципиально нового ракетного двигателя. На Земле проводились успешные опыты с искусственной гравитацией — настоящей гравитацией, а не тем жалким ее подобием, которое достигалось на наших кораблях при помощи осевого вращения. Да и других разработок хватало: новые радары, новые материалы, новые сплавы. Но создание кораблей второго поколения обошлось бы в многие миллиарды долларов — где гарантия, что деньги не будут выброшены впустую? И что могло послужить стимулом для дальнейшего развития Программы? Разве только Катрин Перт явит миру чудо...

Прямо надо мной горела яркая звездочка, медленно перемещавшаяся с запада на восток, — это двигались по орбите три наших звездолета, состыкованные в единую связку. Как и экспедиция Стейница, мы летели на нескольких кораблях, что обеспечивало большую маневренность и надежность. При аварии одного из них мы вполне могли бы разместиться на двух оставшихся: ресурсы системы жизнеобеспечения это позволяли. Конечно, нам бы пришлось несколько тесновато, но тут уж не до жиру.

Я смотрел на связку, пока она не исчезла за горизонтом, а потом встал и включил гирлянду (Кэти ее погасила). Пусть горит, ведь на Каллисто никогда больше не придет Рождество.

Все наши корабли — «Верность», «Зеленая ласточка» и «Толстой» — были одного типа. «Толстой», которым командовал Виктор, бесследно исчез вместе с экипажем; никто так и не узнал, что же с ними тогда произошло. Разъединив связку, мы развернулись в сторону Юпитера и начали разгон за счет его гравитационного поля. Миновав планету, корабли должны были вновь соединиться и отправиться, наконец, домой. На «Ласточке» нас летело трое: я, Герман Селма (руководитель экспедиции) и Кэти. «Афины» полностью автономны, поэтому они обычно маневрируют раздельно, экономя время и топливо, а затем вновь собираются в единое целое. В идеале связка должна была состоять из шести «Афин» и представлять собой огромное колесо (точнее, тор), но шестой корабль так и не построили, а еще два потерпели аварию во время экспедиции Стейница.

И вот на полпути между Каллисто и Ганимедом мы врезались в облако космической пыли — настолько мелкой, что радары ее не зафиксировали. (Кэти назвала его потом «космической мелью», а Айсмингер сказал, что это, по всей видимости, обломки так и не сформировавшегося спутника Юпитера.) В общем, наши корабли, двигаясь на второй космической скорости, пропахали по этой «мели». Взревели сирены; на пульте зажглось множество красных огоньков.

Поначалу мне казалось, что звездолет разваливается на куски. Герман с треском приложился об стену, а потом его швырнуло через распахнутый люк прямо в тамбур. Кэти я не видел, но слышал ее крик, раздавшийся в другом конце рубки. Мимо иллюминаторов пролетали куски обшивки. Откуда-то из недр корабля донесся глубокий вздох, свет мигнул и погас, но тут же загорелись аварийные лампы. От «Зеленой ласточки» с хрустом отвалилось что-то большое, и сразу же завыло еще несколько сирен. Я сидел, вцепившись в кресло, готовясь услышать последний в своей жизни звук — утробное кряканье ревуна, означающее разгерметизацию.

Меня снова вдавило в подушки, да так, что потемнело в глазах. (Столкновение произошло в очень неудачный момент — когда корабли производили разворот, — и теперь наша «Ласточка» двигалась в направлении, прямо противоположном требуемому.)

Наружный обзор не работал — следовательно, были разбиты все телекамеры.

Голос Кэти:

— Роби, ты жив?

— Вроде да.

— А где Герман?

Я заворочался в кресле, пытаясь обернуться.

— Не вижу... наверное, в тамбуре.

— Ты можешь встать и задраить люк?

Мне показалось, что она не поняла:

— Но ведь там же Герман!

— Если пробьет тамбур или грузовой отсек, ты все равно ничем ему не поможешь. А так мы можем погибнуть все вместе.

Она, безусловно, была права, но задраивать люк мне по-прежнему не хотелось: неприятно как-то... Впрочем, уже то, что он оказался открытым, являлось вопиющим нарушением инструкции.

— Кэти, — ответил я, — этот люк управляется с твоего пульта. Кнопка — в правом верхнем углу.

— В правом верхнем... да их тут полно!

— Ну, на все и нажми.

Я с трудом повернулся и наконец-то смог увидеть Кэти. Она сидела в кресле возле главного пульта управления, а перед ней светилась длинная цепочка красных огоньков: почти все люки были открыты, хотя при аварии они должны автоматически задраиваться.

«Зеленую ласточку» опять тряхнуло — на этот раз удар пришелся в носовую часть. С корпуса сорвался еще один кусок обшивки, а внутри корабля что-то с дребезгом покатилось.

— Роб! — послышался голос Кэти. — По-моему, она не работает...

На ее пульте продолжали гореть красные огни.

Наконец грохот прекратился. Я взглянул на часы — с момента первого столкновения прошло около трех минут.

Мы поспешили в тамбур, на помощь к Герману Селме. Он, неловко раскинув руки, парил в воздухе, окруженный ящиками с образцами минералов: корабль больше не вращался, и гравитация была равна нулю. Кое-как перетащив нашего командора в рубку — бледного, тяжело дышащего, залитого потом, — мы уложили его на диван. Кэти быстро приготовила компресс и приложила его к разукрашенному синяками лбу Германа; Селма застонал, приоткрыл на секунду глаза и, с трудом подняв руку, указал себе на грудь.

— Там... больно... Уф... словно в мясорубке побывал. — Он слегка повернул голову и взглянул на нас. — Что с кораблем?

Я оставил с ним Кэти, а сам наладил электричество, влез в скафандр и выбрался наружу.

Корабль представлял собой жуткое зрелище: все антенны вырваны с корнем, телекамеры разбиты, обшивка испещрена глубокими вмятинами, а около грузового люка зияет большая дыра. Посадочный модуль сорвало с креплений и унесло, от стыковочного узла остались жалкие ошметки, и перебираться из одного корабля в другой стало теперь непросто.

М-да, «Ласточку» неплохо пропесочило. Я вытащил обломки из сопел двигателя, присоединил обратно кабель, затянул крепления и, оглядевшись, заметил неподалеку огоньки — судя по их цвету, это была «Верность». Она медленно удалялась от нас, точнее, мы от нее.

— Кэти, вижу Мака! — сообщил я радостно. — Но, похоже, мы падаем.

Кроме Мак-Гайра, на борту «Верности» находился Айсмингер, а также, по счастью, Мардж Абюшон — наш врач. В моем радиотелефоне послышался голос Германа; командор говорил медленно и с трудом:

— Роб, наше радио не работает... Где «Толстой»? Где Виктор?..

Ганимед находился так близко, что на его поверхности отчетливо различались кратеры. Чуть выше горело холодным светом созвездие Плеяд — где-то рядом с ним должны были виднеться красно-зеленые бортовые огни «Толстого». Но напрасно я, щуря от напряжения глаза, озирался по сторонам. Ничего... Только одинокие Плеяды — «дождливые Плеяды», как называли их в древности.

— Не знаю. Вижу только «Верность», — медленно произнес я наконец.

Я оторвал кусок кабеля и соорудил из него некое подобие антенны, заменил несколько разбитых приборов и направился к двигателю — выяснить, удастся ли затормозить падение. Огромный красноватый диск Юпитера лил мягкий свет на наш изуродованный корабль.

— Иду к двигательной установке. Попробуйте еще раз вызвать «Верность».

— Хорошо, — отозвалась Кэти.

Два сопла были разнесены в щепки; я принес с корабля инструмент и попробовал хоть немного подремонтировать оставшиеся. Дело уже подходило к концу, когда в наушниках вновь послышался голос Кэти:

— Роб, ближняя связь вроде работает.

— Ну, и ладно: дальняя все равно пока ни к чему.

— Ты скоро закончишь?

— А в чем дело?

— Да я вот тут подумала... вдруг это облако опять нас зацепит.

— Ну, спасибо, — с чувством ответил я. — Не было печали...

— Может, тебе все же лучше вернуться?

— Как сделаю, так и вернусь. Что с командором?

— Без сознания, — дрогнувшим голосом произнесла Кэти. — Он и с тобой-то разговаривал в полубреду. Видимо, у него повреждено что-то внутри: он все такой же бледный и кашляет кровью. Роби, нам срочно нужна Мардж!

—Тебе удалось связаться с «Верностью»?

— Пока нет... — Про «Толстого» она ничего не сказала. — Скажи, Роб, а с нами-то что?

Я еще раз оглядел развороченный корпус и вздохнул: по его кормовой части тянулась длинная трещина, исчезавшая в районе дюз. Осторожно подобравшись к двигателю, я посветил фонариком внутрь камеры сгорания. Что-то ярко заблестело; эх, не должно бы там ничего блестеть... Я пригляделся и негромко свистнул: камера была забита прочной стекловидной массой — космическая пыль сплавилась с металлом в единое целое. Увы, двигателю нашей «Ласточки» никогда больше не заработать...

— Что случилось, Роб? — послышался в наушниках встревоженный голос Кэти. — Что-нибудь серьезное?

— Знаешь, — ответил я, — похоже, мы летим к Плутону.

Герман бредил: он принимал меня за Лэндолфи и горячо уверял, что все будет в полном порядке. Его бросало то в жар, то в холод, а пульс прощупывался хуже и хуже. Кэти осторожно укутала командора одеялом, подсунула ему под ноги несколько подушек и сменила нагревшийся компресс.

— Подушки все равно без толку.

Кэти непонимающе взглянула на меня.

— Ах да, невесомость же...

Я молча кивнул.

— Роб...

Ее взгляд скользнул по ящикам с образцами минералов, по наклеенным на них аккуратным ярлычкам: силикаты с Пацифии, сера с Гималии, карбонаты с Каллисто... Наша экспедиция выяснила, что Ио сформировался вне пределов Солнечной системы и что жизнь на Юпитере отсутствует; мы узнали, откуда у планет-гигантов берутся кольца и почему на Земле был ледниковый период. Но Кэти размышляла сейчас о другом: стоит ли научное любопытство ничтожной горстки академиков хоть одной человеческой жизни?

— Роб, — негромко сказала она, — до чего же мы здесь чужие... в этих хрупких скорлупках.

Я ничего не ответил.

— Послушай, — продолжала Кэти, — у меня еще такой вопрос... «Толстой» — исчез?

— Это и есть твой вопрос?

— Нет... Тут, к сожалению, все более или менее ясно: раз «Толстого» не видно на экране радара, значит... значит... — По ее щеке поползла слеза. Кэти глубоко вздохнула и быстро закончила:

— А наш корабль потерял управление. Поместимся ли мы на «Верности» вшестером?

— Придется поместиться.

— Я спрашивала не об этом.

— Ну, с едой будет туговато — тем более что у нас практически нет времени, чтобы забрать продовольствие с «Ласточки». Похудеем малость... но, думаю, не умрем.

Кэти замолчала и отвернулась к штурманскому пульту; на ее лицо упал неяркий желтоватый отсвет от приборов. Неловкую тишину, воцарившуюся в рубке, нарушало только прерывистое далекое гудение силовой установки корабля — отныне та могла работать лишь на минимальной мощности.

В наушниках послышался гнусавый голос Мак-Гайра:

— На связи «Верность». Герман, ты в порядке?

Кэти обернулась и взглянула на меня; я молча кивнул.

— Мак, — ответила она, — это Катрин Перт. Герман ранен. Нам срочно нужна Мардж.

— Вас понял. Насколько серьезны ранения?

— Мы не знаем. Судя по всему, у него повреждено что-то внутри; он в шоке и без сознания.

Голос Мак-Гайра вдруг отдалился — видимо, тот разговаривал с кем-то на борту. Примерно через минуту он сообщил:

— Мы идем к вам. Сейчас позову к микрофону Мардж. Что с кораблем?

— Плохо дело — стыковочный узел разбит, и двигатель, по-видимому, тоже.

— А точнее?

— Если включить тягу, корма отвалится.

Мак-Гайр негромко, но злобно выругался.

— Ладно, держитесь. Даю вам Мардж.

Кэти как-то странно посмотрела на меня и сказала:

— Засуетился Мак.

— Конечно: он же теперь главный.

— Слушай, Роб... а почему ты сейчас сказал: «Думаю, мы не умрем?»

— Дело в том, — ответил я, — что нам может не хватить воздуха.

«Зеленая ласточка» продолжала удаляться от Земли со все увеличивающейся скоростью. Пройдя на расстоянии 60 тысяч километров от Юпитера, она должна была выйти из орбитальной плоскости Солнечной системы и направиться к созвездию Южного Креста.

Кэти, как могла, ухаживала за Германом. Дыхание командора немного выровнялось, и временами он даже приходил в себя. Мы сидели рядом с ним и большей частью молчали.

— Ну, и что дальше? — спросила вдруг Кэти.

— Если мы не успеем перебраться на «Верность» в течение двух-трех часов, у той просто не хватит топлива на разворот. — Кэти вздрогнула, и я пожал плечами. — Вроде должны успеть.

— Роб, а как же мы перенесем туда Германа?

Вопрос был не из приятных: запихивать тяжело раненого человека в скафандр... Но по-другому не выходило.

— Что ж, придется через открытый космос. Мардж это наверняка не понравится.

— Да и Герману тоже.

— Послушай, — вырвалось у меня, — ты так жаждала высоких страстей. Я уверен, репортаж о нашем маленьком приключении будет иметь бешеный успех.

Лицо Кэти окаменело. Она отвернулась.

На одном из экранов появилась быстро приближающаяся «Верность»; было видно, что ее тоже здорово потрепало. Вообще-то «Афина» довольно невзрачна — толстая, тупорылая, со старомодной выпуклостью посередине, — но сейчас она казалась мне красавицей.

Кэти мрачно глянула на монитор и высморкалась.

— Накрылась твоя Программа, Роб. — Ее глаза потускнели. — Мы уже оставили здесь троих, а все остальные — если ты прав насчет воздуха — вернутся на Землю полными кретинами. Хорошенький сюжет для вечерних новостей, а? — Она бросила еще один взгляд на экран.

— Я надеялась... я так надеялась, что Виктор все-таки построит новый корабль и поставит на него свой двигатель. Увы! Теперь этого не произойдет никогда.

О воздухе я старался не думать. На наших кораблях его состав поддерживался за счет рециркуляции, и на трех-четырех человек мощности системы жизнеобеспечения вполне хватало. Но на шестерых... Нет, лучше пока об этом забыть.

Через несколько секунд от выходного шлюза «Верности» отделилась маленькая фигурка в скафандре с реактивным ранцем и направилась к нам. Это спешила на помощь Мардж Абюшон. В тот же момент из динамика вновь послышался голос Мак-Гайра:

— Роб, мы внимательно осмотрели ваш двигатель и полностью с тобой согласны: использовать его будет затруднительно.

До чего же Мак любил все преуменьшать! Он совершенно не подходил для роли командира, потому что умел только подчиняться, а если сталкивался с какой-нибудь достаточно сложной проблемой, то делал вид, что ее вообще не существует. Он никогда не участвовал в спорах, ибо ставил чужое мнение гораздо выше своего. В экспедицию Мак-Гайр попал случайно: один из членов основного экипажа умер, а его дублер, едва услышав про это, «неожиданно» заболел. Мак неплохо разбирался в бортовом оборудовании «Афин», но выполнял свои обязанности без особого рвения. Его единственной мечтой было получить хорошую пенсию и поселиться на маленькой ферме где-нибудь в сельской глуши.

И вот Лэндолфи погиб, Селма тяжело ранен, и Мак-Гайру волей-неволей пришлось нами руководить.

— Значит, так, — продолжал он. — У нас есть всего четыре часа, так что пусть Мардж поторопится. Не давайте ей затевать ничего серьезного — Германа обязательно нужно перенести сюда. В общем... ну, вы поняли?

Мак озабоченно глядел с экрана монитора куда-то мимо нас. Волосы его были взъерошены, а губы тряслись. М-да, славный нынче у нас командор.

— Но ведь так мы можем его погубить! — возразила Кэти.

— А иначе вы наверняка его погубите, — огрызнулся Мак-Гайр. — И не забудьте прихватить свои вещи: обратно вы уже не вернетесь.

— Как быть с продовольствием? — спросил я.

— Мы не можем пристыковаться, а на другое просто нет времени.

— Мак, — негромко спросила Кэти, — а хватит ли нам воздуха? Всем шестерым?

Тот ответил не сразу. Отвернувшись от экрана, он поговорил о чем-то с Айсмингером и наконец сказал:

— Может, и нет. — И сразу же: — Как себя чувствует Герман?

Вопрос был задан самым нейтральным тоном. Наверное, мне померещилось... но тогда, выходит, Кэти померещилось тоже — она повернулась к экрану и прошипела:

— Ну, и сукин же ты сын!

Не знаю, слышал ли ее Мак-Гайр.

Марджори Абюшон была невысока, стройна, светловолоса — и крайне раздражена. Когда я сказал ей о времени, она воскликнула: «Господи, последний час я только об этом и слышу!» — и, склонившись над Германом, осторожно вытерла с губ командора кровавую пену. Затем Мардж позвала Кэти и достала шприц. Я вышел в коридор и, прикрывая за собой дверь, услышал:

— Судя по всему, повреждено легкое.

Морские традиции почему-то не прижились в космосе. Для моряка корабль — одушевленное существо: инженеры холят его и лелеют, матросы с гордостью произносят его имя, а капитан, бывает, даже уходит с ним на дно. На просторах же Галактики основную роль играет миссия корабля — взять хотя бы «Аполлон-11» или «Вояджер». Кэти объясняла это тем, что межпланетные экспедиции пока еще напоминают плавание по океану на деревянных плотах, и посему грандиозность миссии затмевает все остальное.

Но я провел на «Зеленой ласточке» три долгих года. Она стала мне домом, ее тонкая оболочка оберегала меня от первозданного хаоса. И теперь, стоя в дверях своей каюты, я испытывал щемящее чувство расставания.

На спинке кровати висела моя рубашка, рядом с дисплеем плавал в воздухе свитер, а из-под стула высовывались задники стоптанных тапочек. К стене были пришпилены две картинки — фотография очень живописного моста в Нью-Гемпшире и карикатура из «Вашингтон пост». (История этой карикатуры такова. Все человечество крайне занимал вопрос: как доблестные герои проводят свое свободное время? Не одолевает ли их космическая скука? И Кэти показала человечеству наш славный экипаж, коротающий долгий путь за игрой в бридж. Через неделю появилась карикатура: четверо астронавтов — мы опознали в них Селму, Лэндолфи, Мардж и Эстер Кроули — сидят за столом с картами в руках, а за ними пристально наблюдает через иллюминатор огромный красный глаз. В соседнем иллюминаторе видно щупальце, и чуть поодаль — летающая тарелка. Герман, характерным жестом поправляя очки, изрекает: «Пасующий надевает скафандр и идет устанавливать контакт».)

Я сунул фотографию в сумку, а карикатуру оставил: вдруг через пару миллионов лет кто-нибудь наткнется на наш корабль — пусть малость посмеется... Перекинув ремень сумки через плечо, я направился обратно в рубку.

Мак-Гайр поинтересовался, как продвигаются наши дела, и я ответил, что неплохо. Через несколько минут он вновь поинтересовался, и я вновь ответил. Этим я и занимался три последующих часа.

Наконец сзади меня неслышно возникла Кэти:

— Роб, мы готовы. Мардж говорит, что если по дороге мы ничего больше ему не сломаем, то все будет в порядке.

Мы осторожно понесли Германа к выходу. Кэти была бледна, неразговорчива и выглядела несколько отрешенной: видимо, и ей последние минуты на «Ласточке» давались нелегко.

Мардж сообщила Мак-Гайру, что мы надеваем на Германа скафандр, и попросила приготовить ножницы — разрезать его, когда доберемся.

— Вообще-то, — сказала она мне, — для таких случаев нужно бы специальное приспособление — вроде большого герметичного мешка. Если, конечно, в космос все-таки продолжат летать...

— Поторапливайтесь! — прервал ее Мак-Гайр.

Пока мы осторожно натягивали скафандр на командора, глаза Кэти несколько раз встретились с моими — казалось, она хочет что-то сказать, но никак не решается. Наконец я приладил шлем и отрегулировал подачу кислорода. Мардж облегченно вздохнула:

— Ну, вроде всё. Понесли...

Мы перетащили Германа в шлюз и, усадив на «космический мотоцикл» (маленькое кресло с реактивным двигателем, которым пользовались при выходе в открытый космос), тщательно зафиксировали ремнями. Свою сумку я тоже привязал к «мотоциклу».

— Я вам пока не нужна? — спросила Кэти. — Может, летите тогда, а я пойду соберу шмотки?

— Давай, — ответила Мардж. — Возьмешь мой реактивный ранец — он снаружи, возле люка.

Кэти вышла из шлюзовой камеры, немного помедлила, обернулась и помахала нам рукой. Затем, странно округлив глаза, она через силу улыбнулась и произнесла короткое, всего из двух слогов, слово. Слово, бесповоротный смысл которого дошел до меня лишь когда мы были уже на полпути к «Верности», а крышка выходного люка давно за нами захлопнулась.

— Про-щай!..

Кэти в упор смотрела на нас с доброго десятка экранов. Темные волосы, обычно перехваченные лентой, сейчас были распущены и свободно лежали на плечах. Похоже, она все-таки плакала, но взгляд ее был тверд и решителен — лишь грудь так и ходила ходуном под серым комбинезоном.

— Перт, какого дьявола ты еще там? Чем ты занимаешься? — угрюмо поинтересовался Мак-Гайр. Он выглядел усталым и больным. Мак сильно растолстел за время полета, его волосы поседели и поредели, а лицо, изборожденное глубокими морщинами, украсилось дополнительным подбородком. На Земле он был гораздо привлекательнее.

— Давай быстрей! — Мак старался говорить спокойно. — У нас почти нет времени!

— Я остаюсь здесь, — ответила Кэти. — Да и все равно уже поздно, я не успею даже надеть скафандр.

Мак-Гайр закрыл усталые, налитые кровью глаза.

— Почему? — негромко спросил он.

Кэти улыбнулась нам со всех экранов и сказала:

— Твой корабль слишком мал для шестерых.

— Черт побери! — Мак сорвался на визг. — Нам пришлось бы просто меньше двигаться и больше спать! — Он помахал рукой перед лицом, словно разгоняя дым. — Кэти, все кончено. Ты не вернешься с нами.

— Я знаю.

Все молчали. У Айсмингера отвисла челюсть.

— Как Герман? — спросила Кэти.

Я ответил:

— Мардж от него не отходит. Говорит, все будет в порядке.

— Хорошо.

На пульте управления зажглось несколько желтых лампочек: до старта оставалось две минуты. Вдруг я испугался: не заденет ли наша реактивная струя «Зеленую ласточку»? Мак-Гайр, видимо, тоже об этом подумал; его пальцы быстро пробежали по клавишам, и на дисплее высветился длинный ряд цифр. Я увидел, как напряглись желваки на скулах Кэти — стиснув зубы, она ждала приговора.

— Все в порядке, — сказал наконец Мак. — Ее не зацепит.

— Кэт... — Айсмингер еле сдерживал рыдания. — Если б я только знал, что ты...

— Да, Эд. — Ее голос был нежным и спокойным, и она улыбалась, хотя из глаз катились слезы.

Где-то далеко внизу загудели топливные насосы.

— Как я хочу, — бесстрастно произнес Айсмингер, не отрывая взгляда от экрана, — хоть чем-нибудь помочь.

Кэти улыбнулась в последний раз и, грациозно повернувшись, ушла в глубину рубки. Теперь она осталась только на одном экране — изящный профиль, мягко подсвеченный огоньками штурманского пульта, далекий и щемяще прекрасный.

— Ты... можешь помочь, — сказала она. — Построй двигатель, который изобрел Виктор. И вернись за мной.

На секунду мне показалось, что Мак сейчас отменит старт, но он сидел, сжав кулаки, и все делал правильно — то есть ничего не делал. Я вдруг понял: Мак-Гайр органически не способен вмешиваться в естественный ход событий.

И еще я знал, что женщина, оставшаяся в темной рубке, смертельно испугана тем, что она совершила. Представление прошло великолепно, но ей так и не удалось скрыть ужас в самой глубине глаз. Внезапно и отчетливо я осознал: Кэти хотела спасти не себя, а Программу.

Когда включился двигатель, ее лицо словно окаменело — лишь теперь она окончательно поняла, что ей предстоит, — а потом вдруг исчезло.

— Где картинка? — рявкнул Айсмингер.

— Она выключила камеру, — ответил я. — Видимо, не хочет, чтобы мы сейчас ее видели.

Эд окинул меня мрачным взглядом и, стиснув кулаки, повернулся к Мак-Гайру.

— Какого черта... неужели вы не могли схватить ее и силком притащить сюда?

— Но мы же не знали, — ответил я. — Разве о таком догадаешься?

И про себя подумал: «А разве нет?»

Когда стартовый импульс закончился, корабли разошлись всего на несколько километров — и в то же время между нами разверзлась пропасть, громадность которой неподвластна человеческому воображению.

— Кэти, Кэти, Кэти, — непрерывно повторял Айсмингер в микрофон. Ответом ему было молчание.

Вдруг ее голос пробился сквозь помехи, и в тот же момент вновь вспыхнули экраны.

— Хорошо, — сказала Кэти. — Великолепно! Проверьте кассету — убедитесь, что все записалось как следует. — Она аккуратно перевязала волосы ленточкой; ее глаза были подведены, а губы тщательно накрашены.

— Роб, — продолжала Кэти, — не забудь особо проработать то место, когда Эд называет меня по имени, — убавь звук до предела, наложи посторонний шум. И никаких комментариев о том, кто виноват! Нам нужна жертва обстоятельств, а не оплошности.

— Господи, Кэти... — Я все еще не мог опомниться. — Что ты наделала?!

Она глубоко вздохнула.

— Я уже все вам сказала. Еды мне хватит лет на восемь, а то и больше; воздуха — хоть залейся. Вшестером нам пришлось бы куда хуже.

— Кэти! — прямо-таки взвыл Мак-Гайр. — Это же были прикидочные данные! Да еще с большим запасом! Система жизнеобеспечения вполне могла бы потянуть шестерых. Это была только прикидка...

— Ладно, хватит, — оборвала его Кэти, — теперь это уже неважно. Послушайте! Со мной все будет в порядке: у меня есть что посмотреть, есть что почитать и есть что написать. Так как дальней связи крышка — Роб знает, — вам надо вернуться хотя бы за моей книгой. — Она улыбнулась. — Мак, тебе понравится, как я пишу, вот увидишь!

В рубке «Верности» стояла мертвая тишина.

— А ночью, если мне станет совсем одиноко, я поиграю в бридж с компьютером.

Мак-Гайр покачал головой:

— Ты уверена, что все будет в порядке? Пять минут назад ты казалась такой расстроенной.

Кэти опять улыбнулась и подмигнула.

— Мак, — сказал я, — ей наконец-то удалось сняться в кино.

— Не понимаю... — Мак-Гайр развел руками. — Почему? — Он придвинулся ближе к экрану. — Почему ты это сделала?

— Та молодая женщина, — ответила Кэти, — совершила, что называется, поступок высокой доблести. Это далось ей нелегко, и она могла показаться вам испуганной и расстроенной.

«И вызывающе прекрасной», — подумал я. И понял вдруг, что значит любить Катрин Перт.

— А эта Кэти, — улыбнулась она, — честно заработала право на отдых — на долгий отдых. Постарайтесь построить корабль; я буду вас ждать. И прилетайте на нем... если сможете. — Катрин помолчала. — Наверное, его назовут в честь Виктора.

Я встречаю на Земле уже пятое Рождество. Немалый срок... Связь с Кэти мы потеряли примерно через неделю. Вначале она хотела починить антенну дальней радиостанции, и я уже начал готовить инструкции, но для этого ей пришлось бы выходить в открытый космос, так что затея была благоразумно отклонена.

А насчет кассеты она оказалась права: весь мир словно поднялся в едином порыве. Люди вновь обратили глаза к небу и настойчиво требуют ускорить Программу. Звездолет Виктора Лэндолфи почти построен: десятка три или четыре стран предложили НАСА свое содействие.

Айсмингер занимается бортовыми компьютерами этого корабля и держит меня в курсе дела. Запуск был намечен на весну, но Эд написал «СЕНТЯБРЬ» — значит, опять встретились какие-то трудности. Значит, Кэти пробудет там еще год.

Специально для нее ведутся постоянные радиопередачи — я тоже вызвался в них участвовать и иногда часами говорю в микрофон. Ей рассказывают о новостях политики и достижениях техники, о спорте и развлечениях — и многое, многое другое. Если Кэти слышит нас, то знает: мы идем.

И она знает, что имя нового звездолета — не «Виктор Лэндолфи». Его назвали «Катрин Перт».

Если слышит... Мы не знаем, доходят ли до Кэти все наши послания. А вдруг нет? Сумеет ли человек прожить шесть лет в полной изоляции? Правда, летом ко мне заезжал Айсмингер — уж он-то не сомневается.

— Кэти — крепкая девушка, — не раз повторял Эд. — Выбить ее из колеи просто невозможно. Помнишь, она даже устроила нам под конец небольшое представление?

Актерские способности Кэти — вот это меня и пугает. Я думаю об этом все пять лет. У меня есть копия последнего репортажа (хотя Мак-Гайр и не рекомендовал ее оставлять), которую я смотрел много раз. Смотрел до тех пор, пока мне не стало страшно. Теперь она запрятана глубоко в шкафу, под грудой старых папок.

Там, на коричневой магнитной ленте, две Катрин Перт: перепуганная отважная девушка, чей образ покорил весь мир, и наша обычная Кэти — стройная, гибкая, вечно занятая работой и абсолютно невозмутимая.

И я не знаю, которая из них настоящая.